Книговод

В дальних водах и странах

Крестовский Всеволод Владимирович


Всеволод Крестовский

В дальних водах и странах

Книга первая

   Крестовский В. В дальних водах и странах. В 2-х томах, т. 1
   М., "ВЕК", 1997.
   Пропуски восстановлены по журналу "Русский вестник"
  

ОГЛАВЛЕНИЕ

   Вступление
   До Босфора
   Босфор и Царьград
   Дарданеллы и Архипелаг
   Смирна и Средиземное море
   Александрия
   Клочок Египта
   В Красном море
   В Индийском океане
   Цейлон
   В Малаккском проливе
   Сингапур
   От Сингапура до Сайгона
   Сайгон
   От Сайгона до Гонконга
   Гонконг
   Гонконг (продолжение)
   От Гонконга до Шанхая
   Шанхай
   Шанхай (продолжение)
   Примечания
  

Возвращение

   Русская литература может назвать ряд имен, которые вызывали при жизни и особенно после смерти самые разноречивые толки как со стороны радикальной критики, так и консервативной. Впрочем, такое деление сейчас вряд ли уместно: высказанное теми и другими в эпоху обострившихся противоречий -- социальных и литературных и на грани двух сфер -- аристократического общества и все более демократизировавшейся литературы -- требует в наше время нового осмысления.
   К числу талантливейших имен литературы прошлого принадлежит и имя Всеволода Владимировича Крестовского, дарования яркого, во многом противоречивого, но тем не менее оставившего свой неповторимый след в русской словесности XIX столетия. Как писатель В. В. Крестовский заявил о себе в то время, когда русский реализм уже занял прочную позицию, вытеснив романтическую школу, и уже первые публикации В. В. Крестовского вызвали интерес к его творчеству. Появился целый ряд статей, по-разному оценивавших подход писателя к тем или иным социальным проблемам действительности. Некоторые критики обвиняли его в тенденциозности, забывая при этом, что тенденция (или направление) должна присутствовать в каждом произведении как литературы, так и любой науки. Путая понятие тенденциозности с предвзятостью, можно зачеркнуть таким образом значение любого произведения как русской, так и зарубежной классики, не говоря уже о значимости произведений писателей так называемого второго эшелона, к которым по праву можно причислить Всеволода Крестовского. Сам же он так открыто признавался, говоря о "Кровавом Пуфе": "Я никак не исключаю мою хронику из числа произведений тенденциозных. Напротив, она имеет самую определенную политическую тенденцию". По справедливому замечанию одного из биографов В. В. Крестовского Ю. Ельца, "Отличительным свойством тенденциозности произведений является трудность определить в них истинные свойства и качества авторского таланта. Противному лагерю той тенденции, которая приводится в произведении, очевидно, оно не только не может нравиться, но возбуждает его против автора, настраивает враждебно, и чем лучше, доказательнее, талантливее это произведение, тем сильнее готовится ему отпор. Наоборот, сторонников тенденции легко подкупить самым бездарным, ничтожным творением, лишь бы оно заключало в себе, хотя бы в самой грубой форме, их взгляды на известный предмет. Из этого явствует, какую трудную роль приходится в этом случае играть критике, которая зачастую превращается в спор о достоинстве или недостатках не самого произведения, а выраженной в нем тенденции. Этого рода писательский путь является очень скользким и потому, что, идя по нему, очень легко в жертву тенденции принести истину жизненного изображения в произведении, и результатом у многих писателей этого характера являлось не столько самое изучение жизни и связанных с нею явлений, сколько пригонка известных фактов к заранее сооруженному лекалу. И вот тут-то было полное раздолье для критики, которая беспощадно казнила всех, кто отступал от чистоты искусства, принося его в жертву тенденции".
   Либеральная критика стремилась втиснуть духовный процесс в строгие временные рамки, определить устойчивые границы всему происходящему в обществе, на что вполне резонно так называемые реакционеры (даже "мракобесы") говорили свое веское "нет" произведениям типа "Бесов" Ф. Достоевского, "Взбаламученного моря" А. Писемского, "Некуда" и "На ножах" Н. Лескова и наконец "Кровавого Пуфа" В. Крестовского. Во всех этих произведениях бьет в глаза антиреволюционная тенденция, сгущенность красок, утверждение, что ни в одной стране нет и не может быть людей, мыслящих одинаково, что не могут люди прийти и никогда не придут к идеологическому согласию, что такого согласия нет ни в жизни, ни после смерти.
   Возвращение нашему читателю наследия Всеволода Владимировича Крестовского началось изданием его знаменитых "Петербургских трущоб" в 1988--1990 гг. ("Художественная литература", "Правда"), произведения, которое, по словам современника, имело "громадный, редкий успех, заняв в русской литературе совсем исключительное, своеобразное положение, и явилось единственным в своем роде и имеющим серьезный смысл произведением. Мир явлений, в нем выведенных, был чрезвычайно сложным и занимательным уже потому, что все общественные отношения были рассмотрены в нем с точки зрения грубых страстей, так разлагающих и на самом деле царящих во всяком обществе".
   Можно быть уверенными оптимистами, чтобы выразить убежденность в необходимости возвращения широкому читателю и таких произведений В. Крестовского, как "Кровавый Пуф" (повести "Панургово стадо" и "Две силы") и его трилогии "Тьма египетская", "Тамара Бен-Давид" и "Торжество Ваала", многочисленных рассказов и повестей, талантливых переводов Горация и Гейне, дневников и путевых заметок наблюдательного и неординарного художника.
  

I.

   Всеволод Владимирович Крестовский родился в селе Малая Березайка Таращенского уезда Киевской губернии, в имении своей бабушки, 11 февраля 1840 года. Десяти лет мальчика определяют в 1-ю Петербургскую гимназию, по окончании которой он поступает на филологический факультет Петербургского университета. Тяга к сочинительству появилась у маленького Всеволода в четвертом классе, причем его первое небольшое сочинение на заданную тему -- "Вечер после грозы" -- обратило на себя внимание его первого наставника, учителя словесности Василия Ивановича Водовозова. В течение последних трех лет пребывания в гимназии под руководством В. Водовозова В. Крестовский переводит добрую половину "Од" и всю книгу "Эпод" Горация, четыре первые песни "Энеиды" Вергилия, ряд стихотворений Гейне. Многие из переводов начинающего писателя появились в периодической печати.
   В 1857 году в "Общезанимательном вестнике" появляются его первые оды Горация "К Хлое" и рассказ в стихах "Без дочери", затем в периодике начинают публиковаться рассказы "Не первый и не последний", "Любовь дворовых", "Погибшее, но милое создание", небольшие зарисовки, которые впоследствии составили циклы "Петербургские типы" и "Петербургские золотопромышленники".
   Летом 1858 года В. Крестовский благодаря тому же учителю словесности В. Водовозову сближается с литературным кружком Л. Мея, где попадает под влияние такого авторитета, как Аполлон Григорьев, дружба с которым оказала большое влияние на формирование таланта и вкусов молодого беллетриста. В литературный кружок Л. Мея входили также литератор М. Загуляев, поэты Ф. Берг, Н. Кроль, К. Случевский, критик и редактор "Литературной газеты" В. Зотов. Современники единодушно отмечали особую благожелательность, царившую на литературных вечерах этого кружка, готовность каждого кружковца прийти на помощь другому. Именно здесь, и в первую очередь Л. Меем, было оценено дарование молодого В. Крестовского, который, по словам современника, "быстро вырабатывал в себе талант чтеца, чем был так известен впоследствии".
   Именно под влиянием "последнего русского романтика" Ап. Григорьева, с его своеобразной идеологией "либерального народничества", В. Крестовским были сделаны зарисовки петербургских нравов, опубликованные в печати: "Фотографические карточки" и "Типы Петербурга". Это были как бы эскизы его будущего романа "Петербургские трущобы". В то же время уже на втором курсе университета В. Крестовский сближается с Михаилом Достоевским, а через него -- с его знаменитым братом Федором Михайловичем, идеи которого он безоговорочно принял и в будущем остался им верен. Идея Ф. М. Достоевского, высказанная им в знаменитых "Бесах" о том, что "надо сначала перестать быть международной обшмыгой, стать русским прежде всего, а стать русским -- значит перестать презирать народ свой, и, как только европеец увидит, что мы начали уважать народ наш и национальность нашу, так тотчас же он начнет нас самих уважать", была В. Крестовскому особенно близкой.
   Оставив после двухлетнего пребывания Петербургский университет, Всеволод Крестовский начинает сотрудничество в журнале Ап. Григорьева "Русское слово", где в 1860 году появляются его повести "Пчельник" и "Сфинкс". Одновременно многие периодические издания публикуют его греческие переводы, оригинальные стихотворения, короткие рассказы и эскизы, так что уже к 1864 году молодой беллетрист получает известность среди столичной публики. Оценка его литературных произведений весьма полярна: от положительных рецензий до резко отрицательных, низводящих сочинения В. Крестовского в ранг "легковесных", "поверхностных". Как отмечал наиболее пристрастный из критиков, А. Скабичевский, "очевидно было, что плывя по течению, Крестовский не врезывался в него глубоко, а скользил по поверхности. Обо всех тревоживших в то время общество вопросах он судил с кондачка, придавая им вид беззаветной пошлости..." И тот же А. Скабичевский в своих "Литературных воспоминаниях" отмечал, что "как это ни странно, но я должен признаться, что первые семена свободомыслия посеял в меня автор "Панургова стада".
   "Петербургские трущобы" начали публиковаться в журнале "Отечественные записки" в 1864 году и уже в 1867 году изданы отдельной книгой под названием "Петербургские трущобы, книга сытых и голодных, роман в шести частях, четыре тома". Они предварялись авторским вступлением: "Если мой роман заставит читателя призадуматься о жизни и участи петербургского бедняка и отверженной парии -- трущобной женщины; если в среде наших филантропов и в среде административной он возбудит хотя бы малейшее существенное внимание к изображенной мною жизни, я буду много вознагражден сознанием того, что труд мой, кроме развлечения для читателя, принес еще и частицу существенной пользы для той жалкой, темной среды, где голодная мать должна воровать кусок хлеба для своего голодного ребенка; где источником существования двенадцати-тринадцатилетней девочки является нищенство и продажный разврат; где голодный и оборванный бедняк, тщетно искавший честной работы, нанимается для совершения преступления мошенником сытым и более комфортабельно обставленным в жизни, причем этот ничем почти не рискует, а тот, за самую ничтожную цену, ради требований своего непослушного желудка, гибнет на каторге; где, наконец, люди болеют, страдают, задыхаются в недостатке чистого, свежего воздуха и иногда решаются, если не на преступление, то на самоубийство, чем ни попало и как ни попало, лишь бы только избавиться от безнадежно-мрачного существования, буде до этого крайнего исхода не успеют зачерстветь и оскотиниться настолько, чтобы потерять всякую способность к каким бы то ни было человеческим ощущениям как нравственным, так и физическим, кроме инстинктов голода, сна и часто ненормально удовлетворяемой половой потребности. Здесь-то вот и кроется наша невидимая язва, здесь наша горькая скорбь вавилонская, которая даже не вопиет о спасении, об исходе, по причине очень простой и несложной: она их не знает".
   "Петербургские трущобы", не оставившие равнодушными как либералов, так и консерваторов, -- а нападки и тех и других были особенно яростными уже после смерти писателя -- сочетают черты двух направлений, двух граничащих эпох в искусстве: свойственная юности писателя мягкосердечность и мечтательность роднит роман с эпохой романтизма, особенно в несколько искусственных драматических эффектах, некоторой вычурности в названиях глав; наблюдательность и большая добросовестность в анализе материала, сопричастность делали роман заметной вехой в реализме середины XIX столетия. Но, как это ни странно, ни радикалы, встретившие роман насмешливо и несколько презрительно, ни так называемые реакционеры не увидели в этом произведении тех основ, на которых зиждилось все творчество В. Крестовского, которые стали неотъемлимой частью его творчества: духовность, российское единство, христианство.
   Совершенно нелепыми были обвинения, выдвинутые против уже покойного писателя в том, что он присвоил себе "Петербургские трущобы", якобы написанные Н. Помяловским, а самое интересное в этой истории было то, что ни один демократ и либерал не вступился за честь В. Крестовского. Вздорность этих обвинений была очевидной. Первым не выдержал Н. Маркузе, работавший с В. Крестовским во время написания этого романа, и стенографически записывавший целые его главы. Но наиболее характерными были свидетельства таких видных деятелей искусства, как Н. Лесков и М. Микешин, а также бывшего начальника сыскной полиции знаменитого И. Путилина.
   "Это было летом, -- вспоминал Н. Лесков, -- мы втроем: Крестовский, я и еще кто-то, кажется, Микешин, впрочем наверно не помню, отправились гулять и встретили знакомого Крестовскому сыщика, который и предложил нам отправиться в "Малинник". Мы, конечно, охотно согласились. Пришли. Внутренность "Малинника" вы вероятно помните по описанию Крестовского. К нам сейчас же подсели местные дамы и потребовали угощения. Они пили водку, а мы ели яйца, единственное кушанье, которое мог рекомендовать нам буфетчик, хорошо знавший сыщика. Подсела к нашей компании и женщина, которую Крестовский назвал Крысой. Она без церемонии влезла на колени к бывшему со мною и Крестовским спутнику. Помню случившийся при этом небольшой, но довольно характерный эпизод: приятель наш сидел с Крысой и держал в руке, откинутой за спинку стула, папиросу. Кругом сидели и ходили самые отвратительные оборванцы. Один из них, проходя мимо нашего стола, преспокойно схватил эту папиросу и начал курить. Спутник наш вскочил и собирался проучить нахала. Однако сыщик удержал его, говоря, что затевать скандал здесь опасно. Когда этот инцидент закончился, нас повели по какому-то длиннейшему коридору смотреть внутренние помещения "Малинника". Шли мы совершенно спокойно, как вдруг где-то сзади послышался сначала сильный шум, точно от падения на пол какого-то большого тела, потом крики: "Помогите, режут, убивают!"
   -- Обыкновенная история, -- заметил сыщик, -- это бывает здесь.
   Он не успел окончить начатой фразы, как крики о помощи сменились другими: "Спасайтесь, полиция!" Мы обернулись, и представьте себе наше удивление. Коридора уже не было, мы находились в комнате: сзади нас спустилась сверху стена, и коридор превратился в комнату. Вышли мы из "Малинника" совершенно другим ходом -- нас вывел сыщик".
   Вскоре в "Петербургской газете" появилось еще одно свидетельство того же H. Лескова; "Расскажу вам еще эпизод, также подтверждающий мои слова о том, что "Петербургские трущобы" от первой до последней главы написаны Крестовским. Депо было зимою. Всеволод в то время ходил в енотовой шубе, до такой степени старой, что он сам не называл ее иначе, как "Енотавр". Енотавр этот он накидывал на носимую им постоянно куртку из верблюжьего сукна, а голову покрывал пробковой шляпой. И так шел он однажды по набережной от Аполлона Григорьева ко мне. Погода была холодная, ветряная, он поскользнулся и упал, да так, что енотавр полетел в одну сторону, а пробковая шляпа в другую. Во время этого падения из шубы вывалилась рукопись какой-то части "Петербургских трущоб", и листы ее рассеялись по ветру. Собрать их Всеволод не мог, и пришлось писать эту часть снова".
   Свидетельства Н. Лескова были подтверждены и скульптором, художником М. Микешиным, появилось это подтверждение в той же "Петербургской газете": "С удовольствием подтверждаю слова даровитого Николая Семеновича Лескова; мы втроем: Вс. Крестовский, Лесков (тогда носивший псевдоним Стебницкий) и я ходили в Вяземскую Лавру и в "Малинник", изучали трущобы и намеревались издать их иллюстрированными, для чего мною была уже и зачерчена небезынтересная коллекция разных несчастных типов, но отъезд мой тогда за границу оставил дело иллюстрации к "Трущобам" неосуществленным".
   Наиболее же впечатляющим свидетельством было опубликованное в "Новом Времени" письмо М. Шевлякова, в котором приводилось заявление бывшего начальника сыскной полиции И. Путилина одному из первых биографов покойного В. Крестовского Ю. Ельцу: "От первой до последней строчки весь роман принадлежит Крестовскому. Я сам сопровождал его по трущобам, вместе с ним переодеваясь в нищенские костюмы, он вместе со мной присутствовал на облавах в различных притонах; при нем, нарочно при нем, я допрашивал в своем кабинете преступников и бродяг, которые попали потом в его роман. Наконец я самолично давал ему для выписок дела сыскного отделения, которыми он широко пользовался, потому что почти все действующие лица его произведения -- живые, существовавшие люди, известные ему так же близко, как и мне, потому что-с большинством их я имел возможность его перезнакомить. Относительно же Помяловского могу утвердительно сказать, что тогда он не мог уже писать, а в особенности же такой большой вещи, потому что как раз в то время предался в сильнейшей степени пагубной страсти. Правда, его нередко можно было встретить в трущобных кабаках и распивочных, но он появлялся в этих местах вовсе не затем, чтобы наблюдать, а исключительно по влечению к спиртным напиткам. Я знавал его тоже хорошо и отлично знаю, что он не собирался даже извлекать из своих трущобных похождений какой-либо литературной пользы".
   Всеволод Крестовский задолго до Горького изобразил героев столичного "дна", причем открытие "трущоб" у Сенного рынка в Петербурге, в домах и флигелях князя Вяземского, вызвали поначалу легкое замешательство описанными типами так называемых "Вяземских кадет", и эта выразительная кличка стала в Петербурге столь же популярна, как "хитровцы" в первопрестольной.
   Совершенно неожиданно для друзей и читающей публики Всеволод Крестовский в 1868 году поступает юнкером (то есть унтер-офицером из вольноопределяющихся, нижним чином) в 14-й Уланский Ямбургский Ее Императорского Высочества Великой Княгини Марии Александровны полк, квартировавший в Польше. Такое пышное официальное наименование полка нами приводится намеренно, чтобы понять в последующем, почему историю именно этого полка было поручено написать уже известному писателю. Поначалу же такой неожиданный шаг В. Крестовского насторожил как его друзей, так и врагов. В высших сферах, как вспоминает современник (Ю. Елец), "являлся вопрос -- какая цель могла заставить человека в зрелом уже возрасте, известного публике писателя, со сложившимися убеждениями надевать на себя солдатскую лямку... Карьера не могла привлекать его, ибо для этого он слишком запоздал. Что же было такое, что подвигло его на этот шаг? Явилась было мысль, уж не с целью какой-либо пропаганды надел он мундир, дабы, прикрываясь им, проводить в военной среде какие-либо вредные идеи, но это предположение скоро было оставлено, когда все увидели, что Крестовский был службистом, хорошим товарищем и ни в каких "движениях" совсем не принимал участия". По собственному же признанию В. Крестовского, именно в армии он нашел "прочное убежище, мирное и тихое пристанище", хотя и очень непродолжительное, так как начинается его работа как над историей Ямбургского полка, так и более кропотливая работа над задуманным циклом "Кровавый Пуф", где четко и нелицеприятно он встает на сторону государственной политики по отношению к Польше.
   Еще до восстания 1863 года в Польше да и в России была пущена в ход доктрина, сочиненная либеральным меньшинством, что прогресс Русского государства требует раздробления его понационально на многие чуждые друг другу государства, которые в то же время должны были, по мысли этих авторов, оставаться в тесной связи между собой. В. Крестовский в этом вопросе занимает позицию резко отрицательную. Он считает, что всякое государство, состоящее из разноплеменных сообществ, наоборот будет склонно к быстрому распаду, и здесь его позиция, позиция уже маститого писателя, была близкой взглядам М. Каткова, который писал в то время, что "как федерации, так и монархии, состоящие из многих государств, суть по своей сущности государства не полные, не совершенные. В таком положении находилась Русская земля в удельный период своего существования, кончившийся ее расторжением и падением." Именно в "Кровавом Пуфе" проводится мысль, что такая политика отделения или конфедерации гибельна не только для русского народа, но и для польского, родственного нам народа, что такое отделение есть не что иное, как происки экстремистски настроенных "панов Катырлов".
   Стоит ли здесь говорить, что после опубликования такого произведения, а это происходит в 1869 году, когда "Русский вестник" напечатал "Панургово стадо", и в 1874 году -- его продолжение под названием "Две силы", Всеволод Крестовский был приговорен либеральной прессой до конца дней своих носить ярлык реакционера и монархиста.
   К этому ярлыку было присоединено и определение шовинист, после публикации Всеволодом Крестовским его трилогии "Тьма Египетская", "Тамара Бен-Давид" и "Торжество Ваала". Уже после первых номеров "Русского вестника", где печатались главы "Тьмы Египетской", либеральная общественность высказала резкий протест в связи с антиеврейской направленностью романа, что М. Катков вынужден был снять дальнейшую публикацию, которая была возобновлена только с приходом нового редактора Ф. Бepra, который, возможно, один из немногих понял, что данное произведение с исключительной тщательностью разработки всей истории, скорее носит антисионистский призыв, что оно никак не направлено против еврейского народа.
   И тут надо отдать должное не только В. Крестовскому, но и всем писателям "Золотого века" русской словесности. И это уважение и восхищение вызывает их стоицизм, кропотливая, изнуряющая работа над своими произведениями. "Так, для "Трущоб", -- пишет Всеволод Крестовский, -- я посвятил около девяти месяцев на предварительное знакомство с трущобным миром, посещал камеры следственных приставов, тюрьмы, суды, притоны Сенной площади (дом Вяземского) и проч., и работал благодаря тогдашнему прокурору князю Хованскому и покойному Христиановичу в архивах старых судебных мест Петербурга, откуда и почерпнул многие эпизоды для романа. Чтобы написать "Кровавый Пуф", потребовалось не только теоретическое изучение польского вопроса по источникам, но и непосредственное соприкосновение с ним в самой жизни, что и дала моя служба в Западном крае и в Польше. Для "Дедов" пришлось по источникам изучать эпоху последних лет царствования Екатерины II и царствование императора Павла. Наконец, для последней трилогии (имеется в виду "Тьма Египетская", "Тамара Бен-Давид" и "Торжество Ваала") употреблено до десяти лет на изучение литературы данного вопроса, библии, талмуда и проч., не говоря уже о личном практическом знакомстве с еврейским миром и бытом... Но при всем этом первенствующее значение я даю никак не теоретической подготовке по источникам, а самой жизни, т.е. тем непосредственным впечатлениям, какие она на меня производит при знакомстве с нею, ее бытом, типами и соотношениями в массе ежедневных соприкосновений моих с нею".
  

II.

   Особое место в творчестве Всеволода Крестовского занимают произведения в жанре военной публицистики, многие дневники и записки, зримо раскрывающие его талант непревзойденного рассказчика, этнографа и бытописателя.
   В 1871 году Всеволод Крестовский, тогда же произведенный в поручики, был командирован в Петербург для составления "Истории Ямбургского полка". Труд этот, составивший большой том в 54 печатных листа, был торжественно вручен шефу полка или, как тогда это было официально объявлено. "Августейшему Шефу полка Ее Императорского Высочества Великой Княгине Марии Александровне". В. Крестовский переводится поручиком в столичный лейб-гвардии Его Величества уланский полк.
   Наступил 1876 год, когда Россия выступила в защиту славян Балканского полуострова, что привело к войне 1877--1878 годов. Всеволод Крестовский командируется в действующую армию, где на него возлагается обязанность редактировать "Военно-летучий листок". Кроме того, он назначается официальным корреспондентом с театра военных действий в "Правительственном Вестнике". Большая дружба завязывается у писателя с генералом Скобелевым, офицерами его штаба. Стремясь познать все тяготы войны, он принимает участие в боях на Траяновом перевале в составе 10-го стрелкового батальона, а уже во время заключения мирного договора в Сан-Стефано он пользуется любой возможностью для того, чтобы изучить турецкие и славянские города и селения, быт и нравы Царьграда (Стамбула).
   Летом 1880 года В. Крестовский направляется секретарем для военно-сухопутных сношений "при главном начальнике русских морских сил в Тихом океане", на чем мы остановимся более подробно, а после этого путешествия из Одессы в далекие Японию и Китай писатель уже в чине полковника становится чиновником по особым поручениям при генерал-губернаторе Туркестана. И опять-таки можно только удивляться тому, как в столь сложных условиях как проживания, так и внешней политики, когда значительно обострились отношения России и Британской империи именно из-за Туркестана, писатель остался верен себе, своему таланту. Увидел свет объемный труд В. Крестовского "В гостях у эмира Бухарского". Надо ли говорить, что и на этот раз труд был объемным, отражающим и даже предвосхищающим многие коллизии и проблемы как национального, так и чисто исторического, географического и чисто бытового характера. Некоторые из них не решены и по настоящее время. Уже тогда В. Крестовский нащупывает истоки местного национализма, ставшего основой хорошо известного явления -- "басмачества".
   И, наконец, уже будучи редактором "Варшавского дневника", когда, казалось бы, можно было подытожить все пережитое, увиденное, Всеволод Крестовский заболевает и в январе 1895 года умирает от "болезни печени и почек". Похороны В. Крестовского на Никольском кладбище Александро-Невской Лавры, совсем неподалеку от знаменитого писателя И. Гончарова.
   "В дальних водах и странах" -- это своеобразный дневник участника похода из Одессы через Босфор, Средиземное море, Суэцкий канал и Индийский океан в далекую Японию.
   "12-го июня 1880 года, около одиннадцати часов вечера, курьер главного штаба доставил ко мне на квартиру пакет, в коем заключалась бумага за No 3.022, следующего содержания:
   "Морское министерство, признавая полезным, по бывшим примерам, иметь при начальнике эскадры нашей в Тихом океане секретаря, для ведения записок о ее плавании, который, в то же время, мог бы быть и официальным корреспондентом "Правительственного Вестника" и "Морского Сборника", ходатайствовало о назначении на эту должность вас, как уже бывшего в минувшую войну официальным корреспондентом "Правительственного Вестника" при штабе главнокомандовавшего действующей армией".
   Так начинает Всеволод Крестовский свой обширный дневник путешественника, и читатель как бы сам отправляется в путь, чтобы, ощутив ветер движения на своем лице, самому увидеть то, что видел автор в те далекие годы, возможно, даже сопоставить с днем сегодняшним, хотя бы по таким строкам автора, от которых прямо-таки щемит сердце, если вспомнить о суровой действительности и полной неустроенности наших путешественников-туристов:
   "...Каюты наши очень комфортабельны и достаточно просторны, стол очень порядочный и вполне приличный метрдотель, всегда одетый во фраке с белым галстуком и жилетом, всячески старается угодить пассажирам. Прислуга тоже очень вежливая, чистоплотная и привычная к морю. Словом, пароходы нашего "Русского Общества", как говорится, лицом в грязь не ударят и с успехом могут потягаться с "Ллойдами", "Мессажериями" и тому подобными иностранными компаниями".
   Прежде всего поражает читателя исключительная наблюдательность автора, его способность выявить главное, увидеть самое важное в истории и этнографии посещаемых стран и уже на этом фоне красочно рисовать различные, подчас неожиданные знакомства, характерные черты быта и нравов в их сравнении с российскими обычаями. При этом повествование В. Крестовского настолько красочно, а его выводы из описываемых событий настолько неожиданны, что даже в наши дни читатель, побывавший в тех ближних и дальних краях, может почерпнуть для себя много нового, нужного.
   Для всех, плывущих из Черного моря, Босфор -- это ворота в далекий мир. Писатель рисует перед нами всю историю, славную и трагическую, этих красочных и праздничных ворот, и мы поневоле должны признать, что Босфор -- это чудо света, полное противоречий, это граница, где переплелись Восток и Запад, откуда, наконец, пошел и древний герб государства Российского -- двуглавый орел, как единение Востока и Запада, древней Византии и Третьего Рима.
   Сказочные красоты не заслоняют от автора насущных проблем своего времени, начиная от противостояния России и Великобритании и кончая вопросами паломничества через Босфор и Дарданеллы как мусульман, так и простых крестьян из российской глубинки.
   Интереснее сведения приводит В. Крестовский об "Афонском подворье", о жизни постоянных служителей и паломников, их взаимоотношениях, средствах, идущих на содержание этого Христианского духовного островка. "Монахи подворские, -- констатирует автор, -- принимают и кормят странников, не требуя с них за это никакой платы, а довольствуются тем, кто что даст по доброй воле. Монахи же служат странникам и в качестве путеводителей по городу; при их помощи нуждающиеся могут по сходной цене закупить все необходимое в дороге, и они же устраивают на льготных условиях дальнейшую отправку богомольцев ко Святым местам или в Россию".
   Миновав Дарданеллы и греческий архипелаг, "Цесаревич" вошел в Средиземное море. Писатель привлекает внимание читателя рассказом об особенностях смирнского базара, сведениями из этнографии и первыми впечатлениями от древнего африканского берега с развалинами дворца "египетских пашей", брошенные на берегу среди безлюдной, мертвой местности, и около них хоть бы один кустик, хоть бы малейший клочок какой-нибудь зелени!.. Оригинальная идея -- выстроить роскошный дворец среди безжизненной пустыни: пред ним -- пустыня моря, за ним -- пустыня солончаков, и обе так плоски и так сливаются между собою, что не различишь, где кончается одна и где начинается другая, да и сам он, обреченный на разрушение, среди всей этой мертвенности стоит каким-то оскалившимся скелетом".
   Значительное место в записках Крестовского уделяется истории христианских святынь, городам и местностям, связанным с жизнью и деятельностью первых апостолов, священнослужителей, причем рефреном проходит мысль о миротворческой деятельности религии, о незыблемости таких понятий, как добро, нравственность, духовность.
   Описание приемов в Египте, обычаев, царящих у хедива, сменяется картинами быта арабских женщин, духовенства, чисто статистическими данными из области внешней торговли России с Ближним Востоком, необходимыми сведениями о коммерческих сделках. Внимание автора задерживается на вопросах миграции мусульман, даются сведения по экономике, строительству, вооруженным силам Египта, анализируются сведения о печати, о тарифах в гостиницах, составе населения того или иного местечка африканского берега и особенностях каботажа во внутренних водах, консульских обязанностях русских представителей.
   Пожалуй, особым откровением для читателя будет то, что не только русские, различными путями попавшие на чужбину, но и "покровительствуемые" Россией сербы, черногорцы, болгары и уроженцы Средней Азии, считали себя на этих берегах русскими. Как указывает писатель, престиж России здесь велик. "Замечательно, что даже каигарцы и текинцы, попадая в Египет, сами отдают себя под покровительство России, хотя казалось бы, как независимым мусульманам, им всего естественнее было бы искать непосредственного покровительства у турок, но таков уж престиж России в глазах среднеазиатцев: думают, что под нами надежнее".
   Экспедиция адмирала С. Лесовского проходит по Красному морю, продолжается в Индийском океане. На протяжении всего повествования В. Крестовским проводится мысль о сближении стран и народов, их неминуемом единении, особо подчеркивается патриотизм матросов и офицеров русского флота, русскоподданных посещаемых стран. Убедительными выкладками В. Крестовский доказывает те или иные преимущества нашей когда-то великой державы, которая шла впереди в международной торговле, валюта которой охотно принималась в любом уголке земного шара.
   Не скрываются автором цели предпринятого рейда, задачи Тихоокеанской эскадры как защитницы рубежей России на Дальнем Востоке.
   Перед читателем открываются красоты южной Азии. Он посетит Сингапур и Малайзию, Китай и Японию с их многовековой историей, повстречается с людьми, населяющими эти страны, узнает об их обычаях и верованиях, почувствует дыхание тропических ветров, встретит красочные рассветы в изумрудных морях, но все заморские прелести никогда не заставят русского человека променять, забыть свою Родину, -- и это основной лейтмотив всего повествования Всеволода Крестовского, замечательного писателя и большого патриота России.

Сергей Москаленко

  

В ДАЛЬНИХ ВОДАХ и СТРАНАХ

Книга первая

До Босфора

Бумага о моем назначении. -- Радость и испуг. -- Аудиенция у великого князя генерал-адмирала. -- Назначение генерал-адъютанта Лесовского1 главноначальствующим эскадрою Тихого океана. -- Новая бумага на мое имя.-- Отъезд из Петербурга. -- Состав лиц нашего штаба. -- Прибытие в Одессу. -- Встреча С. С. Лесовского черноморскими моряками. -- Отъезд из Одессы на пароходе "Цесаревич". -- Парадные проводы.-- В Черном море.

   12-го июня 1880 года, около одиннадцати часов вечера, курьер главного штаба доставил ко мне на квартиру пакет, в коем заключалась бумага за No 3.022, следующего содержания:
   "Морское Министерство, признавая полезным, по бывшим примерам, иметь при начальнике эскадры нашей в Тихом океане секретаря, для ведения исторических записок о ее плавании, который, в то же время, мог бы быть и официальным корреспондентом "Правительственного Вестника" и "Морского Сборника", ходатайствовало о назначении на эту должность Вас, как уже бывшего в минувшую войну официальным корреспондентом "Правительственного Вестника" при штабе главнокомандовавшего действующей армией".
   Далее перечислялись условия материального вознаграждения, сопряженного с должностью секретаря, и затем бумага гласила:
   "На таковое ходатайство в 9-й день сего июня последовало высочайшее разрешение. Во исполнение сего предлагаю Вам немедленно отправиться в Кронштадт, на отправляющийся 15-го сего июня крейсер "Европа", по прибытии коего в Нагасаки, Вы должны поступить в распоряжение начальника эскадры наших судов в Тихом океане для исправления должности секретаря. Относительно же обязанностей во время плавания Вы будетё снабжены предписанием от управляющего морским министерством, генерал-адъютанта Лесовского". Подписано: "За отсутствием начальника главного штаба, помощник его, генерал-адъютант Мещеринов".
   Эта бумага застигла меня почти врасплох: она меня и порадовала, и испугала в одно и то же время. Я никак не ожидал столь быстрого решения этого дела, когда лишь за неделю пред тем был принят в особой аудиенции в Павловском дворце великим князем генерал-адмиралом.
   Предметом этой аудиенции было предложение отправиться в дальнее плавание, и вот -- едва минуло семь дней, как оно уже осуществилось: все решено и подписано.
   Итак, моей давнишней и заветнейшей мечте о "кругосветном путешествии" -- мечте, которую я и не дерзал никогда считать осуществимой, -- вдруг, по воле покойного государя, суждено было обратиться в самую положительную действительность!.. Это меня и взволновало, и обрадовало, как уже давно я не радовался. Но не на шутку испугала меня при этом кратковременность срока, остававшегося до выхода в море. Всего два дня! Когда же, думалось мне, успею я приготовиться к такому долгому плаванию, да и есть ли физическая возможность быть готовым, если приходится заказать себе несколько дюжин белья, безусловно необходимого в море и несколько пар партикулярного платья, без которого нигде нельзя сойти на берег. Да и мало ли еще других приготовлений! Это только главные, белье да платье, а сколько мелочей, чего сразу и не сообразишь и не вспомнишь, но мелочей необходимых, без которых как без рук, а добыть их потом будет уже негде; наконец, надо было устроить свои дела, распорядиться относительно обеспечения близких, покидаемых мной лиц, а на все это двух суток, как ни прикидывал я, решительно не доставало.
   Я решил, что завтра, когда явлюсь к великому князю генерал-адмиралу благодарить его за столь лестное для меня назначение, то буду вместе с тем просить его высочество, за окончательною невозможностью изготовиться к путешествию в столь краткий срок, разрешить мне отправиться на каком-либо ином военном судне, предназначенном к отплытию в те же воды позднее "Европы".
   Его высочество, войдя в мое затруднительное положение, был столь милостив, что разрешил эту просьбу в положительном смысле и, позволив мне еще на несколько дней остаться в Петербурге, сказал, что о времени и способах моего отправления в путь я получу особое извещение от морского министерства.
   В этот же самый день состоялось никем не жданное назначение на должность главноначальствующего Тихоокеанской эскадрой генерал-адъютанта Лесовского, с назначением его в то же время членом государственного совета; управление же морским министерством было тогда же высочайше вверено свиты его величества контр-адмиралу Пешурову.
   24-го июня я получил обещанное его высочеством извещение, в коем инспекторский департамент морского министерства уведомлял меня, что я должен отправиться в Тихий океан не на крейсере "Европа", а при генерал-адъютанте Лесовском до Сингапура на почтовом пароходе.
   Теперь мне было безразлично, когда именно отправляться, так как все мои путевые приготовления успел я окончить еще до 24-го числа.
   На следующий же день (25-го) явился я к С. С. Лесовскому как непосредственному своему начальнику, и был принят и обласкан им с тою любезностью и неподдельным радушием, какие были так свойственны покойному адмиралу. Тут же узнал я от него, что наш отъезд из Петербурга предполагается никак не позже 1-го июля.
   Тридцатого июня несколько моих добрых друзей и товарищей пожелали на прощанье пообедать со мною, и на следующий день в седьмом часу пополудни я уже был на станции Московской железной дороги, где в ожидании прибытия нашего начальника, адмирала, представился капитану 1-го ранга А. П. Новосильскому, ныне тоже покойному, который, будучи командиром броненосного корабля "Петр Великий", лишь в последние дни пред отъездом получил назначение в Тихоокеанскую эскадру в качестве флаг-капитана, по-сухопутному -- начальника штаба.
   Проводить С. С. Лесовского собралось на станции много родственников, друзей, знакомых и все, кто принадлежали к флоту из лиц, находившихся в Петербурге. Начальствующие и не начальствующие лица флотской службы присутствовали здесь в полной парадной форме. С. С. Лесовский отъезжал в дальний путь вместе со своей супругой Екатериной Владимировной, которая предполагала жить в Нагасаки, где, в случае нашей войны с Китаем, ей предстоял нелегкий подвиг -- учредить временный госпиталь и руководить всем делом этого учреждения, в каком у нас, конечно, ощутилась бы настоятельнейшая надобность, так как русский госпиталь, в то время уже существовавший в Нагасаки, по размерам своим не мог вполне удовлетворять требованиям военного времени. С этой целью при Екатерине Владимировне отправлялась туда же Георгиевской общины сестра Стефанида, которая еще на театре последней нашей войны в Болгарии успела хорошо ознакомиться с обязанностями сестры милосердия. При этом предполагалось, что в Нагасаки, быть может, удастся им создать из местных, весьма сочувствующих нам элементов маленькую общину сестер милосердия для нашего госпиталя.
   Кроме вышеназванных, из лиц штаба с нами отправлялись еще флаг-офицеры (по-сухопутному, адъютанты), лейтенанты: А. Р. Родионов и Н. Л. Россель (скончавшийся потом в Нагасаки). На станции Бологое должен был присоединиться комендант штаба, капитан-лейтенант Ф. Е. Толбузин, а в Одессе флагманский доктор, почтенный лейб-хирург двора его величества, действительный статский советник В. С. Кудрин. В Александрии ожидалось присоединение чиновника по дипломатической части коллежского секретаря М. А. Лоджио, хорошо знакомого с Китаем по своей недавней дипломатической службе в Пекине. Остальные лица штаба должны были прибыть впоследствии, так что встреча с ними предстояла нам не ранее, как в Нагасаки, если даже не во Владивостоке.
   В семь с четвертью часов пополудни, напутствуемые благословениями, пожеланиями и приветом родных и друзей, мы с курьерским поездом выехали из Петербурга и, не останавливаясь в Москве, следовали прямо в Одессу, куда прибыли 4-го июля в полдень. Здесь на железнодорожной станции ожидала С. С. Лесовского парадная встреча со стороны черноморских моряков и тогдашнего новоросийского генерал-губернатора, генерал-адъютанта Дрентельна. Моряки в тот же день почтили адмирала дружеским обедом в изящном садике "Северной гостиницы", куда были приглашены и все лица его штаба.
   5-го июля в четыре часа пополудни назначен был наш выход в море. Еще с ночи полил дождь, да такой, о каком на севере едва ли и понятие имеют. Я по крайней мере, в Петербурге не помню подобного. В течение более полусуток лил он без перерыва, сопровождаясь грозой, и обратил одесские улицы, в особенности на спусках, в русла шумно крутящихся потоков, уносивших с собою множество различных, смытых с улиц предметов. Гроза разражалась прямо над головой и, судя по сплошным беспросветным тучам, район ее действия обнимал громадное пространство над сушей и морем. Этот обильный ливень с грозой был признан многими за доброе предзнаменование для предстоявшего нам дела.
   В три часа дня все мы были уже на палубе парохода "Цесаревич", принадлежащего Русскому Обществу Пароходства и Торговли, который должен был доставить нас на восьмые сутки в Александрию. Сюда прибыли генерал-губернатор и весь наличный состав высших морских чинов проводить С. С. Лесовского. В гавани стояли три военных судна: яхта "Эриклике", пароход "Тамань" и шхуна "Гонец". Когда "Цесаревич" тронулся, на "Эриклике" грянула флотская музыка, старый Черноморский марш, и команды на всех судах были высланы на ванты, а на "Гонце" и на реи, откуда люди кричали "ура" в честь отъезжающего адмирала. Проходя мимо этих судов, адмирал прощался отдельно с командой каждого.
   К вечеру дождь перестал, и погода несколько прояснилась, хотя небо все еще было покрыто на горизонте тяжелыми грозовыми тучами. В воздухе, благодаря этой грозе, заметно посвежело, и мы вдосталь могли надышаться морскою прохладой, в особенности ценя ее после нескольких дней страшной жары и духоты, когда, как например 3-го июля, жара в вагоне доходила до 28 градусов Реомюра2. Это хотя бы и для тропиков в пору, да и там-то, говорят, не всегда так бывает. После грозы на море установился полный штиль, и наш "Цесаревич", делая по девяти узлов3, тихо покачиваясь, держал курс к Босфору.
  
   6-го июля 1880 года.
   С этого дня я поведу аккуратно мой путевой дневник. К сожалению, записывать пока нечего. Мы в море, погода тихая, солнце скрыто за облаками и потому -- слава Богу -- жара не донимает. Легкая бортовая качка. Капитан наш, Василий Трофимович Гаврилюк, опытный старый черномор, знает свое дело в совершенстве. Судно у него содержится в величайшем порядке, команда отлично вышколена и расторопна. Каюты наши очень комфортабельны и достаточно просторны, стол очень порядочный, и вполне приличный метрдотель, всегда одетый во фрак с белым галстуком и жилетом, всячески старается угодить пассажирам. Прислуга тоже очень вежливая, чистоплотная и привычная к морю. Словом, пароходы нашего "Русского Общества", как говорится, лицом в грязь не ударят и с успехом могут потягаться с "Ллойдами", "Мессажериями" и тому подобными иностранными компаниями.
  

Босфор и Царьград

Панорама Босфора. -- Форты и башни. -- Волшебное превращение здорового скота в зачумленный и зачумленного в здоровый. -- Буюкдере и Румели-Гиссар. -- Кое-что из истории этого замка. -- Русский памятник. -- Босфорские дворцы и Скутарийское кладбище. -- Золотой Рог и вид на Константинополь. -- Местные комиссионеры и гиды. -- Вечерняя прогулка по Босфору и по Галате. -- Турецкая кофейня. -- Выход в Мраморное море.

  
   7-го июля.
   Вскоре после полуночи "Цесаревич" был уже неподалеку от Босфорского входа и прошел мимо плавучего маяка. Вдали видны были и другие огни на маяках Кара-бурну, Румели-фенар и Анадоли-фенар, из коих последние два высятся при самом входе в Босфор, один на европейском, другой на азиатском берегу. Но так как всем вообще судам воспрещается вступать в Босфор в ночное время, то "Цесаревичу" поневоле пришлось до самого рассвета лавировать взад и вперед малым ходом.
   Я люблю панораму Босфора, и хотя уже неоднократно любовался ею и прежде, но счел бы грехом не доставить себе еще раз такого высокого наслаждения, и чуть лишь забрезжило на востоке, я уже был на мостике. И вот из-за плотных грозовых туч, низко скопившихся вдали над горизонтом, выплыл наконец на голубой простор багровый солнечный диск, облив полнеба и полморя и видневшиеся кое-где паруса золотисто-розовым заревом. Теперь "Цесаревич" уже полным ходом двинулся прямо к Босфору.
   Вот они опять предо мной, эти древние, обвитые плюшем башни, что рассеяны по вершинам прибрежных возвышенностей, и эти старые форты, что насели внизу у подошвы гор, над самым Босфором. Вот форт Мивеаница, вот Пойрас бурну, Буюк-лиман и прочие, некогда столь грозные для неприятеля, ныне же имеющие свое значение только для художника да разве еще для археолога. Теперь две земляные, современного типа батареи, вооруженные несколькими Круппами и Армстронгами4, почитаются совершенно достаточными, чтобы запереть вход в Босфор гораздо надежнее целого ряда древних каменных фортов с высокими массивными стенами, где однако же турки и доселе содержат зачем-то свои гарнизоны, вероятно, ради казарменных помещений.
   Перед одним из таких фортов "Цесаревич" остановился и послал на берег старшего офицера предъявить патент о здоровье. Спустя минут двадцать он возвратился, но пароход наш все еще не двигался с места. Оказалось, что к нам пожаловала местная санитарная комиссия и полезла в трюмы, где помещался рогатый скот, везомый в Стамбул на продажу. Слышатся между пассажирами разговоры, что не пропускают далее, желая подвергнуть судно на неопределенное время строгому карантину, так как рогатый скот найден будто бы больным и даже зачумленным. Это был очевидный вздор, потому что быки и коровы, насколько их можно было видеть в широкие люки просторного трюма, сохраняли вполне бодрый, здоровый вид и обрадовались дневному свету, даже подняли мычанье, словно протестуя этим против несправедливых заключений санитарной комиссии. Тем не менее, турецкие чиновники, бормоча что-то между собою, сильно жестикулировали отрицательным образом и головой, и руками на все доводы, представляемые им пароходным толмачом, и строили самые недовольные, озабоченные физиономии, как бы желая изобразить этим не только всю государственную важность своих трюмных открытий, но и всю свою чиновничью непреклонность и граждански доблестную неподкупность.
   Наш почтенный капитан, глядя на все это, принял наконец досадливо озабоченный вид.
   -- Неужели, -- спрашиваю его, -- мы в самом деле везем зачумленный скот?
   -- Помилуйте, где там зачумленный! Просто бакшиш хотят содрать и только!
   -- И что же, придется дать?
   -- А, разумеется, придется. Ничего не поделаешь. Игнатий Иванович! -- обратился он с мостика вниз к своему помощнику. -- Суньте им поскорее, и пусть проваливают. Даром время только теряем.
   Помощник достал из кошелька нечто и любезно пожал руку старшего, а затем и младшего санитарного ревизора. Те еще любезнее приложились ладонями к сердцам, губам и ко лбу, дескать, "сердце, уста и разум, все благоухает вам приветствием и благодарностью", и вслед за тем -- о, чудо! -- наш зачумленный скот моментально оказался совершенно здоровым, будучи признан за таковой самым официальным образом, и пароход, спустив по трапу за борт санитарных ревизоров, тронулся далее. Все это произошло так просто, откровенно, даже с какой-то детской наивностью со стороны турецких чиновников, что не возмущаться, а невольно смеяться хотелось: взятка была дана и принята публично, при всех пассажирах, как самое обыкновенное, законное дело, и скот публично же, воочию всех, признан здоровым. Большой руки патриархальность.
   -- А много пришлось заплатить комиссии? -- спросил я как-то потом у капитана.
   -- Сто франков золотом. Это уж положение, когда скот провозят, меньше не берут.
   -- А если бы и в самом деле он был заражен?
   Но капитан объяснил мне, что на судах "Русского Общества" этого быть не может, потому что Общество, в видах собственной пользы, бережет свои пароходы от заразы и мало-мальски сомнительного скота вовсе не принимает.
   -- У нас ведь предварительно его свидетельствуют. На вольных судах -- там иное дело.
   -- Стало быть, случается?
   -- Не без того. Всяко бывает.
   -- Ну и как же в таком случае? Ворочай назад?
   -- Назад?.. Помилуйте, зачем же!.. Вместо ста франков придется заплатить триста, четыреста, и больше ничего, пропустят свободно.
   Превыгодная, значит, служба в турецком санитарном надзоре.
   Идем далее по Босфору. Знакомые картины, знакомые впечатления, и все также дивно хороши эти склоны гор, покрытые кудрявыми садами, эта длинная, почти непрерывная цепь селений и предместий, представляющих отдельные группы скученных и нагроможденных друг над другом легких домиков, дач, минаретов, бельведеров, висячих веранд, дворцов и киосков; эти прозрачные, изумрудно-зеленые волны с их грациозно легкими остроносыми каиками5 и высококормистыми, ярко разукрашенными фелукками5; этот бальзамический воздух, напоенный ароматом роз и кипарисов, -- все это то же, что и прежде, и впечатление, производимое им, так же свежо и поэтично, как и в иные дни, когда перед моим восхищенным взором впервые предстала вся эта благоухающая и картинная прелесть.
   Вот Босфор расширяется, образуя небольшой залив. Это Буюк-дере со своею каменной набережной, обрамленной аллеей прекрасных деревьев и рядом красивых дач. Здесь же смотрится в тихие воды прекрасный дворец русского посольства, над фронтоном коего парит изваянный двуглавый орел наш, преемственный представитель древней Византии, а позади этого дворца, по всему крутому склону высокой горы, до самой ее вершины красуется роскошнейший парк, где разные террасы, беседки и киоски тонут в кудрявой свежей зелени, обмытой недавним дождем.
   Миновав Буюк-дере и Терапию, мы вступили как бы в отдельное озеро, которое на глаз кажется замкнутым со всех сторон. Здесь Босфор опять расширяется и являет один из самых картинных своих уголков. На европейском его берегу высятся серые стены и пять массивных башен древнего замка Румели-Гиссар, а напротив, на берегу Азиатском -- Анадоли-Гиссар, другой подобный же замок. С первым из них связано много воспоминаний, мрачных для местных христиан и горделиво-светлых для покорителей-турок. Румели-Гиссар как бы навис над самым Босфором, а его высокие башни и до сих пор стоят безмолвными, хотя уже и не грозными стражами мусульманского владычества над его берегами. Каждая из этих пяти башен соответствует одной из букв имени грозного основателя замка. Румели-Гиссар построен султаном Магометом II еще до взятия им Константинополя. Отсюда началось окончательное покорение этого города и сокрушение Восточной Римской империи. Сам Махмуд и все его полководцы и вельможи личным физическим трудом участвовали в постройке Румели-Гиссара, рыли землю, сносили к месту и складывали камни, из которых воздвигались его стены. Так говорит предание. Главная же масса рабочих состояла из окрестных христианских поселян, к которым турки были беспощадны до такой степени, что если кто из работников падал в изнеможении от непосильного труда, то его тут же замуровывали в фундаменте и в стенах. Эта же казнь полагалась и для недостаточно усердных христианских работников. Таким образом, Румели-Гиссар построен в буквальном смысле слова на христианских костях. Впоследствии его казематы служили тюрьмами для некоторых пленников и христиан, осужденных на вечное заключение за какие-либо провинности против своих поработителей. Поэтому европейцы и назвали его некогда "Замком Забвения". В передней стене этого замка, выходящей прямо на Босфор и менее высокой, чем остальные, находятся низенькие сводчатые ворота, к которым ведет узкий подземный ход, устроенный в ширину одного человека под крепостными стенами. Эти ворота доселе памятны и стамбульским мусульманам: из них, при султане Махмуде, в двадцатых годах текущего столетия, были в одну ночь выброшены в море несколько тысяч янычар, заключенных пред сим в этом замке. Исполнители воли Махмуда уверили их, что султан дарит им помилование под условием выселения в Малую Азию и что с этой целью каики уже ожидают их у Румели-Гиссара. По мере того, как янычары поодиночке выходили согнувшись из низеньких ворот, палачи с размаху отрубали им головы, а других просто душили и бросали в волны пролива.
   Невдалеке от этого места, на азиатском берегу находится долина Хункяр-Скелеси или Султание-Скелеси, что означает "пристань султана". Здесь впадает в Босфор речка Токат, прикрытая тенью развесистых старорослых чинар и каштанов и известная в древности под именем Босфорского Нимфея. В этой долине, во времена Крестовых походов, стояло лагерем войско Людовика VII, а в 1832 году здесь же был расположен русский отряд генерала Муравьева, посланный императором Николаем на помощь султану Махмуду против Мехмед-Али, паши египетского. До последней войны на месте русского лагеря на горе стоял гранитный памятник, которого, впрочем, мы теперь не заметили. Не знаю, уничтожен ли он турками или мы сами проглядели его в наши бинокли.
   Плывем близко к азиатскому берегу, мимо беломраморной набережной изящного дворца Беглербей, где великий князь Николай Николаевич после Сан-Стефанского мира6 принимал ответный визит султана; немного далее, на берегу европейском, высятся красивые здания дворцов Чарыгана, служащие местом заключения для султана Мурада V, и до Долма-Бахче, а над ними, на высотах утопает в зелени своих садов Илдыз-Киоск, добровольная тюрьма Абдул-Гамида7, из которой он в последнее время не выходит по целым неделям, нередко пропуская даже обязательные парадные выходы по пятницам, в мечеть, и живет во мрачном уединении, окруженный несколькими батальонами своей гвардии, не доверяя ни своим министрам, ни своему народу. На склонах окрестных гор видны разбросанные кое-где конические палатки отдельных пикетов, а за ними белеют вдали целые лагери, на которые невольно обратишь внимание, потому что оттуда беспрестанно раздаются звуки сигнальных рожков. Не знаю, точно ли, но говорят, что турки очень любят военные сигналы, которых у них будто бы множество, так что все малейшие отправления лагерной жизни исполняются не иначе как по трубному звуку. Вот раскинулась пред нами широкая панорама азиатского предместья Скутари с его высокими мечетями и обширными казармами, что украшены по углам четырьмя башнями и приспособлены к защите как самостоятельный громадный редут. Из-за массы скутарийских домов, построенных почти сплошь в турецком стиле, вырезываются вровень с белыми иглами минаретов темно-синие, почти черные, иглы кипарисов скутарийского кладбища. Эта длинная полоса густого леса, похожего издали на громадный зубчатый частокол, служит излюбленным местом последнего успокоения для стамбульских мусульман. Турки предпочитают быть похороненными здесь, на азиатском, более родном для них берегу, полагая, что в Европе, где они все-таки временные пришельцы, смертный покой их праха может быть когда-либо нарушен. Опасение, надо отдать ему справедливость, чисто турецкое.
   В восемь часов утра "Цесаревич" стал наконец в устье Золотого Рога, отшвартовавшись у одного из больших красных баканов8, разбросанных ради этой цели по водам порта.
   Знакомые все виды... Куда ни взглянешь, все прелесть как хорошо! В Золотом Роге и на рейде застали мы много больших судов под флагами почти всех европейских наций. Ближе к стамбульскому берегу скучились в особую группу борт о борт и красуются своими художественными формами турецкие фелукки и кочермы9, изукрашенные кружевною резьбой по дереву и ярко раскрашенные восточными узорами. Десятки легких пароходов торопливо снуют в разные стороны, и сотни грациозных каиков плавно скользят и качаются по всему водному пространству. Жизни и красоты тут неисчерпаемо. Вот маленькая башня Леандра, иначе Кыз-кала, то есть "башня девы", словно вынырнувшая прямо из вод, в самом центре, где сливаются Босфор, Золотой Рог и Мраморное море; вот Серальский мыс и над ним старый Сераль среди темных кипарисов, тяжело улегшийся на своих каменных террасах, покрытых висячими садами, а далее по берегам Золотого Рога знакомая панорама холмов Стамбула и Перы с их башнями и поясом нагроможденных амфитеатром пестрых домов, дворцов, высоких арок, водопроводов, колонн, террас, садов, кладбищ, громадных мечетей с широкими полусферическими куполами и белыми тонкими минаретами, которые словно стрелы или гигантские восковые свечи стремятся в небо и горят на солнце своими золотыми полумесяцами. Сколько бы ни глядел на эту дивную, единственную в мире картину, никогда, кажется, не наглядишься вдосталь и всегда подметишь в ней что-нибудь новое, неожиданное, что ускользнуло как-нибудь прежде от глаз, сперва пораженного картиной целого, а затем растерявшегося в ее разбросанных уголках и красивых деталях. Впрочем, что же мне описывать то, что уже столько раз и во многих случаях так талантливо было описано! Это значило бы повторять старое или расплываться в общих выражениях. Поэтому не ждите от меня описаний ни самого города, ни его достопримечательностей, ни склада его жизни и особенностей быта. Это была бы слишком обширная и слишком специальная тема.
   Не успели мы отшвартоваться у бакана, к борту пристал паровой катер, присланный из русского посольства, и увез С. С. Лесовского с супругой в Буюк-дере, где их уже заранее ожидали старые знакомые; мы же поспешили съехать на берег, чтобы покататься по городу и еще раз посетить в Стамбуле святую Софию, Сулеймание, Махмудие, Атмейдан, подземелье тысячи и одной колонны и другие места, с которыми связано у меня столько воспоминаний и впечатлений моего первого пребывания в Царьграде.
   Без гида только что приехавший путешественник здесь не обойдется, хотя бы город был ему знаком, как своя собственная комната. Хотите вы, или не хотите, проводник непременно и чуть не насильно увяжется за вами со своими назойливыми объяснениями. Идете вы пешком, он пойдет рядом и будет развязно болтать вам на плохом французском языке о встречных "достопримечательностях", о сплетнях, скандалах и новостях дня, о женщинах, посланниках и министрах и оказывать разные непрошенные мелочные услуги; садитесь вы в экипаж, он проворно вскочит на козлы рядом с арабаджи и будет менторски повторять ему ваши приказания; вы делаете вид, что не замечаете.ъ его, он все-таки продолжает свою болтовню, вы наконец решительно говорите ему, что не нуждаетесь в его услугах, даже просто гоните его прочь, а он вам на это любезно осклабляется, низко кланяется, соглашается с вами и все-таки продолжает шествовать сзади, а через две-три минуты глядишь: уже снова пристал со своими докучными докладами, объяснениями и услугами. Таков уже хлеб, такова профессия этих людей, и ничего с ними не поделаешь, как с неизбежным злом, которому надо покориться.
   Так точно и на этот раз увязался за нами некий Ангелос Перакис -- "quide, interprète et courrier en Orient" {Гид, переводчик и проводник...}, как значилось на его визитной карточке, которую он поспешил сунуть нам в руку, первым появясь на палубе, чуть лишь только пароход стал на рейде. Но дело не ограничивается каким-нибудь одним Перакисом: вы, например, входите во двор какой-либо мечети или султанской усыпальницы, а там уже поджидает вас, как коршун свою законную добычу, другой Перакис, местный, только уже не левантинец, а турок, и, несмотря на присутствие вашего собственного Перакиса, еще более ломаным языком начинает объяснять вам, тыкая пальцем на гробницы: "иси мадам Махмуд, иси лотр мадам, иси мосью, иси пети, иси анкор пети", а в заключение непременно протянет вам руку и настойчиво потребует "бакшиш". Без бакшиша здесь шагу ступить невозможно, ни на улице, ни в правительственных учреждениях, впрочем, это давно уже известная истина.
   В сумерки задумали мы с капитаном "Цесаревича" совершить прогулку по Босфору. Приказал он спустить шлюпку, четверо матросов сели на весла, поехали. Вечер был дивно хорош, тишина в воздухе полнейшая -- листок не шевельнется. Мы поплыли вверх по Босфору, а тем временем сумерки сменились яркозвездной ночью. Мы плыли невдалеке от Чарыгана, откуда слышались звуки флейты из одного открытого и ярко освещенного окна. Может быть, кто-нибудь из приближенных развлекал Мурада, а может быть, и сам он развлекался в своем заточении этим меланхолическим инструментом. Нам хотелось проехать мимо дворца, но едва только капитан повернул руль и поставил шлюпку в надлежащем направлении, как почти в ту же минуту послышались всплески нескольких дружно работающих весел, и из тьмы неожиданно выплыли две военные шлюпки, одна вдогонку, другая навстречу нам; и обе вдруг отрезали нас от берега. Та, что шла вдогонку, поравнявшись с нами, пошла почти рядом, по одному направлению, как бы конвоируя или следя за нами. Все это совершилось очень быстро и в полнейшем молчании, даже не окликнули обычным "ким-дыр-о?" {Кто идет?}. Когда же мы прошли границу Чарыгана, шлюпка незаметно отстала и исчезла в темноте так же таинственно и быстро, как и появилась. При обратном следовании повторилось то же самое и опять в полнейшем молчании. Зорко, значит, стерегут несчастного Мурада.
   Мы сошли на берег у пристани невдалеке от дворца Долма-бахче и отправились гулять по каштановой аллее, что обрамляет улицу позади дворца, а потом пошли и далее. Издали доносились откуда-то струнные звуки и гортанный, но приятный голос певца, напевавшего какую-то восточную песню. Пошли на этот голос и вскоре очутились подле какой-то турецкой кофейни, украшенной снаружи цветущими олеандрами в кадках и освещенной двумя-тремя молочно-матовыми шарами. На широких деревянных скамьях с высокими ножками и резными спинками сидели, поджав под себя ноги, степенные осмалы10 в красных фесках; одни из них курили кальян, другие прихлебывали кофе из маленьких фарфоровых чашечек, и все вообще задумчиво слушали сидевшего тут же турка-певца, который аккомпанировал себе на большом пузатом торбане. Что хотите, но турки своим присутствием придают много характерности и даже своеобразной прелести жизни этого города. Они как бы дополняют собою характерные красоты окружающей природы и, в сущности, ей-Богу, будет очень жаль, по крайней мере с художественной стороны, если их когда-нибудь выгонят совсем из Константинополя. Без турок этот дивный город окончательно уже обратится в вольную клоаку всякой международной сволочи. К сожалению, и теперь уже общелиберальный безличный пиджак все более и более вытесняет картинные восточные костюмы. Одна только феска пока еще борется с котелком и цилиндром; но пышная чалма даже и в самом Стамбуле -- увы! -- предст

Всеволод Крестовский

В дальних водах и странах
Книга вторая

   Крестовский В. В дальних водах и странах. В 2-х томах, т. 2
   Пропуски восстановлены по журналу "Русский вестник"
   М., "ВЕК", 1997.
  

ОГЛАВЛЕНИЕ

   Нагасаки
   От Нагасаки до Чифу
   В шторме
   Опять в Нагасаки
   Иокогама
   Военное дело в Японии
   Токио
   "Благополучный месяц веселостей"
   Общественные зрелища и развлечения
   Среди высокопоставленных
   Нагойя
   Кообе и Хиого
   В окрестностях Нагасаки
   Сувонада или Внутреннее море
   Осака
   Киото и озеро Бива
   Киото и озеро Бива (продолжение)
   Примечания
  

Нагасаки

Русский ветер. -- Архипелаг Гото и культура его островов. -- Китайские и японские паруса. -- Чувство берега. -- Нагасакский маяк. -- Старые батареи. -- Островки. -- Папенберг и его жертвы. -- Нагасакская бухта. -- Приход на рейд и встреча с русскими. -- Таможня. -- "Камаринский" в Нагасаки и матросские кабачки. -- Гостиница "Belle Vue". -- Омуру, европейский участок города. -- Русское консульство и его сад. -- В. Я. Костылев. -- Обед на крейсере "Азия". -- Прогулка в русский госпиталь. -- Медузы. -- Предместье Иноса или "Русская деревня", ее русские жильцы и их лодочники. -- "Холодный дом" или гостиница "Нева". -- Русское кладбище. -- Водяная змея. -- Знакомство с А. А. Сига. -- Первый приказ С. С. Лесовского по эскадре и военное совещание. -- Обмен салютов. -- Распределение и особые назначения судов нашей эскадры. -- Курума и дженерикши. -- Децима, бывшая голландская фактория и ее былое значение. -- Японская часть города, ее общий характер и особенности. -- Торговля, ремесла и промышленность. -- Церемония встречных поклонов у туземцев. -- Национальные костюмы и их смешение с европейскими. -- Татуировка. -- Физический склад японской расы. -- Наружность мужнин и женщин. -- Японские дети. -- Базар фарфоровых изделий в Дециме. -- Вазы, как образцы японского искусства. -- Местные цены на фарфор. -- Ресторан "Фукуя". -- Буддийский благовест. -- Процессия геек (певиц и танцовщиц). -- Что такое гейки в Японии. -- Шелкошвейные мастерские и их работы. -- Накашима, ее местоположение и достопримечательные древности. -- Черепаха-человек. -- Архитектурное и внутреннее устройство мещанского дома. -- У японского антиквария. -- Нравственное, и безнравственное по понятиям европейцев и японцев. -- Чайный дом, его обстановка и угощения. -- Концерт геек, их наружность, костюмы и музыкальные инструменты. -- Застольные обычаи, песни, куплеты, пляски и игры. -- Нечто о японской музыке. -- Второй приказ по эскадре. -- Тайфун в миниатюре

  
   30-го августа.
   Светлое и несколько прохладное утро. Освежающий ветерок повевает с северо-запада, свой, родной, из России, хотя, положим, и из сибирских тундр, да все же русский ветер, с далекой родины! И как ласкает опаленные зноем лица его бодрящее веяние!.. Дышится легко и емко, всею грудью. Организм, измученный жарами предшествовавших дней, сегодня отдыхает, словно воскресая к новой жизни. Тело сухо. Слава Богу, наконец-то эти ужасные тропические широты пройдены.
   Поздравили адмирала и друг друга с общим русским праздником, днем именин Государя. Все были на верхней палубе, желая, после стольких суток мучения от зноя днем и духоты ночью, в волю надышаться первою прохладой, которою подарил нас, как лучшим подарком для дня нашего праздника, наш русский ветер. Надолго ли только?..
   Около девяти часов утра проходим мимо южной оконечности крайнего из островов архипелага Готов. Издали кажется, будто весь этот остров снизу доверху исполосован зеленеющими лентами, очень правильно расположенными одна над другой в горизонтальном направлении, так что весь он является взору какою-то изумрудно-зеленой игрушкой токарной работы, хотя при этой зелени на всей его поверхности не заметно не только деревьев, но даже ни малейшего кустика. От подошвы, омываемой пенистым буруном, и до самой его макушки идут террасообразными ступенями одна над другой японские пашни, разбитые на правильные участки и засеянные (в это лето уже вторично) ячменем и пшеницей. Напрасно ищет глаз какой-нибудь хижины, усадьбы, деревушки на всем пространстве небольшого островка, -- ни с запада, ни с юга, ни с востока не заметно ни малейших признаков человеческого жилья; быть может, оно кроется где-нибудь там с северной, как наиболее прохладной стороны, где мы не можем его видеть, проходя южнее острова, но люди бывалые уверяют, будто в этих местах вовсе не в редкость встретить какой-нибудь крошечный островок, совершенно пустынный и тем не менее сплошь обработанный самым культурным образом. Хозяин подобного островка, живущий где-нибудь по соседству, арендует его у казны и в известные сроки приплывает к нему в утлой лодочке, чтобы возделывать свою пашню и тщательно ухаживать за нею. Благодаря очень искусной системе орошения, одинаковой во всей Японии, эти небольшие пашенки обеспечены от засухи и всегда приносят хороший и верный доход своим хозяевам. Все это сообщил нам капитан нашего парохода, человек, уже не первый год совершающий еженедельные срочные рейсы между Шанхаем и Нагасаки, и, сколько можно было заключить из его рассказов, хорошо знакомый с условиями жизни прибрежного Китая и Японии.
   Нам пришло на мысль: неужели же такое уединенное положение этих островных пашен, при полном отсутствии на них жилья, не служит иногда великим соблазном для каких-нибудь тунеядцев, которым очень легко подъехать к островку ночью, во время приближающейся жатвы, и более или менее воспользоваться даром плодами чужого труда?
   -- О, нет! -- ответил капитан с полной уверенностью, -- в Японии пока еще свято уважают человеческий труд и собственность. В Японии, -- прибавил он, -- даже замки на дверях если и употребляются, то только в тех местах, где поселились европейцы, а внутри страны замков почти и не знают: в них нет надобности.
   Блаженная, как видно, страна в своем азиатском "варварстве", невольно подумалось мне при этом характеристическом замечании.
   Насколько можно было заметить сквозь дымку легкого тумана, дальнейшие, более к северу лежащие острова архипелага Гото все возделаны точно так же, как и южный остров: точно такие же горизонтально расположенные полосы и черточки указывают на существование террасообразных нив, также на скатах и тех отдаленных высоких гор, что вздымаются к небу непосредственно из недр моря. Очевидно тут не пропадает даром ни одного клочка мало-мальски годной почвы, так как японцы отлично сумели воспользоваться даже и тем ничтожным ее слоем, который прикрывает гранитно-кряжеский и местами совсем обнаженный массив южного острова.
   Чем ближе к берегам, тем оживленнее становится море: и там, и сям появилось на нем много каботажных джонок и рыбачьих лодок, на которых японцы по дерзости далеко пускаются в открытое море в какую бы то ни было погоду. Нам еще ранним утром приходилось сегодня встречать ничтожные рыбачьи челноки с одним, двумя гребцами, но чаще под парусом, за несколько десятков миль от берега, когда контуры даже самых высоких гор еще не выступали из-под черты водного горизонта.
   В конструкции японских лодок и в особенности джонок есть нечто общее с китайскими, но существенную разницу заметил я в парусах. Китайский парус из грубой бумажной ткани буро-кирпичного цвета, обыкновенно сливается в сплошную площадь и вроде распускного веера, держится на нескольких поперечных бамбуковых рейках, прикрепленных сзади к полотнищу по всей ширине его, что дает такому парусу возможность, в случае надобности, моментально спуститься вниз, вместе с верхнею, более тяжелою реей. А когда китайская джонка плывет подо всеми своими парусами, то издали, как я уже упомянул выше, она принимает фантастический вид не то гигантской бабочки, не то исполинской летучей мыши. Японские же паруса бывают либо циновочные, либо из бумажной ткани, но только всегда белого цвета, и для каждого из них требуется лишь две реи: верхняя и нижняя, между которыми продольно протягивается от трех до пяти циновок или полотнищ, шириною каждое около десяти вершков. Продольные внутренние края этих циновок сошнурованы между собой плотным длинным линем. В верхней части среднего или одного из крайних полотнищ иногда изображается какой-нибудь знак вроде шифра, герба или символа, а чаще всего просто нашивается черная коленкоровая полоса около четверти шириной и вершков 10--12 длиной: какое значение она имеет, мне не пришлось дознаться. Система гребли на японских лодках -- исключительно юлой, с кормы и притом не иначе как стоя.
   В одиннадцатом часу утра впереди, на востоке открылись голубовато-серые очертания возвышенностей громадного острова Киу-Сиу, или, правильнее, Кю-Сю, и лица всех пассажиров сразу как-то стали еще оживленнее, чем за минуту до этого. Я не раз уже замечал, что всем, не исключая и заматерелых моряков, становится вдруг как-то приятнее, когда судно приближается к берегам, чем когда оно, в течение нескольких суток, плывет в совершенно открытом безбрежном море, хотя первые часто бывают несравненно опаснее последнего. Эти берега и даже самые неприглядные, плоские, скучные все-таки вносят некоторое разнообразие в монотонную картину беспредельного моря: благодаря им, все-таки видишь хоть какую-нибудь неровность, волнистую или ломаную линию, на которой может отдохнуть глаз, утомленный однообразием ровной черты горизонта. А тут еще, на этот раз, берега возвещали нам цель, ради которой мы посланы из России: они возвещали предел нашего странствия в качестве "вольных" пассажиров. Там, у этих берегов, на Нагасакского рейде мы встретили русские военные суда, на которых у нас начнется новая жизнь, определяемая словом "служба".
   Пароход держал курс прямо на маяк, ярко белевший вдали на солнце у самого входа в Нагасакский залив, и в два часа дня мы уже были на траверсе этого маяка. Он поставлен на гребне кряжистого островка, который с внешней, то есть западной своей стороны, спадает в море отвесными скалами, а с восточной или внутренней, обращенной к Киу-Сиу, покрыт кудрявою зеленью, где среди зарослей заметна решетка и цветочная клумба сада, разведенного при белых домиках маячной службы.
   Вход в Нагасакский порт идет довольно широким заливом, мимо небольших островков шхеристого характера. На некоторых из них видны батареи, сложенные стенками из дикого цементированного камня и покрытые в верхней части бруствера дерном. Но ныне они не только разоружены, а и в конец запущены, так что и валы, и брустверы, и парапеты заросли сорными травами, вьюнками и какими-то цветущими кустарниками. Между тем топография этих островков и расположение их батарей указывает, что древние строители сих последних руководствовались весьма правильным тактическим взглядом относительно местной береговой обороны, так что если б и в настоящее время потребовалось возвести для защиты Нагаскского порта небольшие укрепления современного типа, то лучший выбор пункта для их расположения едва ли можно бы было придумать: с моря эти укрепления были бы почти незаметны, а район обстрела вполне удовлетворял бы прекрасной защите бухты, потому что судно, которое рискнуло бы в нее проникнуть, должно бы было пройти под непрерывным продольным и перекрестным огнем этих батарей.
   Между шхеристыми островками, коих берега в некоторых местах укреплены каменными стенками бетонной кладки, образующими своего рода набережные, рассеяны небольшие скалы и отдельно торчащие из воды камни, которые представляют и в общем, и каждый сам по себе очень изящный вид, благодаря тому, что на их вершинках и в расселинах приютились красиво искривленные японские сосенки и иные деревца и кустарники, окутанные разнообразными вьюнками, тогда как другие ползучие растения целыми пучками и гирляндами, свешиваются вниз, к воде, по обнаженным гранитным глыбам. В середине прохода, откуда залив поворачивает к северу, образуя уже самую бухту, возвышается скалистый островок Така-боко, известный у европейцев более под именем Папенберга, -- название, данное ему голландцами в воспоминание того, что в 1622 году японцы сбросили с него в море папских миссионеров и четыре тысячи человек их туземных последователей, благодаря, впрочем, более политическим интригам папистов, чем религиозной нетерпимости правительства. Место казни высится над поверхностью моря совершенно отвесною стеной. Во время отлива у его подножия обнажается из-под воды берег, усеянный острыми камнями и галькой, а на вершине Папенберга разрослась небольшая хвойная роща.
   Нагасакская бухта простирается в глубь островного материка на четыре морские мили (семь верст), при средней ширине в одну милю (875 сажен). С трех сторон она отлично защищена от влияния ветров склонами гор до 6000 футов высоты, покрытых террасообразными пашнями, плантациями, садами, кудрявым кустарником, бамбуковыми зарослями и хвойными лесами, дремлющими на более отдаленных и возвышенных вершинах. Под сенью всей этой роскошной растительности, то там, то здесь -- глядишь -- приютилась рыбачья хижинка, либо маленькая буддийская капличка, либо целый храм, занимающий вершину горы среди священной рощи, так что снизу нам видна только его высокая темная кровля. На западной стороне бухты идут целым кряжем холмы Иноса-таке, на восточной -- горные группы Хико-сан и Хоква-сан, а с севера общий вид замыкается горой Компира.
   Немало я видел на своем веку разных красот природы, но не думаю, чтобы нашлось на свете много мест красивее Нагасакской бухты. Общий вид ее, бесспорно, принадлежит к числу самых прелестных и картинных уголков в целом мире. Прихотливые сочетания этих гор, мысков, заливчиков, скал и богатой растительности на каждом шагу и, куда не обернись, представляют восхитительные пейзажи. Про Нагасакский залив мало сказать, что он красив, он изящен.
   Со вступлением в бухту, закрытую горами, температура вдруг переменилась; ветер сразу упал, сделалось жарко до духоты, и опять стали мы обливаться тропическим потом.
   В два с половиной часа пополудни пароход бросил якорь. На рейде, по соседству, стояли японский и английский военные корветы, а из русских судов крейсеры: "Азия" под контр-адмиральским флагом и "Африка", иллюминированные флагами по случаю тезоименитства государя. На грот-мачтах японского и английского судов были подняты русские военные флаги -- тоже в честь нашего народного праздника.
   К борту парохода тотчас же пристало несколько военных катеров, на которых явились представиться адмиралу начальник нашей эскадры контр-адмирал барон О. Р. Штакельберг со своими флаг-офицерами и командиры обоих крейсеров, капитан-лейтенанты Амосов ("Азия") и Алексеев ("Африка"). С ними же прибыл, в мундире министерства иностранных дел, исправляющий должность нашего консула В. Я. Костылев. Прибыли также с чужих военных судов по одному офицеру, которые нарочно были посланы своими командирами, чтобы поздравить адмирала с благополучным прибытием.
   В три с половиной часа пополудни мы на военном катере съехали на берег и пристали к просторной пристани, сложенной из цементированного камня и спускающейся к воде широкими ступенями. Здесь медлительно покачивалось на легкой зыби несколько десятков японских лодок, фуне, с крытыми будочками вроде каюток и длинными приставными носами. В общем эти фуне несколько напоминают венецианские гандолы.
   На верхней площадке пристани, завидя приближение пассажиров, тотчас же столпилось около десятка курума или дженерикшей, местных извозчиков, одетых крайне легко, чуть не нагишом, с легкими ручными двухколесными колясочками, какие мы уже видели в Гонконге и Шанхае, и наперебой, но очень вежливо и любезно стали предлагать нам свои услуги. Но так как до гостиницы "Belle Vue", где мы располагали остановиться, было лишь несколько шагов, то в их услугах не предстояло и надобности, тем более, что наши матросы сами вызвались перенести наши вещи, "с таможней-де меньше хлопот будет". И действительно, хлопот не оказалось ровно никаких. В таможенном павильоне досмотрщики, увидя чемоданы в руках русских матросов, просто черкнули на каждом из них мелом какой-то знак и, не разворачивая, любезно пропустили их и нас в другую дверь павильона. Таким образом, форменный костюм военных матросов послужил достаточною гарантией в том, что мы не имеем контрабандитских целей и намерений. Несколько курум, ведя свои колясочки, все-таки следовали за нами и, весело болтая между собою, вероятно, на наш же счет, рассматривали нас с наивно добродушным любопытством.
   Едва прошли мы сотню шагов по набережной канала, впадающего в бухту, как вдруг слышим раздаются знакомые звуки. Несколько голосов распевают какую-то русскую песню, которая невпопад мешается со звуками шарманки, наигрывающей тоже что-то русское. Вслушиваемся, что такое? Батюшки, да это несомненный "Камаринский"! Но какими же судьбами попал он, сердечный, в Нагасаки?.. Подходим ближе, вывеска, и на ней крупными белыми буквами надпись: "Санкт-Петербургский трактир". Из этого трактира в раскрытые настежь большие широкие окна несутся звуки "Камаринского". Десятка два наших матросов, разбившись на группы, сидят вокруг столиков, а несколько человек из них же, обнявшись друг с другом, как "кавалер с дамой", топчутся по середине комнаты, выплясывая нечто вроде вальса, и проделывают это с самым серьезным, солидным выражением в лице. Девчонка лет двенадцати крутит ручку шарманки, поставленной около буфета на самом, можно сказать, почетном месте. Пользуясь своим партикулярным платьем, не успели мы остановиться на минутку, чтобы взглянуть на эту оригинальную сцену, как из раскрытых дверей выскочили навстречу к нам сам хозяин этого "заведения" со своею супругой и несколько чумазых ребятишек, уцепившихся за ее юбку. Хозяин словно каким-то собачьим нюхом почуял в нас русских и потому сразу на русском языке любезно приветствовал с благополучным прибытием: но уже один акцент, не говоря о физиономии, не оставил никаких сомнений насчет семитического происхождения этого джентльмена... С первого же слова он поспешил заявить, что он "з Россия, з Одесту".
   -- Но какими же судьбами попали вы в Нагасаки?
   -- Так уже мине Бог дал... Штоби быть приятным русшким матросам.
   Напротив этого "Санкт-Петербургского трактира", по другую сторону небольшой площадки, процветает "заведение" такого же сорта с надписью "Салон Универсаль", где виднелось несколько французских матросов с коммерческого судна. Оказывается, что здесь для матросов каждой национальности имеются свои специальные кабачки, содержимые, однако, почти исключительно сынами Израиля.
   Чтобы попасть в "Belle Vuи", надо пройти с площадки в ущелье, искусственно просеченное в массивной известняковой глыбе и подняться несколько в гору по ступеням каменной лестницы, ведущим к широкой веранде, мимо цветочных клумб, цветущих азалий, бананов, латаний, саговых пальмочек и других прелестей, тропической флоры. На веранде встретила нас хозяйка отеля, затянутая в корсет француженка уже далеко не первой молодости, с несколько змеиным выражением лица, еще сохранившего некоторые остатки уплывающей красоты, и, тотчас же кликнув кельнера-японца, распорядилась об отводе нам комнат. Так как нас было несколько человек, то мы тотчас же заняли в верхнем этаже несколько нумеров подряд, выходивших стекольчатыми дверями во внутренний дворик на одну общую галерею, столбы и перила которой были снизу до самой крыши роскошно завиты и окутаны каким-то вьющимся растением с пучками мелких белесоватых и очень ароматичных цветочков. Внутри дворика -- цветочная клумба, обрамленная дикими камнями, а над нею на ветвях какого-то деревца подвешены большие раковины-аргонавты, служащие горшками для разных красивых растений, ниспадающих за их края и висящих в воздухе целыми прядями.
   Убранство комнат не ахти какое, принимая в соображение цену по два доллара в сутки за постель, и ничем не лучше заурядных гостиниц любого нашего провинциального городишки. Широкая железная кровать с кисейным мустикером, убогий умывальник безо всяких удобных приспособлений, стол с зеркальцем да два-три стула, вот и вся обстановка. Зато вид из окна противоположного двери на часть города и бухты и на зеленую гору Компиро -- просто прелесть, так что ради его охотно примиряешься со всеми маленькими неудобствами, было бы только чисто.
   Переодевшись, мы отправились с визитом у В. Я. Костылеву в русское консульство, где временно было отведено помещение нашему адмиралу и его супруге.
   Русское консульство помещается в полугорье, над новым участком города, носящем имя Омуру и застроенным вдоль набережной преимущественно домами европейских негоциантов, в обыкновенном "колониальном" вкусе с некоторою своеобразною примесью японщины. Лучшие из них напоминают своим прихотливо-затейливым характером вообще дачные постройки, бьющие на миловидность и изящество. В Омуру помещаются все европейские магазины, компрадорские склады, конторы, комиссионерства и консульства, которые вы легко отличаете с первого взгляда по их национальным флагам, развевающимися на высоких мачтах. Тут же телеграф и почта, устроенные на европейскую ногу по английскому образцу, а повыше, на взгорьях, покрытых садами, выглядывают из зелени крыши и веранды отдельно и широко друг от друга стоящих европейских домов, дач, коттеджей и готические шпили двух кирок, англиканской и реформатской.
   Чтобы попасть из гостиницы в наше консульство, надо подняться по узкой шоссированной дороге вверх до половины горы и, дойдя до церкви католического миссионерства, украшенной на фронтоне японскою надписью, свернуть вправо, мимо старорослых тенистых садов и живых изгородей, ограждающих эти сады с таинственно ютящимися во глубине их дачами. Здесь вы уже окружены полною тишиной и чувствуете себя почти за городом, который остался там, внизу под горой. Шоссейная дорожка приводит вас прямо к одноэтажному, на высоком каменном фундаменте домику с русским государственным гербом над входом. Тут помещается канцелярия нашего консульства, известная более под названием "офицы". Домик построен в русском вкусе, с резными из дерева (в прорезь) полотенцами, петушками и коньками на гребне крыши и над фронтоном сквозного крыльца, через площадку которого вы проходите прямо в сад консульства. При офице, направо, маленький дворик, и тут на высоких бамбуковых шестах качаются три презабавные макаки, одна из которых преуморительно отдает честь входящим, прикладывая руку к виску и громко щелкая языком.
   Сад нашего консульства, это в своем роде маленький шедевр -- он весь разбит на террасках, высокие стены которых, словно крепостные сооружения, сложены из цементированного дикого камня. Дорожка, иногда прерываемая рядом ступеней, зигзагами ведет между этих стен к главному дому, где живет сам консул. Это одноэтажное здание, устроенное довольно просторно и комфортабельно, с наружною стекольчатою галереей, откуда широко открывается дивный вид не только на весь рейд, усеянный разнообразными судами, и на горы противоположного берега с предместьями Акунар и Иноса, но и на Компиро-яма с ее буддийскими храмами, и на часть города, приютившуюся под этою последнею горой, которая командует надо всею окрестностью. Внизу на набережной идет гомон кипучей промышленной жизни, там духота стоит в воздухе, там пышет зноем от раскаленных камней и носится пыль от шоссе и токасимского угля, а здесь, на возвышенности, свежий, чистый, бальзамический воздух и масса тенистой разнообразной зелени. Великолепные кусты больших белых роз лезут своими ветвями прямо в окна этого дома вместе с поспевающими померанцами и миканами {Японский апельсин.}. Латании и саговые пальмы, лавр и слива, разнообразные хвои, азалии, магнолии, гигантские камелии, криптомерии, клены и камфарное дерево (всего не перечесть) составляют красу и роскошь этого сада, где всегда достаточно и тени, и даже некоторой прохлады. Будь это у себя на родине, кажется, Бог знает, чего не отдал бы, чтобы жить всегда в таком поэтически счастливом уголке и любоваться такою картиной!..
   В. Я. Костылев принял нас с самым сердечным радушием и тотчас же захлопотался, распоряжаясь насчет угощения, так что нам даже совестно стало, что мы своим посещением причиняем ему столько беспокойства.
   -- Ах, господа, вам это непонятно, -- говорил он, потчуя нас и папиросами, и сигарами, и разными прохладительными напитками. -- Надо прожить столько лет, как я, на чужой стороне, вдали ото всего родного, в нравственном одиночестве, чтобы понять то чувство, какое испытываешь, увидя вдруг свежего человека с родины!
   -- Да разве здесь так плохо? -- спросили мы. -- Глядите, какая прелесть!
   -- А Бог с нею, с этой прелестью!.. Неплохо здесь, что Бога гневить, но... все тянет туда... Тоска берет порой... Вот что!
   И в самом деле, жить без близкого человека, без родного слова, без живого задушевного обмена мысли, знать о родине только из газет, которые доходят сюда лишь через два месяца по выпуске, -- жить, так сказать, вечно настороже, потому что разные западноевропейские "друзья-коллеги" всегда готовы учинить вам какую-нибудь подпольную каверзу -- не вам лично, положим, а тому делу, которому вы служите, ради которого вы сюда посланы: все это, действительно, должно быть очень и очень тяжело порой.
   К семи часам вечера С. С. Лесовский с супругой, все лица его штаба, командиры обоих русских судов и В. Я. Костылев прибыли по приглашению барона О. Р. Штакельберга на обед, который, по случаю тезоименитства Государя Императора, он устроил у себя на крейсере "Азия" в роскошной адмиральской каюте. Уже сидели за столом, когда с вахты пришли доложить, что сейчас прибыл на рейд крейсер "Забияка", несколько дней перед сим посланный в Иокогаму за нашим посланником в Японии К. В. Струве1, с которым С. С. Лесовскому необходимо было лично переговорить и условиться о некоторых важных предметах. Барон Штакельберг тотчас же отправил на "Забияку" одного из своих флаг-офицеров передать посланнику и командиру судна, капитан-лейтенанту Ломену, приглашение к столу. Минут через десять они явились, и здесь я имел случай впервые познакомиться с К. В. Струве.
   В одиннадцатом часу вечера вернулся в свою гостиницу -- и прямо спать... Какое в самом деле наслаждение улечься не в тесную каютную койку, а в хорошо приготовленную постель и чувствовать, что не качаешься, что под тобой твердая почва!
  
   31-го августа.
   Наш флагманский доктор, В. С. Кудрин, пригласил меня посетить вместе с ним русский госпиталь, расположенный в предместье Иноса, а кстати посмотреть и эту самую Иносу, которая у всех иностранцев давно уже известна под названием "русской деревни".
   И в самом деле, что за курьез такой: русская вдруг деревня в Японии, да еще на юге Японии.
   Не принимайте этого, однако, в буквальном смысле: здесь русских переселенцев не имеется. Тем не менее деревня зовется "русскою". В чем же тут дело?
   Заинтересованный этим вопросом, я вместе с В. С. Кудриным спустился к пристани, где мы кликнули очередную фуне (японские лодочники-перевозчики, также как и гонконгские, строго соблюдают между собою очередь), и одного слова "Иноса" было достаточно, чтобы перевозчик понял нас в полной мере.
   -- Иноса?.. Харасе! -- сказал он с добродушным смехом, видимо, щеголяя перед нами знанием русского слова "хорошо".
   С нами вместе отправлялся туда же доктор с "Африки" А. В. Куршаков, временно заведовавший госпиталем.
   Рейд был зеркально спокоен: в его изумрудно-прозрачных водах, озаренных проникающими в глубину лучами яркого солнца, плавало множество круглых медуз с четырьмя симметрично расположенными глазками по середине наружной поверхности их тела. Одни из них были совершенно бесцветны, как хрусталь, и напоминали своим видом нечто вроде кружева, другие имели по краям диска несколько молочный оттенок и с исподней своей стороны распускали длинные, мочально-косматые пряди хвостов пурпурного, оранжевого и фиолетово-синего цвета с радужными отливами. Замечательно, что вынутая из своей стихии и положенная на солнцепеке бесхвостая медуза начинает разлагаться чрезвычайно скоро, издавая при этом некоторое зловоние: она как бы тает и под конец превращается в бесформенную маленькую пленку. В первый же момент, как только вынешь ее из воды, прикосновение к ней доставляет не совсем-то приятное, несколько жгучее ощущение. В некоторых случаях ощущение это довольно значительно, словно вам приставили к ладони горчичник или обожгли ее крапивой; в других оно гораздо слабее, а бывает и так, что вы ровно ничего не чувствуете. Впоследствии я не раз испытывал все это на самом себе, но, не будучи специалистом в зоологии, не могу представить объяснения, отчего именно зависит такая неравномерность отпора, даваемого медузой, вероятно, в видах самозащиты. Если эта способность жечься составляет для медузы средство самозащиты, то во многих случаях оно вполне достигает своей цели. Случалось, что, плывя на фуне по Нагасакской бухте, предложишь иногда какому-нибудь мальчугану, подручному лодочника, поймать особенно приглянувшийся по красоте экземпляр медузы. Мальчик отнекивается, но, соблазненный показанною ему серебряною монеткой, опустит руки за борт, ловко схватит медузу, но нередко бывало, что в тот же миг быстро, непроизвольным движением выпустит ее в воду.
   -- Наний-то (что такое)? -- спросишь его бывало.
   -- А, хи!.. Ататакай (огонь! горячо)! -- с гримасой отвечает мальчонка, потряхивая головой и руками, и быстро начинает потирать ладони о бедра.
   Иноса лежит против города, на северо-западной стороне Нагасакской бухты, недалеко от ее пяты. Расположена эта деревня по берегу и на скалистых взгорьях западных холмов, так что пробираться от домика к домику нередко приходится разными закоулками, по каменным ступеням, мимо бетонных заборов и скалистых глыб серого и красного гранита, но всегда среди самой разнообразной растительности. Здесь наше правительство уже несколько лет арендует у местного жителя, господина Сига, участок земли, на котором построены у нас шлюпочный сарай, поделочные мастерские и небольшой госпиталь для своих моряков. Последний помещается в двух японских домах, переделанных и приспособленных, насколько было возможно, к госпитальным требованиям руками наших матросов, под руководством командиров и судовых врачей. Госпиталь, конечно, маленький, но по мирному времени больше, пожалуй, и не требуется. Здесь, среди больных, нашли мы несколько жертв последнего тайфуна, выдержанного "Африкой" в Китайском море: у кого голова или грудь разбита, у кого рука вывихнута, а бедный гардемарин Ракович, сброшенный волною в трюм, до того расшибся, что у него отнялись ноги. Впрочем, все они теперь понемногу поправляются.
   По осмотре госпиталя, вышли мы на двор и видим: из мезонинного окна соседнего японского дома вывешены на крышу, ради проветривания, гражданский мундир с шитьем и принадлежности с лампасами. По этим признакам В. С. Кудрин сейчас же догадался, что тут должен жить сам Александр Алексеевич Сига, православный японец, состоявший несколько лет назад секретарем при японском посольстве в Петербурге. Мы сейчас же постучались к нему, но, к сожалению, не застали дома и оставили ему свои карточки. Затем пошли побродить по Иносе, посмотреть, какая она такая. Ничего, деревня, как деревня: ступенчатая дорога ведет легким подъемом в гору, образуя улицу, по бокам которой ютятся деревянные, большею частью, одноэтажные домишки с открытыми легкими галерейками и верандочками. У лавчонок, вместо вывесок, качаются большие, продолговатые фонари, испещренные черными японскими литерами. Встречаются и русские вывески на досках с надписями: "здесь размен денег", "мелочная лавка" и тому подобное. Там и сям из-за бетонных заборов виднеются цветущие садики и стены, покрытые ползучими растениями. Время от времени, поперек улицы или сбоку ее попадаются оросительные ручейки, резво выбегающие из-под маленьких арочек в каменных заборах и журчащие в солнечных искрах по разноцветной мелкой и крупной гальке, между папоротниками и зеленомшистыми камнями. На взгорьях разбросано несколько красивых, отдельно стоящих домиков японского стиля, около которых мелькнет иногда белая матросская фуражка офицерского "вестового". В таких домиках по большей части квартируют офицеры с русской эскадры "на семейном положении". Цена за квартиру, то есть в сущности за весь дом -- от 20 до 30 иен {Металлический иен равен 1 р. 29 к. сер.; кредитные же иены периодически подвержены довольно сильным колебаниям своей стоимости. Так, в промен за один мексиканский доллар дают иногда по курсу 1 иен и 70, даже 80 центов, а иногда 1 иен и 20 центов.} в месяц, причем домохозяева, если жильцу угодно, будут в той же цене и кормить его произведениями японской кухни. Каждый квартирант необходимо имеет и свой собственный "экипаж", роль которого играет здесь фуне, для ежедневных сообщений с городом и судами на рейде. Фуне нанимаются тоже помесячно, обыкновенно за 30 иен, и нанятый таким образом лодочник уже во всякое время дня и ночи безусловно находится в распоряжении своего хозяина. Как бы ни засиделся офицер в городе, или сколько бы ни пробыл он у себя на судне, лодочник неотлучно будет ожидать его у известной, указанной ему пристани или терпеливо качаться в своей фуне на волнах, невдалеке от левого борта судна. Это, впрочем, не представляет для него особенного неудобства, так как фуне есть не только "экипаж", но в то же время и его жилище, где под сиденьем, в ящике, да в кормовом шкафчике хранится весь необходимый ему скарбик. Каждый из помесячных лодочников непременно сочиняет для себя свой особый флаг, под тем предлогом, чтобы хозяину приметнее была его фуне, а в сущности ради утехи собственному самолюбию: "я, дескать, плаваю под флагом капитана такого-то", и не иначе как "капитана", ибо у лодочников и извозчиков всякий офицер непременно "капитан". Все они более или менее понимают и даже говорят несколько слов и фраз по-русски, по крайней мере, настолько, что в случае надобности можно объясниться с ними и без японского словаря. Впрочем, знакомство с русским языком среди жителей Иносы вовсе не редкость: благодаря постоянному пребыванию на рейде русских стационеров, имеющих ежедневные сношения со "своим" берегом в Иносе, жители этой "русской деревни" уже вполне с ним приобвыкли, освоились с ними и в большинстве своем научились кое-как объясняться по-русски. В особенности охотно перенимают наши слова и песни местные ребятишки, мальчики и девочки; а между поставщиками и ремесленниками, как Кихе, Цунитаро, Бенгора, Гейшо и другие, попадаются люди даже весьма порядочно говорящие по-русски, что вообще свидетельствует об очень хороших лингвистических способностях японцев.
   На одном из холмов стоит здесь довольно большой двухэтажный дом, прозванный почему-то нашими моряками "холодным домом", хотя сам он имеет претензию называться "гостиницей Невой", о чем свидетельствует и его вывеска. Замечательно, что эта "гостиница Нева", с буфетом и биллиардами, содержится каким-то японским семейством исключительно для русских. А чтобы не затесался в нее какой-нибудь посетитель иной национальности, хозяева сочли за нужное прибить над входом особую доску с предупреждающими надписями по-японски, по-русски и по-английски, которые гласят, что "сюда допускаются только русские офицеры". В качестве русских и мы зашли туда поглядеть, что это такое, и были с особым почетом встречены хозяевами, которые проводили нас в столовую залу верхнего этажа. Но за ранним часом мы отказались ото всяких угощений, кроме чая, безусловно необходимого в силу японского этикета, и предпочли отдохнуть несколько минут на глубоком крытом балконе, откуда открывается прелестный вид на рейд, на весь город и противоположные зеленые горы.
   В этот же раз посетил я в Иносе и русское кладбище, расположенное в западном конце селения. Здесь, на одной "Божьей Ниве" соединены участки японские, голландский и русский. Японские могилки содержатся в отменной чистоте и украшаются цветами: почти у каждого памятника вы видите какую-нибудь цветущую ветвь или целый букет в большом бамбуковом стакане. Памятниками служат или гранитные столбики на ступенчатых пьедесталах, или стоячие плиты: те и другие покрыты иссеченными надписями, а на одном из столбиков заметили мы каменное и очень хорошо сделанное изваяние Будды, погруженного в глубокое созерцательное спокойствие. В голландском участке глаз посетителя беспрепятственно скользит по целым рядам и шеренгам однообразных надгробных плит, отличающихся одна от другой разве своими надписями. Ни крестов, ни цветов, ни памятников здесь не имеется, за исключением одного монумента, поставленного над могилой какого-то англичанина. Зато в русском отделе мы нашли и цветы, и пальмы, и сосны с кипарисами и туями, и иные растения, посаженные над могилами. Всех могил тут счетом шестьдесят, и покоятся в них под православными крестами все наши матросы да несколько офицеров... Надгробная плита Федора Яковлевича Карниолина, умершего в 1875 году, постоянно бывает украшена букетом свежих цветов, -- приношение местных японцев, высоко чтущих его память. Тут же находятся могилы мичмана Владимира Павловского, с клипера "Изумруд", скончавшегося в 1866 году, и корпуса инженер-механиков подпоручика Николая Владыкина (1872 года). Родным и друзьям наших соотечественников, погребенных в Иносе, вероятно, отрадно будет узнать, что русское кладбище, благодаря постоянному и заботливому уходу за ним наших друзей японцев, содержится в отменной чистоте и прекрасном порядке. Японцы расчищают в нем дорожки, выпалывают дурную траву, подстригают деревца и нередко украшают русские могилы букетами, а их бонзы, живущие при местном кладбищенском храме, во дни, посвященные буддийскою религией памяти усопших, добровольно приходят молиться и над нашими могилами. Черта весьма трогательная.
   На возвратном пути из Иносы в Нагасаки, мы видели в воде довольно большую (около семи футов) змею, не обнаружившую никакого беспокойства, когда наша фуне очень близко поравнялась с нею. Японцы уверяют, будто здешние водяные змеи ядовиты, и потому они очень боятся этих пресмыкающихся.
   По возвращении в гостиницу, мы застали у себя А. А. Сига, который, вернувшись к себе домой, нашел наши карточки и тотчас же поспешил опять в город, с целью отыскать нас и познакомиться. Г. Сига или Сига-сан, по-японски, -- молодой человек лет тридцати с небольшим, усвоивший себе вместе с костюмом вполне европейскую внешность и приемы. Он прекрасно говорит и пишет по-русски, и, кажется, мы приобретаем в нем живого и в высшей степени интересного истолкователя множества таких явлений оригинальной японской жизни, которые, встречаясь нам теперь на каждом шагу, невольным образом вызывают в нас вопросы: что, мол, это такое? как? почему? и так далее.

* * *

   Сегодня наш адмирал отдал свой первый приказ по эскадре следующего содержания:
   "Высочайшим повелением я назначен главным начальником морских сил на Тихом океане. Вступая в исполнение должности, предписываю командиру крейсера "Африка" сегодня вечером поднять мой флаг, о чем, по вверенной мне эскадре, объявляю".
   В тот же день, в помещении главнокомандующего, на крейсере "Африка" происходило совещание высших чинов эскадры, на котором присутствовал и наш посланник в Японии, К. В. Струве. Между прочим, адмирал отдал распоряжение, чтобы для наиболее удобных и быстрых сообщений с нашим поверенным в делах в Пекине были назначены два военных стационера: клипер "Наездник" в Шанхай и крейсер "Забияка" в Чифу.
   В шесть часов вечера, по спуске флага, у С. С. Лесовского, на верхней палубе "Африки" был сервирован обеденный стол, к которому приглашены К. В. Струве, барон Штакельберг, командиры наличных русских военных судов и некоторые другие лица. Кормовая часть палубы была в виде палатки очень изящно убрана флагами и роскошно освещена парой электрических ламп Яблочкова. Но особенно эффектен был вид этой кормы снаружи, с воды, уже темным вечером, когда мы возвращались с "Африки" на берег по неподвижной глади залива. Разноцветные стены палатки, освещенные изнутри электрическим светом, сквозившим в их щели, отражались в воде длинными радужными полосами вперемешку со столбами белого света. Эффект игры этого отражения, в данной обстановке, при такой роскошной декорации, какую представляет собою вся здешняя природа и в особенности при этой теплой, глубоко-синей и прозрачной ночи, был необычайно, волшебно прекрасен.
  
   1-го сентября.
   В восемь часов утра, при подъеме флагов, на бизань-мачте "Африки" впервые развился флаг главноначальствующего русских морских сил в Тихом океане. Вслед за этим с флагманского судна был сделан салют пятнадцатью выстрелами в честь японской нации. Ответ на него последовал немедленно же с восьмиорудийной японской батареи, расположенной на берегу за Децимой, в самой пяте залива. При этом салюте на флагштоке батареи был поднят русский военный флаг. За сим, все русские и японские военные суда вместе с английским корветом "Cornus" салютовали, пятнадцатью выстрелами каждое, флагу главного начальника нашей эскадры. Гром выстрелов, разносимый горным эхом по соседним скалам и ущельям, походил на гром небесный, столь долги и эффектны были перекаты рокочущего звука, благодаря условиям местности.
   В этот же день, особым приказом главного начальника, суда Тихоокеанской эскадры разделены на два отряда: первый под начальством контр-адмирала барона Штакельберга, которому назначено иметь свой флаг на крейсере "Африка", и второй -- под начальством контр-адмирала Асланбегова (флаг на крейсере "Азия"). В состав 1-го отряда назначены: крейсер "Африка", фрегат "Минин", клипера "Джигит", "Стрелок", "Наездник" и "Пластун", а в состав второго -- крейсер "Азия", фрегат "Князь Пожарский", клипера; "Крейсер", "Разбойник", "Абрек", "Забияка". Оба отряда в непродолжительном времени должны сосредоточиться во Владивостоке. С прибытием же крейсера "Европа", главный начальник поднимет свой флаг на этом посыльном судне. Итак, наши боевые силы в Тихом океане состоят пока из тринадцати военных судов, не считая нескольких канонерских лодок, как "Горностай" (в Шанхае), "Нерпа" (в Чифу) и других, и нескольких больших судов, прибытие коих еще ожидается.
   В девять часов утра к нам явился А. А. Сига, с которым еще вчера мы условились, что он покажет нам, то есть К. В. Струве, Поджио и мне, японский город. Кликнули четырех курум и разместились, по одному пассажиру, в их легоньких, лакированных дженерикшах. Но прежде позвольте объяснить, что это такое.
   Дженерикшами называются в Японии маленькие, ручные, чрезвычайно легкие и изящно отделанные колясочки на двух высоких и тонких колесах, на лежачих рессорах, с откидным верхом, который сделан из непромокаемой (просмоленной) толстой бумаги, натянутой на три бамбуковые обруча. Образцы подобных экипажей мы уже видели в Гонконге и Шанхае, но истинная родина их -- Япония. Хотя это изобретение едва ли насчитывает себе полтора десятка лет, тем не менее оно быстро и прочно привилось во всей стране, что теперь вы встречаете дженерикши решительно везде, как в городах, так и в самых глухих селениях внутренних провинций: здесь оно стало национальным, и благодаря этому, изобретатель дженерикши, какой-то столяр в Токио, очень быстро составил себе значительное состояние. Курума -- название, присвоенное возчику и в буквальном смысле значит: "это -- лошадь" {Куру -- это, ма -- лошадь.}, хотя нередко и возчика, и его экипаж безразлично называют дженерикшами.
   Курума, это совсем особый люд, заменяющий в Японии наших легковых извозчиков. Они обыкновенно обладают хорошо развитою, здоровою грудью и сильными мускулистыми ногами. Нехитрый костюм их состоит из синеватого бумажного платка для головной повязки да из синей бумажной же распашонки-сорочки, часто с каким-нибудь особым узорчатым знаком на спине, затканным белою нитью. Бедра у курумы всегда перетянуты длинным белым полотенцем, фундаши, которое служит основанием костюма каждого, уважающего себя, японца, от микадо до последнего кули, а ноги остаются зиму и лето совершенно голыми, ступни же обуты в плетеные соломенные зори -- род сандалий {Впрочем в Токио и в европейских кварталах Иокогамы, Коби и Нагасаки полиция требует от курума чтоб они являлись к отправлению своего промысла в панталонах, каковые и носятся ими в обтяжку, как наше трико. Эта часть костюма шьется из толстой бумажной материи темно-синего цвета.}. Экипажи их снабжены тонкими оглоблями, соединенными между собою перемычкой, в которую возчик на ходу упирается руками и грудью. Он сам впрягается в эти оглобли, заменяя собою лошадь, и отсюда проистекает его название курума, равно как и дженерикша значит: силой человека везомое. По вечерам и ночью бумажный фонарь с четко обозначенным нумером экипажа является необходимою, законом установленною принадлежностью каждого курумы, и полиция строго следит за соблюдением этого правила, а чуть у кого фонарь не зажжен, того сейчас останавливают, велят при себе зажечь и записывают нумер, для взыскания потом установленного штрафа. Курумы до такой степени втянуты в свое трудное занятие, что в состоянии пробегать рысью (а иначе они и не возят), без малейшей передышки, просто изумительные расстояния и когда бегут целою партией, как, например, в этот раз, то поощряют друг друга мерным выкриком в такт слова "харасе", так что кажется будто кричат они наше русское "хорошо". Курума, не задумываясь, прет и в грязь, и в воду, если нельзя иначе, но где есть хоть малейшая возможность, то всегда старается выбрать для своего экипажа более ровную и мягкую дорогу. Этот способ передвижения довольно быстр и очень дешев: за конец обыкновенно платится десять кредитных центов, что равняется нашим пятнадцати копейкам, хотя бы конец этот, не выходя из черты города, состоял из нескольких верст. Но такая плата считается еще очень высокою и взимается только с иностранцев: туземцы же ездят вдвое дешевле, причем нередко садятся в одну дженерикшу по двое. Если вам нужно сделать длинный путь или вы желаете доехать поскорее, то курума приглашает в помощь к себе товарища, который подпихивает экипаж сзади и время от времени чередуется с возчиком или тянет дженерикшу вместе с ним, становясь впереди и перекинув к себе на плечо в виде лямки свой пояс, привязанный к оглобельной перемычке. В этом случае плата удваивается, причем можно рядиться по часам, -- от 20 до 30 центов за час. Все это, сравнительно с трудом, необыкновенно дешево. Все вообще курумы -- люди добродушно-веселого нрава, очень смышленые и безукоризненно честные. Лишнего ни один из них никогда не запросит, приставать к вам за дачей "на водку" не станет, -- он слишком самолюбив для этого, а если вы позабыли у него на сиделке какую-нибудь покупку, можете быть уверены, что курума непременно разыщет вас и возвратит позабытое. Вообще это тип чрезвычайно симпатичный.
   Итак, мы покатили на четырех дженерикшах вдоль великолепно шоссированной набережной, мимо молодого бульвара и красивых палисадников, из-за которых выглядывают очень нарядные европейские домики дачного характера. Здесь помешаются почта и телеграф, а несколько далее -- характерное здание старой китайской фактории с высокими флагштоками. Отсюда влево виден маленький низменный островок, берега коего укреплены бетонною набережной и застроены двумя-тремя зданиями европейско-колониального стиля в вперемешку с каменными складочными магазинами. В длину островок не более ста, а в ширину около пятидесяти сажень и отделяется от материка небольшим каналом, через который перекинуты два моста, Восточный и Северный. Здесь возвышается шпилек голландской кирки и флагштоки голландского и германского консульств. Это знаменитая Децима, старая голландская фактория, основанная в 1638 и уничтоженная в 1858 году в силу договора, открывавшего Нагасакский порт для всех наций.
   В течение 220 лет Индийская Нидерландская компания пользовалась исключительным правом торгового посредничества между Японией и Европой, но это монопольное право давалось ей ценой очень тяжелого и даже нравственно-оскорбительного существования, какое вынуждена была вести Цецимская фактория среди населения, чуждого и враждебно настроенного относительно иноземцев. Здешние голландские негоцианты находились под вечным, тайным и явным присмотром якунинов (японских чиновников), без особого разрешения коих не имели права даже переступить за пределы островка, а когда и разрешалось им это, то не иначе как под конвоем тех же якунинов и японских стражников. На обоих мостах стояли рогатки, охраняемые военным караулом, и часовые не пропускали решительно никого ни в ту, ни в другую сторону без личного приказа дежурного пристава. Таким образом, жизнь голландцев в Дециме была чем-то вроде тюремного заключения. Через каждый четыре года Децимская фактория была обязана отправлять к сегуну, а иногда и к самому микадо особое посольство с выражением своей покорности; но членов таких посольств обыкновенно проносили от Децимы до Иеддо в закрытых наримонах (носилки), окруженных под видом якобы почета густым конвоем, дабы они не могли видеть окружающую их страну и жизнь народа. Мало того, при представлении членов посольства сегуну, которого они не могли даже видеть в лицо, так как он принимал их сидя за сетчатою ширмой, они были обязаны забавлять его грубыми клоунскими сценами, говорить между собою по-голландски, чтобы дать ему возможность потешиться над их "варварским" языком, наделять друг друга пощечинами, затевать между собою драку, изображать из себя пьяных, кувыркаться и пускаться в пляску. Говорят также, будто при этом их заставляли глядеть, как сегунские бето (конюхи) попирают ногами крест, а однажды и самих заставили проделать ту же кощунственную церемонию... И это все совершалось почти вплоть до 1858 года!.. Нидерландское правительство только в последнем своем договоре с сегуном выговорило себе отмену "приемов, оскорбительных для христианства".
   Наконец наши курумы повернули налево и въехали в одну из улиц нижнего японского города. Часа два подряд колесили мы по разным местам и частям этого города, изъездили по крайней мере десятка три улиц и переулков, но все они до такой степени однообразно похожи друг на друга, что новому человеку ориентироваться в них с первого раза решительно нет возможности. Все улицы, за немногими исключениями, вообще довольно узки -- от шести до двенадцати аршин в поперечнике; одни из них вымощены большими широкими плитами, другие прекрасно шоссированы. По бокам каждой улицы устроены глубокие проточные канавки, тщательно выложенные по дну и стенкам гранитными брусьями. Чистота повсюду замечательная. Дома следуют непрерывными рядами друг подле друга, и большая часть из них строена в один или в полтора этажа, причем низ всегда занят открытою снаружи лавкой и мастерскою. Двухэтажные дома с наружными галерейками в самом центре нижнего города встречаются лишь изредка, они отодвинулись больше к окраинам да на взгорья, где вообще просторнее, нет этой скученности, и воздух чище, и зелень тенистее. За редкими исключениями, все вообще постройки здесь деревянные, под тяжелыми черепичными кровлями аспидно-серого цвета. Вывесок очень мало, так как прохожий и без них свободно может видеть с улицы, где что продается или производится; изделия и товары все налицо, так что вся внутренняя часть нижнего города, в сущности, есть большая выставка японской торговой, ремесленной и промышленной производительности. Изредка, впрочем, встречаются и вывески, но совершенно своеобразные. Вот, например, над одною из лавок торчит, высунувшись на улицу, громадный распущенный веер, испещренный самыми яркими рисунками; вот не менее громадный мужской чулок, вырезанный из широкой доски и обтянутый белою бумажною материей: на одном перекрестке качается на жердинке белый шар, покрытый множеством рагулек, -- это вывеска кондитерской лавки, изображающая гигантский обсахаренный бульдегом; в другом месте выставлена большая уродливая маска. Кроме того, вывесками служат большие фонари, а иногда и бамбуковый шест с носиком в виде буквы Г, на которой надета на кольцах длинная полоса белой бумажной материи с крупными черными надписями. Входы в некоторые магазины прикрыты снаружи особого рода занавесками из грубой бумажной ткани темно-синего или буро-красного цвета в виде пяти-шести отдельных узких полотнищ, на каждом из коих находится белое изображение условного знака, нечто вроде герба или девиза той или другой фирмы, либо начертано имя хозяина. Войти в такой магазин можно, не иначе как раздвинув какую-либо пару из этих занавесок.
   Промышленность и торговля в Нагасаки не выделяются в особые группы по роду производства или товаров: вы, например, не найдете тут того, что называется у нас "рядами", где целая улица или несколько смежных лавок торгуют какими-либо одними изделиями вроде бумажно-ткацких, столярных, посудных и тому подобное. Напротив, тут перемешаны всевозможные торгово-промышленные и ремесленные специальности в самом неожиданном соседстве между собою, хотя при этом каждая лавка в отдельности строго специализировалась на каком-либо одном роде товаров. Тут встречаются вам рядом магазин шелковых материй и рыбная или колбасная лавка, столярная мастерская и цветочная продажа, лаковые изделия и овощная торговля, книжный или фарфоровый магазин и лавочка соломенной и деревянной обуви; тут выделывают идолов, домашние алтари и киоты, здесь -- бумажные фонари или зонтики, а рядом обширная торговля бронзовыми и медными изделиями, где вы встретите вместе со всевозможною домашнею посудой и утварью прекрасные вазы, флаконы, жаровни, курительницы, гонги, бубенчики, фонари и колокола для буддийских часовен. Далее наталкиваешься на продажу риса, туши и письменных принадлежностей, циновок, тортов-кастера, бамбуковых жердей, табаку и трубок, детских игрушек, бумажных змеев и раскрашенных картинок; изредка мелькнет вдруг какая-нибудь лавчонка bric-a-brac со всевозможными японскими редкостями. Но курумы наши быстро пробегают мимо, а внимание мое только поверхностно может скользить по этому бесчисленному и разнообразному множеству выставленных предметов японской промышленности.
   Но что более всего поражает нового человека в японском городе, так это замечательная тишина при многолюдном и бойком движении на улицах. Тут все движение исключительно пешеходное, даже дженерикши попадаются редко; вы не слышите ни грохота колес, ни стука подков о мостовую, ни вообще тех звуков, к которым так привыкло ваше ухо в городах европейских. Случается, проводят по улице караван вьючных лошадей, нагруженных рисом или товарными тюками, но и тогда не раздается их топот, потому что в Японии вместо подков надеваются на копыта мягкие соломенные башмаки. Изредка раздается только мерный сухой стук деревянных калош (сокки или гета) какой-нибудь торопливо пробирающейся горожанки; но так как громадное большинство обывателей ходит в сухую летнюю погоду в соломенных зори, то на улицах, где даже не раздается особенно громкого говора, слышен только какой-то легкий шелест и мягкий гомон, словно в пчелином улье, и это на первый раз производит с непривычки очень странное впечатление: все как будто не достает вам чего-то.
   Затем еще замечательная черта: вы положительно не встречаете угрюмых, недовольных или уныло озабоченных лиц, без которых в Европе не найдется ни одной улицы. Здесь, напротив, в каждой туземной физиономии прежде всего бросается в глаза добродушно веселая улыбка внутреннего душевного мира, как будто все эти люди вполне довольны собою, своим положением и всем окружающим. При этом везде отменная вежливость и радушие. Встречаются, например, два знакомые между собою японца. Они тотчас же останавливаются и делают друг другу продолжительный и низкий поклон, который производится не иначе, как по известным этикетным правилам. Так, прежде чем поклониться, они слегка сгибают коленки, как бы полуприседая, и упираются в них ладонями, а затем уже, быстро втянув в себя струю воздуха, от чего получается короткий, как бы испуганный или удивленный присвист в виде звука "ихх!" начинают низко сгибать свои спины и головы. При этом, конечно, оба бормочут друг другу какие-то приветственные любезности, затем приподнимаются и тотчас же снова приседают в той же позе почтительного согбения, и так иногда проделывается это до трех раз и более, смотря по старшинству или значительности которого либо из них, причем младший или низший искоса, но зорко наблюдает, чтобы не подняться раньше старшего. Встретив такую курьезную сцену в первый раз, вы, может быть, не воздержитесь от невольной улыбке и помыслите: сколько, однако, времени тратят эти добряки на выражение своих приветственных церемоний! Но подумайте, не дает ли вам эта самая сцена весьма наглядное понятие о том, насколько развиты в японском обществе чувство взаимного уважения и вместе с тем патриархальная почтительность к старшим по возрасту ли, по положению или по личным заслугам на каком бы то ни было частном поприще? Самая общепринятость подобных форм вежливости, еще с незапамятных времен вошедшая как бы в плоть и кровь этого народа, есть один из важных устоев его прочно сложившейся общежительности и несомненно является чертою высокой, хотя и своеобразной цивилизации. Знакомые женщины при встрече между собою проделывают ту же церемонию, но -- сколько я заметил -- ограничиваются одним или много двумя поклонами.
   Чрезвычайно странное впечатление производит также смешение принадлежностей европейского и местного костюма на туземцах. Национальный японский костюм состоит из киромоно или киримон -- нечто вроде халата с широкими, как у рясы, рукавами, который бывает двух видов: верхний и нижний; у последнего рукава значительно уже и полы спускаются по щиколотку, а у первого падают немного ниже, чем по колено; женский же киримон нередко делается и длиннее, чем по щиколотку, образуя шлейф, подбитый для пышности ватой, и кроится он гораздо шире и полнее мужского. Сорочек ни тот, ни другой пол не носит, но их заменяет еще один, исподний, киримон из каких-нибудь легких тканей; у женщин он обыкновенно бывает из шелкового крепа светлых колеров вроде белого, бледно-голубого или светло-лилового, а более всего пунцовый; у мужчин же либо белый, либо светло-голубой с синими мушками. Верхний киримон, без которого неприлично показываться на улице, шьется обыкновенно из плотной бумажной материи темных цветов с сероватыми оттенками, преимущественно же бывают они серо-синие, благодаря чему вид уличной толпы в массе имеет в Японии всегда серовато-синюю окраску. Шелковые материи употребляются только на парадные киримоны, которые, однако же, никогда не изменяют скромному характеру темных цветов вроде сепии, индиго, темно-стального, табачно-зеленого и тому подобных, а совершенно черные считаются у мужчин даже наиболее соответствующими требованиям строгого изящества и вкуса, или тому, что у французов называется "комильфо" или "высший шик". Яркоцветные одежды носят только дети, преимущественно девочки, и очень молодые девушки до пятнадцатилетнего возраста; с выходом же замуж они тотчас облекаются в темное. Подпоясывается киримон у женщин широким длинным поясом, оби, из какой-нибудь узорчатой, толстой шелковой материи, где могут сочетаться как темные, так и светлые, даже яркие краски, хотя для повседневной носки предпочитаются все-таки темные. Эти оби нередко представляют собою чисто художественные произведения, когда по ним бывают затканы или вышиты разноцветными шелками и золотом изображения птиц, цветов, вееров, драконов и тому подобное. Существуют даже особые ткацкие фабрики, специально занятые изготовлением одних оби, от самых простых до самых роскошных, ценимых в двести и более иен, что для японских цен чуть не баснословная дороговизна. Оби вместе с пышною прической составляют главный предмет щегольства японских дам, которые носят этот пояс очень кокетливо, завязывая его сбоку или сзади пышным бантом, напоминающим бабочку с распущенными крыльями.
   Мужчины, кроме исподнего киримона, носят еще узкие, в обтяжку, панталоны, а простолюдины нередко довольствуются одной коротенькой синей распашонкой, у которой на спине и по нагрудным бортам отложного широкого воротника иногда бывают вытканы белою нитью по два с каждой стороны какие-то красивые литерные знаки, а на полах -- белые поперечные полосы вроде басонных петлиц. Нижний мужской киримон подпоясывается иногда узким вроде шарфа матерчатым поясом, иногда же красиво плетенным шелковым шнуром, а верхний обыкновенно носится на тесемчатых завязках. Кроме того, фундаши, длинный набедренный пояс, как уже сказано, составляет первое основание каждой мужской одежды. Обувь, как мужская, так и женская состоит из сине- или бело-бумажных сшивных носков с отдельным большим пальцем, что придает ногам вид копытцев фантастического гнома; но такая кройка носка необходима, потому что в промежность большого пальца продевается мягкий шнур, поддерживающий на ступне соломенную или деревянную подошву, которая бывает двух видов: сокки и гета {Сокки представляет собою скругленный c обоих концов де-ревянный брусок, величиной в длину обыкновенной ступни и вершка в два вышиной. Исподняя часть его, для облегчения ноги, имеет глубокую выемку против середины подошвы, а в перед-ней своей половине, для большего удобства при хождении, обыкно-венно скашивается снизу вверх, от края выемки до края носка; в верхней же плоскости, на которой покоится ступня, прикреп-ляется с краев, в обхват подъема ноги, мягкий, набитый ватой шнур, с которым соединяется прибитая к носку, мягкая, шнуровая или тесемчатая перемычка для промежности большого пальца. Второй же вид, гета, предназначается собственно для хождения по грязи или по снегу и состоит из скругленной подошвы, в па-лец толщиной, прикрепленной к двум высоким (вершка в два) поперечным брускам, отчего в общем гета имеет вид ска-меечки. Шнуры и вообще все приспособление для носки гета на ноге -- такое же как и в сокки и в соломенных сандалиях (зори).}.
   Женщины и дети остаются безусловно верны как своему национальному костюму, так и национальным прическам; но у мужчин, особенно у молодых, нередко встречается смешение японских принадлежностей с европейскими, и, не могу сказать, чтобы было особенно красиво, когда на каком-нибудь одном субъекте надеты киримоны и английская пробковая каска (а то еще цилиндр или вульгарный "котелок"), а на другом -- жакет с крахмальною сорочкой и японские панталоны. То же самое и относительно обуви: сокки при европейских штанах и американские ботинки при голых икрах. Что до мужских куафюр, то традиционную национальную прическу, требующую продольного пробрития темени и укладки на нем крендельком проклеенной и стянутой в жгут косицы (менго), хотя еще и сохраняют, но уже очень немногие, преимущественно старики и простолюдины, среднее же сословие и чиновники носят волосы по-европейски и даже запускают не только усы, но и бороды. Для чиновников ношение европейского костюма на службе и на улице сделано даже обязательным.
   У всех японцев черные, блестящие и густые, но совершенно прямые волосы, что для бороды на европейский глаз выходит не совсем красиво. Женщины всех сословий придают красоте своих волос очень большое значение и занимаются их уборкой самым тщательным образом, сообщая прическам эластическую упругость и необыкновенный блеск и лоск при помощи какой-то клейкой помады-фиксатуара. А самих причесок насчитывается что-то чуть не пятидесяти родов, из коих каждый имеет свое особое значение, и некоторые составляют даже принадлежность только придворных особ и дам благородного сословия; другие же, как например, куафюра с большими черепаховыми шпильками, являются исключительным отличием куртизанок японского полусвета со всеми его нисходящими градациями.
   Веер составляет необходимую принадлежность как мужчин, так и женщин и даже детей всех общественных классов и положений. Во многих случаях он заменяет и зонтик, и шляпу; но большинство выходит на улицу всегда с большим зонтом из промасленной бумаги, который очень хорошо предохраняет и от дождя, и от жгучего солнца; щеголихи же употребляют парасоли значительно меньших размеров из проклеенной шелковой материи, по которой разрисованы акварелью цветы и даже целые ландшафты и сцены из японской жизни. Есть еще небольшие бумажные зонтики, раскрашенные очень ярко и пестро, но носят их исключительно дети.
   В числе особенностей местной костюмировки необходимо отметить также "естественный" наряд некоторых чернорабочих, так называемых кули или кураски, который весь ограничивается во время работы легкою головною повязкой и полотенцем-фундаши, перетягивающим поясницу и бедра. Вообще татуирование в большом обычае у рабочих, вынужденных из-за тяжелого труда на солнце снимать авляет уже довольно редкое явление.
  
   8-го июля.
   Около полудня возвратились из Буюк-дере С. С. Лесовский с супругой и просили меня быть их чичероне по Стамбулу. Мы тотчас же съехали на берег, но так как времени оставалось у нас очень немного, то осмотр достопримечательностей пришлось ограничить только Святой Софией, Селимом, древним византийским Гипподромом (Атмейдан) и Безвестеном (центральный базар Стамбула). Все это наскоро мы успели окончить к началу пятого часа дня и возвратились на пароход, куда к тому времени приехали из Буюк-дере несколько наших посольских дам проводить Екатерину Владимировну и адмирала.
   Ровно в шесть часов дня "Цесаревич" тронулся в дальнейший путь, в красивое Мраморное море. Адмирал очень интересовался местами нашей Сан-Стефанской стоянки, мимо которой мы теперь проходили, и много расспрашивали меня о том времени. Но зачем повторять эти общеизвестные грустные воспоминания о шести месяцах бездействия и болезней, выдержанных нашей армией под стенами Царьграда, и о той нравственной пытке, какую переносили мы здесь в дни Берлинского конгресса!..
  

Дарданеллы и Архипелаг

Первое разочарование. -- Природа дарданелльских берегов. -- Галлиополи. -- Дарданеллы и Ченак-кале. -- Гончарные изделия. -- Древние и новые дарданельские форты и батареи. -- Селение Йени-Шехр. -- Эгейское море и вид на Архипелаг. -- Кроличьи острова. -- Берега Малой Азии. -- Остров Тенедос. -- Классическая Ида. -- Развалины Трои. -- Остров Митилена. -- Наша палубная публика. -- Бывшие наши пленники-турки. -- Богомольцы и странники русские, мусульманские и иные. -- Русское Афонское подворье и удобства способов передвижения. -- Палубный маркитант. -- Важный пассажир.

  
   9-го июля.
   С рассветом вступили в Дарданелльский пролив. Столько великих исторических воспоминаний, соединенных с именами Ксеркса, Александра, Фридриха Барбароссы, Солиманабен-Орхана, столько классической поэзии и мифологических легенд о Леандре и Геро, и какая жалкая действительность!.. Пустынность, общая пустынность берегов и лежащей за ними местности, вот что прежде всего поражает вас после Босфора, если вы думали, что и здесь встретите нечто подобное. Ничего похожего! Местность представляет здесь большею частью плосковато-пологие, совершенно голые холмы буро-желтого цвета, где лишь изредка пробивается очень скудная чахлая растительность, в которой преобладают низенькие кусто-видные деревца запыленных маслин. Азиатский берег несколько выше европейского. На том и другом изредка виднеются белые домики с высокими шестами: это маяки. Движение судов ничтожно: на всем протяжении пролива мы встретили только один пароход да три-четыре греческие шхуны. Местный каботаж, кажется, вполне отсутствует; по крайней мере, около берегов он ни единым парусом не заявляет о своем существовании. Втягиваясь глубже в пролив, можно разглядеть кое-где по склонам возвышенностей в глубине страны довольно большие селения, но берега все-таки поразительно пустынны. Кое-где заметны остатки древних укреплений, башен, стен, которые, вероятно, были бы интересны для археолога, но для художника как аксессуар пейзажа отнюдь не красивы. Не доходя Галлиполи видны на плоскости редуты и оборонительные казармы, затем местность к западу начинает несколько повышаться. Самый же Галлиполи не более как ничтожный с виду, маленький городишко, стоит на солнцепеке, и хоть бы один клочок зелени скрасил собою однообразие его апсидно-серых черепичных кровель! Ни деревца, ни кустика. Вот начинаются береговые форты: справа -- каменный на 26 орудий, слева -- земляной редут, венчающий собой высокий бугор курганной формы, а рядом с ним, у подошвы бугра, большой форт, где видны и каменные, и земляные верки11. Город скучился амфитеатром до половины горы, около высокой каменной стены и двух древних толстых башен крайне неуклюжей формы. Отсюда начинается ряд фортов, где каменные постройки стародавних времен перемешиваются с земляными брустверами современной фортификации. Древние стратеги, надо отдать им справедливость, отлично сумели выбрать здесь место для своих береговых укреплений, так что новейшему инженерному искусству оставалось только следовать их указаниям и приспособлять избранные им пункты к системе нынешней обороны.
   Напротив, на азиатском берегу, лежит городок Ченак-Кале, у которого "Цесаревич" приостановился на несколько минут, чтобы сдать какой-то коммерческий груз. Пользуясь временем этой остановки, к борту сейчас же пристал каик, наполненный гончарными произведениями самых причудливых форм. То были преимущественно фигурные кувшины в виде лошадей, тигров, змей, уток и тому подобного, украшенные черной поливой и цветными узорами с золотом. Этими произведениями местной промышленности снабжаются из Ченак-Кале не только проезжающие мимо мусульманские странники, но вы встретите их и в Константинополе, куда они доставляются в весьма большом числе, и даже в Адрианополе. Цены на них не особенно дороги. Так большой черный, очень красивый кувшин с золотыми узорами стоит 15 галаганов, то есть три франка с запросом, а уступается европейскому путешественнику за два франка и даже менее, если вам не надоест торговаться; мусульманин же покупает точно такую вещь за полфранка. Между Дарданелльским мыском европейского берега, где теперь насыпана новая батарея, и старым Ченакским фортом, представляющим широкую каменную башню с бойницами, находится самое узкое место пролива, 570 сажен в поперечнике, где, по преданию, Ксеркс12 строил свой мост, разнесенный бурей. На крепостной башне Ченак-Кале сохраняются еще на действительной службе древние бронзовые пушки с причудливыми украшениями, из коих некоторые, как говорят, служили еще при Магомете II, покорителе Царьграда. Около них сложены пирамидки из каменных ядер, а рядом, на современной земляной батарее бутылевидные армстронги глядят своими приподнятыми жерлами в Эгейское море на дарданелльские входы. Новейшие батареи в системе дарданелльских укреплений насыпаны из песчанистой почвы, и между ними, насколько можно судить по наружному осмотру, нет ни одной казематированной, орудия действуют через банк, так что в сущности они вовсе не столь грозны, как о них привыкли думать, и мне кажется, что для смелых моряков, вооруженных хорошей артиллерией, было бы вовсе не трудно не только сбить орудия, но и совсем разрушить все эти укрепления с моря.
   Идем далее. Слева, на азиатской стороне, видна долина классического Скамандра близ его устья. Ряд деревьев, по очертаниям судя, чуть ли не вербы, осеняет течение этой болотистой речки. Вот далеко-далеко впереди обрисовалась слегка в тумане гора Святого Ильи, представляющая собой высшую точку острова Тенедоса, а вот и выход из Дарданелльского пролива, охраняемый турецкими фортами. На европейском берегу большой каменный форт новой постройки, Седдуль-Бахр, а на азиатском -- крепостица Кум-Калесси, тоже каменная, новая, но, как первый, так и последняя строены по образцу древних сооружений этого рода. Седдуль-Бахр, однако, не казематирован, и так как он расположен на самом склоне прибрежной возвышенности, то его внутренность остается вся на виду с моря. Ниже Седдуль-Бахра, почти под его подошвой, на площадке небольшой возвышенности в 140 футов, стоит особый каменный форт новой постройки, который, мне кажется, будет немножко посильнее своего верхнего соседа тем, что он более укрыт и по своим размерам представляет меньшую цель для неприятельских орудий.
   С азиатской стороны, на возвышенности у выхода в Эгейское море, расположено христианское селение Йени-Шехр, где видны каменная церковь с башенкой и целый ряд каменных ветряных мельниц, причем, вместо обычных дубовых крыльев, здесь приспособлены небольшие полотняные паруса трехугольной формы, числом до дюжины на каждой, что придает этим мельницам очень оригинальный вид.
   Итак, Дарданелльский пролив пройден, мы в Эгейском море. Справа виден остров Имброс, а за ним возвышаются легким силуэтом Самотраки и Лемнос, куда во время последней нашей войны с турками был сослан Абдул-Керим-паша, план которого, заключавшийся в том, чтобы беспрепятственно пропустить русских через Балканы и потом запереть за ними горные проходы, не был своевременно понят в Константинополе, за что престарелый паша и поплатился ссылкой. Прямо пред нами желтеют маленькие Кроличьи острова рифового характера. Они не высоки, плоски и совершенно голы, без малейших признаков растительности; трава если и была, то уже вся теперь выжжена солнцем, и не видать на их желтой поверхности ни единого человеческого жилья. Единственными обитателями этих островков являются кролики, и, говорят, их тут великое множество. Они умеют где-то находить для себя подпочвенную воду, которой человеку до сих пор не удалось еще отыскать в этом кроличьем царстве.
   Берега Малой Азии в этих местах тоже голы и довольно унылы. Редко-редко встретится какая-нибудь долинка, покрытая далеко не густою растительностью: все больше низенькая маслина да жиденький кипарис. Деревни там довольно редки и уныло стоят себе на плешинах пригорков, без зелени, без садов, на самом солнцепеке. Таковы Йени-Шехр, Йени-Киой, Палео-Кастро и Безика, знаменитая своей бухтой, из которой во время последней войны английские броненосцы так пугали наших податливых дипломатов.
   На протяжении береговой полосы встречаются два-три насыпные кургана, происхождение коих, вероятно, относится к отдаленным эпохам древности.
   Проходим мимо острова Тенедоса, северную оконечность которого составляет пологоконическая гора Святого Илии, где не заметно ни малейших признаков растительности. Между Тенедосом и отмелью малоазийского мыса Иукиери есть небольшая банка, обходя которую, пароход направляется мимо скалистого островка Гадаро (Ослиный), где есть небольшой маяк и при нем садик, более, впрочем, похожий на скудную заросль бурьяна. Как раз напротив этого места лежит город Тенедос, будто бы славящийся своим вином. Проверить этого мы не имели возможности, так как пароход здесь не останавливается, и ни одна торговая лодка не подъехала к нему с острова; но не понимаю, где тут могут быть виноградники.
   Вся восточная сторона острова, мимо которой мы проходили, представляет склоны горного кряжа с совершенно голою, выжженною солнцем, поверхностью, и даже в самом городе нигде не видать ни клочка зелени, а она едва ли могла укрыться от глаза, так как город этот всею массой своих, исключительно каменных, зданий расположен по склону горы амфитеатром. Внизу окаймляют его каменные стены крепости с башнями и бойницами, по-видимому, не особенно давней постройки, но по старому образцу. Зной над этим местом, должно быть, ужасный, и его несомненным признаком являлось сильно заметное дрожащее реяние воздуха. Тут же, около города, видно несколько ветряных мельниц с парусными крыльями. Вероятно, виноградники и пашни находятся где-нибудь в лощинах внутри острова и не могут быть видимы с моря. Мраморный мыс на юго-восточной оконечности Тенедоса представляет собою красиво напластованную глыбу бело-розового мрамора, в которую вечно бьет красивый бурун, рассыпаясь алмазной пылью.
   На азиатском берегу в это время видна классическая гора Ида. Силуэт ее рисуется в виде зубчатого ряда неровных бугристых вершинок, а поверхность самого корпуса горы изрыта и как бы ноздревата, так по крайней мере кажется с моря. Вообще, бфега Малой Азии представляют до сих пор ряд довольно отлогих возвышенностей, между которыми Киз-даг в 1595 метров является самой высокой. Поверхность этих возвышенностей большею частью камениста, и только изредка заметна на ней скудная кустарниковая растительность, так что издали кажется, будто такие места покрыты кочками. Общий пейзаж не только не роскошен, но даже и не особенно красив. Скудость, вот его главный характер. Но зато цвет воды, чем дальше, тем прелестнее: он переходит теперь в совершенно голубой, кобальтовый.
   Вот на малоазиатском берегу выдвигается мыс Баба, сиречь "отец" по-турецки. На его оконечности, Бог весть для чего, существует турецкий форт, никого и ничего не защищающий, кроме разве открытого моря. Несколько севернее этого мыса, в расстоянии 16 1/2 морских миль, лежит деревня Александрия, рядом с турецкою деревушкой Эски-Стамбул. Тут, говорят, видны невдалеке развалины Трои, и в этом же месте турки в прежние времена добывали мрамор для своих построек и для ядер, громивших Константинопольские стены. Вот остров Митилена, древний Лесбос, родина Сафо13, а рядом с ним -- скалистые островки Томари, с приближением к коим становится заметен вдали, в лиловатой дымке, красивый каменистый пик, обращенный в нашу сторону двумя плоскостями, резко разграниченными одною гранью. Это гора Олимп в 3079 метров. Северные и северо-восточные берега Митилены не высоки, но скалисты и служат как бы выходящими из моря подошвами небольших возвышенностей, покрытых довольно жидкими и чахлыми на вид сероватыми кустарниками, растущими на каменистой почве. Только в небольших долинках, кое-где выбегающих из горных ущелий к морю, как например, в долине между мысами Феро и Томари, зелень становится гуще и вдоль по течению ручья виднеется ряд кипарисов. Здесь же, по долинам, заметны проявления культуры: небольшие поля и плантации весьма тщательно разбиты на участки, в клетку, и разгорожены стенками. Должно быть, большинство сельского населения Митилены ютится где-нибудь внутри острова, по лощинам и падям между горами, потому что на береговой линии не заметно ни единого домика, кроме двух ничтожных, совсем бедных деревушек Моливо и Белгхеса. Последняя расположена на совершенно гладкой каменной площадке, составляющей террасовидный уступ горы, а на азиатском берегу, напротив ее, белеет маленький портовый городок Айвали. И Белгхеса, и Айвали стоят как раз на солнцепеке; ни здесь, ни там не растет ни одного деревца, ни кустика, ни травки. Первая сереет, точно группа ласточкиных гнезд, вылепленных из клейкой грязи, а другой сверкает на солнце, словно весь выточенный из мела.
   На небольшом полуостровке выдвигается вперед к морю древняя каменная крепость, а позади нее, по обеим сторонам берега, примыкающего к полуостровку, раскинулся городок Митилена. Между его каменными строениями, окрашенными в голубой, кофейный, розовый и преимущественно белый цвет, видна кое-где зелень невысокая, довольно скудная, но все же зелень. К югу от города его ближайшие прибрежные окрестности гораздо более оживлены, чем северная часть острова, и носят на себе признаки культурной жизни. Здесь по лощинам уже заметно несколько деревень, похожих с виду на маленькие городки, где разведена кое-какая зелень, видны небольшие садики. Но что странно, так это почти полное отсутствие местного каботажа, и даже рыбачьи лодки под берегами попадаются очень редко.
   В шестом часу дня стали открываться перед нами южные берега Митилены, между мысами Святой Марии и Иеро, откуда начинается вход в великолепный порт Иеро, совершенно закрытый. В южной части этого острова берега и возвышенности вообще значительно выше, чем в северной. В вечереющем воздухе, слегка подернутые мягким лиловым туманом, виднеются справа контуры острова Хиоса, а слева выступают очертания полуострова Кара-бурну, славящегося своими винными ягодами, инжиром и изюмом, который в торговле считается самым лучшим. От Кара-бурну начинается вход в Смирнский залив, куда мы втянемся уже ночью.
   Палуба нашего парохода представляет довольно интересное зрелище. Теперь все ее пассажиры, принятые на борт в Константинополе, уже успели разместиться, "умяться", приладиться и вполне освоились со временным своим жильем на палубе. Вся срединная и носовая части палубы покрыты этими пассажирами, которые хотя и разбились на более тесные группы по национальностям, но все же относятся одни к другим довольно общительно и дружелюбно. Все они, соседства ради, по необходимости трутся между собою бок о бок и, не понимая языка, все же оказывают иногда друг другу взаимные маленькие услуги, угощают одни других, и в особенности детей, бубликами, чайком, арбузами, дынями, папироской, словом, как говорится, живут хотя и в тесноте, но не в обиде. Большинство из них паломники, направляющиеся ко Святым местам: одни на поклонение Гробу Господню, другие -- Каабе14, третьи -- обетованной земле Израиля. Тут были греки, итальянцы, армяне, болгары, сербы, румыны, евреи, турки, но большинство состояло из наших русских странников и странниц и вообще русско-подданных, между которыми были и жиды из Западного края, и нахичеванские армяне, и кавказские горцы, и казанские татары, и несколько сартов из Ташкента и других мест Средней Азии, и все эти "восточные народы", сверх моего ожидания, относились к своим "поработителям" русским очень дружелюбно, на что "поработители", конечно, отвечали взаимностью. Тут же следовала в Смирну целая партия турецких солдат, отбывших сроки своей службы и теперь возвращающихся на родину. Между ними нашлось несколько человек, бывших в плену в России. Двое из них научились кое-как говорить по-русски и не без удовольствия сами объявили мне о своем временном пребывании в России. Хвалят Россию. "Хорошо у вас!" -- говорят. -- "Десять месяцев ели, пили и хорошо жили за здоровье императора Александра! И сапоги он нам давал, хорошие сапоги! И жалованье давал полтора рубля в месяц на человека, и народ у вас хороший, не обижал нас! Только и есть два хорошие народа на свете, урус и османлы".
   Каждый мусульманин-паломник еще дома, пред отшествием в благочестивое странствование, запасается белой одеждой и тремя камнями. И то, и другое он хранит у себя в котомке, пока не достигнет в Аравии приморской местности около Джедды, известной под именем Ушка-калеси; здесь он весь облекается в белое и бросает в море свои три камня в память о том, что и пророк некогда сделал то же на этом самом месте. Наши туркестанские мусульмане более всех прочих выказывают свое благочестие. Они очень исправно совершают, по положению, все пять намазов и всегда первые начинают молитву, а все остальные уже пристраиваются к ним, тесно садясь на корточки, и молятся все вместе, следуя движениям и жестам муллы, который садится впереди прочих. В остальное же время туркестанцы либо попивают чаек точно так же, как и русские, либо внимательно слушают чтение Корана, причем читает громко и нараспев постоянно один и тот же ражый, чернобородый мужчина в парчевой тюбетейке.
   Из русских тоже кое-кто читает либо Псалтырь, либо Евангелие, всегда находя кружок слушателей; но больше, как я замечаю, наши любят слушать рассказы бывалых странников. Есть между ними слепой, который один, без поводыря, дотащился из Пермской губернии до Одессы и точно так же вернется на родину, коли Бог сподобит, поклонившись Гробу Господню; есть старый севастопольский солдат, которому "маленько ногу поправили" на Камчатском редуте; есть богатая купеческая вдова, которая совершает свое странствие "по обещанию", за покойного мужа, и намерена от Яффы до Иерусалима идти пешком и вообще исходить по возможности всю Святую землю по образу пешего хождения; есть наконец какая-то старушка из Якутской области, которая пешком отмахала свою путину через всю Сибирь и Россию. Замечательные типы: сколько энергии, возвышающейся до подвижничества, и в то же время что за любовь к скитанию по белому свету! В этом есть что-то поэтическое.
   В Константинополе и именно в Галате, неподалеку от Агентства Русского Общества Пароходства и Торговли, находится каменный четырехэтажный дом, купленный на средства русской Афонской братии и специально приспособленный ко временному помещению наших паломников, где, кроме крова, они находят еще и способы к удовлетворению, по возможности, своих дорожных нужд и потребностей. Это "Русское Афонское подворье". Как только приходит в Золотой Рог какой-либо пароход, преимущественно, конечно, русский, на его палубе тотчас же появляются два-три монаха из подворья, справляться, нет ли русских странников и, буде есть, предлагают желающим остановиться и отдохнуть с дороги у них на подворье. Здесь останавливаются в особенности богомольцы, отправляющиеся на Афон, так как им приходится иногда ожидать парохода. Монахи подворские принимают и кормят странников, не требуя с них за это никакой платы, а довольствуются тем, что кто даст по доброй воле "Богу на масло" или "на поминовение". Монахи же служат странникам и в качестве путеводителей по городу; при их помощи нуждающиеся могут по сходной цене закупит все необходимое в дороге, и они же устраивают на льготных условиях дальнейшую отправку богомольцев ко Святым местам или в Россию. На английских судах, например, верхняя палуба предоставляется исключительно в пользование самих капитанов, вследствие чего они и берут без таксы, но вообще очень дешево, за провоз палубных пассажиров. Так, до Афона и даже до Яффы можно иногда доехать за два серебряных рубля, а то и за один рубль; на пароходе же "Русского Общества" от Яффы до Одессы за пять кредитных рублей. Вообще должно заметить, что для паломников теперь значительно облегчены способы передвижения. От Одессы до Яффы и обратно с заходом в Александрию весь путь стоит 24 рубля, а в одну сторону 12 рублей, на собственной, впрочем, пище. Но это последнее обстоятельство облегчается тем, что, начиная от Константинополя, на палубе всегда помещается особая будка-буфет, специально для палубных пассажиров. У нас, например, она на своем фронтоне носит громкое название "Кафе Великая Россия". Содержатель такой будки, покупающий себе право палубной торговли в агентстве Общества, всегда умеет говорить по-русски и по-турецки, так что его драгоманскими услугами нередко пользуется и пароходное начальство. На "Цесаревиче" таким буфетчиком-толмачем состоит какой-то черногорец, который во время последней войны был маркитантом, комиссионером и переводчиком при Ярославском пехотном полку. У него в будке всегда находится ром, ракия, мастика, водка, кофе, чай, хлеб и сахар. Для варки кофе в будке устроена даже особая переносная печка из желтой листовой меди. Цены вообще умеренные, ибо только под этим условием Общество разрешает маркитантам палубную торговлю. Средней величины стакан рому или водки, например, стоит 5 копеек на наши деньги; чашка кофе 2 копейки. Но как турки, так и наши паломники обращаются к маркитанту довольно редко: они в разных мешочках везут свои собственные неприхотливые запасы: хлеб, зеленые бобы, огурцы, лук, чеснок и фрукты, а наши и туркестанцы, сверх того, еще и собственным чайком запасаются. Таким образом, содержатель будки от Константинополя до выхода из Смирны наторговал всего лишь на 12 франков.
   С нами едет возвращающийся из Константинополя в Каир египетский принц Ахмед-бей со свитой, состоящею отчасти из европейцев, отчасти из арабов. Принц этот все время сидит в своей душной каюте, ни на минуту не показывается на палубе, обедает отдельно от свиты, в одиночестве, и вообще, как сказывает пароходная прислуга, "держит себя гордо, настоящим принцем".
   В первом часу ночи "Цесаревич" пришел на Смирнский рейд и стал до утра на якорь, чтобы с рассветом войти в порт.
  

Смирна и Средиземное море

Санджак-калесси. -- Общий вид Смирнского залива. -- Смирна. -- Европейская часть и туземные кварталы. -- Портовая часть. -- Смирнские сибариты. -- Таверны. -- Греческий характер города. -- Женщины. -- Климат Смирны. -- Дачи в Бурнабате. -- Предметы смирнской торговли и промышленности. -- Проводник Мустафа. -- Собор святой Фотиды и церковь святого Георгия, их архитектура и достопримечательности. -- О русских консулах на Востоке. -- Смирнский базар. -- Турецкие женщины и их местный костюм. -- Мухи, саранча и клещи. -- Склады смирнских ковров. -- Несколько воспоминаний о греке-руссофиле Ангелопуло. -- Остров Патмос. -- Выход из греческого архипелага. -- Способность турок к лежанью. -- Свита египетского принца и ее забавы. -- Небо и вода Средиземного моря.

  
   10-го июля.
   У входа на Смирнский рейд с правой стороны белеют маяк и каменный форт старинной турецкой постройки. Это, в сущности, не форт, а просто круглая стенка вроде широкой приземистой башни с зубцами, но без валганга15 и внутренних казематов; по ее нижнему краю прорезано несколько просторных амбразур, откуда виднеются жерла и неуклюжие лафеты старых чугунных пушек, а снаружи при амбразурах сложены пирамиды из ядер, выкрашенных для чего-то белой краской. Форт называется Санджак-калесси, и это название долгое время служило для европейцев поводом к довольно забавному недоразумению. У турок санджаком обыкновенно называется административный округ, соответствующий нашему уезду; французы же первые на своих мореходных картах сделали из Санджак-калесси Fort de Saint Jacques, и с их легкой руки ту же ошибку повторяли у себя англичане, и голландцы, и немцы, и другие, а в том числе, разумеется, и мы: на наших картах прежнего времени он называется "фортом святого Иакова".
   Этот курьез сообщил мне С. С. Лесовский.
   Цвет воды в заливе изжелта-светло-зеленый, и самая вода мутновата, со значительной примесью ила. С правой, то есть южной стороны залива, склоны гор, обращенные к северу, покрыты зеленью, словно мелко-курчавой мерлушкой, тогда как левые возвышенности, глядящие прямо на юг, сплошь обнажены и утомляют глаз своей безжизненной буро-желтой массой. Прибрежные низмену ности с обеих сторон залива покрыты кустарниками, среди которых торчат несколько островерхих кипарисов и кое-где виднеются домики, в особенности слева.
   Смирна расположена в глубине залива, и каменная портовая стенка, глаголем выведенная в море, как бы делит город на две части: рейдовую, или европейскую, и портовую, или туземную. Рейдовая часть, если смотреть на город с моря, придется в левой руке; она более расположена на ровной плоскости, и ее прекрасная каменная набережная выходит прямо на рейд вне порта, представляя ряд красивых двухэтажных каменных домов приятной архитектуры, с зелеными жалюзи и веселыми цветочными палисадниками, где растут розы, лавры, кактусы, алоэ и магнолии. Это все жилища богатой левантийской буржуазии, и здесь же находятся несколько лучших городских гостиниц; "Египет", "Святой Августин", и "Вилла" и несколько банкирских контор. В европейском квартале, кроме богатых греков из королевства и левантийской буржуазии, живут еще английские (преимущественно), французские, голландские и итальянские купцы и коммерческие агенты со своими семействами и европейской прислугой. Их личность и собственность поставлены вне турецкой юрисдикции: в гражданских, коммерческих и даже уголовных процессах они не признают над собой иного суда кроме своего консульского. Здесь в прекрасном казино, построенном по общественной подписке обитателей европейского квартала, можно найти все главнейшие европейские журналы и газеты, а на театральной сцене этого клуба даются итальянские оперные представления. Здесь же издается на французском языке и своя особая газета "Impartial de Smyrne" {"Объектив Смирны".}.
   Портовая же часть города более скучена и потому менее чистоплотна. Представляя собою лабиринт узких и нередко крытых циновками, а потому темных переулков, она амфитеатром всползает своими старинными домами от берега до половины Цитадельной горы. Здесь на первом плане красуется белый собор святой Фотиды с высокой красивой колокольней, а рядом с ним церковь святого Георгия. Несколько в стороне, правее этих православных храмов, стоит приземистое здание главной городской мечети с белым минаретом. Всех вообще минаретов я насчитал в Смирне только десять. Тут же помещается городской базар, турецкая таможня, казармы и турецкий квартал, расположенный на задах портовой части, рядом с кипарисной рощей мусульманского кладбища. Общий вид города венчается красивыми развалинами старой генуэзской цитадели, темно-бурые стены и башни которой занимают вершину горы, называемой Городской или Цитадельной.
   Горы, окружающие залив и задние планы города, каменисты и пустынны; кочковатая чахлая растительность лишь изредка виднеется отдельными щепотками на их буро-желтых склонах, раскаленных лучами беспощадного солнца.
   В самом городе кое-где видны группы деревьев, между коими преобладают кипарисы. Набережная освещена газом и превосходно вымощена широкими каменными плитами, сделанными по заказу в Австрии, и берег под стенкою этой набережной так глубок, что самые большие пароходы, даже военные корабли, свободно швартуются на кольцах прямо у ее борта. Вдоль по всей набережной ходит конка, причем нередко лошади заменяются паровозом, в особенности когда надо с одного конца города на другой перетащить целый поезд товарных вагонов. Все это устроено здесь лишь в недавнее время. Главный предмет смирнской торговли составляют сушеные фрукты, и торговля этим продуктом, как говорят, достигает громадных размеров. Набережная в портовой части города заставлена множеством товарных ящиков, бочек, мешков, из которых одни сгружаются с судов, другие грузятся на пароходы. Здесь идет суетливое рабочее движение, трещат лебедки, и чаще всего между носильщиками слышится турецкий оклик "бана-бак!", соответствующий нашему "слышь ты", "смотри!", "берегись!" Тут помещается целый ряд деревянных балаганчиков, из коих каждый либо кабачок, либо кофейня, где с раннего утра смирнисты уже делают свой кейф. Мы ошвартовались у набережной в шесть часов утра и сошли на берег в половине восьмого, а эти сибариты в фесках, котелках и сметках уже сидели на плетеных стульях пред кофейнями, заняв все места на теневой стороне. Глазея на прохожих, они покуривают кальян, либо сами крутят себе папироски и попивают крепчайший турецкий кофе, всегда сопровождаемый стаканом холоднойт воды; другие же в это самое время с увлечением предаются игре на деньги в трик-трак, домино и кости. Кое-где около этих таверн посажены, с претензией на садики, тщедушные деревца, клены и каштаны, наполовину уже сожженные солнцем. Кое-где по стенам домов вьются различные вьюнки, плющ и в особенности виноград, взбегающий вверх на перекинутые через улицы жердины и решетки. Турок встречается на улицах очень мало; изредка разве пройдет какой-нибудь аскер в синей форменной куртке с красными басонами, или водонос со своим осликом, навьюченном двумя боченками, и если бы не красный турецкий флаг над портовой таможней да не два-три полицейские стража по разным углам, то можно было бы скорее подумать, что это -- город исключительно греческий, находящийся в греческом же обладании, столь много здесь всевозможных Попандопулов. Хорошенькие женщины с живыми цветами в черных волосах и в европейских легких костюмах попадаются довольно часто, а по вечерам вся набережная просто кишит ими, и говорят, будто они очень благосклонны к иностранцам.
   Летом здесь убийственно жарко; говорят, что в июле бывают дни, когда в комнате с закрытыми ставнями термометр Фаренгейта показывает 70 градусов и более; но дневной жар обыкновенно умеряется так называемым здесь инбатом, приятной западной бризой, которая дует с полудня до заката солнца. Но когда случайно подует с берега, из глубины малоазийского материка сильно горячий восточный ветер, жизнь во Смирне становится невыносимой. Эти восточные ветры просто жгут страну, и те молодые клены и каштаны, что стоят, как мы видели с иссушенными и как бы обгорелыми листьями, сожжены именно этими ветрами. Как раз в тот день, что мы были в Смирне, нам отчасти пришлось испытать, что это такое. В этих случаях зажиточные смирнисты обыкновенно спасаются по железной дороге в Бурнабат, хорошенькую подгорную деревеньку на берегу моря и невдалеке от города, пользующуюся в этом отношении счастливым закрытым положением. Здесь большинство смирнистов имеет собственные дачи с садами; но и те, кто их не имеет, все равно спешат в Бурнабат переждать в чьем-нибудь сельском саду или в тени около кофеен и таверн те часы, пока дует этот проклятый ветер. В дождливое же время года нередко случается, что дождь не переставая льет по пятидесяти суток сряду, сопровождаясь частыми и сильными грозами, которые нередко повреждают суда, стоящие на якоре.
   Смирна, главный город вилаета16, имеет 130 000 жителей, из коих 10 000 испанских евреев. Главный предмет туземного вывоза, как уже сказано, сушеные фрукты: винные ягоды, изюм, урюк, рожки и груши; но кроме того, город славится еше своими ковровыми фабриками, где выделываются бархатисто-мягкие ковры замечательной величины и разнообразного красивого рисунка в восточном вкусе.
   Как только мы ошвартовались, первым делом, конечно, явилось у меня желание ознакомиться, насколько возможно, с городом. Недостатка в проводниках не было, так как несколько из них, в образе комиссионеров разных отелей и просто гидов, сейчас же появились с предложением своих услуг на нашей палубе. Некоторые из них кое-как объяснялись по-русски. Я выбрал себе между ними чалмоносного турка Мустафу, который очень уж убедительно и умильно просил дать ему заработать хоть что-нибудь, а то грек, мол, всю работу перебивает. Сам он прикочевал сюда из Яффы, а его баба (отец) переселился в Яффу из России; поэтому Мустафа кое-как объясняется по-русски и даже настолько сносно, что его можно достаточно понять, в особенности при помощи его восточной мимики и жестикуляции. С ним я и отправился. По пути Мустафа рассказал мне, что он был женат уже четыре раза, но каждая жена его бросала.
   -- Как же так? -- спрашиваю его. -- Ведь у вас, мусульман, на этот счет строго?
   -- О, гаспадын, нэт строго! Был строго... Да, был очень строго... Ну, тепэр нэт строго. Тепэр жена как апельсин: сичас на одна рука -- у одын муж, сичас перекидай на другая рука -- на другой муж. А одын муж одын лео {Румынская монета, равная одному франку.}, у другой муж два лео: жена сичас, как апельсин, перекидай на другой муж... как апельсин!.. Тепэр нэт строг, саусэм нэт!..
   -- Ну, это, однако, нехорошо у вас стало.
   -- О, так, так!.. Нэт кгарашо! Саусэм нэт кгарашо, гаспадынь... Што дэлай!
   Пока было еще не жарко, я в сопровождении Мустафы обошел несколько улиц европейского квартала и туземного города, а затем направился в собор Святой Фотиды. Здесь от ктитора17, понимавшего по-французски, я узнал, что в Смирне находится до сорока православных греческих церквей и что святая Фотида построена 320 лет тому назад, в 1560 году. На ее высокой колокольне помещается одиннадцать колоколов, большею частью пожертвованных из России. В ночь на Светлый праздник эта колокольня обыкновенно снизу доверху иллюминуется разноцветными шкаликами, и с высоты ее, вместе со звоном колоколов, пускаются тогда ракеты, жгутся бенгальские огни, гремят пистолетные и ружейные выстрелы и раздаются звуки музыки нарочно нанимаемого военного оркестра, который, в силу обычая, играет на колокольне и в некоторые другие большие праздники, а также и в день святой Фотиды. Серебряная дарохранительница и большая чаша с потиром тоже были присланы для этого собора из России. Из греческих же пожертвований обращает на себя внимание пара стоящих пред местными образами громадных медных шандалов, каждый о трех подсвечниках, куда вставлены громадные восковые свечи. В алтаре показали мне древнюю икону, которая называется "Пресвятая Богородица во славе", или иначе "Коронование Пречистой Девы". Икона писана на деревянной доске, вершков около десяти длиной и вершков семь в ширину. Письмо на олифе по золотому фону, в так называемом Строгановском стиле. Ктитор не без гордости объяснил мне при этом, что англичане предлагают за эту икону десять фунтов стерлингов, желая приобрести ее для какого-то музея, но греки не отдают.
   -- Почему же? Находят, что это мало? -- спросил я.
   -- О, да, конечно, мало! Такая древняя вещь... сами видите... Но и кроме того, -- спохватился он, -- греки не желают торговать своей святыней.
   Иконостас в два яруса пройден великолепной резной работой. В верхнем ярусе помешен ряд изображений разных святых во весь рост, а над царскими вратами устроено нечто вроде восточного шахнишина, то есть балкона-фонарика, закрытого мелкоузорчатой решеткой. К собору примыкают несколько каменных зданий, где помещаются настоятель, клир, приходская школа и небольшая библиотека, а в одном из задних дворов этих зданий показали нам склад прекрасных образцов древней скульптуры, добытых путем раскопок и привезенных пока из Ефеса для приходской школы, но содержатся эти образцы крайне неряшливо, небрежно и помещены в омерзительном хранилище, рядом с ретирадными местами. Надо впрочем думать, что это только временно.
   Отсюда перешли мы к соседней церкви святого Георгия, построенной в 1858 году. Тут прежде всего останавливает на себе внимание прекрасный, оригинальный иконостас, весь из белого мрамора. Местные образа очень хорошей живописи, писаны на мраморных же досках. Это работа художника Палеолога. Верх иконостаса увенчан мраморным Распятием. Под Распятием три фигуры: в середине Моисей, а по бокам его Илия и Аарон; под ними "всевидящее око" и по сторонам его высечены рельефом две буквы А и О (альфа и омега). Внутренность храма вся белая, под мрамор, пол мозаичный, в шашку, из белого и сероватого мрамора, колонны и решетки хоров тоже белые, мраморные, так. что в общем все это производит впечатление чего-то легкого, светлого, отрадного. Впереди, у правой колонны, устроено возвышенное метрополичье место под балдахином, а против него, у колонны левой -- особо отгороженное на возвышении место русского консула.
   В закрытом дворе Георгиевской церкви, прямо против ее главного входа, растут два громадных развесистых клена, стволы и главные ветви которых сплошь выкрашены белилами. Нам объясняют, что без этой предосторожности клены здесь нередко иссушаются и как бы сгорают от убийственно жгучего солнца. Под сенью этих двух кленов красуется памятник, изваянный из белого мрамора и служащий пьедесталом для грудного беломраморного бюста очень тонкой работы, который изображает пожилого грека с усами, в феске. Здесь похоронен создатель этого храма. Отсюда я хотел бы отправиться в третью церковь, святого Иоанна Предтечи, с пределами во имя Николая Угодника и Александра Невского, построенную во второй половине пятидесятых годов местным купцом Ангелопуло, замечательным руссофилом; но так как церковь эта находится довольно далеко, на окраине города, куда по такой жаре пешком не доберешься, то я порешил вернуться пока на наш пароход, позавтракать там, а потом уже нанять себе ослика и ехать. Но этому намерению не суждено было сбыться, так как после завтрака мы отправились целой компанией осматривать городской базар, в сопутствии русского консула, который нарочно для этого приехал на наше судно. Наш русский консул в Смирне -- прелюбезный и очень обязательный человек, но в нем есть один недостаток, свойственный, впрочем, многим так называемым "русским" дипломатическим агентам на Востоке: он не только не говорит, но даже не понимает по-русски. При всех достоинствах таких консулов, позволительно, однако, усомниться в их полезности. И в самом деле, для кого и для чего они здесь существуют? Ни один русский шкипер, или русский торговый приказчик, а равно и ни один странник-богомолец, занесенный судьбой в какую-нибудь Смирну, не может обратиться к помощи подобного консула даже и в случае самой настоятельной надобности, если не владеет французским, греческим или турецким языком, для словесного изъяснения своего дела. В этих случаях обыкновенно надо отыскивать переводчика, а так как многие консулы еще требуют, чтоб изъяснение жалобы, просьбы или дела было непременно подано им на бумаге, канцелярским порядком, то, кроме переводчика, надо еще отыскать человека, хорошо владеющего французским или греческим языком, который сумел бы со слов изложить дело письменно. Представьте же, какая это сложная, затруднительная и дорогостоящая процедура, и каким это способом будет какой-нибудь Пахом Феропонтов, пришедший из Весьегонского уезда, отыскивать себе переводчика, если даже в составе лиц, служащих в консульстве, нет ни одного человека, понимающего по-русски? А что такие "русские" консульства есть, то это факт, хорошо известный множеству лиц, бывавших на Востоке. Существуют эти конторы только "для представительности", да разве еще для тех "русско-подданных" местного происхождения, преимущественно из греков, армян и евреев, которые России и в глаза никогда не видали, а приняли русское подданство только ради того, чтобы, при помощи этого гешефта, ускользнуть раз навсегда из-под турецкой юрисдикции и тем с наибольшим удобством развязать себе руки для разных темных проделок. Такие "русско-подданные" в громадном большинстве своем составляют то, что называется нравственной сволочью. У каждой значительной европейской державы есть на Востоке свои подданные этого рода, и они обыкновенно составляют величайшую обузу каждого консульства, так как из-за них постоянно приходится сталкиваться и пререкаться с местными властями. Но, по чести говоря, такие "подданные", прежде всего, не заслуживают, чтоб их числить в своем подданстве, а во-вторых, все они, сколько их ни есть, по своей бесполезности для государства, не стоят того, чтобы казна из-за них тратилась на содержание консульских учреждений. Если эти последние нужны ради нужд действительно русских подданных, в чем, конечно, не может быть сомнения, то желательно бы было видеть на консульских местах людей, хотя бы понимающих по-русски. Небось, англичане нигде не посадят на такой пост человека, не знающего по-английски, да и никто, кроме нас, этого не делает.
   День был убийственно жарок, благодаря знойному северовосточному ветру, порывами задувавшему с раскаленных вершин полуострова Кара-бурну. Ветер этот был совсем горячий, размаевающий человека; он не облегчал, а еще более затруднял дыхание. Это совершенно то же ощущение, как перед раскрытой кадильной печью. Стоять даже на одном месте было трудно, в особенности на набережной, так как сильно раскаленные плиты жгли подошву, а к камню или дереву невозможно было и прикоснуться без того, чтобы тотчас же не отдернуть руку: до того они были горячи. Тем не менее, охота пуще неволи, и мы отправились под защитою белых зонтиков на смирнский базар. Это целый лабиринт узких полутемных закоулков, крытых сверху досками, коврами, полотном и циновками, но тут все-таки есть тень и потому хоть кое-какая прохлада. Чуть вступили вы под эти навесы, как уже сразу вас сшибают разнообразные сильные запахи оливкового масла, вяленой и соленой рыбы, корицы, розовой воды, жареного бараньего сала, табаку, мускуса и еще каких-то бальзамических сушеных трав и пряностей. При духоте воздуха, почти неподвижного в крытых закоулках, все это составляло букет, далеко непривлекательный. Между базарным купечеством преобладающим элементов являются все те же греки, держащие в своих руках как отпускную крупную, так и мелочную торговлю, а затем идут евреи, армяне, персы и, наконец, турки, составляющие, по-видимому, самый ничтожный процент между здешними торгашами. Что до товаров, то это по преимуществу сброд европейской всякой всячины и при том далеко не первостепенного качества, "в Азии-де сойдет все, что ни дай, за хорошее!" Но есть и чисто восточные лавки с товарами, уже знакомыми нам по стамбульскому Безестену. Тут вы найдете плотные шелковые и полушелковые материи ярких и пестрых рисунков, тафты и канаусы, индийские и русские парчи, кисейные платки и чалмы, тканые золотою нитью и расшитые шелками, кашмирские шали, как настоящие, так и поддельные, французской фабрикации, салфетки и подушки, мозаично составленные из вырезок разноцветных сукон и покрытые красивыми вышивными узорами, мужские халаты и женские бешметы, безрукавные курточки-арнаутки и фередже (род бурнусов или плащей), турецкий табак, жасминные чубуки, трубки из красной глины и стеклянные кальяны, но последние почти исключительно австрийского производства, якобы в восточном вкусе, затем инкрустированные низенькие столики (софра) и складные пюпитры (рахиль); но старого азиатского оружия и медно-чеканной утвари нигде мы здесь не встретили. Есть лавки войлочных красных фесок, мужской и женской обуви, конских, ослиных и верблюжьих уборов, есть медно-издельные, гончарные, посудные, железные, москательные, фруктовые с сушеными и свежими плодами: с дынями-первоспелками, земляникой-викторией, абрикосами и черешнями; есть зеленные с великолепными овощами, между которыми красуются громадные турецкие огурцы, молодая кукуруза, лиловые кабачки и желто-пунцовые баклажаны. Вперемежку с этим на каждом шагу попадаются простонародные цирюльни, кофейни, кондитерские, пекарни и съестные, где все снеди тут же, на виду, и варятся, и жарятся, и пекутся. Но обычной базарной толкотни здесь мы не встретили; народу вообще было мало, быть может, по причине знойного ветра. Однако же, несколько турецких женщин тихо бродили около кондитерских и суровских лавок, приценяясь к рахат-лукуму и английским ситцам. Костюм их по красоте далеко уступает константинопольскому, хотя, в сущности, и тот нельзя назвать красивым. Турчанки-смирнистки, вместо прозрачного кокетливого ясмака, прикрывают лицо грубой черной сеткой из конского волоса, которая торчит на них неуклюжим козырем, спускаясь до подбородка, а вместо фередже кутаются они в белые покрывала, вроде простыни, накидывая их на голову. Впрочем, встречаются и полосатые покрывала каких-нибудь скромных светлых колеров, исподнее же платье почти исключительно черное. Воображаю, каково дышится этим беднягам в такую пору под их черными сетками... Но что составляет здесь истинную казнь египетскую, так это мухи и оводы, от которых нет отбою. Своею назойливостью они в состоянии довести человека не то что до изнеможения, но до исступления от бессильной на нихд злости и чуть не до нервного припадка. Впрочем, обилие насекомых не ограничивается только этими мучителями: на улицах нам пришлось давить под ногами множество молодой саранчи, нанесенной сюда сегодняшним ветром, а на верблюжьем базаре надо было срывать с себя противных клещей, которые заползают под одежду и незаметно пробираются на шею, за уши и под волосы на затылок... Все эти маленькие беды, в соединении с ослепительным солнцем и горячим ветром, в особенности с непривычки, до такой степени отравляют все ваше существование, что жить в Смирне я почел бы для себя за каторгу.
   К числу достопримечательностей здешнего базара относятся два большие склада ковров местного производства. Смирнские ковры славятся по всему Востоку, да и в Европе весьма ценятся зад свою добротность, пышную, мягкую бархатистость, исполненный вкуса оригинальный подбор колеров и изящество восточного рисунка. Один из этих складов принадлежит хозяину ковровой фабрики, богатому пожилому турку, который, приветливо встретив нас, с обычной турецкой медлительностью и сановитостью приказал подать всем стулья и предложил, в виде угощения, холодной воды, а затем, при помощи своих "молодцов", неторопливо стал развертывать пред нами на полу свои ковровые богатства. Одет он был, несмотря на удушливый зной, в какую-то широкую куртку, подбитую и отороченную лисьим мехом, но на жару, по-видимому, не жаловался.
   Цены на ковры зависят здесь от размеров ковровой ткани и мерою в этом случае служит пик. Количество пиков измеряется в длину и ширину ткани, и затем вам объявляют, что в ковре столько-то пиков, в цена одного пика в этом сорте стоит от 2 1/2 франков до 4 меджидие (20 франков), а в целом мне уступили громадный коврище превосходной работы за 25 фунтов стерлингов и то только по случаю "мертвого сезона", потому что в это время на такие предметы нет никакого спроса. Люди, сведущие и здесь, и потом в Александрии, поздравляли меня с необыкновенно удачной и дешевой покупкой. "Осенью, -- пояснил хозяин, -- когда наезжают сюда европейские милорды, я бы никак не уступил этот ковер дешевле сорока фунтов, но... иншаллах! И вещи, как и люди, имеют свою судьбу, свое предопределение... Ваше счастье: берите его за 25 фунтов!"
   В половине пятого часа дня "Цесаревич" снял свои швартовы и тронулся в дальнейший путь, чтоб успеть засветло приблизиться к выходу из Смирнского залива.
   Так и не удалось побывать мне в церкви Иоанна Предтечи, построенной руссофилом Ангелпуло. О личности этого смирнского купца наши старые и бывалые моряки хранят самые приятные воспоминания. Это был великий и чуть ли не самый восторженный почитатель России и государей Николая Павловича и Александра Николаевича. Он и в церкви своей Никольской предел поставил в память императора Николая, а Александро-Невский "во здравие царя Александра". Ангелопуло сам себя любил называть "русским патриотом" и, рекомендуясь какому-нибудь новому знакомому, всегда добавлял и эту свою характеристику, чтобы ни минуты не оставлять человека в сомнении насчет своих политических симпатий и образа мыслей. Боже избави, бывало, при нем отозваться непочтительно о России, -- такой отзыв Ангелопуло принимал, в некотором роде, за личное себе оскорбление. Кто враг России, тот был и враг Ангелопуло. Вот несколько отрывочных воспоминаний об этом "русском патриоте", сообщенных мне В. С. Кудриным, который знавал покойного лично:
   В войну 1853--1856 годов ему нельзя было, при его отъявленном русском патриотизме, оставаться в Смирне, и он переселился в Сиру, где его меньше знали, чтобы там удобнее вести между греками руссофильскую пропаганду. Замечательна, между прочим, одна из побочных причин этого переселения. Жена его, которую он очень любил, была английская подданная, как уроженка острова Корфу, и симпатизировала англичанам. Жить под одним кровом с английской подданной в то время, как Россия находится в войне с Англией и слышать в своем собственном доме панегирики англичанам, для Ангелопуло было окончательно невозможно. Это означало бы обречь себя на постоянный домашний раздор из-за политических мнений. Англофильские симпатии любимой жены задевали самые чувствительные струны его русского патриотизма, и потому он порешил расстаться с ней на время войны и сделал это без ссоры, без шума, как нечто самое естественное, как будто иначе и быть не могло. Жена с семейством осталась в Смирне, а сам он очутился в Сире. Здесь встретил он какими-то судьбами русского юнкера, взятого где-то в плен англичанами. Так как побег с острова во всяком случае затруднителен, да и какими судьбами возможно было бы бежать какому-то безвестному, бедному юнкеру, то он и был оставлен в Сире без особенно строгого присмотра и мог свободно гулять когда и где ему вздумается. В это-то время познакомился с ним Ангелопуло, и в голове отважного грека тотчас же создается сумасбродный план, освободить пленника и возвратить России ее воина, потому что все-таки-де одним русским будет в России больше, да и как-де молодому человеку томиться в бездействии, когда там дерутся, когда отчеству нужен каждый его сын, могущий носить оружие... И вот, задумав такое рискованное дело, Ангелопуло в безлунную ночь, один, в убогой рыбачьей лодчонке, на веслах увозит пленника из Сиры в открытое море, а там подымает парус и садится на руль.
   -- Куда мы? -- при помощи французского языка спрашивает его юноша.
   -- В Грецию, в свободную Грецию, молодой друг мой, а оттуда с Божею помощью в Россию.
   -- Но как же мы доберемся до Греции?
   -- Не знаю, как Бог даст... Может встретим греческое судно, может пойдем от острова до острова -- не знаю.
   С рассветом юноша замечает, что на дне лодки рядом с Ангелопуло лежит какой-то бочонок.
   -- С чем это? -- спрашивает он. -- С водой?
   -- Это? Нет, этот с порохом.
   -- Зачем же нам столько пороху?
   -- Затем, чтобы взорваться в случае, если англичане или турки заметят побег и пустятся преследовать. Вот пистолет: выстрел в бочонок -- и готово! Это мы сделаем тогда, как сцепимся с ними борт о борт.
   От такого объяснения юноша пришел в некоторое замешательство.
   -- Иначе никак невозможно, -- пояснил Ангелопуло: -- ведь если поймают, то нас или расстреляют, или тут же повесят на рее. Тактуж лучше самим, да и их заодно утопить вместе с собою! Живыми не дадимся в руки!
   Приключения этого побега длились около трех месяцев. В "свободную" Грецию им не удалось попасть сразу и пришлось скитаться с острова на остров, пережидать неудобное время то в пещерах между прибрежными скалами, то в хижинах греческих рыбаков, то скрываться по островным греческим городкам у "своих" надежных людей, у священников, у монахов, потаенно переходить с места на место, причем Ангелопуло неукоснительно вел свою руссофильскую пропаганду между соотечественниками, подготовляя их к общему восстанию против турок, как только отзвук русских побед укажет удобную к тому минуту. И все это время возился он со своим юнкером, кормил, поил его и всячески скрывал и прятал, как от турецких властей, так и от союзных им "каптенов". По свойству своей пропаганды Ангелопуло всегда был "вправе" рассчитывать, что турки каждую минуту могут накрыть его и бросить в тюрьму, а сдаться им живьем он считал для себя величайшим позором. Поэтому под его постелью всегда хранился заветный бочонок с порохом, а в кармане лежал заряженный пистолет. Эта вечная возможность взлететь на воздух в конце концов так истомила юнкера, что он однажды тайком сбежал от своего "спасителя" и с тех пор словно в воду канул, по крайней мере Ангелопуло никогда ничего не слыхал о нем более. Выше всего на свете этот чудак ценил храбрость, в ком и в чем бы она не проявлялась, но храбрость русских приводила его в какой-то благоговейный восторг. Севастопольская эпопея и имя севастопольца казались ему чем-то священным. Когда после Восточной войны у него родилась дочь, он вздумал было дать ей мудреное имя, что-то вроде Слава победы или Надежда победы и долго не крестил ее: все поджидал, не подойдет ли какое русское военное судно, чтобы на нем отыскать для нее крестного отца из числа георгиевских кавалеров, и наконец-таки дождался: и георгиевского кавалера нашел, и с ним покумился, и с тех пор создал себе идеал своего будущего зятя. Этот зять непременно должен был быть русским по происхождению, православным по вере, монархистом по убеждениям, сухопутным или моряком, но во всяком случае военным по профессии и непременно георгиевским кавалером, что служило бы для Ангелопуло порукою личной храбрости; при этом добавлялось, что хорошо бы, мол, было, если бы такой человек был еще и ранен на войне с турками, чтоб он, значит, кровью своею запечатлел свою преданность царю и России и свою храбрость. О, такому зятю Ангелопуло отдал бы вместе с дочерью ровно половину своего состояния! Другую половину он оставлял для сына, которого воспитал бы в ангелопуловских принципах и послал бы учиться не в Париж и не в Вену, как делают иные "глупые греки", а в Россию, чтобы научился любить ее как второе свое отечество. В парадной комнате его дома на почетном месте всегда красовался портрет императора Николая, которого он просто боготворил, а образ Александра Невского для своей церкви Ангелопуло выписал из России. При освящении этой церкви он сочинил целую торжественную процессию, в которой участвовало все греческое население Смирны. На это торжество пригласил Ангелопуло местного губернатора и всех консулов, причем злорадствовал в душе тому, что заставил-де французского и английского консулов, вместе с турецким пашой, присутствовать на панихиде по императору Николаю и на молебне за императора Александра: "пускай-де видят и разумеют эти враги, кого чтут истинные греки". Когда в 1859 году великий князь Константин Николаевич посетил Смирну, Ангелопуло устроил его высочеству и русским морякам великолепный прием, декорировал вместе с другими своими единомышленниками весь город коврами, цветами, гирляндами и флагами и задал гостям роскошное угощение. То обстоятельство, что в его доме присутствовал сын "великого Николая", государя, пред которым Ангелопуло заочно привык благоговеть всю свою жизнь, исполнил душу его такого восторга, такого упоительного счастия, которому нет слов и меры. Вскоре после этого, по ходатайству великого князя, Ангелопуло был пожалован орден святого Станислава 3-й степени. Когда его известили об этом и пригласили в русское консульство за получением знака царской милости, он собрал всех своих родных и друзей и, в сопровождении их, явился в консульство с бархатною расшитою золотом подушкой, благоговейно принял и положил на нее крест, торжественно перенес его через весь город в свою церковь для освящения и торжественно, как величайшую святыню. Когда на смирнский рейд приходило русское военное судно, Ангелопуло всегда одним из первых являлся на его палубе, со своим Станиславом в петлице, немедленно знакомился с командиром и офицерами, звал их к себе на обед и предоставлял им свой дом в полное распоряжение на все время якорной стоянки. Это гостеприимство простиралось также и на матросов: когда, бывало, спустят часть команды на берег, Ангелопуло сейчас же посылает пригласить людей к себе в дом и уж там он их и накормит, и напоит мастикой и смирнским вином на славу. А если между ними да ещетеоргиевский кавалер попадется, тут же Ангелопуло совершенно счастлив: он и целуется с ним, и обнимается, и умиляется, глядя на него, и не только закормит и запоит, но еще и кошелек денег куда-нибудь в карман или за пазуху сунет "русскому герою". Теперь таких типов уже нет на Востоке; теперь все смотрят там либо на Запад и оттуда чают свое спасение в образе разных "конституций" или "социально-демократических республик", либо же, не задаваясь вовсе вопросами этого рода, равнодушно относятся ко всему на свете, мечтают лишь о франках и фунтах, торгашат, скряжничают, надувают, -- вообще сколачивают себе деньгу и только. Ангелопуло -- это был, в своем роде, последний из могикан, и этот "последний" показывает нам, какой престиж был у России, каким могучим обаянием пользовалось русское имя на христианском Востоке.
  
   11-го июля.
   В шесть часов утра проходим мимо Патмоса. Великие христианские воспоминания!.. Здесь был заточен святой Иоанн Богослов, здесь написал он Апокалипсис.
   Патмос не велик. Отвесные высокие серые скалы угрюмо встают прямо из недр синего моря, так что весь остров представляется гигантской тумбой, в виде одной гранитной глыбы, на вершине которой тесно лепятся и жмутся одна к другой белые постройки маленького городка, а над ними выделяется строгий силуэт древней цитадели; вот и все, чем является Патмос, когда глядишь на него с моря. С восточной стороны его есть бухта, но мы ее не видали, так как проходили мимо западных отвесов острова. На скалах ни малейшей растительности, в городе ни малейших признаков хоть какого-нибудь деревца. Судя по всем этим видимостям, действительно, трудно придумать что-либо более подходящее для места ссылки.
   Прошли в этот день между островами греческого архипелага: Никарией, Левитой, Стампалией, Сирини, или Святого Иоанна, оставшимися с правой руки. С левой же стороны последовательно возвышались Самос, Фурни, Патмос, Леро, Калимно, Кос, Низиро, Пискони, Карки и Родос. На половине расстояния между Кандией и Родосом лежит длинный и узкий остров Скарпанто (Змеиный). Мы проходили очень близко мимо его северной оконечности Алимунти. Скарпанто скалист, и горы его как бы наворочены кряжестыми глыбами; говорят, они богаты железной рудой. На восточной стороне острова есть два порта, Аодемс и Пенизи; есть, кроме того, и кое-какие селения, но на взгляд остров представляется совершенно голой, безжизненной пустыней. Пройдя мимо Скарапанто, "Цесаревич" вышел наконец из области греческого Архипелага на открытый простор Средиземного моря.
  
   12-го июля.
   Просто изумительная эта способность пассажиров-турок проводить все свое время лежа на одном и том же месте в полудремотном состоянии. Подымаются они разве за самою крайнею надобностью: поесть или помолиться и в это время приседают минут на пять на пятки; но чуть окончена еда или молитва, турок немедленно заваливается на боковую. И таким образом они проводят уже пятые сутки. Пока пароход стоял у Смирнской набережной, ни один из них не сошел даже на берег; все так и лежали в дремоте. На русских странников и вообще на европейцев такая бездеятельная жизнь на палубе наводит невольную тоскливость; видно, что человек тяготится своим бездействием, скучает, а турку ничего. Для него, по-видимому, это самое блаженное состояние.
   Нынешней ночью наших египтян, что называется, прорвало. Целые пять суток они крепились и вели себя сдержанно, по-человечески, наконец, не вытерпели -- натура, как видно, взяла свое. Держатся они совершенно отдельно от прочих пассажиров; при них состоят двое левантинцев, не то греков, не то итальянцев; один из них отправляет обязанности чубукчи, то есть набивает табаком трубки и помогает их закуривать; другой же состоит в качестве не то комиссионера, не то ами-кошона какого-то, из разряда прихлебателей, которые тщатся выказать перед посторонними свое великое достоинство. Вся свита египетского принца ест и пьет где-то отдельно от прочих пассажиров, но когда эти господа появляются на верхней палубе, то ведут себя с замечательной бесцеремонностью: сидят при дамах на скамейках с задранными кверху ногами, якобы по-американски, плюют куда ни попало мимо незнакомых им соседей, свистят и громко делают насчет других какие-то замечания и наконец бесцеремонно расстегивают такие принадлежности костюма, каким в европейском обществе ни в коем случае не подобает быть расстегнутыми. Европейцы морщатся, но стараются как бы не замечать всех этих невежеств. Всю нынешнюю ночь провели эти господа на палубе и едва ли ложились спать: у них все время происходила какая-то непонятная возня, сопровождаемая иногда пением, иногда же каким-то диким рычанием, какого в нормальном состоянии ни один человек себе не позволит. Надо думать, что они просто напились втихомолку и затем дали волю своей разнузданности. Утром сегодня сам принц появился, наконец, на палубе и сел рядом со своим ами-кошоном. Грек-чубукчи подал ему трубку и поддержал для раскурки зажженной бумажку. Принц несколько времени курил и тихо разговаривал, по-видимому, совершенно спокойным и серьезным образом, а затем вдруг ни с того, ни с сего хвать за пуховую шляпу своего ами-кошона, сорвал ее с головы и моментально выбросил за борт. Тот, впрочем, не обиделся, а только улыбался не то снисходительно, не то подобострастно, но видно было, что в душе ему ужасно жаль своей новенькой шляпы, которую он так кокетливо-небрежно надвигал себе на брови.
   Чем далее, тем прелестнее становится цвет воды Средиземного моря: это чистейший кобальт светлого оттенка. И как хорошо рисуются на нем узоры жемчужно-белой пены, точно дивные кружева ежемгновенно меняющие свой прихотливо фантастический рисунок!.. Кто не видал этой воды, тот едва ли даже поверит всей прелести ее густого голубого цвета, и чем глубже пучины моря, тем голубее вода. Небо чистое, безоблачное, залитое солнечным блеском -- в сравнении с этой водой кажется белесовато-бесцветным на горизонте и грязновато-дымчатым в воздушной глубине, над головою.
  

Александрия

Первое впечатление африканского берега. -- Развалины старого дворца. -- Историческая Александрия. -- Парадные встречи и приветствия. -- Отель Абат. -- Гулянье на набережной большого канала. -- Александрийский "большой свет" и "полусвет". -- Гаремные дамы на пути цивилизации. -- Хедив на прогулке. -- Способ сбора общественных подаяний у феллахских женщин. -- Увеселительные лодки на канале. -- Сады и дачи. -- Что значит вода в Египте. -- Таракан-исполин. -- Одна из местных причин офтальмии. -- Парадный консульский выезд. -- Особенности мусульманской части Александрии. -- Расэльтинский дворец и его парадная приемная. -- Наш визит к хедиву. -- Чем обязан Египет хедиву Измаил-паше. -- Политическое будущее Египта. -- Визит к патриарху александрийскому. -- Монастырь и церковь святого Саввы. -- Благовещенский собор. -- Коптская православная церковь и замечательная икона святого Евангелиста Марка. -- Католический монастырь и костел святой Екатерины. -- Вероисповедные и церковные дела Египта. -- Кафе. -- Русские и русско-подданные в Египте. -- Чувства туземцев к европейцам и положение сих последних в этой стране. -- Кто здесь симпатизирует России. -- Наша торговля с Египтом. -- Нечто о египетском флоте и армии. -- Меры против торговли невольниками и фарисейское лицемерие англичан. -- Школа "Измаилие" и состояние народного просвещения в Египте. -- Ученые учреждения и журналистика.

  
   13-го июля.
   С рассветом вышел я на палубу.
   -- Доброго утра! -- приветствовал меня капитан, который, несмотря на столь раннюю пору, был уже на своем посту, на мостике. -- Ступайте сюда, -- продолжил он, -- к Александрии подходим.
   Я поднялся на мостик и с недоумением стал вглядываться вперед. Где же А с себя одежду. У них обыкновенно вся спина и грудь, плечи, руки и лядвеи разрисованы самою затейливою татуировкой, где преобладают синий и буро-красный цвета и изображаются всевозможные мифические драконы, птицы фоо, военные сцены, женщины, змеи, черепахи, ласточки, жуки, цветы и листья; даже помещаются целые изречения и стихотворения, но никогда никаких непристойных изображений. У иных бывает прописано и собственное имя, так что в удостоверении личности и паспорта никакого не нужно. Художник, производящий такую роскошную татуировку, нередко ухитряется поместить в каком-нибудь скромном уголке и свое собственное имя. Никогда не подвергаются татуировке только лицо, голова, шея и оконечности рук и ног. Очень часто кули татуируют на себе рисунок одежды из общепринятой бумажной материи, и таким образом нагие кажутся одетыми.
   На первый раз также бросается в глаза общая малорослость японцев. Большинство из них ниже нашего среднего роста, так что, если взять среднюю меру, то для мужчины она будет два аршина и три вершка2, а для женщины -- около двух аршин и даже менее. Встречаются, конечно, люди и более высокие, но в общем впечатление остается на стороне малорослости. В этом усматривается признак физиологического измельчения расы в зависимости от очень ранних браков, допускавшихся в течение почти трех последних столетий. Но нынешнее правительство уже издало закон, воспрещающий, под страхом очень строгой кары, брать в замужество или конкубинат3 девушек ранее пятнадцатилетнего возраста. Большинство обоего пола, при малорослости, отличается еще и худощавостью, как бы недоразвитостью; но это, по-видимому, не мешает мужчинам исполнять работы, нередко требующие продолжительного напряжения физических сил, а естественная ловкость и гимнастическая увертливость в соединении с какою-то, чисто кошачьею, гибкостью и цепкостью, составляет довольно общую черту в японцах.
   В физическом сложении их тоже замечаются некоторые особенности. Так, например, голова, сравнительно с общим ростом, кажется несколько велика и как бы вдавлена в плечи, и эта большеголовость в особенности заметна у женщин, благодаря их высокой и пышной прическе; ноги же относительно туловища несколько коротки, причем бедра мясисты, а икры чересчур худощавы; ручная пясть и ступня малы и сформированы красиво, но постав носка обращен несколько внутрь от привычки сидеть на пятках, торс достаточно широк и живот несколько втянут. Плотные, мускулистые мужчины встречаются нередко, в особенности между рабочими, но толстяки составляют большое исключение. Вообще по натуре это более холерики, отнюдь не лимфатики. Что до типа лица, то, при некоторой скуповатости и узкоглазии, он своеобразно красив, а между женщинами зачастую встречаются положительно хорошенькие: но в этих чертах нет ровно ничего монголо-китайского, хотя некоторые ученые и причисляют японцев к Туранской расе. Мне кажется, что они скорее приходятся сродни нашим якутам, и между ними нередко можно встретить людей с орлиными и горбатыми носами. Эме Гюмбер, автор известной книги о Японии, находит в них некоторое сходство с обитателями Зондских островов и говорит, что у тех субъектов, у которых лоб убегает назад, а скулы широки и выдаются вперед, лицо, если смотреть на него прямо, представляет скорее фигуру трапеции, чем овал и что другая, более общая особенность японских лиц состоит в том, что глазные впадины их неглубоки и хрящевые части носа слегка приплюснуты, вследствие чего глаза несравненно ближе к поверхности, чем у европейцев; вообще японское лицо продолговатее и правильнее, чем монголо-китайское. Относительно того, что зовется узкоглазием, -- сколько я мог наблюдать, -- это скорее есть миндалевидный прорез глаз, в сущности вовсе не маленького, а только слегка приподнятого на наружных углах, и это даже придает многим женским лицам особенную прелесть. Что до цвета лица, то в общем он матово-оливковый, как у испанцев, и у женщин вообще светлее, чем у мужчин, но тут есть множество оттенков, в зависимости от условий жизни, начиная с темно-бронзового, наблюдаемого у многих рабочих, вынужденных всегда работать на солнце, до европейски белого, какой нередко встречается у женщин-аристократок.
   Японские женщины вообще очень миловидны, не лишены своеобразного изящества и кокетливой грации. Люди, знакомые с ними поближе, называют их даже француженками крайнего Востока. К сожалению, в силу древнего обычая, многие женщины с выходом замуж начинают чернить свои прелестные зубы и сбривать или выщипывать себе брови, заменяя их искусственными мазками тушью на лбу, на дюйм выше их естественного места. Последнее, впрочем, делают только придворные аристократические дамы: горожанки же довольствуются только выщипываньем. Говорят, будто это делается для вящего доказательства мужу всей силы любви к нему, которая не задумывается пожертвовать для него даже лучшим достоянием женщины, ее красотой, чтобы никогда уже никакой мужчина, кроме мужа, даже случайно, мимоходом, не мог обратить на нее нескромное внимание. Быть может, в силу этого и нарушение со стороны женщин супружеской верности считается в Японии такою редкостью, что статистика преступлений, как уверяют, насчитывает не более одного или двух случаев в столетие. Да и кроме того взгляд на прелюбодеяние самих женщин таков, что жена, нарушившая обет верности, никогда уже не найдет себе места между честными женщинами, будь то самые близкие ей подруги или родные, и ей уже не остается ничего, как только покончить с собою самоубийством или съесть перед коцэ4 горсточку риса с ложки {Коцэ -- местный участковый старшина исполняющий административные и некоторые судейские, нотариальные и фискальные обязанности в своем участке. Что до вкушения риса с ложки, то должно объяснить, что в Японии рис едят не иначе как с помощью известных палочек или в крайнем случае руками; есть же его ложкой считается до такой степени неприличным, постыдным и даже отвратительным, что древний обычай установил это как позорный обряд для женщин вступающих на поприще открытой проституции, обусловленной поступлением их в гонки-ро (квартал домов терпимости). Обрядом этим знаменуется, что такая женщина разрывает навсегда все свои связи с семьей и честным обществом.}.
   Впрочем, теперь, под влиянием присутствия европейских женщин и новейшей "цивилизации", принимаемой японцами, обычай чернения зубов начинает уже понемногу выводиться, особенно в местах, открытых для европейцев, и, я думаю, что супружеская верность, при таком взгляде на нее самих женщин, отнюдь не пострадает от отмены этого обычая, а красота их положительно выиграет, лишь бы они и впредь не изменяли своему красивому национальному костюму, с которым так гармонируют и их прически, и их характерные лица.
   Но что за прелесть эти японские дети, которых мы встречаем ловсюду на улицах, на галерейках домов, в садиках и священных рощах около храмов, где они резвятся со своими трещотками, погремушками, жуками, привязанными на нитку, и пускают бумажных змеев. Лица у них у всех здоровые, белые, румяные, зубешки при улыбке сверкают, как ряд жемчужин, острые, черные глазки смотрят бойко, умно и приветливо, и никогда ни одной плаксивой рожицы!.. Темя у мальчуганов, начиная с полуторагодового возраста, всегда пробрито, а волосы оставлены только отдельными пасмочками на висках и внизу на затылке, да еще на чубе, макушке, где они закручиваются в два коротенькие, торчащие кверху, завиточка, что придает этим бутузам преуморительный вид. У девочек волосы только слегка подстригают и зачесывают чубиком назад, оставляя на висках продлинноватые, вроде пейсиков, ровно подстриженные космы. Эта прическа иногда украшается настоящими или искусственными цветами. Мальчиков одевают в коротенькие распашонки или в халатики, а девочек в ярко-пестрые киримоны, где преобладающими колерами являются пунцовый и розовый. Кроме того, у девочек от трех до двенадцати лет здесь принято белить лицо и шею безвредными белилами и слегка подрумянивать щеки, что придает им вид как бы фарфоровых куколок. С переходом из детского возраста в девический, притиранья иногда еще употребляются, но с семнадцати лет или с выходом замуж этот род кокетства уже бросается, и женщина довольствуется своим естественным цветом лица. Исключение составляют только певицы и танцовщицы, так называемые гейки или гейшэ, да публичные куртизанки, которые сохраняют за собою как бы право и на ношение яркоцветных костюмов. Замечательно еще то, что японские дети нередко служат няньками для своих младших братишек и сестренок. Иногда такую няньку и самое-то еле от земли видно, а она, будучи пяти-шести лет от роду, уже преважно таскает у себя за спиной какого-нибудь восьмимесячного или годовалого анко (мальчика), посадив его либо просто себе за киримон, либо в особый мешок с длинными тяжами, накрест перетянутыми с плеч под мышки и завязанном на поясе. Этот же способ носки младенцев обыкновенно употребляют и матери, причем для них является то удобство, что ребенок не мешает работать.
   Во время нашей сегодняшней прогулки мы посетили несколько лавок и магазинов, торгующих лаковыми изделиями и фарфором. Между прочим, заехали напоследок и на базарную выставку фарфоровых вещей в Дециме, где любовались на громадные вазы необыкновенно изящной работы с изображениями на одной -- вереницы летящих цепью водяных птиц, а на другой стаи парящих рыб. Различные положения, повороты и моменты движения, по-видимому, самые неуловимые, равно как смелые ракурсы и профили рыб и птиц схвачены талантливым художником-японцем с поразительною верностью природе и изображены мастерски, с большим художественным чувством и вкусом, в высшей степени жизненно и в то же время с изящно небрежною, эскизною легкостью рисунка. Этой китайской кропотливости и зализанной зарисовки тут и следа нет: напротив, удар кисти повсюду смел, штрих и тверд, и легок, так что во всей композиции вам сразу сказывается свободная сила и уверенная в себе рука истинного художника. Тут же стоит белая ваза, испещренная синими рисунками, вышиной около четырех аршин, если не более. Другая, парная к ней, ваза разбилась, и потому остающаяся продается сравнительно очень дешево, но покупателей все еще не находится, так как украшать собою она может разве какой-нибудь роскошный царский сад или площадку парадной лестницы обширного дворца. Много вещей делается здесь уже совершенно в европейском стиле и применительно к европейским потребностям, как например, столовые, чайные и кофейные сервизы, но орнаментация и рисунки на них неизменно сохраняют японский характер. Цены на лак и фарфор оказались вовсе не так баснословно малы, как уверяли нас еще на "Пей-Хо", но все же надо сказать, что они вполне доступны, в особенности сравнительно с ценами на те же предметы в Европе, тем более, что расплата за них на месте идет не за доллары, а на бумажные иены, которые ныне ходят по курсу 140 (вместо ста) центов на один серебряный доллар. К. В. Струве, например, купил пару прекрасных маленьких ваз очень изящной и оригинальной работы за 18 иен, что на серебро составляет 12 с небольшим долларов.
   Зато мы завтракали в лучшем из здешних ресторанов под фирмой "Фкуя" или "Фукуя", путь к которому лежит по холмам предгорья Гико-сана, мимо буддийских пагод и одного из городских кладбищ, а это последнее просто поражает красотой и тихою прелестью своих поэтически изящных уголков. Но подробности о нем -- мимо, до другого раза. В Фукуя встретила нас с этикетным почетом сама хозяйка, госпожа Окана (по-японски Оканесан), красивая, изящная особа, лет двадцати трех, окруженная штатом своих помощниц и прислужниц, но на колени они не опускались, так как начисто вылощенный пол, ввиду постоянных посещений европейцев, не был покрыт циновками. Обстановка и мебель здесь европейские, с примесью некоторых японских украшений в виде фарфоровых ваз, картин на шелку и причудливо изгибистых растений в горшках. Ресторан стоит на площадке одного из холмов, окруженный небольшим, но тенистым садом, с несколькими огромными деревьями; дом в японском стиле, двухэтажный, и с верхнего балкона его открывается прекрасный вид почти на весь распростертый внизу японский город, на часть рейда, усеянного европейскими и туземными судами, и на противолежащие горные вершины с их буддийскими храмами, плантациями, рисовыми полями, бамбуковыми и сосновыми рощами. Город с этого пункта представляется громадной площадью, сплошь покрытою теснящимся множеством аспидно-серых двускатных крыш, отороченных по краям и ребрам полосами белой штукатурки: улицы и переулки, словно на шахматной доске, намечаются узкими полосками в продольном и поперечном направлениях, иногда с незначительными уклонами; то там, то сям виднеются из-за крыш деревца миниатюрных садиков, и так все эти крыши скучены, что из-за них совсем не видать уличного движения. По ту сторону бухты виднеются сады и домики Иносы и Акунора, и надо всем этим -- прелестная, чистейшая лазурь безоблачного неба, залитого блеском полуденных лучей.
   В одном из отдельных кабинетов Фукуя нам подали очень порядочный завтрак из европейских блюд, причем к закуске приятным сюрпризом явилась русская водка, русская паюсная икра, свежая редиска и отменная ветчина в виде целого окорока, своего домашнего приготовления, чем в особенности славится здешняя хозяйка. В выборе таких закусок уже несомненно сказалось влияние русских морских офицеров, всегдашних посетителей этого ресторана.
   Вечером, в шесть часов, обедали на "Африке", у адмирала. На сей раз была сделана первая проба нашего "обыкновенного" обеда, приготовленного русским поваром. Но прежде чем сесть за стол все мы присутствовали при церемонии спускания флага, причем, по пробитии "зори", был сделан выстрел из четырехфунтового кормового орудия.
   После обеда, когда мы наслаждались на верхней палубе вечернюю прохладой и чудным видом темно-синего звездного неба, вдруг в глубокой тишине всей природы донесся до нас с нагорного берега густой, протяжный звон большого колокола. То буддийский храм, расположенный в предгорье, выше города, призывал из своих священных рощ к вечерней молитве. Звон этот, медленный и протяжный, совершенно напоминал нам наш великолепный благовест, и было в нем, среди этой дивной природы и чуткой тишины воздуха, что-то мистически таинственное, что-то такое, что невольно вносит в душу поэтически грустное и вместе с тем благоговейно светлое настроение. И не успел еще замереть звук последнего удара этого колокола, как на нашей палубе пробили 8 склянок (8 часов вечера), урочный час вечерней молитвы, и вся комнада "Африки", выстроенная вдоль шканцев, стройными звуками "Отче наш" огласила окрестные воды и горы.
  
   2-го сентября.
   С девяти часов утра мы опять отправились в японский город вместе с Сига-саном, и первое, что бросилось нам в глаза, когда мы проникли в центр торговых кварталов, была процессия певиц и танцовщиц (геек). Около сорока молодых девушек в ярких костюмах, со своими музыкальными инструментами и цветами в руках, шла попарно серединой улицы, держа себя в высшей степени прилично. На мой вопрос: что это за процессия, Сига-сан ответил, что, вероятнее всего, "цветочная команда" направляется с поздравлениями к какой-нибудь бывшей своей товарке, вышедшей вчера замуж: гейки поднесут новобрачной цветы, зададут ей серенаду, которая будет для нее уже прощальною, а молодая в ответ выставит для них угощение, сопровождаемое какими-нибудь подарочными безделушками "на память", и визит окончится пирушкой.
   Японские гейки, по словам Сига-сана, нередко делают себе блестящие супружеские партии, выходя за людей богатых и знатных, и это только потому, что их таланты, проявляемые публично в чайных домах, скорее чем где-либо иначе, находят себе ценителей и поклонников, которые, увлекаясь кроме таланта еще красотой и молодостью той или другой певицы, зачастую кончают тем, что вместе с сердцем предлагают ей и свою руку. Гейки вообще славятся своим остроумием, удачными ответами, уменьем поддерживать светский разговор и некоторым обязательным для них образованием. Что до последнего, то кроме знания музыки, пения, декламации и хореографического искусства (здесь, говорят, есть даже своя традиционная школа классического балета), они весьма сведущи в отечественной мифологии, поэзии и вообще в изящной литературе, и нередко сами слагают весьма удачные стихи; кроме того, большинство из них умеет рисовать акварелью, делать искусственные цветы и вышивать шелками, и все это благодаря чайным домам, где они с малых лет получают такого рода образование вместе с манерами и светским лоском. Люди высших классов, конечно, не отдают своих дочерей в чайные дома, потому что имеют возможность давать им блестящее образование и воспитание у себя дома, но для дочерей средних классов и особенно для мещанства чайный дом еще и до сих пор является в своем роде школой светскости и общеобразовательным заведением, несмотря на правительственные начальные школы для детей обоего пола в каждой сельской и городской общине. Вообще, по словам Сига-сана, оказывается, что чайные дома в Японии далеко не то, чем привыкли считать их в Европе со слов иных путешественников, не задавших себе труда проверить свои поверхностные заключения.
   В торговой части города мы любовались сегодня в нескольких мастерских замечательными произведениями злато- и шелкошвейного искусства. Основание для вышивки обыкновенно служат атлас, сукно или бархат, натянутые на пяльцы. Но этим, казалось бы, по преимуществу женским трудом заняты в осмотренных нами заведениях исключительно мужчины. Закажите, и они вышьют вам что угодно, хотя бы даже ваш собственный портрет. Мы видели здесь вышитые для подушек и настенных картин гербы, букеты, профили европейских военных судов, фигуры мужчин и женщин, но в особенности хорош был один экран с белым петухом, красиво поднявшим свой пышный хвост среди семейства кур и цыплят, клюющих зерна между цветами и травами. Эта вещь была исполнена артистически, с большим художественным вкусом как в подборе колеров, так и в расположении самой группы. И что замечательно: японские шелкошвеи редко работают, имея оригинал перед глазами, от оригинала они, по большей части, заимствуются только одним контуром рисунка, а затем уже от себя, по собственному усмотрению и вкусу, подбирают в шелках нужные им цвета и оттенки, и вы никогда не встретите в таком подборе ни малейшей дисгармонии между цветами. Вырисовка же контура производится очень скоро: либо рисунок декалькируется на белый лист бумаги и нашивается на натянутую в пяльцах материю, либо же после декалькировки он весь еще проходится по карандашу булавочными наколами. В последнем случае, нашпилив лист на приготовленную к работе материю, мастер в зависимости от ее цвета берет на пушок, а то и просто на вату цветной порошок из квасной охры, графита или магнезии и пудрит им этот лист, в результате чего на материи получается контур рисунка, воспроизведенный рядом мелких точек, по которым мастер затем уже проводит черным или белым карандашом и приступает к вышивке. В первом случае шелкошвейная работа идет по бумаге и рисунок получается выпуклый, рельефный, а во втором -- плоский. Шелкошвейные веши эти замечательно дешевы: экран с петухом, например, стоил всего пятнадцать иен, а подушки, смотря по величине, от полутора до четырех иен. То есть положительно эти люди почти ни во что не ценят свой собственный личный труд и время, на него потраченное. При назначении цены за какую-либо вещь они прежде всего принимают в соображение не ценность этого труда, а стоимость употребленного на нее материала.
   Побродив по торговым кварталам, проехали мы в одну из более возвышенных предгорных частей города, известную под именем Накашима или Накадзима (произносится и так, и этак). Целью этой поездки была мастерская местного японского фотографа, где я сделал себе большой выбор нагасакских видов и типов, превосходно иллюминированных анилиновыми красками. Накашима, без сомнения, одно из самых картинных мест этого города. Лежит она вверх по течению горного потока, что струится в обрывистых берегах, где по руслу наворочены большие мшистые камни да крупные валуны и в изобилии рассеяна разноцветная галька. С береговых обрывов, нередко укрепленных дикокаменными стенками, служащими высоким фундаментом для легких набережных построек, прядают вниз целые каскады лапчатой, зубчатой, ползучей и вьющейся заросли, которая соединяет в себе разные оттенки зелени, от темного с синеватым налетом до буро-красного и нежно-золотистого, и придает всем этим камням, буддийским часовенкам, водяным мельницам и деревянным домикам с их висящими над обрывом галерейками и балкончиками такую прелесть, что словами ее и не выразишь, но пейзажист нашел бы тут для своего альбома чистый клад совершенно новых оригинальных, никем еще не тронутых мотивов. А как хороши эти старые корявые сосны с их причудливо искривленными ветвями, что раскинулись местами вкривь и вкось над обрывом и над черепичными кровлями! Как хороша перспектива этого потока, образующего местами словно ступени из ряда камней, между которыми, одна ниже другой, лежат искусственные запруды, необходимые для орошения ближних садов и для водяных мельниц! Через поток перекинуто несколько мостов, каждый об одной полукруглой арке, очень древней постройки из тесаного камня с каменными же сквозными перилами. Мосты эти, тоже обросшие мхом и мелкими вьюнками, расположены на известном расстоянии таким образом, что если глядеть снизу около русла на мост Амида, то из-под арки, словно из рамы, вам видна в перспективе арка другого моста с кусочком окружающего его пейзажа. Это прелесть что за картинка!.. Но и в общем вид Накашима с дальними планами, коими служат вершины Комиро-ямы и Хоква-сана, ни в чем не уступит своим отдельным деталям. Тут все хорошо, и что ни шаг, то новая картинка, новый мотив для пейзажа.
   Неподалеку от фотографии, над самым обрывом, стоит памятник глубокой японской древности. Это священный фонарь, составленный из грубых плит и крупных осколков дикого камня. С виду он похож на два грибка, поставленные один над другим. Стержнем верхнего грибка служит выточенный внутри каменный шар с двумя противоположными месяцевидными отверстиями. Внутрь его вставляется лампада, и по вечерам эти темно светящиеся полумесяцы указывают путнику, что здесь напротив фонаря находится буддийская часовня, замечательная своею древнею статуей лежащей коровы, отлитой почти в половину натуральной величины из темной бронзы. Мы нарочно зашли туда, чтобы полюбоваться на это образцовое произведение древнего японского искусства. Какое спокойствие и сила и вместе с тем какая простота и естественность в позе, в повороте головы и во всей фигуре животного! Тут нет никакой условности и никакой утрировки, столь свойственных, например, китайским изображениям подобного рода. Не говоря уже о достоинстве самого металла, остается только удивляться технике литейного дела и тому совершенству, до какого еще во времена глубокой древности успело достичь скульптурное искусство в Японии, равно как тому тонкому пониманию натуры и чувству пластической красоты, какими очевидно был отмечен талант неведомого художника, столь ярко сказавшийся в этом его произведении, пережившем целый ряд веков, среди которых давно уже успело позабыться имя самого автора.
   К завтраку мы вернулись в гостиницу и расположились в общей столовой. Вдруг входит туда и садится по соседству с нами за отдельный столик раздобревший, гладко выбритый туземец средних лет и довольно высокого (для японца) роста. Прическа у него европейская, а костюм национальный.
   -- Ба! Да никак это Гейшо-сан? -- воскликнул В. С. Кудрин, вскинув на него глаза.
   -- Кхе!.. Он самый, к вашим услугам! -- с вежливым европейским поклоном и приятною веселою улыбкой ответил японец, совершенно чисто по-русски.
   -- Здравствуйте, старый знакомый! Вы, может, меня не помните?
   -- О, нет, я помню... Я оччинь... оччинь вас помню... Господин доктор?.. Вы были на "Светлане" с великим князем {Алексеем Александровичем.}. Я оччинь хорошо помню! -- удостоверял японец, радостно пожимая руку доктору.
   -- Господа, -- обратился к нам последний, -- позвольте вас познакомить: Гейшо-сан, иначе черепаха-человек, неизменный приятель всех русских.
   -- Оччинь рад, -- оччинь рад! -- отчетливо отчеканивал слова японец, с тою же изысканно приятною улыбкой, совершая рукопожатие поочередно со всеми нами.
   Пока он проделывал это, я вопросительно взглянул на доктора: почему, мол, черепаха-человек? Имя, что ли, такое?
   Оказалось, как объяснили мне впоследствии, что это буквальный перевод его прозвища, а прозывается он так потому, что держит известную во всей Японии мастерскую черепаховых изделий и сам славится как лучший мастер -- артист своего дела.
   -- Ну-с, черепаха-человек, -- обратился к нему доктор, -- присаживайтесь к нам и расскажите, что у вас есть новенького, но недорогого?
   -- Извините!.. Душевно бы рад, душевно!.. но жду одного знакомого, обещал вместе кушать... Пожжалуста, извините! -- отнекивался Гейшо-сан, прижимая к груди свои руки, -- оччинь жаль, оччинь! А впроччим, пока его нет, присяду на минутку... с удовольствием.
   И подвинув себе стул, он сел с краю около доктора.
   -- Новенькое есть, конечно, -- продолжал он, -- милости прошу ко мне, там посмотрите... И цены недорогие, оччинь недорогие! Даже оччинь, оччинь дешевые!
   -- Вы, Гейшо-сан, должно быть долго жили в России?-- спросил я.
   -- Отчего вы так думаете, господин капитан?
   -- Вы так хорошо говорите по-русски.
   -- Кхе! Немножко могу, действительно... Но в России я не жил.
   -- Где же вы так научились нашему языку?
   -- Дома, господин капитан, здесь, в Нагасаки... еще мальчиком, понемножку от господ русских.
   Оказалось, что столь же хорошо, если еще не лучше, он говорит по-английски, и все это самоучкой на слух да с навыку. Замечательная способность.
   Вскоре пришел его знакомый, тоже японец в киримоне, и черепаха-человек, повторив нам свое приглашение, удалился за отдельный столик.
   Мы сегодня же, вскоре после завтрака, посетили его мастерскую, для чего пришлось ехать опять в японский город. Там, встретив нас, как отменно любезный хозяин, с разными угощениями, чаем и сигарами, Гейшо-сан разложил перед нами множество действительно прелестных вещиц из черепахи. Каждая из них хранилась не иначе как в сосновом, очень аккуратно и даже изящно сделанном ящичке с крышкой. Тут был большой выбор как мужских, так и дамских безделок вроде испанских высоких гребней для косы, головных булавок, цепочек с крестами, вееров, портмоне и портсигаров, футляров для визитных карточек, крышек для альбомов и записных книжек и тому подобное. Все это блистало изяществом, тонкостью и чистотой отделки, достигаемой при помощи самых простых и притом исключительно ручных инструментов, разных пилок, шильцев, буравчиков, резцов и тому подобного. Но цены у черепахи-человека далеко не "оччинь дешевые", напротив, он запрашивает втридорога и уступает "оччинь, оччинь" мало, но зато очень ловко успеет соблазнить покупателя, разговорить его и подкупить своею неисчерпаемою любезностью, так что хочешь, не хочешь, а в конце концов все-таки купишь у него и нужное и ненужное. Больно уж вещи-то хороши, да и хозяин приятен. И чувствуешь даже, что как-то неловко уйти от него ничего не купивши.
   Узнав, что я хочу приобрести старое японское вооружение, Гейшо-сан тотчас же сообщил нашим курамам адрес одного своего знакомого купца-антиквара, к которому мы прямо отсюда и поехали.
   Домик антиквара находится в одном из переулков, ведущих в гору, к кумирням и храмам, ютящимся под сенью старых, развесистых деревьев. Он выстроен сообразно общему внешнему типу японских построек, и если я вам опишу его, то это выйдет, что в общих чертах я описал их все. Домик поставлен на невысоком фундаменте из больших осколков дикого, нетесанного камня, цементированных по своим изломам известью, что придает им прихотливо неправильный, но в общем очень милый, как бы мозаичный узор. В основание стен употребляется дерево: из нескольких бревен составляется начальный каркас будущего жилища: две боковые стены его (обыкновенно северная и южная) забираются плетнем из тонких бамбучин, и все это вместе образует как бы скелет постройки. Стены, забранные плетнем, облепляются изнутри и снаружи особою вязкой массой из глины, песка, навоза и рубленой соломы. Толщина смастеренной таким образом стены не превышает четырех вершков, но бывает и тоньше. Восточная же и западная стороны постройки, вместо стен, обыкновенно забирается решетчатыми рамами с натянутою на них белою бумагой и раздвижными досчатыми ставнями, которые на ночь и в холодное время закрывают собою эти рамы снаружи. Одновременно со скелетом постройки возводятся и стропила двускатной кровли, которая покрывается как чешуей толстыми аспидно-серыми черепицами, из них же каждая имеет на своем нижнем ребре особое выпуклое украшение в виде розетки. Гребень и ребра крыши окрашиваются полосой белой извести, а углы их украшаются изваянными мордами и торсами каких-то фантастических животных: не то львов, не то псов {Яновская идея верховного божества олицетворяется в фантастическом образе Амиды, которого изображают в девяти различных видах, выражающих его воплощения и совершенства. Эмблемой одного из последних служит песья голова. Не этим ли следует объяснить присутствие таких изваяний на крыше почти каждого японского дома?}. Снаружи стены белятся, а с внутренней стороны весьма тщательно штукатурятся особым цементом желтовато-серого или перлового цвета. Двухэтажные дома строятся таким же способом, и сообщением между этажами служат внутренние деревянные лестницы, обыкновенно отполированные и налощенные самым усердным образом. Оба этажа всегда имеют балкончики или наружные галерейки, которые устраиваются преимущественно со стороны раздвижных стен, но иногда обрамляют и все здание вокруг. Внутренние перегородки состоят или из циновок, или же из ширм и деревянных рам, оклеенных бумагой, и могут быть свободно передвигаемы с места на место для увеличения или уменьшения размеров той или другой комнаты. Дверью по большей части служит тоже выдвижная досчатая ставня, свободно ходящая в пазах. Остальные внутренние поделки как карнизы, рамы и полочки, все из лакированного дерева. Над входом с внутренней стороны помещается деревянная божничка с резными фигурками или отпечатанным на бумаге изображением двух страшилищ: Цзин-сю и Умино-ками; первый из них -- гений-покровитель и страж местного жилища, нечто вроде нашего Домового, а второй -- дух-покровитель моряков. Надпись над ними гласит: "Они берегут от пожара и воров на суше, а плавающих по морям -- от потопления". Пол приподнят от основания фута на два и весь застлан циновками, которые везде и всегда делаются одинаковой величины, так что циновка служит даже условною мерой при разбивке плана будущего дома {Длина циновки обыкновенно 6 футов и 3 дюйма, а ширина 3 фута и 2 дюйма, толщина же 4 дюйма. Обычным материалом для плетения служит рисовая солома, и выделка отличается большою тщательностью. Ковров японцы не употребляют; циновка же заменяет им и тюфяк для спанья, и скатерть для обеда. Поэтому-то они и содержат свои циновки в такой педантической чистоте.}.
   В парадной приемной комнате непременно есть особое "почетное место", соответствующее по своему значению "красному углу" в наших крестьянских избах. Оно всегда помещается посредине одной из капитальных (неподвижных) стен и состоит из досчатого плато, вроде ступеньки, аршина в полтора длиной и около аршина в ширину, приподнятой от пола вершка на четыре и отгороженной с обоих своих боков тесовыми, такой же ширины, переборками, доходящими до потолка. В глубине этого плато стоит маленький столик на очень низеньких ножках и на нем другой, подобный же, только еще меньше, а на этом последнем обыкновенно ставится бронзовая или фарфоровая ваза цилиндрической или флаконной формы с букетом живых цветов вроде ириса, лотоса и лилий, а раннею весной -- просто с ветвью цветущей сливы, либо какого другого фруктового дерева из тех, что покрываются цветами ранее облиствления: ставят также и ветви цветущих камелий, азалий и тому подобное. На стене, над этой вазой, обыкновенно висит акварельная картина, нарисованная на продлинноватой полосе шелковой материи, наклеенной на плотную бумагу и отороченной парчевым бордюром. Сига-сан объяснил нам, что в каждом зажиточном доме всегда есть целая коллекция подобных картин религиозного, исторического, бытового и пейзажного содержания, равно и картин, изображающих предметы растительного и животного царства, иные из них принадлежат кисти знаменитых японских художников и ценятся очень дорого, но они никогда не вывешиваются все разом, а лишь по одной и именно на стене почетного места, зато переменяются довольно часто, -- по крайней мере, раз в неделю, и чем чаще их меняют, тем считается лучше, так как этим удовлетворяется и чувство изящного, и тщеславие зажиточного хозяина. Остальные же картины домашней коллекции хранятся свертками в особых ящиках и темных сухих кладовых, где солнечный свет не влиял бы на яркость и свежесть их красок. Поэтому каждая такая картина не вставляется в раму, а укрепляется, как свиток, на двух деревянных лакированных вальках, украшенных металлическими набалдашниками и снабженных завязками. На почетном месте в некоторых торжественных случаях устанавливается и домашний алтарь, в силу чего оно считается, в некотором роде, священным, и хозяева дома всегда сажают под него своего гостя, если желают оказать ему особенный почет: но садится гость отнюдь не на ступеньку, а перед нею, потому что иначе он выказал бы верх невежества и непочтительности к хозяевам.
   В одной из задних, уединенных комнаток дома непременно помешается домашний алтарь, в виде металлического круглого зеркала (кангами). если семья исповедует древнеяпонский (государственный) культ Синто, или же в виде лакированного снаружи и позолоченного внутри шкафчика, где среди обстановки, чрезвычайно напоминающей устройство католического алтаря в миниатюре, помещается резное из дерева изображение Будды, сидящего на лотосе и благославляющего мир. Под ним, ступенью ниже, "семь гениев домашнего счастия", из числа коих наибольшим почетом пользуется Бентен, олицетворяющая собою идеал женщины, семьи, гармонии и моря, как элемента, доставляющего островной Японии главнейшие продукты ее питания. Наравне с Бентен такое же уважение оказывается и Шиу-Ро. Это гений долгоденствия, с огромным лысым лбом, выраставшим у него по мере того, как он жил на земле в течение бесчисленного количества лет, предаваясь наблюдениям, соображением и размышлениям над явлениями жизни физической и духовной. Его атрибуты -- журавль и черепаха, составляющие эмблему долговечности: поэтому при каждом домашнем алтаре непременно есть бронзовый шандал в виде журавля, стоящего на черепахе. Третий гений -- рыбак Иебис, брат солнца, заботящийся о хлебе и вообще насущном питании счастливой Японии, изображаемый всегда с улыбкой довольства на устах и с удочкой в руке. Эти три гения, наверное, есть в каждом доме, а если в семье имеются дети, то к ним прибавляется гений талантов, старец Тосси-Току, покровитель детского возраста, изобретатель разных детских игр и работ из бумаги. Затем остальные три гения носят уже некоторый сословный характер. Так, поэты, писатели, самюре5, военные люди и гражданские чиновники чтут Бизжамона, бога славы; поселяне -- Готея, олицетворяющего внутреннее довольство среди бедности и лишений, а купцы -- толстоухого тучного карлика Дайкока, бога богатств материальных, который, впрочем, и помимо купцов пользуется почетом со стороны всех, к нему стремящихся, без различия сословий. Перед ликом Будды всегда теплятся две лампадки, а во время семейных молений зажигаются еще и восковые свечи.
   Мебели внутри домов нет, за исключением двух столиков почетного места и двух-трех лаковых этажерок да поставцов, красиво уставленных бронзовою и фарфоровою утварью, лаковыми вещицами и резными или точеными из дерева и слоновой кости безделушками. Иногда в капитальной стене бывает ниша, и тогда в ней устраиваются в виде зигзага две деревянные полочки: одна с правой, другая повыше с левой щеки ниши, и обе доходят до ее середины, где соединяются колонками или резною перемычкой. На них тоже ставится разная утварь более крупных размеров или кладутся носильные вещи.
   При каждом домике непременно устроены, во-первых, кухня с вечно тлеющими углями на очаге, где всегда греется большой металлический чайник для скорейшей заварки чая; во-вторых, ванна для ежедневных омовений и, в-третьих, внутренний дворик с садиком и акварумом. Все это, конечно, в самых маленьких, игрушечных размерах, но очень мило, уютно; а у иных любителей имеются еще и комнатные аквариумы и террарии, наполненные особенно редкими рыбками, улитками, ящерками и черепашками. Таков-то, в общих чертах, был домик антиквария, к которому прикатили нас неутомимые курамы.
   При входе в него, к нам выглянула из кухни какая-то стряпуха, весь костюм которой состоял только из одной синей юбки, обернутой вокруг бедер, вроде малороссийской плахты; женщина отпрянула назад, задвинув за собою кухонную дверь и крикнула кому-то внутрь дома о прибывших посетителях. После этого к нам сейчас же вышел хозяин в сопровождении хозяйки и домочадцев, которые приняли нас со всеми условными знаками японской вежливости, на коленях, и любезно попросили войти в дом. Мы скинули у порога обувь и взобрались на циновки приподнятого пола, где в первой же комнате глаза мои разбежались перед целою выставкой разнородных изящных произведений старинного японского искусства. Тут были и лаки, и бронзы, и фарфор, и костяные миниатюры, и разное оружие, как например, панцири и шлемы, копья и стрелы, сабли благородных самюре, ножи-гаракири (для вспарывания себе брюха) и ножи-бердыши, насаженные на инкрустированные древки. Я купил для своей коллекции полное рыцарское вооружение за 45 бумажных иен, то есть почти даром. Антикварий, вздыхая, жаловался нам, что цены на старинное оружие вообще упали с тех пор, как правительство преобразовало армию на европейский лад и запретило всем самюре носить по две сабли; со стороны же европейцев спрос на вещи этого рода ничтожен.
   Между разными курьезами, редкостями и древностями хозяин разложил перед нами несколько иллюстрированных свитков и книжек романтического содержания. Некоторые из них, судя по картинкам, были далеко не из скромных, и в этом отношении в особенности выделялся один превосходно разрисованный свиток, изображающий целую эпопею любовно-комических похождений двух самюре, заброшенных бурей на "Остров Любви", населенный исключительно одними женщинами. Несмотря на всю свою веселость и остроумие, картинки этого свитка были по большей части слишком откровенны, доходя местами до полного, хотя и наивного, цинизма. Мы, однако, не нашли удобным рассматривать их, так как тут же в комнате сидела рядом с нами молоденькая сестра хозяина, девушка лет тринадцати, по-видимому, совершенно скромная и порядочная. Но тем страннее показалось нам, что антикварий ни мало не стеснялся ее присутствием: хотя бы удалил ее, что ли, под каким предлогом! Мы невольно переглянулись между собою и отложили этот свиток в сторону, как ненужный, а девушка, как ни в чем не бывало, сейчас же стала помогать брату ровнее навертывать его на скалку. Но недоумение наше минуту спустя перешло в окончательное смущение, когда та же девушка, экспонируя перед нами вместе с братом разные вещицы, куколки и древние монеты, достала, между прочим, из поставца две плоские, но слегка рельефные изображения румяного яблока и абрикоса, прекрасно сделанные из шелкового крепа, и сама показала нам их секретную сторону, разняв искусно сложенное яблоко на две половинки.
   -- Вы напрасно, господа, смущаетесь, -- заметил Сига-сан со снисходительною улыбкой, -- эти изображения понимаются вовсе не так, как в Европе, и если вы готовы порицать нравственность молодой особы, то это с вашей стороны будет большое заблуждение: нравственность ее от этого нисколько не страдает, она тут не причем.
   -- Однако же!? -- не воздержались мы от недоверчивого восклицания.
   -- Да уж поверьте!
   Нам это показалось очень курьезным и, несмотря на уверение Сига-сана, все-таки не совсем вероятным. Поэтому мы попросили его разъяснить более убедительным образом столь очевидную, несообразность.
   -- Для европейцев оно не совсем понятно, -- начал наш милейший спутник и руководитель, -- и это оттого, что европейцы, извините меня за откровенность, всегда подкладывают под подобные вещи какой-то особенный, непристойный смысл, которого мы, буддисты, не допускаем. Вам это изображение кажется только... comme une hose impudente, obscène,-- не правда ли? -- а для нас это в некотором роде предмет религиозный: и если вы, например, посетите наши монастырские храмы, то бонзы, по всей вероятности, предложат вам в подарок на память точно такие же яблоки или абрикосы. Для нас это есть священная эмблема жизни, воплощение всего сущного, мужское и женское начало или, говоря философски, -- элемент активного и пассивного, действующий и страдательный. Словом, это символ, равносильный тому изображению двух половин яйца в одном круге, какое вы постоянно встречаете на бортах наших лодок и судов, на стенах многих домов, в храмах и иногда на памятниках. Это еще уцелевшие остатки древне-азийского религиозного культа лингама, и могу смело вас уверить, что японская девушка, смотря на подобное изображение, нисколько не щекочет тем свое воображение в известную сторону, и остается все такою же вполне скромною и нравственно чистою. Все зависит от того, как смотреть на вещи.
   И точно, достаточно было взглянуть в это время на нашу молодую хозяйку, чтобы почувствовать и убедиться, насколько в самом деле прав Сига-сан: ни краски девического смущения, ни наглой или двусмысленной улыбки, ни притворной или действительно детской наивности, вообще ничего такого, что при данных обстоятельствах могло бы быть прочитано в лице европиянки, даже и легкою тенью не мелькнуло на этом спокойном и серьезном личике.
   -- Вот, наталкиваясь на что-либо подобное и не зная сущности дела, европейцы по большей части и приходят к совершенно фальшивым выводам насчет нравственности японского народа, -- заключил Сига-сан свое поучительное разъяснение.
   В девять часов вечера отправились мы послушать японских певиц и посмотреть на их танцы, заранее условившись насчет этой экскурсии с А. А. Сига, который взял на себя все хлопоты по ее устройству и обещал к назначенному часу ожидать нашего прибытия на месте. Курамы привезли нас к одному из лучших чайных домов, где при входе мы были встречены двумя молодыми хозяйками, которые одновременно присели перед нами на колени и перегнулись корпусом вперед, опираясь на ладони с вытянутыми вперед пальцами. Эта поза, подающая идею земного поклона, обязательно требуется правилами японского этикета при встрече гостя с хозяйкой дома. По деревянной лестнице, прекрасно отполированной темным лаком, обе хозяйки провели нас наверх во второй этаж, где перед входом в одну из комнат предложили нам скинуть обувь "не столько для сохранения циновок", как уверяли они, "сколько для нашего же собственного удобства". Здесь, на пороге, встретил нас Сига-сан, одетый (вернее было бы сказать раздетый) по-японски: в легкий креповый киримон голубого цвета, как то требуется обычаями здешнего сибаритства для восприятия вечерних удовольствий со всеми удобствами {Вся процедура приема и переодевания почетного гостя обыкновенно совершается следующим образом. Когда, бывало, въ прежнее дореформенное время горделивый самюре (дворянин), а ныне военный офицер входит вечером в чайный дом, он видит у ног своих хозяйку дома и сопровождающих ее экономок, причем самая младшая или самая хорошенькая из них, приподнявшись, умоляет его о позволении ей принять в свои руки и отнести к месту саблю благородного посетителя. Тот обыкновенно удостоивает ее этой милости и подает свое оружие. Тогда она поспешно вынимает шелковый платок, обертывает им правую руку, берет саблю у самого наконечника ножен и держит ее так пред собою до тех пор пока все не войдут в гардеробную, где младшая девушка осторожно кладет ее на особый постамент, специально устроенный чтобы класть на него оружие. В гардеробной, с помощью женской свиты, почетный гость немедленно приступает к самым мелочным приготовлениям своего туалета: голова его завязывается креповою косынкой, в виде ночного колпака, затылок и плечи обертываются вместо шали толстым шелковым фуляром, городской киримон заменяется просторным шлафроком, застегнутым на груди изящно переплетенными шелковыми шнурками; наконец пара белых носков заменяющих туфли дополняет костюм, и гость, вымыв лицо и руки душистою водой, величественно направляется в гостиную, где уже приготовлено для него угощение. Обыкновенно комната эта выбирается в отдаленной части дома, но соединяется с переднею длинными галереями, которые проходят над частью сада. Так описывал все это в 1864--65 годах Оме Гюмбер; таковым же оно остается и до сего времени.}.
   Комната, куда нас пригласили, оказалась довольно просторною, вроде небольшой залы. Ее наружная стена, составленная из раздвижных рам, оклеенных белою бумагой, была совсем снята, чтобы дать более доступа сюда внешнему, мягко-прохладному воздуху. Пол этой залы сплошь был застлан мягкими циновками очень тонкой и красивой работы: что же до мебели, то ее не было вовсе, кроме двух европейских стульев, только сейчас внесенных сюда собственно для нас. Сиденья этих стульев, ради пущей вежливости, хозяйки прикрыли небольшими циновочками. Но так как нас было пятеро, кроме Сига, то троим все-таки приходилось сидеть или лежать на полу, и хозяйки, на случай, если бы все мы предпочли последнее, принесли сюда вслед за стульями несколько простеганных ватных одеяльцев квадратной формы, величиной в аршин, и полдюжины плетеных из камыша макур, совершенно особенный инструмент, употребляемый в Японии под голову вместо подушки {По внешнему своему виду, макура отчасти напоминает маленький стереоскоп, с тою разницей что донце ее лунообразно закруглено наружу, так что может качаться в обе стороны. Макуры бывают летние и зимние: первые делаются из сквозной плетенки чтобы лучше продувало воздухом над затылком, а вторые из деревянных сплошных дощечек. В верхней плоскости макуры прикрепляется маленький валёк,-- летом свернутый из одной бумаги, а зимой набитый ватой. В таком виде этот своеобразный инструмент подставляется собственно не под голову, а под затылок, чтобы не портить во время сна прическу, в чем, кажется, и заключалась главнейшая цель выдумки этого, во всех других отношениях вполне неудобного приспособления. Одеяльца же, свернутые вдвое, служат для того чтобы подкладывать их под локоть или под макуру если хочется лечь повыше.}.
   Комната, когда мы вошли в нее, была уже освещена двумя белыми фонарями, в виде четырехугольных, кверху расширенных вазончиков {Устройство их таково что к деревянному квадратному донцу прикрепляется каркас из четырех обструганных планочек, соединенных на верху деревянною же рамочкой. На каждую из четырех боковых сторон каркаса наклеивается белая протекушечная или промасленная бумага. Фонарь этой формы -- один из самых употребительных в простом домашнем хозяйстве; он же служит и ночником.}, которые помешались на высоких деревянных подставках; теперь же, для более парадного освещения, в нее внесли несколько высоких деревянных подсвечников с восковыми свечами {Такой подсвечник состоит из круглого толстого донца, в которое втыкается круглая палка, около аршина длиной, а на нее насаживается деревянная болванка, выточенная в виде чашки, из которой торчит кверху железный шпилек; на этот последний надевается свеча, сделанная из растительного воска. Фитиль ея, полый внутри, свертывается из мягкой бумаги. Форма свечи суженная у основания, несколько расширяется кверху. Такия же свечи различной величины и толщины, разрисованные красками, употребляются и в буддийских храмах на алтарях и пред истуканами.}. На "почетном месте" висела картина, изображающая сцену охоты с дрессированными кречетами, и перед священною ступенькой восседал на сей раз Сига-сан, как инициатор празднества, а нас пригласили разместиться рядом с ним по правую и по левую руку.
   Как только мы расселись, молодые незаны (девицы-прислужницы) внесли сюда несколько лаковых таберо {Маленькие низенькие столики, на которые ставятся кушанья. Именем таберо в Японии безразлично называется и подобный столик, и судки в которых носят кушанья, и самый обед.} и, разместив их перед нами, начали ставить на них разные угощения. Первым делом, конечно, появилось саки в фарфоровых бутылочках, формой вроде наших рейнвейновых, вместе с которыми были принесены на лаковых подносиках и фарфоровые миниатюрные чашечки, из коих саки испивается. Запах и вкус этого рисового вина не противен: оно довольно мягко и, по степени крепости своей, отчасти напоминает сухой херес. Японцы любят пить его значительно подогретым, но на мой вкус, холодное саки кажется лучше.
   Затем незаны внесли и поставили к сторонке бронзовый хибач (жаровня), наполненный совершенно белою золой, под которою без малейшего запаха тлели древесные угли. На этом хибаче грелись один большой, чугунный, и несколько маленьких глиняных чайничков. Из этих последних незаны разлили, слабый на взгляд, настой японского чая в такие же миниатюрные чашечки, из каких мы только что пили саки, и поставили их перед нами. Этот чай отчасти напоминает зеленый, и заварка его, хотя и вовсе несложна, по-видимому, не требует особенной сноровки: во-первых, надо знать, какой величины щепотку следует положить в чайничек, сообразно его величине, а затем, налив его кипятком и закрыв крышечкой, надо знать или, вернее, чувствовать каким-то особым чутьем, сколько секунд следует продержать его на золе хибача. В этом-то и состоит главное искусство заварщицы, потому что недостоявшийся чай не даст вам надлежащего понятия о своем достоинстве, определяемом вкусом, ароматом и цветом, а перестоявшийся получает не только неприятную горьковатость и терпкость, но и вредно действует на организм, производя сильное сердцебиение и расстройство нервов, при сильном их возбуждении вначале. Чай, приготовленный как следует, почти бесцветен, имея самую легкую изжелто-зеленоватую окраску, и на вкус в нем должна быть маленькая приятная терпкость; что же до аромата, то он очень легок и хорош, но совершенно своеобразен, нисколько не походя на китайский. Для заварки употребляются преимущественно маленькие чайники из темной, или светло-серой пористой глины. Выбор чайника (по величине) зависит от того, сколько человек будут пить: если, например, пьет один, то миниатюрность этого сосуда переходит в нечто совершенно игрушечное, так как вместимость его рассчитана только на две чашечки, а и вся-то чашечка равняется одному глотку со столовую ложку. После второй чашки, чайник обыкновенно выполаскивается и тогда приступают к новой заварке. Японцы предпочитают заваривать чай в сосудах из пористой глины вот почему: хотя такие чайники и протекают вначале, сильно всасывая в себя влагу, но со временем поры их так напитываются мельчайшими, микроскопическими частичками чая, что становятся уже непроницаемы, и тогда-то самые стенки чайника приобретают, так сказать, квинтэссенцию чайной ароматичности, которую и сообщают напитку. Поэтому чем старее, чем дольше был в употреблении подобный чайник, тем выше ценится он знатоками.
   Вслед за чаем, незаны стали вносить к нам одно за другим, но в известной постепенности и с небольшими промежутками, разные кушанья и закуски, начиная со сладких печений и так называемой кастера, отменно вкусного, легкого и нежного торта, вроде рыхлого бисквита из рисовой муки, которая, если не ошибаюсь, замешивается на меду с желтками. После кастеры следовали тонкие горячие блинчики, затем -- компактная масса в форме толстого диска из вареных и запеченых макарон, нечто вроде еврейского кугля; потом подали маринад из молодых ростков бамбука и просоленную редьку; далее -- уху из омаров, цветную капусту и разные вареные овощи; свежий виноград и большую, толстую, красноперую рыбу тай в жареном виде, чудо и красу каждого японского пиршества, которая всегда выносится с некоторою торжественностью и не иначе, как поставленная среди блюда на собственное брюшко, с распущенными плавниками, разинутым ртом, выпученными большими глазами и красиво вздернутым кверху хвостом, что составляет шедевр японского кулинарного искусства. Главное в том, чтобы, жаря рыбу, суметь сохранить ей не только эффектное положение, но и золотисто-красный цвет ее кожи. После рыбы тай вносили еще и еще, и еще что-то съедобное и, как объяснил нам Сига-сан, продолжали бы вносить и больше все время, пока мы оставались бы у них в гостях, если бы Сига, по нашей просьбе, не прекратил этого бесполезного угощения, в котором тотчас же после обеда, никто из нас не ощущал ни малейшей потребности.
   Все эти блюда, блюдца, чашечки, бутылочки и лакированные подносики, поставленные прямо на циновки и освещенные сверху четырьмя оплывающими свечами, представляли собою довольно оригинальную картинку, словно детские игрушки среди взрослых людей. Тут же стояло несколько табакобонов, лакированных деревянных ящиков с полным курительным прибором и особый фарфоровый хибач изящной работы, наполненный золой, во глубине которой тлели уголья для закуривания сигар и трубок. Любезные хозяйки тотчас же принесли несколько маленьких тоненьких чубуков, снабженных металлическими мундштуками и чашечками гораздо меньше наперстка, куда они собственноручно наложили по крохотной щепотке табаку и, раскурив, предложили каждому из нас по трубке. Две затяжки, и трубка выкурена. Тогда хозяйка берет ее у вас, и ударяя чубучком о край табакобона над глиняным стаканчиком с водой, стряхивает туда золу, затем снова набивает трубочку, снова сама раскуривает ее с уголька, взятого щипчиками, и вторично подает вам. Эти две трубки составляют для хозяев дома обязательный акт вежливости относительно своего гостя; затем гость уже может сам вытряхивать, набивать, раскуривать и курить сколько ему угодно: готовый табак всегда в достаточном количестве находится в одном из отделений табакобона {Обыкновенно табакобон представляет следующее устройство: это деревянный ящик в роде четырехугольного ведерка с длинными ушками, в которые продета деревянная ручка. Он имеет двойное дно в промежутке коего помещается выдвижной ящичек для хранения трубок. Верхняя часть табакобона разгорожена на несколько отделений, из коих некоторые со съемчатыми крышками. Здесь помещается: фарфоровый стакан служащий пепельницей, медная чашка и щипчики для углей, игла и щеточка для прочистки чубуков и трубок, и табачница для табаку чрезвычайно нежной и тонкой крошки. Табак японцы курят исключительно туземный; он очень ароматичен; с каким-то сладковатым привкусом и чрезвычайно легок. Курильщику турецких и южнорусских табаков к нему трудно привыкнуть; но в умеренном смешении с ними он очень приятен и мог бы служить предметом ввоза в Россию.}.
   Между тем в комнату мало-помалу, одна после другой входили гейки, танцовщицы и певицы со своими инструментами и садились против нас широким полукругом. Набралось их тут семь довольно красивых особ от четырнадцати до девятнадцатилетнего возраста, одетых очень нарядно в ярко-цветные шелковые киримоны и богатые оби. Жаль только, что губы их не в меру густо были покрашены какою-то фиолетовою помадой; зато пышные прически очень мило украшались двумя топазовыми булавками и небольшими букетиками цветов с какими-то бахромчатыми висюльками. Каждая гейка принесла с собою свой самсин или самсен -- трехструнный инструмент вроде четырехугольной гитары с длинным грифом и лайковыми деками, а одна из девушек вооружилась там-тамом очень оригинального устройства, похожим с виду на песочные часы, и долго настраивала его, перетягивая на обручиках переплет из шелковых лиловых шнуров и ударяя пальцами по натянутой шкуре то с одной, то с другой стороны. Инструмент этот издает глуховатые звуки, которые, однако, на наш слух далеко не могут назваться музыкальными: они очень напоминают отрывистый собачий лай, и так как ими сопровождается и пение, и игра на самсинах, то можете себе представить, насколько такой аккомпанемент мешает слушать и то, и другое. Поэтому, быть может вопреки японской вежливости, мы со всевозможною любезностью просили милую артистку не утруждать себя дальнейшею игрой на своем прекрасном инструменте, который во время действия она кладет себе на правое плечо и ударяет по нем пальцами правой же руки, поддерживая шнуры переплета левою.
   Долго шла настройка инструментов, и долго перемигивались да пересмеивались между собой артистки, прежде чем явить нам свое искусство. Но вот, наконец, все они враз ударили роговыми плектрами по струнам самсинов и начали вступительную пьесу своего концерта. Я не привык еще к японской музыке и пению, а потому воздержусь пока от окончательного о них суждения. Скажу только, что мелодия (если таковая была) осталась для меня вполне неуловимою, так как в ней замечается особенное богатство не только полутонов, но вся она, можно сказать, основана на четвертых и даже восьмых делениях тона. Затем должно заметить, что голос главной певицы, быть может, и хорош, но самая манера пения не грудью, а горлом и притом в нос напоминает скорее ночное кошачье мяуканье. Самсины аккомпанируют все в унисон и, большею частью, в разлад с голосами певиц, тоже мяукающих подобно своей примадонне и, наконец, мяуканье это очень монотонно, а, главное, слишком уже продолжительно. Мне, по крайней мере, все время, пока гейки пели, думалось, что было бы очень хорошо, если бы японские песни были покороче. Может статься, на самом деле они вовсе не длинны, но кажутся такими вследствие своей монотонности.
   М. А. Поджио попросил геек спеть что-нибудь повеселее, и они обещали ему исполнить самую веселую песню, какая только есть в их репертуаре. Но увы! -- и "самая веселая" оказалась столь же медлительною по темпу и столь же монотонною. То была знаменитая Ясокой -- заздравная песня вроде наших народных величаний с повторяющимся после каждого стиха хоровым припевом "яссо-кой! яссо-кой!", что значит "многая лета". После двух-трех исполненных таким образом пьес приступили к балету. Сига-сан объяснил нам, что песня, под которую будет плясать девица, игравшая на барабане, носит сатирический характер, осуждая поведение придворных сановников и ученых, которые, вместо того, чтобы посвящать время своим прямым обязанностям и занятиям, играют в кости, спят, низкопоклонничают и вообще бездельничают. Танцовщица, обладающая замечательною мимикой, изобразила все это жестами и движениями своего лица и тела. Что же до музыки, то и "сатирические куплеты" японцев нисколько не отличаются по характеру мотива от песен, только что прослушанных нами. Второй танец под аккомпанемент самсинов и пения исполнен был тремя артистками, которые начали его все вместе, а потом продолжали каждая в отдельности, поочередно, и пока одна из них плясала, две остальные стояли неподвижно у стены, повернувшись к ней лицом. Куплеты, сопровождавшие этот последний танец, передают ощущения первой любви трех девушек четырнадцати, шестнадцати и восемнадцати лет, сообразно чему каждая из трех артисток соответственного возраста изображала мимикой эти ощущения. Танец довольно удачно сочетает в себе комический элемент с женственною грацией.
   За сим последовал отдых, которым по предложению Сига-сана мы воспользовались, чтоб угостить геек несколькими чашечками саки и сластями. При этом я имел случай наглядно познакомиться с одним из обычаев утонченной японской любезности. Это именно обычай выпрашивать у соседа его чашечку саки. Кто-нибудь из пирующих, желая оказать кому-нибудь из гостей (преимущественно своему соседу или соседке) особенное внимание, обращается к нему с такою просьбой:
   -- Господин-сосед (или сударыня-соседка), будьте столь снисходительны, позвольте мне хлебнуть из вашей чашечки.
   -- Ах, помилуйте! -- возражает просимая особа, -- как это можно, чтобы вы, такой высокочтимый господин, омочили ваши благородные уста в напитке из того сосуда, к которому уже прикасались мои недостойные губы.
   -- Вот именно потому-то я и прошу вас, что вы осчастливили этот фарфор прикосновением ваших благоуханных уст.
   -- Ах, нет, помилуйте! Это никак невозможно! Я никогда не могу допустить такого с вашей стороны низведения своей высокой особы до моего ничтожества.
   -- Но если я усиленно прошу вас?!
   -- О, слишком много чести!.. Слишком много!.. Верьте, господин мой, я чувствую, я высоко ценю знак такого с вашей стороны тонкого внимания, но... все же никак не могу согласиться.
   -- В таком случае, что же! Неужели мне, несчастному, остается прибегнуть к насилию и взять эту чашечку самому, без вашего благосклонного позволения?
   -- О, нет-нет! Я буду защищать ее!
   -- Но к чему же!.. К чему, если саки, пригубленное вами, именно вами, покажется мне в тысячу раз... Нет, что я, в тысячу! -- в миллионы раз вкуснее и вообще неизмеримо приятнее моего!!
   -- О, господин! Вы мне льстите!.. Я никак не могу этому верить, потому что это было бы для меня слишком, слишком большая честь, на какую мною пока еще не заслужено права.
   Этот спор, состоящий из потока взаимных любезностей, мог бы длиться до бесконечности, если бы не являлось на выручку третье лицо -- посредник из числа пирующих:
   -- Ну, -- говорит он, -- я вижу, ваше препирательство не кончится вовеки и потому, с вашего позволения, попытаюсь разрешить дело по справедливости.
   С этими словами он берет спорную чашечку у гостя и передает ее хозяину дома, а чашечку сего последнего ставит перед гостем; тогда хозяин меняется ею с тем, кто так настойчиво домогался отхлебнуть из нее, и после уже беспрепятственно следует взаимное испивание. Такая-то процедура была проделана Сига-саном и со всеми гейками к особому их удовольствию, после чего с одною из них затеял игру в "лисицу, браконьера и досмотрщика". Вытянутая рука играющего мужчины изображает собою охотника-браконьера, а колено играющей женщины -- досмотрщика; лисица же как предмет охоты олицетворяется самою женщиной. Игроки садятся друг против друга. Охотник стремится поймать или подстрелить лисицу, причем знаком его успеха служит то, если ему удастся схватить ее рукой (это значит -- поймал живьем) или же коснуться до нее пальцем, что равносильно подстрелу, так как под пальцем подразумевается стрела: но в том и другом охотнику препятствует досмотрщик, он обнаруживается только в том случае, когда лисица, которой представляется защищаться обеими руками, успеет ловким ударом по руке мужчины уронить ее на свое колено; если это достигнуто, то значит досмотрщик тут, на месте, и охотник потерял свою добычу; но если он успел увернуться из-под удара лисицы, то проигрывает эта последняя. Стало быть, тут все дело во взаимной ловкости и сметке. Проигравшая сторона обязана платить выкуп, -- обыкновенно что-нибудь из принадлежностей собственного туалета, пока не проиграет всего, до тех пределов скромности, дальше которых идти не считается возможным. Иногда же вместо вещевого фанта штраф заключается в том, что проигравшая сторона должна выпить чашечку саки.
   Другая игра -- "Джонаке", в которую здесь тоже играли гейки, похожа на наши "ладушки" и состоит в том, что двое играющих должны в известном порядке, но быстро и отнюдь не сбиваясь, ударять своими ладонями об ладони противника прямо и накрест, причем каждому из таких ударов обязательно предшествует удар в свои собственные ладоши. Сбившийся платит штраф фантом или выпивкой. Игра эта всегда сопровождается следующею детскою песенкой:
  
   Джонаке, джонаке,
   Джон, джон! Наки, наки!
   Хакодате, Нагасаки,
             Иокогама хой!
  
   В заключение концерта, гейки все хором сыграли одну пьесу, в которой, к удивлению моему, оказался не только темп, но и довольно определенный рисунок мотива. Я, конечно, сейчас же полюбопытствовал узнать, что это за веселая пьеса и как она называется? -- Оказалось, однако, что то была одна русская матросская песня, отчасти переделанная на японский лад, и что артистки исполнили ее, как заключительную пьесу, в честь нашего посещения, чтобы, в некотором роде, польстить нашему национальному чувству. Таким образом и в этом случае пришлось мне остаться при том же неопределенном впечатлении относительно японской музыки, как и вначале. Может быть, она непонятна только нашему непривычному к ней уху, тогда как на самом деле в ней, надо думать, есть свои достоинства, способные услаждать слух и действовать на чувства японцев, народа вообще артистического, одаренного большим чувством изящного и тонким пониманием красот природы. Если б это было иначе, то, конечно, у них не существовало бы и самой музыки, тогда, как напротив, известно, лександрия? Где же берега? На первый взгляд, как будто ровно ничего, кроме моря, не видно. Но вскоре, приглядевшись, различил я впереди на горизонте какие-то одиноко торчавшие развалины высокого каменного здания, какой-то белый фасад с двумя круглыми тонкими башнями по углам, светившийся насквозь рядом своих пустых больших окон, и эти развалины, казалось, будто выдвигаются из недр самого моря: берег был столь низмен и уходил в глубь материка такою ровною плоскостью, что полоска его почти не отделялась на горизонте от черты спокойного моря. То были развалины старого дворца египетских пашей, брошенные на берегу среди безлюдной, мертвой местности, и около них хоть бы один кустик, хоть бы малейший клочок какой-нибудь зелени!.. Оригинальная идея -- выстроить роскошный дворец среди безжизненной пустыни: пред ним -- пустыня моря, за ним -- пустыня солончаков, и обе так плоски и так сливаются между собою, что не различишь, где кончается одна и где начинается другая, да и сам он, обреченный на разрушение, среди всей этой мертвенности стоит каким-то оскалившимся скелетом. Далее к востоку, в левой стороне виднелась в море стройная белая башня Рас-эль-Тинского маяка, окруженная стенами каменного форта. Очень высокая сама по себе, она казалась еще выше вследствие замечательной низменности берега и всей окрестности.
   В шесть часов утра "Цесаревич" бросил якорь на западном Александрийском рейде.
   Так вот он каков -- город Александра Македонского, построенный за 332 года до Рождества Христова! Выдавшаяся в открытое море коса, в форме буквы Т, образует две обширные бухты, которые дают Александрии значение одного из лучших портов Средиземного моря. На этой косе находится магометанская часть города, а европейские кварталы, называемые вообще Новой Александрией, раскинулись на материке в глубине берегов обеих бухт. Сколько великих исторических деятелей и событий -- Александр, Птоломей, Клеопатра, Антоний и Цезарь, потом Омар, наконец Наполеон I и сотни других имен, более или менее знаменитых!.. Александрия -- средоточие торговли, промышленности и наук древнего мира, с ее знаменитым музеем и библиотекой в 900 000 свитков, с ее самостоятельной школой ученых, оказавших столько незабвенных услуг науке и искусству, с ее великим значением для христианства, учение коего здесь возведено было на степень мировой религии17. С таким великим прошлым, что же такое он, этот город, являет собою в настоящее время?.. Я с нетерпением ожидал минуты, когда ступлю, наконец, на его почву.
   Едва мы стали на якорь, как к правому борту пристал придворный 18-весельный катер, драпированный богатыми коврами и парчевым наметом с массивными золотыми кистями; на носу его развевался гюйс, а на корме большой египетский флаг из алой шелковой материи, полоскавшийся в море. Из этого катера поднялся к нам по трапу адъютант хедива18, в парадной штаб-офицерской форме, присланный приветствовать принца Ахмет-бея с благополучным приездом. Вышедший из каюты принц в застегнутом партикулярном сюртуке и темно-краповой феске был с большой помпой встречен хедивским посланцем и лицами своей свиты, которые почтительно проводили его с палубы до трапа. Не успел он отъехать, как к тому же борту подошел другой военный катер, но уже безо всяких особенных украшений, и высадил к нам двух чиновников, статского и военного. Первый был церемонийместер двора хедива Тонино-бей, левантинец, а второй -- флаг-офицер египетского адмирала Гассим-паши. Оба явились затем, чтобы передать С. С. Лесовскому приветствия, первый от имени хедива, второй от имени своего начальника. Наш адмирал еще почивал, и поэтому эта последняя депутация была принята А. П. Новосильским. Вскоре после того приехал на русской консульской шлюпке наш александрийский вице-консул, господин Свиларич, и привез нам письма из России (к сожалению, только одному Новосильскому!) и политические новости, помещенные в местной газете "Moniteur Egyptien", где, впрочем, мы не нашли ровно ничего о России, а на словах узнали от вице-консула, что накануне нашего приезда оставили Александрийский рейд и направились в Порт-Саид наши военные суда: клипер "Забияка", крейсер "Африка" и доброволец "Россия".
   Не прошло и получаса со времени прибытия нашего на рейд, как "Цесаревич" уже был абордирован множеством всяких лодок и челноков, из которых высадилось к нам множество всякого люда, левантийского и арабского, белого, бронзового и черного, как сапог. Тут были разные комиссионеры, гиды, кельнеры городских отелей, биржевые маклеры, таможенные досмотрщики, хамалы, или носильщики, перевозчики, греческие, коптские и католические монахи с крестиками, образками и браслетами из какой-то темной благовонной массы, английские миссионеры с карманными Библиями в черных переплетах, газетные разносчики и зоркие репортеры, мальчишки, кокетничающие глазами, продавцы скабрезных фотографических карточек и других подобных же "секретов", продавцы разной дряни вроде курительных мундштуков, портсигаров, тросточек и грецких губок, торговцы янтарем, филигранными вещицами, сердоликовыми печатями и перстнями, бирюзой, жемчугом, кораллами и подозрительными рубинами, торговцы египетскими скарабеями и поддельными древностями, роговыми и черепаховыми изделиями, продавцы хлеба, овощей, ягод, фруктов и сластей; вертелось тут же и несколько зорких подозрительных личностей, специалистов по части чужих карманов и исчезновения дорожных саков; появился наконец даже какой-то оборванный фокусник и змеезаклинатель с кобрами и аспидами в кожаных мешках и деревянных лукошках. Весь этот пронырливый люд назойливо лез и приставал к пассажирам со всех сторон со своими услугами и предложениями, между которыми первую роль постоянно играло предложение познакомить вас с "женщиной легкого поведения" или с "одной дамой из гарема Хедива". Каждый из них настойчиво мозолил нам глаза своим товаром, убеждая купить у него ту или другую ни на что не нужную дрянь, торговался, переругивался с другими, мешавшими ему продавцами, выпрашивал бакшиш, галдел, сновал, толкал и метался по всей палубе, как угорелый. Все это на первый раз очень любопытно, но в то же время и очень противно: есть во всем этом нечто жадное, подлое и пакостное, невольно возбуждающее в вас какое-то брезгливое чувство; но это несомненный продукт европейской индустриальной цивилизации, явление обычное во всяком восточном порте, чуть лишь приходит с моря новое пассажирское судно, и избавиться от наплыва наших посетителей нет никакой возможности.
   В одиннадцать часов утра съехали мы наконец на берег в двух шлюпках под парусами: в первой сел наш адмирал с супругой и вице-консул, а во второй весь его штаб с ручным багажом, в сопровождении консульского драгомана19: крупный же багаж направился особо, под охраною консульского каваса20, ради того, чтобы самим нам избежать таможенной волокиты, задержек и придирок.
   Высадились мы пред неуклюжим каменным зданием таможни и едва ступили на землю, как сторожа в ту же минуту арестовали наш ручной багаж для осмотра, да спасибо вице-консул выручил. Досмотрщики возвратили саки, но с наивною откровенностью потребовали за это бакшиш, и когда мы дали им сколько-то мелочи, повидимому, остались довольны. У ворот таможни нас ожидали уже заранее нанятые коляски, но пройти к ним оказалось не так-то легко: между нами и экипажами стояла целая толпа таможенных и портовых хамалов, которые тотчас же кинулись на нас с протянутыми заскорузлыми ладонями, громко галдя и вопия о бакшише. Каждый из них убежденно доказывал, что это именно он выносил наши вещи, он один и никто более, другие-де все врут и верить им не стоит, ему же бакшиш принадлежит по праву. Все мы уже ранее поблагодарили деньгами тех хамалов, которые действительно переносили наши вещи, и потому были вполне убеждены, что ни один из обступивших нас носильщиков не оказал нам ни малейшей услуги. При этом они атаковали нас так решительно, что в каждой другой стране полиция, наверное, сочла бы прямым своим долгом немедленно вмешаться в дело и освободить мирных иностранцев от туземного нахальства; тут же, как, нарочно, ни одного полицейского не было. Чтобы проложить себе путь к коляскам, пришлось, по совету драгомана, бросить в толпу несколько мелочи. Этот маневр удался: хамалы гурьбою бросились ловить и отнимать друг у друга деньги, благодаря чему мы получили возможность сесть в экипажи. Но этим дело не кончилось. Едва лошади тронулись, как гурьба снова кинулась к нам и, цепляясь за крылья, дверцы и рессоры, бежала с воплями о бакшише рядом с колясками. Грозные крики и жесты драгомана, замахивание бичом арабаджи и работа кулаками одного из хамалов, усевшегося зачем-то на козлы, ничто не помогало, пока арабаджи не выехал на более просторное место, где ему представилась возможность погнать лошадей во всю прыть. Только после этого толпа хамалов стала редеть и мало-помалу отстала, найдя, должно быть, не особенно приятным бежать по ужаснейшему солнцепеку.
   Еще на пароходе все мы было условились остановиться в "Хотель Европа", но господин Свиларич отсоветовал, предупредив, что там и грязь, и мириады насекомых. Он рекомендовал нам Абатс-хотель, куда мы теперь и направились. Гостиница эта очень удобно расположена в центре города близ Консульской площади и устроена весьма оригинально. С подъездного крыльца, украшенного цветущими растениями в кадках, вступили мы в большие полутемные сени, где после знойной улицы так приятно обдает вас легкой прохладой. Отсюда такой же полутемный коридор ведет в очень изящный внутренний садик с журчащим фонтаном и увитыми зеленью беседками, служащий летнею столовой. Стены его покрыты ползучими растениями, маленькие клумбы и бордюры пестреют душистыми цветами, и подвижной тент, когда нужно, защищает его от солнца. По другую сторону садика находится обширная полусветлая зала, где обедают зимой, а по сторонам коридора расположены домовая контора, европейская гостиная, восточная диванная, читальня и тому подобные комнаты, предоставленные в распоряжение квартирантов для приема своих гостей и послеобеденного кейфа. Но этим и кончается вся изящная или показная сторона заведения. Верхний этаж занят нумерами, которые, по своей мизерной обстановке и отсутствию необходимых удобств, очень напоминают наши заурядные гостиницы заурядных губернских городов, и вот в один-то из таких нумеров привел меня вместе с Федором Егоровичем Толбузиным сам управляющий, или "господин директор" этого отеля. В комнате две железные кровати, стол, комод и два-три стула. Спрашиваем у "господина директора", сколько такой нумер будет стоить в сутки.
   -- По 12 1/2 франка с постели, -- объявляет он решительным, безапелляционным тоном.
   Русский человек при этом по-настоящему должен бы сконфузиться в душе за такую наглость, но, безусловно, подчиниться требованию, тем более, что оно выражено столь просвещенным с виду европейцем таким внушительным тоном, который не допускает сомнений ни в его благородстве, ни в том, что "господин директор" делает нам еще как бы честь, уступая помещение в своем отеле. Но мы, вспомнив о курсе русских бумажек и прикинув, что это придется почти по пяти рублей в сутки на брата, предпочитаем заслужить себе во мнении этого европейца репутацию варваров и решаемся поторговаться. Как, мол, так? За одни голые стены с двумя кроватями 25 франков в сутки?! Возможно ли это?
   -- Совершенно возможно! Впрочем, если кто-либо из вас займет комнату один, то будет платить половину, то есть 12 1/2 франков.
   -- Это не утешение, -- возражаю я ему, -- в сущности, для каждого из нас сумма остается все та же.
   -- О, да, вы совершенно правы, -- согласился он с любезною снисходительностью и прибавил, что советует нам занять комнату вдвоем, потому что иначе, если все нумера будут заняты и приедет какой-нибудь новый постоялец, то администрация отеля должна будет отвести ему половину этой комнаты, так как в ней две постели.
   -- Я думаю, -- продолжал он, -- вам не совсем приятно было бы жить с совершенно незнакомым человеком.
   Довод вполне основательный и потому, нечего делать, приходится согласиться.
   -- Да вы постойте; может быть это вовсе не так дорого, -- замечает мне Федор Егорович, -- в этой цене он, вероятно, разумеет не только комнату, но и все наше содержание, спросите-ка его лучше.
   Но "господин директор" сам предупредил этот вопрос.
   -- Вам, без сомнения, понадобится прислуга, чтобы чистить сапоги и убирать комнату? -- спросил он.
   Мы подтверждаем полную основательность сего предположения. Просвещенный европеец отвечает на это благосклонным кивком.
   -- Кроме того, -- продолжает он, -- вам, вероятно, было бы удобнее пить утренний чай или кофе у себя в комнате, а также иметь завтрак и обед за табльдотом.
   -- Разумеется, это было бы самое удобное.
   -- О, в таком случае вы все это можете иметь за очень сходную цену: все это будет стоить два фунта с персоны.
   -- Батюшки! Да это ведь почти по двадцати рублей с носа выходит! -- развел руками Федор Егорович. -- У нас в Твери такому нумеру красная цена полтора рубля в сутки. Ведь это, что называется, живодерство!
   Мы уже решили было оставить Абатс-хотель и искать себе где-нибудь более дешевое помещение, как вдруг, на наше счастье, вмешался в дело господин Свиларич, только что вышедший в общий коридор от адмирала. Увидев, что мы удаляемся со своими саками, он поинтересовался узнать у нас, в чем дело, и тут же обратился к управляющему совсем иным тоном, как человек, отменно знающий местные цены и которого поэтому не надуешь. В полминуты повернул он дело так, что за ту же самую комнату с постелью, прислугой, утренним и вечерним чаем, завтраком из пяти и обедом из шести блюд, "господин директор", все с тем же видом подавляющего благородства, объявил цену по 12 франков в сутки с человека.
   -- Это нормальная цена всех здешних порядочных гостиниц, -- пояснил нам господин Свиларич при нем же; но уличенный европеец нимало от этого не смутился, его апломб и благородный вид остались все те же.
   -- Как вы это устроили? -- спрашиваем мы у вице-консула.
   -- А очень просто: сказал ему, что заявлю об этом собственникам гостиницы. Это обыкновенная проделка подобных администраторов с новичками: 12 франков он записал бы на приход, а остальное положил бы в свой карман. Они здесь таким образом целые состояния себе наживают.
   Итак, цены слажены, можно, значит, располагаться на житье. Хамалы тотчас потащили из сеней наверх наши чемоданы. При этом я просто диву дался, глядя, как худощавенький поджарый арабчик. небольшого роста ловко взвалил себе на плечи мой большой сундук, весивший с кладью 10 1/2 пудов, и с какой легкостью потащил его вверх, на второй этаж. Я крикнул было другому арабу, чтоб он помог моему хамалу, но тот только усмехнулся на это и на ломаном французском языке ответил, что помощи вовсе не требуется, снесет и сам, ему-де нетрудно. Положим, наши так называемые "мужики" в гостиницах таскают и не такие тяжести, но ведь зато же там и народ какой -- чуть не Геркулесы! Я поблагодарил хамала за такой верблюжий труд одним франком, и мой арабчик принял его даже с изумлением, словно глазам своим не веря; он не рассчитывал получить более одного пиастра.
   Первым делом до завтрака спустились мы вниз, чтобы тут же, в гостинице, взять холодную ванну. К этому так соблазнительно приглашало выставленное в коридоре печатное объявление, гласившее, что цена сему наслаждению всего два франка. Но увы! Эпитет "холодной" мог быть применен к ней разве в насмешку: вода оказалась совсем теплой, как из полуостывшего самовара (говорят, что это ее естественная температура летом). Она не только не освежила, но еше более размаяла нас, в особенности при этой ужасной духоте, которая в низеньких и тесных ванных каморках была такова, что хоть бы русской бане в пору. Затем, едва успели мы докончить свой туалет, раздался звон колокола, призывавший постояльцев к завтраку.
   Кормят здесь очень недурно, и завтраки, равно как и обеды, всегда сопровождаются обильным десертом из разных свежих фруктов и ягод. Наша водка или вообще какой-либо другой из крепких напитков, какие мы привыкли у себя дома употреблять перед закуской, становятся при этих убийственных жарах окончательно невозможными, так как с ними рискуешь получить или удар, или воспаление желудка, что случается довольно часто с новоприезжающими англичанами, которые ни под какими географическими широтами не желают ни на йоту изменить свой привычный образ жизни: виски и херес в этих климатах зачастую сводят их в безвременную могилу. При самом легком французском столе здесь употребляется почти исключительно легонькое винцо Кларет, да и его-то пьют большею частью с водой. Но зато истинною роскошью является при этом лед, ежедневно производимый искусственным способом, и надо отдать справедливость хозяевам гостиницы, льду они не жалеют: прислуга то и дело накладывает его в стаканы, чуть лишь заметит, что предшествовавший кусок успел растаять. А таяние происходит очень быстро, и достаточно оставить стакан с растаявшим льдом на какую-нибудь четверть часа, чтобы вода уже значительно потеплела; со льдом же и подкрашенная кларетом она кажется восхитительным, ни с чем не сравнимым напитком и пьется с наслаждением, доходящим чуть не до жадности.
   После завтрака я хотел было отправиться в город, чтобы поближе познакомиться с его наружностью и уличною жизнью, но это оказалось делом, превосходящим всякое добровольное рвение. С десяти часов утра и до трех с половиною пополудни в европейских кварталах прекращается всякая внешняя деятельность: улицы и площади совершенно пусты, тенистые бульвары и скверы тоже, банкирские и коммерческие конторы, присутственные места, магазины и лавки все заперты, повсюду наглухо спущены зеленые жалюзи, в ресторанах и кофейнях ни души; весь город отдыхает или, лучше сказать, томится физически, переживая в полном бездействии самое жаркое время дня в полутемных комнатах, приспособленных почти всегда таким образом, чтобы в них постоянно продувал легкий сквозной ветер. Разве уж самая крайняя безотлагательная нужда выгонит в эту пору европейца из дому на улицу, да и то он не пойдет пешком, а постарается сейчас же захватить первого попавшегося арабаджи и заберется к нему в самую глубь фаэтона с поднятым верхом, либо же садится верхом на маленького ослика и рысит на нем, прикрывая себе голову и спину большим белым зонтиком.
   Преуморительное зрелище представляют иногда эти ослики, когда на них неумело едут европейцы, причем комичнее всего является самый костюм европейца с засучившимися кверху штанами. Нередко на осликах катаются и мусульманские дамы в своих черных широких фередже, наброшенных на голову, и это выходит гораздо красивее: восточный костюм как-то более гармонирует с этим патриархальным, библейским животным, чем какая-нибудь жакетка английского покроя. Ослики заменяют здесь наших легковых извозчиков, и на известных углах улиц их всегда можно найти по несколько штук в ожидании седока. Погонщиками их служат исключительно арабы, а чаще всего мальчишки от десяти до пятнадцатилетнего возраста. Здешние ослики необыкновенно ретивы и редко когда идут шагом, а больше всего трусят быстрой побежкой и иногда пускаются вскачь, и как быстро ни бежал бы ослик, погонщик его никогда не отстанет; он всегда бежит тут же сбоку или сзади и время от времени подбодряет своего кормильца хворостиной, либо взмахом руки, а то и просто словами. Погонщик положительно разговаривает со своими ослами, и эти последние, по-видимому, отлично понимают их речи: по тому или другому слову, или по крику поворачивают направо, налево, останавливаются, идут шибче или просто движением ушей и хвоста выражают свое удовольствие, когда их ласкают или просто хвалят. В этот день особенно много встретили мы их на набережной большого пресноводного канала, что протекает между озером Мариут и южной окраиной города, куда от пяти до семи часов вечера съезжается на прогулку все европейское и отчасти мусульманское население Александрии. Здесь место предобеденной прогулки и общих встреч местного высшего и полусвета. Кровные английские лошади в шорах, прелестные парные лошадки и мулы, и потешные карлики-пони со стрижеными гривами, управляемые кучерами арабами в белоснежных куртках и красных фесках или европейскими джентльменами, одетыми по последней модной картинке, бойко мчат сотни щегольских легких экипажей, ландо, фаэтонов, колясок, тильбюри и шарабанов взад и вперед по шоссе вдоль аллеи, обрамляющей берег канала, здесь выставка парижских нарядов и левантийского тщеславия. Все, у кого есть хоть какой-нибудь орденок, являются сюда не иначе, как с его бутоньеркой на сюртуке и даже жакете; а у кого нет, тот затыкает себе в петлицу какой-нибудь алый цветочек, чтоб издали походило на ленточку "Почетного Легиона". Из дам одни только англичанки да временно приезжие туристки из европейских стран одеваются просто, но элегантно: местные же левантинки, видимо, стараются, как говорится, пустить пыль в глаза и поразить не только роскошью своих нарядов и затейливостью фантастических шляп с чудовищно-большими страусовыми перьями, но и блеском своих бриллиантов, что твои замоскворецкие купчихи! Супруги же их, кроме орденских бутоньерок, щеголяют еще массивностью золотых цепочек и целыми коллекциями брелоков и множеством драгоценных перстней, надеваемых даже поверх перчаток. Здешние дамы вообще не дурны собою, есть между ними и красавицы, но все они отличаются чрезмерною наклонностью к полноте, которая у многих переходит даже в тучность. Это надо приписать, по всей вероятности, их сидячему образу жизни: при здешнем зное весь их моцион заключается только в прогулке по набережной канала и то не иначе как в экипаже.
   Здесь же встретили мы и нескольких мусульманских дам в довольно прозрачных ясмаках, надетых по стамбульской моде, а стамбульский ясмак -- это та же европейская вуалетка; разница только в способе ношения: европейки спускают ее сверху вниз, а стамбульские мусульманки подымают снизу вверх до половины носа, предоставляя всем возможность свободно любоваться их прекрасными глазами. Дамы, встреченные нами на канале, были жены разных либеральных пашей, старающихся перенимать европейские обычаи. С веерами или парасолями в руках, затянутых в парижские перчатки, они совершенно по-европейски сидели, развалясь на эластичных подушках своих венских и парижских колясок, и только шелковые фередже, прикрывая своими широкими складками их платья, сшитые по европейским фасонам, отчасти напоминали еще о Востоке; но об остроносых златошвейных туфельках, например, уже нет и помину: их всецело заменили европейские ботинки и туфли на высоких кривых каблуках. Впрочем, восточный характер сказывался еще в одной особенности: на козлах экипажей этих дам, или "паших", как прозвал их Федор Егорович, рядом с кучером непременно сидел губастый, обрюзгло-ожиревший негр-евнух, но и тот редко уже появляется в своем живописном костюме, променяв его на черный сюртук и крахмальные воротнички европейской сорочки. На набережной канала вообще толклось множество гулящего люда. Кто не имел собственного экипажа, тот старался захватить наемную коляску, а в крайнем случае довольствовался скромным осликом. Англичане, эти типичные долговязые представители альбиона, в своих шотландках, с неизменными пледом и гидом, ради оригинальности даже предпочитают осликов всем другим способам передвижения на здешней прогулке, и что за уморительные фигуры сплошь и рядом встречаются между подобными спортсменами! Но особенно забавен был один толстяк-баварец с непомерным брюхом, из-под которого виднелась только ослиная голова с ушами. Казалось, что на бедного ослика взгромоздилась целая пивная бочка, к которой кто-то ради шутки приставил руки с оттопыренными локтями и болтающиеся ножки. Тут же гарцевали на кровных арабских лошадях кавалерийские офицеры египетских войск и полицейские жандармы с карабинами "на изготовку", выставленные там и сям для порядка, а также разные английские приказчики и конторщики на наемных россинантах. Арабская молодежь, наполовину в европейских, наполовину в туземных костюмах, тоже трусила на осликах целыми компаниями, весело перегоняя друг друга. Неутомимые погонщики, разумеется, бежали тут же и криками или ударами старались подбодрить своих животных. Европейские, значительно уже поблекшие кокотки, с окрашенными в рыжий цвет волосами, нагло лорнировали из своих колясок дам местного общества и посылали дружеские кивки разным банкирам и негоциантам. Немало народу сидело и около кофеен под платанами и гуляло пешком по аллее, а группы более чем полуголых феллахов, аборигенов земли египетской, сидя на корточках под деревьями, с равнодушием каменных сфинксов глазели на всю эту сновавшую перед ними тщеславную и суетную толпу захожих "Франков".
   Вот показались несколько полицейских, которые озабоченно и торопливо старались очистить в толпе место для проезда кого-то. Вслед за ними спокойно ехали рядом два кавалериста с карабинами "на изготовку", за ними легко, вприпрыжку, бежали два скорохода в алых бархатных куртках, залитых золотом; за скороходами шталмейстер хедива на светло-сером жеребце, а за шталмейстером сам хедив в роскошном ландо четвернею цугом, с жокеями. Светлосерые кони его экипажа подобраны были просто на диво. За ландо скакали толпою адъютанты, паши, камергеры и несколько человек кавалерийского эскорта. Выезд был вполне помпезный. Хедив сидел в ландо один и приветливо отвечал на поклоны, но только "Франки" мало обращали на него внимания и далеко не все спешили приподнимать ему свои шляпы. Это, конечно, очень независимо, но зато и очень невежливо.
   Между тем по ту сторону канала, на самом берегу, шла своим чередом повседневная туземная жизнь в среде пригородных бедняков-феллахов, которые ютятся в маленьких, жалких глинобитных клетуижах, похожих более на хлевы или навозные кучи, чем на жилище человека. Там толпа феллахских девочек и женщин с открытыми лицами, в длинных черных балахонах, переходила от хижины к хижине, сопровождая свое шествие продолжительным голошеньем, которое удивительно как подражает урчанью болотных лягушек. Одна женщина, впереди прочих, несла на руках что-то покрытое платком или куском какой-то материи. Нам объяснили, что это общественный сбор доброхотных пожертвований либо на похороны, либо на свадьбу, так как и в том, и в другом случае он у феллахов совершается одинаковым образом, а именно: собирается толпа подруг и соседок той женщины или девушки, которая нуждается в пособии и отправляется вместе с нею вдоль по селению с одного конца до другого и всем хором урчит при этом на лягушачий лад, останавливаясь перед каждою хижиной. Если у матери умер грудной ребенок, то она несет его на руках в корзинке под покрывалом; в других же случаях под таким же покрывалом находится или миска, или плетеная плоская кошелка, куда всякий кладет какое-либо денежное, хлебное или вещевое пожертвование.
   В самом канале, погружаясь в воду по шею, спасались от жары и мух рабочие мулы и буйволы и плескались бронзово-темные феллахские ребятишки, тогда как их собратья валялись нагишом вместе с собаками на пыльном берегу между опрокинутыми челнами. Вот под косыми парусами, напоминающими крылья чаек, проплыли одна вслед за другой две дахабие, увеселительные лодки с широкими белыми рубками на палубе. Корма и нос и мачты у обеих лодок были изукрашены зеленью, цветами, коврами и какими-то пестрыми лоскутьями, и из окон рубок неслись звуки торбанов и бубнов и слышались гортанные женские голоса, напевавшие какие-то песни. Такие дахабие ходят по Нилу и по каналам, предлагая свои услуги желающим совершить легкую увеселительную прогулку. Пользуются ими преимущественно туземцы, к услугам которых в каждой лодке, кроме местной музыки, имеются еще кальяны, кофе, шербеты и альме, иначе называемые "гавации", то есть публичные танцовщицы, певицы и гадальщицы, в роли коих подвизаются почти исключительно местные цыганки. Стоит лишь махнуть кормщику, и дахабие тотчас же пристанет к берегу, чтобы захватить нового желающего повеселиться пассажира. Зажиточные люди, по случаю какого-нибудь семейного или иного праздника, иногда нанимают себе дахабие на целый день и приглашают туда своих друзей и знакомых.
   На набережную канала выходят сады и палисадники некоторых дач, нередко весьма красивых. Мы посетили здесь два сада. Из них один принадлежит хедиву, другой какому-то греку (фамилию позабыл), бывшему русскому подданному, который, убоясь введения в России общей воинской повинности, будто бы угрожавшей его сыновьям, поспешил вместе с ними перейти в английское подданство. Россия, впрочем, не в убытке от потери, как и Англия не в выигрыше от приобретения такого "подданного". Но сад у него действительно прелестен, равно как и сад хедива. Оба они полны роскошной растительностью, и под сводами своих ветвей доставляют много приятной тени. Здесь вы встречаете большие олеандровые и жасминовые деревья в полном цвету, оливы, смоковницы и лавры, гранатные, лимонные и померанцевые деревья, финиковые пальмы и широколиственные бананы, огромные фантастические кактусы и цветущие алоэ, виноградные и орхидейные аллеи и беседки, массу роз пунцовых, чайных и белых, и множество других душистых цветов и красивых растений. В обоих садах устроены бассейны с фонтанами, и целая сеть мелких арыков разносит из них живительную влагу во все концы того и другого сада. Во все такие дачи вода проводится посредством подземных труб из канала, где для этой цели постоянно работают несколько водокачален: при помощи мускульной силы феллахов. Кроме того, в некоторых бассейнах идет работа чигирями, для чего употребляются буйволы и верблюды, ходящие с завязанными глазами по кругу.
   Вода здесь -- это жизнь, со всей ее силой и роскошью; без воды же -- смерть. Так, например, к тому же каналу ведет из города шоссе, проложенное по жесткому известковому грунту; по бокам его тянется аллея солидных тамарисковых деревьев, которые живут лишь благодаря прокопанной у их корней маленькой канавке с ничтожною струйкой проточной воды, а рядом с ними тут же, менее чем в двух шагах расстояния, уже полная смерть, где на пепельно-белой почве не встретите вы ни травинки. И этот вид жизни и смерти рядом, без промежутка, без малейшего сглаживающего перехода от одного к другому, эти два резкие контраста производят на свежего человека с непривычки какое-то странное по своей новизне и жуткое впечатление. Нам, жителям умеренного пояса, совсем незнакомы в нашей природе подобные контрасты и... я думаю поэтому, что она мягче, ровнее, нет в ней такой поразительной резкости, такого избытка роскоши и скудости рядом, нет этой вечной борьбы между жизнью и смертью, этих завоеваний каждого клочка земли жизнью или культурой у смерти, и этих вырываний того же самого клочка, при малейшем недосмотре или небрежности человека, смертью у жизни и культуры.
   Вечером, ложась в постель, я только что приподнял легкое одеяло, как из-под него вдруг выбежала пара каких-то черных насекомых около вершка длиной. Батюшки, уж не скорпионы ли?! Но нумерной араб объяснил, что это египетские тараканы, без которых тут ни один дом не обходится. Он поймал одного из них и показал нам. Оказалось, что это так называемый таракан-исполин, величиной вдвое больше нашего обыкновенного черного таракана, только тельце его отличается более вытянутым и плоским видом. Он жрет не только мясо, хлеб, кожу и книги, но имеет привычку нападать и на спящих людей, а в особенности любит у умирающих и у трупов грызть на ногах пальцы. Нечего сказать, приятно сожительство с таким милым насекомым!
   Араб тщательно осмотрел наши постели под подушками и простынями, и только после такой обстоятельной ревизии решились мы наконец улечься. Здесь, как и на всем Востоке, над каждою кроватью устроен кисейный мустикер, в предупреждение от ночных нападений мустиков. Араб со всех сторон подоткнул его полы под тюфяк, чтоб уж никакая мерзость и гадина не могла к нам забраться, и мы очутились как бы в прозрачных клетках. Но опять беда: под мустикером гораздо душнее, чем в комнате, так что просто дышать нечем, а тут еще гляжу, араб закрывает ставнями окна.
   -- Это зачем? -- протестует Федор Егорович. -- Скажите ему, дураку, чтобы хоть окна-то оставил настежь! Ведь мочи нету в этой бане проклятой!
   Но оказывается, что и окна нельзя оставлять открытыми: здешние ночные росы в летнее время очень вредны, порождают лихорадки, и еше, как ни странно казалось бы, уверяют, будто они в особенности вредно действуют на глаза и являются одной из главных причин весьма распространенной в Египте офтальмии. Объясняют это таким образом, что с поверхности земли вместе с испарениями поднимаются в воздух микроскопические частицы весьма злокачественной известковой и солончаковой пыли, которая растворяется в росе и, попадая на глазные веки, сильно разъедает их, последствием чего бывает воспаление, нередко имеющее исходом полную потерю зрения.
   В Александрии, действительно, встречается много слепых, и говорят, будто преимущественно от этой причины; мне же кажется что для офтальмии совершенно достаточно и просто пыли здешних окрестностей, без растворения ее росой. А впрочем, местным жителям про то лучше знать.
   Итак, хочешь, не хочешь, а спи в двойной духоте, но какой же тут сон возможен!
   -- Экая мерзость! -- ворчит мой сожитель, в костюме ворочаясь с боку на бок: -- Днем факторы да бакшиш на каждом шагу, а ночью тараканы с офтальмиями, да песьи мухи какие-то, да при этом еще и температура в тридцать градусов. Фу, ты, батюшки!.. Скажите, пожалуйста, и это у них "благодатными странами" называется!.. а?.. Верьте после этого людям!
  
   14-го июля.
   С утра все мы облеклись во фраки с белыми галстуками, при орденах, и поехали представляться хедиву. Прием назначен был в одиннадцать часов утра во дворце Рас-эль-Тин. На козлах коляски, в которой поместился адмирал с нашим генеральным консулом в Египте Иваном Михайловичем Лексом {Ныне покойным.}, уселся рядом с кучером консульский кавас (телохранитель) в блестящем парадном костюме, с целым арсеналом оружия: саблей, ятаганом, пистолями, револьвером да еще и с длинною булавой в руке, а шагах в пятнадцати впереди экипажа бежал босоногий консульский скороход, красивый молодой сириец в залитой золотом куртке, держа пред собой длинную, тонкую трость. Таков всегда бывает здесь парадный консульский выезд, сообразно требованиям местного придворного этикета, которому следуют в официальных случаях также приезжие высокопоставленные лица.
   Рас-эль-Тинский дворец находится на западном отроге Александрийской косы, близ маяка того же имени, и ехать к нему надо через мусульманскую часть города. Улицы здесь гораздо уже, чем в европейской части, но те, по которым мы теперь ехали, были вымощены, так же, как и европейские, триестскими плитами. Здесь тянулся почти непрерывный ряд глинобитных и каменных домов, и многие из них были в три и четыре этажа. На плоских кровлях устроены в виде балдахинов навесы, украшенные цветами и растениями, а иногда коврами и цветными завесами. Древесные сторы и камышовые циновки защищали от солнца ту или другую сторону этих возвышенных веранд, где мусульманские семейства очень любят проводить свое время, так как на высоте и воздух чище, и более провевает морским освежающим ветром. Там же обыкновенно вялится виноград и сушится выстиранное белье. Верхние этажи нередко выдаются несколько вперед над нижними, так что два противоположные дома иногда образуют как бы свод над улицей, благодаря чему, прохожие пользуются благодатной тенью. В двухэтажных домах весьма оригинально устроен верхний этаж: он в отношении к нижнему располагается под углом, зигзагами, вследствие чего на кровле нижнего этажа образуется несколько трехугольных площадок, служащих верандами и балконами. Такие площадки нередко украшаются зеленью ползучих и вьющихся по стенам растений. Окна во всех мусульманских домах не имеют ни рам, ни стекла, но взамен их они снабжены вставными мелкоклетчатыми решетками, составленными из выточенных деревянных частиц. Это так называемая мушараби, и во многих случаях они останавливают на себе внимание изяществом и оригинальной красотой своего мавританского рисунка. Почти в каждом доме, на высоте второго этажа и выше есть красивый шах-нишин, то, что у нас называется бельведером или фонариком: составленный из решетчатых мушараби, он обыкновенно является лучшим украшением наружности дома, особенно если завит по карнизам зеленью винограда или повоев. Входные двери во многих домах украшены узорчатой резьбой и бронзовыми или железными скобами с массивной серьгой, либо с кольцом, которым желающий войти должен стукнуть в скобу, это то же, что наши дверные звонки. Над входом обыкновенно красуется какая-нибудь вязевая арабская надпись, чаще всего благочестивое изречение или стих из Корана, и нередко такие надписи бывают высечены горельефом на беломраморных досках. Нижние этажи почти сплошь заняты лавками, где торг зачастую идет просто через открытое окно. Тут множество табачных, бакалейных, москательных, зеленных, мясных, фруктовых и мелко-галантерейных лавчонок со всякою всячиной, которую невозможно ни усмотреть зараз, ни тем более перечислить. Кроме того, чуть не в каждом доме, или восточная кофейня, или цирюльня, или продажа содовой и свежей "нильской" воды. Множество продавцов последней просто шатаются себе по улицам, выкрикивая и выхваливая свой товар, навьюченный либо на ослике в бочонках, либо на самом продавце в бурдюке из козлиной шкуры, а то и просто в глиняном кувшине, и надо испытать здешнюю жару, чтобы понять как велика потребность в свежей воде для утоления жажды. Продавцы воды никогда не остаются в убытке, и торговля ею, по-видимому, составляет здесь довольно видную отрасль мелкой уличной промышленности. Процесс бритья правоверных голов также совершается большею частью на улице бродячими цирюльниками, которые возвещают о своем приближении боем в медную тарелку или тазик. Кроме того, тут же бродят мороженщики и продавцы подсахаренного мелкого льда, лимонада и гранатного сока, пирожники с жареными пышками, хлебники с коржами и лепешками, кальянщики, предлагающие за самую мелкую монету покурить или затянуться из своего дымящегося кальяна, фруктовщики с нарезанными кусками сочных арбузов и дынь и грудами винограда, другие с бананами, апельсинами, фанатами и персиками, цветочники с букетами и букетиками, продавцы собачьих ошейников, палок и тросточек, сокольниками с дрессированными для охоты соколами и кречетами, знахари с "жизненными" и возбудительными элексирами и талисманами ото всех бед и недугов, уличные писцы с медными колямданами {Чернильница соединенная с пеналом для письменных принадлежностей; обыкновенно затыкается за пояс.} за поясом, факиры и дервиши, обвешанные амулетами, с длинными посохами и тыквенными баклагами, гороскопщики и гадальщики с билетиками, предсказывающими будущее, нищие с учеными обезьянами и нищие, сами походящие более на обезьян, чем на человека, калеки и паралитики-идиоты, фокусники и змеезаклинатели и множество иного люда, белого, черного и бронзового всех оттенков и всяческих профессий, перечесть которые я отказываюсь... Движение народа по улицам весьма велико и отличается восточной пестротой и южно-европейской юркостью: Александрия как-то органически соединяет в себе и то и другое. Белый миткаль и яркие ситцы, шелк и отребья и постоянно мелькающее перед глазами полуобнаженное человеческое тело, закутанные в черные покрывала фигуры женщин, ослы, верблюды, лошади и собаки, ослепительное солнце, резкие тени, пряные восточные запахи, гортанный говор и гомон снующей толпы, -- все это заставляет как бы прыгать, перескакивать с предмета на предмет и ваши взоры, и ваше внимание, так что в конце концов у вас остается только смешанное впечатление какой-то необычайно жизненной, подвижной пестроты, тесноты, духоты и оригинальной красивости зданий.
   Рас-эль-Тинский дворец занимает на косе довольно обширную четырехугольную площадь и смотрит южным своим фасадом в западный порт, а северным -- через сад, прямо в голубой простор Средиземного моря. Он окружен обширными дворами и разными флигелями и мелкими пристройками и снаружи весь выбелен. Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что стены его, или по крайней мере некоторая часть их, построены из сырцового кирпича, если даже не просто глинобитные; заключаю это по выдающимся кое-где наружу потолочным балкам. Сад при дворце наполнен финиковыми и иными пальмами, бананами, лаврами, олеандрами и другими деревьями и растениями, свойственными этому климату; в нем много цветов и воды, без которой, впрочем, и немыслима была бы вся его растительность.
   Наши экипажи остановились на обширном дворе, перед широким подъездом северного фасада, где стояли несколькими группами военные офицеры и придворные служители в роскошных ярких костюмах. Церемониймейстер Тонино-бей встретил нашего адмирала в растворенных дверях, и после взаимных приветствий мы вошли в высокие обширные сени, откуда сразу пахнуло на нас живительной прохладой и где караульный взвод хедивской гвардии саблями отдал честь адмиралу. По широкой лестнице поднялись мы на второй этаж и вошли в обширную и прохладную приемную залу. На стенах ее местами виднелись фрески, изображавшие вазы с цветами и фруктами; роскошно тяжелые шелковые драпировки на дверях и окнах ниспадали от высокого потолка и ложились пышными складками на мозаично-узорчатом паркете... Большие окна глядели прямо на север в море, и в них продувал порой приятный сквозной ветер. Европейская мебель была покрыта белыми чехлами -- предосторожность, необходимая летом при здешней едкой и микроскопично-мелкой известковой пыли. Громадный смирнский ковер застилал всю середину залы.
   Через минуту в одну из боковых дверей с левой стороны вошел хедив в темно-вишневой феске и черной венгерке, сходной покроем с французской военной жакеткой. Это был молодой еще человек, на вид лет около тридцати, довольно рослый, плотный, румяный и красивый, со светло-каштановыми волосами, -- тип скорее славянский, чем арабский или тюркский. Наш генеральный консул представил ему адмирала, а адмирал, в свой черед, -- всех лиц своего штаба. Хедив очень любезно подал всем руку и затем предложил садиться. Сам он занял место на диване, адмирал же -- подле него на кресле рядом с консулом. Остальные разместились полукругом на стульях. Официальный толмач нашего консульства, господин Менотто, остался стоя перед хедивом и адмиралом.
   Разговор (как и надо, впрочем, было ожидать) не выходил из сферы общих мест и взаимных любезностей. Хедив осведомился: благополучно ли совершил адмирал свой путь до Александрии, в первый ли раз ему приходится быть в Египте, как нам понравилась Александрия, долго ли намерены мы прогостить в этом городе и тому подобное. Менотто каждую фразу передавал очень отчетливо и при том не "своими словами", как делают обыкновенно почти все переводчики, а дословно, именно в той самой форме, как фраза была сказана. Так, например, вместо того, чтобы сказать, что хедив, де выражает свое удовольствие видеть у себя и прочее, Менотто говорит дословно: "мне весьма приятно видеть у себя во дворце столь знаменитого и почетного гостя"; затем, в точно такой же форме, передает хедиву ответ адмирала: "я счастлив, что могу засвидетельствовать" и так далее. Затем хедив стал говорить уже без посредства толмача на французском языке, которым владеет довольно порядочно.
   Во время всех этих экспликаций один черный слуга внес на серебряном подносе зажженную свечу, гаванские сигары и большие папиросы с длинными мундштуками, другой -- целую башенку медных блюдечек, поставленных одно на другое, а третий -- большой кофейный сервиз. Этот последний был покрыт пеленою из лиловой с золотом и золотою бахромой парчи, которая одной стороной своей лежала на груди и плечах слуги, а другой несколько ниспадала с круглого подноса. Когда первый слуга обнес гостей папиросами, а другой поставил на пол пред каждым гостем по медному блюдцу для сбрасывания пепла, оба они сняли с третьего парчевую пелену, и тогда пред нами открылся роскошный сервиз в восточном вкусе, сверкавший драгоценными камнями. Один из слуг приступил к разливанию ароматного кофе из богатого серебряного кумгана в маленькие фарфоровые чашки, вставленные в серебряные, тонкой филигранной работы, подчашники, по которым вперемежку с бирюзой сверкали алмазы, сапфиры, рубины и яхонты. Когда, наконец, кофе был разлит, слуга с сервизным покосом, стоявший все время, как истукан, с замечательною неподвижностью, почтительно приблизился к хедиву и с видом благоговения полусклонил пред ним колено, выдвинув вперед свою ношу. Хедив взял с подноса чашку и любезно передал ее адмиралу, а затем следующую поставил на стол пред собой. Таким же образом, только без склонения колена, были обнесены остальные гости.
   Хедив в разговоре сообщил между прочим, что незадолго до нашего прибытия в Александрию здесь на рейде был контр-адмирал Асланбегов, тоже представлявшийся со своими офицерами, причем хедив имел удовольствие пожаловать их орденами. {В ответ на эту любезность С. С. Лесовский исходатайствовал хедиву орден Св. Александра Невского.}
   Вслед за первой чашкой кофе прислуга уже стала было наливать по второй, после которой, по-мусульманскому этикету, из вежливости не следует оставаться долее; но С. С. Лесовский предупредил эту вторую чашку и поднялся с места, чтобы откланяться хозяину. Последовало новое пожатие руки всем представлявшимся, после чего хедив, сделав общий поклон, повернулся и пошел вон из залы в одну, а мы в другую сторону, и этим маневром, употребленным весьма кстати, он с большим тактом избавил нас от неуместной необходимости пятиться пред ним спиной к дверям, что подобало бы только в отношении к особе коронованной.
   Мы видели хедива как любезного хозяина, который держал себя очень просто, естественно и любезно, безо всякой натяжки. Что же касается его характеристики как правителя, то в этом отношении нахожу не лишним сказать о нем несколько слов, основываясь на замечаниях И. М. Лекса, который знал его еще совсем молодым человеком. Но для этого необходимо наперед обрисовать в нескольких штрихах положение, какое застал он в Египте при своем вступлении в управление страной, равно и то, что было сделано для этой страны его отцом Измаил-пашой.
   1879 год отмечен в истории Египта важным переворотом: "блистательная" Порта одним почерком пера свергла Измаил-пашу и посадила на его место старшего его сына, Мехмед-Тевфик-пашу. Произошло это без всякого протеста со стороны местного населения, хотя право прямого престолонаследия в мусульманских странах до тех пор еще не применялось. Без протеста же обошлось дело более всего потому, что народ чересчур уже был обременен тяжелыми налогами ради европейских затей хедива прогрессиста. Но как бы то ни было, а за время своего шестнадцатилетнего управления Измаил-паша сделал для внешнего благоустройства страны более чем кто-либо из его предшественников: им построены почти все местные железные дороги; прорытие Суэцкого канала точно также не могло бы последовать столь быстро и успели без его прямого и энергического содействия; триста новых оросительных каналов и четыреста мостов (каменных и железных) построены все им же. Количество годной к обработке земли увеличилось при нем почти вдвое. Каир из грязного арабского города преобразился в великолепную европейскую столицу с широкими, хорошо мощеными улицами, красивыми дворцами, бульварами и скверами, величественными арками и театрами для оперы и балета, загородными шоссе и водопроводами, которые устроены также и в Александрии, и оба эти города осветились газом. Площади их украсились монументальными памятниками: в Александрии -- главе династии Мехмеду-Али, в Каире -- Ибрагим-паше (деду и отцу хедива Измаила). Александрийский и Суэцкий порты приведены в полное благоустройство, воздвигнуты в них маяки, громадные молы и брекватеры; учреждено общество пароходства Хедивие, впервые открывшее правильные рейсы между Александрией, Константинополем, Порт-Саидом и портами Красного Моря; устроена по-европейски почтовая часть, пересоздано народное образование, учреждены смешанные суды международного характера, значительно расширены пределы государственной территории на побережье Красного Моря, в Абиссинии, Араре, Дарфуре и в Стране Озер, почти до экватора. Во всем этом, бесспорно, было много существенно полезного, но не мало также и эфемерного, бьющего только на внешний трескучий эффект, который и был завершен наконец какою-то, можно сказать, шутовскою конституцией. Для всей этой деятельности требовались громадные суммы денег; займы следовали за займами; Измаил-паша не на шутку воображал себя Наполеоном III в Египте и старался во всем брать примеры со своего идеала, который ему и покровительствовал сколько было возможно. Но идеал кончил Седаном, а Измаил после того еще целые восемь лет держался. Все шло, по-видимому, прекрасно пока европейские банкиры давали ему взаймы под обеспечение землями и всевозможными доходными статьями земли Фараонов. Но вот благодетели-банкиры, наконец, нашли что пора им прибрать к своим рукам все эти обеспечения, кредит Египта пошатнулся. Тут Измаил-паша как-то сразу растерялся, стал бросаться то в руки Англии, то в руки Франции, то к Порте, и кончил тем что Турция, по требованию первых двух держав, сместила его с должности. И. М. Лекс говорит что в этом деле Порта поступила с полною неблагодарностью, так как Измаил-паша за время своего управления переслал в Константинополь огромные суммы денег и он же увеличил дань платимую Египтом Порте с 400.000 лир до 700.000; он спас Турцию во время Кандийского восстания, когда у Порты не было ни денег ни войск; он же в последнюю нашу войну при самом ее начале отправил в Константинополь 800.000 лир, потом 15.000 войска и все свои пароходы, которые до самого Сан-Стефанского мира занимались перевозкой турецких войск и военных припасов. Что до России, то, до словам И. М. Лекса, Измаил-паша любил ее и в особенности любил Русских, и в политике боялся Ангдии и до 1870 года Франции, Со времени же Франко-Германской войны он действовал безусловно так, как хотела Англия и только в последнее время понял свою ошибку. Тогда он сошелся с так называемой национальною партией и сделал нечто вроде государственного переворота (coup d'etat) направленного против Нубар-паши и иностранных министров, но это было уже поздно и повело только к тому что Англия, соединясь с Францией, вовсе удалила его из Египта и запрещает вернуться в страну даже частным человеком.
   Нынешний хедив, как мы видели, человек еще молодой. И. М. Лекс говорит что он порядочно образованный но, к сожалению, чересчур уж мягок и податлив на случайные влияния, а главное -- всему на свете предпочитает тихую гаремную жизнь, избегая, по возможности, лично вникать в политику и дела правления. Потому-то и предоставил он все эти деда совету министров или, вернее сказать, двум входящим в состав сего совета европейским контролерам, Англичанину Берингу и Французу Блиньи. Словом, для планов Англии (Франция тут не в счет, она только для виду), Мехмед-Тевфик есть самый подходящий человек на месте хедива, и потому-то благодаря ее настоянию он и назначен был Портой вопреки мусульманскому праву престолонаследия. По примеру своего отца, Тевфик любит Россию и уважает наше правительство, но пуще всего боится Англии. В его характере однако есть некоторая доля мусульманского фанатизма, в силу которого он питает симпатии к Турции, и Порта, если бы только захотела, могла бы действуя разумно возвратить себе влияние утраченное ею в Египте вследствие ее подобострастия пред Англией и Францией при низложении Измаил-паши, но увы! Порта сама уже не в состоянии действовать самостоятельно и находится под теми же влияниями что и Египет. Поэтому судьба последнего -- полгая потеря самостоятельности в недалеком будущем. Египет постепенно, но верно, подготовляется к тому чтобы сделаться (замаскировано или явно, это в сущности все равно) английскою провинцией, с устранением всех прочих европейских влияний {Таково было в 1880 году мнение покойного И. М. Лекса.}. Иван Михайлович свидетельствует, что вся страна терпеть не может Французов, а в особенности Англичан, и не любят их здесь именно за то что они вмешиваются в управление страны; Русских же уважают потому что мы остаемся в стороне ото всех этих дрязг, интриг и ростовщичества, а многие здесь надеются что мы, именно мы, когда-нибудь избавим их от непрошеного иностранного вмешательства; но сами Арабы для этого конечно ничего не сделают.
   По возвращении из дворца Степан Степанович поехал один с визитом к Гассим-паше, начальнику морских египетских сил, а потом в четыре часа дня со всем своим штабом посетил блаженного Софрония патриарха Александрийского. Это почтенный старец, лет за шестьдесят, но довольно еще бодрый. Живет он очень скромно в своем патриаршем доме, а дом у него небольшой, каменный, с наружной деревянной галереей, увитой виноградом, где сидят в клетках разные певчие птицы. Приемная комната патриарха отличается в высшей степени скромной обстановкой; стены ее выбелены, в восточном углу висят иконы афонского письма и иерусалимские кресты из перламутра, а над диваном -- портрет императора Александра Николаевича, писанный масляными красками, сбоку же на стене -- литографированный портрет короля греческого; простой диван с овальным столом да дюжина гнутых буковых стульев, вот и все ее убранство.
   Патриарх очень интересовался нашими китайскими делами и выразил твердую уверенность, что Китай не отважется объявить войну России, в особенности ввиду такого флота, какой теперь готовится соединиться против него в Тихом океане. "А впрочем, прибавил он, что бы ни случилось, молитвы и благословения восточной католической церкви всегда и впредь пребудут над русской державой, как пребывали доселе, и я глубоко верую, что Бог дарует вам успех". Патриарх объяснялся по-гречески, а переводчиком служил господин Менотто. После угощения турецким кофе с холодной водой мы простились с блаженным Софронием, который при этом дал каждому из нас свое благословение.
   Тут же при патриархате находится монастырь Св. Саввы и помещается внизу небольшая патриаршая церковь, замечательная тем что в ней у одной из стен находится каменная плаха, на которой была обезглавлена Св. Великомученица Екатерина и колесо служившее орудием ее пытки. Снаружи патриаршая церковь не имеет никаких архитектурных украшений, а внутреннюю обстановку ее можно назвать более чем скромною. Дневной свет проникает туда сквозь небольшие окна с железными решетками, и потому под низкими тяжелыми сводами церкви всегда господствует полусумрак. Вдоль ее стен идет ряд узких деревянных перегородок предназначенных для "стояния" монашествующей братии, из коих каждая служит определенным местом тому или другому иноку во время церковной службы. Утомившийся во время продолжительного всенощного бдения может только облокотиться руками о верхние края стенок своей перегородки; других послаблений здешний монастырский устав не допускает. Иконостас низенький и довольно бедный; местные образа, по греческому обыкновению, украшены поверх венчиков тюлевыми вышивными убрусами и лентами; серебряных окладов на иконах мало; на некоторых только есть металлические венчики. Наиболее ценные вещи, равно как и лучшие облачения ризницы, пожертвованы из России.
   От патриарха поехали мы с визитом к нашим дипломатическим чинам, а остаток дня, пока еще не стемнело я посвятил осмотру храмов; греческого, коптского и католического.
   Православный Благовещенский собор довольно большое белое здание с двумя колокольными башнями над углами главного фронтона. Внутри его, мраморные колонны; кафедра и иконостас тоже украшены мрамором. Патриаршее место находится на возвышении с правой стороны и рядом с ним место русского консула, а напротив, по левую сторону, место консула греческого. Собор этот сооружен в 1855 году и никаких исторических достопримечательностей не имеет, в нем все новое. При соборе находятся библиотека и гимназия, где предметы преподавания распределены в значительной мере между лицами соборного духовенства. Преподавание идет на греческом языке, а из иностранных языков воспитанники изучают французский и английский.
   Коптская православная церковь во имя Св. Евангелиста Марка находится неподалеку от Благовещенского собора и русского консульства. Она каменная, четырехсторонняя, с куполом обмазанным снаружи бедою глиной, в роде тех что встречаются в наших среднеазиатских степях над киргизскими мазарками. Церковь не велика, человек на двести не более; иконостас местной живописи, иконы без окладов и иных украшений, стены просто выбелены; на всей обстановке лежит печать несколько суровой скудости, но зато содержится церковь в замечательной для Востока чистоте и опрятности. В особом небольшом пределе с левой стороны находится могильное место Св. Евангелиста в роде саркофага и над ним икона местного древнего письма, где Апостол изображен стоя с лежащим у ног его львом. Местность на иконе представляет вдали современную Апостолу Александрию с колонной Антония и знаменитою иглой Клеопатры, и надо думать что изображение то довольно верно, потому, например, что с топографической стороны тетаобразвая Александрийская коса представлена согласно с ее действительным положением. Внизу, в поле того же пейзажа, изображены в миниатюре мучения Св. Марка на самом месте их действия; так по крайней мере объяснял нам ктитор. В этой миниатюре Апостол представлен связанным по рукам и ногам и поверженным на землю; его волочат за концы веревок двое нечестивых воинов. У этих последних лица и руки выскоблены совершенно в том же роде как видел я на образах болгарской церкви в Карлове, где уста и глаза на ликах всех образов были сцарапаны и выколупаны башибузуками. На мой вопрос, зачем это сделано, ктитор объяснил что сделано оно самими же Коптами из чувства благочестия, дабы лики нечестивых не оскорбляли святости икон, невместно де их поганым ликам быть на одной доске и в одном поле со святым ликом Апостола.
   Католический храм во имя Св. Екатерины находится в стенах мужского монастыря, в ближайшем соседстве с нашим отелем. Рядом с ним разбит прекрасный монастырский сад, наполненный пестрыми цветочными клумбами, фруктовыми деревьями и финиковыми пальмами. Впрочем, монахи не сами занимаются культурой своего сада, а держат для этого наемного садовника, равно как и все хозяйственные и черные работы по монастырю исполняются наемными людьми; себе же на долю святые отцы оставляют только труд пропаганды и обучение юношества. Живут они очень комфортабельно и не особенно постничают, так как монастырь имеет богатые средства доставляемые основным его фондом и приношениями пилигримов, а до 1870 года получал еще большие субсидии и от Французского правительства.
   Храм Св. Екатерины -- новый и довольно красивой постройки. Свет падает во храм из купола и больших боковых оков, которые составлены из цветных стекол и украшены живописью по стеклу; от этого внутри храма господствует мягкий и как бы таинственный полусвет, среди которого очень эффектно выделяется над главным алтарем большое мраморное изваяние Богоматери. Над некоторыми из боковых алтарей оригинальный и несколько странный эффект делают образа-статуи, или вернее сказать образа-манекены в нишах за зеркальными стеклами и их беломраморные и восковые фигуры резко выделяются на живописном фоне, но это соединение живописи со скульптурой и бутафорским гардеробом, которые здесь я видел лишь впервые, не скажу чтоб удовлетворяло строго изящному вкусу; оно только озадачивает зрителя своей неожиданною оригинальностью, тем более что некоторые статуи одеты в богатые ризы и роброны из атласа и бархата и в круженные мантильи, ну так и кажется что вы попали не в церковь, а в какое-то отделение музея восковых фигур Лента. Но вот что красиво: один из пределов находится в совершенно темной часовне, где слабый луч золотистого света падает сверху из невидимого фонарика только на мраморное изваяние распятого Христа, оставляя все прочее в глубоком сумраке, и это действительно выходит очень эффектно. Вы не видите, откуда именно падает свет и потому вам кажется будто он исходит из самого тела Спасителя. На стенах храма находятся белые скульптурные изображения всех стадий крестного пути и страданий Христовых, и тут же помещаются восемь резвых деревянных исповедален, где исповедь происходит на языках французском, итальянском, ирландском, немецком, польском, армянском, арабском и коптском.
   Здесь кстати будет сказать несколько слов о вероисповедных и церковных делах Египта, познакомиться с ними благодаря И. М. Лексу я успел из дел вашего консульства.
   В пятимиллионном населении Египта местная статистика насчитывает весьма немного христиан, а именно: Коптов около 200.000, православных Греков около 70.000, Армян православных 1.500, Армян католиков 700 человек; католиков, считая в том числе Коптов, Сирийцев и Маронитов, 10.000 человек; униатов 20.000, Евреев-раввинитов около 6.000, караимов 2.000 и протестантов 1.000. Наконец, иностранцев всех христианских исповеданий 7.000. Все остальное население мусульманское, из коего Турок насчитывается 120.000, а прочие все Арабы: гяджасские, нубийские, сирийские, тувисские, марокские и сомальские. Так как со времени Мехмед-Али у мусульманских мулл были отняты имения и они перешли на жалованье от правительства, известного ныне своею веротерпимостью, так как сами Арабы слишком трусливы чтобы нападать в открытую, то мусульмане здешние живут в весьма сносных отношениях к туземным христианам никогда никаким преследованиям их не подвергают. Христиане разных исповеданий живут между собою тоже мирно; большинство из них православные.
   В Египте насчитывается пятнадцать христианских монастырей: 12 коптских, из коих 7 мужских с 500 монахов и 5 женских с 85 инокинями; 1 католический, во имя св. Екатерины, в Александрии, с особым подворьем в Каире; 2 греческих: Св. Саввы в Александрии и Св. Георгия в окрестностях Каира. В Каире есть еще подворье Синайского монастыря (Джувания), где почти постоянно живут архиепископ, два архимандрита и несколько монахов, но они никакого отношения к местному населению не имеют; самый же монастырь на Синае, где почивают мощи Св. Екатерины, существует на средства высылаемые из России и на приношения русских поклонников. Кроме того, как на предметы и места священные для христиан, указывают в Каире на дерево Божией Матери (Матария), под тенью коего отдыхала Пресвятая Мария со Младенцем Иисусом во время бегства в Египет, и пещеру в Старом Каире, где Святое Семейство спасалось от преследований.
   Александрийский патриархат и Синайский монастырь владеют в Египте некоторыми имениями, весьма, впрочем незначительными и не приносящими почти никакого дохода. Вообще, как православная греческая, так и православная армянская церкви находятся здесь скорее в бедности чем в каком-либо достатке. Католическая церковь в Египте пользуется покровительством всех католических церквей Европы, между которыми даже и республиканская Франция до недавнего времени играла еще выдающуюся роль; протестантская церковь находится под покровительством Германии, англиканская -- Великобритании, иудейская -- Австрии и, наконец, православная (греческая и армянская) состоит как бы под официальным русским покровительством. Протестантская и англиканская пропаганда действует во всем Египте, но без успеха, хотя в стране, особенно внутри ее, много английских и американских миссионеров. Успех католической пропаганды тоже не особенно велик, но в последнее время завелось в Александрии, Загазиге и Каире несколько иезуитских школ, которые рассчитывают действовать удачнее.
   Что до Евреев, то их в стране немного, и группируются они преимущественно в Александрии и Каире. Есть здесь так называемые "исламские Евреи" которые сохранили лишь семитический тип, но во всем остальном, в одежде, нравах и образе жизни совершенно сходны с Арабами; потом Караимы, большею частию выходцы из Крыма, и наконец польские и немецкие Жидки, преимущественно "цыбулизованные" и сполна состоящие в иностранном подданстве.

-----

   Вечер провели мы в кафе "Парадиз", на самом берегу моря, у восточного рейда, где шумный прибой морских валов мерно бьет в стену террасы. Едва мы вошли в залу, как большой оркестр, составленный из немецких девиц (преимущественно венских и чешских), словно каким-то чутьем угадав, что мы русские, грянул вдруг марш, скомпонованный из мотивов "Жизни за Царя". Это, очевидно, было сделано в нашу честь, в виде "комплиментарного приветствия", так как улыбки и взоры артисток во время исполнения пьесы как бы с некоторым подчеркиванием устремлялись преимущественно на нашу скромную группу, а по окончании марша одна из наиболее смазливых "фройлин" направилась прямо к нам с тарелкой, покрытой чайной салфеточкой, и вызывающе любезно сделала пред нашим столом коротенький книксен с прискоком. Мы, конечно, вознаградили оркестровых дам за их "комплимент" по силе возможности несколькими фр что здесь еще издревле существуют целые ученые трактаты по части теории музыки, целая музыкальная литература, есть своя система нот и целый цикл своих музыкальных инструментов. Кроме того, уже одно то обстоятельство, что японские певицы и музыкантши чрезвычайно быстро усваивают и верно воспроизводят наши русские и европейские мотивы, служит, мне кажется, достаточным доказательством музыкальности их слуха и понимания музыки; они находят только европейские мотивы слишком грубыми, резкими и потому всегда стараются, хоть немножко, смягчить их добавлением от себя уже нескольких переходных и промежуточных полутонов: в этом виде они кажутся им нежнее, округленнее. Поэтому повторяю, что, не ознакомясь с сим делом основательно, я не решаюсь произнести о нем решительного мнения, а ограничиваюсь передачей лишь своих личных впечатлений, и то впечатлений первого раза. Быть может; впоследствии я и пойму кое-что, когда более прислушаюсь и усвою себе хотя некоторые из японских мотивов, и тогда, очень возможно, что впечатления мои изменятся в пользу японской музыки.
   При прощании обе хозяйки и все гейки проводили нас с такими же церемониями и поклонами, как при встрече, благодарили за честь посещения их чайного дома и просили не оставлять их и впредь нашим добрым вниманием. Все удовольствие это обошлось нам сущую безделицу -- около восьми долларов. Замечательно дешево для портового города.
  
   3-го сентября.
   В восемь часов утра К. В. Струве отплыл на "Забияке" в Иокогаму, а наш адмирал, несмотря на дождливую погоду, отправился в Иносу осматривать русский госпиталь, откуда возвратился около полудня.
   В этот же день был получен личный ответ Государя на всеподданнейшее поздравление, принесенное адмиралом со днем тезоименитства Его Величества. Это монаршая милость возвещена морякам Тихоокеанской эскадры в следующем приказе: "На мое поздравление с высокоторжественным днем тезоименитства Государя Императора, Его Императорское Величество соизволил осчастливить меня ответною телеграммой следующего содержания: "Примите мою искреннюю благодарность за поздравления и пожелания, выраженные от вашего имени и от имени моих бравых моряков вашей эскадры. Александр". В этих словах нашего обожаемого Монарха я усматриваю знак особой милости и благоволения к морякам эскадры Тихого океана и уверен, что они всегда оправдают доверие Великого Государя и покажут себя достойными Его милости. Приказ этот прочесть при команде на судах эскадры".
  
   Дождь пошел еще с полуночи и продолжался с небольшими перерывами до пяти часов пополудни, когда все соседние вершины вдруг закурились зловещими сизыми тучами и налетел первый шквал, сразу поднявший в бухте сильное волнение. С каждою минутой ветер все крепчал, и порывы его становились все неистовее, срывая верхушки пенистых волн и разнося их водяною пылью довольно далеко в глубь суши. Мы любовались шквалом, стоя на балконе отеля, отстоящего от берега шагов на триста по прямой линии, и нас изрядно-таки обдавало этой пылью.
   Через несколько минут массивные, клубящиеся тучи слились в одну свинцово-серую пелену, которая заволокла все небо уже безо всяких оттенков и очертаний отдельных облаков, и тут вдруг хлынул неистовый дождь. Японские лодки метало из стороны в сторону и швыряло на волнах, как легкие ореховые скорлупки, они спешили с разных сторон залива укрыться в городском канале, куда направилась и английская военная шлюпка. Иные лодки носились по рейду без гребцов, иные совсем перевернулись кверху дном, а в одной из них, почти посередине бухты, сидел японский ребенок, мальчик лет шести, один-одинешенек и, по-видимому, совершенно парализованный страхом или же вполне равнодушный к неистовству бури, потому что с его стороны незаметно было ни малейшего движения, которое указывало бы на борьбу со стихией, на стремление добраться до берега, или на мольбу о помощи. Вероятно, хозяева этой лодки незадолго перед бурей сошли на берег, оставя ребенка в каюте, и не успели вовремя к ней вернуться, так как буря разразилась моментально. Замечательная и поразительная внезапность!.. Говорят, редкий из подобных штормов обходится без жертв, которыми преимущественно становятся неосторожные японские дети.
   Несколько лодок столкнулись и сцепились между собою, переломав свои длинные, тонкие приставные носы, и блуждали по заливу в одной безобразной куче: три или четыре из них залило водой, и они пошли ко дну, вероятно, похоронив вместе с собою все достояние своих хозяев. За одною из лодок, перевернувшеюся вверх дном, двое отважных пловцов, не раздеваясь, бросились с возвышенной набережной, достигли до нее вплавь и после долгих отчаянных усилий благополучно втащили ее наконец в канал и привязали к кольцу у берега.
   Ураган между тем бушевал с каким-то свистом и гулом, в котором сливались и глухие удары громадных бурунов, высоко хлеставших в каменную стенку набережной, и шипящий шум волн, сшибавшихся между собою на просторе всего залива, и дикий вой ветра, нагнетавшего старорослые деревья, и треск ломающихся ветвей и сучьев. Порой целые вереницы таких ветвей и отдельных листьев, комки сена и соломы, клочки бумаги и хлопка, детские "змеи" и какие-то тряпки, неистово кружась, неслись в воздухе. Окна, двери и жалюзи дрожали и трещали при каждом буйном налете вихря. Оставаться долее на нашем балконе уже не было никакой возможности: все платье и белье на нас было мокрешенько, хоть выжми, от дождя и водяной пыли, посылаемой к нам бурунами. Двенадцативесельная шлюпка и паровой катер, посланные с "Африки" к берегу за С. С. Лесовским, не могли подойти к пристани: их так швыряло, что они рисковали разбиться вдребезги о гранитную стенку, и отпущенные адмиралом обратно, целые три часа лавировали около судна, не имея возможности пристать к его борту. Двенадцать дюжих матросов, несмотря на все свои усилия, не могли выгрести против ветра, направление коего в течение четырех часов времени, пока продолжалась буря, обошло почти весь румб.
   Около девяти часов вечера буря стихла почти также моментально, как и началась, и, через какую-нибудь четверть часа после удара последнего шквала, легкий ветерок сгонял с неба уже последние клочки разорванных туч, из-за которых мелькала полная луна. А спустя еще около получаса эта луна уже в совершенной тишине лила на землю свой серебристый свет, ни на мгновение не заслоняемый даже легчайшею дымкой мимолетного облачка.
   Это был небольшой образчик циклона, так сказать тайфун в миниатюре, и если такова его сила в отлично закрытой бухте, то каково же пришлось судам, застигнутым в открытом море!..
   Завтра уходим к Шантунским берегам Китая, в Чифу, где пробудем дня два и затем возвратимся в Нагасаки. А сегодня так и не удалось мне осмотреть буддийские храмы и японские кладбища. Впрочем, это до следующего раза.
  

От Нагасаки до Чифу

На военном судне. -- Особенности морской дисциплины. -- Одно из сухопутных заблуждений насчет моряков. -- Ход жизни и службы в море. -- Вахтенный журнал. -- Раздача винной порции команде. -- Морские койки.-- Что такое камбуз для матроса. -- Игры и развлечения на баке. -- Судовые работы. -- Церемония поднятия и спуска флага. -- Тревога. -- Артиллерийское ученье. -- С. С. Лесовский на поверке занятий. -- Пожарная тревога.

  
   4-го сентября.
   Мы на крейсере "Африка".
   Я в первый раз в жизни иду на военном судне. Какая здесь своеобразная жизнь, какой порядок и что за идеальная чистота!.. Куда ни кинешь взгляд, все на своем месте, все сделано прочно и глядит солидно. И так оно тщательно пригнано и подобрано к своему определенному месту, нигде ничего лишнего: в машинном отделении все исправно, ничто не визжит, не стучит, не хлябает, так что и не слышен ход всего этого сложного механизма: один только мерный шум бурлящей воды за кормой напоминает о работе винта. От трюма до шканцев {Шканцы -- часть верхней палубы между бизань (заднею) и грот (среднею) мачтами: место, считающееся почетным, где читаются выдержки из морских законов, объявляются приказы и судебные решения. Всякий из военных, приезжающий на судно, входя на шканцы, обязан приподнять свой головной убор для отдания почетному месту чести.}, и снаружи и внутри все вымыто, вычищено, вылощено, отполировано, словно сейчас только из мастерской. Каждая принадлежность судна, даже каждая мелочь, все деревянные поделки и металлические вещи, все это видимо щеголяет своим лоском и блеском. А в общем картина судна с его палубой, тяжелыми пушками, стройными мачтами, парусами и снастями даже очень красива. Во всем этом вы чувствуете просто художественное сочетание форм и линий, чувствуете творческую мысль, создавшую это стройное целое, и я понимаю теперь, почему многие маринисты так любят изображать военные суда на своих картинах.
   Но что в особенности поражает с непривычки меня, офицера сухопутных войск, так это своеобразная морская дисциплина. Не ждите, например, чтобы проходящий матрос отдавал вам честь, приложив руку к шапке: он это сделает "на берегу", но не здесь, потому что здесь он непременно при деле, на вахте, и если попался вам навстречу, то значит, наверное, послан за чем-нибудь нужным. Точно также, если люди сидят на палубе за какою-либо работой и мимо их пройдет вдруг офицер, не ждите, чтоб они вскочили перед ним с места и стали навытяжку: нет, каждый преспокойно продолжает себе сидеть и заниматься своим делом. А когда офицер обратится к матросу с каким-либо распоряжением, тот только поднимет на него глаза и, выслушав, ответит, сидя, одним лишь отрывистым "есть!", но от заданного дела не оторвется даже на секунду. Зато едва лишь раздастся сигнальный свисток или призывная команда, все это в миг встрепенется, кинется наверх, и не пройдет еще минуты, как вы уже видите, что каждый человек на своем месте, у того дела, к коему предназначен, и если нужно "крепить" или "убирать" паруса, то сколь ни будь силен ветер, как ни швыряй волны судно, как ни будь велики его размахи и крен, ни один матрос не задумается лезть на самую верхушку брам-стеньги или на концы брам-рей, и все, сколько потребуется, в тот же миг, как муравьи, побегут вверх по вантам {Брам-стеньга -- верхняя составная часть мачты; брам-рея -- верхняя рея, подымающаяся по брам-стеньге; ванты -- проволочный трос (веревки), держащий мачту с боков и прикрепленный к бортам; для беганья по вантам, между ними привязываются тонкие веревочки, называемые выбленками и служащие лестницами.}. И тут уже не будет ни одного, кто бы позамешкался или не пошел туда, куда его посылают. В этом-то и состоит морская дисциплина.
   Кстати также сказать; у большинства людей, незнакомых с бытом моряков на море, почему-то существует странное и решительно ни на чем не основанное мнение, будто морские офицеры в плавании злоупотребляют в кают-компании крепкими напитками, или "заливают морскую скуку". Это величайший вздор изо всех вздоров, какие я только знаю. Даже тени чего-либо подобного нет в действительности. Во-первых, для моряка на море нет скуки, а есть одно только дело, служба и служба серьезная, тяжелая, сопряженная с величайшею нравственною ответственностью, поэтому скучать ему некогда. Не говоря уже о том, что у каждого офицера на судне есть какая-либо своя, особо ему порученная специальность, но просто отстоять иногда две вахты в сутки, одну в течение четырех, а другую в течение шести часов времени, это вовсе не шутка, да смотря еще в какую погоду придется стоять, и, исполнив такую службу, человеку в пору только поесть, подкрепить свои силы да скорее в койку, отдохнуть сколько возможно, пока не раздалась команда "все наверх!", по которой он должен быть готов на своем посту в ту же минуту. А во-вторых, в море моряки пьют менее, чем где-либо. Рюмка водки перед закуской, рюмка марсалы за обедом, вот и все, да и эту-то дозу принимает далеко не каждый. Здесь господствует самая воздержанная жизнь, и не потому только, что Морской устав запрещает то или другое, но потому, что собственное достоинство и нравственное чувство не допускает моряка до такой слабости. Это, наконец, просто не в морских нравах, и нетрезвый офицер на судне во время плавания представил бы собою такое небывалое постыдное явление, что он сразу потерял бы во мнении товарищей всякое уважение и доверие к себе, после чего ему, конечно, не оставалось бы иного исхода, как только "списаться" с судна при первой же возможности. "На берегу другое дело, там можно иногда и кутнуть: на то он и берег". Но на судне -- никогда {Утверждаю это на основании личного убеждения, вынесенного мной из моих плаваний на военных судах во время нашей Тихоокеанской экспедиции 1880--1881 годов.}.
   Надо же, однако, дать вам некоторое понятие о заведенном порядке жизни на военном судне в море. Для этого, самое лучшее, я обращусь к помощи "вахтенного журнала", исключив из него только то, что чересчур уже специально, и сопроводив кое-что своими замечаниями и пояснениями. Вот что записано в вахтенном журнале крейсера "Африка" под 4 числом сентября 1880 года:
   "В половине одиннадцатого часа по полуночи пары были готовы. Вызвали всех наверх с якоря сниматься. В одиннадцать часов снялись, дали ход машине и пошли в море. В пятьдесят пять минут двенадцатого, пройдя меридиан маяка Иво-Симо, в расстоянии двух с половиной кабельтовых {Кабельтов -- мера длины во сто сажень, каковой меры делаются все морские веревки, из них толстые (в 6 дюймов и более в окружности), также называются кабельтовыми.}, взяли курс по главному компасу на SWtW".
   "В двенадцать часов прошли параллель того же маяка в расстоянии одной итальянской мили. Поставили фор-трисель, фор-стеньги-стаксель6. Дали команде вино и обедать".
   "По наблюдениям в полдень, направление ветра было NW, сила его 2 балла {Сила ветра определяется по тому, какие возможно нести паруса. Полный штиль соответствует 0 баллов, свежий ветер -- от 6 до 8 баллов, шторм от 8 до 10 и ураган от 10 до 12.}, ход шесть узлов {Узел равен 1 итальянской миле (1 3/4 версты); название же узел происходит от того, что скорость хода измеряется бечевкой, на которой навязываются узелки, число коих показывает соответственную скорость в итальянских милях.} при пятидесяти двух оборотах винта в минуту. Состояние погоды и неба -- ясно, 7 {При 0 баллов небо совершенно закрыто облаками, а при 10 баллах -- совершенно безоблачно.}, состояние моря 1 (тихое). Высота барометра 30,03, температура наружного воздуха +22 1/2®, температура моря +23®. Высота воды в трюме семь дюймов, температура угольных ящиков +21®/+25®. Давление пара 65 фунтов."
   Подобные наблюдения на судне повторяются во время хода по нескольку рад в сутки, а именно: в полдень, в три часа пополудни, в восемь часов вечера, в полночь, в четыре часа пополуночи и в девять часов утра.
   "В пятьдесят минут первого часа дня обрасопили {Обрасопить значит повернуть реи в горизонтальной плоскости по ветру таким образом чтоб они представили собою наименьшее ему сопротивление.} реи по ветру. В два часа разбудили команду и дали чай. В три часа поставили грот-трисель и крюйс-стеньги-стаксель. {Грот-трисель -- парус соответственный фор-триселю, только подымаемый на грот-мачте; крюйс-стеньги-стаксель -- трехугольный парус такой же как фор-стеньги-стаксель, между грот и бизань-мачтами.} Взяли курс по главному компасу на SW 65®. В двадцать минут четвертого часа развели команду по судовым работам. В пять часов окончили все работы. В четверть шестого пробили боевую тревогу для поверки расписаний абордажного и пожарного. В сорок минут шестого команда из белых рубах переоделась в синие (фланелевые). В шесть часов дали ей вино и ужин".
   Любопытно наблюдать процедуру раздачи людям винной порции. К шести часам дня "баталер", то есть унтер-офицер, принимающий и выдающий на корабле провизию и ведущий ее отчетность, появляется на верхней палубе в сопровождении двух очередных матросов, которые бережно несут за ним большую луженую "ендову" (лохань), наполненную ромом, и ставят ее на шканцах перед рубкой. Аромат крепкого рома разливается в окружающем воздухе. В одной руке у баталера мерная чарка, равняющаяся вместимостью доброму стакану, в другой карандаш и форменная книга, где он отмечает палочками и крестиками пьющих и непьющих. Последние вместо своей порции получают при общем периодическом расчете известную сумму денег, в зависимости от стоимости рома (обыкновенно по пяти копеек за каждую чарку).
   Как только ендова поставлена на палубу, вокруг нее собираются все боцмана {Старшие унтер-офицеры на судне. Боцманматы -- простые унтер-офицеры.} и с некоторым душевным томлением поглядывают то на ром, то на мостик, в приятном ожидании, когда стоящий там вахтенный лейтенант отдаст им приказание "свистать к вину". Вот бьют в колокол "четыре склянки", что по сухопутному означает шесть часов дня {Морские сутки разделяются на шесть четырехчасовых периодов, из коих в каждом отбивается по восьми склянок. Бьются склянки чрез каждые полчаса таким, например, образом: в полдень -- восемь склянок, заканчивающих собою предшествовавший период; в половине первого часа дня -- одна склянка, в час -- две, в половине второго -- три, в два -- четыре и т. д. По восьми склянок бьется в полдень, в четыре часа дня, в восемь вечера, в полночь, в четыре часа ночи и в восемь часов утра.}, и вслед за тем ожидаемое приказание отдано. Тотчас же все боцманы дружно и что есть мочи принимаются свистать в свои оловянные "морские" свистки, висящие у них на шее на длинных медных цепочках и заливаются на все тоны по несколько раз протяжными посвистами. Это у матросов называется "соловьи поют". Как только "соловьи" пропели, на шканцы высыпает из жилой палубы толпа матросов, и баталер передает чарку старшему боцману. Тот зачерпывает ею до верху из ендовы и, выпив, передает по старшинству второму по себе чину. Таким образом, сначала "кушает" начальство, господа боцманы и прочие боцманского ранга люди, а затем уже приходит очередь матросов, начиная с марсовых, потом "первостатейных" {Матросы разделяютея на марсовых получающих это звание сопряженное с увеличенным содержанием, за хорошую службу на марсах (площадка наверху мачты), на первостатейных и ни матросов второй статьи. Звание первостатейнаго дается также за хорошую службу вообще и сопряжено с увеличением жалованья.}, и далее, которых баталер выкликает по списку. Но люди так уже хорошо знают каждый свою очередь, что баталер может и не утруждать себя выкличкой: ни один не ошибется, -- успевай только отмечать палочки да крестики!
   Замечательно, что весь процесс выпивания матросы проделывают в высшей степени серьезно, словно совершая некий акт великой важности, причем на каждой физиономии отпечатлевается самое солидное, чинное и сосредоточенное выражение. Каждый приступает к чарке не иначе, как сняв предварительно шапку, и большинство, за исключением лишь некоторых финнов и эстов, да и то не всех, еще и крестится при этом. Пьют они, разумеется, без запинки, залпом, даже и глазом не моргнув, после чего каждый крякнет, оботрет рукавом усы, сделает неведому кому общий поклон и передает чарку следующему. Последним "кушает" баталер, и затем ендова немедленно же убирается до следующих "соловьев". Так неизменно повторяется это по два раза в сутки, под какими бы широтами наш матрос ни плавал. Даже зной Красного моря, по-видимому, не оказывает на него в этом отношении никакого влияния, что объясняется впрочем, тою усиленно-деятельною, трудовою жизнью, какую ведет матрос на судне. А кто уж не пьет, тот все равно нигде пить не станет, даже и в Ледовитом океане. Ром, надо отдать ему справедливость, на наших военных судах всегда бывает отличный, крепкий и душистый. "Горлодер первый сорт, такой, что ах... просто бархат", -- говорят о нем матросы, для которых, по замечанию одного старого моряка, и спиртомера никакого не нужно: надлежащую крепость каждый из них безошибочно определит "по горломеру".
   "В пять минут седьмого часа прошли мы меридиан маяка Озе-Саки в девяти итальянских милях и взяли курс по компасу NW 83®. В половине восьмого дали команде койки".
   Я нарочно заглянул в жилую палубу, чтобы посмотреть, как управляются люди с этим спальным приспособлением. Каждая койка состоит из достаточно длинного и широкого полотнища, которое на веревочках собирается к двум кольцам, от коих подвешивается под потолок вроде люльки или гамака на толстых веревках; а чтобы в койке человека не сдавливало, то в концах ее вставляются деревянные распорки. Спать в такой постели, говорят, очень удобно, но нужна некоторая привычка. На каждую койку выдается подушка и тюфяк, набитый мелкою пробкой и служащий при случае спасательным поясом; кроме того, простыни и байковое одеяло. Всю снятую с себя одежду матрос подкладывает к себе под голову, чтобы в каждую минуту быть готовым по первой тревоге. Тут же в койке он одевается и спрыгивает на пол. Койки подвешиваются под бимсы7 правильными рядами в несколько шеренг, смотря по числу команды, и каждый человек раз навсегда знает определенное ему место.
   "В половине девятого маяк Озе-Саки скрылся на NO 80® и прекратили огонь под камбузом".
   Вот и еще одно незнакомое для сухопутного читателя слово. Камбуз -- это судовая кухня, состоящая из большой медной печи с плитой и котлами, в одном из коих греется пресная вода для чая, и раз что камбуз потушен, этого напитка до следующего утра уже не получишь. У камбуза, обыкновенно, любимейшее место каждого матроса: это нечто вроде клуба, где в свободные часы люди любят покалякать, а в холодное время погреться, и, частным образом, по благоизволению "кока", то есть повара-кошевара, "побаловаться" собственным чайком, у кого есть в запасе. Пища в камбузе готовится с помощью пара.
   После вечерней чарки и по спуске флага, часть команды, свободная от службы, обыкновенно собирается на баке (в носовой части судна) подышать вечернею прохладой, покурить и поиграть "в линьки", а иногда песенники составят там круг и начинается под хоровую песню бойкая пляска "вприсядку с вывертом". Тут уже для команды находится ее действительный клуб, потому что курить, например, можно только на баке, ради чего там имеется фитиль в фонаре и ставится ведро с водой для вытряхивания золы из "носогреек" и бросания окурков. Игра "в линьки", кажись, одна из самых любимых между матросами. Кому первому подставить свою спину под жгут обыкновенно решается жребием, а иногда и "по назначению", если подвернется молодой, неопытный и добродушный матросик. Вынувший жребий нагибается вперед и кладет свою голову в колени сидящего на чем-нибудь матроса, который заслоняет ее с боков ладонями так, чтобы тот ничего не мог видеть. Играющие при этом собираются в кружок, и кто-нибудь из охотников ударяет жеребьяка по ляжкам коротким пеньковым жгутом или просто рукой. Жеребьяк должен угадать, кто именно его "попотчевал", и если угадает, то ударивший беспрекословно обязан заменить его собой, а если нет, жеребьяк продолжает подвергаться тому же испытанию, пока не выручит его счастливая угадка. "Угощают" же в это время разные охотники, причем только строго наблюдается, чтоб удар наносил кто-нибудь один, а не двое или трое разом. Если же в увлечении игрой случится такая оплошность, то проштрафившегося без разговоров отправляют на место жеребьяка. На силу шлепка игроки не обижаются и говорят, что им "кровь полирует". Но замечательно, до чего иные из них наметываются угадывать по силе и характеру удара, кто именно нанес его; угадывают сразу и почти без промаха, даже не поднимая головы, что всегда служит для товарищей источником веселого смеха. Очевидно, что для этого нужен предварительно большой практический опыт. Но некоторые угадывают еще и по физиономии, для чего испытуемый имеет право после каждого удара встать и окинуть взглядом лица стоящих вокруг его товарищей. Обыкновенно ударивший тотчас же состроит себе самую невинную или равнодушную рожу, но тут-то притворщик и выдает себя по глазам, с которыми не всякий умеет сладить. В это же время другие обыкновенно стараются сбить угадчика с толку, строя себе нарочно такие физиономии, которые явно стремятся выразить, что это, мол, я тебя так попотчевал. Но опытный игрок на такую штуку не поддается, а ищет "глаза настоящие". Так продолжаются у них эти игры или песни до раздачи коек. Перед этою раздачей команда по свистку выстраивается на шканцах и вся общим хором поет вечернюю молитву -- "Отче наш" и "Спаси Господи люди Твоя", после чего, за исключением вахтенной части, люди разбирают свои койки и укладываются спать в жилой палубе.
   "В половине десятого часа взята высота полярной звезды (α Polaris) 33®18',-- широта получилась 32®34' N-ая.
   "В одиннадцать часов закрепили все паруса.
   "В полночь счислимая широта была 32®37' N--ая и счислимая долгота 127®24'30" О--вая, от Гринича. Взяли курс по главному компасу на W. Направление и сила ветра D-2, ход 11 1/2 узлов при 57 оборотах винта в минуту. Небо ясно, состояние моря -- 2, высота барометра 30,os. Температура наружного воздуха +19®, температура моря +18 1/2®. Высота воды в трюме 9 дюймов. Температура в угольных ямах +21®/+25®. Давление пара 68 фунтов."
   В четыре часа ночи, при тех же условиях, внешняя температура понизилась до +17 1/2®, а вода в трюме повысилась до 10 дюймов.
  
   5-го сентября.
   Продолжаю мой дневник по вахтенному журналу. "Находясь под парами в Желтом море под вице-адмиральским флагом с полуночи имели следующие случаи:
   В половине первого часа развели огонь под камбузом.
   В двадцать минут третьего часа открылась на NW 22® гора Аугланд на острове Кельпарте. В пять часов разбудили команду, а в половине шестого дали ей завтракать каш_и_цу (не кашицу, а именно кашицу по-морскому) с маслом и сухарною "толчонкой". В шесть часов скатили обе палубы (верхнюю и жилую, то есть обмыли их морскою водой), затем прибирались у орудий, чистили медь и железо, а потом обтирали абордажное оружие".
   "В восемь часов утра, по рапорту, крейсер и команда обстоят благополучно, больных нижних чинов в лазарете нет, приходящих (к доктору) три человека, воды в трюме 10 дюймов".
   Принятию начальником рапорта обыкновенно предшествует поднятие флага, совершаемое с некоторую церемонией, а именно: все офицеры выходят наверх, к дежурной части, и в то время как по команде вахтенного лейтенанта "флаг поднять!" двое матросов принимаются тянуть его вверх на бизань-мачту -- все боцмана дают долгую трель на своих свистках, и люди стоят смирно, а офицеры обнажают головы, пока свернутый флаг не достигнет до надлежащего своего места, где он моментально развертывается и гордо начинает веять в воздухе, осеняя своим Андреевским крестом корму военного судна. При спуске флага, по закату солнца, повторяется та же самая церемония.
   "В восемь часов прошли траверс горы Аугланд (6,558 футов)".
   "В девять часов пробили "сбор" для осмотра команды. В половине десятого, по приказанию главного начальника морских сил в Тихом океане, генерал-адъютанта, вице-адмирала Лесовского, пробита боевая тревога с одною дробью. Орудия были готовы к действию все через две минуты, а самое первое, левое шканичное, шестидюймовое, через 1 1/4 минуты. После изготовки орудий его превосходительство С. С. Лесовский производил у каждого из них смотр одиночных учений, а затем приемы заряжания. В десять часов пробили "отбой" и начали крепить орудия по походному: закрепили все в продолжение 2 1/4 минут. Его превосходительство, оставшись доволен быстрым изготовлением орудий к действию и скорым выполнением различных приемов по сигналам, благодарил команду за усердие".
   Сегодня мне впервые довелось видеть артиллерийское учение на судне. Едва раздались первые звуки тревоги, как изнутри жилой палубы послышался торопливый дробный топот многочисленных босых ног по трапу, и вся верхняя палуба в ту же минуту покрылась множеством людей в белых штанах и рубахах {В жаркое время матросы на судне, для облегчения и чистоплотности, вовсе не носят обуви, хотя им полагается по паре белых парусинных башмаков.}. Все это живо разбегалось в разные стороны и места по назначению, одни -- в крюйткамеру за зарядами или в бомбовые погреба за снарядами; другие к их люкам для приема и подноски тех и других; третьи к орудиям на шканцы, на корму, на бак; те к картечницам, эти на марсы... Стук открываемых люков, лязг отмыкаемых цепей, грохот станковых колес, катящихся по рельсам, топот, беготня, командные крики, выемка и подноска тяжеловесных снарядов, наводка, заряжание и наконец "пли!" -- все это кипит, мелькает в глазах и совершается с изумительною быстротой и энергией. На первый раз, с моей сухопутной точки зрения, мне показалось даже, что во всем этом есть как будто один недостаток, а именно: излишек суетливости и какой-то нервности, словно бы мечутся перед вами какие-то "оглашенные". У нас в полевой артиллерии делается это как-то плавнее и спокойнее. Мы стояли с А. П. Новосильским на мостике в качестве зрителей, и я не воздержался, чтобы не поделиться с ним своими впечатлениями.
   -- У нас иначе нельзя, -- возразил он мне. -- Здесь дорога не то что минута, а каждая секунда, чтобы предупредить неприятеля своим огнем: ведь он тоже не дремлет, и достаточно с его стороны одного удачного первого выстрела, чтобы пустить вас ко дну.
   Я продолжал с полным вниманием следить за ходом учения, за этою кажущеюся суетней и к концу должен был сознаться как самому себе, так и своему соседу, что первоначальное мое заключение было скороспело и потому ошибочно. Суетня эта только кажущаяся; на самом же деле все идет совершенно стройно, точно, как нельзя более аккуратно. Ни сортировщики, ни подносчики снарядов ни разу не сбились в калибре, хотя орудия тут разнокалиберные; ни разу они не запнулись и не столкнулись в тесных проходах пара с парой, шмыгая от люков к пушкам и обратно, а все это так легко, так возможно и, казалось бы, даже неизбежно должно случаться на таком ограниченном и узком пространстве как палуба легкоходного крейсера. Я убедился наконец, что все это быстрое движение кажется таким суетливым именно вследствие тесноты пространства, на котором оно происходит. Нет, здесь каждый, можно сказать, до тонкости знает свою роль, свое назначение и сопряженное с ним дело, и каждый с увлечением отдает ему все свое внимание, не замечая уже ничего и никого постороннего. Наш адмирал во время перемены направления орудий, тоже увлекшись, неосторожно приблизился к работавшим, и один из прислуги, не заметив своевременно его присутствия, по нечаянности довольно чувствительно задел его гандшпугом. Но Степан Степанович даже и не поморщился. Любо было посмотреть на старика в эти минуты: он весь как бы преобразился, голова приподнята, глаза горят, взгляд орлиный, нижняя скула энергично поджата и стиснута, и сам весь полон энергии словно бы помолодел и вырос, -- видно сразу, что человек попал в свою настоящую родную стихию и что в минуту действительного боя он сумел бы быть настоящим начальником. Это как-то чувствуется.
   Не успело кончиться артиллерийское учение, как в половине одиннадцатого пробили в колокол пожарную тревогу, и ровно через полторы минуты все помпы были уже готовы и извергали за борт сильные струи высоких дугообразных фонтанов. Видно, что и в этом деле команда вышколена прекрасно. Через четверть часа дали "отбой" и разоружили помпы. В то же время наш крейсер прошел параллель горы Аукланд, и перед ним впереди, в направлении NW 11®, открылся остров Росс. В четверть двенадцатого команде дали вино и обед, а затем положенный отдых.
   В полдень измерили высоту солнца: получилось 58® 33' 30" секунд к S. Суточное течение в этом месте идет на SO 33® и равняется 3 1/4 итальянским милям. Ход судна 11 узлов при 56 оборотах винта. Небо все так же ясно, море спокойно, высота барометра 30,12, температура воздуха +28®, температура моря +19®, в угольных ямах -- +20®--+24®, давление пара 66 фунтов, в трюме воды на 10 дюймов.
   Поверхность моря при полном безветрии приняла на взгляд какую-то стеклистость, словно мы плывем по гладкой массе растопленного стекла. Близ бортов нашего судна морская гладь покрыта сплошь буроватою пылью. Это явление называется цветением моря.
   В три четверти второго часа разбудили отдыхавшую команду и дали ей чай, полчаса спустя развели людей по работам: красить белою спиртовою краской жилую палубу и паровой катер, комендоров же -- прибираться у орудий {Звание комендоров носят старшие из орудийной прислуги во флоте.}. В половине четвертого, после того как двукратное пеленгование {Пеленговать, от голландского слова pleegan, значит определять на море положение судна по береговым предметам.} возвышенности острова Росса показало, что мы находимся от него на расстоянии 14 1/2 итальянских миль, взяли курс на NW 20® и спустя четверть часа прошли траверз этого острова. В половине пятого начали опреснять воду для машины, так как запас ее, взятый на берегу, был уже на исходе. В пять часов открылась на северо-востоке группа рифистых островков, известная у мореходов под названием "Группы Гидрографов". В шесть часов все судовые работы, кроме окраски жилой палубы, окончились: команде велено переодеться в синие рубашки, и затем дали ей вино и ужин. В семь часов окончили окраску жилой палубы и спустили флаг; в восемь выдали команде койки и в четверть девятого потушили огонь под камбузом.
   В полночь счислимая северная широта была 35®13' и восточная долгота 124®18' от Гринвича. Ясно, штиль; наружная температура +19®, температура моря +18 1/2®; ход 11 узлов. Теперь читатель имеет некоторое понятие о течении служебных и специальноморских занятий на военном судне во время его хода, а потому без особенной надобности впредь я не стану более утруждать его внимание цифрами и выписками из вахтенного журнала. Но полагаю что читателю не моряку не безынтересно будет познакомиться со взаимными отношениями морских офицерских чинов и вообще с тем, как живут и проводят вне службы свое время офицеры в море.
   Прежде всего, на первом плане стоит, конечно, командир судна. На своем судне это особа весьма большая, пользующаяся полным престижем, громадными правами и безусловным авторитетом. Командир, раз что он не на берегу, всегда живет отдельно, даже, можно сказать, замкнутою жизнью, и потому одиночество и сопряженная с ним некоторая быть может скука являются неизбежными спутниками его высокого положения. У командира в кормовой части судна, по положению, есть совершенно отдельное, большое сравнительно с прочими и даже роскошное помещение необходимое ему для представительности пред иностранцами. Это свое помещение он временно уступает только в исключительных случаях, когда, например, на его судно переносит свой флаг начальник эскадры. Тут уже командир "переезжает на дачу", то есть переходит в отделение собственного своего кабинета в рубке. Но от переселения к нему начальника эскадры роль его в отношении своего судна и команды нисколько не изменяется, так как этот последний обыкновенно не вмешивается ни в какие его распоряжения касающиеся собственно вверенного ему судна. Поэтому всегда и во всех случаях командир остается полным хозяином своего корабля, и только ежедневно рапортует флагману {Флагман -- начальник эскадры или отдела эскадры, имеющий право на поднятие своего флага. В последнем случае он называется младшим или вторым флагманом.} о состоянии судна и команды. Он обедает отдельно от своих офицеров, посещая кают-компанию обыкновенно только раз в неделю, по воскресеньям, при парадном осмотре всего судна после "обедницы", когда садится со всеми вместе за общий стол. Но это уже с его стороны акт любезности, которою он отвечает обществу офицеров на их приглашение. Тут уже он у них как бы в гостях, и за исключением этого раза, никто из них никогда не смеет обратиться к нему первый с каким-либо посторонним разговором или вопросом. Общая дань почтения к командиру простирается даже до того что если он прохаживается по одной стороне шканцев, то все офицеры, кроме вахтенного, обязаны немедленно перейти на другую. В сухопутных войсках дисциплина тоже не менее значительна, но здесь все особенности ее условий резче бросаются в глаза благодаря замкнутости и ограниченности пространства на котором совершается весь круг судовой жизни и службы. Ни в какие мелочи той и другой командир обыкновенно не входит: это дело "старшего офицера"; он только делает общие распоряжения, дает общее направление порядку службы и жизни, руководясь в этом, конечно, Морским уставом и особыми инструкциями, если таковые ему даны высшим начальством. Он редко делает сам учения, но почти всегда присутствует при них, сообщая по окончании свои замечания офицерам; редко даже показывается без надобности в той или другой части судна, но за то появление его пред командой всегда бывает авторитетно и внушительно. И это очень хорошо, по отзыву самих моряков, потому что люди так уже и знают заранее что коль скоро "сам" появился на мостике и непосредственно принял командование, значит момент весьма серьезен и безусловно требует от каждого человека полного внимания к делу и всесовершенного усердия. Ближайшим помощником командира является старший офицер, обыкновенно в штаб-офицерском ранге. На нем лежит главная масса всех забот и вся, так сказать, черновая работа на судне. Он входит решительно во все, смотрит за порядком и исправностью судна и команды во всех отношениях, наблюдает за всеми судовыми вещами и принадлежностями, за продовольствием и снабжением людей, за их работами, обучением и поведением, а вовремя общих учений или судовых эволюций становится сам на вахту и сам командует. Он же и обязательный председатель кают-компании, как за столом, так и во всех ее общественных вопросах, делах и начинаниях, а потому от его такта, уменья, ума и характера зависит как повести кают-кампанию, дать то или другое направление обществу офицеров, сдружить, сплотить или разъединить их, сгладить или обострить какие-либо шероховатости в личных отношениях общества к начальству или к кому-либо из своих членов, примирять споры и несогласия, тушить ссоры и дрязги, не допускать интриг и партий и собственным примером заставить всех и каждого относиться к своему делу с охотой и любовью. Без его ведома и разрешения решительно ничто не может твориться на судне, и потому он должен знать все, находиться в готовности в каждую минуту дать обо всем полный отчет командиру и быть пред ним предстателем и ходатаем за все офицерские и матросские нужды. Должность весьма важная, сложная, ответственная, и можно с уверенностию сказать, что тот моряк который с успехом проплавал несколько лет в должности старшего офицера наверное будет всесторонне опытным и хорошим командиром.
   Что касается службы остальных офицеров, то тут нет ни одного лишнего человека,-- все заняты, и притом у каждого, как мы уже говорили, есть еще свое особое дело, своя специальность: один из лейтенантов непременно находится в должности "ревизора", то есть ведет все хозяйственные расчеты с "берегом" и казначейскую часть, другой состоит в должности "ротного командира" и ведает фронтовое обучение людей, третий, лейтенант или мичман, заведует минною частью на судне, четвертый крюйт-камерой, пятый ручным огнестрельным оружием. Затем уже следуют специальности: штурманская, механическая, артиллерийская и врачебная. На врача же обыкновенно возлагается заведывание небольшою судовою библиотекой и ведение естественноисторических исследований и наблюдений.
   Вся судовая команда разделяется на две вахты, а каждая вахта на два отделения, сообразно чему и суточная служба распадается тоже на две вахты, по двенадцати часов каждый, с соответственными подразделениями. От полудня, например, до полуночи несет службу в две смены 1-я вахта, а с полуночи до следующего полудня, в три смены, 2-я вахта, причем вахтенное время разделяется на шестичасовые и четырехчасовые смены следующим образом: 1-я) с полудня до 6 часов вечера; 2-я) с 6 часов вечера до полуночи; 3-я) с полуночи до 4 часов ночи; 4-я) с 4 часов ночи до 8 часов утра, и 5-я) с 8 часов утра до полудня. Сообразно этому разделены на пять очередей и лейтенанты с заступающими иногда их место старшими мичманами. У каждого из них непременно есть свой помощник, "подвахтенный", из мичманов или преимущественно гардемаринов. Штурманская и машинная части ведут свои вахты особо, применяясь только ко времени общей вахтенной смены. Так чередуются старший штурман и инженер-механик со своими помощниками, а в подвахтенных состоят у них "кондуктора" (то же что гардемарины) соответственных специальностей.
   Кают-компания есть так сказать центр вне служебной офицерской жизни на судах, да и по устройству своему всегда занимает центральное расположение относительно офицерских кают, из коих большая часть выходит в нее своими дверями. Дневной свет падает в нее сверху, сквозь большой стеклянный люк, а по вечерам освещается она висячими солнечными лампами. Пол ее затянут хорошим ковром, в простенках между дверями идут мягкие триповые диванчики, середина занята большим обеденным столом, по обе стороны которого неподвижно утверждены длинные скамьи с откидными плетеными спинками. Все двери и настенные поделки сделаны весьма изящно из красного, ясеневого, тисового и других дорогих сортов дерева, скобы и ручки бронзовые, и все это очень прочно и красиво. На передней стене висит образ и размещаются портреты Государя, Императрицы и некоторых особ Императорского Дома, а в противуположной проделано окно в буфетное отделение. В углу помещается книжный шкаф, рядом с ними пианино -- и вот все убранство кают-компании, полное изящной простоты и комфорта.
   Посмотрим теперь на устройство отдельной офицерской каюты. В этом устройстве главная задача в том, чтобы на пространстве каких-нибудь трех или трех с половиной квадратных аршин не только совместить, но и удобно расположить и уютно приспособить все необходимое для жизни одного, а нередко и двух человек, привыкших все-таки к известному комфорту в своей домашней обстановке. Каюта главнейшим образом предназначается для отдохновения, для сна, а потому главное место занимает в ней, конечно, постель. У одной из поперечных переборок, справа или слева от входа, во всю длину стены устроен довольно узкий ящик, покрываемый пружинным тюфяком который уходит несколько во внутрь этого ящика, так что с наружного бока постели образуется деревянный борт, препятствующий спящему человеку вывалиться из койки во время сильной качки. Лежать в таком тесном ящике надо почти как в гробу. Повернуться на тот или другой бок еще можно, но совсем согнуть колени уже не так удобно потому что непременно будешь упираться ими либо в борт, либо в стену. Если же в каюте помещаются двое, то вторая койка устраивается над первою, в виде узкой нары с бортовою загородкой. В этом случае обоим жильцам нужна большая осторожность и сноровка чтобы ложась или вставая не стукаться теменем верхнему об потолок, а нижнему обо дно верхней койки. Под тюфяком нижней постели, в ящике, устраивается обыкновенно склад для кое-какой рухляди, лишней пары сапог, ношеного белья и т. п. Там же помещаются и пробковые пояса на случай крушения. Против койки, к другой стене привинчен высокий комод с откидною доской которая открывает за собою небольшую конторку и служит письменным столом. В углу устроен небольшой умывальник, а над ним лодочка с гнездами для стакана, графина и умывальных принадлежностей; рядом проходит тепловод в виде цинковой трубы с медным краном. На наружной (бортовой) стене укреплено зеркало и рядом с ним висячий шандал с матовым колпаком, свободно качающийся на шарнирах во все стороны, дабы пламя свечи всегда могло сохранять вертикальное направление. Пол обит клеенкой. На первый взгляд все это так тесно и так сбито что непривычный человек даже понять не может каким образом возможно тут устроиться двоим, да еще с необходимыми вещами. А между тем чего-чего только в иной каюте не помещается!.. Тут и весь гардероб офицерский, которого не мало-таки приходится иметь, так как нужен, во-первых, большой запас белья чтоб обходиться без стирки во время продолжительных океанских переходов, а во-вторых, кроме форменного еще и партикулярное платье на случай съезда на берег в чужеземных портах; необходимо нужна и фрачная пара, если офицер желает бывать в обществе. Тут и личные книги офицера, его тетради и бумаги; тут и фотографические портреты дорогих и близких ему лиц покинутых на далекой родине и "портрет" своего судна, сделанный по заказу в Гонконге известным китайским живописцем Гунг-Шеонг-Шингом, и какие-нибудь японские бронзы, вазочки и тарелки или лаковая шифоньерка приобретенная в Нагасаки, и чучело какой-нибудь редкостной птицы или рыбы, и японские сабли, и оригинальное оружие каких-нибудь дикарей... И если только приглядишься внимательней, то заметить многое множество вещей и вещичек размещенных по всем уголкам, ящикам и полочкам, так что в конце концов вам остается разве только удивляться каким образом на таком ничтожном пространстве возможно было уместить столько всякой всячины, да не только уместить, а еще и приладить каждую вещицу так чтоб она прочно держалась на своем месте, не рискуя уласть во время качки. Но такое уменье вырабатывается, конечно, только опытом. Дневной свет проникает в каюту обыкновенно с борта, чрез так называемый "иллюминатор" -- круглое окошко, около фута в диаметре, с толстым стеклом на шарнире, так что в случае надобности его можно и отвинтить чтобы освежить каюту чистым воздухом, если только состояние моря позволит сделать это безнаказанно.
   На каждых двух или трех офицеров полагается для личных услуг по одному вестовому, которые прислуживают и за столом в кают-компании. Это все народ преимущественно из северных и северо-восточных губервий, сохраняющий все особенности местной речи, почему, между прочим, многие из них никак не могут усвоить себе привычку говорить с офицерами на вы. Нередко, например, слышишь как такой Северяк, сохраняя полную почтительность добродушного тона, будит своего офицера: "Вставай, ваше благородие, на вахту пора", или после вахты: "Ложись-ка, ваше благородие, я тя раздену". Препотешно это у них выходит.
   В кают-компании совершается весь круг офицерской общественной жизни. В восемь часов утра обыкновенно подается чай с галетами или белым хлебом (если есть), причем фигурируют консервированное масло в жестянках, и консервированное сгущенное молоко, иногда ветчина и сухое мясо, по-английски; но желающие могут иметь чай и раньше. В полдень следует завтрак из двух блюд, в шесть часов обед из трех блюд и в девять вечерний чай. Председает за столом всегда старший офицер, а хозяйством офицерского стола заведует "содержатель", избираемый всем обществом из своей среды. По большей части, обязанность эта падает на штурмана, механика или артиллериста. Гардемарины и кондукторы пользуются офицерским столом, но едят отдельно: у них имеется своя особая общая каюта, в центральной части судна, между машинным отделением и жилою палубой, служащая им и спальной, и столовой. И набито же их там, как сельдей в боченке!... В офицерской кают-компании они не появляются иначе как по делам службы. Положение их вообще какое-то странное так сказать, межеумочное: ни офицер, ни нижний чин, ни воспитанник, или, пожалуй, отчасти и то, и другое, и третье вместе. При выговорах и внушениях, в одном случае им говорится: "Не забывайте что вы еще не офицер", а в другом: "Вы забываете что вы уже не школьник", или: "Вы не нижний чин чтобы позволять себе то-то и то-то". Но ближе всего, по характеру служебных обязанностей, большею частию впрочем не самостоятельных, а только подручные, их можно назвать по казачьи зауряд-офицерами. Сами же гардемарины, определяя род своего положения, нередко в шутку называют себя гермафродитами.
   В чем состоят развлечения кают-компании? Какая бы то ни было игра в карты ни в каком случае на судне не допускается. Можно играть только в шашки, шахматы, домино и в триктрак, но отнюдь не на деньги, а только "в пустую", и изо всех этих игр, как я заметил, триктрак является преобладающею. На тех судах где в кают-компании есть пианино, желающие могут играть на нем, составлять из себя вокальные хоры, задавать себе концерты, в особенности если есть между офицерами любители играющие на каком-либо ином инструменте; но все это не позже как до десяти часов вечера,-- урочное время когда огни, за исключением одной лампы, гасятся. Иногда, впрочем, с разрешения командира судна, время это может быть продлено и до полуночи, даже несколько позднее. Курить разрешается только в кают-компании, и для этого там у дежурного вестового всегда имеется тлеющий фитиль в медном фонаре, который они подносит вам каждый раз для закурки. Разговоры в вольнодумном роде на политические и религиозные темы строго исключены из цикла бесед допускаемых в кают-компании и это, конечно, весьма благоразумно чтобы не задевать ни чьих личных убеждений и не возбуждать неприятных споров. Но можно сколько угодно вести беседы чисто научного, военного, специально морского и литературного характера, для чего судовая библиотека всегда может дать достаточные темы. Каталог ее именно к этому и приспособлен; он не велик, но составлен весьма удачно и разнообразно. Остается, стало быть, чтение,-- и действительно, морские офицеры в часы досуга посвящают ему немало времени, что весьма заметно отражается на уровне их общего развития. Вообще, вступая в кают-компанию, вы входите в среду людей вполне образованных, благовоспитанных, в среду приветливо любезную и очень интересную, так как из ее членов почти каждый немало уже на своем веку поплавал, немало повидал прибрежных стран и народов земного шара, не мало переиспытал разных впечатлений и похождений, и у каждого в запасе собственной памяти всегда найдется много воспоминаний и тем для интересного разговора.
  
   6-го сентября.
   В два часа дня проходим мимо (траверз) белого маяка, расположенного на одной из седловин мыса Шантунга. Еще в девятом часу утра появились впереди, на северо-западе, первые признаки скалистых берегов китайского материка, а часа полтора спустя, с мостика уже можно было хорошо различать их зубчатые очертания. С моря они представляются сплошным массивом вулканического происхождения и, благодаря воздушной перспективе, кажутся лиловыми с более светлыми или темными оттенками, переходящими кое-где в синий. Восточная сторона береговых выступов и склонов совершенно обнажена: северные же склоны покрыты, словно сукном, изжелто-зеленою травкой, и местами видны на них как будто широкие ступени террасообразных пашен, которые не трудно отличить по их желтовато- и буровато-зеленым горизонтальным полоскам.
   Цвет воды, вчера еще иссиня темно-зеленый, сегодня, в виду берегов, по обыкновению принял несколько мутный, светло-зеленый оттенок с желтизной. На море полный штиль, даже флаг не колышется, и дым из трубы поднимается столбом почти вертикально.
   В половине третьего часа дня Шантунгский мыс с белым маяком был уже обогнут, и "Африка", взяв курс прямо на W, пошла мимо северных берегов Шантунга. Склоны этих берегов на всем их, видимом от нас, протяжении, кончаются скалистыми обрывами, отвесно спадающими прямо в море. Кое-где небольшими островками рассеяны отдельные скалы, на которых склоны, обращенные к северу, все так же покрыты травой как бы в виде желто-зеленых пятен или плешин на красновато-буром черепе каменных массивов. Эта травянистая растительность именно северных склонов, в то время как склоны, обращенные к остальным странам света, совершенно голы, является, на мой взгляд, одною из характеристических особенностей Шантунского берега и зависит, вероятно, от того, что на северные склоны не падают всесожигающие лучи солнца. Но более возвышенные вершины гор, что виднеются позади пояса береговых скал, совершенно каменисты и голы даже на северных склонах, хотя наибольшая из них, носящая название Ваде, не превышает 1.860 футов над поверхностью моря. Природа этих берегов дика и пустынна: нигде не заметили мы на них человеческого жилья, и даже рыбачьих парусов не видно.
   Плывем дальше, но характер берегов все такой же, с тем разве отличием, что отвесы скал изредка прерываются и как бы расступаются, чтобы дать место отлогим песчаным откосам, сбегающим в море плоскою низменностью. И все та же унылая голь: за исключением сукнистой травки, нигде не единого кусточка, не то что деревца, -- и так-то весь день, с утра до вечерней тьмы, тянулись в левой руке от нас эти скучные скалы. Даже надоело глядеть на них.
   Ровно в восемь часов вечера пришли мы на Чифуский рейд, застопорили машину и отдали левый якорь на глубине 7 1/2 сажен. Вокруг нас там и сям мелькали огоньки судовых огней на мачтах английской эскадры, от начальника коей тотчас же был прислан на "Африку" флаг-офицер поздравить русского адмирала с прибытием.
  

Чифу

   Иностранные эскадры на Чифуском рейде. -- Обмен салютов и визитов. -- Характер рейда. -- Серебристые туманы и их влияние на нервы. -- Компрадорский магазин Зитас и К®. -- Европейский участок города. -- Янтай или Tower-point. -- Китайская таможня. -- Большая цистерна. -- Морские купанья и гостиницы.-- Христианские церкви и католический монастырь. -- Характер европейских построек. -- Китайские кварталы Чифу и их торгово-промышленная деятельность. -- Присутственные места. -- Местный начальник и его обязанности. -- Буддийские молельни. -- Огороды и плантации. -- Цирульни и съестные заведения. -- А. М. Старцев8 и его дом в Чифу. -- Английские каверзы. -- Чифуский камень. -- Китайская крепость и ее военные запасы. -- Пароходные компании. -- Торговое значение Чифу. -- Состояние русского чайного дела в Китае. -- Русская общественная жизнь в Ханькоу. -- Вопрос о Ханьковском православном храме. -- Дождливый день на рейде. -- Визит английского адмирала. -- Возвращение в Нагасаки.
  
   7-го сентября.
   С. С. Лесовский рассчитывал заранее найти на Чифуском рейде английского и французского адмиралов, командующих эскадрами своих наций в водах Тихого океана, и даже шел сюда нарочно с тою целью, чтобы повидаться с ними и, кстати, познакомиться с местоположением и современным состоянием этого порта, куда в последнее время нередко заходят военные суда всех морских наций. Тем не менее, для нас было некоторым сюрпризом, когда наутро мы увидели, что здесь стоят целые эскадры военных судов: пять английских, четыре германские, три французские, два американские и одно испанское, -- словно все они собрались нарочно в ожидании нашего прибытия посмотреть, что из этого выйдет {В cоcтавt английской эскадры: яхта Виджилент (Vиgиlant), под флагом вице-адмирала Кута (Coote), корветы: Модест (Modest) и Энкаунтер (Encaunter), шлюп Альбатрос (Albatros) и канонерская додка Лили (Lиly). В составе германской эскадры: корвет Винета (Vиneta), командир Цирцов (Zиrzow), который вместе с тем и начальнак отряда; корвет Фрейя (Freya) и канонерские лодки Циклоп и Вольф. Французская эскадра из двух корветов: Themis, под флагом контр-адмирала Дюперре (Duperrè) и Querquelen и одно авизо. Американская эскадра из двух судов: колесный пароход Ашелот и канонерскаа лодка Алерт. Испанский корверт Донья Мария де-Молина.}. Тут же находился и наш русский стационер, канонерская лодка "Нерпа", а ближе к берегу -- китайская канонерка "Тай-Ан" и целая флотилия военных джонок.
   Начался гром салютов. Сначала мы приветствовали своими пушками английского вице-адмирала Кута, так как на основании международных морских обычаев из двух адмиралов равного чина первым салютует тот, кто пришел в порт позднее; потом Кут нас, потом опять мы, но на сей раз уже не его собственно, а английский флаг; потом Кут отсалютовал нашему флагу; потом мы германскому, германский нашему, мы французскому, французский нашему и так далее. А командир китайской канонерки "Тай-Ан" (он же начальник и здешней флотилии военных джонок), когда его спросили с нашей стороны, будет ли он отвечать в случае нашего салюта китайской нации, сам поспешил поднять у себя русский военный флаг и первый отсалютовал ему двадцать одним выстрелом вместо пятнадцати, и мы ему тоже двадцать одним ответили. Ужасно много сожгли пороху...
   С. С. Лесовский сделал визит вице-адмиралу Куту. Что же до французского адмирала Дюперре, то оказалось, что он в отсутствии, в Пекине. Затем представители прочих эскадр и судов явились с визитами к Степану Степановичу, причем начальник германского отряда -- бравый, высокий штаб-офицер -- поразил нас своею чисто сухопутною франтовою выправкой, какой в моряках других наций мы не встречаем. На эти визиты отвечал А. П. Новосильский как флаг-капитан русской эскадры. Словом, во взаимных любезностях не было недостатка, и заняли они довольно долгое время.
   Но зато вовсе уж не любезны в отношении нас оказались местные компрадоры. На английские суда они доставили и свежую провизию, и пресную воду, а к нам даже и не подумали заглянуть, хотя бы из коммерческого любопытства, не нужно ли, мол, чего. А уж как у нас-то нуждались на сегодня в свежих припасах и как ждали этих компрадоров!.. Нечего делать, пришлось спустить "четверку" и самим ехать к ним на берег. Если гора не хочет идти к Магомету, то Магомет сам пойдет к горе. Пользуясь случаем, чтобы взглянуть вблизи на китайский город, я с М. А. Поджио, что называется, "примазались" к нашему штабному "содержателю" Н. П. Росселю и вместе с ним и мичманом Поплавским спустились в утлую четверку.
   От места нашей стоянки до берега было мили четыре, так что грести нашим матросикам пришлось около двух часов, время более чем достаточное, чтобы присмотреться к окрестной местности.
   Чифуский рейд очень обширен, и моряки с нашего стационера даже хвалят здешнюю стоянку, которая, благодаря отличному илисто-песчаному грунту морского дна, совершенно безопасна; но, по их же отзыву, при восточных, северных и северно-западных ветрах на рейде разводится весьма беспокойная зыбь, направление коей часто не соответствует направлению дующего ветра, и в таких случаях военным судам приходится переходить под прикрытие мыса Чифу или на SW от острова Кунг-Кунг. В особенности неприятны северные ветры, когда сообщение с берегом почти прекращается, вследствие чего погрузка на суда каменного угля и наливка водой становятся невозможными, да и доставка съестных припасов делается сомнительною, так как на обратном пути от судов приставание к берегу у совершенно открытой шлюпочной пристани очень опасно. Навигация не прекращается здесь круглый год, хотя в январе и феврале на отмелях стоит сплошной лед, а по рейду плавают свободные льдины. Рейд хорошо распознаваем и в ночное время благодаря маяку, устроенному на возвышенном (в 200 футов) пункте Кунг-Кунга. Этот небольшой островок виднеется вправо от нас вместе с целою грядою других меньших островков или, вернее, надводных камней, торчащих на отмелях. Они совершенно голы и безжизненны, а по внешней форме наши сибирские моряки очень характерно называют их "коврижками". Влево от нас тянется небольшая цепь материковых возвышенностей, из коих самая большая не превышает 1330 футов, но горы эти так же совершенно голы, как и гряда Кунг-Кунг. Впереди на общем фоне берега несколько выделяется темный скалистый горб Чифуского мыса, где белеют какие-то строения. Зелени нигде не заметно, и в целом картина эта с рейда производит довольно безотрадное впечатление.
   На полпути встретили мы легкую гичку под русским коммерческим флагом с четырьмя гребцами-китайцами. Господин в европейском костюме, сидевший на руле, приветствовал нас поклоном и, отрекомендовавшись, спросил, кто пришел на русском судне. Ему ответили, что адмирал Лесовский, и лодки наши разминулись. То был русский купец А. Д. Старцев, обыкновенно проводящий летние месяцы в Чифу, где у него есть участок земли и прекрасный дом, построенный в лучшем месте города.
   Солнце было скрыто за легкою белесоватою дымкой, которая ровно и сплошь затянула все небо до краев горизонта, так что окружающие предметы кидали от себя лишь самую слабую почти незаметную тень; но несмотря на это, зной чувствовался весьма сильно, а белесоватая дымка, обладавшая какою-то особенною серебристостью, отражалась на совершенно гладкой поверхности вод сплошным серебряным отсветом, который сильно раздражал нам глазные нервы. В этом ровном, без малейшей зыби металлически белом и как бы тускловатом блеске было что-то неприятное, гнетущее. Позднее мы узнали, что такое состояние атмосферы и зависящий от него отсвет воды нередко влияют очень болезненно в особенности на новичка, не принимающего своевременно должных предосторожностей. Я испытал на самом себе это странное действие невидимого солнца, и случилось это вот каким образом.
   Плыли мы в нашей четверке и, от нечего делать, разбирали по национальным флагам, какие суда разбросанным стоят там и сям по рейду, как вдруг замечаю я, что мои глаза теряют способность различать цвета предметов, которые все стали казаться мне какими-то серовато-темными, как на фотографии; а затем и самые эти предметы начали как-то тускнеть, двоиться, путаться и сливаться между собою, а в глазах у меня зарябили зигзаги и дуги из мелких серебряных зубчиков с черною каемкой. Никогда еще не испытав подобного явления, я закрыл веки, чтобы дать отдохнуть глазам, но это помогло весьма мало. Предметы, хотя и перестали сливаться, но красок их все-таки различить я не мог, как ни старался. Между тем четверка наша подошла к северо-западной оконечности Чифуского мыса и там пристала к совершенно открытой с моря пристани, оставя вправо от себя целый плавучий город китайских сампангов и джонок, изукрашенных пестрыми флагами. Между последними развевалось несколько красных штандартов на военных джонках как их отличительный признак. На берегу первым делом надо было отыскать какого-нибудь компрадора. В числе нескольких попавшихся навстречу нам китайцев один оказался маракующим кое-что по-английски. Он понял обращенный к нему вопрос и указал на магазин, принадлежащий немецкому торговому дому Зитас и К®. В Чифу существуют три таких магазина, но этот считается лучшим, так как у него можно получить почти все. что нужно для снабжения судов, и приказчики его, имея отличные шлюпки, выезжают к судам почти во всякую погоду. Представитель фирмы оказался немцем, и притом очень любезным немцем. Он принял нас в своей конторе рядом с магазином, и по обычаю европейцев крайнего Востока немедленно предложил манильских сигар и выставил целую батарею "прохладительных", между которыми рядом с содовою водой фигурировали разные бальзамы, ликеры, эссенции, коньяк, вина и пиво. Пока Россель занимался реестровкой необходимых ему хозяйственных припасов, мы пошли осматривать компрадорский магазин, вполне достойный того, чтобы дать о нем читателю хотя приблизительное понятие. Четыре обширные залы, защищенные от солнца большими жалюзи, вследствие чего в них всегда господствует полусумрак, были наполнены длинными столами и рядами полок, восходивших до потолка, где находились всевозможные предметы морского обихода: парусина, пенька, канаты, веревки и бичева, мазильные кисти и краски, гуттаперчивые рукава, помпы, анкерки, блоки, фонари и компасы, термометры и барометры, морские бинокли и трубы, механические лаги, астролябии и астрономические инструменты, меркаторские и мореходные карты, хронометры и песочные часы, койки, подушки и байковые одеяла, жестянки со всевозможными консервами, бочонки спирта, рома, вина, смолы и масла, ящики сигар и галет, голландские и швейцарские сыры, копченые колбасы, окорока и многое множество иных предметов и продуктов, которых не то что перечесть, но и разглядеть-то сразу невозможно. Только замечаю я, что в разговоре язык мой начинает как-то заплетаться и путать слова, вставляя окончание одного в начло другого и наоборот, вроде того, как один из моих приятелей говорил некогда "палкир трактина" вместо "трактир Панкина" и "семинария воспитанского" вместо "воспитание Семинарского". Заметив в себе такую странность и видя, что она является у меня как-то механически, совсем помимо собственной воли, я желаю, конечно, скорее поправиться, произнести слово как следует, но это дается мне лишь с некоторым усилием, словно приходится впервые произносить какое-нибудь многосложное слово на совершенн анками и тем приобрели себе между ними репутацию "весьма щедрых русских господ", так как здешняя публика не только европейская, но и левантийская, вообще очень скаредна и платит за подобные музыкальные любезности много-много, если пятью сантимами.
   В этом "райском кафе" в открытую процветает рулетка, около которой вечно толпятся искатели счастья и легкой наживы, исключительно европейцы, а в соседней зале к услугам более скромных игроков находится чуть не до десятка бильярдов и множество отдельных столиков с домино, трик-трак и шахматами. Здесь специально мужское отделение, и потому любители играют без сюртуков, для большей легкости и прохлады. Мы, однако, предпочли удалиться из душной прокуренной залы на прибрежную веранду, где разбит очень миленький цветник, и, прохлаждаясь мороженым и холодной водой, слушали музыку грохочущего прибоя, мешавшего свой шум с гармонией оркестра, любовались видом беспредельного моря и городской набережной с ее коническим шпилем протестантской кирки и громадами высоких каменных домов, слабо озаренных мелькавшею в облаках луной. Вскоре пришел сюда И. М. Лекс и повел нас в другой приют того же рода, но только более скромный и не столь музыкальный, кафе "Триест", где за конторкой буфета восседала дебелая еврейская "мадам" из Ломжи или из Слонима и где встретили нас такие же белокурые дщери Германии, только без скрипок и тромбонов, а с пенившимися кружками венского пива. Впрочем, это все та же вульгарная "Европа", знакомая всем и каждому вдоль и поперек и (для меня, по крайней мере) нимало не интересная. Зато крайне интересны были рассказы И. М. Лекса, который исподволь, в живом разговоре, успел сообщить нам много самых разнообразных сведений о здешней жизни и быте, об общественных и политических отношениях европейского и туземного элементов, о взаимных интересах европейских "дипломатов" и тому подобном. Более всего заинтересовал нас вопрос "о русских в Египте", об их положении в этой стране и о нашей торговле с Египтом.
   По словам И. М. Лекса, русских здесь всего 350 человек, что весьма немного на общую цифру проживающих в Египте иностранцев, простирающуюся до 70 000. Но в числе русских считаются и все, проживающие здесь под нашим покровительством сербы, черногорцы, болгары и уроженцы Средней Азии. Замечательно, что даже кашгарцы и текинцы, попадая в Египет, сами отдают себя под покровительство России, хотя, казалось бы, как независимым мусульманам, им всего естественнее было бы искать непосредственного покровительства у турок, но таков уж престиж России в глазах среднеазиатцев: думают, что под нами понадежнее. Число собственно русских весьма незначительно, так как даже русско-подданные, имеющие в Египте постоянную оседлость, большею частью принадлежат по происхождению к другим национальностям и нашим иногородческим элементам. В большинстве это все греки, из коих восемьдесят, если не девяносто процентов никогда и не бывали в России и даже имеют о ней крайне смутные понятия, но для своих торговых дел и общественного положения им выгодно числиться русскими подданными. При неудовольствии за что-нибудь на русское консульство или из страха пред общей воинской повинностью они легко переходят в подданство какой-либо иной державы, преимущественно Англии, до нового какого-нибудь неудовольствия, после которого зачастую, не успев даже дождаться натурализации, награждают своим подданством Францию или Германию, или вообще какую-либо из влиятельных европейских держав, если только та согласна принять их. Такие подданные, кроме лишних хлопот и неприятностей для консульства, обыкновенно ничего не приносят принимающим их державам, и есть ли они, нет ли их, для нас в сущности совершенно безразлично, даже, пожалуй, выгоднее, когда их меньше. Затем, после греков, в числе наших подданных следуют армяне, евреи, ташкентцы, самаркандцы и черкесы. {По сведениям русского генерального консула, все русско-подданные и состоящие под русским покровительством в Египте распределяются следующим образом: в Александрии русско-подданных 48 человек. Кроме того, проживающих под нашим покровительством Болгар 47, Бухарцев и Коканцев 15, а всего 110 человек. По вероисповеданию они разделяются на православных (63), лютеран (2), Армян-грегориан (6), Евреев (24) и мусульман (15). В Порт-Саиде проживают двое русско-подданных, на них один православный, другой мусульманин. В Мансуре находится на постоянном жительстве русско-подданных 3 и проживающих под нашим покровительством 7 человек, их них 8 мусульман и 2 Еврея. В Танте русско-подданных 5, под покровительством 10, из коих 1 православный, 1 католик, остальные мусульмане. В провинции Гарбие подданных 5, под покровительством 11, из них 1 православный, прочие мусульмане. В провинции Менуфиэ подданных 3, под покровительством 1, из них 1 православный, 3 мусульман. В провинции Бехере подданных 3, все мусульмане. В Каире подданных 32, под покровительством 31, из них православных 17, Евреев 13 и мусульман 33 человека. Некоторые из числа этих русско-подданных снабжены паспортами от губернаторов из России; те же которые приобрели русское подданство не быв в России, паспортов не имеют, так как встречают затруднения в приписке их к каким-либо обществам в Одессе и других городах Черноморского побережья.}
   Крупных коммерсантов и торговых фирм между русско-подданными насчитывается всего одиннадцать. {А именно, в Александрии 1) Амбургер и К®, посылает в большом количестве хлопок в Россию; 2) Антониадис (греческий уроженец), более занимается банкирскими делами; 3) Бустрос и (сирийский уроженец) К®, торгует с Сирией и Англией и ведет банкирские дела; 4) Ашикдан (уроженец Армении), занимается более банкирскими делами; 5) Сиаг и 6) Кардахи (сирийские уроженцы); оба ведут внутреннюю торговлю и кроме того занимаются торговлей с Сирией. В Каире: 7) Григорий д'Элда (Армянин), занимается внутреннею торговлей; 8)Богос Карабетов и сын -- более банкирскими делами и 9) Али-Баба (уроженец Александрполя), внутреннею торговлей. В Танте: 10) Кардахи (Сириец), внутреннею торговлей, и в Суэзе, 11) Коста -- торговлей со странами, прилегающими к Красному Морю.} Временные же торговцы в небольшом числе приезжают иногда из России в зимнее время для закупки хлопка. Русских подданных паломников мусульман проходит чрез Египет весьма много, но они большею частию следуют по Суэцкому каналу нигде не останавливаясь, и потому число их в консульстве неизвестно. Православные же русские паломники едут чрез Египет на Синай, но в последнее десятилетие число их ежегодно уменьшается и едва ли доходит до двухсот в год. Из оседлых на месте русско-подданных и покровительствуемых Россией уроженцы Средней Азии занимаются большею частию мелкою уличною торговлей, Болгары продают молоко и вообще молочные произведения, Черногорцы служат сторожами при банках и торговых домах, один из коренных Русских состоит околоточным надзирателем в составе Александрийской полиции (он из бывших военных), {В состав египетской полиции в Каире и Александрии частию входят и иностранцы, и только в этих двух городах она может назваться посредственною; в других же городах полиция вообще плоха, а в провинциях почти не существует. Поэтому здесь очень развиты мелкие кражи; разбои тоже бывают, но редко, более вследствие трусоватого характера Арабов.} Греки с Армянами банкирствуют и ведут более или менее крупную отпускную и внутреннюю торговлю, а жидки ростовщичат, маклерствуют, рекомендуют дам полусвета и вообще, как всегда и везде, занимаются мелким и темным гешефтом. Некоторые из русско-подданных имеют здесь процессы, но вследствие судебной реформы дела их решаются теперь в смешанных трибуналах безо всякого участил консульств. В числе судей в смешанных судах находятся по назначению нашего правительства трое Русских: гг. Шлигельберг, председатель одного из гражданских отделений, и гг. Абаза и Фредерикс. Смешанные трибуналы судят все дела между египетскими подданными и иностранцами и между иностранцами различных национальностей; консульская же юрисдикция остается для дел между иностранцами принадлежащими к одной и той же национальности.
   Русская консульская часть в Египте, за исключением гг. Лекса и Свидарича, представлена следующим персоналом: вице-консулы: в Каире -- Григорий д'Эдия, в Дамиетте -- Улличи Бенедучи, в Порт-Саиде -- Генрих Бронн (германский консул), в Сувзе -- Григорий Никода Коста; агенты: в Танте -- г. Кардахи, в Мансуре -- г. Бутари, в Ассиуте -- Бутрос Фадтаус и в Луксаре -- Мустафа-ага. Все они по-русски, разумеется, ни в зуб толкнуть, но... надо же иметь каких-нибудь агентов, тем более что при всем их несовершенстве и чуждости всему русскому они все-таки приносят некоторую пользу как для торговли, так и в оказании покровительства если и не странникам богомольцам, то некоторым интеллигентным русским путешественникам каких ежегодно бывает довольно много в Каире и Верхнем Египте. И. М. Лекс говорил, что чувствуется надобность учредить вице-консульсто в Измаилии, необходимое в торговом отношении, и агентство в Загазиге для торговли хлопком; затем агентство в Гирге для путешественников по Верхнему Египту, так как около Гирге находятся развалины древнего Абидосского храма, и все путешественники останавливаются там для его осмотра; потом агентство в Суакиме для торговли на Красном Море и с Суданом и, наконец, агентство в Масоове для получения торговых и иных сведений из христианской и весьма сочувствующей нам Абиссинии. Все главные европейские державы имеют гораздо более нас агентов в Египте, и все эти агенты, разумеется, достаточно владеют языком той державы которая удостоивает их такого почетного назначения.
   Замечено что в последние годы из иностранцев более всего прибывают в Египет Греки, Итальянцы и Сирийцы, а Французы, Болгары, Турки и Армяне, напротив того, в гораздо большем количестве оставляют Египет чем прибывают в него. Араб вообще терпит Европейца, потому что этот последний дает ему порядочный заработок, но из этого еще не следует чтоб он любил Европейца и не был бы готов свернуть ему шею если бы только это не представляло опасности. Больше всего претят Египтянам Европейцы состоящие у них на государственной службе, и действительно, министерство финансов, например, окончательно заполонено ими; в смешанных трибуналах, их на две трети более чем туземцев; в военном министерстве тоже, но тут они гнездятся более в администрации и в канцелярии чем во фронте. За то управление железных дорог, министерство публичных работ, министерство народного просвещения, почтовое ведомство, управление портов, управление государственного Общества пароходства Хедивие, все эти учреждения переполнены Европейцами, преимущественно Англичавами. По замечанию И. М. Лекса, настоящее управление края быть может и несколько честнее старого, но между служащими иностранцами бросается в глаза отсутствие практических знаний и незнакомство со страной которою они взялись управлять. Более всего мешает и им самим, их служебному делу незнание местного языка. Население не только мусульманское, но и христианское, даже иностранное, смотрит на все последние реформы весьма недружелюбно, так как из-за них множество Турок, Арабов и Коптов лишились своих мест и теперь голодают; местный же иностранный элемент недоволен реформами, потому что центральное правительство, у которого он вообще не пользуется доверием, предпочло вызывать на административные места иностранцев из Европы, за что и платит им бешеные деньги. Впрочем, для местных иностранцев кроме биржи никаких в сущности интересов не существует, и если он дуются на правительство за его реформы, так это единственно потому что не в их карманы перепадают те крупные куши какими оплачиваются реформированные должности.
   Из местных элементов расположение к России более всех выказывают православные Армяне и православные Арабы, Копты, Абиссинцы и бедные Греки; симпатии ко Франции питают, по старой памяти, Сирийцы католики, Армяне-униаты, отчасти Греки и униаты-Арабы. Что до Англии, то расположение к ней замечается только между богатыми Греками и Евреями. Средний и маленький Еврей сочувствует Австрии за ее покровительство ему; Турки же в отношении как нас, так и Англии с Францией, держат себя безразлично и, наученные горьким опытом, никому, кажется, больше не верят, даже собственному правительству, как Египетскому так и Стамбульскому.
   Что касается нашей торговли с Египтом, то она для нас гораздо менее выгодна чем для Египта, как показывают следующие цифры:
   В пятилетний период, с 1874 по 1878 включительно, из России привезено в Египет на сумму 26.745.009 египетских пиастров {Египетский пиастр составляет немного более 25 сантимов.}, а вывезено из Египта в Россию за тот же период времени на сумму 235.992.529 пиастров. Стало быть разница в пользу Египта 209.247.520 пиастров; а переводя это на металлические рубли, получим вот что: ввоз на 1.671.813 руб., вывоз на 14.749.533 руб., разница в пользу Египта 13.077.970 руб., то есть сверх ваших товаров мы еще приплачиваем Египту более чем в 7 1/2 раз против их стоимости. Вывоз в Россию увеличился преимущественно в последние годы, потому что хлопок, который мы прежде покупали в Англии, идет теперь прямо в Россию чрез Одессу или Триест.
   Таким образом, покупая этот продукт почти из первых рук, мы имеем на нем ту выгоду что не переплачиваем лишних денег английским посредникам, но все же разница между нашим ввозом и вывозом слишком еще велика, а между тем, она могла бы быть хотя и не совсем уравновешена, то все же значительно понижена если бы мы расширили круг предметов вашего ввоза, что вполне возможно. {Для наглядности привожу перечень наших ввозимых и вывозимых товаров:
   а) Товары ввозимые из России в Египет:
   1) Пшеница в 1874 году на сумму 5.213.550 египетских пиастров, а в 1878 году на 6.912.450 египетских пиастров, ввозится преимущественно для французского Общества паровых мельниц в Александрии и Каире.
   2) Мука в 1876 году на 6.458.886 египетских пиастров; в 1878 году на 192.070 египетских пиастров. Вывоз муки из Россию уменьшается потому что предпочитают вывозить ее из Австрии.
   3) Сало в 1874 году на 2.433 египетских пиастров; в 1878 году на 9.955 египетских пиастров. Вывоз сала из России мог бы быть сильно увеличен, так как в Египте в нем очень нуждаются, и из одной Англии его вывозится сюда на 1.600.000 египетских пиастров.
   4) Маис в 1878 году на 95.190 егип. пиастр.
   5) Ячмень в 1878 году на 64.765 егип. пиастр.
   6) Икра, преимущественно, и некоторые седомые продукты и 1878 году на 4.952 егип. пиастр.
   Крохе этих произведений, могли бы быть ввозимы из России:
   1) животные (лошади, быки, коровы). С 1864 до 1870 год ввоз этот был очень силен, но затем стал значительно уменьшаться, а с 1876 года и совершенно прекратился. Причина предполагается та что караманийские и корфиотские быки дешевле наших; наконец епизоотия в Египте в последние годы прекратилась, а с тем вместе сильно уменьшилась и потребность в иностранных быках и лошадях.
   2) Янтарь прежде вывозился из России, но теперь предпочитают австрийский и итальянский.
   3) Масло (коровье) ныне вывозится из Италии, Австрии и Франции, но по мнению И. М. Лекса, наше, так называемое, сибирское масло могло бы найти хороший сбыт на египетских рынках.
   4) Дерево прежде вывозилось из России; так, в 1874 году было ввезено сюда нами дерева на 1.216.124 египет. пиастр.; в 1876 и 1877 на 137.168 егип. пиаст.; теперь же ввоз совсем прекратился, а дерево вывозить стали из Австрии, Швеции, Норвегии и Италии.
   5) Каменный уголь преимущественно вывозится сюда из Англии, но мы могли бы конкурировать с Англичанами нашим донским углем.
   6) Веревки вывозятся преимущественно из Италии и Австрии, но могли бы с успехом вывозиться из России, так как по качеству наши считаются лучшими.
   7) Медные изделия пробовали вывозить из России, но перестали, кроме самоваров, так как у нас не приноравливаются ко вкусу Арабов, и теперь все медные изделия ввозятся сюда из Англии.
   8) Железо прежде вывозили из России, но с 1875 года перестали, и теперь оно ввозится преимущественно из Англии.
   9) Льняное семя идет сюда преимущественно из Англии. Прежде вывозили его частию и из России, но с 1876 года почему-то перестали; между тем оно требуется в Египте в большом количестве.
   10) Котонады вывозятся преимущественно из Англии. В 1874 году пробовали было привозить из России, но неудачно, так как наш товар этого рода был слишком дорог и не приноровился ко вкусу Арабов, но нет сомнения что при некотором понижении цены да при угоде местному вкусу, наши, например, Морозовские изделия с большим успехом могли бы конкурировать с английскими.
   11) Холст вовсе не вывозят из России, но могли бы, в особенности грубых сортов, годных на паруса.
   12) Кожи с 1874 года перестали вывозить от нас, а между тем требование на них велико, и в настоящее время весьма много кож вывозится из Греции, вследствие их дешевизны.
   13) Петроль вывозится преимущественно из Америки; но наша нефть, без сомнения, могла бы не только конкурировать о американским петролем, а и вовсе вытеснить его с рынка.
   14) Шелк пробовали вывезти из России в 1875 года на 48.000 егип. пиастр., но зятем почему-то вдруг перестали.
   15) Сахар попробовали было ввозить от нас в 1874 году, но он не может конкурировать с дешевизной местного сахара, хотя по обработке несравненно лучше последнего.
   16) Ковры пробовали вывезти с Кавказа в 1876 году на сумму 35.066 егип. пиастр., но потом почему-то перестали.
   Кроме всех этих произведений, могли бы с успехом вывозить из России: деготь, свечи (их ввозится в Египет на 6.000.000 егип. пиастр., преимущественно из Франции), прессованное сено, прессованную солому, соленую и копченую рыбу, балыки, золотую и серебряную бить для вышивок.
   б) Товары вывозимые из Египта в Россию;
   1) Хлопок в 1874 году на 16.007.269 егип. пиастр.; в 1876 году на 23.819.736 егип. пиастр.; в 1876 году на 73.411.113 егип. пиастр.; в 1877 году на 80.144.732 егип. пиастр. (вывоз 1877 года уменьшился по случаю войны нашей с Турцией); в 1878 году на 91.802.681 егип. пиастр. В 1879 году точная цифра вывоза хлопка в Росстию еще не была известна нашему консульству, но она сравнительно с прежними весьма повысилась, и увеличение это произошло оттого что с ноября 1879 года пароходы нашего Общества Пароходства и Торговли начали совершать прямые еженедельные рейсы между Одессой и Александрией.
   2) Финики в 1874 году на 98.081 егип. пиастр., а в 1879 году в 252.669 егип. пиастр.
   3) Сахар в 1878 году на 7.611 егип. пиастр.
   4) Свинец и цинк (старый) в 1878 году на 3.742 егип. пиастр.
   5) Прочих товаров в 1878 году на 44.983 егип. пиастр. Кроме этих произведений могли бы быть вывозимы из Египта в Россию:
   1) Гумлиарабик: тальк, саваким и собственно аравийский, вывозимые ныне в большом количестве в Ангдию, и попадающие к нам уже из Англии.
   2) Кофе, которого в 1876 году было вывезено на 11.000 егип. пиастр. но потом перестали. Лучший кофе из Йемена, но он мешается в Египте с абиссинским и уже в этом виде идет в Европу, преимущественно в Турцию и Англию, а оттуда частию в Россию.
   3) Слоновая кость идет к нам вся через Англию.
   4) Бобы пробовади вывозить в 1874 году в 58.073 егип. пиастр.
   5) Фрукты и зелень прежде вывозили, но с 1877 года, перестали.
   6) Страусовые перья идут в Россию через Англию, а могли бы вывозиться с места.
   7) Ладан, продукт Сенаара, продается собственно на Каирском рынке и почти сполна идет в Англию, откуда, между прочим, попадает и в Россию, между тем как для удовлетворения своих церковных потребностей мы могли бы закупить его в Каире сами.
   8) Сене -- аптекарское растение, натр, опиум, тамариск, шафран, черепаховая кость, перламутр и пр.
   Порты ввоза и вывоза для России суть преимущественно Александрия и отчасти Порт-Саид. Таможенные пошлины со ввозимых в Египет товаров взимаются, как и во всей Тураци по 8%, с вычетом из оных 10%, что составляет 7 1/5%. Оценка товаров делается по цифре фактур представляемых в таможне, согласно с настоящею ценностию товара; но в случае протеста со стороны торговца, он может уплатить пошлину натурой или потребовать переоценки товара комиссией арбитров.
   Товары вывозимые из Египта платят 1% с их ценности.} Вся торговля между Египтом и Россией производится на пароходах Русского Общества Пароходства и Торговли и на иностранных: австрийского Ллойда, французской Messagerie Maritime и наконец на частных торговых судах под иностранными флагами, так как собственно русских коммерческих судов, кроме принадлежащих Русскому Обществу Пароходства и Торговли, в последние годы в египетских портах вовсе не видно, тогда как до 1870 года в Александрийский порт и в Порт-Саид довольно часто приходили наши финляндские суда, с грузом английского угля. Но в последние годы пар совершенно вытеснил в Средиземном Море парус, почему и наши парусные суда в Египет более не приходят. Во внешней торговле с Египтом Англии одной принадлежит почти 70%, потом идут Франция, Австрия, Италия, Германия, Россия, Соединенные Штаты, Индия, Япония, Греция и др. В 1874 году мы занимали шестое место во внешней торговле Египта; в 1878 заняли уже третье место, вслед за Англией и Францией, а с 1879 года второе; по ввозной же торговле пока все еще продолжаем занимать только восьмое место, а вышеприведенные данные, кажется, достаточно убедительно говорят что в этом отношении пора нам стать на более высокий нумер, так как в выборе предметов вашего ввоза есть к тому полная возможность.
  
   15-го июля.
   В десять часов утра поехали мы осматривать "Махрусу", яхту хедива, и для этой цели прибыли сначала в здание морского египетского управления, находящееся в порту, на берегу Западного рейда. Морской министр встретил нашего адмирала у подъезда управления и предложил ему своего адвоката в качестве проводника. У пристани ожидало нас два военных катера, под тентами, устланные на кормах богатыми коврами. Разместились мы в них и поплыли по заштилившим водам рейда. Оригинальная манера гребли у египетских военных матросов: взглядывая друг на друга, они все враз делают плавный медленный гребок и затем "сушат весла", выровняв их, как по струнке, в слегка приподнятом положении, между каждым гребком проходит шесть или семь секунд времени, когда катер скользит по воде сам собою, словно птица, парящая с неподвижно распростертыми крыльями. Эта манера гребли называется здесь "парадною" и употребляется только для оказания военно-морской почести. Пристали к правому борту яхты, которая представляет самое большое судно египетского флота: оно достаточно красиво в общем своем виде, хотя и несколько широко в поперечном разрезе. На верхней палубе встретили нашего адмирала командир судна, контр-адмирал Гамиль-паша и взвод почетного караула с военно-морским оркестром. Люди были одеты в белые матроски с широкими отложными воротниками алого цвета и в алых фесках, а на начальнике караула красовался расшитый снурками и позументами жакет, скорее кавалерийского, чем морского характера. Все судно глядит щеголевато и устроено очень комфортабельно. На верхней палубе расставлено несколько салютационных орудий, но более серьезной артиллерии "Махруса" на себе не носит. На стенках, под мостиком и в коридорах составлены очень красивые арматурные медальоны из ружей, магазинов, кортиков, палашей и интерпелей. Но верх роскоши представляет собою вторая палуба, где находится помещение самого хедива, его салон, столовая, уборная, кабинет, спальня и ванная. Видно, что Измаил-паша, строивший "Махрусу", между прочим, для приема императрицы Евгении, не жалея, убил в нее сумасшедшие деньги. Гаремный отдел еще роскошнее; здесь вы встречаете на драпировках изумительные ткани, созданные по особым рисункам исключительно для "Махрусы", гобелены, бронзы, мозаики из редких сортов дерева, инкрустации из золота, серебра, перламутра, черепахи и слоновой кости, севры и саксы, -- словом, все, что только могло придумать самое тонкое искусство современной индустрии в соединении с изящным вкусом и роскошью, не знающей меры деньгам. Никакой Клеопатре, конечно, и не снились такие триремы, как эта "Махруса", с такими "храмами сладострастия", как эти гаремные будуары. Кухня хедива, помещения для его свиты, кают-компания для судовых офицеров, командирская рубка, жилая палуба для команды, машинное отделение, -- все это не только комфортабельно, но изысканно роскошно. Не забыты изящной отделкой даже стойла для хедивских лошадей. Пока мы осматривали и любовались, переходя из одного помещения в другое, оркестр на верхней палубе, не переставая, наигрывал арабские мелодии, которые мне очень понравились своей оригинальностью: в них есть что-то порывистое, щемящее грустью и какая-то лихорадочная нервность. Осмотр окончился командирской рубкой, где нам предложили угощение разными сластями и кофе, а Гамиль-паша в это время, при помощи нашего переводчика Менотто, сообщал адмиралу разные сведения о египетском флоте. Впрочем, те же самые сведения, только гораздо полнее, получили мы еще ранее от нашего консула.
   На основании фирмана {Фирман (перс.) -- указ шахов Ирана, султанов Османской империи, других государей в странах Ближнего и Среднего Востока.} Порты, Египетское правительство не имеет права владеть броненосными судами. Во избежание увеличения бюджета, здешнее морское министерство держит в плавании только мелкие суда, стоящие в разных портах Красного моря, что, конечно, не требует больших расходов. Более крупные суда, снаряжение коих в плавание обошлось бы дорого, стоят наполовину только вооруженные на Александрийском рейде, и на них находится лишь самое необходимое число команды собственно для поддержания на судах чистоты и порядка. По бюджету морского министерства на 1880 год, было определено число всех военно-судовых команд в размере 25% полного комплекта, так что в случае надобности пришлось бы дополнять их новобранцами. Вся численность морских команд при комплекте доведена здесь до 3152 человек; в настоящее время при сокращенном бюджете считается налицо всего 800 человек.
   Для образования рулевых, комендоров, машинистов и прочего нет никаких учреждений. Все они, так же как и унтер-офицеры, вырабатываются временем и службой на судах военных и на пароходах общества "Хедивие"; в кочегары же и машинисты берутся преимущественно иностранцы. Образование морских офицеров предоставлено также на произвол судьбы. Морского училища не имеется, учебных судов тоже. Некоторые офицеры получают образование в Англии и Франции, но большинство приобрело себе офицерский чин, обладая лишь самой слабой подготовкой. Кораблестроение здесь неизвестно, так как все суда, даже самые мелкие, строятся в Англии и Франции и исправляются там же. Хотя имеется хороший плавучий док, приведенный из Англии, но он служит только для очистки и окраски подводных частей судов и для самых мелких исправлений. Впрочем, размеры этого дока таковы, что он поднимает "Махрусу". Египетский военный флот состоит из десяти судов разного размера, на них общее число орудий -- 132 различных систем. Общая вместимость судов равняется 12 645 тоннам; самое большое судно имеет 3 924 тонны, а самое мелкое 288 тонн.
   По возвращении домой наш адмирал с супругой и все лица его штаба получили приглашение на завтрашний день на обед к хедиву. Приглашение это сообщено адмиралу через церемониймейстера Тонино-бея.
  
   16 июля.
   Желая видеть строевые занятия здешних войск, я отправился рано утром на восточную окраину города к казармам пехотного полка, находящимся непосредственно у сухопутных городских верков. Батареи этих верков, скажу мимоходом, вооружены весьма плохо: старинные чугунные пушки, конечно, не представят ни малейшего сопротивления противнику, вооруженному нарезной дальнобойной артиллерией. Тем не менее, военное министерство, кажется, рассчитывает на их защиту, потому что иначе незачем было бы обучать на этих орудиях артиллерийскую прислугу боевым приемам, по всем правилам отжившего устава. На плацу я застал уже пехотный батальон, выведенный на ученье. Вид чернолицего строя в красных фесках, одетого в белые куртки и широкие панталоны с гамашами, был красив и на первый взгляд производил действительно военное впечатление, но, приглядевшись к нему поближе, пришлось несколько разочароваться. Народ молодой, но жидкий и не столько рослый, сколько долговязый; выправка неудовлетворительна, и люди глядят как-то сутуловато, от арабской привычки гнуть вперед шею; во фронте мало тишины: после команды "смирно" в рядах все-таки продолжают кое-где перекидываться неоконченными разговорами; унтер-офицеры делают поправки и замечания слишком громко, и рядовой нередко возражает на обращенное к нему замечание унтера; иной солдат почешется, другой поправит на себе сумку или феску, а обучающие офицеры, по-видимому, пропускают все это без малейшего внимания и продолжают себе покуривать папироски. Судя потому, что я видел, мне кажется, строевые занятия идут здесь спустя рукава, и хотя обучение ведется по прусскому уставу, но я думаю, что любой бранденбургский фельдфебель пришел бы в ужас, увидев такую профанацию своей "строевой святыни". Впрочем, корпус офицеров здесь очень плох: субалтерны21 из туземцев не имеют почти никакого военно-образовательного ценза и производятся в офицерский чин, в наилучшем случае, за усердие к делу службы, исполнительность и расторопность или же за беспорочную выслугу в унтер-офицерских должностях известного числа лет, а в большинстве случаев просто по протекции того или другого паши, которые нередко выводят в офицеры даже своих конюхов и лакеев. Командирские же должности заняты преимущественно всяким сбродом из европейских авантюристов. Здесь найдете вы англичан, австрийцев, французов и итальянцев, по большей части вышвырнутых за борт из армии своего отечества. Эти господа, по преимуществу, любят "жуировать" жизнью и заботятся не столько о своем прямом деле, сколько об "урывании лишних кусков", благо Измаил-паша не скупился для них на подачки. Военная школа в Каире, где профессорствуют европейцы, в особенности же американцы и немцы, только в последнее время начала выпускать в ряды египетской армии молодых офицеров со сколько-нибудь сносным военным образование, и надо думать, что со временем они поставят обучение и дисциплину своих войск на надлежащую ногу. Египетские регулярные войска состоят из восемнадцати полков пехоты, четырех стрелковых батальонов, четырех полков кавалерии, четырех полков артиллерии, десяти рот негров и двух эскадронов бедуинов на дромадерах22. Все это в общей сложности составляет около 18.000 человек, но в мирное время, ради сокращения бюджета, едва достигает до 15.000. Кроме того, имеются кадры еще на 30.000 человек и войска иррегулярные. В состав сих последних входят арабские конные контингенты пустыни до 50.000 человек и 5.000 человек пехоты, выставляемой Суданом.
   Египетский регулярный пехотный полк делится на четыре баталиона, каждый баталион на восемь рот, в каждой роте 80 человек в мирное и 100 человек в военное время; но этот состав существует только на бумаге, а в действительности он втрое менее. Военная служба с конца 70-х годов сделалась обязательною для всех египетских подданных, не исключая христиан и Евреев; но в ней допускается заместительство, вследствие чего ряды пополняются исключительно бедными классами населения. Сверх того, в силу старинных привилегий, дарованных еще султанами, население Каира и Александрии вовсе не привлекается к военной службе. Каждая провинция должна поставлять известное число новобранцев, набор коих вполне предоставляется усмотрению местных гражданских властей, обязанных во что бы то ни стало поставить требуемую цифру. Срок службы двенадцатилетний, причем на действительной службе полагается, пробыть пять дет и в запасе семь дет; но в мирное время солдаты обыкновенно зачисляются в запас после трех лет службы. Пехота вооружена Ремингтоновскими ружьями, а полевая артиллерия орудиями Круппа. Обмундирование и снаряжение войск не уступают европейским, и как содержание, так и все предметы довольствия выдаются всем чинам исправно. Обучение первоначально производилось по французским строевым уставам, но с 1871 года предпочтен устав прусский.
   4 апреля 1877 года между Англией и Египтом был заключен договор, имевший целию уничтожить торговлю невольниками и темь самым дававший Англичанам косвенный, но довольно растяжимый предлог ко вмешательству во внутренние дела Египта. Вскоре по заключении этого договора, по требованию Англичан, был сформирован особый полк башибузуков, предназначенный исключительно для прекращения торговли невольниками. Командиром сего полка назначен был италиянский подданный граф Сала, а его помощником -- австрийский полковник Турвейзен. Район действий башибузуков графа Сала простирается от Каира вверх по Нилу до Ассуана, главная квартира в Ассиуте. Постами сего лодка заняты все дороги ведущие из Дарфура в Египет, именно оазисы в Ливийской пустыне, и путь ведущий чрез Синай в Триполи. Башибузуки делают свое дело исправно: арестуют невольничьи караваны, освобождают невольников из колодок и доставляют их в Ассиут к графу Сала, который в то же время состоит и главным директором Освободительного Агентства. Освобождаемые невольники отправляются под конвоем башибузуков в Каир и там уже "отпускаются на свободу", то есть, разделяются между пашами и беями, которые в свою очередь раздаривают их своим подчиненным, а те продают их за деньги либо частным лицам, по знакомству, либо тайным скупщикам "живого товара", который из Египта выпускается уже свободно в пределы Аравии или на суда ведущие тайную торговлю невольниками в Персидском заливе. Делается все это в силу того же освободительного Англо-Египетского трактата, в одной из статей коего поставлена на вид невозможность будто бы отсылать невольников обратно на их родину,-- именно третья статья сего трактата гласит что "в виду невозможности отсылать невольников обратно по домам, допускается дарить их". В переводе на обыкновенный язык это значит -- конфисковать контрабанду для того чтобы раздарить ее своим знакомым, или самому продать, а при случае, с выгодой. Дипломатов Беконсфильдовской школы менее всего можно обвинять в недостатке предусмотрительности и, стало быть, вводя в трактат такую статью, они не могли не предвидеть что "освобождение" в этом случае будет только переменой формы рабства. Но для чего им понадобилось все это фарисейское лицемерие -- Господь их знает! Разве для того чтобы действительно приобрести лишний повод вмешательства во внутренние дела Египта.

* * *

   Возвращаясь с учебного плаца, на большой улице встретил я хедива в коляске, экспортируемой несколькими кавалеристами. Она подкатила к подъезду школы Измаилие, и хедив, спрыгнув на землю, быстро скрылся в распахнутых дверях. Он приехал один, без генерал- и флигель-адъютантов, и не в форменном костюме, а просто в европейском черном сюртуке и вишневой феске, безо всяких внешних знаков отличия. Я с моим гидом зашел узнать, по какому случаю приехал хедив в школу. Оказывается, экзамены.
   -- Можно войти?
   -- Сколько угодно, экзамены производятся публично.
   Мы тихо вошли и скромно сели на задней скамейке за учениками. Хедива, очевидно, здесь не ждали, потому что ни министра народного просвещения, ни кого-либо из начальствующих лиц, кроме экзаменационной комиссии, налицо не оказалось. Министр прибыл уже несколько позднее, в полной парадной форме. Без сомнения, ему сию же минуту дали знать о приезде хедива, и он поспешил сюда, видимо, в переполошенном состоянии духа. Вслед за министром появились и еще какие-то почетные и начальственные лица в расшитых золотом мундирах и во всех регалиях. Хедив, между тем, сидел со сложенными на груди руками, откинувшись на спинку кресла, рядом с председателем экзаменационной комиссии и с благодушной терпеливостью выслушивал учеников, изредка кивая головой и приветливо улыбаясь на более удачные и бойкие ответы. Иногда он и сам предлагал ученику какой-нибудь вопрос, и когда тот несколько конфузился, то хедив, видимо, старался ободрить и поощрить его своим простым приветливым обращением и благосклонною улыбкой. Он провел здесь более часа, и когда поднялся с места, чтобы выйти из залы, то вслед за ним хлынула вся толпа учеников и экзаменаторов, начальство школы и почетные лица с министром. Объявлен был перерыв экзамена до четырех часов пополудни, и через пять минут по отъезде хедива шумная школа почти совсем опустела. В зале осталось только три-четыре ученика, сосредоточенно углубившиеся в свои книжки. Вслед за другими направился было к выходу и я, как вдруг на площадке парадной лестницы ко мне подошел европейский педагог -- как оказалось потом, инспектор заведения -- и любезно осведомился: не иностранец ли я приезжий. Узнав, что я русский и что привел меня в эту школу интерес к делу египетского просвещения, он еще любезнее предложил мне осмотреть все заведение и сам повел меня по классам и кабинетам. Школа Измаилие помещается в хорошем, просторном каменном здании, устроенном соответственно всем требованиям современной педагогики и гигиены, и организована во всех отношениях по-европейски, в типе всем нам более или менее знакомом, а потому много распространяться я о ней не стану. Скажу только, что учебными пособиями снабжена она прекрасно, и заведывание в ней учебной частью отдано в руки европейских педагогов. Но здесь, полагаю, кстати будет сообщит несколько сведений о состоянии народного просвещения в Египте, сведений которыми я обязан все тому же И. М. Лексу.
   Хотя уровень образования в туземном населении и несравненно ниже чем в Европе, но изо всех стран Востока Египет все же занимает первое место по степени образования, в коем он сделал большие успехи, особенно в последнее время.
   Первым насадителем общественного образования в Египте был Мехмед-Али, дед нынешнего хедива, но правильное устройство получило оно только во время управления Измаил-паши, который переформировал старые школы и устроил множество новых на современных началах. В настоящее время общественное образование распространено по всему Египту, но более всего обращают на себя внимание школы при мечетях в Танте и Александрии, а также знаменитая школа Эль-Азхар в Каире, где в иные годы число студентов доходило до десяти тысяч человек. Кроме этих трех, не менее заслуживают внимания женские школы Сиуфие и Керабие; школа Хедивие для слепых и муниципальные школы в Каире, Александрии, Розетте, Бейхе, Таите, Бени-Суэфе, Ассиуте и пр.
   Из числа гражданских школ Каира и Александрии на иждивение правительства содержатся: политехническая школа, школа счетоводства и межевания, школа правоведения, приготовительное училище, школа искусств и ремесл, медицинская и фармацевтическое училище, начальная школа, училище иностранных языков и школа акушерок (как видите и здесь не без них!).
   В 1878 году первоначальных школ во всем Египте засчитывалось 5.870 и в них 137.545 учащихся. По числу жителей, одна школа приходится на 1.026 человек, а учеников на 100 человек = 2,49.
   Чтобы показать движение образования во время управления Измаил-паши, не лишним будет упомянуть что в 1872 году во всем Египте насчитывалось только 2.696 первоначальных школ с 82.256 учениками; стало быть за пять последующих лет прибавилось 2.674 школы и 55.289 учащихся.
   Первоначальные школы здесь двух родов: в одних, которые составляют большинство или преобладающий тип, учат читать и писать по-арабски, арабской грамматике, арабской каллиграфии, турецкому языку и арифметике; в других же, сверх этих предметов, преподают еще французский иди английский язык, европейскую каллиграфию, географию и историю. В муниципальных шкодах образование дается уже в больших размерах; там преподают арабскую грамматику и каллиграфию, турецкий, французский и английский языки, арифметику, алгебру, геометрию, географию, историю, рисование и черчение, Коран и его толкования. Этих школ всего только двадцать четыре, а именно: в Каире семнадцать, в Александрии две и в остальных провинциях пять. Все они были учреждены Измаил-пашой, и в них считается теперь 3.000 учеников. Правительственные гражданские школы, где дается высшее образование, все, кроме александрийской Измаилие (более приготовительной), находятся в Каире. Из одиннадцати школ этого разряда, девять были учреждены Измаил-пашой. Во всех одиннадцати воспитывается теперь более 1.000 человек. Школ при мечетях (медрессе) всего три: одна в Каире, Эль-Азхар, в которой преподает 231 профессор и учатся 7.695 студентов; другая в Танте, Ахмади, с 4.385 учащимися, и третья в Александрии Ибрагим-паша с 312 учащимися. Всего в школах-медрессе, дающих высшее мусульманское образование, обучаются 12.845 человек. Школа для слепых учреждена Измаил-пашой в 1874 году. В ней 46 учащихся (36 мальчиков, 10 девочек). Женских школ всего две, обе в Каире. Одна из них, Суфи, основана в 1873 году женой хедива Измаил-паши, и в ней находятся 248 учениц; другая, Кераби {Ныне уже покойный.}, учреждена правительством в 1875 году и воспитывает 142 ученицы. Всего, значит, получают общественное образование в Египте только 390 девочек.
   Кроме вышеисчисленных, собственно мусульманских школ, в этой стране есть еще 152 школы иностранных и разных религиозных обществ, где воспитываются 7.622 мальчика и 4.625 девочек, всего 12.247 человек, из которых только 654 находятся в интернатах.
   Таким образом, школ всех категорий в Египте 5.562 и в них учащихся 167.175 человек.
   Что до ученых обществ, то их тут два: Египетский Институт в Александрии и Хедивиальное Географическое общество в Каире, но оба в упадке. В Каире же существуют весьма интересная для ориенталистов Публичная библиотека, учрежденная Измаил-пашой, и Египетский музей, директор коего, известный ученый, Мариетт-паша, заведывал и археологическими расколками; но с 1879 года все работы этого рода приостановлены за недостатком средств.
   Относительно периодических изданий должно заметить, что в Египте издаются 27 газет и журналов, из коих 7 арабских, 1 арабо-турецкий, 1 арабо-французский, 1 арабо-франко-итальянский, 9 французских, 3 греческих и 5 итальянских. Почти все они выходят в Каире и Александрии. Всего печатается нумеров: ежедневных газет 238.102, выходящих два раза в неделю 12.293 и еженедельников 34.505.
   Таковы-то, вообще, итоги египетского просвещения.
  

Клочок Египта

Александрийский базар. -- Вид на Нильскую равнину. -- Характер европейских кварталов и "Place de Consulats". -- Обед у хедива. -- Веселая процессия. -- Каковы здешние квартиры. -- Коллекция африканских вещей у господина Менотто. -- Гостиная в египетском вкусе. -- Сноровки здешних продавцов редкостей и древностей. -- Александрийские "трущобы". -- Альме и их танцы. -- "Пчелка". -- Мусульманская свадьба. -- Отъезд из Александрии. -- Озера Абукир и Мариут. -- Вид страны и характерные особенности ее пейзажа. -- Агрикультура и сельские жилища. -- Кладбища. -- Одежда жителей. -- Как путешествуют гаремные дамы. -- Африканская растительность. -- Экономическое состояние страны и причины ее финансового упадка. -- Железнодорожные порядки. -- Древний пресноводный канал. -- Пустыня и знойный ветер. -- Город Измаилие. -- Дача Лессепса на Суэцком канале. -- Серапеум. -- Соленые озера. -- Корабли океана и корабли пустыни рядом. -- Суэц. -- Оригинальный обед в русском консульстве. -- Несколько сведений о Суэце и о русских паломниках. -- Провинциальная администрация в Египте и парламентские комедии экс-хедива. -- Арабский клуб в Суэце. -- Слепой рапсод и ход арабских музыкантов. -- Братья-ревуны или гуки и их религиозные радения. -- Образчики английского "уважения" к обычаю и праву. -- Базар в Суэце. -- Общий вид с Суэцкого рейда. -- Мое "до свидания" Египту.

  
   Продолжение 16-го июля.
   Из школы "Измаилие" проехали мы на базар арабского города. Воображение мое еще на пути к нему рисовало мне всю роскошь, все краски, все узоры и оригинальное изящество искусных произведений Востока, какие надеялся я встретить на Александрийском базаре, и я уже заранее смирял в себе жажду приобретения предметов искусства и хорошего оружия. Я внутренне приуготовлял себя к воздержанию от предстоящих мне соблазнов и думал, что предо мною вот-вот сейчас предстанет нечто, по меньшей мере, вроде стамбульского безестена23. Но представьте же себе, какое разочарование!.. За весьма и весьма немногими исключениями, здесь не нашлось ровно ничего достойного внимания по своим достоинствам, по старине или по оригинальности вкуса и исполнения. Лавки наполнены европейскими, преимущественно венскими, подделками кальянов и прочих "восточных" вещей (и вдобавок преплохими подделками), да заурядными стамбульскими чубуками и глиняными трубками, немецкими зеленоватыми олеографиями, изображающими, вопреки запрещению Корана, гаремные сцены и полногрудых турчанок, французскими бархатными коврами с шаблонным изображением араба на белом коне и английскими тканями, якобы в "восточном вкусе". Европейская индустрия проникла всюду и на все наложила свои фабричные клейма. Патентованный станок и автоматически работающая машина отовсюду вытеснили человеческую, художнически-производящую руку, а вместе с тем убили и личную идею, личный вкус, личное искусство мастера, душу убили. То, что прежде ценилось именно как личное и нередко единственное произведение такого-то мастера, теперь встречаете вы в сотнях, тысячах, десятках тысяч фабричных "экземпляров", вышедших из-под одной и той же машины и как две капли воды похожих друг на друга. Распространите вы самую лучшую, самую изящную вещь в бесчисленном множестве экземпляров -- и, в конце концов, она вам так намозолит глаза, что смотреть на нее станет противно. Это то же, что заигранный на шарманках прекрасный мотив или что олеография с хорошей картины, какой всякий по дешевой цене может "украсить" свою комнату. Разумеется, что кому нравится, и индустрия в этом случае отвечает только на спрос, вульгаризируя и низводя до всеобщего рыночного равенства и общедоступности аристократизм личного искусства. Каюсь чистосердечно, в этом отношении я вовсе не поклонник современной индустрии, и как ни будь хороша олеография, никогда не "украшу" ею моего кабинета. Поэтому мне столь же противны и все европейские издания "в восточном вкусе".
   Произведений местного гения, местного искусства, вовсе не нашел я на Александрийском базаре. Тут были сундучки и шкатулки с перламутровыми и иными инкрустациями, но это произведения Индостана; было кое-что из медно-чеканной утвари и кое-какие ковры, но и то и другое доставлено сюда из Персии, из Закавказья, из Туркменских степей, и притом цены на все эти предметы так безобразно дороги, что русскому любителю покупать их здесь нет никакого расчета: в "восточных магазинах" Петербурга и Москвы такие" вещи всегда можно достать впятеро дешевле.
   А вот чего совсем уже не ожидал я здесь встретить, так это наших русских самоваров, которые в лавках медных изделий целыми рядами красуются на полках, и говорят, что среди туземного населения расходятся они недурно. Обстоятельство это надо приписать тому, что чай, благодаря англичанам, все более и более начинает входить здесь в употребление.
   Зашел я также в одну лавчонку bric-a-brac, в надежде не выужу ли в ней чего подходящего, но -- увы! -- нашел только европейскую подделку (из цинка) древнего оружия в восточном вкусе, а остальное все хлам, не стоящий никакого внимания. Есть здесь также несколько лавчонок, торгующих, между прочим, и египетскими псевдодревностями. Тут найдете вы очень искусно подделанные вещицы из обожженной и необожженной красной и белой глины в форме флакончиков, слезничек, лучерн и маленьких мумиек (последние большей частью облиты голубой поливой), а также бронзовых божков: Изиды, Озириса, Сераписа и прочих.
   Как египетские сувениры их можно, конечно, приобрести несколько штук, но, приобретая, отнюдь не следует верить продавцам, которые непременно станут вам клясться, что это все действительно древние вещи, найденные в пирамидах: такие древности превосходно подделывают во Франции и доставляют в Египет для сбыта доверчивым туристам, а глиняные вещицы отчасти производятся и на месте, преимущественно итальянскими лепщиками. Но цены за них запрашивают безобразные, и новички нередко попадаются на эту удочку в том убеждении, что если дорого, значит -- настоящее.
   Итак, уехал я с александрийского базара вполне в нем раэочарованный, приобретя лишь несколько фотографических снимков с местных видов и типов; но и это нельзя сказать, чтобы стоило дёшево: смотря по величине, от одного до двух франков за снимок. Вообще с приезжего здесь все и повсюду стараются сорвать как можно больше. О добросовестности со стороны продавца забудьте и думать: ее не встретите вы ни в убогих лавчонках, ни в блестящих магазинах с зеркальными стеклами; сдерут и надуют везде совершенно одинаково.
   В половине четвертого часа дня, когда жара уже несколько спала, захватил я совершенно приличного по внешности гида, "господина Себастопуло", и поехал с ним в открытом фаэтоне прокатиться опять на каналы, а потом по европейским кварталам города, чтобы ознакомиться с ними поближе. Приехали мы на канал рано, когда обычной публики на набережной еще не было, и это дало мне возможность приглядеться несколько к местности, открывающейся из-за деревьев набережной по ту сторону канала. Местность эта представляет совершенную плоскость как стол, и на ней верст на двадцать в поперечнике разливается мелководное, плоскодонное озеро Мариут, на отмелях которого вдали виднеются, как белые рати, большие стаи всякой водяной птицы: пеликанов, журавлей и цапель, марабу и фламинго.
   Горизонт этой местности, благодаря необычайно прозрачному воздуху отодвигается на изумительно громадное расстояние, так что со своего относительно высокого пункта наблюдений вы ясно видите уходящую вдаль полосу Нила и, по уверению гида, можете, если захотите, чуть-чуть различить в серебристой воздушной дымке даже легкий абрис чего-то вроде пирамиды. По крайней мере, мой гид божится, что оно так, и когда я выразил ему сомнение: может ли это быть, не другое ли что-нибудь там виднеется, на том основании, что по прямой (воздушной) линии от Александрии до пирамид считается около ста семидесяти верст, то гид стал не только клясться, что это воистину видна верхушка пирамиды Хеопса и что я могу справиться об этом у кого мне угодно, но даже слегка благородно оскорбился на меня: неужели де подозреваю я, что он, Себастопуло -- "знаменитый Себастопуло" -- позволит себе так эксплуатировать доверие именитых путешественников и тем подрывать собственную репутацию, которая ему как честному гиду дороже всего на свете, так как он, во-первых, православный христианин (в удостоверение чего даже перекрестился), а во-вторых, имел честь служить в качестве гида принцу такому-то, князю такому-то, герцогу такому-то, лорду такому-то, и пошел, и пошел без конца высчитывать по пальцам и сыпать ослепляющими именами. Надоел он мне, впрочем, жестоким образом своею амбициозностью, а главное поучающим тоном своих объяснений и этим вечным сыпаньем и не кстати титулованными именами, так что я закаялся брать вперед "благородных" гидов, которые при случае надуют вас точно так же, как и "неблагородные", но всегда уже норовят усесться в коляске рядом с вами, вместо того, чтобы лезть на свое место на козлах, и делают это еще с таким видом, как будто не вы им, а они вам оказывают одолжение. Вскоре подъехали сюда В. С. Кудрин и еще кое-кто из наших, так что я, воспользовавшись этим, поспешил сунуть в руку "благородному Себастопуло" приличный гонорар и отпустил его на все четыре стороны.
   Европейские кварталы города или "Новая Александрия" выстроены, что называется, "по плану" и представляют ряды продольных и поперечных проспектов и улиц, прямых и достаточно широких, вымощенных тесанной плитой, нарочно заказанной в Триесте, причем каждый камень (толщиной в 20 сантиметров) обошелся городу в четыре марки. Эти улицы обставлены высокими, преимущественно сероватыми каменными домами в четыре и пять этажей с балконами, фонариками и роскошными подъездами; но, как местную особенность, следует отметить, что у всех этих домов кровли исключительно плоские, нередко с устроенными на них цветниками и навесами вроде балдахинов, а на окнах непременно зеленые жалюзи и сверх того иногда маркизы или полосатые длинные шторы. Нижние этажи представляют почти непрерывные ряды вывесок и магазинов с зеркальными стеклами, за которыми выставлены всевозможные европейские товары. Местами и уголками этот город отчасти напоминает нашу Одессу, да и в характере его подвижной, кипучей деятельности и разноплеменной толпы тоже есть нечто схожее с ней: некоторые улицы обсажены аллеями деревьев, преимущественно белою акацией, что также дает им сходство с Одессой. Местами, вместо изгородей, попадаются заросли громадных местных кактусов и алоэ; местами, из-за белых глинобитных заборов, гибкие пальмы слегка склоняют над улицей свои кроны; плющи, виноград и павой кое-где ползут по стенам и верхам заборов. Там и сям встречаются небольшие площадки, украшенные маленькими скверами с вечно зелеными тропическими растениями, красивыми клумбами, на которых пестреют роскошные душистые цветы. В сквере непременно устроен бассейн или бьет фонтан, освежая воздух и листву соседних с ним деревьев. На площади Консульства устроен обширный бульвар и сквер с такими же цветниками, чугунными решетками и мраморными скамейками. Там, по средине сквера, возвышается на красивом пьедестале бронзовая статуя Мехмед-Али в натуральную величину, а рядом с нею, в красивом открытом киоске, ежедневно с пяти до девяти часов вечера играет оркестр военной музыки. Площадь обстроена прекрасными многоэтажными домами, где сосредоточены банкирские конторы, лучшие магазины, гостиницы и рестораны. Это самое бойкое место европейской части города, всегда, кроме "мертвых часов", полное народом, а в особенности по вечерам, во время музыки, когда на площадь Консульства стекается подышать воздухом почти все местное европейское население. Вечером обыкновенно в полную силу пускаются фонтаны {Пресная вода проведена в город из Нила, для чего при Могаремской бухте устроены особая водокачальня и резервуар снабжающий водой так же и арабскую часть города.}, весь город освещается газом, и тогда на бульваре действительно очень приятно бывает и отдохнуть и прогуляться под звуки оффенбаховских и лекоковских мотивов, наигрываемых чистокровными арабами (что делать, оффенбаховщина проникла и к арабам, на то и цивилизация!); но ваш отдых, к сожалению, ежеминутно отравляется назойливыми приставаниями нищих и разных мальчишек и девчонок, требующих с вас за что-то бакшиш, а еще более -- теми подозрительными личностями в потертых пиджаках, которые таинственным полушепотом предлагают вам свое содействие к интересному знакомству с "одной дамой из гарема" или с "unaprincipessa di Torino".
   С нашей прогулкой по городу мы чуть было не опоздали на обед к хедиву, впрочем, в силу совершенно случайных и мало зависящих от нас обстоятельств.
   Вернулись мы домой впору, то есть как раз настолько, чтоб успеть переодеться во фраки и ехать. Но тут-то вот и случился непредвиденный казус: у некоторых из нас, в том числе и у меня, не оказалось светлых лайковых перчаток. Товар, казалось бы, такой, что можно смело рассчитывать достать его в любом городе, но не тут-то было: светлых перчаток (можно ли этому поверить!) во всей Александрии не нашлось ни одной пары. Хватились мы о них уже тогда, когда стали одеваться, и, кликнув отдельного комиссионера, поскорее послали его в магазин принести нам несколько пар на выбор. Через четверть часа комиссионер вернулся и объяснил, что обегал все лучшие магазины, но светлых мужских перчаток не нашел ни в одном. Вот-те и на! Что тут делать!? Те перчатки, что были на нас при первом визите к хедиву, уже позапачкались, а без перчаток неудобно. Как же быть?!
   -- Вот-те и Александрия!.. А еще столицей называется! -- досадливо издевался мой сожитель. -- Это бы в Петербурге у нас не найти лайковых перчаток! Скажите пожалуйста!.. Да не то что в Петербурге, а в каждом захолустье, в Бежецке, в каком-нибудь Весьегонске и то, наверно, отыщите, а тут, на-ко! "мировой город!"..
   Но вывел наших затруднения А. П. Новосильский, сразу разрубивший Гордиев узел.
   -- О чем вы сокрушаетесь! -- пожал он плечами. -- Офицерские-то ваши перчатки, замшевые, есть у вас? Ну так и надевайте их, с Богом! Кто там станет еще разглядывать, какие они такие, лишь бы на руках белело!
   И точно: послушались мы доброго совета, и дело сошло отлично.
   Обед был назначен в половине седьмого, и мы выехали из дому впору, но тут случилось новое приключение; наше ландо значительно отстало от других экипажей, и дурень арабаджи, вероятно, новичок в своем деле, повез нас совсем не теми улицами, какими следовало. Колесил, колесил он по каким-то кривым и косым переулкам арабского города и, наконец, вместо Расельтинского дворца привез нас в коммерческий порт, где мы чуть было и совсем не застряли, так как порт отделен от остального города сплошной стеной, в которой только двое ворот, обыкновенно запираемых на ночь, начиная с шести часов вечера. Одни из ворот были уже заперты, и мы так в них и уткнулись, но, к счастью, арабаджи догадался повернуть поскорее назад, чтоб успеть выскочить вон из порта, пока другие ворота еще отперты. Мы еле-еле успели подъехать к ним как раз в тот момент, когда таможенные досмотрщики совсем уже смыкали их створы. Тут новая история: досмотрищики не хотят пропускать арабаджи, торгуются с ним, ругаются, галдят, намереваются чинить у нас обыск и настойчиво требуют бакшиш за пропуск. Пришлось выбросить им сколько-то мелкого серебра, и то слава Богу, хоть этим отделались!.. Но тут опять беда: арабаджи решительно не знает, куда ехать.
   -- Рас-эль-Тин... Рас-эль-Тин-хедив!.. -- внушаем мы ему настолько вразумительно, насколько могут внушать люди, ни слова не говорящие по-арабски.
   -- Рас-эль-Тин, Рас-эль-Тин... Эге, Рас-эль-Тин! -- бессмысленно повторяет в ответ нам извозчик и продолжает без толку плутать по косым и кривым переулкам.
   Мы уже совсем было отчаялись попасть на обед к хедиву, из-за чего, без сомнения, вышла бы большая неловкость, но, к счастью, повстречались нам на дороге двое египетских офицеров. Россель, стремительно ухватясь за вожжи, остановил лошадей и с помощью английского языка обратился к ним с просьбой растолковать извозчику дорогу. Слава Богу, те уразумели, наконец, в чем дело и направили нашего возницу на путь истинный. Он погнал лошадей, и мы поспели во дворец как раз в последний момент перед выходом хедива. Еще одна минута, и было бы уже поздно.
   Кроме С. С. Лесовского с супругой и его штаба, к обеду были приглашены еще И. М. Лекс и члены местной русской колонии с их дамами, а также высшие чины египетского морского ведомства. Обеденный стол был накрыт в небольшой зале, освещенной по углам четырьмя громадными хрустальными канделябрами с целыми клубами свечных огней, а по середине -- большой люстрой, унизанной разноцветными хрустальными подвесками, которые светились и играли миллионами искр, как самоцветные камни. Но более всего в этой комнате замечателен ее пол из какого-то темного дерева с деревянными же инкрустациями: полировка шашек доведена до такого совершенства, что мы сначала приняли было его за яшмовый. Стол был сервирован по-европейски и притом с большою роскошью. На нем красовались серебряные группы, хрустальные плато, наполненные прекрасными фруктами, японские вазы под массивными букетами прелестных и редких цветов. Хрусталь, фарфор и серебро -- все это было представлено с большим артистическим вкусом.
   Хедив, на котором были надеты русские ордена, вел к столу Екатерину Владимировну, а С. С. Лесовский жену доктора Шписса, состоящего при нашем консульстве. Затем тут были еще две-три русские дамы. В состав меню изобильного и длинного обеда входили все деликатесы, какими только могут похвастаться фауна и флора Египта, так что обед этот, приготовленный мастером кулинарного искусства, носил, если хотите, чисто местный характер. Дрессировка прислуги замечательная: все ее дело около стола совершалось в величайшей тишине и отменном порядке, ловко, быстро, предупредительно. В начале и в конце обеда музыкальный хор гвардейских зуавов, поставленный во дворе под окнами столовой, исполнял русский народный гимн, который повторялся потом и в момент нашего отъезда. Словом, хедив задал нам обед на славу и до конца был самым любезным и внимательным хозяином.
   На обратном пути, едучи по арабскому городу, нагнали мы какую-то веселую процессию, которая на несколько секунд задержала наше движение. Толпа мужчин и мальчиков шла с фонарями и свечами, напевая веселую песню под аккомпанемент арабской музыки: скрипок, торбанов, дудок, треугольников, тарелок и бубнов. Впереди несли какой-то круглый поднос или лоток, покрытый большим и высоким прозрачным колпаком из розового тюля с длинными ниспадающими концами. Под колпаком горели на подносе маленькие свечи и лежали букеты цветов, разные сласти и какие-то подарочные вещи. Сколь ни объясняли мы нашему арабаджи, что надо остановиться (очень уж хотелось посмотреть, что это за процессия), но он, к сожалению, не догадался о значении обращенных к нему экспликаций и на требование о том Росселя, выраженное жестом, вынул из кармана и подал ему бумагу для свертывания папирос, а сам погнал лошадей далее. Так мы и не узнали, в чем тут дело, но, по-видимому, это было что-нибудь вроде перенесения свадебных подарков.
  
   17-го июля.
   Утро прошло в хлопотах по случаю завтрашнего отъезда, да в упаковке моего смирнского ковра, а затем я сидел в канцелярии нашего консула и забирал кое-какие нужные мне сведения и цифры. В шестом часу дня я отправился вместе с И. М. Лексом обедать к Менотто, нашему драгоману из местных левантийских уроженцев. Живет он прекрасно: великолепная квартира в бельэтаже одного из хороших каменных домов со всеми европейскими удобствами. Славно здесь устраиваются в частных домах квартиры: везде высокие потолки, просторные комнаты, много воздуха, много света, не то что наши петербургские стойла вместо комнат в домах новейшей конструкции. Наши только и щеголяют лестницей с газом и швейцаром, а что до помещений, то из здешней одной комнаты петербургский домохозяин ухитрился бы, пожалуй, выкроить целую квартиру о трех комнатах с прихожей и кухней и драл бы за нее с жильца рублей шестьсот в год, по крайней мере, тогда как здесь целая квартира, настоящая, что называется, "барская" квартира, идет в год за полторы-две тысячи франков.
   Сам Менотто -- замечательная личность. Прежде всего, это лингвист из ряду вон, и, право, затруднительно было бы сказать, какой язык должно считать его природным, так как он в одинаковом совершенстве владеет русским, греческим, итальянским, французским, английским, немецким, арабским, турецким, коптским, армянским да, кроме того, свободно понимает и может объясниться по-сербски и по-болгарски, так что в этом отношении Менотто для нашего консульства просто золотой человек. Это довольно видный мужчина пожилых лет с седовато-русой бородой и выразительными светлыми глазами. Единственная его слабость, впрочем, совершенно невинная, это ордена, ленточки и отличия (больше орденов, как можно больше!), которыми он очень любит украшать свою грудь, а еще больше говорить о них и не только о своих, полученных им лично, но вообще об орденах, какие они бывают на свете, чем отличаются, какие права с собой соединяют, какие у них степени, ленты, наружный вид и тому подобное. И право же, это такой милый сам по себе человек, что если б от меня зависело, я бы с удовольствием навесил на него все ордена сего мира: носи себе, батюшка, на здоровье! Кроме того, это человек с порядочным артистическим вкусом: он собрал себе небольшую, но хорошую коллекцию картин и неподдельных египетских древностей, между которыми есть несколько замечательных скарабей24 в виде разных жуков и букашек из яш о незнакомом языке. Но вслед за этим -- еще того чуднее! -- некоторые слова начинаю я вовсе забывать. Положим, нет еще ничего мудреного, если было тут позабыто мною нерусское по происхождению и довольно редко употребляемое слово "гамак"; но как забыть вдруг совершенно русские слова, как завтрак, черный, длинный, полка или потник?! Хотя представления обо всех этих предметах и понятиях в мозгу моем стояли совершенно ясно, но я забыл, как они называются; из моей памяти вдруг совершенно выскользнули звуки и слоги, из коих эти слова составляются. Это обстоятельство крайне меня озадачило и даже несколько обеспокоило, так как случилось оно со мною лишь в первый раз в жизни. В ожидании, когда Россель кончит с компрадором расчеты, я присел к столу и здесь через несколько минут почувствовал сильнейшую нервную боль над бровями, которая вскоре затем распространилась на всю левую половину головы. Мигрень эта продолжалась часа три, пока стакан чая, предложенный мне А. Д. Старцевым, не освежил моих нервов. Инженер-механик Ватсон, с которым я познакомился в доме господина Старцева, объяснил мне, что подобного рода болезненные явления здесь весьма часты и находятся в прямой зависимости от таких дней, как нынешний, и именно от этого тускло-серебряного отсвета воды, раздражающего глазные нервы более, чем когда в ней сверкает отражение самого яркого солнца, так как в этом последнем случае блеск водной глади нестерпим для непривычного глаза, и вы поневоле избегаете смотреть на нее. Но при таком предательском отсвете как сегодня, вы сначала можете довольно долго смотреть на поверхность моря совершенно спокойно и доверчиво, не подозревая в ее серебристости никакой опасности для ваших нервов, но тут-то она и подкрадывается незаметно и затем вдруг обнаруживает свое начало тем, что ваш глаз теряет способность различать краски. К причинам этого явления присоединяется еще и то важное условие, что все окрестные берега совершенно голы, и поэтому глаз ни на минуту не может отдохнуть на зелени какой-либо растительности, имеющей свойство вообще смягчать слишком резкие или разнообразить чересчур монотонные краски пейзажа. Таким образом, солнце здесь гораздо опаснее, когда верхние слои атмосферы заволокнуты легкою дымкой серебристого тумана, чем при совершенно ясном безоблачном небе. Раздражение глазных нервов, производя мигренную боль в надглазной полости, а затем и во всей голове, подготовляет организм к легчайшему восприятию солнечного удара, так как внешняя температура при таком состоянии атмосферы обыкновенно нисколько не умеряется; теряется только жгучесть солнечных лучей, но жаркая, чисто банная духота становится гораздо сильнее. Поэтому здесь необходимо всегда иметь при себе синие или дымчатые очки, чтобы пользоваться ими, в особенности во время серебристых туманов.
   От компрадора отправились мы в гостиницу, содержимую каким-то немецким семейством. Товарищи мои сели за общий стол позавтракать в обществу двух не старых еще хозяек отеля, которые подсели к ним сами безо всяких приглашений, сочтя почему-то своею обязанностью угощать и занимать их разговорами. Я же, мучимый своею мигренью, остался в биллиардной и только что прикорнул было в угол плетеного дивана с намерением заснуть хоть на полчаса, как вдруг откуда ни возьмись четыре немецкие девочки от трех до шести лет над самым моим ухом подняли такой усердный и пронзительный визг, изображая все враз как свистит пароход, что я давай Бог ноги!.. Но не тут-то было: маленькие мучительницы пустились за мною, преследуя меня своим подражанием пароходному свистку. Так и не дали покою, пока не кончился завтрак, после которого мы поспешили оставить гостиницу, чтобы осмотреть город.
   Европейская здешняя колония расположена на небольшом возвышенном полуострове, который подобно полуострову египетской Александрии имеет форму буквы Т, образуя две отдельные полукруглые бухты -- восточную и западную. Коромысло этого Т представляет собою возвышенный каменистый бугор, постепенно понижающийся к перешейку полуострова, который переходит наконец в низменность и сливается с материковым берегом, замыкаемым, отступя в глубь страны версты на три, кряжистою цепью голых возвышенностей.
   В центре чифуской теты (Т), между перешейком и коромыслом возвышается почти круглый холм, называемый китайцами Ян-тау (гора иностранцев) или по местному произношению Антай; англичане же окрестили его в Tower-point. На темени и склонах этого холма, равно как и при его подошве, разбросаны без особенного порядка и правильности дома европейцев, таможня с ее пакгаузами, полицейско-судебное управление и пять европейских консульств, которые легко распознать по их национальным флагам, развевающимся на высоких мачтовидных флагштоках. Но русского флага между ними не имеется по той простой причине, что не имеется и самого консульства, а коммерческие суда наши в случае каких-либо надобностей обращаются за содействием приватным образом к любезности германского консульства. На самой вершине Антая белеет в форме усеченной пирамиды четырехугольная башня с зубчатыми бойницами китайской постройки, увенчанная особою вышкой в виде легкого киоска. Но назначение ее самое мирное: возвещать жителям о судах, приходящих с моря, для чего при ней и устроена сигнальная станция с высокою мачтой, служащею семафорным телеграфом. Несколько плохоньких гостиниц и таверн тянутся по западному берегу перешейка к югу от Антая. Содержат их отчасти европейцы, отчасти китайцы, но для европейских, а не своих клиентов, а больше всего -- жидки вездесущие, без которых кабачный "гандель" и ростовщичьи "Leich-Casse" и здесь не обходятся.
   Юго-западный угол перешейка занят китайскою таможней, и набережная с этой стороны прекрасно выложена диким камнем. Здесь у пристани всегда качается достаточное количество китайских сампангов, на которых единственно производится сообщение берега с судами, стоящими на рейде. Таможня по обыкновению находится под управлением английского чиновника из сателлитов сэра Роберта Гарта, а китайский мандарин-контролер существует только для проформы, более для поддержания правительственного "престижа" в глазах китайской черни, чем для существенного участия в таможенной службе. Здания таможни построены в европейско-колониальном характере, но с китайскими серо-черепичными кровлями. Для пущей внушительности и якобы ради острастки пиратам главные ворота этих зданий и флагшток оберегаются снаружи тремя старинными чугунными пушками на морских станках, поставленных прямо на землю; на одном из них развалился китайский страж и мирно дремлет себе, отставив в сторону свой "страшный" нож, насаженный на длинное древко. Главными предметами контрабанды здесь, как и вообще в китайских портах, являются: соль, составляющая правительственную монополию, и опий, "неправильное" распространение коего (то есть не через английские руки) идет в ущерб английским торговым интересам. Поэтому сэр Роберт Гарт в лице своих агентов, щедро оплачиваемых китайским правительством, как уверяют, в особенности зорко следит за тем, чтобы никто, помимо его соотечественников не покушался на их священное договорное право отравлять китайцев.
   На западном берегу устроена большая каменная цистерна, наполняемая из естественных источников пресною водой, право на которую, как слышно, принадлежит одному из судовых поставщиков: он снабжает ею за известную плату местных жителей, а главное, суда, стоящие на рейде, доставляя воду на последние, по востребованию, в особых водоналивных баках с помпами, по одному доллару за тонну. Тут же неподалеку находятся и каменноугольные склады, но уголь в них исключительно привозной, по преимуществу токасимский, из Японии. Нередко, впрочем, привозится и австралийский, даже английский; но все эти сорта, за исключением Кардифа, значительно уступают по своим качествам нашему седимийскому углю9, который мог бы не только конкурировать с ними, но даже вытеснить их с рынка, если бы мы надумались наконец приступить к серьезной его разработке. Таково мнение наших моряков, исследовавших качества сидемийского угля, не уступающего Кардифу.
   С восточной стороны перешейка тянется отмелый песчаный бережок, частью загороженный тростниковыми циновками. Здесь -- место морских купаний, для чего имеются даже две-три будочки на колесах. Тут же на берегу находятся клуб и две гостиницы в двухэтажных каменных домах колониального типа, который везде один и тот же, так что давно уже успел намозолить нам глаза своею скучною казенщиной. Третья гостиница, точно такого же типа, выстроена отдельно, версты на полторы от перешейка, если идти вдоль берега. Стоит она одиноко, на прибрежном пустыре и существует почти исключительно в качестве пансиона для больных, приезжающих сюда из более южных приморских мест, даже из внутренних губерний, пользоваться морским воздухом и купаньями. Здешний климат, по отзыву европейцев, гораздо умереннее и здоровее, чем в других приморских местностях, не говоря уже о континентальных. Хороши же те, должно быть, если это называется умеренным!..
   Хотя европейское население Чифу не велико, но в его участке уже существуют две церкви, англиканская и католическая (последняя еще не достроена). Кроме того, есть и католический монастырь, построенный за городом, на взгорье, где живут французские миссионеры. У них, говорят, есть и школа, и больница, и ремесленные мастерские, и кабинеты для естественно-научных и метеорологических наблюдений, по примеру Цикавейской станции, и наконец хороший сад, из которого открывается широкий вид на весь город и рейд. Но мы, за дальностью расстояния, не успели побывать там, а видели издали только его белую четырехугольную башню вроде кафедральной гонконгской, без шпица, но с четырьмя наугольными башенками-фонариками.
   Дома европейцев вообще довольно порядочны и для летней жизни устроены с полным комфортом. Все они, конечно, в неизбежном англо-колониальном стиле, как наиболее соответствующем условиям жаркого климата: большие дворы их всегда обнесены сплошными, невысокими бетонными стенками; кое-где есть и растительность, пока еще довольно жидкая, молодая, но иные садики уже начинают разрастаться. Лучший из чифуских частновладельческих домов, совместивший англо-колониальный характер с чисто русскими приспособлениями, вроде зимних рам, печей и тому подобного, принадлежит нашему соотечественнику А. Д. Старцеву, и эти последние приспособления делают его удобообитаемым круглый год.
   По юго-западную сторону от перешейка растянулся Китайский город, который, впрочем, не признается за таковой его природными жителями по той причине, что не обнесен каменной стеной. Да и действительно, Чифу ни с китайской, ни с европейской точки зрения не заслуживает пока названия города, в настоящем смысле слова, так как колония на Янтае находится еще в периоде созидания: между отдельно разбросанными дворами и строениями там остается еще немало пустырей, ожидающих себе новых владельцев и домостроителей. Что же до собственно китайской части Чифу, то это просто большое прибрежное селение, перерезанное вдоль и поперек несколькими длинными, узкими улицами и кривыми переулками, вечно грязными и вонючими, благодаря множеству гниющих луж и кухонных отбросков, выкидываемых хозяевами прямо на улицу, перед дверьми своих обиталищ. Дома здесь все узкие, одноэтажные, с двускатными серо-черепичными кровлями, часто не в меру длинные, и строены они почти исключительно из серого обожженного кирпича. Но тщетно было бы искать в них то, что известно под именем китайского стиля: все они напоминают скорее складочные сараи, чем жилые дома, и каждый такой дом непременно вмещает в себе какое-нибудь промышленное либо торговое заведение, но все это в крайне убогом или примитивном виде: в одном продают какой-то жир, в другом лук и чеснок, в третьем веревки, в четвертом рис, в пятом самую грубую гончарную посуду; но в целом городе - не заметил я ни одной мало-мальски порядочной лавки, так что если Чифу и представляет какие-либо особенности китайской торговли, то они, судя по тому, что мы видим, заключаются в самых грубых или мало обработанных произведениях, идущих на потребу сельского и бедного рабочего люда.
   Присутственные китайские места находятся позади таможни, в ближайшем с нею соседстве и отличаются тем, что во дворе их торчат две высокие деревянные колонны или мачты, вроде тех, что воздвигаются у нас при торжественных иллюминациях для декоративных штандартов и флагов. В часы заседаний на обеих этих мачтах вывешиваются длинные белые штандарты с какими-то крупными черными надписями. Вход во двор присутственных мест охраняется караулом, то есть, вернее сказать, пиками и алебардами, приставленными к наружной стороне забора, так как сами караульщики где-то отсутствуют (мы нашли их потом в сторонке, под навесом, за какою-то стряпней и игрой в кости), но главную охрану этого входа составляет широкий досчатый экран, поставленный против него по ту сторону. Украшенный какими-то надписями и живописными изображениями человеческих фигур, он заслоняет собою проход из ворот в присутственную залу, так что прямым путем в нее никак не попадешь. Но это отнюдь не надо понимать в смысле иносказательного напоминания просителям о тех путях, какими они должны следовать, чтобы добиться здесь успеха в своих делах и просьбах, -- экран служит только средством для отвращения злых духов, которые, как я говорил уже раньше, могут проникать куда-либо только по прямому направлению, а перед заворотами и зигзагами отступают. В здешних присутственных местах, как и в Шанхае, происходит устный и скорый суд по гражданским и уголовным делам, причем во дворе же бывает и немедленная вслед за решением расправа. Здесь же обсуждаются муниципальные и иные дела по местной администрации.
   При нас четверо носильщиков принесли сюда в синем паланкине мандарина10 средних лет, одетого в синюю же курму с синим матовым шариком на головном уборе. Перед ним несли красный распущенный зонтик с фоларой, а позади ехали верхом на клячах два офицера в соломенных шляпах, покрытых жидким султаном из красного конского волоса, и шли два палача с длинными бамбуковыми планками, необходимый атрибут чиновничьей власти. Синий цвет паланкина и принадлежностей наряда, как нам объяснили впоследствии, есть узаконенная форменная принадлежности чиновников в ранге "чжи-фу", то есть 2-й степени 4-го класса {В Уитае есть своего рода табель о рангах, как для военных, так и для гражданских чинов. Она разделяется на девять классов, а каждый класс подразделяется еще на две степени, 1-б и 2-ю. Не только каждому классу, но и каждой степени присвоены особые форменные отличия и особый церемониал, до количества лиц свиты и цвета паланкина включительно.}.
   Встреченный нами чжи-фу состоит здесь исправляющим должность соляного пристава и в то же время председателя уголовной и казенной палат, хотя первая из этих должностей выше его собственного ранга на две, а последняя -- даже на три степени. Исправляя эти должности, он не пользуется только некоторыми внешними их отличиями, -- например, не может носить на спине своей парадной курмы вышитого золотом павлина, но три выстрела из пушки при въезде в свой дом ему полагаются. Здесь, на месте, он является высшим представителем правительственной власти, и в качестве такового обязан, между прочим, в день рождения богдыхана облекаться в полное парадное одеяние и принимать поздравления от иностранных консулов и всех местных чиновников, а в случае смерти богдыхана -- исполнять "печальные церемонии", одеться в белое (траурное) платье, не брить бороды и всенародно громко вздыхать, стонать и плакать "как о своем собственном отце", доколе не получит приказ о прекращении плача. Последняя обязанность, говорят, не из легких, ибо какой запас слез надо иметь, если исполнять ее добросовестно в течение довольно долгого периода времени. Говорят, что по смерти последнего богдыхана даже все текущие дела в Чифу остановились по причине слез этого чиновника. Бывало, придет к нему по делу кто из консулов: "Можно видеть мандарина?"
   -- Нельзя, мандарин плачет.
   -- Как здоровье мандарина? -- спрашивают европейцы при встрече кого-либо из чиновников.
   -- Ах, он плачет... плачет мандарин наш, плачет...
   -- Что поделывает мандарин? Чем занят?
   -- Плачет.
   -- А что мандарин ваш? Все плачет?
   -- Плачет...
   И это неизменное "плачет" долго еще служило единственным ответом на все вопросы о мандарине.
   Заглянули мы, между прочим, и в две буддийские молельни, находящиеся одна насупротив другой по одной и той же улице. Первая из них, по левую руку, устроена в виде эстрады совершенно в том же роде, как открытые театральные сцены наших летних кафешантанов. На площадке перед нею стояла толпа зрителей, часть коих помещалась и на храмовой баллюстраде спустя вниз голые ноги. Одни из этой толпы глазели на фокусы какого-то бродячего жонглера, другие принимали азартное участие в игре в кости, -- что-то вроде нашей орлянки, нельзя сказать, чтобы вся эта публика выказывала какие-либо уважение к своей святыне, подобно тому, как мы видели в Шанхае. Зрители не только сидели к своим богам задом, но даже располагались как кому удобнее, и на самом престоле, чтобы лучше следить оттуда, как с наиболее возвышенного пункта, за игрой и фокусами. В противоположной кумирне было несколько чиннее, хотя на дворе ее тоже кишел народ: там шел какой-то торг "в ручную и поштучно", как у нас на толкучке. В обеих молельнях, точно так же, как и в Шанхае, мы заметили несколько моделей китайских мореходных джонок, подвешенных под потолок, из чего можно заключить, что, вероятно, у китайцев это в таком же обычае, как и у финнов.
   С южной стороны город окружен правильными участками возделанной земли, занятой преимущественно под коноплянники, которые чередуются с многочисленными огородами, где разводятся лук, чеснок, редька, огурцы и тыквы. На грядах нередко красуются и пышные махровые подсолнухи, которые вообще очень идут к характеру китайского пейзажа. В самом цветке этом есть что-то китайское.
   Побродив по городу и видя, что это все одно и то же и что ничего более "достопримечательного" тут не откроем, направились мы вдоль по его грязной и вонючей набережной, где пришлось, однако, пробираться не без труда, то спускаясь в ямины, то взбираясь на бугры и перепрыгивая с камня на камень. В ближайшем соседстве с европейским участком китайские дома уже смотрят уютнее и чище. В растворенные двери, проделанные в их заборах, видны кое-где уголки внутренних дворов с садиками и киосками; но, к сожалению, "отгонители злых духов" -- досадные экраны мешают рассмотреть детали их обстановки, а войти во двор безо всякого предлога и не зная языка, казалось неловким. Тут же помещаются несколько цирюлен и съестных. У первых вместо вывески болтается на бамбуковой трости над входом распущенная фальшивая коса, а последние и безо всяких вывесок достаточно заявляют о себе изобильным чадом жареного кунжутного масла. Обыкновенные их снеди -- рыба и сосиски -- жарятся тут же на воздухе, как и на всем, впрочем, востоке, начиная с Румынии.
   Наконец, вернувшись в европейский участок, мы поднялись на Янтай и там неожиданно встретились с А. Д. Старцевым, который между тем успел возвратиться от адмирала с "Африки". Тотчас же, разумеется, познакомились, и он пригласил нас к себе в дом, где мы были приняты его семейством с полным радушием. Там же, между прочим, познакомились мы с одним английским инженером-технологом, господином Ватсоном, и его сестрой. Оба они родились, выросли и долго жили потом в Москве, превосходно говорят по-русски, хорошо знакомы с нашею литературой и сохранили в душе наилучшие симпатии к России и русским вместе с многими привычками русской жизни в своем обиходе. Поэтому дом и семья Старцевых кажутся им милее и роднее, чем иные чопорные дома их коренных соотечественников.
   Дом А. Д. Старцева стоит особняком, на вершине скалистого северо-восточного берега, и с его веранды открывается прекрасный вид на весь рейд и на всю юго-восточную часть города с примыкающею к нему частью возделанной равнины, и на Чифуские горы с их ущельем, которые замыкают с юга всю окрестную панораму. Постройка этого дома вместе со стоимостью земли обошлась хозяину в 6500 долларов {Ходячая монета здесь -- мексиканский доллар с изображением фригийского колпака в сиянии; она принимается безо всякого учета на мелкое серебро, как английское и американское, так и японское. Другие же доллары, тоже мексиканские, но с изображением весов, принимаются не иначе как с учетом от 5 до 6%.}. Участок, принадлежащий нашему соотечественнику, довольно обширен, и за постройками у него остается еще много свободной земли, которая в случае надобности могла бы быть уступлена им русским коммерческим людям, если бы между ними нашлись охотники здесь поселиться. В предвидении такой возможности местным англичанам крайне не хочется пускать сюда русских: они опасаются, как бы с легкой руки господина Старцева не учредилась тут русская колония, и потому-то эти господа, а в особенности английский консул, пускали в ход разные интриги и каверзы, чтобы только помешать покупке; дело дошло наконец до суда, который и разрешил процесс в пользу господина Старцева. С тех пор англичане только скалят на него со злости зубы, но молчат и, наконец, начинают успокаиваться, видя, что до сих пор никто из русских еще не последовал его примеру. Точно такие же каверзы пытались было они делать и немцам, но тоже провалились, и с тех пор количество немцев пребывает здесь с каждым годом, так что они уже начали оказывать англичанам заметную конкуренцию в торговле. А. Д. Старцев приезжает в Чифу с семейством только на лето, ради климата; остальное же время года по делам чайной торговли он должен проводить в Ханькоу и Тяньцзине.
   После чая мы всем обществом сделали маленькую прогулку на вершину Янтая, к семафорной башне, а оттуда спустились вниз до морского уровня, к "Чифускому камню". История этого камня заключается в том, что более ста лет назад удар молнии отщепил однажды часть береговой скалы, и этот массивный отломок ее прекурьезно упал поперек острым ребром своим на такое же ребро другого лежачего камня, да так и остался. Ни вечный прибой, ни множество бывших с тех пор сильнейших тайфунов не могли сдвинуть его с места, хотя, по-видимому, точка его опоры сама по себе слишком незначительна, даже ничтожна сравнительно с размерами камня и, казалось бы, никак не могла дать ему надлежащую устойчивость; между тем камень стоит на ней неколебимо, в виде стола или неправильного конуса с отлогими боками, поставленного вершиной вниз. Китайцы считают это чудом и потому высекли на изломе скалы и на самом камне приличные надписи в воспоминание события, бывшего причиной чуда. Они нередко являются сюда, чтоб устраивать маленькие пикники на верхней плоскости курьезно стоящего камня, а другие, настроенные более мистическим образом, избирают его местом своих жертвоприношений в честь духа бурь и грома.
   С площадки семафорной башни открывается широкий вид на весь горизонт. На западном берегу бухты находится возвышенность, восточный склон которой занят четырехсторонним укреплением, лежащим как раз на параллели Антай и рассчитанным на весьма значительное количество орудий, до сих пор, однако, отсутствующих; гарнизон же его, предполагаемый в 1500 человек, состоит пока из шести солдат-сторожей. Крепость эта, -- по замечанию командира нашего стационера, капитан-лейтенанта Татаринова, -- хотя и нелепой китайской конструкции, могла б, однако, по своему положению действительно командовать всем рейдом. В юго-западном углу бухты, под самым берегом и как бы под фиктивным прикрытием этой крепости стоит стационером китайская канонерская лодка "Тай-Ан", а за нею в две линии -- двенадцать парусных военных джонок, вооруженных каждая четырьмя гладкостенными пушками на четырехколесных станках, преимущественно старыми датскими. Канонерка "Тай-Ан" большую часть года стоит неподвижно, и только в декабре переходит на зимовку В Тяньцзин. Команда ее обучается артиллерийским действиям у одного из офицеров американского стационера (пароход "Мопасасу"). В Чифу и его ближайших окрестностях китайских войск не имеется вовсе, но, по замечанию господина Татаринова, на западном берегу бухты, в одном из сараев под присмотром двух сторожей хранятся запасы недавно доставленных сюда ружей Ремингтона; были и восемь полевых четырехфунтовых крупповских орудий, сгруженных в Чифу немцами в 1879 году, но месяца два тому назад их увезли куда-то к западу, через горы.
   Благодаря господину Татаринову, я имею возможность сообщить также несколько небезынтересных сведений о местных способах сообщений и о чифуской торговле. Телеграфного сообщения Чифу ни с каким пунктом не имеет, но телеграммы могут быть посылаемы летом с почтой в Шанхай, через консульства, для отправления по назначению. Что же до почтового и пассажирского сообщений, то между Чифу и Шанхаем оно поддерживается на пароходах круглый год и идет почти регулярно через день, а с Тяньцзином только девять месяцев -- с первых чисел марта до начала декабря. Держат эти линии пароходы двух обществ: "Chиna Merchant Steam Navиgation Company" под китайским и "Chиna Coast Steam Navиgation Company" под английскими флагами. Первое из них с основным капиталом в три миллиона таэлей11 хотя и считается акционерным, но в сущности почти всецело принадлежит китайскому правительству и нескольким знатным князьям; оно владеет двадцатью шестью хорошими пароходами, содержащими сообщение по всему берегу, начиная с Гонконга и до Тяньцзина, а также и по Ян-цзы-Киангу до Ханькоу. Второе же (английское) общество владеет только двенадцатью пароходами. Те и другие отходят от конечных пунктов (то есть Шанхая и Тяньцзина) безо всяких расписаний, по мере готовности, и по пути заходят в Чифу, минуя иногда этот пункт лишь по воскресным дням или когда уже имеют полный груз. Обе компании держат на этой линии обыкновенно по пяти пароходов каждая. Плавание от Чифу до Шанхая совершается при нормальных условиях в 60 часов, а от Тяньцзина -- в 26 часов. На тех и других пароходах стоимость первоклассного билета в первом случае 30 таэлей, а в последнем -- 26 таэлей.
   Что до чифуской торговли, то в нашем распоряжении имеются цифровые сведения только за 1879 год; но так как вполне достоверно что за последние десять лет цифры приема и отпуска, а равно и количества судов ежегодно заходящих на рейд, остаются почти без изменений, то их можно принять за нормальные и для настоящего времени, тем более что портовые условия Чифу, при отсутствии телеграфа, железной дороги и прочих необходимых сооружений, нисколько не изменились против прежнего времени ни к лучшему, ни к худшему.
   В течение 1879 года в Чифу заходило всего 688 судов, вместимостию в 406.872 тонны; {Паровых под европейскими флагами 221 (150.000 тонн), под китайским флагом 206 (162.306 тонн). Парусных под европейскими флагами 258 (94.110 тонн), под китайским флагом 1 (457 тонн).} вывезено товаров на сумму 4.456.546 долл. (без малого на 9 милл. руб. кредитных). Изо всей этой суммы собственно в чужие края отправлено на 298.005 долл. (в том числе во Владивосток на 47.014 долл.), а остальное в южные порты Китая. {*}
   {* Главные предметы вывоза:
   Лепешки из бобов на сумму -- 1.247.708 долл.
   Бобы на сумму -- 278.622 "
   Шелки в коконах и других видах -- 713.049 "
   Солома плетеная -- 863.097 "
   Вермишель -- 614.145 "}
   Ввезено за тот же год: опия 4.173 пикуля (т.-е. 5.518.670 английских фунтов) на сумму 3.022.570 долл.; из китайских портов домашних произведений на 3.032.265 долл. {Главные предметы ввоза собственно китайских произведений: бумага писчая разных сортов на 564.675 долл., шелковые изделии на 291.575 долл., сахар песок, рафинад и леденец на 1.036.970 д.} и из других стран 1.047.481 долл. Итого, ввоз на сумму 7.102.316 долл. (около 14 милл. кред. рублей). Пошлины за ввоз, вывоз и других сборов собрано 454.706 долл.
   Обратив внимание на приведенные цифры, не трудно заметить что как ввоз разных товаров внутреннего произведения из китайских портов, так и специально английский ввоз одного только опия держатся почти в одинаковых цифрах -- разница всего лишь на 9.695 долл., и на сей раз она склонилась в пользу внутренних китайских произведений, но за то в другие годы бывает, и даже значительно, в пользу опия. Из этих данных безошибочно можно признать что опий и все прочие, балансирующие с ним, предметы внутреннего ввоза стоят у местного населения на равной степени потребности, то есть это значит что если китайский потребитель расходует на весь свой суточный обиход, положим один доллар, то другой доллар в течение тех же суток он прокуривает.
   Из тех же цифр видно что общая сумма ввоза превышает таковую же сумму вывоза на 2.645.770 долл. Но если взять во внимание что главная масса чифускаго вывоза (на 4.158.541 долл.) направляется в свои же китайские порты, то есть относится ко внутренней торговле, а в чужие страны вывозится всего лишь на 298.005 долл., то окажется что иностранцы ежегодно эксплуатируют Чифу на 3.772.046 долл., и из этого счета более трех миллионов долларов падают на один только опий. Отсюда вывод ясен, а именно: Чифу, как и все прочие открытые для европейской торговли порты Китая, всецело находится в руках своих отравителей, Англичан, которые как морской спрут присосались к Китаю всеми своими щупальцами и, отравляя, вытягивают из него все жизненные соки.
  

-----

  
   Познакомясь с А. Д. Старцевым, естественно было коснуться в разговоре чайного дела, коего он состоит одним из видных наших комиссионеров в Китае. Заметив что я очень интересуюсь этим делом, он не отказался познакомить меня с ним в главных чертах, а затем, благодаря его же содействию, я получил от П. А. Пономарева из Ханькоу весьма любопытные сведения о современном состоянии нашей чайной торговли с Китаем, с правом воспользоваться ими при случае, почему и предлагаю их теперь вниманию интересующегося читателя.
   Русская чайная торговля обосновалась теперь главнейшим образом в двух пунктах Китая: в порте Ханькоу и в Фучао. В первом из них она производится следующими пятью торговыми фирмами: "П. А. Пономарев и К®", "Токмаков, Шевелев и К®", "Пятков, Молчанов и К®", "Черепанов и Марьин" и "А. Л. Родионов и К®". -- Положение русской торговли в Ханькоу, поскольку оно касается сбыта наших отечественных произведений, можно назвать самым печальным. Уже несколько лет сряду на здешний рынок не поступало ни одного куска русских материй, а продано еще в 1878 году было всего только сто "половинок" драдедама фабрики Тюляева, {3.646 аршин, по 46 фын за каждый; всего на сумму 1.676 лан и 70 фын.} поступившего на китайские рынки в 1872 году. Пролежав шесть лет на складе, товар этот пошел по самой низкой цене из-за того лишь чтобы не сгнил окончательно. В 1880 году русской мануфактуры на тяньцзинском складе уже не было. Насколько регрессировал сбыт наших шерстяных товаров, можно весьма наглядно уяснить себе из сопоставления только следующих данных:
  
   В 1868 продано драдедаму 5.780 полов. на 202.300 лан (606.900 р.)
   " 1878 " " 100 " " 1.677 " (5.031 р.)
   " 1879 " " 0 " " 0 "
  
   Точно также и бумажные товары русской мануфактуры уже давно не ввозятся, тогда как английский и германский ввоз все возрастает. Даже морской капусты, добываемой преимущественно у наших же приморских берегов Усурийскаго края и Сахалина, и той ввезено сюда -- только не вами, а иностранцами -- за четыре года (с 1875 по 1878) почтенное количество в 364.142 пикуля. Стало быть, экономически, в торговом отношении мы вполне являемся данниками Китая. Посмотрим же как идет наше чайное дело.
   Чайный сезон обыкновенно открывается впервой половине мая месяце (по нов. ст.). В начале сезона 1873 года покупки чаев Русскими были крайне ограничены: всеми пятью русскими фирмами в первые две недели было приобретено лишь 16 партий средних, хороших и высоких чаев; английскими же фирмами в это самое время было куплено 217 партий. В течение последовавших затем двух недель Русские купили 42 партии, Англичане же 584. Причину ограниченности заказов даваемых из России на покупку чаев к началу сезона тяньцзинские наши комиссионеры относят к плохому состоянию наших курсов на европейских биржах. Русские, приобретая здесь чаи, переводят на этот предмет капиталы из России большею частию чрез лондонские банкирские фирмы, так как русского банка в Китае нет, что, при плохих курсах на наш кредитный рубль, значительно увеличивает стоимость купленного для России чая. В Лондоне хотя и есть отделение "Русского для Внешней Торговли Банка" и его кредитивы высылаются иногда в Китай, но так как у него нет здесь своего отделения, то и существование его не приносит пользы для русских заказчиков. Вероятно по этой же причине, как думают здешние русские комиссионеры, дальнейшие приказы из России на покупку чаев, для отправки в Кяхту, хотя и были довольно значительны, но касались почти исключительно дешевых сортов и в особенности черного кирпичного чая.
   Кроме Русских, здесь покупают чаи для России еще и Китайцы из Сансийской губернии, направляя их исключительно в Кяхту для меновой торговли. Тяньцзинский рынок в особенности стал привлекать их с 1877 года, и на следующий же год они произвели там свои покупки уже в более широких размерах чем прежде, когда чаи для Кяхты покупались ими почти исключительно на Калганском рывке.
   Пятью русскими фирмами куплено и отправлено байхового (красного) чаю в Европу (то есть чрез Лондон, Марсель и другие пункты в Россию), на Амур, в Тяньцзин и Японию:

Мест.

Пикулей.

Русек, фунт.

Руб.

   В 1877 году

106.928

58.745

(8.694.344)

на 4.378.368

   " 1878 "

96.673

53.703

(7.948.044)

" 3.792.546

   То есть в 1878 году против 1877 года менее на 10.255 мест, на 5.042 пикуля, на 585.822 рубля. С каждым годом эти цифры прогрессивно все понижаются, если сравнить их хотя бы с цифрами 1873 года, когда было вывезено 79.588 пикулей, на 2.313.940 лан. {Лан = 3 рублям, по приблизительному курсу; лан с десятичными подразделениями составляют как денежную, так и весовую единицу.}
   Но для здешних русских комиссионеров остается еще хорошая надежда на кирпичные чаи, выделкой коих они занялись сами весьма энергично. Опыт 1877 года наглядно убедил их в пользе совокупных дружных действий при покупке материала для черного кирпичного чая. С тех пор они покупают этот материал чрез одно, выбранное из своей среды лицо, чем и достигли значительного удешевления своего фабриката. Не устрой комиссионеры этого соглашения, дело приняло бы совсем иной оборот, так как спрос на хуасян (материал употребляемый для выделки черного кирпичного чая) в Англию. Америку и Австралию был значительно больше чем в предыдущие годы и, кроме того, заказы из России на этот сорт тоже значительно повысились против предшедших лет. Обе эти причины имели настолько сильное влияние что несмотря на полное согласие между русскими комиссионерами при покупке хуасяна, им не удалось купить полного его количества; но все же самая трудная задача, то есть возможно дешевая покупка оного, была исполнена ими с успехом. В начале сезона 1878 года Китайцы вдруг стали назначать за хуасян очень высокие цены: от 7 1/2 до 9 лан за 100 гинов лучшего сорта. Англичане для Лондона, Америки и Австралии сделали за это время массы покупок, платя без стеснения требуемые Китайцами цены; Русские же вынуждены были находиться в выжидательном положении, так как покупать по таким ценам хуасяна было бы крайне неблагоразумно. Цены на этот материал стали склоняться в пользу Русских лишь в июне месяце и упали к сентябрю до 4 и даже 3 лан за 100 гинов, когда дошедшие сюда сведения о продажах хуасяна на Лондонском рынке оказались крайне печальными для покупавших его здесь по таким высоким ценам: некоторые фирмы понесли от этой операции до 25% убытка.
   Переходя к производству кирпичного чая на туземных русских фабриках, прежде всего нельзя обойти молчанием то воровство, которое производится на них Китайцами и на которое Русские сильно и много, но бесполезно жалуются. Тут практикуются всевозможные способы воровства: крадут все, начиная от гвоздя и кончая прессованным чаем и чайным листом для обыкновенного и зеленого чаев, последний крадут Китаянки-отборщицы, сохраняя его в мешочках нарочно вшитых для этой цели в такое место исподнего платья где обыскивать их неудобно. обращаться за помощью к китайской полиции бесполезно. Чрез наше вицe-консульство ежегодно передается в эту полицию с рук на руки множество воров с поличным, но она уже несколько лет сряду не в состоянии от них добиться кому сбывают краденое рабочие и посетители фабрик и кто потом перепродает его в переделанном виде Китайцам для местного потребления и для вывоза из Ханькоу в Хонань. Если же полиция, по требованию вице-консульствa, и накажет вора, то это отнюдь не способствует к уменьшению краж. Пойманный вор, например, сидит в ставне (деревянный ошейник) у фабрики, и в это же время караульные или городские полицейские ловят на той же фабрике другого. Уследить все воровство на наших фабриках, при многолюдстве их рабочих, чрезвычайно трудно. Со стороны же прикащиков-Китайцев кража идет другим способом, а именно, посредством приписки в счетах на материалы требуемые фабрикой при выделке чаев.
   Приготовление кирпичных чаев Русскими производится в Ханькоу и отчасти в некоторых горных местностях, где еще и по сю пору существуют фабрики арендованные некогда Русскими у Китайцев. В Ханькоу, как в главном центре этого производства, работают ныне у Русских шесть заведений; седьмое же, за недостатком материала, занято лишь выделкой ящиков и служит казармой для рабочих. Три фабрики пользуются улучшенною системой распаривания материала посредством паровых ящиков, изобретенных одним Русским, и две из этих же трех имеют паровые прессы для приготовления чая. Вообще на прессование чая в Ханькоу Русские обратили особенное внимание и прилагают старание к улучшению и удешевлению этого производства. Теперь уже все фирмы имеют в Ханькоу собственные фабрики, и только по старой привычке некоторые из них продолжают еще арендовать таковые в горах у Китайцев.
   Старание улучшить и удешевить производство кирпичного чая выразилось, кроме покупок сообща хуасяна, еще и в применении к этому делу паровых машин, хотя последние едва ли намного удешевят выделку продукта при изобилии и дешевизне здесь рабочих рук. Выгода разве в том что с уменьшением числа рабочих быть может уменьшатся несколько кражи, да еще в том что в сравнении с ручными прессом и чай прессуется значительно крепче, и браку бывает менее. А что до дешевизны, то достаточно сказать что плата за ручную прессовку, обертку в бумагу и укупорку в ящики бывает лишь от 25 до 33 копеек с ящика в 64 кирпича, на русские кредитные деньги.
   С 1878 года, один из Русских в Ханькоу стал между прочим производить опыты прессования чаев новым усовершенствованным гидравлическим прессом, который прессует хуасян в форме шоколадных плиток. Эти опыты, по отношению к улучшению производства, дали очень хорошие результаты: прессованный материал сохраняет всецело аромат и дает чайный настой в три раза крепче против того же самаго материала в непрессованном виде, что весьма естественно, так как давление пресса на плитку чая в четверть фунта равняется 3.600 пудам. Вследствие такого громадного давления, раздробляются все ткани чайных листочков и раскрываются мельчайшие микроскопические клеточки, сохраняющие в себе эфирное масло, фибрин, белковину, гематин и теин, которые при обычном способе настоя остаются всегда нераскрытыми и теряются в выварках бесполезно для потребителей. По мнению П. А. Пономарева, плиточный чай, хотя не в близком будущем, положительно заменит в употреблении низкие сорты байхового чая, так как лучшим доказательством в пользу его, как экономического продукта, служить тот факт что настой плиточного чая дает колер воды гуще от ста до трехсот процентов в сравнении с байховыми чаями. Но чтобы ввести его в употребление в России, по его же мнению, потребуется пожалуй не менее десяти лет времени и много энергии со стороны тех лиц которые будут вводить его.
   Чайные фабрики, заведенные Русскими в Ханькоу, все построены на землях купленных у Англичан и Китайцев. Сверх того, Русские начинают приобретать в свою собственность, кроме земель, еще и дома находящиеся в Английском квартале. На всех вместе русских фабриках в 1878 году было приготовлено кирпичных чаев 77.132 места весом в 77.996 пикулей (11.534.635 русск. фунт.) на сумму 373.515 ланов или 1.120.545 рублей. Производство это увеличивается; в сравнении с предшедшим годом, в 1878 году приготовлено было более на 19.801 место, весом в 20.909 пикулей, на сумму 222.796 рублей. Плиточные чаи наших фирм довольно успешно направляются во Владивосток, Николаевск-на-Амуре и в Петропавловск, для Камчатки. {Камчатский транспорт направляется через Японию.}
   Кроме кирпичных чаев, в 1878 году было выделано Китайцами в Хунане на пробу, по заказу русских комиссионеров для Средней Азии, двадцать полен чая, по 64 гина в каждом. {Для громоздких предметов вес считается на гины или цзины, которые бывают в 16, 18, 20 и 24 лана; казенный гин равен 16 ланам или 1,47 русского фунта; сто таких гинов составляют английский пикуль или 147 русских фунтов. Для взвешивания употребляют контар, род безмена с подразделением на ланы и их десятичные части, а также обыкновенные весы с гирями, начиная от столанной доли.} Этого рода "поленчатый чай" называется здесь "цюй-ву-чжуан", а в Средней Азии, "Атбаш"; ханьковская же таможня дала ему название "яо-ца", то есть лекарственный чай, вследствие того что в чайный лист примешивается четвертая часть какого-то лекарственного материала. Были, говорят, случаи, что приготовленный без этой подмеси чай среднеазиатские потребители не покупали, находя его невкусным. По частным сведениям, сбыт этого продукта в Средней Азии довольно значителен. Китайцы отправляют его ежегодно из Ханькоу по реке Ханьян с небольшим сухопутным волоком до Желтой Реки, а оттуда до Кукухото, Улясутая и Кобдо вьюком, на верблюдах. Теперь для русских комиссионеров вопрос в том, насколько дороже или дешевле будут расходы и доставка этого продукта в Среднюю Азию через Кяхту, хотя взимаемый "лицзин" (полупошлина) и пошлина с поленчатого чая обстановлены в Ханькоу чрезвычайно выгодно, а именно лишь 37 1/2 фын {В лане считается 10 цянов или 100 фын; стало быть один фын равен приблизительно нашим 3 копейкам.} со ста гинов того и другого до Кяхты. Китайцы же, при провозе этого продукта чрез упомянутые местности, по всей вероятности, переплачивают очень много разных поборов. Это последнее и дает надежду на развитие торговли полеачатым чаем с нашими новыми подданными и соседями в Средней Азии чрез посредство Русских, а не Китайцев. Двадцать полен, весом в 12,80 пикулей, стоили до Тяньцзина со всеми расходами 62 лана 99 фын или около 3 лан 15 фын за полено. Есть однако надежда и на дальнейшее его удешевление при покупке, так как первый опыт сделан был нашими комиссионерами чрез Китайцев, а если при больших заказах послать в Ханькоу Русского, тогда стоимость по выделке обойдется еще дешевле.
   Что до отправки чаев и фрахта, то до сих пор русские грузы перевозились из Ханькоу английскою, американскою и китайскою пароходными компаниями, причем товароотправители нередко подвергались необходимости платить довольно высокий фрахт, благодаря стачкам пароходных компаний, которые при этом поставляют еще Русским в непременное условие не давать посторонним пароходам в Тяньцзин никакого груза. До чего доходит в этом отношении произвол стакнувшихся компаний показывает хотя бы следующий пример: за провоз из Ханькоу в Тяньцзин одной тонны кирпичного черного чая, упакованного в 15 ящиках, в 1877 году пароходные компании брали 5 лан, а в 1878 году за такую же тонну, в 10 ящиках, заломили 10 лан. Такое положение вещей навело представителей здешних русских фирм на мысль выйти из-под давления местных пароходных компаний, учредив свое собственное пароходство по китайским водам для перевозки как русских, так и посторонних грузов, причем предполагается пригласить к участию в этом пароходном обществе всех своих доверителей в качестве акционеров. Фактические цифры выведенные в проекте сего пароходства, между прочим, указывают что от перевозки одних только русских грузов из Ханькоу в Тяньцзин, не считая китайских и прочих, оставался бы дивиденд на затраченный капитал до одиннадцати процентов в год, при хорошем вознаграждении всех служащих на пароходах и приличном содержании последних.
   Действительно, было бы в высшей степени желательно осуществление русской пароходной компании в китайских водах, так как это положило бы прочное основание здесь русскому коммерческому флоту, и можно было бы ожидать постепенного его развития. Если теперь уже наши "добровольцы" подымают значительное количество чайных грузов направляемых в Одессу, то все те грузы которые ныне идут сухим путем на Кяхту, все первосборные байховые и весенние кирпичные чаи могли бы идти чрез Амур до Сретенска, и тогда вся провозная плата поступила бы в руки Русских, а не Англичан, Китайцев и Монголов которые пользуются теперь ежегодно сотнями тысяч рублей звонкою монетой от одной только перевозки принадлежащих Русским чаев. {Например, в сезон 1878 года за перевозку наших чайных грузов только из Фучао в Тяньцзин заплачено английским и китайским пароходным компаниям 77.270 долларов или 154.540 руб.}
   Между прочим, как на один из важных тормозов в деле развития русской чайной торговли, наши Ханьковцы указывают на крайнюю затруднительность в получении корреспонденции из Иркутска, и это благодаря лишь нашему почтовому ведомству. К удивлению, письма из Иркутска отправляются не на Кяхту, как было прежде, а почти что вокруг света, чрез Европу, с английскими и французскими почтами, и достигают сюда лишь чрез 85 и даже 96 суток, хотя адресы на некоторых заказных письмах были ясно отпечатаны: "чрез Тянцзин в Ханькоу". Несмотря на это, несколько писем побывали даже в Москве, вернулись в Кяхту и потом уже получались чрез Тяньцзин в Ханькоу. Отсылаемая отсюда корреспонденция не доходила до получателей в Иркутск по прошествии двух и более месяцев, а несколько простых писем затерялись безвозвратно. От неправильной же пересылки корреспонденции и несвоевременной выдачи ее в Иркутске негоцианты немало теряют в своих коммерческих оборотах, так как бывали случаи что заказы на первосборные чаи получались тогда когда на здешнем рынке их уже не было. Также нередко здешние отправители писем, наводя справки в Тяньцзине отправлены ли такие-то письма, получают ответ что отправлены своевременно, а между тем из Иркутска сообщают что писем в получении нет. При подобной пересылке коммерческой корреспонденции, конечно, нельзя рассчитывать на развитие нашей торговли с Китаем, которая и без того все уменьшается {Например, фирма "Черепанoв и Марьин" с 1 января 1879 года вовсе прекратила свои дела, чему одною из причин служила и несвоевременность доставки писем.}. Какие причины побудили Почтовый Департамент изменить пересылку корреспонденции адресуемой чрез Тяньцзин в Ханькоу здесь неизвестно, но ропот на это большой.
   Рассказав о состоянии нашего чайного дела в Ханькоу, следует перейти к другому русскому чайному центру, каковым с 1875 года сделался Фучао, приобретающий все большее значение.
   Хотя фучаоский рынок по сбыту чая есть самый древний и самый громадный в Китае, тем не менее Русские обосновавшиеся в Ханькоу, не имели с ним до 1872 года никаких дел. Первая мысль о Фучао была подана им из Москвы, покойным чаеторговцем К. А. Поповым, вследствие чего в 1872 году отправился туда из Ханькоу М. Ф. Пятков, сначала лишь для ознакомления с делом. Поместился он там в американском доме и стал "помаленьку" приобретать чаи в небольшом количестве, а сам тем временем "приглядывался" и приглядываясь обратил внимание что мелкие высевки и чайная пыль выбрасываются Китайцами, как никуда негодный сор, а если и продаются когда, то за самую ничтожную цену. Г. Пятков рискнул попробовать спрессовать из этого продукта черный кирпичный чай. Не быв практически знаком с выделкой кирпичных чаев, он установил с помощью Китайцев какой-то самобытный, тяжелый и медленно работающий пресс на котором приготовлялось едва лишь по семи ящиков в день; тем не менее в целый сезон ему удалось спрессовать на нем до 900 ящиков высевкового чая на пробу. Хотя и плохо спрессованный, чай этот по выделке стоил почти на две трети дешевле против ханьковских чаев и принес в Сибири громадную пользу производителю. На следующий год Сибиряки уже сами прислали ему заказы на кирпичные чаи, каковых и было в том году приготовлено для них г. Пятковым до 6.000 мест. Дешевизна сравнительно с ханьковскими плитками привлекла к нему еще больше заказчиков из Сибири, так что для удовлетворения их ему пришлось, кроме Фучао, заарендовать y Китайцев еще несколько фабрик в горах, где на 1875 год и было приготовлено до 16.000 ящиков.
   С этогото года и началось в Фучао быстрое развитие выделки кирпичных и покупка байховых чаев для России. Тем и другим дедом г. Пятков занялся весьма серьезно: для приготовления кирпичных чаев достал он из Ханькоу сведущих мастеров, а к покупке байховых приложил свое собственное уменье и опытность. Ему бесспорно принадлежит честь основания русских торговых дел в Фучао. В том же 1875 году он открыл там собственную фирму торгового дома в компании с г. Молчановым, a затем стали открывать отделения своих фирм и другие Русские Ханьковцы, так что теперь в Фучао существуют уже три русские торговые дома: Пятков, Молчанов и К®, П. А. Пономарев и К® и Токмаков, Шевелев и К®, занятые выделкой кирпичных и покупкой байховых чаев. Требование последних для Сибири с каждым годом увеличивается, из чего можно заключить что потребители постепенно привыкают ко вкусу фучаоских чаев, тогда как при первом ввозе их, в начале 70-х годов через Кяхту, покупатели их обегали, находя во вкусе большую разницу против ханьковских, к коим успели привыкнуть за время почти десятилетней деятельности Русских в Ханькоу. По мнению П. А. Пономарева, низкие сорта байховых фучаоских чаев значительно лучше ханьковских по вкусу, и настой дают гораздо крепче, но в них есть один недостаток, а именно: много попадается мелкого ломаного листа и хуасяна. Тем не менее, есть все основания предполагать что со временем фучаоские низкие сорты чаев получат в сибирском сбыте преобладающую роль пред ханьковскими, вследствие чего должно ожидать блестящего развития русского дела в Фучао, в будущем, и в конце ковцов, Фучао будет пожалуй преобладать над Ханькоу не только по покупке байховых, но и по выделке кирпичных чаев.
   Попытка торговли в Фучао русскими мануфактурными товарами, сделанная г. Пятковым в 1872 и 1873 годах, была неудачна: привезенное туда мезерицкое сукно, в количестве 150 половинок, было продаваемо несколько лет маленькими партиями, по ценам существовавшим в Шанхае для партионных продаж. Да и вообще, фучаоский рынок далеко не из первых для сбыта европейских мануфактурных произведений. В этом отношении Англичане едва ли не безвозвратно завоевали себе наше прежнее место. А было время когда в Китае с успехом шли только русские сукна, так что английские мануфактуристы, чтобы дать сбыт своим, должны были прибегать к наглому обману и выставлять на своих сукнах русские фабричные клейма... Впрочем и их царствию, кажись, наступает начало конца: Китайцы начинают заводить собственные фабрики, чтобы самим обрабатывать свои сырые продукты. В 1879 году сами же английские инженеры начали строить для них две большие фабрики с новыми усовершенствованными машинами: одну в Шанхае, для выделки бумажных тканей, а другую в провинции Ганьсу, в городе Ланьчжоу, для выделки разных сортов сукон. Кроме того, в Шанхае английские Евреи строят большой паровой завод для выделки кож, так как последние до сего времени в громадном количестве вывозятся в сыром виде из Китая в Англию и Германию. Быть может не далеко то будущее когда Китай начнет сам обрабатывать все свои сырые продукты и перестанет отправлять их для выделки в Европу, как делается теперь с хлопком, шерстью, кожей и т. п.
   Приготовление Русскими фирмами чаев в самом Фучао производится пока еще в небольших размерах и едва ли превышает 17.000 ящиков в год; но за то главная их масса прессуется внутри страны, в горных наших фабриках, и это вследствие того что Китайское правительство за провоз хуасяна из гор в Фучао взимает полупошлину по 1 лану и 32 фына со ста гинов, а за готовый спрессованный чай из тех же мест только по 33 фына с того же веса. Выходит что сырой материал оплачивается пошлиной вчетверо дороже чем фабрикат из него приготовленный. Но выделка кирпичных чаев внутри страны, в горах, сопряжена с громадным риском и многими неудобствами и неприятностями. Главные риски зависят от огня (ибо страховать фабрики невозможно) и от бунтов китайской черни, которая однажды уже ограбила одну из русских фабрик и переломала в ней большую часть вещей; затем при доставке готовых чаев в Фучао водой, по речкам изобилующим камнями и порогами, лодки нередко разбиваются и гибнут вместе с грузом, на все подобные потери не раз уже и сильно-таки платились русские комиссионеры. Наконец, Китайцы живущие на русских чайных фабриках в горах в качестве приказчиков и в особенности управляющие приписывают в счетах неимоверно громадные суммы, благодаря чему сами наживаются очень быстро, и вот эти-то наживы также тяжело ложатся на стоимость наших чаев. Русские же фабриканты не в силах строго их контролировать, так как в противном случае "обиженный" Китаец легко подстрекнет толпу черни на грабеж фабрики, а то и сам подожжет ее. От главных порогов в речках можно бы избавиться построив фабрики ниже их, но Китайское правительство почему-то никак не соглашается на это и в то же время тормозит тяжелым налогом свободный ввоз хуасяна в Фучао. Если б удалось устранить эту тягость налога, то фучаоские наши деятели, по примеру Ханьковцев, тотчас же перевели бы свои фабрики с гор в Фучаоский порт и тем избавились бы не только ото всех нынешних своих рисков, но главное, от тяжелой опеки Китайцев-прикащиков и управляющих, этих пиявиц высасывающих всевозможными способами лучшие соки из производства русских кирпичных чаев. С перенесением фабрик ниже речных порогов, или с понижением пошлины на хуасян, наши Фучавцы могли бы действовать совокупно при покупке материала и тем выгадывали бы громадные суммы, а это прямо влияло бы на удешевление кирпичных чаев в России. Но как в том, так и в другом случае помочь им могло бы только наше правительство чрез посредство своего представителя в Пекине.
   В фучаоском районе работают в настоящее время девять русских фабрик {А именно: в Фучао 3, в Сицыне 2, в Навакеу 2, в Тайпине 1 и в Шимыне 1.} и одна английская, принадлежащая фирме "Jardine, Matheson and С®". Дело это, как ничтожное в оборотах для такой солидной фирмы, она поручает своему компрадору, Китайцу, у которого в горах его сородичи и прессуют чаи, однакож весьма недобросовестно, "по врожденному уже у этой нации обычаю", говоря словами почтенного П. А. Пономарева. Не имея над собою европейского контроля и зная что производимый ими продукт идет исключительно на потребление Европейцами, "сыны неба" не стесняясь подмешивают к хуасяну песочную пыль, траву, разное удобрение и тому подобную дрянь и приготовляют кирпичные чаи для сбыта на Амур, в Кяхту, Иркутск и далее. Для неспециалистов кирпичного чайного дела, чай Ихэ (китайское название фирмы "Jardine, Matheson and С®") не представляет большой разницы по виду, но не излишне было бы нашей администрации обратить на этот чай "ихэ" внимание, сделав тщательный химический его анализ, и если действительно окажутся в нем посторонние примеси и земля, то запретить ввоз его в Сибирь и на Амур.
   Общая сумма всего непосредственно русского оборота по чайному делу в обоих китайских портах в 1878 году представляла следующие данные:
  
   Оборот в Ханькоу по вывозу и ввозу -- 1.788.463 лана.
   " Фучао -- 754.067 "
   За перевозку в проделах Китая -- 1.006.581 "
  
   Итого весь русский оборот 3.549.111 лан, или 7.098.222 рубля серебряных (звонкою монетой), или 10.647.333 рубля кредитных. Но если сравнить эту сумму с таковою же значащеюся в отчете по китайским таможням за 1877 год, то она окажется очень и очень скромною, так как сумма годового оборота всех иностранцев (преимущественно Англичан) в Китае представляет почтенную цифру в 143.529.968 лан, или на наши деньги, по приблизительному курсу 3 рубля за лан, 430.589.904 рубля {Цифра эта заслуживает полного доверия, так как она показана в отчете сёр-Роберта Гарта, на основании отчетов составленных управляющими в портах таможенными чиновниками, Англичанами, а не Китайцами.}.
   В заключение остается сказать несколько слов о ходе общественной жизни русской колонии в Ханькоу. До 1874 года русские жили совершенно отдельно от англичан, и лишь двое-трое из представителей наших фирм были членами местного английского клуба; но с 1874 года все русские ханьковцы стали записываться его членами и покупать его акции. В конце следующего года на одном из собраний в комитете клуба П. А. Пономарев предложил акционерам выписывать для русских несколько газет из России, на что акционеры весьма охотно согласились и, таким образом, с 1876 года там постоянно выписываются за счет клуба четыре газеты и журнал, а в конце 1878 года на последнем общем заседании акционеров одним из них было предложено -- к существующей большой английской библиотеке присоединить и русскую, для чего ежегодно отчислять из прибылей клуба от 25 до 50 фунтов стерлингов на покупку русских книг, а на первый раз ассигновать для обзаведения библиотеки от 70 до 100 фунтов (от 700 до 1000 рублей на наши деньги). Предложение это было принято сочувственно всеми акционерами, не только русскими, но и английскими; тотчас же поручили секретарю клуба просить от русских членов список книг, какие нужны для основания русской библиотеки; кроме того, вследствие заявления секретаря некоторые русские акционеры и члены клуба пожертвовали для той же цели бывшие у них сочинения Пушкина, Гоголя и других русских писателей, коих тогда же набралось более ста томов. Библиотека, учрежденная таким образом при клубе, полезна не только для постоянно живущих здесь русских (в каждом русском доме есть небольшие собственные библиотеки и получаются ежегодно газеты и журналы), но в особенности для офицеров и команд русских военных лодок, находящихся здесь почти постоянно. Для развлечения офицеров служили до того времени лишь кегли да биллиард, иногда концерты и любительские спектакли на клубной театральной сцене. Почти треть английского клуба в Ханькоу со всею обстановкой принадлежит теперь русским, а из постоянных членов в нем половина русские; другая же половина состоит из англичан, французов, немцев, португальцев и американцев.
   Русская колония обзавелась даже собственною своею типографией, которая печатает ее коммерческие бюллетени и отчеты для рассылки своим корреспондентам и заказчикам в Сибири и Европейской России. Собран некоторый капитал и для постройки церкви, для чего начало положено было еще в 1871 году, в Москве; но принимая во внимание, кроме расходов на самую постройку, еще необходимость вполне обеспеченного фонда на содержание храма и на вечное обеспечение его священнослужителей, собранной пока суммы (42.059 р.) далеко еще недостаточно. Вследствие этого, в 1876 году, по предложению нашего тогдашнего посланника в Пекине, Е. К. Бютцова, П. А. Пономарев, во время своего пребывания в Кяхте, составил добровольную подписку, которую и предлагал в Сибири и России всем купцам ведущим торговлю в Китае, с тем чтоб они в течение семи лет платили на означенную цель комитету имеющему быть в Ханькоу некоторый жертвовательный сбор с байховых чаев, а именно: с ящиков по 10 фын (30 к.), с полуящиков по 7 фын (21 коп.), с четвертьящиков по 4 фына (12 к.), с кирпичных чаев по 6 фын (18 к.) и с сахара-леденца по 4 фына. Подобный сбор отнюдь не был бы обременительным для лиц ведущих торговые дела с Китаем, и в семь лет собралась бы вполне достаточная, с имеющеюся в наличности, сумма. Многие отнеслись тогда к этому предмету весьма сочувственно и беспрекословно обязались вносить ежегодно свою лепту; некоторые же подписали с разными оговорками, в роде следующей: "Если все будут участвовать во взносе этого сбора, как-то: русские ханьковские комиссионеры и их доверители и чайные фабриканты, тогда и я обязуюсь вносить означенную сумму с приобретаемых для меня чаев". Затем три-четыре человека вовсе отказались участвовать во взносе сбора. Вследствие отказов как этих так и с оговорками в роде приведенной надписи, комитет в Ханькоу учрежден не был, и до сего времени никакого сбора не начиналось. Хотя некоторые лица ведущие здесь солидные дела предлагали П. А. Пономареву лично и чрез своих комиссионеров непременно брать с них ежегодно деньги на постройку храма и при нем дома для причта и служащих, но он отказался, "ибо сбор лишь с некоторых, а не со всех вообще никогда не приведет к желательным результатам". Таким образом дело о постройке церкви, к сожалению, и до сих пор не двигается, тогда как, к стыду нашему, и англикане, и католики во всех открытых для них портах Китая давно уже имеют свои вполне приличные храмы.
  
   8-го сентября.
   Как зарядил с ночи ливень, так и идет весь день, не переставая. Я в первый раз еще вижу такое удивительное постоянство силы дождя: это не то, что у нас в летнюю пору, когда он вдруг возьмет да припустит на некоторое время, а там опять сдаст полегче и снова припустит, -- нет, здесь вот уж более полусуток непрерывный ливень, ливень в буквальном смысле слова -- идет совершенно ровно, с одинаковою силой, не сдавая и не припуская, все равно как наши осенние мелко сеющиеся дожди. Погода отвратительная, в особенности благодаря этой прелой, всепроникающей сырости. Надо всею окрестностью дождь стоит непроницаемым туманом. Сильный северо-восточный ветер развел на рейде пренеприятное волнение, которое наша "Африка", благодаря своим размерам и осадке, чувствует лишь слегка, но бедную "Нерпу" так и качает с борта на борт сильными размахами и притом с непрерывною правильностью часового маятника. Одно из английских военных судов сдрейфовало, и его чуть не натащило на нас. Над нашею палубой натянут широкий большой тент, и на нем скопляется столько дождевой воды, что тяжесть ее угрожает даже целости полотна: ее поминутно сгоняют оттуда целыми каскадами. С берегом почти никакого сообщения, да и ехать туда неохота.
   Английский вице-адмирал Кут в сопровождении командира своей яхты отдал сегодня визит С. С. Лесовскому. Его встретили с почетным караулом, причем барабанщик и горнист проиграли "встречу". Этот адмирал, без сомнения, почтенный и достойный во всех отношениях человек, но физиономия у него более напоминает методистского пастора, чем военного моряка. По отбытии этих гостей наш адмирал отдал визиты посетившим его вчера представителям французской и германской эскадры, и этим все "злобы" нынешнего дня были исчерпаны. Скука, сырость: двое из наших офицеров схватили легкую простуду... Наползают ранние осенние сумерки, а дождь так и закатывает, наполняя окрестность своим глухим барабанящим шумом. Я весь день прора мы, лапис-лазури и других камней, представляющих очень изящное и полное подражание натуральными формами этих насекомых, а в кабинете, над широкой оттоманкой висит у него большой щит с эффектно развешанной на нем коллекцией оружия разных диких африканских племен. Тут у него и мечи, и кинжалы, и булавы, и ассагаи25 на тонких дротиках, и стрелы отравленные, и круглый щит из шкуры носорога, -- все это очень оригинально и вполне достойно внимания любителя.
   Остаток вечера провели мы на террасе "Райского кафе", наслаждаясь звуками венской музыки и шумом морского прибоя.
  
   18-го июля.
   Отъезд наш отложен еще на одни сутки. Я этому и рад, с одной стороны, а с другой -- выходит очень досадно: знай я вчера утром, что так случится, укатил бы себе в Каир и вернулся бы сегодня к ночи, а теперь придется отложить поездку туда до возвращения с Тихого океана, а может и навсегда... Ну, нечего делать!
   Сегодня И. М. Лекс уезжает на несколько дней в Константинополь. Мы собрались позавтракать у Геннадия Гавриловича Шпигельберга, где я имел случай вдосталь налюбоваться на изящную обстановку его гостиной, составленную исключительно из произведений местного искусства и местной промышленности. Майолика, медночеканная утварь, паласовые толстые ткани на мебели и на портьерах, ковры, настольные салфетки, надкаминная рама вокруг зеркала из поливчатого мозаичного кафеля, резные шкафики и мушараби -- эти прелестные ажурные ширмы с полочками и выдающимися шкафчиками-фонариками, как это все хорошо, как оригинально, а главное, как все изящно и чуждо общеевропейскому шаблону, столь мозолящему глаза везде и повсюду!..
   Проводив И. М. Лекса, пошли мы с Г. Г. Шпигельбергом смотреть и торговать настоящие египетские древности у продавца "с репутацией". Но при этом надо заметить, что и у репутированных продавцов бывает, что называется, "со всячинкой", и вам очень легко могут сбыть подделку за настоящую вещь, если вы не сумеете их отличить, тем более, что французские подделки здешних вещей иногда достигают совершенства. На этот раз, впрочем, я не гнался исключительно за подлинностью, а просто желал приобрести себе несколько вещиц в античном роде на память об Египте. На личное свое знание дела, конечно, я не мог полагаться, и потому такой опытный руководитель как Г. Г. Шпигельберг был для меня сущим кладом. Век живи, век учись -- так и в этом деле. Надо, например, знать, как торговаться, ибо на это существует здесь своя особая система. Здешний купец, торгующий "редкостями", или вообще местными произведениями "для любителей", все равно будет ли он араб, армянин, еврей или левантинец, никогда не скажет вам сразу настоящую цену вещи, а всегда заломит вдесятеро. Нужно давать ему нечто вроде 1/10 того, что он запросил и тогда можете рассчитывать, что при некоторой дальнейшей надбавки с вашей стороны он вам спустит, и вы сторгуетесь на средней цене окончательно. Нечего слушаться, если при этом по первому вашему слову он выпучит на вас изумленные глаза и покажет вид, будто даже возмущен несообразностью предлагаемой цены: все это не более как известные маневры и штуки, которыми он пытается озадачить вас и сконфузить: "Как, мол, не совестно давать такую ничтожную, цену за такую дивную вещь! Это надо не иметь никакого понятия о деле, или же нарочно посмеяться над честным купцом! После этого, мол, ни показывать, ни разговаривать с вами больше не стоит!" Если вы после такого маневра повернетесь и равнодушно станете уходить из лавки, он, наверное, остановит вас, попросит вернуться и начнет божиться, что вещица стоит даже больше тех денег, какие он запросил, но что уж, так и быть, ради плохих времен и застоя в торговле, готов уступить вам сколько лишь возможно и при этом сделает первую маленькую сбавку. Но если вы имели неосторожность предложить ему половину или, хуже того, две трети, а еще хуже -- три четверти запрошенной им цены, то можете быть уверены, что ни за что не спустит вам ни одной копейки. Почему так? А очень просто: из вашего предложения он сразу увидит, что вы новичок, настоящей цены не знаете, и думает себе: "Коли ты дашь мне столько, то не сегодня-завтра дашь и всю цену, какую я с тебя заломил, если уж больно хочется купить тебе именно эту вещицу". И в этом своем расчете купец почти никогда не прогадывает. Он рассуждает так, что товар его не портится и есть-пить не просит, а потому сбыть его за то, чего он действительно стоит, всегда возможно, если же судьба посылает ему новичка, то этим надо пользоваться вовсю и драть с него как можно больше. Таким образом в наихудшем случае купец не в убытке, а в наилучшем -- сразу наживает тысячу на сто. Проверить это я мог и на своем собственном опыте. В тот самый магазинчик, куда пришли мы теперь с Геннадием Гавриловичем, случайно заходил я еще вчера сам и наметил себе пять вещиц, в числе которых была одна премилая бронзовая мумийка, да, наметив, имел еще неосторожность поторговаться за них с продавцом, но в цене мы не сошлись: он просил пятьдесят франков, я давал сорок. Сегодня же, когда мой спутник спросил о цене этой самой мумийки, то купец, очевидно, узнав меня в лицо и соображая, что я опять пожаловал к нему именно за ней, заломил вдруг пятьдесят франков за нее одну, тогда как вчера сам предлагал ее в этой цене вместе с четырьмя другими. Это мне показалось курьезно, и я спросил его: что же стоят остальные.
   -- Все вместе двести пятьдесят франков, -- ответил он с невозмутимым видом.
   -- Но ведь вчера вы сами назначили на них за все пятьдесят?
   -- Двести пятьдесят франков и ни копейки менее, -- повторил он таким тоном, который очевидно делал бесполезными все дальнейшие попытки сторговаться. Оставалось только пожелать ему тароватого покупателя и уйти из магазина.
   -- И вот сегодня же, -- заметил мой спутник, -- зайди к нему человек, который за эту самую мумийку предложит ему пять франков, он отдаст ему наверное, потому что больше она и не стоит.
   Опытный покупатель обыкновенно делает так, что зайдет в лавку сегодня, зайдет завтра и послезавтра, затем пообождет несколько дней и снова зайдет, но покупать не покупает, а только все критикует да хает предлагаемые ему вещи. Но хаять надо умеючи, с толком, потому что купец по вашей критике смекает про себя: серьезно ли вы понимаете дело, или так только, зря, товар его бракуете. Поэтому все старания его направлены к тому, чтобы раскусить вас, какой вы покупатель, знаток или просто себе любитель. Ради этого, с каждым вашим заходом, угощая вас кофеем, водой и папиросами, он постепенно показывает вам вещи более и более хороших качеств, расхваливая их напропалую, но самые лучшие все еще таит, и только когда, наконец, убедится, что вы действительно знаете толк, решается показать вам "настоящее дело", но делает это с таким видом, как словно бы хочет сказать: "Ну, уж, на, черт возьми! Тебя, как видно, не надуешь!" -- И тут уже торг кончается в несколько минут, коль скоро вы даете настоящую цену.
   Выйдя ни с чем от упрямого продавца, мы, однако, добыли то, чего мне хотелось в другой лавочке, по соседству, и добыли очень сходно и очень скоро, благодаря единственно уменью моего спутника торговаться и опытному знанию нужных при этом приемов. Затем предположили мы с ним отправиться подышать воздухом да заодно и пообедать в Рампе -- местечке по линии Розетта-Александрийской железной дороги, наполненном садами и дачами на берегу моря, -- но, к сожалению, опоздали на поезд, и пришлось, взамен того, пообедать в баре "Египет", ближайшем к станции ресторане.
   После обеда, простившись с Г. Шипигельбергом, едва я вернулся домой, как узнаю, что несколько из моих спутников предполагают совершить интересную экскурсию в арабскую часть города, где один из навязавшихся нам гидов, полячек, говорящий, между прочим, по-русски, обещал показать пляску альмей, или так называемых гаваци. Очевидно, нам предстояло отправиться куда-то вроде александрийских трущоб, -- но что же! -- тем интереснее, и я, конечно, немедленно же присоединился к компании.
   Отправились мы пешком, под предводительством гида, который вскоре повел нас по каким-то узким, кривым и вонючим переулкам, где уже не было ни триестинской мостовой, ни газового освещения, а только изредка мерцал кое-где масляный фонарь, подвешенный на протянутой через улицу веревке. Встречные мусульмане оглядывали нас как-то подозрительно. Кое-где под заборами или на порогах домов лежали бездомные бедуины и феллахи, завернувшись в лохмотья своих бурнусов и положив голову на камень или на нижнюю ступеньку лестницы. Это были всегдашние места их ночлегов рядом с бездомными собаками. В одной мелочной жидовской лавочке шла еще какая-то торговля при сальной свечке, но в соседних закоулках было совсем уже темно и тихо. На углу одного из таковых наш гид, наконец, остановился пред одностворчатою дверью и брякнул в железное кольцо. Ответа нет. Он брякнул еще посильнее, и на этот раз послышался сверху вялый старушечий оклик, а затем шарканье спускающихся по лестнице шагов, и наконец дверь слегка приотворилась. В образовавшуюся щелку пошли какие-то таинственные перешептывания и переговоры между гидом и кем-то невидимым, а мы стоим и дожидаемся.
   -- Послушай, черт тебя возьми, куда ты, однако, привел нас?
   -- Але ж в самое тое место, куда вы хочете.
   -- Да ты не врешь ли?
   -- И, Боже ж мой, зачем врать!.. Помилуйте, я же тутай с шесцьдесент третьего року болтаюсь и, могу сказать, знаю всю Александрийку этую досконально.
   -- Да тут ведь чего доброго и зарежут?
   -- Не, по малку можно... Зачем резать!.. Народ тихий, благородный, кобеты {Женщины.}.
   -- Так чего ж они не впускают?
   -- А то ж зараз, зараз, панове.
   И опять пошли перешептываться.
   Наконец, дверь совсем растворилась, и мы через высокий порог вступили в совершенно темные сени. Полячек чиркнул восковую спичку и осветил пред нами узкую и крутую деревянную лестницу, по которой мы поднялись во второй этаж и затем очутились в небольшой комнате с глинобитными стенами и таким же полом, на котором был разостлан стоптанный ковер. В стенах поделаны были вроде печурок небольшие ниши, и в одной из них стоял глиняный чирак, налитый кокосовым маслом. Горящий фитиль, ссученный из хлопчатой бумаги, освещал неровным, колеблющимся светом и наполнял копотью это трущобное логово.
   Ни сесть, ни примоститься некуда.
   Вслед за нами вошла в каких-то болтающихся лохмотьях длинная и тощая старуха с темно-бронзовым лицом и курчавыми седыми патлами волос, выбивавшимися из-под черного платка, повязанного на ней чалмой, -- сущая ведьма цыганского типа, -- вошла и, бормоча что-то про себя, неторопливо стала заправлять сальные свечи в глиняные подсвечники, а потом притащила несколько засаленных подушек и бросила их у стены на пол, предложив нам садиться. Но внешность их была так сомнительна, что никто из нас не решился присесть на них, и потому гид распорядился притащить откуда-то табурет да три гнутые стула.
   -- Что же, однако, дальше-то будет? -- спрашиваем у него.
   -- А вот, зараз кобеты танчить будут.
   -- Да где же эти кобеты?
   -- Тутай, поховались трошку, зараз выйдут. Но только, господа, вот что: этая почтенная старушка наперед деньги требует, то треба дать ей, такой уж порядок.
   -- Сколько же дать-то?
   -- Двадцать франков, по меджидие на кажду балетницу.
   Дали. Но старуха недовольна и продолжает торговаться, говоря, что это только четырем танцоркам, а самой ей ничего не приходится, тогда как она-то и есть главное лицо, певица и музыкантша, и стало быть один меджидие надо прибавить и на ее сиротскую долю. Прибавили.
   Пересчитав деньги, ведьма завязала их в какую-то тряпицу и опустила к себе за пазуху, затем зажгла сальные свечи и вышла в сени позвать танцовщиц. Вместе с ней проскользнул туда же и наш полячек без сомнения затем, чтобы тут же получить с нее следуемый на его долю "куртаж" из наших денег за привод гостей. Через минуту из темных сеней появились четыре девушки в прозрачных гренадиновых сорочках, затканных в узкую полоску золотой нитью, с длинными широкими рукавами и в широких ситцевых шальварах розового цвета. Длинные шерстяные шарфы, в красную с желтым полосу, охватывали им бедра, а курточки-безрукавки, заменявшие лиф, стягивали на застежке их груди. На шее болтались у них разные бусы, кораллы и монеты, в волосах тоже сверкало ожерелье из мелких монет, только не настоящих, на руках серебряные браслеты и намотанные четки. Две девушки были в алых фесках, а другие две оставались с непокрытыми волосами, заплетенными в мелкие косицы. Все они сохранили еще некоторую свежесть молодости, хотя имели уже лет около двадцати от роду (что для Египта далеко не юность), и могли бы, пожалуй, назваться недурными собой, если бы черты их были менее резки и грубы и не безобразились вдобавок продетым сквозь ноздри серебряным кольцом, на котором болталось несколько мелких сережек. Одни глаза, глубокие и несколько дикие, горели, как угли, из-под длинных ресниц и были действительно прекрасны да ровный ряд зубов сверкал изумительной белизной, когда их крупные, сладострастно очерченные губы раскрывались для улыбки. Все эти особы были несомненно цыганского происхождения, хотя и выдавали себя за чистокровных арабок.
   -- От-то панна Айше, рекомендую, а та мадемуазель Фатьме; она же зараз имеет нам "бджолку" станчить, -- развязно заявлял наш путеводитель, потирая руки. Он, видимо, желал показать, что здесь он совсем свой человек, старый приятель.
   Между тем старуха уселась на полу, прислонясь спиной к дверям и, предварительно всласть наглотавшись отравленного гашишом дыма из убогого кальяна, приказала одной из девушек подать себе музыкальный инструмент, состоявший из обыкновенного муравленного горшка, на который туго была натянута бечевками барабанная шкура. Айше в то же время сняла со стены инструмент вроде скрипки, называемый рабаба и состоящий из плоского четырехугольнного ящика с приделанным к нему грифом. На рабабу натягивается только одна струна, из которой извлекают звуки посредством согнутого в дугу смычка самого первобытного устройства. Усевшись рядом со старухой, Айше уперла рабабу в левое колено и приготовилась действовать. Фатьме вышла на середину комнаты и, приподняв на воздух обе руки, стала в позитуру, а две остальные девушки уселись рядом несколько в стороне на подушках.
   Старуха подала сигнал, ударив костлявыми пальцами по барабану, и вот послышалось в комнате слабое жужжанье, напоминающее звук пчелиного полета: оно то усиливалось, то ослабевало, как будто пчелка приближалась и кружилась около вас и затем отлетала прочь в другую сторону и снова приближалась, рея где-то над самым ухом. Этот однообразный звук извлекала Айше из своей рабабы, тогда как старуха аккомпанировала ему медлительным перебоем на барабане, на котором она играла просто пальцами, уткнув его к себе в угловатые колена. Две остальные девушки отбивали медленный такт в ладоши, а Фатьме с первым звуком пчелки приняла вид и позу, будто прислушивается к ее жужжанию, затем подняла голову, уловила взглядом ее полет и стала следить за нею глазами. Вот пчелка приближается к девушке, вьется и кружится около нее, девушка от нее отклоняется, отбегает несколько в сторону, слегка отмахивается, но пчелка продолжает настойчиво атаковать ее. Вот она запуталась в ее волосах, девушка быстро распускает свои кудри и встряхивает ими, чтобы сбросить пчелку. После этого кудри остаются уже распущенными.
   Надо заметить, что вся эта пантомима сопровождается и танцем, впрочем, кроме движений рук и разных поз, состоит исключительно в том, что танцовщица время от времени поводит плечами и крутит бедрами, выказывая тем пластичность форм и гибкость своего стана.
   Пчелка меж тем, отлетев на некоторое время в сторону, о чем свидетельствует все более и более ослабевающий звук ее плета, начинает понемногу снова приближаться к девушке. Увертываясь от ее нападений, последняя расстегивает свою курточку-безрукавку, снимает ее с себя и начинает ею отмахиваться, но это не помогает, и курточка с досадой швыряется в сторону.
   Тогда наступает очередь пояса-шарфа. Танцовщица распускает его на себе и разматывает, кружась на одном месте. При этом шальвары ее падают сами собой. Ловким движением ступней она освобождает от них свои щиколотки, отбрасывает их ногой в сторону и остается перед зрителями в одной прозрачной сорочке, с шарфом в руках, который теперь обращается для нее в средство защиты от пчелки. Затем следуют несколько ловких, гибких и довольно красивых поз и движений с вьющимися вокруг нее в воздухе шарфом. Руки танцовщицы и ноги ее повыше щиколоток охватывались браслетами с нанизанными на них серебряными погремушками, которые громыхали при каждом движении. Мне так и вспомнились Еврейские мелодии Мея:
  
   С смуглых плеч моих покров ночной скользит,
   Жжет нога моя холодный мрамор плит,
   С черных кос моих струится аромат,
   На руках запястья ценные бренчат.
  
   Пчелка меж тем не отстает: напротив, все назойливее продолжает свои нападения, так что девушка доведена ею наконец до истомы; она уже отказывается от борьбы и, как бы обессиленная, в отчаянии опускает руки. Шарф тихо выскальзывает из них, упадая к ее ногам, и она некоторое время стоит неподвижно, озираясь, словно дикая степная кобылицы, впервые укрощенная уздой; лишь взволнованная грудь ее медленно колеблется глубокими вздохами.
   Этого-то момента неподвижности только и ждал нападающий неприятель.
   Вдруг раздался резкий и короткий взвизг рабабы. Девушка испуганно вздрогнула всем телом и нервно в один миг сорвала с себя последний свой покров и закружилась в какой-то дикой, отчаянной пляске. Пчелка ее ужалила.
   Вместе с визгом рабабы вдруг изменились и такт ударов барабана, и хлопанье в ладоши: они все учащались и учащались, сопровождаясь в лад возгласами "гай-вай"... гай-вай!.. Сообразно с этим и пляска становилась все нервнее и быстрее. Фатьме порывисто металась из стороны в сторону, извиваясь все телом, так что у нас в глазах только сверкали ее ожерелья да мелькали резкие, как бы металлические блики на бронзово-смуглых плечах. Взмахи голых рук и кудрявой головы, заволокнутый взор и улыбка со стиснутыми зубами, и трепетание персей, все это выражало какое-то безумно-исступленное сладострастие и алкание... И вот она вдруг упала на ковер и неподвижно распростерлась в вызывающей позе. Этим и окончился танец.
   Он груб, но характерен и вполне выражает то, что хочет выразить. Зато следующий, в котором приняли участие все четыре донага раздетые танцовщицы, был только циничен. В нем нет ровно ничего выразительного, а просто какое-то бессмысленное толчение ногами на месте, в прискочку, сопровождаемое ударами в ладоши, и мне сдается, что этот последний танец совсем не есть что-либо национальное, а скорее составляет специальный продукт портового города, чтобы потрафлять на вкусы пьяных европейских матросов.
   Мы ушли из этого вертепа задолго до окончания второго танца и, следуя по тихим улицам арабского города, неожиданно попали на мусульманскую свадьбу.
   Случилось это таким образом.
   Идем мы по какому-то переулки и вдруг видим, что он во всю ширину свою прегражден завесой из больших ковров и полотнищ палатки. Но наш полячек, ничтоже сумняся, приподнял край ковра и пригласил нас проходить, не стесняясь.
   -- Это куда еще?!
   -- Ни докуда, господа, ни докуда; проходите просто.
   Мы очутились в зале или гостиной (как хотите) импровизированной среди самой улицы. Точно такие же ковровые завесы преграждали ее и с другой стороны, и вся площадка в огоражденном пространстве была покрыта коврами. Большая люстра с хрустальными подвесками висела посредине на веревке, протянутой через улицу, и довольно ярко освещала всю залу. У стен противоположных домов, тоже покрытых коврами, набросаны были подушки и вальки для сидения. Ряды мусульманских гостей, исключительно мужчины, степенно и молчаливо сидели друг против друга, поджав под себя ноги. Пред ними, на круглых медных подносах, стояли разные угощения: жареные пирожки и пышки, рахат-лукум и орехи, изюм и фисташки, виноград, бананы и персики. Там и сям дымилось несколько кальянов и трубок с длинными чубуками, упертых в ковер на маленькие медные тарелочки.
   Видя, что попали куда-то не туда, мы переглянулись между собой и уже решили было ретироваться, как вдруг подошел к нам почтенной наружности пожилой араб и с любезными поклонами предложил занять место на подушках. Отказаться от такого гостеприимства, очевидно, было бы крайне неловко, и мы, волей-неволей, очутились вдруг гостями неизвестного нам хозяина. Положение довольно глупое. Нам тотчас же подали по чашке кофе и каждого окурили ладаном, а затем предложили кальян и трубки.
   Теперь, пуская струи дыма, можно было не на скорую руку оглядеться вокруг и заметить некоторые детали. В левом углу между завесой и входною дверью стояла большая медная жаровня, на которой грелись металлические кофейники; здесь суетилась прислуга, кафеджи и чубукчи, наблюдавшие за тем, чтобы гости не оставались без кофе и трубок. Посредине залы, на особой подушке, восседал певец и сказочник с торбаном в руках и задумчиво перебирал пальцами по струнам, извлекая тихие, мелодичные звуки. На самом почетном месте, между женихом и хозяином дома, который, оказалось, справлял теперь свадьбу своего сына, сидел, как бы согнувшись под тяжестью большой белой чалмы, почтенный подслеповатый старичок с трясущейся бородкой. Он изображал собою невесту, то есть в качестве ее старейшего родственника, служил ее представителем, так как по мусульманскому обычаю, невеста не может присутствовать в обществе мужчин и занимается в это время приемом гостей-женидин у себя, на особой половине. Этот старичок играл роль невесты и пред кадием, во время самого обряда бракосочетания, отвечая за нее на вопросы, требуемые законом и подписывая, по доверенности, условия брачного контракта.
   Гости состояли из родственников и друзей дома жениха и невесты и из посторонних, знакомых и незнакомых, подобно нам, случайно попавших на свадьбу. Несколько таких прохожих завернуло сюда и при нас. Хозяин, не различая их возраста и состояния, неизменно вставал пред каждым навстречу, кланялся, приложив руку к сердцу и предлагал честь и место, а прислуга тотчас же подавала гостю кофе, трубку и окуривала его ладаном, причем гость, зажмурив глаза, с видом величайшего наслаждения подставлял под волны ароматного дыма свою бороду и затем, схватясь за нее обеими руками, кланялся и благодарил хозяина. Все это следовало бы проделать и нам, но -- увы! -- мы не знали обычая и потому добрый хозяин, вероятно, извинил нам наше "фернгистанское невежество".
   Трубка была выкурена и чашка кофе выпита. Нам уже собирались предложить по второй, но инстинкт, на сей раз довольно верный, подсказал нам, что пора откланяться, и мы немедленно исполнили это. Хозяин, встав с места, любезно пожал нам руки, а прислуга, уже у самого выхода, окропила нас розовой водой из красивой медной лоханочки. Кропилом служил пучок тамариска, перевязанный лентой.
  
   19-го июля.
   В семь часов утра мы отправились из отеля на станцию железной дороги, чтобы ехать в Суэц, где должны были пересесть на почтово-пассажирский пароход компании Messageries Maritimes.
   Опять эти несносные хамалы и их наглые приставанья!.. Вы не успели еще подкатить к подъезду станции, как они уже гурьбой кидаются на ваш экипаж, причем более ловкие кулаками отстраняют своих товарищей, вскакивают с обеих сторон на подножки коляски и быстро цапают что попало под руку из вашего багажа, чтобы перенести его на вокзал, даже не спрашивая вас, нуждаетесь ли вы в этой услуге. Но чуть коляска остановилась, на этих ловкачей накидываются другие хамалы, пытаясь вырвать у них тот или другой сак, что нередко им и удается, и таким образом ваши дорожные вещи вдруг оказываются у трех, четырех носильщиков, причем из-за них между хамалами нередко дело доходит до кулачного боя. За ними нужен глаз да глаз, потому что один рвет у другого, другой у третьего, кончая общею потасовкой, среди которой, при малейшей вашей оплошности, сейчас же что-нибудь из ваших вещей будет утащено. Они, кажется, нарочно с этой целью и устраивают свои потасовки. Это какое-то мазурничество, за которым, к удивлению, местная полиция вовсе не наблюдает. Да добро бы мошенничали одни хамалы, а то от них не отстают, при случае, даже и консульские кавасы. Так было с нами: для пущей распорядительности русское консульство снабдило нас своим кавасом, по происхождению греком, который, сдав приемщикам общий наш багаж, потребовал с нас, якобы в уплату за него в кассу, четыреста франков. Некоторые из нас, еще не зная, что под общий наш багаж сразу взято целое отделение багажного вагона, уже раскошелились было платить, но приостановились только ввиду вопроса: кому, однако, и по скольку платить приходится? Потребовали у каваса квитанции или какой-нибудь записки о числе принятых мест и их весе, но он возразил, что без денег никакой записки не выдадут, надо-де сначала все взвесить.
   -- Но в таком случае, почему же вы знаете, что это будет стоить именно четыреста франков?
   -- Так... мне так кажется.
   Тогда А. П. Новосильский, решив, что расплатится один за всех (потом-де разочтемся), приказал кавасу вести себя к багажной кассе. Тот сейчас же смутился и стал извиняться, уверяя, что он ошибся, что за багаж с нас собственно ничего не требуется, так как плата за целое отделение багажного вагона уже внесена одним из наших спутников (Н. Н. Росселем), но что он позабыл второпях об этом обстоятельстве и просит великодушно простить ему. Очевидно, расчет был на то, что за суетой и по неопытности, а в особенности по грансиньорству (здесь, сказать мимоходом, почему-то ужасно рассчитывают на грансиньорство русских) ему отсчитают четыреста франков по одному лишь его голословному заявлению и не потрудятся даже лично справиться, точно ли употребил он их на то, на что спрашивал. Вероятно, проделка эта ему уже не раз удавалась с нашими соотечественниками.
   В это время приехал Тонино-бей, нарочно присланный хедивом пожелать от его имени С. С. Лесовскому счастливого пути и сообщить, что хедив приказал приготовить для нас отдельный вагон 1-го класса. Адмирал просил его передать хедиву нашу признательность за все любезное внимание, оказанное нам его высочеством и выразил, что мы уносим из Александрии наилучшие впечатления как о самом хедиве, так и о лицах его двора и министерства, с которыми приходилось вступать в какое-либо соприкосновение.
   Дружески простясь с Тонино-беем и лицами нашего консульства, мы ровно в восемь часов тронулись в путь по Каирской дороге.
   Вначале она пролегает по известковому грунту пепельно-серого цвета, где нет ни малейшей растительности. На обсыпях откосов лежало и ползало множество ящериц, которых, по-видимому, нисколько не смущает грохот поезда, вероятно, уже привыкли. Это очень красивые животные, величиной около фута, с темно-синей и фиолетовой окраской кожи, которая имеет свойство вдруг переходить в кроваво-красный цвет, чуть только чем-нибудь нарушается спокойствие ящерицы.
   Вскоре путь пошел по довольно узкому перешейку, между озерами Абукир и Мариут; значительная часть последнего уже осушена и обработана под рисовые пашни. Озера эти, впрочем, крайне мелководны, так что стаи стоящих посредине их мрачных марабу и розовых фламинго лишь несколько обмакивают в их водах длинные голени. Мне кажется, это скорее обширные лужи, вроде наших степных среднеазиатских "каков", чем озера в точном значении слова.
   За перешейком пейзаж принимает совершенно своеобразный характер: на гладкой, со всех сторон открытой плоскости вы видите полосы роскошной растительности рядом с песчаною пустыней, на которой там и сям мелькают отдельные оазисы садов и миловидных дач; затем, перемежаясь с пространствами пустыни, идут возделанные пашни и затопленные рисовые поля. На пашнях работают поселяне плугами самого первобытного устройства, причем в такой плуг нередко впряжены рядом верблюд и корова. Поля изрезаны оросительными арыками, отведенными из нескольких главных каналов, по которым, несмотря на их ширину, не свыше трех аршин, ходят парусные лодки, и это являет очень оригинальное зрелище: за высотою канальных насыпей (диг) вы не видите ни воды, ни лодок, а движется перед вашими глазами только один косой островерхий парус, который словно скользит сам по себе прямо по зеленеющему полю. Вдоль этих каналов почти всюду видны древесные насаждения, образующие нередко целые рощи, из-за которых кое-где мелькают белые стены построек и торчат локомобильные и кирпичные трубы фабрик и заводов. Населенность страны довольно густая. Арабские и коптские деревушки встречаются нередко; но до чего невзыскательны эти феллахи в своем домашнем обиходе! Их жилища походят более на муравьиные кучи или опрокинутые вверх дном ласточкины гнезда, а то и на кучи навоза. Иногда целое селение состоит лишь из таких убогих кучек-конурок, в иных же деревнях они перемешаны с глинобитными домиками, вроде наших среднеазиатских саклей. Мечеть или церковь среди этих селений отличаете вы тем, что над первой на глинобитном куполе торчит полумесяц, а над второй четырехконечный крестик. Между селениями там и сям разбросаны кладбища и отдельные могилы марабутов, святых отшельников. Эти последние носят совершенно тот же характер, что и наши среднеазиатские мазанки: четырехсторонняя, кубической формы, мазанка, увенчанная глинобитным полусферическим или луковичным куполом. Над такими могилами всегда почти болтаются на шестах конские хвосты и какие-то тряпицы.
   Поселяне-копты ходят преимущественно в черных шерстяных балахонах и женщины их -- так же, ничем почти, кроме серег в носу, не отличаясь от мужчин. Арабы же предпочитают балахоны белые из полотна или коленкора, а дамы арабские, жены зажиточных купцов и чиновников, носят исключительно черные шелковые фередже. Их много едет вместе с нами в особо устроенных для мусульманок женских отделениях. Одна из них, должно быть, какая-нибудь пашиха, едет с целым штатом своих гаремных прислужниц, черных, как сапог, или смуглых, как старая темная бронза. На руках у них находятся разные дорожные принадлежности их госпожи: ридикюли, саки, веера, баночки, коробочки со сластями, пористые кувшины с водой, обезьянка на цепочке и ученый попугай не в клетке, а просто на пальце у одной из служанок. С ним она так и выходит на каждой станции на прогулку, а за ней тянется и вся остальная когорта служанок. Сама же пашиха не выходит, а только лениво смотрит на них из окна благосклонно улыбающимся взором.
   Чем дальше мы двигаемся, тем все чаше встречается характерная африканская растительность: тамариск, алоэ, кактусы и финиковые пальмы. Первый, это тот же наш среднеазиатский степной гребенщик, а бородавчатые серо-зеленые кактусы, напоминающие своими формами то дыню, то тыкву, торчат на голых солнцепеках прямо из земли. Их тут, впрочем, несколько разновидностей, и иные достигают довольно значительного роста. На колючих алоэ нередка красуются прелестные большие цветки с глянцевитыми пурпурными чашечками. Говорят, что кисловато-сладкие плоды алоэ на вкус очень приятны. Но замечательнее всех остальных представителей здешней флоры -- это финиковая пальма, которая прекрасно растет только на песчаных солончаках -- там, где не выдерживает никакое другое растение, и гибнет, если ее пересадят в лучшую почву. Можно сказать наверное, что где пальма эта особенно плодоносна, там недостаток во всех остальных дарах природы и, прежде всего, в пресной воде. В Египте за нею ухаживают с незапамятных времен и не даром, потому что для кочевых бедуинов и их лошадей ее плод, по большей части, служит единственной пищей. Гибкий и стройный ствол ее достигает шестидесяти футов высоты и завершается метелкой перистых листьев. Плоды ее, которых с одного дерева ежегодно собирается от пяти до семи с половиной пудов, свешиваются из-под лиственной метелки громадными гроздьями, в Египте эта пальма приносит достаточное количество плодов не только для местного потребления, но и для вывоза в Сирию, Турции и Европу. Из одного Александрийского порта ежегодно вывозится фиников около 6.000 центнеров на сумму до 2.000.000 франков. Здесь, между прочим, это дерево обложено огромной податью, и я узнал из данных нашего консульства, что в Египте считается 4.400.000 финиковых деревьев, доход с которых превышает! 115.000.000 египетских пиастров.
   Хотя земледелие есть главный, если не единственный источник богатства страны, однако же oro в последние годы приходит все в больший упадок вследствие непомерных налогов взимаемых с феллахов. Где обработка почвы хороша, там почти наверное можно сказать что земля принадлежит не феллаху, а Европейцам. Несколько лет тому назад одна французская компания купила 30.000 федданов {Один феддан равняется 4.200 квадр. метрам.} заброшенной земли и успела уже, как сказано выше, обработать часть бывшего озера Мариут. Вслед за этою компанией стали составляться и другие, с такою же целью, и правительство охотно уступает им большие пространства пустующих земель в Нижнем Египте. На пять с половиной миллионов всего населения Египта собственно земледельцев считается 1.855.000 человек. Земли делятся на государственные (мирие), частновладельческия (мульк) и онакт, пожертвованные на благотворительные учреждения, то же что турецкие и наши среднеазиатские вакуфы. Земли принадлежащие частным лицам (мулк) делятся на ушури, то есть платящие десятину, и караджи, с которых взимается податей гораздо больше чем с первых. Количество обработанных федданов распадается по категориям таким образом: караджи 3.460.685, ушури 1.281.925, мирие 1.017.497, а всех вообще 5.760.087 федданов. Из этого количества за время управления бывшего хедива Измаил-паши приведено в состояние годности к обработке 689.263 феддана.
   Главные произведения земли здесь хлопок, сахарный тростник, пшеница, ячмень, рис и маис, бобы, горох и чечевица, лев и конопля, берсим (клевер), индиго, хенне, мак, лук, табак и фрукты (финики, фиги, бананы, апельсины, мандарины, лимоны, миндаль, виноград, груши, дыни, арбузы и проч.). Все вместе взятые, летние, осенние и зимние произведения земли дают продуктов на сумму 1.523.000.000 египетских пиастров, а средний доход с феддана по всем этим произведениям равняется 320 египетским пиастрам.
   Что до скотоводства, то по статистическим сведениям 1880 года считается: конской породы (в том числе ослов, лошаков и мулов) 8.740 голов; быков, коров и буйволов 228.326 голов; овец и коз 320.000, так что на одну тысячу жителей приходится конской породы 1,5, рогатаго скота 41,3 и мелкого скота 58,0. Из этого видно что скотоводство в Египте стоит на весьма низкой степени, чему способствует, впрочем, недостаток подносного корма, вследствие сухого жаркого климата и отчасти эпизоотий.
   Разработка минеральных богатств в настоящее время очень ограниченна. Есть только каменоломни около Каира и в пустыне между Суэцом и Жлифе, а в Красном Море сера, которую лет восемь тому назад добывал маркиз Баскано, но должен был прекратить добычу за недостатком рабочих рук. Находятся еще зеленый и розовый гранит около Ассуана, мелкая бирюза у Синайской горы, соляные копи в Савакиве и натр в Нижнем Египте.
   Фабрики и заводы процветали во времена Мехмед-Али, но теперь почти все закрылись, так как не могут конкуррировать по качеству и дешевизне с иностранными произведениями. В Каире кое-как существует еще писчебумажная фабрика, которая производит бумагу низшего сорта, исключительно для казны. Там же работают швейцарский пивной завод и два заведения для искусственного производства льда, а в Среднем и Верхнем Египте есть до двадцати сахарных заводов. Эти последние почти все были устроены ех-хедивом Измаил-пашой, но ныне некоторые из них уже перестали работать за недостатком сахарного тростника, который почему-то перестают культивировать.
   Ремесленность, сосредоточенная в руках различных мелких цехов, кое-как еще борется с иностранцами вследствие дешевизны задельной платы. В Верхнем Египте феллахи выделывают для себя только грубые шерстяные материи, а в Нижнем -- дешевые шелковые ткани, исключительно для местного потребления.
   Торговля со внутренностью страны идет посредством железных, водяных и вьючных путей. Железных дорог в Египте построено всего 1.494 километра и на 8.569 километров проведено телеграфных линий. По стоимости постройки, железные дорога ежегодно дают доход в 15.275 франков на каждый километр или всего 22.820.850 франков. Других искусственных дорог в Египте не существует, но их до известной степени заменяют диги по обоим берегам Нила и каналов, что в совокупности составляют 3.000 километров. Кроме того, есть еще вьючные или караванные пути между Верхним Египтом и Красным Морем, между Бени-Суэфом и Райюмом, от Салихие на Кантару в Сирию и другие. Каналов годных для большой навигации считается здесь двенадцать, из коих семь в Верхнем и пять в Нижнем Египте, и по ним ходят до 12.000 средней величины барок, принадлежащих правительству и частным лицам.
   Внешняя торговля представляет следующие результаты в египетских пиастрах:

Годы.

Ввоз.

Вывоз.

Итог.

1874

507.074.155

1.342.347 221

1.849.411.381

1875

561.946 693

1.333.333.408

1.896.280.101

1876

425.319.102

1.356.128.582

1.784.447,689

1877

449.344.135

1.275.023.200

1.724.367.346

1878

488.434.195

809.727.699

1.294.161.894

   По ввозу товаров первое место занимают котонады, а второе каменный уголь; по вывозу же главная роль принадлежит хлопку, вторая сахару, несмотря даже на закрытие нескольких сахарных заводов. Недавно компания наших русских мануфактуристов приобрела себе здесь в аренду большие хлопковые плантации, продукты коих доставляются теперь в Одессу. Ввоз в Египет английских и французских товаров за последние годы хотя и уменьшился, но слабо, тогда как вывоз из Египта в эти страны уменьшился почти на половину, и тем не менее английский коммерческий флаг в египетских портах все-таки преобладает надо всеми остальными.
   Обрисовав в общих чертах экономическое состояние страны, остается сказать несколько слов о причинах ее финансового упадка. Причинами эти были: во-первых, легкость с которою правительство Измаил-паши брало, а европейские, даже местные иностранно-подданные банкиры давали ему взаймы огромные суммы обременявшия государство почти непосильным для него долгом; во-вторых, значительные суммы которые посылал Измаил-паша в Стамбул для исходатайствования и расширения себе различных прав по внутреннему управлению страной; в-третьих, Суэзский канал, стоивший одному Египту около 300.000.000 фр. и уничтоживший вместе с тем сухопутную транзитную торговлю чрез Египет, которая приносила стране весьма большие выгоды: затем, железные дороги, каналы, порты, мосты и различные украшения на европейский лад Каира и Александрии, сделанные Измаил-пашой; словом, вся эта "прессованная цивилизация", "реформы" и "развитие под высоким давлением", наложившие на плечи феллахов новую "египетскую работу", как во дни древних фараонов, а наконец и необузданная расточительность и щедрость самого экс-хедива, все это довело страну до близкого банкротства.
   В 1875 году, когда Порта прекратила платежи процентов по займам, европейские биржи начали показывать некоторое беспокойство и насчет Египта, так что неограниченный дотоле кредит Измаил-паши был вдруг подорван, и уже в апреле того же года Египетское правительство оказалось не в состоянии уплатить биньг -- внутренние долговые обязательства, коим срок кончился. Декрет хедива, объявивший этот сюрприз, обратил на себя внимание Англии, а затем и Франции. Обе державы стали насылать в Каир всевозможных своих финансистов для исследования положения страны: Кев, Вильсон, Вильет следовали один за другим, но они никогда не могли добиться истины, так как ее от них тщательно скрывали. Наконец, в 1876 году прибыли сюда Гошен и жубер, которым тоже показали бюджет доходов в весьма увеличенном размере и скрыли истинную цифру долгов разным крупным поставщикам, подрядчикам, чиновникам и армии. Но Гошену с Жубером удалось, по крайней мере, консолидировать все долги им известные. Официальные бюджеты доходов Египта с 1877 года показывались обыкновенно до девяти миллионов фунтов стерлинг, но в действительности доходы эти никогда не доходили до такой цифры. Бюджет на 1880 год показал доход в 8.561.662 фунтов стерлинг, и эта цифра была признана довольно верною, так как в ней взят minimum предположений. На необходимые же расходы страны европейские контролеры сочли достаточным положить 3.642.000 фунтов стерлинг, да на трибут Порте 681.486 фунтов стерлинг. Но этот последний весь сполна идет не в Стамбул, а прямо в Лондон, на обеспечение четырех турецких займов 1854, 1855, 1871 и 1877 годов сделанных в Англии.
   Подати и налоги непомерно велики и главною своею тяжестью падают на феллахов. То, что собиралось с народа в действительности, значительно превышало официально обозначенную цифру сбора, но разница вся расходилась по карманам пашей и вообще чиновников администрации. Однако, со времени вмешательства в дела иностранных контролеров, правительство стадо заботиться о том чтобы положить конец злоупотреблениям этого рода. При Измаил-лаше подати взимались под различными наименованиями и в таком количестве что со времени вступления на престол Тевфика их уже уничтожено 36 категорий, и несмотря на это феллахи все еще платят гораздо более чем, например, наш русский крестьянин при земстве. Вместо всех уничтоженных податей, которые приносили дохода до 600.000 фунт. стерл. в год, правительство увеличило на 29% налог на земли ушури. Для сбора податей в каждой провинции есть особые чиновники, которые до сих пор действовали совершенно произвольно, но есть надежда что со введением кадастра, начатого в 1879 году, дела в этом отношении пойдут правильнее.
   Что же до кочующих бедуинов, то эти не платят никаких податей, хотя официально и считаются в числе платежных сил страны. Но если б и вздумали заставить их платить какими ни на есть способами, то они наверно ответили бы на это бунтом. Да и мудрено заставить при их кочевом образе жизни.
   Почти все государственные доходы, кроме тех податей с некоторых провинций которые назначены на содержание администрации и войска и на уплату трибута Порте, идут или в "кассу погашения долгов", или в "опекунское управление имениями (бывшими дайры) Измаил - паши", так как надо всеми имениями экс-хедива и его семейства учреждева опека из коммиссаров-европейцев, причем Англия, разумеется, везде играет первенствующую роль-- и доходы с имений семейства экс-хедива идут прямо в руки Ротшильда. Увеличить хотя сколько-нибудь налоги в настоящее время нет возможности, или иначе феллахам останется разве повеситься. Но государственные доходы могли бы быть значительно увеличены еслибы, во-первых, иностранцы заправляющие ныне судьбами Египта брали себе не столь бешеные куши вместо жалованья, а во-вторых, если бы паши и опять же таки иностранцы владеющие здесь имениями правильно платили следуемые с них подати, а не уклонялись от платежа под разными предлогами. Сверх того, иностранно-подданные, коим принадлежит большая часть домов в Александрии и значительное количество оных в Каире, никаких городских повинностей не платят, что не согласно и с капитуляциями, и наконец торгующие иностранцы не желают подвергаться даже и патентному сбору. Можете представить себе после этого сколь они сладки и приятны и сколь "навязли в зубах" несчастным феллахам, которых и так и сяк жмут в податных тисках, да еще кладут "под пресс цивилизации".
   Саранча, как известно, некогда фигурировала в числе десяти казней египетских. Ныне она вновь стряслась над несчастною и неповинною за своего экс-хедива страной,-- стряслась в образе ее жидо-европейских кредиторов, банкиров, администраторов, приживалок и прихлебателей. Нашествие сынов Израиля, которые некогда, по слову Моисеевой книги Исхода, "обобрали Египтян", снова как туча саранчи, как "тьма египетская", повисло над страной во образе англичан и их Ротшильдов и Ротшильдовых свояков и родичей, брудеров и швагеров, парижских, франкфуртских, гамбургских, венских, римских и иных, до наших шмулек и шлемок включительно. "И оберете Египтян", было во время оно предсказано в утешение их предкам. "И оберут Египтян", можно и в наши дни предсказать, не будучи вовсе пророком, "до конца оберут и кровь их высосут".
   А впрочем уж и обобрали...

* * *

   Железнодорожные станции и полустанки часто следуют друг за другом. Беспрестанные остановки поезда на минуту, на две, иногда: более. На платформах чисто восточная пестрота публики, среди которой там и сям мелькают английские пробковые шлемы и белые жакетки европейцев. Вокруг остановившегося поезда в раскаленном воздухе стоит шум и гам туземного населения. Полуголые смуглые мальчишки и курчавые девчонки с кувшинами и стаканами пресной воды лезут чуть не под колеса; взрослые продавцы хлеба, фруктов и орехов то и дело шугают их и стараются оттереть от окон вагонов, но стая маленьких продавцов, на миг отступая врассыпную, снова продирается вперед и протягивает пассажирам воду, зная, что в Египте этот товар самый сбытчивый. Надувательство тут, конечно, царит в виде общего правила, и иногда оно выходит поистине комично. Так, например, на станции Тельбаруд М. А. Лоджио, не выходя из вагона, сторговал себе фунт свежих лесных орехов за три пиастра и бросил продавцу деньги прежде, чем получить товар. Тот, вместо фунта, высыпал ему в шляпу одну горсточку и откланялся, да еще сам, отступая шага на три, тут же стоит и смеется и так хорошо смеется добродушно-плутоватым смехом, что и мы, глядя на его проделку, невольно рассмеялись. Что с ними поделаешь! Так много с них тянут, что подобные проделки не только понятны, но, пожалуй, и простительны.
   Особенная толкотня и давка происходят на городских станциях, где находятся буфеты. Тут вас, наверное, будут назойливо преследовать непрошенные услуги со стороны арабов и предложения проводить до буфета. Иногда выскочат вдруг и два, и три человека вместе указывать вам дорогу к буфету, хотя это вовсе и не требуется, так как вывеска, гласящая вам о его присутствии, на английском, французском и арабском языках, находится тут же, на виду у всех, и сама тычется в глаза своими крупными золотыми литерами на черном фоне железного листа; но арабы все-таки торопливо вас провожают, отталкивая и оттирая друг друга, и вслед затем назойливо и неотступно пристают за бакшишем. Это какие-то всеобщие, повальные требования бакшиша и за дело, и без дела: все равно давайте. По этому поводу М. А. Поджио не без остроумия сделал замечание, что в Египте, когда полуторагодовалый ребенок начинает лепетать первые сознательные звуки, то он говорит не "папа" и "мама", как все и повсюду, а так уже, по инстинкту, первым словом произносит "бакшиш"! Это специальная страна бакшиша, где попрошайство составляет чуть ли не основную черту современного народного характера, и черта эта очень низменная, гадкая, унижающая человеческое достоинство; но -- что вы хотите! -- вспомня экономическое положение народа, она опять-таки становится понятною.
   По мне гораздо гаже общее мазурничество со стороны здешних торгующих за буфетами левантинцев и европейцев. У этих оно вызывается уже не нищетой, а хищническою алчностью наживы. Так, на одной из станций вздумали мы купить сельтерской воды, чтобы взять ее с собой в вагон. "Что стоит бутылка?" -- "Один франк". -- "Дайте четыре бутылки. Вот вам десятифранковик и позвольте сдачу". Отпустил буфетчик воду, но вместо шести, дает только четыре франка сдачи. -- "Вы неверно сдали, надо дополучить еще два франка". -- Итальянец или француз (кто его там знает?) делает вид, что не слышит замечания. Ему повторяют требование. Тогда он с видом удивления, как человек совершенно правый, объявляет, что сдал совершенно верно, что так и следовало, именно четыре франка. -- "Но ведь вы объявили цену один франк за бутылку". -- "Я сказал полтора франка бутылка, вы меня не поняли", -- отрезал он безапелляционным тоном и притом с самым благородным видом. Мы только переглянулись между собой ввиду такой наглости: все очень ясно и отчетливо слышали первоначально объявленную цену. В это время раздается звонок, спорить некогда, а пить в вагоне захочется -- и два лишние франка (где наше не пропадало!) прибавляются к выручке "благородного" европейца. Здесь при расплатах надо вообще избегать необходимости сдачи, так как все эти "дети прогресса" всегда норовят надуть на ней хоть на 1/4 пиастра. Другой, подобный же буфетчик, долго отлынивал, чтобы не разменять мне фунт стерлингов до второго звонка, в расчете, конечно, на всегдашнюю торопливость пассажиров, когда учитывать его будет уже некогда, и я получил с него сдачу не раньше, как заявив внушительным тоном, что сейчас же обращусь с жалобой к начальнику станции.
   В Танте на платформе бродило несколько торгашей с произведениями местной кустарной промышленности. Одни продавали какие-то картинки и изречения в завитках, намалеванные красками на стекле, другие -- мундштуки из тростника, третьи -- веера из павлиньих и гусиных перьев; последние были окрашены в малиновый, желтый, фиолетовый и иные цвета, что выходило довольно красиво. К окну нашего вагона подошел пожилой продавец с пучком павлиньих вееров и на ломаном французском языке предлагает купить у него. При здешней духоте веер, пожалуй, -- вещь не лишняя, но араб заломил за него пятнадцать франков, тогда как красная цена ему франка четыре, не более. Эту цену я и предложил, но продавец мотает головой, ни за что не соглашается. Я перестал торговаться и не обращаю на него больше внимания, а он все торчит у окна и старается соблазнить меня своим товаром, кажет его и так и этак, и поигрывает, и помахивает веером то на себя, то на меня, бормоча что-то с подмигиваниями и подшелкиваниями языком, но видя, что это средство не действует, начал понемногу спускать цену. -- Но я не отвечаю, а он не отступает. Наконец, раздается третий звонок, и поезд трогается с места. В это мгновение мой араб стремительно кидается к окошку и сует мне веер, крича о своем согласии на мою цену. Но было уже поздно и оставалось разве показать ему нос. Надо было видеть, однако, эту фигуру и тот уморительный по своему внутреннему комизму испуг жадности, какой исказил его лицо, когда он убедился, что добыча ускользает из его рук. Видя, что я непреклонен, он остановился, наконец, на краю платформы и укоризненно покачал головою, а затем вдруг плюнул от бессильной досады и с гримасой показал мне язык. Очевидно, и четыре франка была цена более, чем хорошая, но продавец тянул до последнего момента в надежде, авось удастся сорвать побольше. Это тоже черта чисто местная.

* * *

   Левый рукав Нила пересекается железною дорогой у Кафр-Заята, последней станции перед Тантой, а правый в Бенка-Асл; отсюда одна ветвь отделяется к югу, прямо на Каир, другая же к северо-востоку, на Загазик, где опять дорога разветвляется: прямое продолжение ее идет на Салихие, южная ветвь на Белбес, а срединная -- прямо на восток, к Измаилие на Суэцком канале. Наш путь лежал по этой последней. Хотя дорога эта и находится под управлением англичан, но беспорядки на ней образцовые, не уступающие даже пресловутым румынским. Выйдя из вагона, вы рискуете остаться на станции: на иной станции назначено стоять две минуты, а стоят двадцать; на другой, по расписанию, поезд ждет четверть часа, а он вдруг возьмет да и уйдет через пять минут. И при этом хоть бы сигнальные звонки подавали, а то где подадут, а где и нет, как вздумается. Дверцы в вагонах с приходом на станцию не отворяют -- справляйтесь сами, как знаете; кондуктора, в случае надобности, не дозовешься. Вообще халатность изумительная. А мы-то еще браним наши русские дороги. Да тут и сравнения нет! Прокатитесь по любой румынской или египетской линии, и наши покажутся вам идеалом порядка и порядочности. Внутреннее устройство здешних вагонов первого класса лишено всякого комфорта: тесно, низко, грязно, засалено, и при этом решительно никаких приспособлений для удобств пассажира, даже из числа самых необходимых. На самой худшей из русских дорог первоклассные вагоны неизмеримо лучше во всех отношениях: в наших можно и сидеть, и лежать удобно, а тут узкие скамейки (на два человека каждая) расположены так, что вы с вашим визави непременно должны беспокоить другидруга коленками, и притом скамейки эти обиты темным бархатом, что совсем уже не соответствует с условиями климата: при убийственном зное и едкой солончаковой пыли бархатные подушки служат чем-то вроде разъедающих кожу припарок. Одно что хорошо в устройстве здешних вагонов, -- это длинные крыши, из коих верхняя, приподнятая над нижнею на четверть, -- вроде тента для свободного тока воздуха и окрашена белою краской, чтобы отражать солнечные лучи. Ради той же цели и вагоны здесь белые снаружи, а без этого в них надо бы просто задохнуться.
   От станции Абу-Химит начинается уже более пустынная местность, селения редеют, становятся все меньше, малолюднее, и вскоре вместо них на степи остаются только разбросанные кое-где отдельные дворы да убогие сакли. Путники и поселяне, работающие на полях, встречаются все реже и реже, крупных деревьев не видно, одни только тоненькие пальмочки изредка торчат на желто-песчаных или пепельно-серых равнинах. Но вдоль пресноводного канала, что тянется справа рядом с дорогой, еще сохраняется кое-какая зелень, преимущественно лозняк, осока и кусты тамариска. Этот канал, соединяющий Нил с Суэцким заливом Красного моря, говорят, будто бы относится к числу сооружений древних фараонов. Вполне забытый в течение целого ряда веков, он был случайно открыт и реставрирован только в последние годы, во время работ Лессепса26, и им воспользовались для снабжения пресною водой пустынных станций Суэцкого канала и железной дороги. Шириной он не более сажени, но, несмотря на то, по нем все же ходят феллахские челноки под косым парусом, пропихиваясь баграми между камышовыми зарослями, которые в одно и то же время и благодетельны, и вредны для этого канала: благодетельны тем, что не дают наносным пескам засорять его, но зато сами, разрастаясь все более и гуще, задерживают свободный ток воды и заполняют его русло, вследствие чего здесь требуется постоянная расчистка. Стебли и корни камышей выдирают со дна железными граблями и оставляют их зеленые стрелки, в виде стоячей бахромы, только вдоль берегов канала. Последняя арабская деревушка, какую мы встретили, была Рас-эль-вади, около станции того же имени. Рас-эль-вади -- значит мыс воды, или мыс, образуемый водой. И действительно, в этом месте как раз подходит к каналу и сливается с ним под углом, образуя мысок, крайний из бесчисленных рукавов или протоков Нила, не простирающий своего течения далее сего пункта. Весь излишек воды этот рукавчик отдает на пополнение канала.
   На станции Рас-эль-вади окно нашего вагона обступили штук пять или шесть арабских девочек, от пяти до семилетнего возраста, с пористыми кувшинами-холодильниками. Одна из них, старшенькая, была очень грациозна и развязна, и все щебетала нам что-то и улыбалась, показывая свои перлово-белые зубенки. Вся эта смуглая детвора протягивала к нам ручонки с кувшинами, предлагая нам напиться. Мы одарили малюток мелочью и пустыми бутылками из-под сельтерской воды, которым они обрадовались даже больше, чем деньгам. Проходивший сторож шугнул их мимоходом, и они с веселым визгом вмиг рассыпались, как воробьи, во все стороны, но тотчас же опять, смеясь и скача, собрались у нашего окошка. Шагах в трех за ними неподвижно стоял длинный и худой, как скелет, нищий араб, пораженный проказой. Все лицо его было наглухо закрыто спускавшимся с темени до пят дырявым черным бурнусом, в прореху которого глядело одно только стеклянистое око с веком, изъеденным язвой. Никогда не забуду впечатления от этого ужасного глаза! Он был страшен. Циклоп, закутанный в лохмотья, живое олицетворение человеческого несчастья, араб этот не канючил, не выпрашивал милостыню, как все нищие, а только неотступно, в упор глядел на нас этим своим неподвижным воспаленным глазом. Мы выбросили ему сколько-то мелочи. Не сгибая ни шеи, ни спины, он медленно опустился на корточки, неторопливо высунул из-под развеваемых ветром лохмотьев своей хламиды длинную костлявую руку, с усилием заграбастал узловатыми пальцами одну за другою медные монетки, сунул их себе за щеку, вытянулся во весь рост и снова уставился, словно зловещий призрак чумы или смерти.
   За Рас-эль-вади пошла уже голая пустыня, и один только пресноводный канал тянется по ней узкою зеленою лентой, рядом с лентой железной дороги. Крупнозернистый, красновато-темный песок наполняет равнину по обе стороны пути, образуя иногда как бы застывшие волны, по которым там и сям белеют кости верблюдов. Это уже пошла так называемая Аравийская пустыня, совсем мертвая, без малейшей растительности, и следующая станция Рамзес вполне окружена ею. Говорят, будто название Рамзес дано этой станции в память фараона Рамзеса, предполагаемого соорудителя пресноводного канала.
   Пустыня приветствовала нас свойственным ей горячим ветром. Порывами вдруг стал налетать он с юга и обвевал лицо жгучим своим дыханием, словно из жерла калильной печи. Духота в вагоне благодаря этому ветру сделалась такая, что почти нечем было дышать. Пришлось закрыть с правой стороны окна, и когда через несколько минут после этого я дотронулся до стекла рукой, оно было горячо, словно его накалили над лампой. К счастью, ветер продолжался не более часа и, подъезжая к Измаилие, мы его уже не чувствовали.
   Признаки культуры опять начинаются только около Измаилие. Тут видна невдалеке роща, насажденная во время работ на Суэцком канале и ныне уже достигшая полного роста и развития. Из-за ее верхушек видны строения городка Измаилие, стоящего при самом канале на берегу озера Тимсах, и часть большого белокаменного дворца хедива. Многие постройки на окраине городка носят пока еще как бы временный, барачный характер, частично с плоскими, частично с двухскатными деревянными кровлями. Все это сохранилось еще со времен Лессепсовой работы.
   От Измаилие железная дорога поворачивает к югу на Суэц и идет параллельно каналам -- Пресноводному и Суэцкому, вдоль береговой линии больших горько-соленых озер Эль-Амбак и Истме, через которые проходит этот последний. Здесь, близ станции Нефише, находится премиленькая деревянная дача Лессепса, построенная отчасти в русском стиле, с резным гребешков вдоль крыши и прорезными фестонами на деревянных подзорах вдоль карнизов на галерее и балконе. Необыкновенно мило и приветливо глядят ее тесовые стены, окна с узорчатыми балясинами и зелеными жалюзи и легкие крылечки и галерейки из-за роскошной зелени палисадника, наполненного разными цветами, павоями, пальмами и другими южными растениями и деревьями. Среди мертвой пустыни эта прелестная дача-игрушка является для вас совершенным сюрпризом и своим контрастом с окружающею ее природой производит самое приятное, отрадно-веселое впечатление. Здесь, говорят, Лессепс постоянно жил во время работ на канале, да и теперь, вспоминая прошлое, иногда навещает свою дачу и проводит в ней некоторое время. Говорят, он очень ее любит, да и немудрено: с нею должно соединяться у него столько дорогих воспоминаний о днях великого труда и великой борьбы с природой и с людским недоверием к осуществимости его грандиозной идеи. Подъезжая к следующей затем станции, среди песчано-холмистой (бархатистой) местности мы заметили справа, близ самой дороги, крутой обнаженный холм и на нем развалины какого-то мавзолея в смешенном древне-персидском и египетском стиле, известные под именем Серапеума. Здесь же, поблизости, на самом берегу канала, находится небольшое местечко того же имени, возникшее вместе с каналом и потому разбитое на правильные кварталы с прямыми и широкими улицами.
   Поверхность горько-соленых озер среди желтой песчаной плоскости отличается глубоко темным синим цветом, совершенно незнакомым и даже странным для жителей севера, которые к такому цвету воды не привыкли. Это далеко не то, что цвет морской воды, а нечто совершенно особенное и своеобразное, приближающееся к тону индиго. Глядя на эти озера, я невольно вспомнил несколько маленьких пейзажей В. В. Верещагина из его индийского цикла, где написаны клочки точно таких же озер и таких же ярко-желтых берегов. Вспомнилось мне, как некоторые петербургские ценители и судьи, никогда и никуда не выезжавшие дальше Парголова и Петергофа, беспомощно критиковали художника за эти "грубые и неестественные эффекты", которые, по их мнению, "невозможны в природе". А вот тут как раз они-то и есть налицо, словно прямо перенесенные с Верещагинского полотна в живую действительность!..
   Но еще более оригинальный эффект производит вид кораблей, следующих по каналу. Миновав озера, вы подвигаетесь далее на юг, уже не видя самой поверхности Суэцкого канала, которую скрывают от глаз прибрежные плотины, так что вам кажется, будто вокруг нет ничего, кроме буро-желтой равнины, -- и вдруг вы видите, что по этому песчаному морю медленно движутся один за другим черные корпусы кораблей с высокими мачтами и сложным рангоутом и обгоняет их, двигаясь по тому же направлению целый караван "кораблей пустыни". То бредут себе медленным шагом и вытянувшись гуськом друг за другом одногорбые высокие верблюды с сидящими на них бедуинами в белых, накинутых на голову бурнусах.
   Здесь общий характер пустыни уже не так монотонен, как около Рамзеса. Сначала, с правой стороны, открываются последовательно один за другим два горные кряжа, Джебель-Генеффе и Джебель-Авебет, идущие по направлению от запада к востоку. Первый изборожден по северному склону глубокими поперечными оврагами и на вершине своей образует довольно плоское плато; восточная оконечность его близко подходит к дороге и несколько времени тянется вдоль ее двухъярусными уступами буро-красноватого цвета. Второй хребет значительно острее и круче, в особенности на своем южном склоне, но силуэт его виден уже в значительном отдалении от дороги. Наконец, одновременно вдали начинают выступать, слева, вершины гор Синайского полуострова, а справа, на африканском материке, соседние с Суэцом и ботал в своей каюте.
  
   9-го сентября.
   С рассветом снялись с якоря и двинулись обратно в Нагасаки. Погода несколько получше: небо пасмурно; в воздухе, на горизонте, какая-то сероватость; но, по крайней мере, нет дождя, и то слава Богу.
  
   10-го сентября.
   В Желтом море. Погода благоприятная. Нового ничего.
  
   11-го сентября.
   При благоприятной мягкой погоде, под вечер, около пяти часов пополудни, вступаем в Нагасакскую бухту. На траверзе маяка Иво-Симо встретили "Россию", пароход добровольного флота, возвращающийся под коммерческим флагом в Европу. Команда и офицеры "России" были выстроены лицом к нам на шканцах. Отсалютовали друг другу троекратным приспусканием флагов и разминулись.
   В Нагасакской бухте застали два наших клипера: "Наездника" и "Забияку", возвратившегося после отвоза К. В. Струве из Иокогамы. Адмирал сообщил, что через два дня, 14 сентября, уходим во Владивосток, где назначен сбор всей эскадры.
  

* * *

  
   Пребывание во Владивостоке и других местах Южно-Уссурийского края уже описано автором в ряде очерков, помещенных в "Русском Вестнике" 1882 и 1883 годов, а потому дальнейший рассказ начинается с возвращения генерал-адъютанта Лесовского из Владивостока в Нагасаки.
  

В шторме

Выход с Владивостокского рейда. -- Морские приметы и поверья. -- 13 число. -- Начало шторма. -- Что творилось внутри судна ночью. -- Несчастный случай с С. С. Лесовским. -- Критический момент. -- Наши потери. -- Угрожающие скалы. -- Остров Дажелетт и камни Менелай и Оливуца. -- Положение С. С. Лесовского. -- Буря стихает. -- Дети на нашем судне. -- Сюрприз волны. -- Приход в Нагасакскую бухту. -- Распоряжения, отданные адмиралом.

  
   18-го ноября.
   13 ноября, в три часа и пятнадцать минут пополудни, крейсер "Европа", на коем находился флаг главного начальник эскадры Восточного океана, снялся с якоря на Владивостокском рейде, чтобы следовать в Нагасаки.
   Хотя погода стояла ясная, солнечная, с морозом в пять-шесть градусов, но барометр начал падать еще с утра; притом же северный ветер еще на рейде, до снятия с якоря, порывисто и зловеще шумел между снастями. Все это являло признаки не совсем-то благоприятные для судна, выходящего в здешние моря в эту пору года; но, с другой стороны, моряки полагали, что если и захватит нас шторм, то при курсе на S он будет попутным, и потому вместо обычных десяти-двенадцати мы, быть может, понесемся со скоростью пятнадцати-шестнадцати узлов: ветер гнать будет в корму и тем значительно сократит время нашего перехода.
   Но старая истина, что "человек предполагает, а Бог располагает", как нельзя выразительнее подтвердилась над нами. Недаром моряки не любят, когда профаны морского дела, "сухопутные" пассажиры вроде меня, задают им в море вопрос: "Когда, мол, придем мы туда-то?" Старого или бывалого моряка при подобном вопросе всегда неприятно покоробит, и он, поморщившись, непременно ответит сдержанно-недовольным тоном: "Когда Бог даст!" И другого ответа вы от него не дождетесь. Иной добрый человек разве прибавит к этому еще в назидание:
   -- Никогда не спрашивайте на судне, "когда придем".
   -- А что так?
   -- Да так, примета нехорошая. Не любим мы этого.
   -- А в чем же примета-то?
   -- Примета в том: коли скажешь "придем тогда-то", то наверное какая ни на есть мерзость или задержка да уж случится, словно вот нарочно, не загадывай, мол!
   -- Да неужели вы верите в подобные приметы? -- спросил я одного моего моряка-приятеля.
   -- Э, батюшка, поверишь, как на собственной шкуре неоднократно убедишься, сколь они оправдываются. Чудно, поди-ка, вам кажется, а оно так. Приметы, скажу я вам, разные бывают у нас. Вот тоже, например, как запоют гардемарины у себя в "Камчатке" этот самый дуэт: "Будет буря, мы поспорим", -- ну, и будет буря... неизбежно будет, так уж и жди!..
   -- А пели разве?
   -- Да как же!.. Вчера вечером дернула их нелегкая, словно прорвало... Я даже плюнул с досады, пошел да цыкнул им в люк: чего, мол, каркаете!.. Ну, замолчали, спасибо.
   Действительно, как попригляделся я, между моряками тоже иногда не без суеверий, в особенности между людьми, "видавшими виды морские" и не раз испытывавшими смертную опасность в жестоких штормах. Поэтому в кают-компании, между прочим, слышались мнения и замечания насчет 13 числа: "Нехороший, мол, день для выхода в море... Дай Бог, чтобы все обошлось благополучно..."
   На этот раз суеверному убеждению относительно 13 числа суждено было оправдаться в полной мере.
   Когда мы шли еще по проливу Босфор Восточный, сила северного ветра уже равнялась шести баллам. В исходе четвертого часа, пройдя мимо маяка на острове Скрыплева, взяли курс на юго-запад и поставили паруса: марсели, брамсели, кливер и фок12, с которыми крейсер при 56-ти фунтов пару и 56-ти оборотов винта имел от 12 1/2 до 13 узлов ходу.
   Уже с полуночи начало нас значительно покачивать. К часу ночи 14 ноября порывы ветра стали налетать все чаще, а в половине второго сила его достигла десяти баллов при направлении от NNO. Около двух часов ночи вызвали наконец наверх всех офицеров и команду, чтоб убрать паруса. Но при уборке лопнули шкоты и гитовы {Шкоты -- веревки которые притягивают нижние концы паруса к следующей рее, а гитовы служат при уборке парусов для подтягивания паруса к той рее к которой он привязан сверху.}, и одним сильным напором ветра сразу вырвало оба брамселя.
   Та же участь постигла и грот-марсель, взятый на гитовы: закрепить его не представлялось уже никакой возможности, так как шторм к этому времени достиг полной своей силы (12 баллов), а реи и снасти покрылись слоями льда. Люди полезли было по вантам, но ноги их соскальзывали с обледенелых выбленок, и закоченелые пальцы линь с крайним трудом могли держаться за снасти. Все усилия не привели ни к чему, и эти паруса так и остались у нас трепаться клочьями по воле ветра. Уже с вечера мороз доходил до 15®, а теперь он все более крепчал: вся палуба, весь мостик, поручни, борты, стекла в рубке, -- словом, все, что было снаружи, -- покрылось льдом, слои которого нарастали все толще и висели со снастей большими сталактитовыми сосульками. Иногда ветер срывал их, и они с дребезгом разбивались о встречные предметы при падении или как головешки летели через судно в море. Студеные волны то и дело хлестали через палубу, а шпигаты13 затягивало льдом: поминутно приходилось расчищать их, чтобы дать сток воде, переливавшейся с борта на борт. Снежная завируха и замороженные брызги неистово крутились в воздухе, били в лицо, коля его как иголками, и залепляли глаза. Наверху почти ничего не было видно, -- черное небо, черные волны и масса мятущихся снежинок... Ветер и море слились в один непрерывный лютый рев, мешавший различать крики командных слов и приказаний. Судно швыряло с боку на бок и сверху вниз как щепку; при этом обнажавшийся винт каждый раз начинал вертеться на воздухе со страшною быстротой, наполняя все судно грохотом своего движения и заставляя трепетно содрогаться весь его корпус. Налетавшие валы с шумом, подобным глухому пушечному выстрелу, сильно ударяя в тот или другой борт, напирали на его швы, вследствие чего все судно скрипело и стонало каким-то тяжким продолжительным стоном, точно больной человек в предсмертной агонии. И это его кряхтенье и стоны наводили на душу тоску невыразимую...
   Никто, разумеется, не спал, да и до сна ли тут было!.. Вода в большом количестве проникла в жилую палубу и с плеском перекатывалась из стороны в сторону по коридорам и каютам. Люки закрыли наглухо, и потому внизу была духота: воздух спертый, дышится трудно... Диваны в кают-компании гуляли из угла в угол, посуда звенела и билась, офицерские и иные вещи, чемоданы, саки, коробки срывались и падали со своих мест, швырялись по полу, и весь этот хаос вдобавок сопровождался еще громким плачем и криками перепуганных детей. Мы везли с собой семейства двух морских офицеров Сибирской флотилии, находившихся на зимней стоянке в Нагасаки. Дамы, впрочем, оставались стоически спокойны, как истинные жены бывалых моряков, и все свои усилия вместе с няньками напрягали к тому лишь, чтобы хоть как-нибудь успокоить детей. Держаться на ногах почти не было возможности, в особенности мне, как человеку непривычному, да и привычные-то люди наполучили себе достаточно ссадин, шишек и ушибов, между которыми иные оказались весьма серьезными {Один из сильнейших ушибов в ногу получен был Dr. Кудриным в ту самую минуту, когда его потребовали в капитанскую рубку для подания помощи адмиралу Лесовскому. Несмотря на сильнейшую боль, В. С. Кудрин стоически исполнил как врач свою обязанность.}. Степень крена наглядно показывали висячие лампы: угол их уклона в сторону от вертикальной линии достигал сорока градусов.
   Между тем мы продолжали идти с попутным штормом под фор-марселем, фоком и кливером. С. С. Лесовский находился наверху на мостике. Вдруг большая волна, быстро и сильно накренившая судно на бок, послужила причиной того, что адмирал, не удержавшись на ногах, упал грудью на поручни, окружающие наружные края мостика. Ушиб был значителен, и хотя нашего почтенного адмирала упросили сойти вниз в его каюту, тем не менее, едва успев оправиться, Степан Степанович через полчаса опять уже был на верхней палубе. Но надо же быть несчастью! Громадный вал, вкатившийся с кормы, вдруг подхватил его на себя и бросил вперед на несколько сажен к грот-мачте. При падении адмирал ударился правым бедром об окованный медью угол одного из ее кнехтов {Кнехтами называются деревянные брусья укрепленные вертикально в палубе; в них прорезаны шкивы (отверстия) в которые проходят снасти и крепятся за верхнюю часть самого кнехта.}. Когда к нему подскочили, чтобы помочь подняться, он уже не мог встать на ноги и держаться без опоры, не мог даже слегка коснуться о палубу правою ступней. На руках перенесли его в капитанскую рубку и позвали флагманского доктора В. С. Кудрина, который вместе с судовым врачом П. И. Преображенским, осмотрев ушибленное место, нашел перелом правой ноги в верхней части бедровой кости. Адмирала уложили на койку и наложили повязку; но более существенной помощи невозможно было ему подать, пока продолжалась эта неистовая буря, и можете представить себе то горестное впечатление, которое произвел этот несчастный случай на всех находившихся на судне.
   В исходе шестого часа утра, при 14 1/2 узла ходу крейсер вдруг рыскнул, то есть самопроизвольно бросился в сторону, вправо (рулевые выбились из сил в своем обледенелом платье, и руки у них закоченели), и несмотря на руль, тотчас же положенный на борт, и на стоявшие еще передние паруса, привел на правый галс. {Галс -- положение плывущего судна относительно направления ветра: он дул нам в корму, а теперь в правый бок, так что судно стало поперек волнения.} При этом вырвало фор-марсель и фок. В таком опасном положении, стоя поперек волнения и подставляя ударам налетавших волн свой правый борт, мы оставались довольно долгое время, так что в половине седьмого часа утра крейсер черпнул наконец левым бортом. Судно положило совсем на бок, да так и оставило. Вот когда настал самый ужасный, самый критический момент, тем более, что про этом баркас, стоявший на шкафутном планшире, наполнился водой и от удара вкатившейся с наветра волны повис на носовой шлюпбалке {Шкафутом называется пространство палубы между грот- и фок-мачтами; планшир -- верхняя часть борта. Шлюп-балки -- толстые железные брусья с блоками, на которых висят поднятые с воды шлюпки, на веревочных талях.}. Теперь вопрос жизни или смерти заключался в том, налетит ли сейчас с наветру новый сильный вал, который окончательно опрокинет судно. К счастью, стоявший на вахте молодой мичман Петр Иванович Тыртов не растерялся, а показал себя истинным молодцом. Он тотчас же крикнул "топоры!" и приказал скорее обрубить тали, чтобы предохранить борт судна от колотившегося об него баркаса. Несмотря на крайнюю трудность, работа эта была исполнена живо, молодецки: быть может, ей помогало сознание крайней опасности, в какой находилось положенное на бок судно. Как только освобожденный баркас упал в воду, оно довольно тихо стало подниматься и приняло вновь нормальное свое положение. Но тут замечена была новая беда: якорь сорвался вдруг с найтова {Найтов -- довольно толстая веревка служащая для удержания якоря у борта, для чего она кладется в несколько оборотов.} и стал колотить в борт носовой части, но к счастью без серьезных последствий, потому что, хотя и с неимоверными усилиями, его успели поднять и вновь занайтовить надлежащим образом. И все это во время величайшей трепки, когда нас швыряло буквально как легкую щепку по воле волн и качало такими сильными размахами, что люди валились с ног, если не успевали за что-нибудь схватиться руками.
   Вскоре после этого последнего эпизода вновь налетает громадная волна, вышибает вовнутрь железный гакка-борт и сносит в море картечницу Пальмкранца, стоявшую на кронштейне выше левой раковины14. Ураган свирипел все более и более: силой волн у нас смыло с подветренных боканцев {Боканцы -- то же что шлюп-балки. Подветренною называется часть противоположная той, с которой дует ветер. Если ветер справа, то левый борт будет подветренным.} катер, четверку, минный буксирный шест и приспособления для бросательных мин; последние частью уцелели, но в совершенно исковерканном виде.
   Пришлось на время прекратить действие машины: если б еще и она испортилась, положение наше стало бы уже окончательно плохо; надо было всемерно поберечь ее, да и винт, беспрестанно обнажавшийся наружу, сильно потрясал весь корпус судна. К счастью, топки еще не залило.
   Между тем нас несло по направлению к Корейскому берегу, одному из самых неприветливых и опасных благодаря его голым и большею частью отвесным скалам, где нас ожидала бы неизбежная гибель. Чтобы не приближаться к нему, командир крейсера в два часа пополудни приказал дать ход машине и повернуть судно на правый галс в направлении на NNO 1 1/2 О. Хотя и с трудом, но к счастью это удалось исполнить, и в таком-то положении, грудью против ветра, стараясь лишь удерживать свое место, для чего машине надо было работать изо всех сил, оставались около пятнадцати часов до рассвета 15 ноября; но и адская сила шторма оставалась все та же. Лишь 15 числа, к девяти часам утра, шторм начал несколько стихать, почему командир решился спуститься, то есть повернуть судно так, чтобы ветер дул опять в корму, и взял курс StW1/4W. До этого дня вследствие некоторой неточности счисления мы было думали, что успели пройти Дажелетт еще 14-го перед рассветом, но теперь, по проверке, оказалось, что мы его не миновали. Дажелетт -- это брошенная посреди Японского моря голая пустынная скала, около десяти миль в окружности, с отвесно утесистыми и почти неприступными берегами {Дажелет, по-японски Мату-сима, находится под 37® 30' сев. шир. и 130® 30' 50" вост. долг.}. Высота его пика, возвышающегося посредине острова, определена нашими гидрографами в 2100 футов, англичане же считают его до 4.000 футов. Дажелетт совершенно безводен и потому никогда и никем не был обитаем: кто разбивается о его скалы, тот гибнет {Исключения редки, и одно из таковых имело место в 1871 году, когда на этот остров было выброшено с разбившегося судна какое-то немецкое семейство. По счастью, оно было вскоре замечено с проходившего мимо нашего корвета Витязь и снято с берега нарочно посланным туда лейтенантом А. Р. Родионовым нынешним нашим флаг-офицером, за что император Германский пожаловал ему орден.}.
   Но еще более, чем Дажелетт были опасны находящиеся в окрестности его два камня, Менелай и Оливуца, некогда открытые русскими мореходами и названные по имени судов, сделавших это открытие, чем оказана мореплаванию немаловажная услуга, так как оба эти камня торчат отдельно в открытом море, далеко, на сотни миль от ближайших обитаемых островов и на самом перепутье судов, идущих к северу или к югу по Японскому морю. Не желая проходить мимо Дажелетта и этих камней, командир крейсера 15 числа вечером, в половине девятого часа, повернул судно назад и, дав машине малый ход, пошел обратным курсом NtO с таким расчетом, чтобы к рассвету опять быть на прежнем месте.
   В этот день, несмотря на килевую и бортовую качку, нашему бедному адмиралу успели несколько облегчить его положение, вложив переломленную ногу в ящик, особо к тому приспособленный, несмотря на страдания, Степан Степанович был чрезвычайно бодр и не изменил даже ни единым звуком голоса своему обычному настроению духа: только лицо его стало бледнее. Он приветливо принимал посещения лиц своего штаба, приходивших навещать его, и, со всегдашним своим радушным участием, расспрашивал нас, как перенесли мы шторм, и разговаривал о разных эпизодах, случившихся на судне за время этой бури, хотя и стихшей, но далеко еще не кончившейся: в море все еще было, как говорится на языке моряков, "очень свежо". С самого выхода из Владивостока мы ничего не ели и не пили, да камбуз и не топился. Только вечером 15 числа, уже после того, как судно привели против ветра и дали малый ход, собрались мы по соседству в каюту Н. П. Росселя и закусили черствою булкой с сыром и паюсной икрой, выпив предварительно по рюмке водки. О стакане чаю нечего было и думать.
   Но вот с рассветом 16 числа увидели мы наконец за собою в направлении к NO остров Дажелетт, по которому и получили возможность с точностью определить свое положение в 37® 10', северной широты и 130® 23', восточной долготы. Слава Богу, удалось благополучно миновать его ночью. Этот день, говоря относительно, прошел уже спокойно: хотя качка все еще была неприятна и неправильна, тем не менее явилась возможность и на палубе, и на мачтах, и в каютах прибрать печальные следы наших потерь и разрушений, а "коки" на кухне попытались готовить горячую пишу.
   Темой большей части разговоров на первое время, разумеется были разные впечатления и эпизоды только что перенесенного шторма и замечательная черта в характере моряков: раз что буря прошла, о ней уже говорится весело и не особенно много. В кают-компании раздались веселые звуки пианино, и дети, переставшие плакать, уже совершенно спокойно заходили тут же около стола и диванов, придерживаясь за них ручонками, и гурьбой облепили нашего добрейшего Ивана Ивановича Зарубина, который ради их развлечения принялся им рисовать китайскою тушью пушки, коньков, петушков и кораблики.
   -- Ну что, батюшка, -- весело обратился ко мне А. П. Новосильский, -- помните наш разговор при уходе из Гонконга?
   -- Какой это? -- отозвался я.
   -- Да по поводу тайфуна-то, когда я вам говорил, что это будет почище всякого вашего сухопутного сражения. Вы предложили тогда помириться на том, что "оба лучше", а я сказал, что как увидите, то и судить будете. Ну, вот вы теперь и видели. Так как же: "Оба лучше"?
   -- Ну, нет, говоря чистосердечно, пять сухопутных сражений предпочту я одному вашему "хорошему" шторму, как этот, чтоб ему пусто было!..
   -- То-то батюшка!.. Только не ругайтесь: ругать едва окончившийся шторм никогда не следует.
   -- А что, примета такая?
   -- Н-да, примета... Не надо этого, нехорошо. Прошел, и слава Богу, коли целы.
   -- Да какой же прошел, коли все еще вон как качает?
   -- Ну, и тем более не надо браниться... Впрочем, это что уж за качка! Этак-то и малых ребят в люльке качает. Вон они, видите, как Ивана Иваныча облепили!
   На 17 ноября, ночью, в четверть второго часа, находясь у северной оконечности острова Цусима в Корейском проливе, крейсер опять сообщил машине малый ход до рассвета и взял курс S3/4W. С рассветом же, определившись по острову Цусима, мы пошли уже в виду архипелага Гото.
   Тут со мной случилось плачевно-комическое приключение. Умываясь в своей каюте, я не устоял перед искушением хоть чуточку освежить в ней страшно спертый, застоявшийся за трое суток воздух, и рискнул открыть иллюминатор. Но едва повеяло на меня освежающая благодатная струя свежего воздуха, как вдруг -- надо же случиться такой беде! -- какая-то шальная зеленая волна ударила в наш правый борт и сильным, толстым каскадом стремительно вкатилась ко мне, обдав меня с головы до ног холодным душем и моментально затопив на целый аршин каюту. По колено в воде еле-еле успел я захлопнуть иллюминатор, и хорошо, что мне удалось повернуть замыкающий стержень на два-три оборота, раньше чем новая волна, как раз прихлынувшая опять к нашему борту, закрыла собою его стекло. А то быть бы у меня еще большему потопу!" Спасибо, вестовые ведрами вычерпали воду и кое-как обсушили мою каюту. Сам я, безо всяких последствий для здоровья, отделался только холодною ванной, после которой, конечно, пришлось переменить и обувь, и все платье, а при выходе в кают-компанию был награжден общим веселым смехом. Вперед наука: не открывай иллюминаторов в свежую погоду!
   К вечеру, в начале шестого часа, при полном штиле и совершенно прояснившемся теплом небе, наш избитый, истерзанный крейсер, без шлюпок, без парусов и с вышибленным гакка-бортом вошел в Нагасакскую бухту и бросил якорь в виду российского консульства. Здесь на рейде мы застали английский броненосный фрегат "Iran Duke" и японский корвет "Амади". На этом переходе крейсер "Европа" находился под парами 112 1/4 часов, израсходовав 7487 1/2 пудов угля.
   Адмирала в тот же вечер перевезли на берег и поместили в доме, занимаемым его супругою. На следующий день, утром, на ногу ему была наложена гипсовая повязка находящимися в Нагасаки нашими флотскими врачами, под руководством доктора Кудрина, и адмирал чувствовал себя уже настолько хорошо, что мог даже заниматься служебными делами, принимая доклады и делая соответственные распоряжения. Между прочим, о прискорбном этом происшествии одною телеграммою было сообщено в Петербург, а другою послано во Владивосток предписание контр-адмиралу барону Штакельбергу прибыть немедленно в Нагасаки.
   По первоначальному предложению главного начальника нам предстояло, зайдя предварительно на короткий срок в Нагасаки, идти в Иокогаму, так как С. С. Лесовский получил через японского морского министра адмирала Еномото (бывшего посланника при питербургском Дворе) приглашение туда от имени его величества микадо. Теперь предстояло объяснить японскому Двору невозможность для нашего адмирала воспользоваться в настоящем его положении высоким приглашением императора Японии, и эту миссию должен исполнить барон Штакельберг, как старший после главного начальника флагман.
  

Опять в Нагасаки

Нагасакская зима. -- Лестница священных тори. -- Храм Сува. -- Дощечки жертвователей. -- Средство против зубной боли. -- Храмовый двор и его древние бронзы. -- Зеркало Изанами. -- Религиозный культ Ками или Синто. -- Общественный сад в Нагасаки. -- Буддийский храм Дайондзи. -- Обед в японском ресторане. -- Наша собеседница. -- Церемониальная встреча и обход затруднений с обувью. -- Обстановка столовой комнаты, ее холод и согревательные средства -- хибач и саки. -- Таберо. -- Японские закуски. -- Сюрприз с грибком. -- Порядок японского обеда и характер его блюд. -- Оригинальная дань благодарности за угощение. -- Черта самолюбия и гордости в слуге-японце. -- Наш уход в Иокогаму.

  
   19-го ноября.
   Прелестная погода. Совершенно ясное, лазурное небо, солнце греет. В нашем консульском доме двери (они же и окна), выходящие на веранду, в сад, отворены настежь. Пальмы, лавры, камелии и многие другие деревья одеты густою свежею зеленью; румяные померанцы и бледно-золотые миканы (японский апельсин) зреют на ветках; под окнами цветут алые и белые розы и, кивая своими пышными бутонами, заглядывают к нам в комнату. И все это 19 ноября!.. Воображаю, какая теперь слякоть и мерзость в Петербурге...
   Нынешний день посвятил я осмотру нагасакских храмов. Судьба на сей раз послала мне в сотоварищи господина Раковича, хорошо знакомого не только с Нагасаки, но и с японским языком, которым владеют весьма порядочно иные из наших моряков, особенно служащие в сибирской флотилии. Мы сели в дженерикши и приказали везти себя к северной части города, лежащей на взгорьях той группы холмов, коих высшею точкой является гора Компира. От нашего консульства будет туда три версты с лишком, и чтобы добраться до места, надо проехать вдоль почти весь город; тем не менее, наши курамы не более как через полчаса были уже у подножия лестницы священных тори, ведущей во храм Сува. Но прежде надо объяснить вам, что такое тори? Присутствие тори во всяком случае служит необходимым указателем близости какого-либо священного места. Это священные врата, которые должен пройти путник, желающий поклониться святыне; они всегда имеют одну и ту же строго определенную форму; разница может быть в величине, в материале, но отнюдь не в форме. Тори по большей части бывают деревянные, иногда каменные, иногда бронзовые или окованные листовою медью, смотря по значению и богатству их священного места. Они представляют два столба, поставленные несколько наклонно один к другому и связанные между собою на известной высоте двумя поперечными перекладинами, из коих нижняя, прямая и плоская продевается в оба столба насквозь, а верхняя, потолще и с несколько изогнутыми к небу концами, венчает их собою. Между перекладинами оставляется просвет шириной около двух футов или менее, смотря по величине тори, а в середине обе они связаны стоячим бруском, на котором иногда прикрепляется доска в узорчато-резной или изваянной каменной раме, где начертана пояснительная надпись или молитва. Не только каждый храм или капличка, но даже каждое сколько-нибудь красивое уединенное место вроде небольшой рощицы, древнего ветвистого дерева, источника, скалы или камня, обросшего мхом и ползучими растениями, почти обязательно имеет свое тори, так как почти с каждым подобным местом связана какая-нибудь религиозная или демонологическая легенда, в силу коей оно служит предметом или священного поклонения, или суеверного ужаса. Нередко бывает так, что ко священному месту последовательно ведет целый ряд тори, невольно напоминая европейскому страннику идею греческих пропилеев15.
   Лестница, ведущая в Сува, -- одно из древнейших и самых монументальных сооружений Нагасаки. Она вся сложена из правильно обтесанных гранитных брусьев и окаймлена по бокам гранитным же бордюром, имея как в основании, так и в вершине одинаковую ширину в десять аршин. Внизу, как раз перед первою ступенью, высится массивное гранитное тори на двух круглых колоннах в восемь аршин вышиной; ширина прохода между колоннами четыре аршина, а длина верхней перекладины из цельного камня более десяти аршин. Отсюда вы видите в перспективе еще несколько подобных же гранитных тори, украшающих собою каждую площадку высокой, но отлогой лестницы, где по бокам их стоят массивные оригинальной формы фонари, высеченные из камня и украшенные на пьедесталах древними надписями. Поднимаясь по лестнице, вы не видите, куда ведут вас эти японские пропилеи, так как самый храм, где-то там наверху, совершенно скрыт в кудрявой зеленой чаше могучей растительности. По обеим сторонам лестницы и ее площадок ютятся разные деревянные домики, часовни, божнички и лавочки, построенные на массивных парапетах и террасах, сложенных из дикого камня, покрытого мелкими ползучими растениями. На этих отдельных небольших террасах, расположенных без симметрии, но очень красиво, -- одна выше, другая ниже, третья как-то в бок или углом, -- и соединяющихся там и сям каменными лесенками, вы замечаете отдельные дворики, садики, цветники с журчащим каскадиком и небольшие кладбища с изящными каменными памятниками, под сенью полого распростертых над ними широковетвистых изогнутых сосен. А главного храма все еще не видать из-за зелени громадных деревьев, в которой как будто теряется и самая лестница. Эти великаны-деревья -- сосны, кедры, криптомении и камелии, из коих каждому насчитывают не менее как по триста, а то и свыше семисот лет, составляют неизменное и лучшее украшение всех здешних храмов.
   Но вот перед нами еще одна, уже последняя лестница в 86 или около того отлогих ступеней, и, наконец, мы на верхней площадке. По краям ее, примыкая с обеих сторон к лестнице, тянутся длинные каменные перила на прямых четырехсторонних столбиках, а над перилами -- деревянные решетчатые галереи на колоннах. Прямо перед нами раскрывает сень своего широкого навеса узорчато-резной деревянный фронтон главных ворот храма, весь раззолоченный и расписанный по резьбе ярью, киноварью, лазурью и прочими красками. За этими вратами находится передний двор, посреди коего видна древняя бронзовая статуя священного коня в натуральную величину, того знаменитого белого коня-альбиноса, на котором по преданию были привезены в Киото свитки "доброго закона" всеблагого Будды.
   Мы зашли сначала посмотреть окружающие этот двор наружные галереи. Здесь в особых рамах вставлены бесконечные ряды деревянных дощечек, длиной дюймов до десяти и около двух в ширину; на каждой из них записано имя кого-либо из жертвователей в пользу храма. Дощечек этих здесь, кажись, десятки если не сотня тысяч, что далеко не свидетельствует о религиозном индифферентизме японцев, в котором хотят уверить нас некоторые из европейских писателей. И не надо также думать будто побуждением к пожертвованию служит тщеславие, "чтоб и мое, дескать, имя красовалось на ряду с другими", нет, тщеславие тут ни при чем уже потому что на этих простых тесаных дощечках, безо всяких красок, лаков и орнаментаций, пишется только личное имя жертвователя (будь то мужчина или женщина), но ни титулов, ни цифры пожертвованной суммы не выставляется. Один дает тысячу долларов, другой несколько медных грошей, но имена их стоят рядом по порядку поступления жертв. Тут же по стенам висят изображения некоторых полумифических героев прославившихся преимущественно своим патриотизмом, а также картины представляющие торжественные процессии и разные эпизоды большого празднества, которое ежегодно совершается всем городом в честь Сува. Далее идут изображения мореходных фуне (род джонок) и некоторых девиц-геек, в качестве артисток угодных божеству своим пением и игрой на разных инструментах. Что же до фуне, то изображения их приносятся в Сува теми из судохозяев и мореходов которые, отправляясь в плавание, поручают свои суда покровительству Бентен, богини моря. Один благочестивый человек пожертвовал зачем-то даже пару оленьих рогов, так что если бы тут были применимы европейские понятия, то можно бы подумать что это жертва радости по случаю смерти супруги; но рога в Японии, как и на всем Востоке, являются символом силы и могущества; поэтому нередко встречаем мы их и на старых шлемах здешних самюр'е {Рыцарское дворянское сословие обязанное в прежнее дореформенное время нести военную и государственную службу.}.
   Тут же в правой галерее можно найти и оригинальное целительное средство от зубной боли. Мы были очень удивлены увидев большой деревянный щит исписанный в разных местах какими-то благочестивыми изречениями и молитвами и усеянный небольшими картонажными барабанчиками в дюйм вышиной и дюйма два в диаметре. Каждый такой барабанчик оклеен с боков золотою бумагой и дном своим прилеплен к деревянному щиту над молитвою или под нею; верхний кружок его плотно обтянут белою тонкою бумагой, а внутри заключен талисман,-- бумажка исписанная какими-то таинственными словами. Самое курьезное здесь то что весь щит носит на себе бесчисленные следы плевков жеваною бумагой, которая пристав к доске на вей и засыхает, Помните в ваши школьные годы известную игру "в жвачку", когда школяры, изжевав во рту клочок бумажки пока он не обратится в мягкую массу, старались попадать этою жвачкой посредством плевка в черную классную доску? То же самое и тут; только школяры игрывали бывало в жвачку (а может и теперь играют) на стальное перо, на карандаш или на булку, а здесь -- это магическое средство против зубной боли. Страдающий зубами приходит во храм и покупает у дежурного бонзы свернутую бумажку на которой внутри написана какая-то заклинательная молитва. Подойдя с этою бумажкой к деревянному щиту, во отнюдь не развертывая ее чтобы, Боже сохрани, не прочесть, что там написано, страдалец отрывает от нее кусочек и начинает жевать его, читая в то же время про себя по порядку начертанные на щите молитвы. Вот он трижды прочел первую; клочок во рту к этому времени уже изжеван, остается только нацелиться в барабанчик приклеенный над первою молитвой и ловко плюнуть в него жвачкой. Если удалось попасть прямо в цель и пробить верхнюю бумажную шкурку барабанчика, зубная боль проходит; а не удалось, надо отрывать новый клочок от магической бумажки и пережевывая его, трижды читать следующую молитву и затем целиться в следующий барабанчик; не удалось,-- начинай с третьей и так далее пока не удастся. Но действительно ли такое средство, надо спросить, конечно, не у бонз, которые клятвенно уверяют в его несомненности.
   Из правой галереи прошли мы во двор посмотреть на бронзового коня, по обе стороны коего, отступя на приличное расстояние, красуется пара громадных каменных фонарей на высоких пьедесталах. Тут же, посредине двора, за конем стоить громадная бронзовая ваза очень древней и превосходной чеканной работы, где по праздникам возжигаются жертвенные курения. Осмотрев все эти достопримечательности, мы направились к широким каменным ступеням ведущим ко главному храму, представляющему собою подобие деревянной хижины приподнятой на деревянном помосте, метра на два над землей, и окруженной со всех сторон открытою верандой, куда ведут несколько деревянных ступенек. помост, служащий для храма основанием, составлен из целой системы балок, стоек, раскосов и поперечных брусьев, которые в общем придают ему весьма красивый сквозной рисунок. Особенно же оригинальную, строго условную форму носит соломенная крыша этого храма-хижины сравнительно очень высокая и лежащая на приподнятых вкось выступах потолочных балок, так что покрывает собою всю веранду, она отличается еще тем что верхние концы ее стропил выходят из-за гребня наружу и торчат в воздухе симметричными желобковатыми развилками, в виде римской цифры V или словно ряд ижиц поставленных вдоль гребня на равном расстоянии одна от другой, а в каждом их промежутке положено поперек гребня по одному небольшому бревнушку, равномерно обточенному с обоих концов в роде веретена. Это типичнейшая форма всех храмов культа Ками или Синто, носящих общее название миа, равнозначащее слову святыня. Каждый такой храм забран с трех сторон неподвижными досчатыми переборками, а передняя сторона его остается открытою и только в случае непогоды закрывается выдвижными деревянными ширмами или ставнями. Материалом для всей постройки, как снаружи так и внутри, служит исключительно кедровое дерево. Внутренняя обстановка миа крайне проста, в силу требований культа, но за то отличается безукоризненною, даже блестящею чистотой и опрятностью. Алтарь состоит из небольшого возвышения в две или три ступеньки и не покрывается никакими пеленами; на верхней ступеньке стоит главная эмблема всего культа -- зеркало Изанами (по-японски кангами); над ним ни балдахина, ни ореола из лучей, ни каких-либо изображений из мира животно-фантастического или растительного; вообще, нет ничего побочного, украшающего, что могло бы мешать сосредоточению мысли и развлекать внимание молящегося. Зеркало представляет собою металлический диск большей или меньшей величины с простою ручкой, которая вставляется в деревянный резной постамент, изображающий клубящиеся облака. Металлическая поверхность зеркала отшлифована так искусно что оно сияет резким блеском в глубине полусумрачной миа против отворенного входа, напоминая встающее из-за облаков солнце, государственную эмблему Японии. Над зеркалом, от одной стены до другой протянута тонкая веревка, сплетенная из рисовой соломы, и к ней подвешено несколько фигурно сложенных лент из белой бумаги; слагается же каждая лента таким образом чтоб из нее образовалось семь трехугольных колен, выражающих символ семи духов небесных, покровителей Японии. Эти бумажные фигурки называются дзин-дзи, {От китайского слова дзин -- дух; дзин-дзи значит посвященные духам.} и число их может быть не определенное; оне безпрестанно встречаются и в разных других местах: на тори, над входами домов и в самых домах, на стенах часовен и храмов, и даже на веревках протянутых над крышами через улицу, по близости какого-нибудь священного места. Дзин-дзи, в смысле священно-символическаго знака, усвоены не только синтойским, но и буддийским культом, как и всеми вообще религиозными сектами Японии, потому что будучи посвящены семи духам-покровителям страны, имеют и патриотическое значение. Стены миа совершенно голы, не крашены, даже не наведены политурой, но за то обструганы рубанком до идеальной гладкости и это придает им своего рода большое изящество. Пол как и везде застлан циновками, но очень тонкой, дорогой работы, в чем сказывается единственная уступка в пользу некоторой роскоши. Культ нарочно бьет на простоту, что, как увидим ниже, имеет свое значение. Из прочих принадлежностей культа, находящих себе место в миа, можно упомянуть только о двух бамбуковых стаканах с букетами цветов посвященных богине Изанами, да о кропиле лежащем между ними на одной из нижних ступенек алтаря пред зеркалом. Это кропило состоит из прикрепленного к кедровой палочке пучка топко нарезанных бумажных лент (для чего бумага предварительно должна быть освящена) и служит как для окропления стен, так и для обмахиванья вокруг себя во время молитвы, ради отогнания веяний злых духов, приносимых с собою извне молельщиками. Вот и вся обстановка миа. Но чтоб она стала понятною надо рассказать легенду связанную с кангами,-- зеркалом Изанами, которое мы видим на жертвенниках синтоских миа.
   Когда божественная чета (седьмая в японской теогонии) Изаваги и Изавами вызвала к жизни низший мир в виде Японского архипелага, то почувствовала влечение к своему созданию и задумала спуститься на землю. Опершись на балюстраду своего небесного жилища, боги смотрели на это свое создание; взоры их остановились на грациозном бассейне Внутреннего Моря Японии, и божественная чета решила направиться к самому красивому из островов, Авадзи, который, подобно корзинке с листьями и цветами, покоился на глубоких и тихих водах защищенных с одной стороны скалами Сикока, с другой -- плодоносными берегами Ниппона. Спустившись туда, боги долго ре могли насытиться прелестями этого уединенного убежища. После долгих годов наслаждения жизнью и природой на Авадзи, они произвели наконец свое потомство и имели счастие видеть как на пороге их простаго жилища играли их веселые дети. Одаакоже, по мере того как дети подростали, облако печали нередко туманило взоры родителей. Небесная чета знала непреложный закон, в силу коего все рождающееся на земле подлежит смерти. Поэтому и дети их, как рожденные на земле, должны были рано или поздно умереть. Эта ужасная мысль заставляла содрогаться кроткую Изанами, которая не в состоянии была равнодушно представить себе что настанет день когда она должна будет закрыть глаза своим детям, оставаясь сама при своем божеском бессмертии. Ей хотелось бы лучше умереть вместе с ними. Видя это, Изанаги решился положить конец такому состоянию своей супруги, тем более что с каждым днем она становилась все грустнее, и начал убеждать ее возвратиться с ним в небесное жилище прежде чем образ смерти омрачит на земле их семейное счастье. "Правда, сказал он ей, -- дети наши не могут последовать за нами на небеса, в место вечного и ненарушимого блаженства; но расставаясь с ними я сумею облегчить им горесть разлуки таким наследием которое даст им способ приблизиться к вам, сколько это возможно для смертных." Итак, решив покинуть землю, Изанаги пред разлукой попросил детей отереть слезы и внимательно выслушать его последнюю волю. "Хотя здесь на земле, сказал он им, вы никогда не будете обладать тем блаженством какое предназначено миру высшему, но от вас будет зависеть в течение земной своей жизни иметь как бы долю его, то есть созерцать и предвкушать это блаженство, с тем конечно чтобы вы свято исполняли мои заповеди." С этими словами он поднял правою рукой отполированный серебряный диск, много раз отражавший в себе чистый образ его божественной супруги, с тех пор как она низошла на землю, велел детям стать на колени и торжественно продолжал:          "Оставляю вам этот драгоценный памятник. Он будет напоминать вам благословенные черты вашей матери. Но в то же время вы в нем увидите и свой собственный образ. Правда, для вас это будет невыгодным сравнением, но не останавливайтесь над грустным разглядываньем самих себя, а старайтесь усвоить себе божественное выражение возлюбленного образа, который отныне вам придется искать только на небе. Пред этим зеркалом вы должны каждое утро становиться на колени. Оно укажет вам морщины проводимые земными заботами на вашем лице,-- стирайте эти печати зла, возвращайтесь к душевной гармонии, к ясному спокойствию и затем обращайтесь с молитвой к нам, но просто и нелицемерно. Знайте, что боги читают в вашей душе так же как вы читаете на своем лице смотрясь в это зеркало. Если в течение дня вы почувствуете в душе какое-нибудь мятежное чувство, нетерпение, зависть, жадность, гнев, и не в состоянии будете побороть его в начале, приходите скорей во святилище утренних ваших молитв и повторите в нем омовение, размышления и молитвы. Наконец, каждый вечер, пред отходом ко сну, последняя мысль ваша да будет обращением к самому себе и новым стремлением к блаженству того высшего мира в который мы предшествуем вам".
   Таким образом культ Ками оставляет своим последователям надежду на будущую загробную жизнь в лучшем мире.
   По преданию, смертные дети Изанаги освятили место где простились они со своими божественными родителями и воздвигли на нем первый алтарь из кедроваго дерева, по подобно хижины в какой обитали родители, безо всяких украшений, кроме зеркала Изанами и пары ее бамбуковых стаканов, где всегда стояли любимые ею цветы. Пред этим алтарем они каждодневно сходились все для утренней и вечерней молитвы, как было завещано их божественным отцом. Они жили на земле Японии в семи поколениях, в течение около двух миллионов лет и умирая, в свою очередь, соделывались бессмертными, блаженными духами ками, достойными религиозных почестей. Эти-то калии и являются национальными гениями-хранителями Японии и ее народа, как непосредственных своих потомков, и предстателями за них пред богами. Первая дщерь Изанами, блистательная и животворная Тенсэ, в виде солнца и до сих пор ежедневно приходит к своим потомкам встречать их утренние молитвы божественной чете своих создателей, а в лице последних и верховнейшему Куно-токо-тадзи, Богу- творцу вселенной.
   "Кангами" или зеркало Изанами служит символом всевидящего ока великого божества и его полного ведения тайников души человеческой, равно как и символом абсолютной истины. Белые же семиколенчатые бумажные ленты, кроме напоминания о семи гениях-покровителях, по объяснению Кемпфера, еще напоминают верующим и о том что они должны входить в миа с сердцем чистым и телом омытым ото всякой грязи. Последнее требование удовлетворяется тем что при входе в ограду миа всегда стоит под особым навесом каменный водоем с освященною водой для омовения лица и рук, и тут же, для обтирания их, висят небольшие красные, синие и белые полотенца с набойчатыми изображениями каких-то священных изречений {Правила очищения должны охранять верующих от пяти наибольших зол, а именно: от небесного огня, от болезни, бедности, изгнания из отечества и преждевременной смерти.}.
   Теперь понятен и самый тип постройки миа в их традиционной форме хижины и непременно из кедра, непременно с рядом развилок на высокой кровле и прочими подобными атрибутами: таков был первоначальный тип жилища Айнов, первобытных обитателей Японии (в буквальном переводе -- первых людей) и, конечно, религия посвященная чествованию их памяти должна была сохранить его для своих последователей в полной чистоте, тем более что этот тип напоминает им о патриархальной простоте жизни древнейших предков, следовать которой повелевает и самый завет Изанаги.
   До введения буддизма, культ Ками вовсе не имел особого духовного сословия: старший представитель семьи или общины был в то же время и главным молитвенником в миа, тем более что обряды культа вовсе не сложны: соблюдение духовной и физической чистоты, празднование памяти ками и предков; посещение священных мест прославленных их рождением или подвигами, вот и все. Для первого требуется только тщательно сберегать у себя огонь па очаге и чистую воду, как два очищающие начала, и ежедневно совершать утреннее и вечернее омовение {Нечистыми считаются: имевшие предосудительную связь, те у кого умерли единокровные родные, кто прикасался к трупу кто проливал кровь, опачкавшиеся кровью и евшие мясо домашнего рабочего скота. Чтобы выйти из состояния нечистоты, требуется покаяние, смотря по вине, в течение большего или меньшего срока. Очищающиеея мужчины не могут стричь себе волосы и брить бороду, женщины же должны носить белую повязку на голове, а затем и те и другие безразлично обязаны в течение всего срока покаяния вести уединенную жизнь, сидеть дома, воздерживаться от известных кушаний и всяких шумных развлечений и, наконец, отправляться на богомолье, по возвращении с которого родные, в знак радости о состоявшемся очищении, устраивают им семейное празднество, причем среди двора зажигается большой костер и весь дом окропляется, для очищения, освященною водой и обсыпается несколькими пригоршнями выпаренной морской соли.}, а для второго и третьего -- участие, хотя бы раз в год, в процессии матсури, в честь великих ками, которая всегда направляется к какому-либо посвященному им месту. Но замечательно что моление пред катами в подобной миа никогда не обращается к самому калии: молящиеся только призывают его для посредничества и предстательства за них пред богами. Впрочем, как религия без жреческой касты, культ Ками не удержался во всей чистоте после введения в стране буддизма: эта последняя религия сразу пошла па компромисс и охотно ввела у себя катами Изавами, в числе прочих своих наалтарных украшений, но за то исподоволь ввела и в культ Ками разные рельефные изображения, в роде священного "коня закона", корейских полульвов-полуболонок, вазы-фимиамницы, колокол или связку бубенчиков над входом в миа для пробуждения и вызывание духа, наконец ввела даже идолов, под видом якобы тех же ками, только подвергшихся по смерти закону переселения душ и перевоплотившихся во святых подвижников буддийского культа. Поэтому в современной вам Японии вы более всего встречаете храмы смешанного синто-буддийскаго характера, что в значительной мере отразилось и на нагасакском Сува. Это смешение или соединение двух исповеданий получило даже особое название Риобу-Синто, вследствие чего буддизм в Японии сделался преобладающею религией. Под влиянием буддизма же, мало-помалу образовалось и в культе Синто {Синто есть китайское название этого культа, привившееся однако в Японии, не менее, если даже не более, чем их собственное Ками.} или Ками нечто в роде привилегированного духовенства. Началось оно с того что младшие сыновья почетнейших фамилий стали назначаться для надзора и охранения миа, а затем и для священнодействия. С этого времени и были введены известного рода правила и блеск внешней обстановки для религиозных процессий, порядок священнослужения, условные молитвы и жертвоприношения. Но все-таки уважение к преданию столь сильно что кануси (синтойские жрецы) никогда не осмеливались соединиться в замкнутую касту и, облекаясь в известный костюм только для богослужения, тотчас же по окончании последнего переодеваются в свою светскую одежду. В настоящее время, как неоднократно доводилось мне видеть в последствии, синтойское богослужение на восходе солнца сопровождается особою музыкой (кагура) при участии флейтраверсов (инструмент в роде румынского нуи или флейты бога Пана), простых тростниковых флейт, барабанов и какдико (высокотонный небольшой гонг). Жрец облекается в особый костюм в роде какого-то крылатого широкорукавного киримона, надевает лаковый головной убор в виде коробки с заушными воскрылиями, и взяв в руку иногда обнаженную саблю, а чаще всего кропило или веер, производит на эстраде пред миа священную пляску, сопровождаемую усиленною мимикой и жестикуляцией, которые под конец переходят в кривлянье и коверканье. Перебрасывая кропило из руки в руку, или нервно и с треском распуская и сжимая веер или, наконец, описывая над головой разные эволюции и круги священною саблей, кануси мечется пред миа как угорелый, под завывающие, звуки флейт, и затем, почувствовав надлежащую силу "наития духа", спускается с лесенки и мерно, несколько театральным шагом, проходит между рядами своих прихожан, осеняя их направо и налево кропилом или распускаемым и сжимаемым веером и бормоча какие-то молитвы; а те в это время лежат ниц, приникнув лбами к циновке, и только гортанным звуком "кгхе" (что значит да, так, верно, хорошо и т. п.) выражают принятие этого духовного наития. В этом и состоит все богослужение. В обыкновенные же часы дня каждый желающий помолиться приходит к миа ударяет в колокол, или за отсутствием такового дергает за ленту привязанную к одному большому либо к связке малых бубенчиков над входом, -- "будит духа", затем вешает пред кангами одну или несколько бумажных дзиндзи и, склонив голову, молится про себя с минуту, причем иногда коротко втягивает в себя воздух, так что получается свистящий звук "их!" а в заключение, потерев ладонь об ладонь и испустив гортанное "кгхе!" отходит прочь и удаляется по своему делу, уверенный, что добрый ками за него похлопочет пред божественною четой.
   Из ограды храма Сува мы спустились в городской общественный сад, разбитый на одной из высоких площадок той же горы. Цветочные клумбы с красивыми декоративными растениями, извилистые дорожки, посыпанные мелкою галькой, водоем, неумолкаемо бьющий фонтанчик, -- все это очень мило и в самом опрятном виде группируется под зелеными сводами разных японских хвой, перечных и камфарных деревьев. Тут же приютились на лужайках два-три небольшие чайные домики и два тира для стрельбы в цель из лука тупоносыми стрелами. Это одно из любимейших и популярнейших упражнений у японцев, в котором постоянно принимают участие и женщины, и дети. Десять выстрелов стоят всего один цент (копейка), и, благодаря такой дешевизне, перед тирами никогда не бывает пусто: там всегда толпятся кучки любителей, терпеливо ожидающих своей очереди, если все луки заняты. Мишенью же обыкновенно служит диск медного гонга или большой плоский барабан с туго натянутою и размалеванною шкурой; при верно попавшем ударе стрелы и тот, и другой возвещают торжество победителя громким густым и продолжительным звуком, причем все зрители непременно выражают свое одобрение разными знаками и несколько рычащим горловым звуком "э-э-э!". В тирах, как и в чайных домах, распоряжаются и заправляют всем делом молодые красивые девушки, очень приветливые, очень кокетливые, но вполне скромные. Из сада открывается великолепный вид на весь город, раскинувшийся внизу под ногами, и на всю Нагасакскую бухту, далеко за Папенберг, за острова Койяки и Оки, до лиловых профилей Такосимы, где в серебристо-голубом эфире едва уловимая черта морского горизонта сливается с небом.
   Спускаясь из сада к нижнему тори, где нас ожидали наши дженерикши, мы переехали в противоположную храму Сува северовосточную часть города. Там, на взгорьях Гикосана, находится главный городской храм Дайондзи буддийского вероисповедания.
   Миновав необходимое тори, мы очутились перед входом в главные крытые ворота, ведущие в ограду храмового двора. Здесь находятся отдельные часовенки, где за решетчатыми окнами вы видите изваянные и резные из дерева изображения Будды, сидящего в цветочной чашечке лотоса, и раскрашенные истуканы каких-то святых и героев. Тут же, рядом с одной из таких часовенок, бритоголовый старый бонза под циновочною яткой продает с прилавка амулетки и талисманы, вешаемые на шею, разные четки, символы оплодотворения, скрытые в изящной форме нежно разрисованного раздвижного яблока или абрикоса из китайского крепа, жертвенные свечи и курительные палочки, тонкие облатки из рисового теста, разные священные изображения на тонких бумажных листах, душеспасительные книжки и молитвы.
   Священные врата главного входа как в синтоиском храме изобильно украшенны позолотой, красками и очень изящною резьбой по дереву: какие-то листья, цветы, гирлянды, драконы и тому подобное. Внутри ограды, на главном дворе -- такие же многовековые деревья как и в Сува; между ними в особенности замечательны массивные японские сосны с искривленными стволами и прихотливо, даже как-то фантастически изогнутыми и вывернутыми ветвями. Говорят, это достигается искусственным путем, когда дерево находится еще в раннем периоде своего развития. Дорожки во дворе тщательно вымощены массивными гранитными плитами; остальное пространство двора отлично утрамбовано мелкою щебенкой. Повсюду чистота замечательная, просто идеальная. Двор и здесь, как в Сува, украшен изваянными из камня массивными фонарями и древними бронзами в виде больших, выше человеческого роста, чаш-курильниц и пары корейских львов, сидящих на каменных цоколях и охраняющих проход ко храму. Изваяния подобных львов, специально называемые кома-ину, первоначально, говорят, были вывезены из Кореи и распространены по храма Японии знаменитою покорительницей Корейского полуострова императрицей Цингу, изображение коей можно видеть на бумажных иенах, выпускаемых государственным банком в Токио.
   В одной стороне двора, на высоком каменном фундаменте возвышается особый, затейливо скомпанованный и узорчато изукрашенный резьбою деревянный павильон, где на вышке под характерною, высокою и массивною кровлей висит большой бронзовый колокол, которому приписывают здесь очень большую древность: в него ударяют не внутренним языком, а снаружи деревянным билом в виде продолговатого бруса, подвешенного горизонтально к особой перекладине на двух веревках. Форма колокола не такая как у нас, а цилиндрическая с закругленною верхушкой, и на позеленелой от времени его поверхности видны какие-то чеканные орнаментации, письмена и драконы. В этот колокол, как и во все ему подобные при буддийских монастырях и храмах, в известные часы дня и ночи делают особо положенное для каждого раза число ударов. Перед колокольней храма Дайондзи, в особом постаменте, покрытом небольшим навесом, выставлены в рамах длинные ряды поминальных дощечек, точно таких же, как и в галереях синтойского Сува, и назначение их здесь то же самое, что и там: они были восприняты культом Синто от буккьйо, то есть от буддизма.
   У подножия каменной лестницы, ведущей к главному порталу храма, около пары бронзовых львов, стоят под навесами двух легких павильонов два водоема, высеченные из камня в виде саркофагов четырехугольной продолговатой формы и украшенные снаружи врезными надписями; а над ними, как и в Сува, развешаны рядами небольшие разноцветные и узорчатые полотенца.
   И вот мы уже перед храмом Дайондзи, со ступенек коего спустился навстречу нам дежурный бонза и, узнав, что мы желаем осмотреть эту буддийскую святыню, тотчас охотно предложил свои услуги в качестве путеводителя. Я окинул взглядом общий наружный вид храма. Корпус постройки, конечно, весь из дерева, на каменном, несколько возвышенном основании, с выступающим вперед дуговидным фронтоном, который покоится, как крыльцо, над каменною лестницей на четырех поставленных в ряд деревянных колоннах. Высокая массивная кровля из серой цилиндрической черепицы с разными украшениями, сложенная таким образом, что эти представляются непрерывными рядами коленчатых бамбучин, широко покрывает своими выгнутыми скатами и приподнятыми выступами все это здание с окружающею его галереей, но в общем отнюдь не давит его: напротив, все это одно с другим очень гармонирует, сохраняя как в целом, так и в деталях вполне самобытный тип и художественно выработанный стиль, полный своеобразной красоты, какой нигде, кроме Японии, не встретишь. У углах по обе стороны фронтальной лестницы посажены священные пальмы, а вверху из-за кровли выглядывают высокие кедры и раскидистые сосны. Хорошо, красиво, уютно, и все вместе исполнено какой-то гармонической тишины и безмятежно ясного спокойствия. Надо отдать справедливость, место для храма в этом уголке окружающей природы выбрано как нельзя поэтичнее.
   Бонза-путеводитель любезно предложил нам снять и оставить у входа нашу обувь, после чего мы были введены им в одну из боковых дверей внутрь храма. Досчатый пол его, донельзя вылощенный и даже лакированный, был покрыт толстыми, эластично мягкими циновками отменной чистоты и замечательно изящной выделки. Два ряда резных деревянных лакированных колонн разделяют внутренность храма на три продольные части, из коих средняя значительно шире боковых. В каждом из этих трех отделов, с потолка, разбитого балками на квадратные раззолоченные клетки, спускается множество самых разнообразных фонарей: бумажных, шелковых, стеклянных и ажурно-бронзовых самой причудливой формы, начиная с простейшей складной цилиндрической до шарообразных, ромбовидных, шести- и восьмигранных и тюльпановых. Одни из них были громадны, другие средней величины, третьи маленькие, и все вообще ярки, но изящно расписаны разноцветными узорами и знаками японского алфавита или украшены по стеклу матовым рисунком. Фонари эти, на определенных местах, частью группируются как бы в целые люстры и со вкусом подобранные букеты, частью висят отдельно или парами, но все это с соблюдением строгой симметрии и при том необходимом условии, чтобы в общем оно представляло красивую картину.
   Главный алтарь находится во глубине среднего отдела. Передний план перед алтарем занят так называемым "колесом закона" и музыкальными инструментами, употребляемыми при буддийском богослужении. Здесь стоят разной величины там-тамы, металлические тарелки, как у наших военных песенников, пара гонгов и несколько барабанов, от самого маленького, издающего металлический звук, подобный колокольчику, до громадного, повсюду разрисованного золотом и красками барабанища на особой подставке, который гудит и гремит столь громоподобно, что с ним не сравнятся никакие наши литавры. Что же до "колеса закона" (по-японски ринсоо), это тоже род барабана, вращающегося на внутренней вертикальной оси; на ободе его плотными рядами утверждены свернутые свитки священных книг "благого закона" и весь ритуал буддизма. Это -- остроумное изобретение первосвященника Фудайзи, пришедшего некогда из Китая. Каждый добрый буддист, по установлению позднейших учителей и истолкователей этой религии, обязан ежедневно прочитывать весь благой закон и в особенности богослужебные книги оного, что на их метафизическом языке обозначается выражением "обернуть колесо закона". Но так как это невозможно физически, ибо для внимательного прочтения буддийских книг нужны не дни, а годы, то первосвященник Фудайзи, не желая, чтобы последователи "благого закона" могли укорить его истолкователей в противоречии поставляемых ими требований со здравым смыслом, ухитрились дать их знаменитой фразе просто буквальное истолкование на самой реальной почве и притом в чисто механическом применении. С этой целью он и придумал барабанообразное колесо, которое достаточно раз обернуть вокруг, чтобы буквально исполнить требование отцов-истолкователей. Ученики Фудайзи, в награду за свое благочестие и смотря по степени последнего, получали от него разрешение обернуть ринсоо на четверть круга, на полкруга или на три четверти, и только в крайне редких, исключительных случаях, в виде особой величайшей милости, разрешалось тому или другому из них сделать полный оборот колеса. С тех пор это считается столь же важным, благочестивым делом, как прочесть громко от начала до конца все священные книги. Изобретение Фудайзи, вещь в высшей степени удобная, охотно было принято буддийскими жрецами во всей Азии и, получив самое широкое применение, оказалось для них очень выгодным делом: жрецы стали просто торговать правом верчения ринсоо, продавая его богомольцам по известной таксе за четверть круга, полкруга и так далее. В настоящее время, вследствие вообще некоторого упадка благочестия, это стоит даже очень дешево, так что богомольный любитель за какие-нибудь десять, пятнадцать центов может хоть каждый день доставлять себе такое благочестивое удовольствие, а заплатив несколько больше, вертеть сколько ему угодно.
   Над главным алтарем, в таинственной и сумрачной глубине особого киота, помещается позолоченная статуя Будды, сидящего на лотосе. Размеры ее в полтора человеческого роста. Во лбу идола светится крупный алмаз, заменяющий тот небольшой клок седых волос, что в действительности, по преданию, рос у Сакья-муни на этом самом месте, и в то же время служащий символом его блистательно светлых, чистых и высоких дум.
   Из главного храма нас провели небольшим коридорчиком в особый предел, посвященный памяти умерших. Здесь, у задней стены, во всю ширину этой часовни поставлен большой, длинный стол, от которого пологими ступеньками идут вверх почти до потолка такой же длины полки, сплошь заставленные снизу до верху рядами небольших двустворчатых киотиков. Эти последние сделаны все из дорогих сортов дерева, снаружи наведены черным японским лаком, а внутри вызолочены и заключают в себе разные священные изображения чрезвычайно тонкой работы из слоновой кости, бронзы, серебра, а более всего из дерева. Перед каждым киотиком на дощечках написаны имена умерших.
   Деревянная лестница ведет из этого придела в верхний этаж, где находится подобная же часовня, но только посвященная памяти японских императоров. Хотя императоры, как первосвященники культа Синто или Ками, обязательно исповедуют эту государственную религию, но она с течением времени, как уже сказано, освоилась и даже переплелась с буддизмом. В силу давным-давно уже установившегося обычая, по смерти каждого микадо, его вдова или наследник обязательно присылают в Дайондзи киотик и пару скрижалей с именем покойного властителя. Почти все из императорских киотиков представляют замечательные образцы изумительно тонкой, артистической работы, где достойно спорят между собою искусства резчика, лакировщика, инкрустатора, художника-миниатюриста и каллиграфа. Это такой музей национально-религиозного японского искусства, какой вряд ли где можно еще встретить в подобном хронологическом порядке и количестве образцов.
   По выходе из храма, мы расположились на одной из его галереек, выходящей во внутренний храмовый дворик, он же и садик. В своем роде это верх японского изящества. Тут, на небольшом пространстве ласкают ваш глаз искусственно нагроможденные камни, изображающие целые скалы с пещерами и гротами, и прихотливо извивающийся прудок с совершенно прозрачною ключевою водой, где плавают веселые вереницы маленьких золотых рыбок, ружеток, телескопов и всякой иной рыбешки, отливающей чуть ли не всеми цветами радуги. Дно его усеяно перламутровыми ракушками и разноцветною галькой, и поднимаются с него на поверхность воды лотос и другие водяные растения: над ними реют в воздухе пригретые солнцем блестящие мушки, жучки и голубые коромысла. В двух местах через прудок перекинуты каменные мостики; малорослые латании, сого и иные пальмы кокетливо смотрятся в его кристальные воды; причудливо искривленные карлики кедры торчат из расселин искусственных скал, а декоративным фоном всему этому дворику со стороны, противоположной нашей галерейке, служит природная громадная скала, по откосу которой взбегают вверх массы разнородных ползучих растений, роскошно опутывающих своими густыми побегами корни и стволы огромных многовековых дерев, что красят своею темною зеленью вершину скалы и склоняются ветвями, а отчасти и самыми стволами над храмовым двориком, словно охраняя его своею сенью. И везде-то, везде и во всем сказывается у этого народа присущее ему чувство изящного вместе с тонким чутьем и красотой природы!..
  
   -- Куд господствующие над ним, крутые и скалистые высоты Джебель-Атака, от 2200 до 2700 слишком метров над уровнем моря. Высоты эти совершенно голы и, при своем буро-красном цвете, отличаются характером безжизненной суровость. Зато уединенные железнодорожные сторожки вносят в общий пейзаж некоторое оживление тем, что около них разведены маленькие, неприхотливые огородцы и садики, -- все же хоть какая-нибудь зелень видна. Да и, кроме того, жизнь сказывается уже в самом этом движении "кораблей пустыни" рядом с "кораблями океана".
   Мы подъезжали к станции Шалуф-эль-Терраба, когда солнце уже садилось. Рефлексы заката, при совершенно безоблачном и глубоко-ясном небе, отличались отсутствием резких тонов и густых красок, мягкая и нежная окраска неба, в розовато-золотистый бледного оттенка цвет, потухла на западе вскоре после того, как верхняя окраина солнечного диска ушла под горизонт, и не прошло после того и получаса, как небо совсем уже стемнело и вызвездилось мириадами ярко искрившихся звезд. У нас, на севере, никогда этого не увидишь, так как наш влажный воздух никогда не бывает так чист и прозрачен.
   В Суэц прибыли в начале восьмого часа вечера. На станции встретили адмирала местный русский вице-консул Георгий Никола-Коста и его племянник, молодой человек, служащий при вице-консульстве драгоманом в силу того, что говорит по-французски. Оба они православные арабы и сами по себе очень милые и радушные люди. На вице-консуле, в петлице его форменного вицмундира, был надет египетский орден, так как русского ордена у него пока не имеется, а таковой, как узнали мы потом, составляет предмет его заветных мечтаний... На станционном дворе нас ожидали консульские люди с фонарями и хамалы для сноса вещей; для адмирала же был приготовлен кабриолет, запряженный великолепным белым мулом, которого с обеих сторон вели под узцы два конюха, а впереди выступал консульский кавас с булавой. Таким образом, это вышло нечто вроде "торжественного въезда". Адмирала с супругой отвезли в консульский дом, где для них было подготовлено помещение; мы же все пешком прошли в английский отель "Суэц", где и получили комнаты, по 16 шиллингов за ночь с каждой постели.
   Еще на станции вице-консул всех нас пригласил к столу, и теперь, едва успели мы освежить лицо водой, как посланец из консульства пришел доложить, что обед уже готов и что он прислан к услугам "русских милордов" в качестве провожатого. На дворе "русских милордов" опять ожидали люди с фонарями, не столько для освещения пути, сколько ради почета. Никола-Коста живет в двух шагах, в собственном доме, который у него построен о двух этажах, в полуевропейском и полувосточном роде. Довольно крутая деревянная лестница ведет во второй этаж, где находятся две смежные залы. В первой из них, с совершенно голыми стенами, был теперь накрыт обеденный стол, а вторая служит семлямыком, официальною приемной. Здесь, вдоль стен, идут восточные диваны, и против двери, на первом месте, висит портрет Императора Александра II, довольно схожий, но в совершенно фантастическом сине-голубом мундире, с фантастическими орденами и с сине-черной лентой бывшего польского "виртутия" (virtuti militari) через плечо, -- вероятно, произведение какого-нибудь александрийского художника.
   Обед -- не преувеличивая -- состоял ровно из восемнадцати жарких, и только из одних жарких, но зато здесь фигурировало все, что изобрела по этой части арабская кухня: жареный барашек с какими-то горьковатыми травами (уж не теми ли, что служили приправой пасхальному агнцу евреев при их удалении из Египта?), потом баранина, жаренная ломтиками в собственном соку, затем нечто вроде шашлыка, жаренного на деревянных спицах, жареная телятина с чесночным соусом, жареная говядина с пореем и другими овощами, жареные перепела, дупеля, фазаны, куры, утки и прочее, и прочее. За столом подавались и вина, даже шампанское, но все такой плохой фабрикации, что наши "подмаренные хереса" куда лучше! Оказывается, к удивлению, что виноградными винами снабжают Суэц, кто бы вы думали? -- преимущественно американцы из Сан-Франциско. Европейцам возить сюда этот товар нет расчета, потому что арабы вина не пьют и толку в нем не понимают (вот арак или водка, это иное дело!); американцы же везут его, между прочим, и сбывают местным компрадорам (преимущественно в кредит), у которых оно и держится на случай спроса, весьма, впрочем, редкого, и продается по очень высоким ценам.
   От Никола-Коста, благодаря его племяннику толмачу, приобрели мы несколько интересных сведений о Суэце, о наших паломниках и о провинциальной египетской администрации. По размерам своим Суэц вовсе не велик, но вмещает в себе свыше 11.000 жителей, живущих очень скученно. Здесь пять мечетей и три церкви: православная, католическая и протестантская. Жители снабжаются водой пресноводного канала, для чего близ рейда устроен особый резервуар, из которого наливаются водой за небольшую плату и корабли, стоящие на рейде. Кроме того, в окрестностях, к западу от города, имеются колодцы и особая цистерна для дождевой воды, служащей преимущественно для орошения. В Суэце находятся два порта: один, собственно, рейд, составляет государственную собственность, другой принадлежит компании Суэцкого канала. Первый снабжен порядочною набережной и очень хорошим каменным доком для больших судов, но неудобство его в том, что он находится довольно далеко от города. Материалом для облицовки дока послужил камень, добываемый в окрестностях, именно в Джебель-Генеффе. Второй же, или компанейский порт специально служит местом остановки для судов, проходящих по каналу. Здесь происходит частию разгрузка и погрузка товаров, и здесь же суда, идущие в Средиземное море, ожидают своей очереди, чтобы втянуться в канал.
   Суэц служит также станционным пунктом для русских паломников, отправляющихся на поклонение синайским святыням. Здесь они обыкновенно выжидают верблюжьего каравана, чтоб отправиться в Синайский монастырь прямо через пустыню так называемым "Моисеевым путем" или же следуют туда на парусных судах до Райфы, откуда уже рукой подать до Синая. Обыкновенно таких паломников бывает в год человек до двухсот. В 1879 году, например, собственно синайских паломников из православных русских было 93 человека, а русско-подданных мусульман, следовавших на поклонение в Мекку, 394 человека, да сверх того 86 уроженцев Средней Азии, да из Болгарии 405 человек, и это только те, которые прошли через Суэц и заявились в местное русское вице-консульство; но большая часть наших мусульман, следуя в Мекку, не останавливается в Суэце, а едет на пароходах прямым сообщением из Константинополя в Джидду.
   В числе постоянных жителей Суэца находится русско-подданных шесть человек, из которых один православный, а остальные мусульмане. Последние, впрочем, не прямые подданные, а только состоят под нашим покровительством, и живется им недурно, благодаря тому, что русское консульство под боком. Что до центрального египетского правительства, то его отношения к иностранцам и вообще христианам вполне толерантны, но, к сожалению, далеко нельзя сказать того же о провинциальных властях, которые на всех иностранцев смотрят недружелюбно, а на христиан в особенности, не делая исключения даже и для египетских подданных коптов.
   В административном отношении Египет разделяется на махавзы (генерал-губернаторства) и на мудирие (губернии), которые делятся на марказы, или кесмы, соответствующие нашим уездам, а эти последние на сельские общины. Ото всех названных административных единиц избираются представители, которые уже из своей среды посылают депутатов в Каирский парламент, заведенный, из подражания Европе, в 1866 году. Но парламентарные учреждения плохо вяжутся со складом народной жизни, и потому с самого начала явились мертворожденным плодом; народ им не сочувствует, да и само правительство Измаил-паши, по-видимому, никогда не смотрело на них серьезно; собирал же экс-хедив своих "представителей страны", так сказать, ради политической комедии в тех случаях, когда по его соображениям нужно было почему-либо выставить на сцену эту декорацию, для отвода глаз европейским кредиторам. Поэтому свою "палату депутатов" хедив всегда держал в руках, и она выражала только такие взгляды и решения, какие строго согласовывались с его личными видами, доставляя ему то несомненное удобство, что, в случае надобности, он всегда мог легальным образом спрятаться за спину этой "палаты", ссылаясь на ее решения или на свободный голос страны. С этою целью он и собирал ее не в определенные сроки, а так, когда ему понадобится, и на первых порах немалым курьезом явилось то обстоятельство, что в "палате" не нашлось никакой "оппозиции". В голове добрых египтян не укладывалось, каким это образом они смеют "делать оппозицию" своему государю и его правительству, и решительно ни один человек не хотел идти на левую, считая это не только неприличным, но и не согласным с духом верноподданства. Видя, что "оппозиция" никак не составляется, хедив, не долго думая, просто приказал, чтобы была оппозиция, и для этого внушил под рукой своему "премьеру" назначить столько-то человек в оппозицию, и именно таких-то и таких-то, по списку, и велел им непременно противоречить правительственным предначертаниям и мероприятиям и говорить, не стесняясь: чем резче -- тем лучше, чтобы в газетах побольше шуму было, а буде плохо станут противоречить, то подвергнутся негласному штрафу; в случае же дальнейшего упорства вернуть их на родину и там прикажут мудирам отдуть палками. Таким-то образом и составилась наконец пресловутая египетская "оппозиция из-под палки". С восшествием на престол Тевфика, парламентская затея, по-видимому, оставлена; по крайней мере, правительство до сих пор не изъявляло намерения собрать депутатов, да и европейские кредиторы давно уже не обманываются насчет этой комедии.

* * *

   После обеда сделали мы маленькую прогулку в город, причем нашим чичероне вызвался быть все тот же племянник вице-консула, молодой Никола-Коста.
   Европейских строений тут немного, и мы почти сразу очутились среди туземного города. Пройдя некоторое расстояние по улице, крытой сверху циновками, вышли мы на площадь, значительная часть которой была иллюминирована очень оригинальным образом. Эта часть примыкала к арабской кофейне, около которой рядами и кварталами стояло на площади очень много небольших широких диванчиков, на высоких ножках, с деревянными решетками вместо спинок и ручек. Почти квадратные сиденья их были покрыты циновками, а кое-где и ковриками. На высоких стойках, вбитых в землю между диванчиками, были протянуты в разных направлениях проволоки, на которых висело множество стеклянных лампадок, налитых кокосовым маслом. При полном безветрии, пересекающиеся гирлянды их огоньков горели ровно, ясно и достаточно освещали всю площадь. Публика была исключительно туземная, мусульманская, все белые чалмы, полосатые бурнусы да красные фески, и это место служит для нее чем-то вроде общественного клуба. На диванчиках, поджав под себя ноги, сидело по два, по три и по четыре человека отдельными группами, а в середине каждой из таких групп стоял либо дымящийся кальян, либо круглый медный подносик с чашечками кофе. Иные играли в шашки и шахматы. Народу было множество, но при этом тишина замечательная: вся публика, как один человек, слушала арабского рапсода.
   То был слепой старик с лицом, изъеденным оспой. Он сидел у дверей кофейни на таком же диванчике, как и остальные, а по бокам его помещалось трое других артистов-арабов. Один из них играл на ануне, это нечто вроде цимбал или цитры, другой -- на руде -- инструмент вроде большой мандолины, исполняющий роль второй, а третий -- на бубне, который по здешнему называется роэк. Инструментом же самого рапсода была однострунная рабаба, которою владел он очень искусно.
   Спросив себе кофе, мы заняли ближайший к музыкантам диванчик, и они всем своим хором сыграли нам "сапям", то есть приветствие в нашу честь, а затем слепой рапсод, аккомпанируя себе на рабабе, запел монотонным и несколько гнусливым голосом длинную былину "Абузет", которая воспевает подвиги древних всадников-бедуинов. Вообще предмет арабских песнопений составляют либо былины про их богатырей, либо оды в честь лихого "ветроподобного" коня либо же элегии о "корабле пустыни" да о его белых костях, усевающих мертвые пространства песков и служащих указателем пути странникам. Воспевается также иногда стройная газель, одинокая пальма, ключ живой воды в степи, орел, парящий в синеве небес, горная скала и вообще природа, окружающая бедуина, но женщина и любовь к женщине -- никогда; или, по крайней мере, песни о женщине и романсы, ей посвященные, никогда не поются рапсодами. Так уверял меня наш путеводитель.
   Пел слепец таким образом, что споет одно двустишие и примолкнет на минуту, продолжая играть на рабабе, а затем начинает следующее двустишие и опять примолкнет, и так далее. Окончив свою былину, он изменил такт и запел нам турецкую песню, под названием "Дуляб". О чем, собственно, поется в ней я не добился, так как путеводитель недостаточно знает турецкий язык, но мотив ее несколько напоминает Серовскую арию Рогнеды "Зашумело сине море". Одарив рапсода и его товарищей, мы направились далее, как вдруг где-то тут же на площади, невдалеке от нас, раздались тихие звуки свирели.
   -- Вы знаете, что это за звуки? -- обратился к нам молодой Никола-Коста. -- Это призыв братьев-гуков на молитву. Если хотите, мы легко можем увидеть, как это у них делается. Они пускают к себе всех, особенно если еще заплатить им немного.
   Видеть братьев гуков (гу-кешан), иначе называемых еще ревунами, было слишком заманчиво, и потому, понятно, мы поспешили воспользоваться предложением нашего путеводителя. Приведя нас к одному из низеньких глинобитных домов, тут же на площади, он вызвал к порогу двери какого-то араба, сказал ему несколько слов и предложил нам входить не стесняясь.
   -- Потом, уходя, вы оставите им несколько мелочи, -- предупредил нас Никола-Коста, когда мы уже хотели было оплатить вперед право входа.
   Пройдя через маленькие сенцы, мы очутились в низкой продолговатой комнате, два оконца которой за железными решетками выходили прямо на площадь. При полном отсутствии какой бы то ни было домашней обстановки, эта комната, с ее голым глинобитным полом и голыми стенами, скорее всего напоминала какой-нибудь карцер. Освещали ее две лампадки или, вернее, два стеклянные шкалика с кокосовым маслом, поставленные в две противоположные настенные ниши. Мы вошли и поместились у стены близ двери. С противоположной стороны, между двумя оконцами, сидел на полу, прислонясь к стене, кто-то закутанный в белый бурнус и играл на свирели. Здесь мы застали уже в сборе несколько братии, да при нас подошло еще человека четыре. Все они были одеты как бы в условный костюм: белые полотняные рубахи длиной ниже колен, подпоясанные тесемчатыми поясками, ноги голы и босы; на голове феска.
   Когда собралось двенадцать братьев гу-кешанов, они расположились в два ряда, лицом друг против друга, образовав между собою проход шага в три шириной; расстояние от человека до человека в каждом ряду было около аршина. Тогда их настоятель, закутанный в белый бурнус вроде савана, поднялся с места и медленными шагами пошел вдоль серединного прохода, приветствуя каждого брата направо и налево молчаливым поклоном. Братья отвечали ему тем же. Дойдя по проходу до двери, настоятель передал свирель тому арабу, который ввел нас сюда, а сам такими же медленными шагами возвратился на свое место. Араб, получивший свирель, стал с ним рядом. Тогда настоятель, воздев руки к небу, возгласил "Керим-Аллах!" (милосердный Боже!).
   В ответ на это, гу-кешаны, сжав кулаки на груди, с поклоном в его сторону все враз и в один голос глухо произнесли:
   -- "Гу!!" то есть "Он!" -- одно из 99 имен Бога (сотого имени никто из смертных не знает).
   -- Керим-Аллах! Керим-Аллах! -- повторил настоятель, приложив обе длани к краям ушей своих.
   -- Гу!! -- отвечали точно так же братья с поклоном в противоположную сторону.
   Тогда, опустясь на колени и положив на них обе свои вытянутые руки, а очи и голову глубоко потупив долу, настоятель забормотал какую-то молитву. В это же время свирельщик заиграл тихую и грустную мелодию. Под звуки свирели гу-кешаны, медленно и в такт раскачиваясь корпусом, отвешивали поклоны в обе стороны -- все враз налево и все враз направо, -- сопровождая каждый поклон восклицанием "Гу!". Произносились эти возгласы сначала глухо, как бы с оттенком некой таинственности, потом все громче и громче, но не обыкновенным, а каким-то спертым, утробным голосом, словно звук его с трудом выдавливался изнутри, из самой утробы, и излетал оттуда вследствие усиленного выдыхания воздуха, с хриплым шипением и свистом. Звук этот похож на то, как если бы несколько человек стали враз "от сердца" рубить топорами землю. Вместе с тем и поклоны становились все размашистее и напряженнее. Надо заметить, что ноги гу-кешанов, плотно приставленные одна к другой, стояли на месте в полной неподвижности, а вся эквилибристика производилась только туловищем, обнаруживая замечательно развитую гибкость поясницы. Братья как-то вихляво швырялись всею верхнею половиной своего тела справа налево и слева направо, описывая ею в воздухе размашистую дугу, тогда как их руки с судорожно сведенными кулаками оставались плотно прижатыми к персям. В этих странных, почти автоматических движениях было что-то как бы сверхъестественное, и с дальнейшим своим развитием они приняли наконец какой-то конвульсивный, эпилептический характер. Казалось, будто движет и стройно управляет ими уже не собственная воля, а какая-то посторонняя вошедшая в них сила. Вместе с этим они при каждом размахе стали слегка подскакивать на месте, подымаясь на носки и опускаясь на пятки. Налитые кровью глаза их получили исступленное, дикое выражение; на губах накипела пена, пот градом выступал на лбу и висках, и капли, его вместе со срывающеюся пеной брызгали, отлетая в стороны, а в возгласах "Гу!" теперь уже слышался какой-то нечеловеческий сдавленный рев и как бы предсмертное хрипение... И вот, один из братьев на половине своего размаха вдруг опрокинулся навзничь, хлопнувшись затылком об пол, и стал биться и корчиться в ужасных конвульсиях. Настоятель, поднявшись с места, подошел к нему, опустился на колена и пошептал ему что-то на ухо. Вошли двое прислужников, накинули на эпилептика белый плащ и вытащили его из комнаты. Между тем раскачивания и возгласы остальных продолжались без малейшего перерыва, все с большим и большим напряжением. Все гу-кешаны находились уже в полном экстазе, который для каждого из них несомненно должен был окончиться точно таким же припадком эпилепсии. Было просто страшно глядеть на них, -- за человека страшно, за этот "образ и подобие Божие", низведенное во имя религиозного чувства до такого нечеловеческого состояния.
   Основателем ордена гу-кешанов в первой половине XIV столетия нашей эры был некий шейх Хаджи-Бекташ, славившийся своею святостью по всему мусульманскому Востоку. Между прочим, он же благословил устройство корпуса янычар в Турции. Благодаря популярности самого Хаджи-Бекташа, основанный им орден получил весьма широкое распространение в мусульманских странах, от Кашгара до Стамбула и от Марокко до Судана. Гу-кешанами прозвали последователей сего ордена в просторечьи, производя это слово от их обычного возгласа "гу!" В официальном же и книжном языке они называются дервишами-бекташи. При вступлении в орден в прежние времена от неофита требовался обет безбрачия и нищенства, но ныне, ради поддержания падающего сообщества, его главари охотно допускают в свою среду и женатых, и богатых (богатых даже в особенности, в расчете на их пожертвования в пользу ордена), требуя, от вступающих одного только обета -- непрерывно хвалить и прославлять Аллаха, участвуя притом в общих братских радениях. Хваление Аллаха состоит в беспрестанном бормотании какого-либо из 99 его имен и эпитетов, а в чем заключается радение, мы уже видели. Впрочем, говорят, что в некоторых сообществах гу-кешанов удержался еще и доселе древний фанатический обряд самообжигания и самоистязания, составляющий заключительный акт радения. По рассказам, это происходит таким образом: когда братья, вследствие своих раскачиваний и подскоков, придут уже в полный экстаз, то служители вносят к ним пылающие факелы, горячие угли и раскаленные железные прутья, а также кинжалы и большие иглы, обвешанные погремушками. Эти последние они втыкают себе в голову, под кожу и прокалывают насквозь обе щеки и мягкие части тела, затем берут в каждую руку по кинжалу и продолжают с ними свои раскачиванья, царапая остриями себя и соседей. После этого, облитые кровью, одни из них хватаются за факелы и проводят огнем длинные полосы по всему телу, другие прижигают железом раны, нанесенные себе иглами и кинжалами; третьи, наконец, кидаются на просыпанные по полу уголья и начинают на них кататься, вопя и ревя свое бесконечное "гу!". Рассказывают про них даже такие невероятные вещи, будто иные радельцы глотают во славу Аллаха, живых скорпионов, вследствие чего нередко и умирают. Эти уже прямо зачисляются во святые главарями сообщества, и память их чтится последователями как добровольных мучеников во имя Божие. Тунеядцы и лентяи, бегающие от обыкновенного житейского труда, охотно вступают в братство гу-кешанов, принимая на себя обет нищенства, который дает им право приставать ко всем прохожим, заходить в лавки и в частные дома с требованием себе подачек, и эти требования нередко сопровождаются грубостью и насилием. Так, например, многие из них имеют обыкновение носить при себе живых змей, обвивая их вокруг шеи и рук, и если какой-нибудь домохозяин вместо подачки укажет такому попрошайке на дверь, гу-кешан со злобными укоризнами кидает к его ногам одну из своих гадин и этим маневром поневоле вынуждает того выбросить себе горсть денег, лишь бы избавиться от такой непрошенной гостьи. Гу-кешаны вообще славятся как кудесники, змеезаклинатели и знахари; они заговаривают кровь, дурной глаз, укушение змеи, скорпиона, тарантула и разные болезни, причем обыкновенно промышляют и продажей всевозможных амулетов и талисманов. Турецкое правительство весьма недолюбливает их и смотрит на них подозрительно, так как дервиши этого ордена и родственной ему фракции "календарей" {Календарь или каляндер по-арабски значит чистое золото. Первый принявший название каляндера был один испанский араб, ученик Хаджи-Бекташа, который в последствии основал орден дервишей каляндери.} нередко подымали мятежи и, выдавая себя за Махди {Махди или Мехди -- двенадцатый имам от рода Али-Сунниты -- верят, что он взят живым на небо, как Энох, но что незадолго до светопреставления возвратится на землю и с помощью трехсот шестидесяти чистых духов распространить ислам по всей земле. Шииты же утверждают что Махди, с того дня как пропал без вести в 260 году геджры, скрывается доселе в какой-то пещере или на дне какого-то священнаго колодца, и с года на год ожидают его появления с целью возстановить всемирный калифат. Уже несколько раз появлялись самозванные Махди, и начало их деятельности обыкновенно сопровождалось быстрыми успехами, как на религиозном, так и на политическом поприще. Предпоследний Махди действовал при султане Мураде IV, а последний не без значительнаго успеха, как известно, ведет свое дело в Судане и Верхнем Египте в настоящее время. Общее верование мусульманской черни в Махди заставило, между прочим, законодателей мусульманских государств постановить законом что калиф непременно должен быть видимый и вменить ему в обязанность показываться как можно чаще народу.}, успевали иногда своими фанатическими проповедями соединять вокруг себя по нескольку десятков тысяч вооруженного народа, с которым опустошали целые провинции, в особенности в азиатских владениях Турции. В самом Стамбуле дервиши-бекташи всегда принимали деятельное участие в бунтах янычар и с особенным рвением возбуждали их фанатизм во время мятежа 1828 года при султане Махмуде. Еще Магомед IV намеревался уничтожить все дервишстские ордена, но суеверная приверженность к ним мусульманской черни помешала ему привести в исполнение свой замысел. В эти ордена часто вписывались значительные лица, и даже самые султаны в старину имели обыкновение надевать иногда, в знак благочестия, дервишский кюлаф (колпак), в каковом изображен и Магомед II на знаменитом портрете, писанном венецианским художником Белини. Наконец султан Махмуд порешил вместе с янычарами и дервишей-бекташи, объявили в особом фирмане, что по очищении царства от янычарской язвы он намерен очистить и религию от ее исказителей, ложных чад святого мужа Хаджи-Бекташа, отступивших от его непорочной жизни. Трое настоятелей этого ордена были тогда казнены в Стамбуле, теке (монастыри) их разрушены, а братия сослана в отдаленные области {Весьма интересные подробности о янычарах и дервишах-бекташи можно найти в сочинении К. Базили Очерки Константинополя (ч. I, изд. 1835 года) откуда отчасти и мы заимствовали некоторые о них сведения.}. С тех пор гу-кешаны ни в Константинополе, ни в ближайших к нему провинциях более не появляются, но на окраинах Малой Азии, в Аравии, Египте и других более или менее отдаленных и вассальных областях они удержались и, как мы видели, продолжают действовать и по настоящее время. Несмотря на пристрастие их к опиуму и спиртным напиткам, несмотря даже на явный иногда разврат гу-кешанов, простой народ продолжает питать к ним чувство суеверного благоговения, смешанное со страхом. Их боятся, ибо убеждены, что каждый гу-кешан может наколдовать на чью угодно голову всяческие беды, болезни и напасти, а в то же время их и почитают за религиозные самоистязания.
   Не знаю, чем кончилось радение суэцких гу-кешанов, так как мы удалились из их мрачного вертепа вслед за выносом брата, подвергшегося припадку. Для сильного впечатления и для того, чтоб иметь наглядное понятие о братьях-гуках было достаточно и того, что мы видели. Подавленный впечатлением этой картины, я рад был вырваться на свежий воздух.
   И только что перешли на другой конец площади, как вдруг из раскрытых дверей и окон какого-то европейского кабачка или Bierhalle вырвались на улицу разухабистые звуки "Стрелочка". Опять эти противные венские немцы со своими виолями и тромбонами, опять вся эта европейская пакостная пошлость!.. И каким кричащим диссонансом насильственно и нагло врывается она в своеобразный степенный строй мусульманской жизни! Как оскорбляет она на каждом шагу чувство мусульманской благопристойности, не говоря уже о вашем личном эстетическом чувстве! И все это гнездится тут же, рядом с арабскими степными рапсодами и братьями гуками. Эти мясистые нарумяненные немки и тирольки, пронюхав, что в городе появились русские, и увидев теперь нас на площади, пожелали сделать нам "комплимент", польстить нашему национальному чувству и с этою целью "в нашу честь" стали наяривать "Стрелочка". Но после потрясающего впечатления, только что вынесенного нами от гу-кешанов, это было уже совсем противно, и мы поспешили пройти мимо, заслужив себе тем по всей вероятности репутацию "der ganz unmöglichen Kavalieren".
  
   20-го июля.
   Утром спустились мы пить чай во внутренний дворик гостиницы, где устроен небольшой садик. Несколько олеандров и пальмочек в кадках да какое-то вьющееся по стене растение, вот и весь садик, а все же приятно, потому что зелень.
   Экий упрямый народ эти англичане! Вчера вечером мы учили-учили ресторатора, как заваривать чай по-русски и, по-видимому, выучили, и он даже остался очень доволен уроком, сам пил сделанный нами чай и очень его похваливал, говоря, что по-русски выходит гораздо вкуснее, чем по-английски, что тот же самый сорт чая получает в нашей заварке совсем другой аромат, приятность и прозрачный цвет, не теряя должной крепости; а сегодня утром опять подали нам к завтраку под именем чая какой-то мутный и черный как деготь декокт, терпкий и горьковатый на вкус, так что пить его, при всем желании, не было никакой возможности.
   -- Зачем же это вы нам опять по-английски приготовили?
   -- Что делать, сударь! Мы уже так привыкли, у нас уже всегда и всем так приготовляется.
   -- Но ведь мы же вас просили сделать нам иначе.
   -- О, да! Но это невозможно!
   -- Почему же? Разве оно так трудно?
   -- О, нет! Напротив!.. Но это нарушило бы наш обычай.
   Вот и толкуй тут с ними! Они всех и все гнут под свой "обычай", да еще и деньги за это дерут немалые.
   В конце завтрака перед нашим столиком появился молодой араб в розовом ситцевом балахоне, с медным тазиком в руках и, отрекомендовавшись по-французски куафером, предложил, не угодно ли будет кому воспользоваться его услугами. Желающие нашлись, и в том числе я первый. Он повел меня в особый уголок на открытой галерее, обрамлявшей внутренний дворик, спустил широкую штору, сделанную из тонких деревянных спиц, усадил меня на стул, окутал пудермантелем и с компетентным видом истого мастера своего дела спросил: угодно ли мне бриться, стричься или завиться или же все вместе.
   Я отвечал, что желаю только выбриться.
   -- Очень хорошо. В таком случае это будет стоить вам один шиллинг.
   -- Все равно, брейте.
   Он приступил к своему делу, намылил мне обе щеки и выбрил уже половину лица, но затем вдруг остановился и преспокойно стал прятать свои бритвы и прочие принадлежности, словно окончив свое дело.
   -- Что же вы не продолжаете? -- спрашиваю его.
   -- Видите ли, сударь... Я взял с вас слишком дешево, и это мне не выгодно... Мои клиенты обыкновенно соединяют бритье со стрижкой, и я за это беру с них по два шиллинга; но вам не угодно стричься, а брить за один шиллинг, к сожалению, мне не выгодно.
   -- Но, черт возьми, об этом следовало предупредить раньше. Вы сами назначили цену, и я с вами не торговался.
   -- Да, это так. Я виноват, если хотите, но... что же делать, когда мне не выгодно!.. Я подумал и вижу, что это совсем не выгодно. Если вы согласны доплатить мне еще шиллинг, я с удовольствием добрею вас.
   Представьте себе комическое положение полувыбритого человека с намыленною щекой. Не говорю уже о досаде на то, что вас поддели на самую грубую и совсем уже неожиданную проделку, нечто вроде мелкого шантажа. Расчет тут очевиден: два шиллинга за бритье -- это слишком дорого и такой цены ему, конечно, никто бы не дал; поэтому в начале он объявляет вам одну цену, а в середине другую: или платите, или оставайтесь недобритым. Нечего делать, пришлось согласиться поневоле. Тогда араб-цирюльник потребовал уплату вперед и докончил свое дело не прежде, как положив карман мои два шиллинга. В конце всей операции он пощекотал мне зачем-то за ушами и под носом, дав понюхать свои пальцы, смоченные каким-то благовонным маслом. Возмущенный наглою проделкой, я заявил о ней рыжему джентльмену, стоявшему за бюро в конторе гостиницы.
   -- О, это известный плут, -- отвечал мне невозмутимый англичанин. -- Он постоянно и со всеми проделывает подобные штуки.
   -- Но если так, то зачем вы его пускаете в свою гостиницу?
   -- А, это уже другая статья. Тут ничего не поделаешь. Он откупил себе у хозяина на несколько лет монополию бритья в нашем заведении и гарантировал себя формальным условием. С нашей стороны, конечно, это была ошибка, недосмотр, но, к сожалению, мы не предвидели возможности таких проделок и должны терпеть их. Этот плут в полном своем праве и, разумеется, пользуется им как только может.
   Оставалось лишь пожать плечами пред таким исключительным, чисто английским уважением к "легальности" всякого права, даже права шантажа, если только этот последний производится "на легальном основании"" А впрочем -- кто их разберет! -- может быть и все они одного поля ягода.
   Пользуясь лишним часом, пока пароход, на котором мы должны были плыть далее, не вытянулся из канала на рейд, отправились мы пошататься по базару. Особенность здешнего базара та, что он не покрыт сверху циновками, и потому в лавках светло. Пред каждою лавкой устроен над входом навес, под которым развешаны разные товары. Здесь, кроме английских, нашли мы и местные ткани: это преимущественно шелковые платки, шарфики и узкие шали; а также было несколько довольно красивых полушелковых (на бумажной основе) платков, затканных по пунцовому полю узорами из золотой нити. Не менее оригинальны полосатые шарфы, где сочетаются цвета желтый, пунцовый, синий, зеленый и белый; на концах их висит длинная, но довольно редкая бахрома с шелковыми разноцветными кисточками. Цены на все эти ткани довольно сносны, и хотя с нас как с европейских туристов, по обыкновению, заломили втридорога, но мы уже приобрели сноровку торговаться, и потому, скоро сойдясь в цене, купили себе несколько подобных платков и шарфов.
   Но вот на береговой сигнальной мачте поднимается флаг: это повестка, что пароход французского общества Messageries Mariâmes уже в виду, подходит из канала к рейду. Мы поспешили вернуться в гостиницу и застали там местного губернатора, Реуф-пашу, приехавшего с визитом к нашему адмиралу. У пристани уже стоял под парами казенный пароход с русским консульским флагом на носу и египетским на корме, чтобы перевезти нас на подходивший пароход "Пей-Хо". Сборы были недолгие. Заплатив неизбежную контрибуцию отельской прислуге и хамалам, переносившим вещи, мы через четверть часа были уже на пароходике, куда вскочил вместе с нами и какой-то пиджачный продавец фотографических видов Суэцкого канала и других достопримечательных мест Египта. Он сбыл нам довольно много своего товара и рассчитывал еще больше сбыть его на палубе "Пей-Хо" другим пассажирам.
   На пути мы прошли мимо островка, на котором воздвигнут в виде бронзового бюста на мраморном пьедестале памятник капитану (представьте мой вандализм: забыл его имя!), впервые сделавшему подробную рекогносцировку Суэцкого перешейка и доказавшему теоретически возможность пересечь его морским каналом. Говорят, что Лесспес, которому пришлось осуществлять его идею, лично настоял на том, чтоб ему был воздвигнут здесь памятник. Затем прошли мы мимо карантинного здания, возведенного на искусственно поднятой почве, благодаря чему постройка этого небольшого дома обошлась правительству в 10.000 фунтов стерлингов, и вышли на открытый рейд, где приостановился на некоторое время "Пей-Хо".
   Широкий пейзаж двух противолежащих материков, африканского и азиатского, с их обнаженными скалистыми высотами был своеобразно красив, несмотря даже на отсутствие растительности. Суэц, этот белый городок с двумя-тремя шпилями минаретов на буро-желтом фоне гор Атаки, казался совсем маленьким в общей широко раскинувшейся картине залива и его прибрежных возвышенностей. Но что в особенности придавало пейзажу оригинальную прелесть, так это удивительная светлость его тонов и мягкость самых нежных красок воды, земли и неба; все это было как бы насквозь пропитано мягким светом и вырисовывалось легкими воздушными абрисами, словно художественный эскиз, слегка намеченный водянистыми акварельными красками. Бледно-лиловые горы, палево-золотистый песок на берегах, похожий на цвет созревшей нивы, бирюзово-зеленоватые волны и серебристо-голубое небо вообще напоминают краски и тоны Неаполитанского залива, только еще гораздо мягче, нежней и воздушнее.
   Пароходик наш пристал к высокому борту "Пей-Хо", и здесь мы простились с нашим вице-консулом и его племянником-драгоманом. Заодно я мысленно простился и с тем клочком Египта, в котором довелось мне быть, послав ему свое "до свиданья", с надеждой увидеть его вновь на обратном пути в Россию.
  

В Красном море

Наши спутники.-- Виды берегов. -- Источники Моисея. -- "Гора Откровения". -- Синайский монастырь и его охранители. -- Первые неприятности от моря. -- Мглистость знойного воздуха. -- Нечто об Абиссинии. -- Архипелаг Джебел-Зукур и Ганиш. -- Следы кораблекрушений. -- Рифы Красного моря. -- Остров Перим. -- Сильные и слабые стороны его стратегического положения. -- Судьба французской фактории на урочище Шейх-Саид. -- Как англичане украли Перим у французов. -- Характер южных прибрежий Красного моря. -- Баб-эль-Мандебский пролив. -- Приход в Аден.

  
   Продолжение 20-го июля.
   На "Пей-Хо" попали мы прямо к завтраку, который по количеству блюд стоил любого обеда, отличаясь от последнего только отсутствием супа. Здесь был в сборе весь первоклассный состав наших будущих спутников, и мы во время завтрака довольно удобно могли с некоторыми из них познакомиться и сделать, так сказать, беглый обзор остальным. Ехал тут какой-то господин Мишель, который сразу прикомандировался к А. П. Новосильскому и весьма словоохотливо сообщал нашему кружку характеристики и всякие биографические и даже анекдотические сведения почти обо всех пассажирах, в особенности о пассажирках, о пароходном начальстве и даже о пароходной прислуге. Он ехал от самого Марселя и потому за неделю пути успел уже достаточно приглядеться ко всем и каждому. Это был жиденький и юркий французик, вертлявый, искательный, любезный, с кем находил это нужным, нахальный с людьми скромными или застенчивыми и сейчас же пасующий пред тем, кто оборвет его за нахальство. Рекомендовал он себя дипломатом, отправляющимся в Китай, но потом оказалось, что это не более как клерк одного из французских консульств в Китае. Галерея наших спутников предстала нам в таком порядке: на первом плане две английские дамы. Одна из них -- да простят мне Аллах и мой читатель -- всем складом своей грузной фигуры и выражением угревато-красной и пресыщенно-сонливой физиономии, разительно напоминала то почтенное животное, которое Моисей и Магомет запретили употреблять в пищу своим последователям. Видимо, наевшись до отвалу и отсмаковав несколько рюмок Шерри, она растянулась теперь во всю длину на плетеном кресле-качалке, причем, вероятно, невзначай выставила напоказ свои верблюжьи ноги и эпикурейски лениво поглядывала на весь мир Божий. Массивные браслеты стягивали ее поленообразные руки, и длинная золотая цепь от часов охватывала жирную шею. По всем этим аллюрам в ней скорее бы можно было признать американку, чем англичанку, но всеведущий господин Мишель уверяет, будто она несомненнейшая дщерь туманного Альбиона. Другая дама -- очень милая и вполне приличная особа -- была супруга японского дипломата, господина Йошитавне Санномиа, о женитьбе которого на англичанке говорили в свое время все газеты. Теперь эта чета направлялась в Японию, так как молодой супруг нарочно взял отпуск, чтобы познакомить свою супругу с ее новым отечеством.
   Затем в галерее нашей следуют: рыжий аббат в очках, сопровождающий на остров Мартинику небольшое общество французских сестер ордена Sacre Coewr de Iesus. Между этими сестрами три или четыре довольно еще молодые женщины, и у одной из них, по замечанию господина Мишеля, удивительно страстные и алчущие глаза. Он уверяет и, конечно, врет, будто тут кроется целый роман, который заставил-де эту "интересную особу" променять свой салон в faubourg St.-Gerain на сутану сестры милосердия.
   Тут же едет какой-то рыжий немец, назначенный куда-то на Цейлон вице-консулом. Это страстный охотник играть на фортепиано, но, к сожалению, очень плохо, -- только все ноты разбирает и фальшивит, надоедая всем до невыносимости своим бесконечным бренчанием, от которого некуда укрыться, разве только в душную каюту. Пианино стоит на юте, на открытом воздухе под тентом, где с утра до ночи группируются все пассажиры первых двух классов, как в самом покойном и прохладном месте. Вот юная американка -- девица, за которую я подержал бы какое угодно пари, что это наша российская нигилистка, до такой степени был знакомо-характерен ее костюм. Представьте себе обдерганное платье по щиколотку, без юбок и шнуровки, широкий кожаный пояс, серый плед на руке (в такую-то жарынь), на носу золотые очки, на голове остриженные волосы и, к довершению всех этих прелестей, из прорехи бокового кармана торчит ручка револьвера. Около этой барышни неотступно увивается какой-то юный мулат, над которым она не стесняется проявлять свои капризы и всю непринужденность своих несколько эксцентричных манер: хлопает его веером по носу, щиплет повыше локтя или дергает за ухо. Мишель рассказывает, что вчера за обедом они официально перед капитаном и всем обществом пассажиров объявили себя женихом и невестой, хотя знакомство их перед тем не восходило далее одних суток, так как барышня села на пароход только в Порт-Саиде, нареченный же ее плывет из Марселя. Мишель находит, будто это совсем по-американски, но подобная "скоропалительность" не безызвестна и у нас кое-где на Выборгской, на Васильевском или в Подьяческих. Знакомые типы, знакомые нравы!..
   Тут же едет во втором классе и еще одна девушка, но совсем другого пошиба. Это очень милая француженка-портниха, отправляющаяся в Манилу, куда ее выписала по контракту на пять лет какая-то хозяйка модного магазина в качестве старшей закройщицы. Одета она очень просто, даже, пожалуй, бедно, но по моде и со вкусом, и ножка обута хорошо; держит себя очень прилично. Вообще ото всей ее фигурки веет некоторым изяществом, хотя по чертам лица ее далеко нельзя назвать хорошенькою.
   Между второклассными пассажирами невольно обращает на себя внимание одна идиллическая чета голландских супругов, едущих в Батавию. Оба они белы, мягки, рыхлы и румяны, оба кушают с отменным аппетитом, оба носят самые легкие и прозрачные костюмы, оба улыбаются друг другу детски блаженными улыбками или безмятежно дремлют, прислонясь друг к дружке плечом и сложив на брюшке свои пухлые ручки. Голландские Маниловы, да и только!
   Едет также одна китаянка в каком-то смешанном, полуевропейском, полукитайском костюме, состоящем из длинной белой кофты и такой же юбки; прическа у нее своя национальная, а ноги обуты в ботинки, и то обстоятельство, что ступни ее не изуродованы, а остаются такими, как создала их мать-природа, несомненно указывает, что эта особа не принадлежит ни к "благорожденному", ни даже просто к зажиточному классу китайского общества, иначе нога ее непременно имела бы вид маленького копытца. И точно, оказывается, что она из разряда "чернорабочих", простая женщина, долго жившая в нянюшках в одном английском семействе, сначала в Шанхае, потом в Лондоне и теперь возвращается к себе на родину. Говорят, будто китаянки вообще самые лучшие няньки в мире, и я готов этому верить, судя по физиономии той, которую вижу теперь пред собой: ее скуластое лицо очень симпатично, и в узких щелочках приподнятых миндалевидных глаз теплится доброта бесконечная.
   Между мужской публикой выделяются по национальностям две группы: англичан и немцев. Первые преимущественно офицеры, отправляющиеся на службу в Аден, вторые по большей части коммерсанты, приказчики и техники различных специальностей. Эта последняя группа держит себя довольно обособленно, разговаривая только между собой и не стесняясь делает громкие критические замечания насчет всех остальных пассажиров, как бы бравируя: мы-де германцы и потому сам черт не брат нам.
   Капитан парохода, бывалый моряк, с наружностью, как говорится, морского волка, и своим видом внушает полное доверие как к своей личности, так и к своей морской опытности. Он давно уже состоит на компанейской службе и считает свои океанские рейсы между Марселем и Шанхаем чуть ли не сотнями. Его лейтенанты, комиссар, судовой врач и старший механик -- все это очень любезные люди.
   Представительный метрдотель с бюрократическою наружностью и котлетовидными бакенбардами отвел мне каюту вместе с М. А. Поджио, который, как человек бывалый, первым же делом перезнакомился со всеми "нужными людьми", вследствие чего нам и были негласно предоставлены разные маленькие льготы и удобства вне общих правил, вроде, например, разрешения курить у себя в каюте при запертой, конечно, двери, и тому подобное.
   Итак, мы с моим каютным сожителем, благодаря его опытности и уменью ладить с людьми, с первой же минуты отлично устроились в нашем помещении, приспособив все свои подручные вещи так, чтобы никакая качка не могла нарушить их равновесия или сдвинуть с места, и, окончив всю эту укладку, поднялись на верхнюю палубу под тент подышать свежим, хотя и знойным воздухом. Пароход уже плавно двинулся вниз по Суэцкому заливу. Все пассажиры были наверху, покоясь в ленивом бездействии на глубоких и длинных плетеных креслах, с удобством заменяющих кушетки и даже постели.
   Почему это море называется Красным? В первые часы своего на нем пребывания мы никак не могли определить, чем именно, какою особенностью или каким его свойством оправдывается такое название. Темно-синий цвет воды его скорее всего напоминает Черное море, которое тоже не совсем-то верно называется "черным", так как в действительности оно серо-синее, как стальное.
   Берега Суэцкого залива гористы. Сначала вдоль африканского берега виден ряд буро-желтых кряжей, прерываемых незначительными низменностями песчаного характера, а затем южнее тянется прибрежный иззубренный хребет буро-красноватого цвета. Но, сколько можно судить на глаз, это не гранитные скалы, а слоистые шиферные груды да песчаные насыпи, поражающие своею мертвою пустынностью. Там не заметно никаких признаков жизни: ни какого-либо кустарника, ни движения людей или верблюдов, ни даже какой-нибудь одиноко белеющей могилы. В этой картине, опаляемой нестерпимо жгучими лучами солнца, есть что-то гнетущее душу невыразимою тоской. Азиатский берег несколько мягче по своим тонам и контурам, но он также пустынен. В одном только маленьком уголке его ваши взоры с удовольствием останавливаются на небольшой рощице пальм и других деревьев, под сенью которых белеют два или три небольшие домика с плоскими кровлями. Это место называется Елим, но более известно под названием "источников Моисея". Сюда, по переходе через Красное море, привел великий вождь Израиля народ свой на четвертый ночлег после исхода, пространствовав перед тем трое суток в безводной пустыне Сур и у горько-соленого колодца Мера. "И пришел в Елим, где было двенадцать источников воды и семьдесят финиковых пальм, и стали тут станом над водами" {Исход, кл. XV, стр. 27.}. Замечательно, что число пальм, осеняющих этот маленький оазис, осталось и по сей час то же самое, что упоминается у Моисея в книге Исход: их тут ровно семьдесят, и как в оны дни Израилю, так и теперь дают они тень и прохладу караванам, проходящим от Сура и Мерры через пустыню Син к горе Синайской и обратно. Таким образом, оазис Елим приблизительно сохраняет тот же самый вид и характер, какой имел он слишком за три тысячи лет до нашего времени, и если что прибавилось к нему нового, так разве те две-три убогие арабские сакли, о которых упомянуто выше. Место это составляет ныне частную собственность Николы-Косты, нашего суэцкого вице-консула. Со времени работ на Суэцком канале европейские жители Суэца наезжают сюда порой отдохнуть на природе или устроить какой-нибудь маленький пикник, так как здесь находится единственная зелень и древесная тень во всей окрестности; сообщение же Суэца с Елимом очень удобно: небольшой пароходик перевозит на ту сторону менее чем в час времени. Ввиду всего этого один австрийский немец вздумал было устроить тут для суэцких жителей кафешантан с буфетом и разными развлечениями и уже выписал было из Порт-Саида шансонетных певиц и девиц с трамбонами; оставалось только сговориться с собственником, чтобы снять у него в аренду землю, но тут-то и вышел для австрияка камень преткновения, тем более неожиданный, что он предлагал за арендование оазиса довольно порядочную сумму: Никола-Коста отказал ему наотрез и, как ни обхаживал его немец, не поддался ни на какие соблазны и выгодные предложения. "Это место свято, оно служит предметом поклонения равно для всех христиан, мусульман и евреев, а вы на нем хотите кабак устроить!". Пока жив Никола-Коста, такому зазорному делу не бывать!" И немец отъехал ни с чем, вынужденный распустить своих девиц с трамбонами и проклиная на всех перекрестках "упрямого араба", лишившего его такой выгодной спекуляции.
   В шестом часу вечера садящееся солнце озарило вдали золотисто-розовыми лучами скалистую вершину древне-библейской "горы Откровения". К сожалению, мимо Синая мы проходили уже вечером, когда южная темная ночь вполне овладела природой и зажгла по темно-синему куполу небес бесчисленные мириады звезд, сверкавших как алмазы своим дрожащим светом, в котором играли все цвета спектра. С нами плыл до Адена какой-то весьма скромный на вид купец греческого происхождения. Вечером он случайно очутился подле меня, на верхней палубе у самого борта, и, глядя в темную даль, где как одинокая красная звездочка мерцал какой-то огонек, стал набожно креститься. Сначала было я не домекнулся, по какой причине он это делает, и грек, вероятно, заметив на моем лице некоторое недоумение, спросил меня по-французски:
   -- Вы русский?
   -- Русский и православный, -- отвечал я.
   -- Там Синай, -- сказал он, простирая руку по направлению к огоньку, -- мы как раз проходим теперь мимо.
   Я тоже снял шляпу и перекрестился. Это послужило началом нашего непродолжительного знакомства. Оказалось, что грек постоянно проживает в Суэце и служит агентом какой-то французской компании по закупке кофе, а потому весьма часто совершает рейсы до Бакка и Адена, знает хорошо Египет, Нубию, Абиссинию, Палестину и Аравию и неоднократно бывал на Синае. От него, между прочим, узнал я очень любопытное обстоятельство, что Синайская обитель, прошедшая невредимо через все политические и религиозные бури Востока, охраняется не чем иным, как словесным заветом Магомета, который не только запретил своим последователям трогать монастырь или нарушать в чем-либо права и спокойствие монахов, но -- мало того -- еще поручил соседним с обителью племенам арабов защищать ее и исполнять для нее разные услуги вроде передачи почт, охраны в пути паломников и караванов, следующих к монастырю и обратно, помощи в агрикультурных работах по монастырскому саду и огороду, доставки топлива в случае надобности и тому подобное. И замечательно, что этот словесный завет Пророка до сих пор соблюдается окрестными племенами свято и нерушимо, и при том безо всякого вмешательства правительственной власти турок, а исключительно по их собственной доброй воле. Более десятка веков протекло с той поры, как был изречен этот зарок, и сила его не умалилась даже до сего дня, несмотря на все хищнические инстинкты полудиких "сынов пустыни" и на весь пламенный религиозный фанатизм ислама, часто не знавшего никакой пощады в своей борьбе с христианством. Как хотите, но это разительный пример того, что значит сила веры и верности завету в непосредственном, не изъеденном цивилизацией человеке. В то самое время как цивилизованный христианин мечтает о выгодном устройстве кафешантанчика на источниках Моисея, полуголодные бедняки-мусульмане работают на чуждую им христианскую святыню и защищают ее безопасность только потому, что так когда-то, более тысячи лет назад, было заказано их предком. Монастырь, в свою очередь, не остается перед ними в долгу и по силе возможности снабжает их в неурожайные годы хлебом.
   Устройство Синайской обители нерушимо зиждется на древнем уставе ее первых подвижников. Времени для нее как бы не существует, и она в наши дни является в своем обиходе совершенно такою же, как и в первые века христианского иночества. В самом монастыре проживают не более двадцати братий, остальные же в числе около 130 человек рассеяны по разным православно-христианским странам, где находятся подворья их обители и главным образом в Румынии; епископ же Синайский, избираемый всегда из среды братий, постоянно пребывает в Константинополе, так как там у него сосредоточено управление всеми филиальными учреждениями и имушествами монастыря. Внутреннее управление в самой обители находится в руках "совета старцев", периодически избираемого братией. Пользуясь в делах своих полною самостоятельностью, Синайский монастырь тем не менее числится в подчинении у патриарха Иерусалимского, но подчинение это чисто номинальное и выражается только в том, что братия каждый год отправляют патриарху дань в виде корзины фиников и корзины груш из монастырского сада. Патриарх за это подает им свое благословение и утверждает выборы епископа и старцев совета. Все это узнал я в разговоре от моего случайного знакомца-грека, стоя с ним у пароходного борта и любуясь на звездное небо, пока мы проходили мимо Синая. Вид этого неба немного уже изменился против того, каким он является в более северных широтах даже и в самые ясные ночи. Так, Большая Медведица стояла очень низко, почти над самым горизонтом, зато в полном блеске явилось созвездие Скорпиона; Млечный путь опоясывал небосвод с незнакомою для нас, северян, силой белого свечения, как бы оправдывая свое название. Некоторые большие звезды горели так ярко, что свет их заметно отражался вдали тонкими полосами на гладкой поверхности совершенно заштилевшего моря. Переводить мечтательный взгляд от неба к воде и от воды к небу -- это почти единственное вечернее занятие пассажиров на верхней палубе, если они не желают заниматься разговорами со своими спутниками или портить себе глаза чтением при свете палубных фонарей; и я тоже предался такому dolce far-niente, наблюдая то небо, то воду, в которой ожидал найти явления фосфорического свечения, но ожидания мои на сей раз были совершенно напрасны: никакого свечения в море не замечалось.
   Мои мечтательные наблюдения были неожиданно прерваны изумленным возгласом поместившегося рядом Ф. Е. Толбузина:
   -- Батюшки! Это что еще за мода такая?
   Я повернулся к нему с вопросом, в чем дело.
   -- Глядите, пожалуйста, в чем эти господа изволят пародировать!
   И он кивнул головой на нескольких англичан и немцев, прохаживавшихся по палубе.
   Действительно, просторный костюм этих господ для непривычного глаза казался несколько странным: он состоял из серенькой клетчатой фланелевой кофты и таких же шаровар. То и другое было широкого покроя на завязках и надевалось без белья прямо на тело: обувью служили туфли, надетые на босую ногу. Этот костюм, заменяющий в некотором роде халат, называется патжам и, несмотря на всю свою чересчур уже домашнюю бесцеремонность, приобрел себе право гражданства на всех иностранных пассажирских пароходах, совершающих рейсы в южных водах: мужчинам разрешается облекаться в патжамы после восьми часов вечера и гулять в них свободно по палубе и в кают-компании. На присутствие дам при этом не обращается ни малейшего внимания, и замечательно, что ввели такое халатное обыкновение сами чопорные англичане, которые в своих патжамах не стесняются подходить к дамам, подсаживаться рядом и вступать с ними в самые любезные разговоры. Говорят, будто такой костюм застраховывает от влияния вечерней морской сырости. Может быть и так, но не могу не заметить, что за все время плавания никто из нас, русских, никаких патжамов не носил и никаких от этого вредных последствий не испытывал.
  
   21-го июля.
   На рассвете чуть не наткнулись на две небольшие банки, весьма незначительно возвышающиеся над уровнем воды своею совершенно плоскою желтою поверхностью. Прошли мы от них в расстоянии не более двадцати сажен и хорошо, конечно, что это случилось не ночью, когда так легко было бы на них напороться, что в Красном море далеко не редкость. В течение всего дня обогнали только один пароход, и этим на сегодня ограничились все наши морские встречи. Утром еще видны были берега, но уже в слабых очертаниях и как бы в серебристом тумане. Так, помнится мне, являлся, бывало, иными днями азиатский берег Мраморного моря во время нашей сан-стефанской стоянки.
   Пароходный комиссар (заведующий хозяйственною частью) затеял устроить на палубе "домашними средствами" концерт любителей в пользу семейств моряков, погибших в море. Пароходное начальство вместе с устроителем обратилось к нашему адмиралу с просьбой взять на себя роль почетного председателя в маленькой комиссии по устройству этого благотворительного дела. С. С. Лесовский изъявил свое согласие и предложил нам помочь доброму делу активным образом, то есть принять непосредственное участие в музыкальной и вокальной части концерта. Отказываться не приходилось, тем более, что и публика не могла быть особенно взыскательною по отношению к случайно попавшимся между пассажирами музыкальным силам и способностям даже и не любителей, а просто людей, кое-как поющих или играющих. Главное заключалось в том, чтобы помочь доброму делу, а потому по пословице "чем богат, тем и рад", пришлось и нам справить благотворительно-музыкальную повинность. По этой части "привлекли к ответственности" Н. Н. Росселя и меня, так как нашим русским спутникам было известно, что Россель поет и играет, а я не столько пою, сколько говорю характерные песни и романсы. Матросы под руководством комиссара привели верхнюю кормовую палубу в праздничный вид, убрав ее арматурами и флагами и осветив большими китайскими фонарями. В восемь часов вечера мы начали наш концерт. Один пассажир из немцев исполнил несколько пьес на цитре; француз Револьт, известный путешественник по Африке, под аккомпанемент пианино сыграл на губах, как на тромбоне, весьма удачно подражая с помощью приставленных щитком ко рту ладоней звукам этого инструмента, равно как и звукам волторны; мы с Росселем спели дуэтом глинкинскую "Не искушай" и цыганскую "Я помню отрадно счастливые дни", а затем я -- один романс "Что эта жизнь без любви ожидания" и лихую цыганскую "Венгерку", доставшуюся мне, так сказать, по наследству от покойного Аполлона Григорьева. Хотя ржаной каше самой себя хвалить и не приходится, но все же, откинув излишнюю скромность, должен сказать, что русская часть концерта произвела на слушателей очень приятное впечатление благодаря оригинальной прелести наших мотивов, оказавшихся для них совершенно новыми, ни разу еще неслыханными, о чем они и заявляли нам с Росселем, сопровождая эти заявления, конечно, тысячью комплиментов, едва ли, в сущности, нами заслуженных. Юная американка, которая тоже должна была петь, вдруг перед самым началом концерта заявила, что она больна, и заперлась в своей каюте, а едва концерт окончился, как снова появилась на палубе со своим креолом, одетая в розовый шлафрок, и проскользнула в самое темное и уютное местечко юта. "Не потому ли он и ют, что там удобно ютится, в особенности влюбленным парочкам?" -- скаламбурил по этому поводу один из наших спутников. Вообще поведение американской барышни начинает некоторых скандализовать, в особенности англичанок, которые при виде ее многозначительно переглядываются между собой, кидают во след ей сдержанно-негодующие и недоумевающие взгляды и презрительно пожимают плечами. Но барышня, очевидно, бравирует своею независимостью и, совершенно как наши соотечественницы нигилистического пострига, как бы желает показать всем и каждому, что ей на все наплевать.
  
   22-го июля.
   Тихое утро. На море почти совсем заштилило. Бывалые люди говорят, будто надо ожидать очень жаркого дня, но по каким это признакам -- для меня пока еще непонятно. На мой взгляд, день как день, как и все прошедшие дни; утро как будто даже прохладнее, чем вчера, а между тем, предвещают сильный зной. Пароход идет ровно, не колыхаясь. Сказывают, будто длинноусый немец, что едет военным инструктором к китайцам, сочинил какие-то сатирические стишки насчет вчерашнего концерта, и многие весьма интересуются знать, что именно. Однако, судя по этому, морская скука начинает-таки действовать: за отсутствием более крупных интересов дня, мы незаметно поддаемся мелочному интересу сплетни и маленького злословия насчет ближнего. Впрочем, это так понятно...
   С полудня поднялся легкий ветерок и начало покачивать килевою качкой. Пароход резал под прямым углом правильно и плавно набегавшие на него гряды пенившихся валов. В небесах не было ни облачка, но, между тем, в воздухе стояла какая-то мгла, словно банный пар. Медно-красноватый диск солнца виднелся сквозь этот пар совершенно без лучей, как бывает иногда на севере зимой в сильно морозные дни, и, несмотря на отсутствие лучей в воздухе, все же чувствовался гнетущий зной и стояла духота убийственная, точно весь мир обратился в одну паровую ванну. Перед полуднем я имел неосторожность спуститься в свою каюту с целью прилечь на койку отдохнуть немного, но там меня незаметно разморило до такой степени, что через час вышел я на палубу совсем уже больной, испытывая, отвращение и к табаку, и к пище, и таким образом промучился до вечера. Действовала на меня не столько качка, сколько именно эта невозможная духота. Солнце еще задолго до заката совершенно скрылось в густой белесоватой мгле, так что даже и признаков его диска не было видно, а, между тем, гнетущий зной чувствовался и сквозь непроницаемый туман не менее сильно. Говорят, будто в такие "серенькие" бессолнечные дни зной всегда дает себя чувствовать гораздо хуже, чем при самом ярком блеске солнца, и теперь я понимаю, почему по признакам утреннего тумана опытные люди предсказывали на сегодня такую жару. После заката воздух все еще был сильно нагрет, но, слава Богу, по крайней мере, исчезла эта ужасная духота и явилась возможность дышать свободно. Вечером в воде появились сегодня первые, хотя еще довольно слабые, искры фосфорического свечения.
  
   23-го июля.
   Весь день стояла над морем белесоватая мгла, но уже гораздо легче и прозрачнее вчерашней. Солнце, хотя и тускнело порой больше, порой меньше, но смотреть на него нельзя было так свободно, как вчера: лучи уже несколько действовали на глаз, да и медно-красный цвет его изменился сегодня в бледно-желтый. В сравнении со вчерашним днем, на верхней палубе под двойным тентом было менее жарко и душно, что поставляется в прямую зависимость от меньшей плотности сегодняшнего тумана. Воздух не так сперт, потому что слегка продувает тихий ветерок, не оказывающий, впрочем, влияния на поверхность воды: на море сегодня все время почти полный штиль, и мы не испытываем ни малейшей качки. Цвет воды из темно-синего стал переходить в бутылочно-зеленый. "Внешние события" нынешнего дня заключались во встрече с двумя пароходами: один из них шел в Суэц, другой спускался в Баб-эль-Мандебу. С первым мы довольно быстро разминулись, второй обогнали, салютуя в обоих случаях друг другу приспусканием кормового флага.
   Замечательно, как приятно и даже оживляюще действует на человека подобная встреча с проходящим судном среди монотонной морской пустыни. Казалось бы, что тут такого? Проходит мимо какой-то пароход -- ну и Бог с ним! Что до него за дело! А между тем, все пассажиры, и наши, и на том судне кидаются к борту, с живым любопытством направляют -- те сюда, а эти туда -- свои пенсне, лорнеты и бинокли, приставляют щитком к глазам руки, иные машут платками и шляпами, не зная, кому именно шлется это приветствие. Все равно оно льется людям, неведомым собратьям, таким же путникам, как и мы. Сейчас же лица, улыбки и разговоры становятся оживленнее, слышатся замечания насчет конструкции, внешнего вида, назначения, морских качеств и силы хода встречного судна. Прошло оно, и через несколько минут о нем позабыли, но самой встречи с ним, несомненно, все были рады: она послужила как бы некоторую новостью, доставила, хотя минутное, развлечение среди однообразия безбрежной морской картины, где не на чем остановиться взору; тем более, что к этому однообразию прибавляется еще однообразие судового хода и стука мерно работающей машины, что в совокупности начинает несколько утомлять нервы. В море более, чем на суше, чувствуешь пустыню и притом пустыню стихии, более чуждой человеку, чем суша. Поэтому-то человек и рад так случайной встрече с другими живыми людьми: при виде их все же кажется, будто мы не так уже отчуждены на этой палубе от остального мира.
   Другим развлечением служило сегодня появление чаек и дельфинов. Первые долго кружились за кормой, то порывисто припадая грудью к волнам или мимолетно черкая их поверхность концом острого крыла, то воспаряя плавными кругами ввысь и как бы купаясь в теплом воздухе. Дельфины же целою стаей резво гнались за пароходом, появляясь то с одного, то с другого борта и иногда обгоняли нас, причем презабавно кувыркались в воде, мелькая над ее поверхностью своим острым темным плавником, а иные с разбегу и вовсе выпрыгивали вон и мгновенно, описав пологую дугу по воздуху, с плеском ныряли в пучину. В этой игре им, очевидно, доставляет особенное удовольствие перегоняться с пароходом.
   С наступлением вечерней темноты в воде опять появилось фосфорическое свечение, но, впрочем, значительно менее против вчерашнего. При волнении это явление заметнее, чем при полном затишье. Над африканским берегом, где-то очень далеко мигали тусклые зарницы, и судорожно перебегающие их огни захватывали значительный район горизонта, на мгновение окрашивая водную даль то голубовато-зеленым, то красноватым отблеском. Мы долго любовались их прихотливою игрой.
   -- Ог а же мы теперь? -- обратился ко мне мой сотоварищ, когда мы очутились за воротами Дайондзи, перед нашими дженерикшами.
   -- Да обедать, куда же больше! Осматривать кладбища уже поздно.
   -- И прекрасно. В таком случае, знаете что, поедемте есть настоящий японский обед. Это тут не особенно далеко, и хозяйки, кстати, мне знакомы.
   Я осведомился, не в Фуку ли.
   -- Нет, в Джьютеи, на Мума-мачи: там совсем уж по-японски. А Фукуя что! Фукуя на европейский лад норовит.
   -- Ну, к Джьютеи, так к Джьютеи, мне все равно. Едем!
   Оно в самом деле любопытно было на собственном опыте составить себе некоторое понятие о настоящей японской кухне, без примеси чего бы то ни было европейского.
   Бойкие курамы покатили нас обычною мерною рысью. При подъеме на одну довольно крутую горку, желая облегчить им труд, мы вышли из дженерикшей, как вдруг в это самое время до нас долетает молодой женский голосок:-- Гей, конни чива, Раковичи-сан! (Здравствуйте, господин Ракович!)
   Оборачиваемся, -- у самого подъема в горку, шагах в десяти от нас, на пороге маленького домика стоит в растворенных дверях молоденькая девушка, изящно одетая в киримон темного цвета, еще изящнее причесанная, но босая, по-домашнему. Оказалось -- знакомая моему сотоварищу гейка.
   -- Хотите, за одно уж, для полноты японского стола, пообедаем и в японском обществе? -- предложил он мне, и, получив утвердительный ответ, тотчас же пригласил свою знакомую.
   Та отпросилась у своей окка-сан (то есть "великой госпожи", как величают здесь дети матерей), очень кстати появившейся в дверях, чтобы процензуровать, с кем разговаривает дочка, и затем как была, только насунув на босые ножки деревянные стуканцы-сокки да кокетливо проронив нам мимоходом: "май-римашо-о!" -- вот и я мол! -- порхнула в первую попавшуюся дженерикшу, в них же никогда нет недостатка на японских улицах, и мы, поднявшись на горку, покатили далее гуськом в трех экипажах.
   Вот и Мума-мачи, одна из удаленных от городского центра, хороших и широких улиц, где вы менее всего встречаете лавочек и ремесленных заведений, которые все больше и больше уступают место укромно скрывшимся за заборы отдельным домикам с садиками. Здесь, так сказать, аристократический уголок города, где мирно и тихо, по-семейному, живут в свое удовольствие или доживают на покое век, невдалеке от нагорных храмов, люди ученые и зажиточные, старые самюре прежнего режима или нынешние местные чиновники из тех, что поважнее, или, наконец, богатые коммерсанты, уже прекратившие свои дела, либо ведущие их "в городе", отдельно от своих жилищ, все те, кто может доставить себе более комфортабельное существование в более чистом воздухе и приличной обстановке, подальше от вечной базарно-ремесленной сутолоки городского центра. Тут же находится и лучшая японская гостиница для туземных постояльцев и лучший ресторан, принадлежащий фирме Джьютеи, которая, кроме Нагасаки, держит подобные же заведения еще в Осака и Киото, центральной древней столице Японии.
   Вот и самый этот ресторан или, по крайней мере, вход в него, прорезанный раздвижными воротами в высоком деревянном заборе и приметный еще издали по двум качающимся в нем большим бумажным фонарям с какими-то цветами и красными надписями вместо вывески. Самый ресторан помещается в глубине закрытого двора в одноэтажном деревянном домике, к которому от уличного входа ведет каменный тротуар, через небольшой садик, наполненный по обыкновению причудливо развившимися деревцами, маленькими пальмами, пышными кустарниками и цветочными клумбами в коралловых бордюрах.
   У входа, на крылечке, нас встретили три молодые девушки в роли хозяек, и первым же делом, после обычных приветствий с коленопреклонением и поклоном чуть не до земли, предложили нам скинуть обувь. Но после продолжительной прогулки по двум храмам и без того уже чувствуя, что ступни мои с непривычки просто заледенели, я наотрез отказался от повторения в третий раз этой церемонии, рискуя лучше заслужить себе название "иджин-сана", сиречь "господина-варвара", и предпочитая вовсе отказаться от прелестей японского обеда, если уже нельзя обойти такое требование этикета. Тогда молодые хозяйки, не желая упустить выгодных гостей (ибо с европейцев всегда берут гораздо дороже, чем с туземцев), пошли на компромисс: по их приказанию одна из незан (служанок) сейчас же явилась с какою-то тряпкой и обтерла ею мои подошвы, хотя на улицах не было ни малейшей грязи, ни пыли. После этого нас провели по галерейке в одну из боковых пристроек, долженствовавшую служить нам столовой.
   Хотя любезные хозяйки, наперерыв одна перед другой, обращались к нам с любезными приглашениями садиться: "Доэо о каке ку да сай!" Тем не менее исполнить это при всем желании не представлялось возможности, так как на полу здесь кроме циновок не было никакой мебели: не имелось даже приступки, "почетного места", обыкновенно встречаемой в японских домах у одной из неподвижных стен, где устроены шкафчики и полки. Циновки, значит, должны были заменять нам и стол, и стулья, и диваны для послеобеденного кейфа.
   Наружные стены состояли только из широких раздвижных рам с тоненьким решетчатым переплетом, на который был натянут белый клякс-папир; а между тем, с закатом солнца в воздухе вдруг значительно похолодало, и от этого в комнате, где у японцев всегда прохладнее, чем на улице, сделалось так холодно, что у нас зуб на зуб не попадал. Чтобы пособить беде, незаны притащили бронзовый хибач с горячими угольями для гретья: но, увы! это оказалось более воображаемым, чем действительным средством против холода, проникавшего сюда тонкими струями в щели рам и ставен. Просто удивительно, как эти люди могут жить зимою без печей и каминов в таких игрушечно-карточных домиках!
   Вслед за хибачем внесли к нам пару толстых восковых свечей в высоких деревянных подсвечниках и несколько маленьких ватных одеялец, сложенных вдвое и даже вчетверо, чтобы класть их под локоть; но и это последнее приспособление нимало не помогло нам. Товарищ мой уже привык к японским обыкновениям и потому относился к ним с чувством достодолжной покорности, я же, не обладая искусством сидеть долгое время на корточках или с накрест поджатыми под себя ногами, без того, чтобы не почувствовать несносной боли в коленях, решительно не мог даже лежа приспособиться к мало-мальски удобному положению. Волей-неволей приходилось лежать, опираясь на локоть, который от этого вскоре затек до одервенения, и все-таки это положение изо всех прочих было наименее неудобно. Но... охота пуще неволи, говорится, и "местный колорит" зато был соблюден во всей своей неприкосновенности, без малейших уступок европейским привычкам.
   Пока шли все предварительные распоряжения и приготовления, захлопотавшиеся хозяйки, то и дело подбодряя незан возгласами "гай-яку широ!" -- скорей, торопись, ты! -- беспрестанно шмыгали то из комнаты на галерейку, то обратно, что, конечно, не способствовало увеличению теплоты в нашей столовой. Но с этим обстоятельством, нечего делать, надо уже было кое-как мириться в ожидании чего-либо "согревательного". Зато эти прелестные особы в своих нарядных киримонах с толстыми, подбитыми ватой шлейфами, изящно перехваченные в талии пышными оби, видимо, стремились восполнить недостаток тепла своею сугубою любезностью и, являясь поочередно на смену друг дружке, старались занимать нас приятными разговорами. При этом, присаживаясь в первый раз ко мне или к моему товарищу, каждая из них непременно считала нужным обратиться наперед к тому, около которого садилась с кокетливым вопросом: "Ожиги асоба суна?" (Вы меня не прогоните?), на что, конечно, мы со всею предупредительностью должны были каждый отвечать любезным приглашением: "О! дозо о каке а со да сай!" (Садитесь-де, пожалуйста), или "Гойенрио наку!" (Не церемоньтесь, не стесняйтесь нимало).
   Но вот наконец нам дали обедать.
   Началось, по обыкновению, с японского зеленого чая, без сахара. "О-ча ниппон" поставили перед нами со всем необходимым прибором на циновке и налили по крошечной чашечке, "чтобы погреться", как пояснили хозяйки.
   -- Макаотони о-ча де су! -- Ваш чай-де превосходен, делаем мы обязательный комплимент хозяйкам, -- но... нет ли коньяку, джину или виски? Это, мол, будет посущественнее, в особенности прозябнув и проголодавшись.
   Но увы! оказалось, что в японском ресторане есть только саки и... шампанское какой-то невозможной немецкой марки. Это единственная уступка в пользу европейских напитков, допущенная ради тех из японцев, что успели уже нюхнуть европейской "цивилизации". Нечего делать, саки так саки!
   Принесли расписанный цветами фарфоровый горшок с кипятком, куда был погружен по горлышко фарфоровый же флакончик. Налили нам из него тепленького саки в миниатюрные фарфоровые чашечки и с обычными вежливостями, то есть благоговейно приподнимая эти чашечки до чела, поставили по одной перед каждым из обедающих. Подогретое саки, на мой вкус, гораздо хуже холодного, но из вежливости, ради того, что хозяйки сами его налили и с такими церемониями ставили перед нами, пришлось скрепиться и до конца проглотить его. "Ну, думаю, для начала плохо: что-то будет потом..."
   А хозяйки между тем налили по другой -- и нам, и себе, и поднимая чашечки до чела, с поклоном заявляют, что пьют за наше здоровье: "О ме де то-о!" Нечего делать, надо глотать вторую, с пожеланием и им того же. Две чашечки саки считаются обязательными: от третьей, слава Богу, можно отказаться, не шокируя тем любезность хозяек.
   Незаны, между тем, принесли и поставили перед каждым из обедающих миниатюрные квадратные столики (таберо), вышиною в 2 1/2 вершка и шириною не более как в одну четверть. На эти игрушечные таберо поставили игрушечные мисочки, одну с отварным рисом, заменяющим хлеб, другую с ломтиками квашеной и слегка просоленой редьки, заменяющей соль, и третью с какими-то желтоватыми кореньями и грибами, как показалось мне на первый взгляд, маринованными в уксусе. Ничто же сумняся, я поспешил заесть проглоченное саки грибком, казавшимся на вид больше и вкуснее прочих, и -- о, ужас! -- эти грибки и коренья оказались очень сладким вареньем на сахарном сиропе. Должно быть физиономия моя изобразила при этом очень комический ужас, потому что Ракович, глядя на меня, невольно рассмеялся. Но мне-то было вовсе не до смеху, когда, опять-таки из вежливости к юным и столь любезным хозяйкам, пришлось проглотить и грибок, пропитанный сиропом.
   -- Что ж это такое! Помилосердствуйте! За что это они нас так притесняют!? -- взываю я к моему состольнику. -- Мог ожидать я всяких диковинок до акульих жабр включительно, но чтобы голодному человеку начинать свой обед прямо с десерта, да еще такого, как варенье из рыжичков, -- "благодарю, не ожидал!"
   Ракович объяснил мне, что тонкий обед у японцев принято начинать со сладкого и кончать ухою.
   -- Так нельзя ли начать прямо с конца и постепенно перейти к началу?
   -- Никак, -- говорит, -- невозможно: этим радикально нарушился бы весь порядок японского обеда.
   -- Буди воля твоя, покоряюсь!
   Затем принесли маринованные в сладком соусе молодые ростки бамбука, нарезанные пластинками, и вареные бобы с водянистою подливкою; сладкую яичницу с соленою рыбой и луком, посыпанную вдобавок мелким сахаром; апельсинный мусс кусками и сладкое рисовое тесто, нарезанное правильными кубиками, в котором отдельных зерен не существовало: они были протерты сквозь мелкое сито и спрессованы в одну массу, вроде крутого горохового киселя. Принесли очищенные шейки морских рачков (шримпсов), но тоже сладкие; разварную рыбу под белым сладким соусом и со сладками потатами (род картофеля). Все эти блюда приносили на лаковых подносах отдельно, одно по окончании другого, ставили их на циновку и накладывали нам в маленькие чашечки с помощью двух палочек, которыми японки захватывают отдельные кусочки словно щипчиками, держа их между пальцами одной руки, и вообще управляются ими необыкновенно ловко. Но можете представить себе удовольствие кушать все эти прекрасные блюда под разными сиропными соусами и подливками!.. А тут еще внимательные хозяйки то и дело ухаживают за вами: "Наний во са щи-а-ге ма шоо ка? Наний га о-су-ки да су?" -- Чем могу-де служить? Что вам угодно? Что вы желаете?
   Нам остается только благодарить на все стороны: "Аригато, аригато! Окине аригато! Аригато о мо-о-та-ку сан де су!" -- Бесконечно, мол, вам благодарен, не беспокойтесь, пожалуйста...
   Но это только усиливает их внимательность.
   -- Вадон на де су? Как вы находите это блюдо? -- обращается к вам то та, то другая, то третья.
   -- Кекко о ск су! Кекко! О-и-шу угоцай ма су! -- Оно превосходно, прелестно, усладительно! -- посылаете вы в ответ комплименты и направо, и налево. Хозяйки самодовольно улыбаются и подкладывают вам то того, то другого. Все эти их порции так миниатюрны, как бывают только у детей, когда те играют в "угощение" со своими куклами. Но миниатюрность порций искупается количеством блюд, хотя должен заметить, что японцы вообще едят очень мало. Все, пересчитанные мною кушанья, составляли только начало или первую, вступительную часть обеда, который в дальнейшем своем меню состоял из разных рыбных и яичных блюд, причем яйца были от различных домашних и диких птиц. Но вот чего уж никак не мог ожидать я: принесли в фарфоровой лохани живую рыбу, величиной около аршина (не знаю, какой породы), сначала дали нам на нее полюбоваться, затем вынули, положили на большой лаковый поднос и стали тут же соскабливать с нее чешую, с живой-то! Рыба вся трепетала и билась хвостом, но выскользнуть из привычных рук двух ловких незан не могла, и мы видели, как они, очистив шелуху, стали вдруг резать несчастную рыбу со спинки острым, как бритва, ножом на тоненькие поперечные ломтики, посолили, посыпали перцем и, переложив на блюдо, торжественно поставили ее перед нами. Уверяют, будто это необыкновенно вкусно, -- "самый деликатес" -- "мако-тони иерошии сакана де су!" -- Но, несмотря на уверения, у меня не хватило духу попробовать. Если б еще не на глазах ее резали, -- ну куда ни шло: но в том-то и "шик", чтобы обедающие видели всю эту процедуру, чтоб у них не могло уже быть и тени сомнения -- не подали ль им вместо живой рыбы сонную.
   Далее шли блюда из разной отварной зелени, причем главную роль играла цветная капуста; потом блюда из отварных устриц, каракатиц, морской капусты, опять грибов и слизняков каких-то. Нечего и говорить, что все это было пресно и, более или менее, приторно; а кто хотел подсолить или придать кушанью несколько пикантности, тот мог присоединить к нему в первом случае ломтики квашеной редьки, а во втором -- японскую сою из черных бобов, подвергаемых брожению, или индийский перец -- такой горлодер, что с ним едва ли и кайенский сравнится.
   Разочаровавшись на самом начале, я уже с трудом решался отведывать дальнейшие блюда, а больше всего смотрел, как кушают их мои состольники. Тем не менее любезные хозяйки, укоряя меня в том, что я ничего не ем, "наний мо мещиаг аримасен!", что я "амариго шо-о шо ку де су", то есть очень плохой едок, -- продолжали накладывать мне на блюдца каждого нового кушанья, так что они вытянулись наконец передо мною целым строем. Каждое блюдо сопровождалось глотком тепленького саки, потому что в такую маленькую чашечку, какие обыкновенно употребляют в Японии для этого напитка, более глотка и не входит, и я полагаю, что нужно употребить громадное количество этих глотков, чтобы почувствовать наконец некоторое охмеление. Хозяйки между тем зорко следили, чтобы чашечки-наперстки не оставались пустыми.
   Но вот торжественно принесли целое блюдо, выше верху наполненное жареною дичью. То были какие-то болотные птички, вроде куличков, приготовленные особым способом, состоящим в том, что все кости, кроме бедровых, предварительно устраняются прочь из мяса, которое затем как-то выворачивается, получая вид котлетки, и жарится на кунжутном масле. Хозяйки при этом объявили, что так как японский обед обыкновенно кажется европейцам чересчур тощим, то это последнее блюдо приготовлено собственно для нас. -- "Ну, думаю себе, и за то спасибо! По крайней мере, вознагражу себя за пост хотя птичками". И попросив предварительно раздобыть для меня где-нибудь кусочек хлеба (через пять минут притащили целые десятки булок), попробовал я положить себе в рот одну птичку, но увы!.. трижды увы! -- оказалось, что птички облиты сахарным сиропом. Далее этого мои попытки утолить голод уже не простирались, и я решился лучше оставаться до конца в пассивной роли постороннего наблюдателя.
   Наша милая гостья-гейка первая окончила свой обед, не дожидаясь его продолжения, и при этом очень громко, что называется от всей души, икнула, присовокупив с легким поклоном: "Го чизо ониен оримашита", что значит: "Я сделала честь вашему обеду".
   Пораженный этою неожиданностью, я невольно состроил недоумевающую физиономию, да спасибо Ракович поспешил предупредить меня.
   -- Ради Бога не расхохочитесь, -- сказал он, -- иначе вы ее обидите... Этим она выразила свой комплимент достоинствам обеда и, в некотором роде, благодарность нам за сытное угощение. Таков обычай.
   Я, конечно, поспешил устроить себе самое серьезное лицо и, вместе с товарищем, в свой через воздал ей дань благодарности за компанию: "Аригато а мо-о-таку сан де су".
   В конце концов, выйдя из Джьютеи с легким желудком, отправился я обедать в Фукуя, к милейшей Окана-сан, которая кормит, если и не изысканно, то все же по-европейски. Там нашел я наших: М. А. Поджио, В. С. Кудрина и Новосильского, с которыми и пообедал как следует. Об этом, впрочем, нечего было бы и вспоминать, если бы не одно маленькое, но чрезвычайно характерное обстоятельство. Расплатившись за обед и выходя из отдельной столовой, мы оставили на тарелке два шиллинга "на чай" прислуживавшему нам молодому лакею-японцу. Вдруг он нагоняет нас уже на дворе и почтительно докладывает на английском языке М. А. Поджио, что кто-то из обедавших русских джентльменов позабыл на столе деньги.
   -- Какие деньги?
   -- Два шиллинга, вот они.
   И сам подает их на тарелке.
   Ему пояснили, что это оставлено собственно ему, в его пользу, за услуги. Японец, по-видимому, сначала удивился, а затем несколько сконфузился.
   -- Извините, -- промолвил он с наивозможною деликатностью, -- за мои услуги я получаю жалованье и не считаю себя вправе принимать какие бы то ни было подарки от посетителей. Эти деньги вовсе мне не следуют и, воля ваша, я не могу принять их... Увольте, пожалуйста, и не сердитесь на меня за это.
   Оно, конечно, пустяк, но какова черта народного характера, черта самолюбия и благородной гордости, сказавшаяся даже в такой мелочи! Какой бы это другой национальности трактирный слуга не принял от посетителя на водку!
   -- Э, господа, погодите, потрутся около европейцев еще годков с десяток и все такими же мерзавцами сделаются, как и прочие, -- утешил нас В. С. Кудрин.
  
   20-го ноября.
   По приглашению В. Я. Костылева, В. С. Кудрин, Поджио и я перебрались в дом нашего консульства, где много свободных помещений. Очень удобно и жить, и работать, а стол у нас общий, в складчину.
  
   21-го ноября.
   В восемь часов утра пришел из Владивостока и бросил якорь в Нагасакском рейде крейсер "Африка", под флагом контр-адмирала барона Штакельберга. Переход совершен вполне благополучно.
  
   22-го ноября.
   Приказом по эскадре объявлено, что на время своей болезни С. С. Лесовский передает командование контр-адмиралу барону Олаву Романовичу Штакельбергу.
  
   30-го ноября.
   А. П. Новосильский и я назначены состоять при бароне Штакельберге. Остальные лица штаба остаются пока в Нагасаки с С. С. Лесовским. Вчера вечером перебрались мы на "Африку", а сегодня, в семь часов утра, снялись с якоря. Идем в Иокогаму.
  

Иокогама

Ночной пожар в Иокогаме. -- Американская совесть. -- Иокогамские лодки и лодочники. -- Вид на Иокогаму с рейда. -- Bound {Набережная}. -- Характер европейского квартала. -- Культ всемогущего доллара. -- Его международные жрецы и жрицы. -- Эксплуатация японского казначейства европейцами в прежнее время. -- Некрасивое поведение дипломатов. -- Местоположение Иокогамы, характер улиц и построек. -- Японская фотография и магазины на Ханчо-дори. -- Специальность местной японской торговли и промышленности. -- Как и почему возникла Иокогама. -- Состав ее населения и состояние торговли. -- Склад общественной жизни. --- Визит в русское посольство. -- Путь между Токио и Иокогамой. -- Железная дорога. -- Устричный промысел. -- Каторжники. -- Хутора и усадьбы. -- Питомники фруктовых деревьев. -- Полевые могилы и их значение. -- Японские скирды. -- Санги-яма и песня "Чижик" по-японски. -- Визит японским министрам. -- Прогулка в окрестности Иокогамы. -- Итонские похороны. -- Христианское кладбище и русский памятник. -- Культурный вид страны и способы хлебопашества. -- Дети и птицы. -- Канатава и ее ночная жизнь. -- Японская полиция. -- Генерал Сайго. -- Обед у министра иностранных дел. -- Рейдовые визиты и салюты. -- Базар на палубе. -- Землетрясение на море.

  
   4-го декабря.
   Вчера, в два часа ночи, крейсер "Африка" бросил якорь на Иокогамском рейде. Я уже спал в это время; но случайно проснувшись в четвертом часу, с изумлением вижу, что на стене моей каюты играет красновато-огненный отблеск сильного зарева. Смотрю в иллюминатор, -- над берегом значительная полоса большого пожара, отражение которой зыблется в темных водах залива. Иокогама горит и горит не на шутку. К семи часам утра двух кварталов города как не бывало. Сгорело несколько лучших европейских домов, несколько магазинов и складов. Убытки, говорят, весьма значительные. Но тут это случается довольно часто. В 1866 году, например, 20 ноября Иокогама выгорела вся, почти всплошную, а через шесть месяцев не было уже ни малейших следов пожара, все застроилось вновь и гораздо лучше прежнего. Говорят, что владельцы складов иногда и сами поджигают их, чтобы воспользоваться хорошею страховою премией, если можно обделать дело так ловко, что размеры ее превысят действительную стоимость застрахованного имущества и товара. При известном уменьи и опытности, такие дела по большой части проходят здесь безнаказанно, и если о них говорят, то даже с некоторою похвалой и завистью: ловко, мол, сделано, хорошо и чисто обработано! Тут на этот счет, что называется, "американская совесть".
   Утром я вышел на палубу в намерении съехать на берег. Громадный и неспокойный рейд. А встали мы довольно далеко от берега, так что надо с час времени, чтобы добраться с борта до пристани. Тем не менее, кликнул фуне, которые целою группой держались на волнах в недалеком от нас расстоянии, поджидая себе пассажиров.
   Иокогамские фуне не такие, как в Нагасаки: здесь они открытые, без будочки, но с некоторым подобием палубы в носовой части, куда пассажир садится тылом вперед, то есть лицом к корме. Нос у них туповатый, обрезанный, но это, говорят, не мешает скорости хода, и на воде они очень устойчивы. Гребцы, в образе двух "голоштанников", прикрытых лишь одним киримоном, вроде наших "затрапезных" халатов, и перетянутых по чреслам известным полотенцем (фундаши), гребут, не иначе, как стоя, юлой, в два весла. Один из них всегда взрослый, а другой, по большей части, мальчик. Каждый полукруглый поворот весла в воде вправо и влево сопровождается у них в такт шипящим звуком "кшесть!.. кшесть!.. кшесть!" Лица у них такие же добродушно беззаботные, как и у нагасакских лодочников. Поддавало нас шибко и раза два хлестнуло шальною волной через борт, но они ничего, только улыбаются, скаля свои белые зубы. Досталось от второй волны и моему пальто: все промокло насквозь. Мне досадно, а они, канальи, смеются. Глядя на них, и самому смешно стало. Это их добродушие просто заразительно и способно утихомирить в вас самое брюзгливое настроение духа.
   Общий вид Иокогамы с моря не представляет ничего особенного, кроме Фудзиямы, потухшего вулкана в 12.500 футов высоты, который, поднимаясь правильным конусом изнутри страны, то открывается вдруг вдали, весь покрытый снегом, то вновь исчезает под завесой быстро проносящихся облаков. Находясь в расстоянии около ста вёрст от берега, он виден здесь с каждого открытого пункта и придает исключительную оригинальность местному пейзажу. С берега город обрамлен прекрасною набережной, откосы коей сложены из булыжника и кусков дикого гранита по японскому способу, без цемента, но очень прочно. В Иокогаме, как и во всех городах и прибрежных местечках Японии, берега каналов и рек облицованы точно таким же способом. На набережной, называемой здесь по-японски "Bound", тянется вдоль прекрасного шоссе ряд двухэтажных белых домов с палисадниками и высокими консульскими флагштоками, что торчат из-за белых решетчатых заборов однообразного рисунка. В постройках преобладает все тот же скучный тип англо-колониальной архитектуры, с ее комфортабельным, но мещански пошлым однообразием. Впечатление это не изменяется и тогда, как сойдешь на берег и познакомишься с городом поближе. Это даже не город, а просто "европейский квартал", такой же, как и все остальные в больших городах крайнего Востока, -- квартал, если хотите, очень опрятный, очень благоустроенный: везде превосходное шоссе и узенькие неудобные тротуарчики, по сторонам коих тянутся чистенькие палисаднички в английском вкусе; везде газовые фонари; городская ратуша непременно с часами и указателем ветров на небольшой башенке; англиканская церковь условной тяжелой архитектуры, с высокою крышей и кирпичными контрфорсами, и католический костел со статуей Мадонны перед портиком; роскошно отстроенная таможня, телеграфное бюро, почтовая контора, английский госпиталь, консульская английская тюрьма, английский клуб, английские конторы и вывески, английские каптейны, английские миссионеры и католические патеры. Далее опять все то же, что и повсюду: "гранд-отель" и отели "Колониаль" со своею педантическою чопорностью в чисто английском вкусе, с отлично выдрессированною китайскою и японскою прислугой, английским и французским табльдотом по карте и более чем "солидными" ценами; те же "баррумы", попросту кабачки, сомнительные кафешки и пивные, переполненные пьяными английскими и иными матросами; те же китайские меняльные лавки с благожелательными дуй-дзи по стенам и с желтыми косоглазыми рожами за конторкой и стойками, где с утра до ночи непрерывно раздается позвякиванье доллара о доллар: все пробуют, не фальшивые ли, ибо в таковых здесь далеко нет недостатка; те же французские парикмахерские, где бреют японские "гарсоны", за что француз-хозяин, с нахально-благородною физиономией, с величайшим апломбом берет с вас полдоллара (и это считается чрезвычайно дешево) за одно только довольно плохое, торопливое бритье, безо всяких других экспериментов над вашими волосами, ибо простая прическа с употреблением какой-нибудь "механической щетки" или "афинской прически" стоит еще полдоллара. Затем везде и повсюду -- на улицах, в кафе, за табльдотом -- все те же европейские международные, безукоризненно одетые джентльмены, у которых в общеприсущем им выражении лица так и просачивается ненасытная алчность к какой бы то ни было, но только скорейшей наживе. И вы видите, как в беспокойно бегающем, озабоченном их взоре скользит ищущая похоть, как бы только сорвать с кого куш, что-нибудь и где-нибудь хапнуть, жамкнуть хорошенько всеми зубами, купить, перебить, продать, передать, поднадуть, и все это с самым "благороднейшим" и независимым видом истинно делового коммерческого человека. Это все народ авантюрист, прожектер, антрепренер чего угодно и когда угодно, прожженная и продувная бестия, -- народ большею частью прогоревший, а то и проворовавшийся или окончательно компрометированный чем-либо у себя дома, на родине, и потому бежавший на дальний Восток, где можно еще с высоты своего европейского превосходства не только презирать и эксплуатировать этих "смешных и глупых варваров" китайцев и японцев, но еще и "цивилизовать" их, за хорошее, конечно, жалованье, в некотором роде "миссию" свою европейскую исполнять, безнаказанно держать себя с нахальнейшим апломбом, да к тому же нередко еще и роль играть в местном европейском клоповнике. Наконец и здесь все те же "международные" полублеклые и сильно подкрашенные женщины, преимущественно, впрочем, американки, с "шиком" одетые по последней моде, разъезжающие по Баунду и Майн-стрит в затейливых плетеных экипажах и сами щегольски правящие, с длинным бичом в руке, парой красивых подстриженных пони. Здесь они вовсе уже не стесняются и прямо рассылают через отдельных комиссионеров всем новоприезжим, мало-мальски подозреваемым в денежных средствах джентльменам свои литографированные визитные карточки на английском языке с пояснениями, примерно, такого содержания: "Мисс Мери. 30 долларов. Адрес общеизвестен" или "Мисс Нелли, американка, No такой-то. Принимает визиты с 19, вечера до 4 ночи. 500 долларов". И все эти "мисс", которым давно перевалило за тридцать и которым у себя на родине вся цена грош, к удивлению, здесь играют видную роль, заставляют говорить о себе не только мужчин, но и дам из общества (кажись, отчасти им завидующих), заставляют не только "золотую молодежь", но иногда и солидных тузов биржевого мира добиваться "чести" их знакомства и, как истые американки, не расточают зря, подобно француженкам, а систематически сколачивают себе капитал, "обеспечение на старость", с цинизмом и нахальством, не останавливающимися ни перед какими препонами. В их красивых, но противных лицах и фигурах не ищите ни увлечения, ни кокетливости, ни грации, ни вообще чего бы то ни было женственного и человеческого. В этих наглых, продажных глазах и оскаленной улыбке вы сразу прочтете ту же самую, что и у здешних международных дельцов-мужчин бесшабашную и неудержимую похоть к доллару -- и только к доллару, этому их всемогущему и всепокоряющему идолу, и никогда ничего больше.
   Начиная от константинопольской Перы, если еще не от Одессы, и кончая пока Иокогамой, всегда и повсюду все эти международные дельцы-цивилизаторы с их благородно-подлыми, нахально-самоуверенными лицами, и все эти бездушные, противно-красивые, холоднокровные амфибии -- жрицы доллара, и весь этот их "культ всемогущего доллара", производят, как замечаю я по себе, и по другим, более или менее свежим еще в этой атмосфере людям, самое скверное, гадливое впечатление. И чем дальше, тем это чувство сильнее, хотя, казалось бы, присмотревшись, можно уже и привыкнуть. Не то чтобы мы не знали подобных у себя дома на родине, -- нет, явление это более или менее встречается повсюду, как одно из знамений нашего времени, но, по крайней мере, у нас оно нигде не сказывается так нагло, не заявляет о себе с таким откровенным цинизмом и гордо-самодовольным сознанием своей бессовестности, словно так и нужно, словно в этом есть какая-то особая даже заслуга, дающая право на общее уважение и почет, -- словом, нигде этот "культ доллара" не господствует так над общим строем и складом жизни, как в европейских кварталах и ближнего и дальнего Востока, а в Шанхае и здесь, кажись, в особенности, И я понимаю теперь, почему все без исключения коренные обитатели Востока так ненавидят и презирают в душе европейцев. Ведь, за немногими исключениями, в мире коммерческом и, преимущественно, в среде лиц, отправляемых службы, сюда стремятся за неразборчивою наживой только жадная сволочь и подлое отребье всех общественных классов Европы, вышвырнутое у себя дома в помойную яму. Освобождаешься от этого противного чувства в Иокогаме только шагнув наконец из европейского участка в японскую часть города. Здесь на душе становится легко: здесь в нравственном смысле дышится свободнее.
   Но то, что творится в Иокогаме теперь, это верх благородства и честности сравнительно с тем, что делалось там в начале открытия новейших сношений Японии с европейцами, с 1858 по 1866 год. Современник и очевидец этих деяний, Эме Эмбер, описывает их весьма яркими красками. Не вдаваясь в подробности, которыми изобилует его рассказ, резюмировать его сущность можно следующим образом:
   Пионеры европейской торговли нахлынули сюда с авантюристами разных наций, которые выгружали в иокогамских складах ящики со всяким сбродным товаром: там сваливались в кучу съестные консервы, выдержавшие уже пробу китайского климата, спиртные напитки, сигары, мундиры, кивера и бракованные ружья, поддельные камни, дешевенькие и подержанные часы, корсеты, соломенные шляпы, эластическая обувь и даже коньки. За исключением нескольких выгодно проданных партий бумажного товара, сделки с местными маклерами велись вяло. Вообще положение дел не обещало много, но так как сделки совершались на наличные деньги, то европейцы ввели в употребление на японском рынке мексиканский доллар, главное разменное средство в торговле с Китаем. Устанавливая отношение доллара к японской монетной системе, они заметили, что монеты в этой стране имели курс условный, единственным регулятором коего было правительство. Это обстоятельство показалось им на руку для спекуляций при размене, и первое основание операций доставила им железная монета сцени, которая ходила наравне с китайскими кашами или чохами. Иностранные негоцианты принудили японскую таможню выдавать им по 4.800 сцени за один доллар, между тем как на шанхайском рынке они покупали тот же доллар за 800 или 1000 чохов или сцени, что все равно. Комбинация была недурна, но имела то неудобство, что брала много времени при пересчитывании и укладывании груд мелкой монеты. Тогда придумали более удобный и даже более прибыльный фортель с кобангами (самая значительная золотая монета у японцев). Рассказывать, в чем именно заключался фортель, я не стану, так как это потребовало бы слишком больших и специальных подробностей по сравнению веса и стоимости японской монеты с долларом, но сущность его в том, что "на основании трактатов", доллар с действительною стоимость в 5 франков и 30 сантимов заставили обращаться в Японии по курсу в 15 франков и 75 сантимов. При продаже товаров иностранный продавец обыкновенно условливался с японским покупщиком, чтоб уплата производилась кобангами, и выходило так, что золото на иокогамском рынке принималось европейцами всего в четыре раза выше своего веса на серебро, вместо того, чтобы ходить в 15 и даже 15 1/2 раза выше, как везде в другом месте. Так как вследствие этого ажиотажа между рынками Шанхая и Иокогамы приносил в конце операции барыш от 60 до 90%, то каждый мелкий авантюрист, имевший не более десяти долларов в кармане, мог поселиться в Иокогаме и в первый же день выручить около тридцати долларов одним только разменом своих денег на золото, а золота на серебро; точно также самый ничтожный из торговцев мог при случае уступить свой товар на 50% ниже действительной стоимости и, несмотря на то, приобрести хороший барыш. Поэтому европейские шанхайские купцы разом завалили иокогамский рынок долларами и товарным хламом, не шедшим на китайском рынке. Все это свалилось на иокогамскую набережную и отдавалось по самой низкой цене, с целью получить вознаграждение в кобангах. По прошествии трех-четырех месяцев подобного торга, всякое понятие о нормальной и честной торговле утратилось на японском рынке. Цена всех мануфактурных товаров понизилась на 60%. Страсть к ажиотажу, жадность к барышу, опьянение игры кружили головы и господствовали в Иокогаме с бешенством калифорнийской золотой лихорадки. Можно после того понять, какое впечатление должен был произвести на правительство и народ японский подобный дебют торговых сношений, по поводу коих западные посольства надавали столько блестящих обещаний и торжественных протестаций!.. Правительство, видя с каждым днем, что число разменных требований все возрастает и возрастает, сначала платило исправно, но потом вынуждено было наконец разом запереть таможню, объявив, что у него ничего нет более в кассе. Шанхайские купцы обратились к содействию своих консулов, требуя с их стороны известного "давления". Тогда казначейство объявило, что возобновит размен не иначе, как по представлении личных записок, -- и англо-шанхайские торговые дома тотчас же наводнили таможню так называемыми "личными записками", не только по счетам множества людей, якобы служащих в их конторах; если бы верить таким запискам, то в каждом доме находились в услужении чуть не легионы, в чем легко было убедиться, читая подписи расписок, где фигурировали остроумные имена господ Нонсенса, Джона. Джека. Робинзона. Бонн -- авантюра и много других в подобном вкусе. Очутившись снова лицом к лицу с требованиями, превышавшими его ресурсы, казначейство объявило, что размен по личным требованиям будет производиться отныне только в соразмерной пропорциональности. Но тут стал выходить такой казус: трое лиц, например, предъявляют свои записки -- первый на 500 долларов, второй на 1000, третий на 20 миллионов; в этом случае обладатель самой скромной разменной суммы получал золота на 12 долларов, второй товарищ его на 20, а все остальное количество драгоценной японской монеты попадало в карман господина с двадцатью фиктивными миллионами. Эта шутка, показавшаяся столь же остроумною, как и выгодною, нашла множество подражателей. Между прочим, какой-то "честный" немец почтительнейше просил японскую таможню разменять ему сумму в 250 миллионов долларов. По поводу этой просьбы несчастные японские кассиры провели всю неделю в вычислениях, какие встречаются разве в астрономических трактатах. По словам английского консула Пембертона Гэджсона, официальный итог суммы, занесенный в таможенные регистры в течение лишь 2 ноября 1860 года, выведен был в 2.200.666.778.244.601.066.953 доллара!.. Таким образом, куда ни бросалось правительство, везде его поражали иностранные спекуляторы. Пожар, истребивший дворец сегуна, дал ему наконец предлог прекратить разом все разменные операции. Объявив, что не может более заниматься ничем, кроме поправок и расходов, причиненных этим бедствием, оно окончательно закрыло свои кассы. Но к довершению позора, даже самые посольства европейские не могли устоять против соблазна привилегии, предоставленной им правительством сегуна и заключавшейся в том, что они могли менять ежемесячно известную сумму по неизменной таксе -- 311 ичибу за 100 долларов, между тем как обычный размен в городе колебался между 220 и 250 ичибу за 100 долларов. Не довольствуясь этим, посольства выканючили, чтобы такое же право было распространена на консульства, на офицеров иностранных отделов, на обязанности коих лежало охранение посольств и европейского квартала, на офицеров и экипажи военных судов, стоявших в японских водах. Таким образом, высшие чины и офицеры меняли, смотря по чину, от 1300 до 3.000 долларов в месяц, что, конечно, придавало некоторую прелесть пребыванию их на крайнем Востоке, хотя в то же время не способствовало увеличению к ним уважения со стороны японцев. С того времени золотая и серебряная местная монета положительно исчезла из обращения в Японии, где остаются в ходу одни лишь бумаги.

* * *

   Фронт Иокогамы смотрит на северо-восток. К западу от нее или, так сказать, с левого фланга находится на берегу бухты уездный город Канагава; к правому же флангу, с востока, примыкает возвышенный холмистый кряж, называемый англичанами Bluft, а японцами Сенди-яма. На этих холмах лежит верхний город, отличающийся более дачным характером. Там находятся госпитали: английский морской, немецкий, американский и общественный городской; в зелени садов раскиданы хорошенькие домики; часто попадаются немецкие и английские бонны, мамки-китаянки и разодетые как куколки дети. Во всем складе жизни верхнего города, даже в уличных ее проявлениях, сказывается тихий, уютный, семейный характер. Весь культ доллара, магазины, склады, банки, коммерческие и пароходные конторы, кабачки и гостиницы, -- все это сосредоточилось внизу, в параллелограмме, очерченном с одной продольной стороны морем, а с трех остальных обводным каналом Омура, доступным для небольших судов. Восточная половина этого параллелограмма принадлежит европейцам, западная -- японцам. Он прорезан вдоль несколькими длинными и в японской части прямыми и широкими, а в европейской -- большею частью узкими и ломаными улицами, которые пересекаются еще более узкими переулками. Главная улица, лежащая позади Боунда и параллельно ему, называется Мейн-стрит, а прямым продолжением ее в японской части города является Хончо-дори или, иначе, Куриоз-стрит. Границей между тою и другою служит широкий поперечный проезд, идущий от портовой пристани и упирающийся в городской общественный сад. Он обрамлен с обеих сторон красивыми палисадниками в вечно цветущей зелени и называется Портовою улицей. По левую его сторону идет ряд консульских домов, над которыми развеваются флаги: английский, русский, швейцарский и американский, а по правую -- ряд казенных зданий: таможня, почта, присутственные места с домом японского градоначальника и, несколько далее уже на Хончо, высится небольшое красивое здание городской ратуши.
   Хончо-дори противоположным концом своим упирается в мост на западном колене обводного канала, за которым находится довольно обширная площадка, украшенная сквером, что зеленеет перед фронтоном большого железнодорожного дебаркадера. Там, влево за каналом, виднеются из-за черепичных крыш японских домиков буро-желтые обсыпи холмов Бентен, увенчанных старорослою сосновою рощей, из которой выглядывают перекладины тори и высокая соломенная кровля синтоского храма. В японской части города улицы расположены почти в том же порядке, как и в европейской, но тут они вообще правильнее и несколько просторнее. Повсюду прекрасное шоссе и газовые фонари; по бокам улиц около домов везде проведены водосточные канавки, выложенные вглубь и снаружи брусьями тесаного камня; через них, перед входом в каждый дом и в каждую лавку настланы переносные мостки. На улицах -- почти никаких запахов, потому что малейшая нечистота тотчас же убирается с них доброхотными дезинфекторами, в роли которых являются преимущественно мальчики-подростки из окрестных сельских обывателей. Их когда угодно можно встретить на любой улице с закрытою плетеною корзиной и деревянною лопаточкой в руке; целый день они бродят по городу, внимательно высматривая добычу для своего промысла, из которой в смеси с известью приготовляется пудрет для посевных полей и огородов. Постройки в японской части в большинстве своем отличаются легкостью; но между ними нередко встречаются и кирпичные, и глинобитные, облицованные или белым блестящим цементом, или же аспидно-серыми квадратными кафлями; в первом случае белила замешиваются на молоке с примесью порошка из мелко истолченных раковин, в последнем же наружная сторона стен получает вид шахматной доски, разлинованной сверху до низу в косую клетку белыми полосами. Некоторые кирпичные дома, в особенности на Хончо-дори, уже приняли европейскую наружность, но кровли у всех без исключения крыты тяжелою аспидно-серою черепицей.
   После пожара живо приступают к новым постройкам: в ночь сгорело, а на утро многие подворные участки мы нашли уже обнесенными на живую руку высоким забором из длинных бамбучин и тростниковых циновок. Там, за этими заборами уже кипела работа, расчищались места, вывозился мусор, складывался новый строительный материал, стучали топоры, и японские рабочие, гурьбой вбивая для чего-то в землю какую-то сваю, сопровождали каждый приступ к ударом бабы общею песней, совершенно как наши русачки; только в ихней "Дубинушке", как я ни прислушивался, не мог уловить мотива.
   Хончо-дори щеголяет туземными магазинами и лавками, которые наполнены исключительно японскими изделиями. Вследствие этого она и получила еще другое свое название Куриоз-стрит. Тут встречается много лавок, где можно найти современные, а по случаю и древние вещи: разнообразные бронзы, инкрустации, резьбу из дерева, фарфор, лак, старинное оружие, разнородную утварь, акварельные картины в свитках, старинные характерные костюмы из дорогих материй, затканных шелками и золотом, и так далее. Тут же, между прочим, находится и чисто японская фотография, где начиная с хозяина до последнего мальчика на побегушках работают исключительно туземцы, и работают превосходно. Произведения их отличаются своею чистотой, отчетливостью и очень приятным тоном; в особенности хороши пейзажи, слегка пройденные специально японскими, исключительно растительными красками вроде акварели, -- это чрезвычайно нежная и изящная работа. В выставленных витринах этой фотографии красуется большой и весьма разнообразный выбор окрестных видов и всевозможных местных типцев, сцен домашнего обихода и уличной жизни, а также очень красивых головок японских мусуме (девушек) и знаменитых геек. Все это сбывается почти исключительно европейским туристам, и дела фотографии идут отлично.
   Из магазинов на Куриоз-стрит самыми знаменитыми считаются Шобей, Тамайя и Мусачио. Первый торгует шелковыми изделиями и вышивками собственной мастерской, но тоже исключительно для европейских потребителей и, в особенности, потребительниц. Здесь можно найти всевозможные платки, шали, шарфы, пеньюары, платья, мантильи, подушки, экраны и прочие подобные вещи, прелестно и с большим вкусом вышитые шелками: работа всегда самая тонкая, но исключительно по японским рисункам, что и составляет ее оригинальную прелесть. Тамайя славится своими лаковыми изделиями: в особенности матово-золотым лаком (так называемый сальвокат) с прелестною миниатюрною живописью золотом же разных тонов и оттенков. Вещи, вышедшие из его мастерской, ценятся знатоками очень высоко: они всегда отмечены особым шифром этого мастера. Магазин Мусачио торгует всевозможными товарами антиквариата как древними, так и новейшими, по всем родам и отраслям японского искусства. Это целая выставка, где непременно следует побывать, и неоднократно, чтоб получить понятие вообще о японском искусстве в применении его к утилитарным целям. Подобные же вещи можно найти и в европейском участке, в немецком магазине Куна, который отличается превосходным выбором и в состоянии угодить самому тонкому знатоку и любителю; но там они стоят по крайней мере в пятеро дороже, чем у Мусачио, хотя и этот последний вовсе не дешев. Вообще японская часть Иокогамы, а Хончо-дори в особенности, торгует всевозможными японскими поделками, имея в виду исключительно европейских и американских покупателей. Это даже, можно сказать, - главная специальность японской торговли в Иокогаме; поэтому из желания угодить на всевозможные вкусы здесь во множестве встречаются предметы европейского потребления, сделанные японцами на европейский лад: кофейный, чайные и столовые сервизы, лаковые столы и стулья, ящики для сигар и перчаток, портмоне, табакерки, папиросницы, бювары, крышки для альбомов, пресс-папье и так далее. Формы всего этого заимствуются у Европы, но орнаментация и рисунки на них исключительно японского характера и на японские сюжеты. Все такие изделия, если хотите, очень изящны; но не в этом истинный гений японского искусства. Подобные вещи стали выделываться сравнительно весьма недавно, -- с начала 70-х годов, -- исключительно для иностранных покупателей и сбываются они как туристам, так и наезжим оптовым торговцам, закупающим их для Европы, английской Индии и Америки. Предметы истинного искусства надо искать в древних буддийских храмах, во дворцах дай-мио (бывших феодальных князей) и у некоторых зажиточных горожан. Таковы, например, акварели знаменитых художников, древние храмовые бронзы в виде ваз, хибачей, курильниц и жертвенниц с их оригинальными чеканными изваяниями, или старый Садцумский фарфор, в котором нередко вы встречаете превосходное сочетание изящных форм самой вещи с тонкою орнаментацией, еще более тонкою живописью и скульптурой. Конечно, подобные вещи можно найти и в Иокогаме у Мусачио, у Куна и в двух-трех лавках, специально торгующих бронзами; но здесь как предназначенные исключительно на продажу европейцам они стоят очень дорого. Впрочем, если вы интересуетесь собственно искусством, то можете смело войти в магазин не с тем, чтобы купить, а просто полюбоваться вещами, даже не приценяясь к ним, и, будьте уверены, вам не будут мешать глядеть на них сколько угодно, потому что японцы, сами хорошо понимая чувство изящного, ценят его и в других, и если вы любуетесь произведениями их национального гения, то это им самим доставляет большое удовольствие.
   Слово Иока-гама -- составное: оно значит через берег. Этим именем называлась ничтожная рыбачья деревушка на косе, шедшей от подножия холмов Бетен в направлении с северо-запада к юго-востоку, между морем и материковым болотом, до подножия Сен-гиямы (Блуфф). Теперь едва ли уже остались следы тех бедных рыбачьих хижин, что ютились тут до возникновения нынешнего города. На месте прежней Иокогамы белеют теперь японские домики, но уже не рыбачьего, а торгового характера. Пята Иокогамской бухты превратилась в небольшое озеро с тех пор, как ее отрезала от моря искусственная дамба, понадобившаяся для рельсового пути, и по мере того, как возникала Иокогама европейская, разрасталась и бывшая рыбачья деревушка, подвигаясь позади европейской части все более и более к юго-востоку, пока наконец не охватила собою с трех сторон весь параллелограмм, отведенный европейцам, примкнув непосредственно к противному берегу окружающего его канала. Этому разрастанию предшествовало проведение каналов, способствовавших быстрому осушению болота. Отрезанные от моря дамбой на северо-западе японские дома, кумирни и лавки продвинулись теперь к самому морю с юго-восточной стороны, между каналом и подошвой Блуффа, а на вершине последнего они уже отчасти перемешались с европейскими постройками. Словом, теперь это целый туземный город с шоссированными улицами и переулками, соединенный с европейским параллелограммом несколькими перекинутыми через канал мостами. По переписи 1879 года японское население Иокогамы вместе с Канагавой простирается до 67.499 душ.
   Возникновение европейской Иокогамы относится к 1859 году. В силу договоров, 1-го июля означенного года должны были открыться для иностранной торговли порты Нагасаки, Хакодате и Канагава. Но когда наступил назначенный срок, японское правительство неожиданно предложило европейцам вместо Канагавы другой порт, нарочно устроенный для них по соседству, двумя милями ниже. Действительно, европейцы нашли там и каменную набережную, и портовую пристань с брекватером16, и гранитные лестницы, спускающиеся в море, и канал, облицованный камнем, и обширную таможню, и даже временные бараки для контор и складов -- все это возникло там, как по щучьему велению, в самый непродолжительный срок, нарочно устроенное к назначенному времени руками самих японцев, тогда как в Канагаве ровно ничего еще не было приготовлено. Сделано это было, конечно, не без задней мысли: японцы, с помощью вырытого ими канала, обратив Иокогамский параллелограмм в остров, рассчитывали, опираясь на господствующие высоты, создать из него для своих новых "друзей" вторую Дециму и поэтому оставили только один проезжий мост на пути к Канагаве, заградив его, по обыкновению, рогатками; остальные мосты были все пешеходные и все без исключения охранялись военною стражей, якобы для безопасности самих европейцев; в то же время на Канганавском берегу был устроен ими новый форт, который мог анфилировать своим огнем всю Иокогаму. Причиной замены Канагавы Иокогамой они выставили то, что рейд в этом, месте лучше и глубже, чем где-либо, и в этом отношении они нисколько не солгали: промеры, сделанные несколькими европейскими судами, вполне подтвердили безусловную справедливость сего аргумента. Тем не менее, поняв истинную причину японского предложения, представитель Англии, сэр Ротерфорд Элькок, вместе с дипломатическими агентами некоторых других держав, заупрямились и стали домогаться открытия именно Канагавы, ссылаясь на букву договора. Но европейские купцы, понаехавшие сюда ко дню предполагавшегося открытия порта из Шанхая, Батавии и Сан-Франциско, нашли, что им вовсе не выгодно дожидаться с готовыми товарами решения спорного вопроса путем новых переговоров и, помимо своих дипломатов, самовольно сгрузили товары в иокогамские склады и заняли временные конторы. Таком образом "совершившийся факт" и порешил сам собою вопрос о бытии Иокогамы. Но сделать из нее вторую Дециму не удалось правительству сегуна: когда выведенное из терпения наглостью европейских торгашей и их дипломатических представителей оно объявило им, что микадо приказал сегуну прекратить с ними всякие сношения и закрыть иокогамский порт, французы с англичанами, встретив это заявление смехом, в ответ на него высадили в Иокогаме свои войска, укрепили Блуфф, а военные их суда приготовились бомбардировать Иеддо и Канагаву. Японцы уступили и, в конце концов, должны были согласиться на требование дипломатов, во-первых, чтоб охранение Иокогамы было предоставлено европейским адмиралам, "которые примут меры предосторожности по собственному усмотрению"; во-вторых, чтоб японское правительство вывело свои войска из района "договорной территории" {Договорная территория простиралась с севера на юг, от речки Лого (на половине пути между Токогамой и Иеддо) по всему полуострову Сагами за городъ Йокоску, захватив участок в длину более 50 верст, а в ширину -- весь полуостров.}, и наконец, чтоб европейские военные патрули могли делать военные обходы за пределы территориальных границ, назначенных трактатами для иностранцев. Это случилось 24-го июля 1863 года, и с тех пор положение европейских эксплуататоров и плутов в Иокогаме стало уже на твердую ногу. Таким-то образом на гостеприимство сегуна, на его дружескую готовность вступить с Европой в дипломатические и торговые сношения, эта Европа ответила ему наплывом в открытые порты жадных торгашей и мазуриков и затем, защищая их права на бессовестную эксплуатацию японского казначейства, кончила насилием в виде высадки войск и занятия командующих пунктов. Это прославлялось газетами, как победа цивилизации над варварством.
   Вслед за европейцами начался наплыв сюда и сынов Небесной империи, которых теперь в Иокогаме, по переписи 1879 года, считается 2305 человек; но наплыв этот продолжается чуть не ежедневно: каждый пассажирский пароход, приходящий из Шанхая и Гонконга, привозит и партию китайцев. Здесь они (как и повсюду, впрочем) сразу же стали захватывать в свои руки всю мелкую торговлю, которая со временем, по всей вероятности, и перейдет к ним всецело: они же держат и меняльные лавочки, и большую часть кабачков, опийных курилен и иных вертепов, равно как без китайца в качестве фактора или компрадора (род артельщика) не обходится ни один банкирский и торговый дом в Иокогаме; словом, здесь они играют такую же роль, как жидки в нашем Западном крае и Польше, с тою разницей, что в них неизмеримо больше чувства собственного достоинства. Китаец высок ростом и плотен, нередко даже толст, ходит с развальцем, поглядывая на всех с улыбкой самодовольства и несколько свысока, словно чувствует свое китайское превосходство надо всем остальным человечеством и, вероятно, в силу этого сознания, никогда не изменяет своему национальному костюму. Здесь китайское, почти исключительно мужское, население выделилось в особый квартал позади европейской части, в юго-восточном углу города, перенеся в него и все свои специфические запахи и грязные привычки. После китайцев большинство иокогамских обитателей европейской расы составляют англичане, затем идут американцы и немцы. Французов, голландцев, итальянцев и людей прочих национальностей здесь вообще немного {По данным 1880 года, иностранное население Иокогамы простиралось до 3.870 человек. Из них китайцев 2.505, англичан 567, американцев 250, немцев 200, французов 102, голландцев 51, португальцев из Макао 45, русских (преимущественно финляндцев и евреев) 42. Прочие национальности представляют совсем уже незначительные цифры.}; в них замечается даже, сравнительно с прежним, некоторая убыль, но зато немецкий элемент усиливается с каждым годом. Здесь уже немало немецких домов, образовался отдельный немецкий клуб, госпиталь, даже ученое общество, независимо от такового же английского. Хотя торгуют немцы сначала по большей части на английские капиталы, но, расторговавшись и нажившись, обыкновенно заводят свое собственное, независимое дело и таким-то путем начинают исподволь, мало-помалу вытеснять англичан с коммерческого поля. Здесь, стало быть, замечается то же самое характерное явление, что и в чисто английском Гонконге. Некоторые из дальновидных англичан хорошо понимают, куда клонится это дело, и мрачно морщатся, чуя в немце своего будущего врага и соперника, но... ничего с ним не поделаешь!.. Один наш знакомый моряк-француз, говоря об этом, очень удачно применил к тем и другим известную антитезу Виктора Гюго: "Ceci tuera cela" {Notre Dame de Paris.}.
   Тот же порядок постепенности, какой замечается в количестве иокогамских обывателей по национальностям, наблюдается по числу морских тонн и в коммерческих флагах: впереди всех идет флаг английский, за ним американский и германский, а затем уже следуют французский, голландский и прочие. Немцы пока еще мало ввозят продуктов собственно немецкой промышленности, а занимаются главнейшим образом перевозкой английских и швейцарских товаров: но зато их суда более других плавают между Иокогамой, Хиого, Нагасаки и Шанхаем, и коммерческий флаг их развевается решительно во всех ныне открытых, даже самых отдаленных и наименее посещаемых портах Китая и Японии. Впрочем, в торговых здешних сделках пока еще господствуют лондонский и ливерпульский рынки, которые в особенности устанавливают цены на шелк. По словам барона Гюбнера17 {Прогулка вокруг света, русск. изд. 1873 года, т. I, 285.}, значительная часть японских шелков, предназначаемых для французских фабрик, в первой половине семидесятых годов отправлялась на пароходах в Марсель, но оттуда проезжала через Францию в Лондон и Ливерпуль, и только там уже их покупали из английских рук лионские фабриканты. Теперь этот порядок дел уже изменился, и все наиболее крупные французские фабриканты имеют здесь своих собственных агентов по закупке шелка; этому примеру последовали и итальянцы. Япония берет пока лишь бирмингамские и манчестерские товары, американцы же ввозят из Орегона и Калифорнии строевой лес и муку, а в обмен вывозят чай, потребление которого очень распространено в Тихоокеанских штатах. Вообще торговля с Японией, вопреки блестящим надеждам пятидесятых и шестидесятых годов, идет вовсе не бойко: в ней ощущается даже некоторое угнетенное состояние, и это потому, что потребности японцев весьма ограничены. По таможенным данным 1880 года, весь ввоз в Иокогаму, играющую роль столичного порта, простирался до 26.343.108 долларов, а вывоз до 18.577.913 долларов. Главный предмет ввоза -- котонады18, а вывоза -- чай и шелк.
   Склад жизни в Иокогаме совершенно английский, вроде гонконгского, и уличный язык ее тоже английский. К часу дня на улицах замечается некоторое оживление, так как в это время все деловое население европейского участка отправляется завтракать, либо домой, на Блуфф, либо за table d'hôte в гостиницы, где обыкновенно собирается вся холостежь и молодежь торговых домов и учреждений; к двум часам они уже снова за конторками; затем все опять затихает до пятого часа, когда конторская деятельность прекращается. Около пяти часов на Баунде и на Блуффе появляются гуляющие. Одни смотрят группами на любителей в темных токах и полосатых фланелевых фуфайках на рейде, другие глазеют на разных мисс Мери и мисс Нелли, разъезжающих с грумами в вычурных экипажах по шоссе, где в то же время появляются разные джентльмены на пони и на велосипедах -- это преимущественно офицеры с морских судов, которые устраивают на берегу тоже своего рода гонку, стараясь догнать и обогнать "этих дам". Такие развлечения продолжаются часа два, пока не настанет время переодеваться во фраки к обеду. Затем опять водворяется на улицах тишина и пустота до одиннадцати часов ночи, когда на Мейн- и Куриоз-стритах появляется немалое количество дженерикшей, увозящих подгулявших за обедом холостых джентльменов и моряков в Кингаву, где их день заканчивается оргиями в туземных ганкиро. Семейных людей в Иокогаме немного: это преимущественно солидные представители солидных фирм, живущие, можно сказать, замкнуто для посторонних, в тиши своих семейств, в хорошеньких коттеджах на Блуффе, и не они сообщают тот несимпатичный тон иокогамской жизни, какой господствует на улицах этого города.

* * *

   Сегодня (4 декабря) барон О. Р. Штакельберг и лица его штаба вместе с командиром "Африки" Е. И. Алексеевым, собравшись к полудню на железнодорожном вокзале, отправились с первым отходящим поездом в Токио {Пишется То-о-кео, но выговаривается Токио; поэтому в орфографии сего слова я предпочитаю придерживаться фонетического способа.}, с целью представиться нашему посланнику К. В. Струве и его супруге. В русском посольстве мы были приняты с полным радушием и получили любезное приглашение посещать его почаще. Визит наш продолжался около часа, после чего мы немедленно же возвратились в Иокогаму. Я не стану описывать Токио, так как видел только незначительную часть его, да и то мимоездом. Зато на возвратном пути можно было вдосталь любоваться на предместья и окрестности этого города, лежащие по сторонам железной дороги, где сельские виды, один лучше другого, то и дело сменяют друг друга. Этот путь я и опишу теперь.
   Дорога узкоколейная в два пути: вагоны вроде наших конок. Разницы между первым и вторым классами только в том, что в первом скамейки обиты красным сафьяном, а во втором на них натянута обыкновенная камышовая плетенка. Японская публика ездит исключительно во втором, предоставляя европейцам платить вдвое за удовольствие посидеть в течение сорока минут на красном сафьяне. Расстояние всего пути между предельными пунктами около двадцати шести верст. Вокзалы в Иокогаме и Токио обширны и отстроены по-европейски. Пассажиры двух первых классов ожидают первого звонка в одной зале, по середине которой стоит диван с сиденьем на обе стороны. Сторож, приставленный к дверям и одетый по-американски, с нумерованною плоскою шапочкой на голове, при входе европейца предупредительно указывает ему на левую сторону комнаты, а при входе японца -- на правую. На стене левой половины вывеска гласит, что здесь находится "I класс", и точно такая же вывеска на правой половине служит указателем "II класса". Границей между тем и другим является двусторонний диван, не препятствующий, однако, публике смешиваться между собой, и японцы, таким образом, могут сколько угодно греться у пылающего камина, который составляет преимущество половины I класса.
   Буфет находится в особом помещении, но там можно получить только саки, пиво и чай по-японски и разные сласти, а из закусок одни печеные яйца, которые желающим предоставляется кушать без соли и без хлеба. В главной общей зале устроены две или три лавочки, где в одной продаются японские стеганые тюфячки, одеяльца и дорожные подушки, а в других разные галантереи, шарфики, пледы, платки, перчатки, трости, табак и газеты.
   Но вот по второму звонку мы садимся в вагон и по третьему тихо трогаемся с места. Миновав главную станцию с ее мастерскими, сараями и рядами всяких вагонов, поезд, следуя к югу, вступает в предместье Сиба или Шиба (выговаривается и так, и этак). Направо -- канал, обложенный диким камнем, налево -- взморье, с которым канал соединяется несколькими поперечными протоками: и там, и здесь стоят рыбачьи лодки и обыкновенные перевозные фуне. Над каналом тянется почти непрерывный ряд деревянных японских домиков с галерейками, где подвешены ряды красных и белых бумажных шаров-фонариков. На набережную иногда выходят поперечные, совершенно прямые, шоссированные улицы, правильно идущие в направлении к западу и обставленные точно такими же легкими деревянными домиками. За ними, на западе, над множеством крыш и садиков, развертывается на последнем плане декорация Сибайских холмов и обширного старорослого парка. Вот на взморье открывается шесть фортов, построенных среди вод на искусственно возведенных каменных фундаментах и защищающих на форватере доступы к Токио с моря.
   Взморье во время прилива подходит к самому полотну железной дороги, при отливе же воды отступают далече, обнажая плоское иловатое мелкодонье, которое в эти часы завоевывается множеством сборщиков и сборщиц морских съедобных ракушек. Весь этот люд, и стар и млад, засучив повыше штаны, а то и вовсе без оных, в коротеньких синих распашонках, с плетеными корзинами в руках, торопливо и весело отправляется на свой кратковременный промысел и целыми стаями усеивает на далекое расстояние все отмелое взморье, где бродят голенастые цапли и местами беспомощно торчат повалившиеся на бок фуне и джонки. В прежнее время прибрежное население хаживало на этот промысел просто в костюме праотца Адама, но это очень шокировало леди Паркс, жену английского посланника, по настоянию которого правительство запретило ракушникам появляться на взморье без одежды. Вот Сибайские холмы подходят все ближе и ближе к дороге, вдоль которой все еще тянется облицованный камнем канал. На его набережной появились теперь премиленькие японские дачки и зеленые садики, где виднеются местами, вроде монументиков, каменные фонари и гранитные столбики. Тут же, параллельно железному пути, тянется шоссе, ведущее из Токио в Канагаву, -- это часть Токаидо, великой государственной дороги, которая прорезывает весь Ниппон с юга на север. Наконец, железный путь врезывается в глубокую выемку в подошедших близко к берегу холмах, от 150 до 200 футов высоты, где на крайней вершине высится дом какого-то князя (даймио), чуть ли не Сатцумы, построенный уже в европейском стиле, -- и затем наш поезд тихо приближается к станционной платформе.
   Первая станция -- Синагава, на самом берегу моря, которое вплоть подходит с тылу к ее строениям. Поезд стоит одну минуту. Трогаемся и, пройдя несколько сажен, опять вступаем в глубокую выемку, через которую перекинуты мосты -- каменные для экипажей и деревянный для пешеходов. На верху выемки виднеются домики. Но вот с окончанием теснины выходим на открытую равнинную местность.
   Тут, справа -- какая-то фабрика, состоящая из нескольких красных кирпичных зданий. На нее невольно обращаешь внимание, потому что ни около Иокогамы, ни в окрестностях Токио не видать высоких фабричных труб, к которым так привык наш глаз в Европе, что без них мы даже не можем представить себе предместий большого города: здесь же это пока еще новинка, не особенно, впрочем, одобряемая японцами, так как сухая прозаичность ее архитектурных форм нарушает своим присутствием гармонию сельского пейзажа. С этой точки зрения, конечно, и железная дорога не должна им нравится.
   Близ фабрики заметили мы у полотна дороги человек двадцать рабочих в неуклюжих шапках, вроде наших арестантских, и в подбитых ватою штанах и куртках. Весь костюм их был сделан из грубой крашенины кирпично-красного цвета и отличался своим, очевидно, форменным однообразием. На рукавах у них были черные нашивки, вроде унтер-офицерских, но не в равномерном количестве: у одних больше, у других меньше. С кирками и лопатами в руках они работали над исправлением пути и лишь на минуту приостановились в виду несшегося поезда. Оказалось, что это каторжники: содержат их в Токио в центральной тюрьме, устроенной по-японски, но с применением английской пенитенциарной19 системы, и употребляют на разного рода общественные работы. Количество же черных нашивок означает число лет, на какое арестант присужден к каторге.
   Сельский пейзаж, открывшийся по обе стороны нашего пути, отличается простотой и миловидностью. Повсюду видите вы рисовые поля, разбитые на небольшие, правильные участки; местами попадаются озимые всходы пшеницы, правильно посаженной кустиками в узеньких грядках, словно какой огородный овощ. И куда ни глянь, все возделано самым тщательным образом, нигде ни малейшего клочка земли не пропадает втуне. Там и сям разбросаны по равнине древесные группы, рощицы сосен и кедров, камелий и бамбука; иногда попадаются пальмы-латании, миндальные, сливовые и абрикосовые деревья. Сельские домики разбросаны отдельными хуторами: при каждом из них непременно зеленеет садик с темнолистыми лаврами и золотящимися на солнце апельсинами; в саду нередко видна под деревьями домашняя божница в виде маленького храмика. Каждая усадебка обнесена либо живою изгородью, либо косым плетнем из тонких бамбуковых дранок. Ни одного хутора не заметил я здесь без того, чтобы на соломенной кровле домика или во дворе на каком-нибудь старорослом дереве не торчало гнездо аиста. Японцы, как и наши крестьяне, очень любят эту птицу и полагают, что она приносит мир и благополучие тому дому, где поселится.
   Вдоль морского берега тянется почти непрерывный ряд деревень: но те живут не земледельческим, а более рыбачьим промыслом и сбором моллюсков, также толкут и мелют раковины на блестящий цемент для облицовки стен.
   Вторая станция -- Омори. Справа, взгорье, покрытое лесом и приветливо глядящий чайный домик; слева, рисовые поля и сельский пейзаж, подобный вышеописанному. Тут же встречается первый вишневый и грушевый питомник. Молодые деревца-подростки рассажены правильными рядами на широких грядках, между которыми вбиты в землю на известном расстоянии друг от друга деревянные колья в рост человека, соединенные между собою наверху вдоль и поперек дленными бамбучинами. Все это легкое сооружение образует род клетки, раскинутой надо всем питомником: летом на ней растягивают предохранительную сетку, с целью защитить деревца от птиц, а во время цветения, чтобы при сильных ветрах не обивался цвет, укрепляют на бамбучинах с наветренной стороны щиты, ставя сплошною стеной ряды камышовых мат или соломенных плетенок; эти же щиты во время жаров закладываются наверх, чтобы доставить деревцам благодатную тень. Правильная поливка совершается при помощи бамбуковых труб, проведенных на плантацию из ближайшей речки. Известная часть деревьев из подобных питомников обыкновенно высаживается осенью на продажу, для пересадки в сады любителей; остальная же часть постоянно остается на месте, но не для фруктов, а исключительно для цвету и для замены высаженных деревцов новыми отростками. Стволам их не дают тянуться вверх и ежегодно обрезают верхушки с тою целью, чтобы дерево шло в ветви и давало больше цветущих прутьев. Это приносит владельцам питомников хорошие барыши, так как японцы очень любят весной украшать свои покои, домашние алтари и родные могилы цветущими ветвями фруктовых деревьев, в особенности слив и вишен, ставя их в налитые водою бронзовые и фарфоровые вазы или просто в бамбуковые высокие стаканы. Хорошая, роскошно усыпанная цветами ветка стоит иногда в продаже до одного иена, и японцы не скупятся на такие покупки, с торжеством приносят их домой и забавляются ими, как дети. Первая такая ветка в доме, это истинный семейный праздник, предмет стихотворных экспромтов и поэтического созерцания для старых и малых.
   Между тем наш поезд несется далее. Порой мелькают мимо маленькие тори и божнички под низко нависшими, широко-тенистыми ветвями отдельных деревьев. Вот справа идет навстречу большая прелестная роща и открывается вид на снежный, словно из серебра вылитый конус далекой Фудзиямы. Местность по обе стороны дороги опять широко покрыта рисовыми полями, между коими как живоносные артерии разветвляются оросительные канавы с перекинутыми через них кое-где гранитными и деревянными мостиками. На межах разбитых в клетку полей иногда тянется длинный ряд нарочно посаженных деревьев, иногда же там и сям торчат четырехгранные столбики, служащие полевыми пограничными знаками, а вместе с тем нередко и намогильными памятниками. Обычай хоронить на меже родного участка земли перенесен был некогда в Японию из Китая и имеет для нее, как для страны преимущественно земледельческой, чрезвычайно важное значение. Дело в том, что коль скоро под таким межевым знаком на родной земле погребен прах отца или предка нынешнего ее владельца, то этот земельный участок становится уже священною и бесспорною собственностью его рода, пока он будет арендовать ее у правительства для земледелия, и то обстоятельство, что тут лежит отчий прах, делает земледельческий труд досточтимым и как бы обязательным для всего прямого потомства данной семьи, в силу благоговейного уважения к памяти своих предков. Поэтому на таких участках, где-нибудь в углу пересечения двух межей, нередко можно встретить целое семейное кладбище, состоящего из целого ряда подобных столбиков. Чем больше памятников, тем, значит, крепче земля за семьею, и никто уже не дерзнет посягнуть на нее. Эти памятники -- лучшие документы на право владения. Неподалеку от них всегда почти стоит и родовая усадьба: иногда вся она прячется в густой рощице, только крыша видна из-за зелени. На полях хранятся и запасы соломы для зимнего корма рабочих буйволов, но скирды здесь устраиваются совсем не по-нашему. Для этого обыкновенно выбирается какое-нибудь дерево, стоящее отдельно, поодаль от строений, ради безопасности от пожара: вокруг ствола его обвиваются связанные снопы рисовой соломы таким образом, что в конце концов из них выходит с виду словно цилиндрическая будочка с коническою крышей, защищенная ветвями выходящего из ее середины дерева. Оно и миловидно и практично, так как солома, не требуя для себя сарая, сохраняется всю осень и зиму совершенно сухою.
   Незадолго до третьей станции, Кавасака, опять встречается питомник фруктовых деревцев, и тут же поезд проходит через реку Лого по довольно жидкому деревянному мосту, на котором обыкновенно съезжается со встречным поездом. Вопреки европейскому правилу вообще избегать встречи поездов на мостах, здесь оба поезда не только не замедляют хода, но проносятся через мост на всех парах, и если до сих пор он ни разу еще не провалился под их совокупною тяжестью, то это надо отнести к особой милости Провидения.
   За Кавасаки равнина значительно расширяется: со всех сторон ее виднеется цепь селений и куда ни глянь, повсюду рисовые поля, на которых важно ходят и охорашиваются их неизменные обитатели, журавли (по-японски тсури) и еще совершенно белые, средней величины птицы из породы голенастых же, известные у японцев под именем иби или "рисовой птицы". Они очень красивы в своем нежном, серебристо-белом одеянии и потому нередко служат вместе с тсури одним из любимейших сюжетов для японских художников-акварелистов. Иби довольно смелы, гуляют больше все парами и, по привычке, нисколько не пугаются бродящих тут же с ними черных буйволов, которых обыкновенно выпускают на залитые водой рисовые поля, чтоб они глубже разминали почву и тем способствовали наибольшему проникновению в нее необходимой влаги. Среди этих полей, на узеньких и несколько возвышающихся над общим уровнем почвы проселочных дорожках видны также и курума, развозящие в своих дженерикшах сельских обывателей между деревнями и усадьбами. Экипаж этот, как видно, получил большую популярность и распространение во всей Японии, так как сделался в короткое время потребностью не только городов, но и селений.
   Перелетаем через одну речку, Тсуруми, берега которой укреплены сваями. Но вот и конец равнине: холмистый кряж, покрытый стройными соснами, обогнул ее справа подковой и подошел одним своим отрогом прямо к дороге.
   Четвертая станция -- Тсуруми. Слева, густое селение того же имени, справа же тянется вдоль самой дороги лесистый кряж, поросший, кроме сосен, еще лаврами и камелиями: иногда виднеются пальмы. Чуть лишь встретилась где в этом кряже маленькая падь или лощина, сейчас, глядишь, приютился в ней хуторок или засела маленькая деревенька: на склонах видны в зеленой листве храмик или божница. А слева опять открывается взморье, вдоль коего на самом берегу тянется длинное селение, где и каменные дома замечаются; виден рейд иокогамский, покрытый европейскими судами.
   Пятая станция -- Канагава. Местность слегка холмистая, и все эти холмы возделаны под ячмень и пшеницу; у некоторых из них образовались обсыпи и обрывы, где над песчано-глинистою подпочвой виден довольно значительный верхний слой чернозема. Пройдя под мостом, перекинутым через дорогу, подходим к станции, здесь находится запруда и озерко, так сказать, отвоеванное людьми у моря. С северной и западной стороны оно окружено обрывистыми возвышенностями, по гребню коих рисуются зубчатые силуэты хвойных рощ, а по берегам его тянется цепь деревянных и каменных домиков; у этих последних на фронтонах виднеются крупно начертанные черною краской не то гербовые, не то литерные знаки по одному на каждом. Вот и город Канагава. При въезде в него, на Токаидском шоссе отдельно стоит небольшой храмик или часовня, а затем пошел целый ряд ганкиро. Там на некоторых галерейках видны матерчатые вывески, на которых намалеваны веера, самурайские головные уборы, сабли и еще что-то в таком же роде, дабы указать, что это-де заведение "для благородных". Дорога проходит в узкости между рядами подобных домов, подошедших к ней чуть не вплотную, так что вы из окна вагона невольно видите всю их внутреннюю обстановку благодаря раздвинутым ставням и рамам. Кое-где на галерейках стоят группы разрумяненных как куклы девушек, которые со смехом посылают поезду свои приветствия и воздушные поцелуи.
   От Канагавы до Иокогамы тянется несколько в стороне почти непрерывный ряд деревянных домишек и лавочек. Рядом идущее шоссе Токаидо в этом участке довольно оживлено постоянным движением пешеходов, дженерикшей и малорослых лошадей, навьюченных какими-то товарными тюками и ящиками и обутых в соломенные башмаки. Вот и иокогамское предместье Бенкен со своим храмом "Владычицы моря и всех даров его". Поезд замедляет ход, все тише и тише двигается мимо крытой станционной платформы и, наконец, -- стоп, машина! Приехали. Через минуту бойкие курума уже весело везут нас гуськом в дженерикшах по оживленным улицам Иокогамы.

-----

   На вершине Блуффа есть одно укромное местечко, где под сенью старых дерев приютился в уединении очень милый чайный домик, носящий, по месту своего нахождения, название Сенги-ямы. Но у наших моряков он более известен под именем Ста одной ступеньки, которое дано ими же самими, вследствие того что кратчайший путь к нему из нижнего города ведет по значительной крутизне горы прямою каменною лестницей с деревянными перилами, в которой насчитывается 101 ступень. Этот скромный чайный домик -- он же, в случае надобности, и ресторан -- существует, кажись, исключительно для русских, которых там очень любят. По крайней мере, если на рейде стоят русские военные суда, то европейцы других национальностей туда уже и не заглядывают, разве по какой-нибудь случайности. Впрочем, молодая хозяйка Сенги-ямы, красивая, стройная и, для японки, высокая девушка с большими миндалевидными глазами, по-видимому, не имеет причины жаловаться на такую исключительность, так как постоянство русских посетителей с избытком вознаграждает ей временное отсутствие гостей других национальностей. Зовут эту прелестную особу О'Кин-сан, что по нашему значит "высокого качества золото-госпожа" или проще -- "золотая госпожа". Она дочь весьма почтенных родителей, живущих с нею вместе внизу, под горой, в собственном домике, при собственной мастерской, специальность коей заключается в производстве из кусочков разных материй наклеенных на бумагу выпуклых кукол и в вязании разных европейских принадлежностей туалета, в роде чулок, перчаток, фуфаек и т. п. О'Кин-сан всегда одета очень изящно, но исключительно в скромные цвета темных оттенков, признак элегантности и добропорядочности. С утра она подымается на Сенги-яму, где сама заправляет всем хозяйством ресторана, а к ночи спускается домой. Помощницами у нее состоят несколько иезан из подруг и родственниц, между коими особенно выдается одна шустрая, востроглазая и ужасно смешная девчурка лет тринадцати, миловидной, ro какой-то безотчетно комической наружности, прозванная, благодаря ей, нашими моряками Мухтаркой. И сама она самым серьезным образом называет себя "Мухтарка-сан", так и рекомендуется этим именем. Мухтарка-сан большая певунья и премило поет по-японски "Чижика". Все они немножко болтают по-русски и стараются запоминать как можно больше русских слов. О'Кин-сан, кроме японских блюд, отлично умеет изжарить на вертеле бифштекс и курицу, делать разнообразные тартинки, изготовить на сковородке яичницу по-русски, с ветчиной и зеленым луком, и заварить байховый чай по вашему; во главное, она умеет всегда быть очень любезною хозяйкой, приветливою и внимательною ко вкусам и привычкам своих постоянных гостей и к довершению всех своих достоинств прекрасно играет на гато и сомсине.
   В этом-то приютливом уголке провели мы в числе нескольких человек весь нынешний вечер, познакомились с кулинарными и артистическими талантами О'Кив-сав и слушали как Мухтарка-сан пела "Чижика". А поется этот "Чижик" по-японски с точным сохранением нашего мотива так:
  
   Сузуме, сузуме, докой ита?
   Сенги-Ямае саки номини,
   Ному чаван, ному втац,
   Сореюэ мэнга куранда
   Й-иц-учи кара молиста
   Со-ошите О'Кин-сан ушината.
  
   Это сами они сделали точный перевод его с русского на японский, заменив только ради местного колорита вашу Фонтанку своею Сенги-ямой и в заключение вставив какой-то комплимент своей молодой хозяйке.
  
   5 декабря.
   Российский посланник К. В. Струве посетил сегодня барона Штакельберга на крейсере Африка, где с подобающим церемониалом был встречен начальством, офицерами и командой судна.
  
   6-го декабря.
   Командующий эскадры с лицами своего штаба сделал в Токио визиты японским министрам: иностранных дел, господину Инойе, морскому вице-адмиралу Еномото и военному -- генерал-лейтенанту Ямагата, а также начальнику главного штаба, генерал-лейтенанту Ояма. Военный министр, узнав, что я сухопутный офицер, спросил меня, не будет ли мне любопытно видеть японские войска, познакомиться с их бытом и узнать организацию вооруженных сил Японии. Я, конечно, отвечал, что для меня этот предмет в высшей степени интересный, тем более у нас так мало еще знают о современной японской армии.
   -- О, в таком случае я постараюсь доставить вам в непродолжительном времени полную к тому возможность, -- любезно сказал генерал и обещал прислать на первый случай данные, по которым я могу познакомиться с основаниями общей воинской повинности и вообще с организацией вооруженных сил Японии.
  
   7-го декабря.
   Сегодня вместе с О. Р. Штакельбергом, А. П. Новосильским и нашим иокогамским консулом А. А. Пеликаном сделали мы в открытом экипаже загородную прогулку в южные окрестности Иокогамы. Выехали в пятом часу дня и только что подъехали к мосту на восточном колене канала Омуру, как пришлось остановиться, чтобы пропустить перерезавшую нам путь похоронную процессию. Хоронили какого-то богатого японца. Хоронили какого-то богатого японца. Во главе шествия два человека несли нечто в роде коротконогого столика, покрытого белою бумажною салфеткой; на нем стояла бронзовая фимиамница, испускавшая сквозь несколько дырочек в крышке белые струйки священного курева; затем шли два герольда, несшие на бамбуковых древках белые щиты на коих черными знаками были изображены фамильный герб, звание, чины, заслуги и достоинства покойного; затем попарно следовали служители бонзерии с шестью значками; далее шли потупясь и попарно же несколько бонз в широких желтых и фиолетовых одежах из легкого японского крепа, а за ними в одиночку выступал в белой одежде со шлейфом старший бонза. Одна пара из шествовавших впереди имела в руках маленькие колокольчики, другая -- медные музыкальные тарелки как у наших военных песенников, третья -- маленькие гонги-какдико, четвертая -- плоские барабаны, у остальных были восковые свечи и курительные палочки приготовляемые из коровьего помета в смеси с какою-то ароматическою травой; старший же бонза одною рукой опирался на длинный посох, а в другой держал священное опахало из белого конского волоса, медлительно помахивая им направо и налево, для отогнания враждебных веяний злых духов; у него у одного только была надета на голове оригинальная сквозная шапка из конской волосяной сетки, тогда как все прочие бонзы оставались с непокрытыми головами и тихо, что называется, под нос себе пели хором погребальные гимны, ro пение это более походило на жужжание шмелиного роя. За бонзами несли опять столик покрытый белою салфеткой; на нем была поставлена продолговатая скрижаль с изображением нового посмертного имени покойника, которое будет высечено и на его надгробном памятнике; пред скрижалью стояла фарфоровая чашка наполненная вареным рисом. За этими атрибутами четыре человека несли на плечах носилки с поставленным на них закрытым норимоном -- род паланкина с куполом, задрапированный шелковою тканью и украшенный по четырем загнутым углам крыши известными семи коленчатыми дзиндзи из белой бумаги. Внутри норимона помещается заколоченный гроб из тесаного соснового дерева, сделанный в виде восьмигранного стакана, в котором покоится тело почившего сидя или, точнее говоря, в том положении в каком обыкновенно младенец находится в утробе матери. За норимоном следовали семейство и родственники покойного в белых костюмах и в плоских простонародных соломенных шляпах в знак траура, а за ними его друзья, знакомые, домашние слуги в обыкновенном городском платьи и наконец толпа случайных зевак, готовая, как и повсюду, глазеть на даровое зрелище.
   Христианское кладбище в Иокогаме находится за каналом в лесистой лощине между холмами Сенги-Ямы. Там, среди каменных столбиков, стоячих плит со скругленным верхом и тумбообразных памятников возвышается на четырех серо-гранитных стройных колоннах мавзолей, увенчанный мавританским куполом с золотым восьмиконечным русским крестом. Под ним покоится прах мичмана Мофета и других русских моряков, изрубленных вместе с ним какими-то фанатиками-самураями на Хончо среди бела дня и безо всякого со своей стороны повода. Это были первые из иностранцев жертвы японского фанатизма; вслед за ними был убит купец, англичанин Ленокс Ричардсон. Англичане в возмездие за это сожгли бомбардировкой город Кагосиму и получили в обеспечение семейства убитого сто тысяч фунтов, мы же ограничились одним официальным "выражением сожаления" о случившемся со стороны японского правительства. С тех пор японцы англичан ненавидят, но уважают; нас же, пожалуй, и любят, но уважают ли, пока еще не знаю. Сегодня мы проезжали мимо этого кладбища, местоположение коего выбрано весьма поэтично, причем темная зелень стройных сосен и кедров как нельзя более гармонирует с его элегическою тишиной и уединенностью. Русский мавзолей, никем не ремонтируемый, вполне заброшенный "за неимением источников", покосился и грозит падением.
   Держа путь на юг мимо европейских дач и скакового поля, выбрались мы, наконец, на сельский простор. Вид окрестных полей и лесистых холмов носит отпечаток высокой культуры: рощи расчищены как в парке и нигде ни одного невозделанного клочка земли. Даже шоссированная дорога нарочно вьется вдоль подошвы возвышенностей Блуффа, а не кратчайшим прямиком по равнине, для того чтобы не отымать лишнего места от пашен. Вся долина разбита межами на неравномерные небольшие участки, из коих одни обчерчены канавами и валиками в форме квадрата, другие в форме параллелограмма, трапеции или трехугольника, смотря по тому, как позволяет место. Все эти участки лежат, однако, не в одной, а в нескольких горизонтальных плоскостях: один на фут выше, другой ниже, третий еще ниже или еще выше; необходимое условие при этом только то, чтобы каждый участок сам по себе был безусловно горизонтален. Таким образом, все поле представляется как бы исполосованным широкими ступенями и низенькими террасами, смешавшимися в разных направлениях. Образующиеся при этом низенькие стенки по большей части выложены диким камнем. В канавках повсюду сделаны шлюзы для затопления по мере надобности каждого участка, излишек же воды спускается с него на соседний нижний участок и так далее, или может быть направлен прямо в нижележащую канавку. Подобное устройство (то есть горизонтальная плоскость и окружающая ее кайма земляных валиков) безусловно необходимо каждому участку, для того чтобы напущенная вода покрывала совершенно равномерно всю его площадь и могла быть задержана на нем подольше, все время пока ощущается в ней надобность для превращенія почвы в болотистое месиво. В этом состоянии обыкновенно пускают на поле буйволов, которым помогают месить почву ногами еще и рабочие люди; затем ее мотыжат чтобы разбить комки, и проходят поглубже сохой. Поле всех этих операций почва превращается в вязко жидкую, тестообразную массу. Тогда принимаются за дело посева ростков. Мужчины, женщины и дети целыми семьями выходят на свои межи, как на праздник и, помолясь святому Ивари, покровителю рисоводства, собственноручно бросают рисовые семена в особо отделенный рассадник, который после того разравнивается бороной. Затем излишняя вода с полей за исключением рассадников спускается в отводные канавы, для того чтобы земля успела несколько пообсохнуть и перейти из болотистого в рыхлое состояние, после чего ее разделывают на большие квадратные грядки. Тем временем рис в рассадниках уже успевает дать густые светло-зеленые всходы. Это опять новый рабочий праздник для семьи земледельца. Вся она, под водительством отца или старшего в роде, выходит с раннего утра на межу и принимается осторожно вынимать с корнем ростки из рассадника, а затем со всею тщательностию пересаживает каждый из них отдельно на гряды, наблюдая при этом чтобы кустики были посажены правильными рядами и достаточно просторно, на равном расстоянии один от другого. Посадка производится посредством заостренной палочки которую втыкают в землю чтобы сделать достаточно глубокую ямку,-- гнездо для корня, и затем, посадив в него росток, приминают вокруг него землю пальцами. Из этого уже видно как кропотлива и какого труда, терпения и внимания требует такая работа; но японцы любят ее и предаются ей с увлечением. Высадив рис на грядки, оставляют его расти и созревать до времени жатвы, обыкновенно наступающей в октябре месяце. Но заботы земледельца о своем посеве далеко еще на том не кончаются. Когда рис начинает колоситься, надо тщательно полоть вокруг каждого кустика всю сорную поросль, а когда зерно наливается, необходимо оберегать посев от величайших врагов его, маленьких птичек, налетающих на рисовые поля громадными стаями. Достаточно на полчаса прозевать их появление, чтобы все поле было расхищено: низко рея над грядами и хлопая по стеблям крылышками, эти лакомки обивают все зерно на землю и затем жадно принимаются клевать его. Против таких хищников приходится не только ставить между грядами чучела и трещотки в виде крыльев ветряной мельницы, но и растягивать над целым полем предохранительную сетку и держать при ней постоянный караул, чтобы приводить ее в движение каждый раз, чуть только птички начнут на нее опускаться. Для этого обыкновенно устраивают на меже из четырех бамбучин вышку с соломенною кровлей и сажают на нее мальчугана который должен постоянно подергивать привязную к сетке веревку.
   В Японии культивируются несколько сортов риса, между коими главнейшим образом различаются два: польний и горный. Последний разводится на террасах, опоясывающих в несколько ярусов склоны гор, и требует весьма сложного и тяжелого труда как по устройству самих террас, укрепляемых цементированными каменными стенами, так и по наполнению их пригодною землей и удобрением, а в особенности по устройству необходимого орошения. Для последнего на вершинах гор устраиваются особые водоемы, наполняемые частью дождями и тающим снегом, если поблизости нет естественного источника, а нередко приходится даже таскать для них воду ведрами и бочонками из долины. Затем эта вода растекается из резервуаров по террасам при помощи целой системы ирригационных бмбуковых труб и желобов, регулярно пускаемых в действие. Но при всем том горный рис считается хуже и продается дешевле.
   В Японии с незапамятных времен господствует одна лишь плодопеременная система: иной там не знают. Пахотная земля никогда не оставляется под паром, и поле по снятии риса идет с будущей осени, а то и немедленно под просо или пшеницу, причем между грядами садят бобы или другие огородные овощи. Все сорта хлебных растений, даже рожь в более северных провинциях, разводят здесь не посевным, а огородным способом: садкой на грядах отдельными правильно рассаженными кустиками, и так как орошение тут искусственное, всегда в меру и в определенное время, то засухи в Японии неизвестны, а урожаи сам-сот -- обычное дело. Пшеница садится в ноябре и декабре, жнется же около 9 мая; затем поле приготовляется под рис и по снятии его зачастую идет вместо пшеницы под просо, под табак или хлопчатник, пока опять не приспеет ежегодная очередь риса, культура коего во многих случаях не прекращается в течение целого года, так что нередко вы можете видеть на нескольких смежных участках почти всю последовательную процедуру его производства.
   Подробностей пейзажа я не станут описывать: это все те же миловидные деревеньки, отдельные усадебки, уединенные сельские чайные домики, тори и каплицы, приютившиеся в роскошной зелени латаний, камелий, кедра, сосен и японского клена, очень красивого дерева с узкими семилопастными зубчатыми листьями. Иногда из-за зеленых холмов и рощ мелькнет на минуту вид на голубой кусочек моря с белыми парусами японских джонок, что придает картине особенную прелесть: иногда над горизонтальною чертою облаков открывается сверкающая серебром вершина Фудзиямы, и тогда пейзаж становится еще прелестнее.
   Ездить в конных экипажах надо здесь с особенною осторожностью, чтобы не задавить ненароком какого-нибудь японского карапузика. Ребятишки от двух и более лет беспрестанно попадаются вблизи населенных мест, то и дело перебегают через дорогу перед самым экипажем или преспокойно располагаются на самой дороге, где они ползают, копаются в песке, строят что-то и запускают бумажного змея. Они так уже привыкли, чтоб им никто не мешал и чтобы дженерикши поэтому объезжали их сторонкой, что не обращают ни малейшего внимания на предупреждающие крики кучера "гай! гай!" (берегись) и, не вставая с места, спокойно смотрят на его сердитую физиономию во все свои смеющиеся глазенки, и тот, хочешь, не хочешь, должен сдержать лошадей и тихонько с осторожностью объезжать детскую группу.
   В последний час перед закатом солнца приморский сельский пейзаж в особенности оживляется разнообразными птицами, которые в эту пору как бы усиливают свою жизненную деятельность в поисках за добычей прежде, чем успокоиться в своих гнездах на ночь, голуби реют высоко в воздушной синеве, сверкая мгновениями белизной крыльев против солнца: меж ними турмана играют и кувыркаются к истинному наслаждению любителей голубиного спорта, собирающихся кучками у голубятен любоваться на их воздушные забавы; еще выше голубей описывают плавные концентрические круги орлы и ястребы, звонкий клекот которых отрывочно достигает до земли мелодическим свистом, словно трель отдаленной флейты: дикие гуси и утки вереницей тянут на ночлег над болотом, чайки и рыбалки тревожно носятся близ берегов над взморьем, несметные стаи галок и ворон с криком кружат и оседают над священными рощами, и одни только цапли как часовые сосредоточенно торчат там и сям над канавами. Румяное солнце между тем опускается все ниже, кидая косые лучи на красные верхушки сосен и на воды залива: тени растут и вытягиваются, в воздухе заметно начинает веять холодком, и весь пернатый мир постепенно затихает, оседая на гнезда; еще полчаса и глубокая синяя ночь тихо затеплится звездами над землей. Пора и нам восвояси.
  
   9-го декабря.
   Пообедав в Гранд-Отеле, мы взяли дженерикши и всею компанией отправились в Канагаву посмотреть на ее своеобразную вечернюю жизнь. Находится он в двух милях к северу от Иокогамы и лежит непосредственно на Токаидо, составляя его последнюю подорожную станцию перед Токио. Во времена сегунов24 это был цветущий город и порт, население коего промышляло рыболовством и торговлей с проходящими караванами и дорожными людьми, вследствие чего в нем преобладали всевозможные гостиницы, рыбные садки, чайные, съестные, зонтичные и соломенно-башмачные лавочки. Это отчасти остается и теперь, но, с возникновением Иокогамы, как европейской резиденции, Канагава обратилась чуть не в сплошные ганкиро для европейцев, что придало ей совсем особенный и не скажу, чтобы симпатичный характер. Там с тех пор появился целый ряд домов полуевропейского, полуяпонского характера, между которыми встречаются двух и трехэтажные, и все эти дома исключительно приюты для ночных оргий европейских моряков, матросов, клерков и приказчиков.
   Подъезжая к Канагаве, еще издали увидели мы целую иллюминацию. Над входами и вдоль наружных галерей, вверху и внизу светились ряды пунцовых шаровидных и частью белых четырехугольных фонарей из промасленной бумаги, а изнутри домов доносились короткие звуки самсинов и тех особенных барабанчиков, похожих с виду на часы Сатурна, что при ударе в них пальцами издают собачий лай. Все эти звуки служили аккомпанементом тому своеобразному женскому пению сдавленным горлом, которое скорее всего напоминает кошачье мяуканье. Из этого сочетания собачьего гавканья с завыванием кошек выходило для непривычного уха нечто нелепое, ужасное по своей какофонии и в то же время смешное, потому что по характеру своему оно вполне подходило и к понятию о ночной оргии на каком-нибудь шабаше ведьм на Лысой горе, где "Жида с лягушкою венчают", и к весенней кошачьей музыке на крышах.
   Мы вышли из дженерикшей и направились вдоль главной Канагавской улицы. Все дома были ярко освещены внутри, и в каждом из них наиболее характерную внешнюю особенность составляла пристройка вроде закрытой эстрады или галереи, выходящая в уровень с нижним этажом прямо на улицу. Одни из этих галерей стекольчатые, другие же просто забраны деревянною решеткой. Фоном их на заднем плане обыкновенно служат широкие ширмы, ярко разрисованные по золотому полю цветами и птицами, изображениями житейских или героических сцен и пейзажами, в которых всегда фигурирует неизбежная Фудзияма. Там, за этими решетками, освещенные рефлекторами ламп и поджав под себя ноги, сидели на толстых циновках молодые девушки, одна возле другой, составляя тесно сплоченный, но довольно широкий полукруг, обращенный лицом к улице. Насчитывалось их тут, смотря по размерам галереи, от пяти до двадцати и более. Все они разряжены в богатые шелковые и парчовые киримоны самых ярких колеров, набелены, нарумянены, с окрашенными в густо-фиолетовый цвет губами, и все отличаются очень пышными прическами, в которых большую роль играют цветы и блестки, а главным образом множество больших черепаховых булавок, образующих вокруг каждой головы нечто вроде ореола. Перед каждою парой или тройкой из этой живой, гирлянды стоял бронзовый хибач для гретья рук, а рядом с ним табакобон и чайный прибор. Время от времени эти особы набивали табаком и, после двух-трех затяжек, вытряхивали свои миниатюрные металлические трубочки, принимаясь вслед за тем за чай, который прихлебывали из крошечных фарфоровых чашек. Большею частью все они пребывали в полном молчании, изредка разве перекидываясь с соседкой каким-нибудь тихим и кратким замечанием. В первое мгновение при взгляде на них у меня получилось невольное впечатление, что это куклы из кабинета восковых фигур, -- такова была их неподвижность и как бы безжизненность. Выражение лица у всех какое-то апатичное, скучающее и утомленное, точно находятся они тут не по доброй охоте, а по принудительной обязанности, давно уже опостылевшей им по горло, но против которой ничего не поделаешь... Сидят они тут как на выставке, точно птицы в клетках, и это действительно выставка, так как фланирующие мужчины останавливаются на улице перед каждой галереей, нагло глазеют и рассматривают их сквозь решетку и, не стесняясь, громко полагают циническую оценку внешним качествам и предполагаемым достоинствам каждой такой фигурантки: иные обращаются к той или другой с грубыми шутками, на которые те даже и бровью не поведут, иные кидают им за решетку разные лакомства, -- совсем зверинец. Да оно и точно напоминает наши зверинцы, где перед такими же решетками толчется "публика", глазея на диковинных зверей заморских.
   Мы побродили по улице, поглазели вместе с другими на этих живых кукол и, видя, что тут, куда ни глянь, все одно и то же, вернулись к своим дженерикшам и покатили обратно в Иокогаму. Тут с моим курамой случилась маленькая неприятность: на пути у него погасла от чего-то свеча в бумажном фонаре, который каждый курама обязан по ночам иметь в руке всегда зажженным, так как на фонаре обозначен нумер его экипажа. Не желая отставать на ходу от товарищей, мой возница продолжал бежать, но не прошло и двух минут, как был остановлен полицейским, который приказал ему зажечь при себе фонарь и тут же записал в свою книжку его нумер. Вследствие этого курама подвергнется неизбежному штрафу, который взимется либо деньгами, либо в виде запрещения на известный срок заниматься своим промыслом. Вообще, полицейские здесь исполняют все свои обязанности очень строго и вполне добросовестно: полиция, как слышно, поставлена в столь почтенное и авторитетное положение, что службою в ней не только в качестве чиновников, но просто хожалых, вроде наших городовых, не гнушаются молодые люди даже из числа окончивших курс в Токийском университете. Главный же контингент доставляют теперь полицейской службе самураи, бывшие офицеры феодальных князей (даймио), оставшиеся после переворота 1868 года без дела и средств к пропитанию. Новое правительство, видя в этих "людях о двух саблях" довольно опасный для себя элемент, дало им в полицейской службе довольно сносный выход из критического положения.
  
   12-го декабря.
   Вчера барон О. Р. Штакельберг с состоящими при нем лицами был приглашен на обед к нашему посланнику К. В. Струве, а сегодня обедали мы у японского министра иностранных дел, господина Инойе. Вчера, между прочим, познакомился я в русском посольстве с германским посланником, бароном Эйзендеккером, и с одною замечательною личностью, игравшею видную роль в событиях, последовавших за переворотом 1868 года. Это генерал-лейтенант Сайта, который из простого самурая, служившего в войсках князя Сатцумы, достиг должности военного министра, лишь недавно сданной им генералу Ямагата. Это человек большого, а для японца даже громадного роста и крепкого, широкого сложения в плечах; лицо открытое, мужественное и в высшей степени симпатичное: глаза полны ума и добродушия, но движения некоторых мускулов в лице изобличают в нем присутствие громадной силы воли и характера, способного двигать за собою массы. Во время переворота, оставаясь по-прежнему простым офицером, он, однако же, сумел приобрести себе на всем острове Кюсю такое влияние на умы населения, что деятели переворота сочли нужным, для закрепления успеха своего дела, отправить к нему в поместье одного из своих выдающихся членов, Ивакуру Тотоми (ныне товарища государственного канцлера), чтобы попытаться склонить Сайго на свою сторону и заручиться через него поддержкой южных провинций. Миссия эта удалась, и Сайго вместе со своим князем примкнул к перевороту. Ему же на долю досталось впоследствии во главе императорских войск укротить известное Сатцумское восстание 1877 года. В нашем посольстве он важная персона, свой человек и, по-видимому, всею душой сочувствует русским. Сегодня за обедом у господина Инойе мы вновь с ним встретились, и уже как со старым знакомым. Обедали: К. В. Струве с супругой, наш адмирал, морской министр Японии, вице-адмирал Еномото, Сайго, первый секретарь министерства иностранных дел с женой, бывшею в японском костюме, А. П. Новосильский, Е. И. Алексеев, толмач нашего посольства господин Маленда и я. Семейство господина Инойе состоит из жены и дочери, шестнадцатилетней девушки, воспитанной по-европейски и отлично говорящей по-английски. Обе эти особы были в европейских платьях, а японцы во фраках, за исключением Сайго и Еномото, которые присутствовали в своей военной форме.
   Дом-особняк, занимаемый господином Инойе при министерстве иностранных дел, в участке Тора-Номон, близ Русского посольства, не велик, но уютен и по внешности напоминает наши царскосельские дачи. Отделан он на европейский лад, при смешанной меблировке японо-европейского характера; это выходит очень оригинально и красиво. Стол сервирован был по-европейски, меню тоже европейское, но все блюда подавались и кушались на великолепном японском фарфоре, где каждая тарелка была в своем роде художественный шедевр. Посередине стола стояла большая сатцумская ваза, из которой высоко поднимались роскошнейшие ветви сливы, усеянные массой только что распустившихся бледно-розовых цветов, разливавших тонкий и нежный аромат по всей столовой зале. К фруктам, в роли коих фигурировали местные апельсины и виноград и привозные из Сингапура бананы и ананасы, поданы были мягкие бумажные салфеточки, похожие с виду на пройденные от руки бледно-водянистою акварелью, изображавшею цветы, насекомых и птичек. Эти вещи производятся, между прочим, в Токио, на казенной фабрике, устроенном тестем генерала Сайго, для изготовления и печатания государственных бумаг и ассигнаций; здесь такие салфеточки необычайно дешевы и служат для употребления только на один раз, после чего бросаются. Но что это за прелесть, в особенности рисунки!
  
   13-го декабря.
   Начиная с 6-го числа и до нынешнего дня включительно, у нас на "Африке" продолжались нанесение и отдача всевозможных официальных визитов на рейде. Приезжали командиры иностранных военных судов, японские власти, некоторые посланники и все консулы. Последние в особенности любят являться на военные суда, так сказать, из внешнего честолюбия, ради семи салютационных выстрелов, полагаемых им при отплытии с судна по международному морскому уставу. Будучи гражданскими чиновниками и преимущественно из купцов, они полагают, что раздающийся в их честь гром семи пушечных выстрелов поднимает их престиж в глазах иокогамского населения. Вообще, это им "и лестно, и приятно", -- затем только и ездят. И что за эти дни было на рейде грому и траты пороха, так и не дай ты, Господи! То там, то здесь беспрестанные салюты.
   Другим развлечением нашей команды были иокогамские торжники, ежедневно являвшиеся на судно от полудня до двух часов со своими товарами. Разложив на палубе у шкафутов всякую всячину из местных дешевых произведений, разные блестящие безделки, веера, запонки, чайники, фуляровые платки и лаковые вещицы, они устраивали пестрый базар для матросов. И любопытно было поглядеть, как без знания языка, с помощью только мимики и жеста, те и другие ухитрялись отлично понимать друг друга. В это же время другие торжники, но сортом значительно выше, открывали подобный базар изо всякой "японщины" и для офицеров, в кают-компании. Соблазн велик, дешевизна тоже, ну и покупают люди каждый раз и то, что нужно, и чего не нужно, -- "главное потому что дешево".
   Сегодня мы в первый раз испытали землетрясение на воде. Случилось оно ровно в одиннадцать часов вечера. Залив перед тем был зеркально спокоен, в воздухе полный штиль, ни малейшего дуновения. Сидели мы в кают-компании за холодною закуской и разговаривали, как вдруг чувствуем, что судно заметно шатнулось, как бы подхваченное волной. Все в недоумении переглянулись друг с другом, и вот опять подобный же толчок, только еще сильнее.
   -- Да это, господа, землетрясение! -- догадался первым наш старший штурман, Николай Павлович Дуркин, -- любопытно взглянуть на воду.
   И мы высыпали все на верхнюю палубу.
   В самом деле, замечательное явление: в воздухе мертвая тишина, а между тем море кипит вокруг судна словно в котле, и большая, широкая волна, гряда за грядой медлительно и плавно идет с северо-востока на берег. Еще одна минута, и все опять успокоилось, кипень стихла, и залив принял вновь зеркально-гладкую поверхность, отражая в себе длинными тонкими нитями сторожевые огоньки на мачтах судов, разбросанных там и сям по широкому рейду.
   Военный министр еще третьего дня прислал мне с ординарцем обещанные материалы для ознакомления с организацией военных сил современной Японии; кроме того, в дополнение к ним, я получил, благодаря любезности К. В. Струве, несколько весьма интересных данных о том же предмете из канцелярии нашего посольства. Все это, с позволения сообщивших лиц, дает мне полную возможность познакомить с этим интересным предметом моих военных читателей.
  

Военное дело в Японии.

Причины политического переворота 1868 года в Японии.-- Битва при Фуеими.-- Первые войска микадо.-- Каста самураев.-- Уничтожение феодализма.-- Начало регулярной армии.-- Французская военная миссия.-- Указ о введении всесословной воинской повинности и главные основания оной.-- Призывная комиссия.-- Льготы, изъятия и послабления в приеме, допускаемые законом.-- Наказания за уклонение от призыва.-- Выкуп и заместительство.-- Право усыновления.-- Причины обилия лазеек для уклонения от службы.-- Распределение новобранцев в военные части.-- Форма присяги.-- Администрация японской армии.-- Военное министерство.-- Состав армии.-- Строевые и гражданские военного ведомства чины. -- Армейские корпуса. -- Гвардейский корпус.-- Состав пехоты, кавалерии, артиллерии и инженерных войск.-- Полевой обоз.-- Общая численность действующей армии и резервов.-- Проект о поселенных казачьих войсках на Матсмае.-- Обмундирование, снаряжение и вооружение японской армии. -- Права по службе.-- Экзаменная комиссия. -- Боевые опыты и боевые качества молодой японской армии.

   В исторических судьбах Японии 1868 год отмечен особо знаменательным событием: власть сёгуна {Название тайкун не совсем правильно; оно почему-то дано сёгуну американцами, но не японцами, которые его не употребляют; а потому и мы не станем употреблять слово тайкун вместо сёгуна или шогуна, как выговаривают в некоторых провинциях Японии.} была уничтожена, а вместе с нею пали и семисотлетние привилегии многочисленных владетельных князей - феодалов (даймио). Совершилось это при помощи лишь небольшой борьбы, почти без шума, не вызвав повидимому никаких резких проявлений ни pro, ни contra этого события в самом народе, за исключением, конечно, значительной части лиц из класса самураев, которые теряли выгоды своего служебного положения с переменой в стране ее государственного строя. Но и с этим противником новое правительство, как увидим ниже, управилось пока довольно благополучно.
   Дело в том что власть сёгунов, в сущности, не более как полномочных и наследственных премьеров или визирей японских императоров, в течение последнего пятидесятилетия намного уже утратила в стране обаяние своего прежнего могущества, и так как эта власть, господствовавшая здесь с 1192 года нашей эры, была в сущности узурпацией коронных прав, при бездеятельном существовании в стране ее законных государей в лице наследственных императоров (микадо), то сторонникам сих последних, когда наступил час удобный для борьбы, потребовалось не особенно много усилий чтобы свалить эту власть, а с ней уничтожить и феодальную систему даймио, по-видимому, безвозвратно. К такому исходу неизбежно вела совокупность многих причин, из которых слагалось политическое, общественное и нравственное состояние страны еще задолго до переворота. Ссоры и усобицы владетельных князей, их взаимные интриги и безумно честолюбивое соперничество из-за власти, из-за блеска и роскоши или придворного значения у сёгуна, противодействие друг другу в мероприятиях общего государственного значения, эгоистическая и своекорыстная политика всех вообще и каждого в отдельности, небрежение к нуждам своих подданных и важнейшим потребностям государства, стремление выделиться из общего строя, изнеженность и развращенность нравов не знавших никакого удержу в удовлетворении своих сластолюбивых похотей, а вместе с этим бессилие и самого сёгуна, не сумевшего с достоинством и твердостию противустоять наглым требованиям иностранцев об открытии Японии для торговых сношений с ними и, наконец, его войско, давно забывшее спартанский быт и дисциплину, плохо вооруженное и преисполненное кастового тщеславия,-- все это постепенно и вполне естественно вело к распадению порядка государственной жизни созданной некогда сёгунами и к уничтожению феодальной системы. В конце концов либо сама Япония должна была распасться при первом ударе на нее иностранцев и обратиться в их колонию, либо прежняя законная власть микадо должна была восстановиться в полной своей силе и значении, причем, разумеется, и феодальным князьям волей-неволей пришлось поступиться своими владельческими правами в пользу возрожденного государственного единства. Случилось, как известно, второе, и это, кажется, может служить достаточным доказательством жизненности Японского народа и задатком его дальнейшего самостоятельного развития.
   Феодальные князья, за весьма немногими исключениями, погрязшие в растлевающей неге чувственных наслаждений и роскоши доставляемой им чрезмерными их богатствами, очутились в момент переворота в таком бессильном и апатическом состоянии что им поневоле только и оставалось беспрекословно подчиниться "совершившемуся факту", даже и не мечтая о борьбе и самозащите, коей слабые попытки были сделаны лишь со стороны некоторых наиболее так сказать морально сохранившихся владетелей, но попытки эти только еще более обнаружили их общую немощь.
   Кто же был виновником этого переворота? Кто его задумал и кому удалось совершить его?
   Совершителями явились ближайшие и довереннейшие слуги этих самых феодалов.
   Высшие придворные и административные чиновники владетельных князей, принадлежавшие к классу самураев, то есть дворян, еще задолго до переворота сумели исподоволь приобрести себе большую, почти неограниченную власть в областях своих владетелей, благодаря именно растленной жизни и апатии сих последних. Наиболее способные и энергичные из этих чиновников, движимые недюжинным честолюбием и патриотизмом, сгруппировались в партию действия, которая -- надо отдать им справедливость -- отличалась редким единодушием и полным согласием между собою своих членов как в стремлениях и целях так и в средствах к их достижению. Эта-то партия более всего способствовала падению власти японских феодалов и, по возможности, ускорила его. Не упуская из виду не только общих, но и личных интересов, члены партии очень ловко и что называется "умненько" воспользовались всеобщим переполохом какой повсеместно наделало прибытие и водворение в их стране Американцев и Европейцев: в удобный момент они захватили в свои руки власть и объявили восстановление в полной силе древнего законного владычества микадо, причем, конечно, не упустили случая воспользоваться сами для себя и для своих друзей наиболее высокими, выгодными и влиятельными местами и должностями в государственном управлении.
   Если трехдневная битва при Фусими (неподалеку от Киото), происходившая с 27 по 29 января 1868 года, могла быть выиграна при ничтожных сравнительно потерях малочисленными императорскими войсками, коих сражалось только 6.000 против 25.000 войск сёгуна, то это служит лучшим доказательством безсилия партии самого сёгуна, которая состояла из нестройной толпы плохо вооруженных самураев и даймио, безучастно глядевших на собственное падение. Войска же микадо, вооруженные хотя и не лучше своих противников, но одушевленные верой в божественность Тенно, то есть личности самого микадо, сражались за его священные права, которые, впрочем, в принципе всегда признавались всеми и даже самими сёгунами. Кроме того, надо заметить что этими малочисленными войсками предводили энергичные и даровитые люди, из среды помянутой выше партии действия, для которых в исходе трехдневного фусимского боя заключался роковой вопрос "быть или не быть": дело шло о голове каждого в случае неуспеха.
   В северных кланах война тянулась до конца 1869 года, потому что князья Дева, Мутцу, Айдзу, Сёваи Эциго и Куванаи, связанные узами родства и личными интересами с низложенным сёгуном (из рода Токугава), все еще мечтали о возстановлении его власти. Но войска микадо, при содействии южных и западных провинций, успели настолько усилиться в своем численном составе что еще в апреле 1868 года могли захватить почти без боя столицу сёгуна, Иеддо, со всеми находившимися в ней военными запасами. Когда в ноябре того же года микадо торжественно шествовал из своей бывшей столицы Киото в Иеддо, долженствовавшее отныне стать для него новою столицей и резиденцией, то его свиту составляли уже волей-неволей помирившиеся со своим новым положением князья Сатцума, Тоза, Кью-сю и другие во главе своих войск, составивших в числе 5.000 человек почетный конвой императора. Эти последние войска явились в то время единственною опорой нового правительства в самом Иеддо, потому что другие части войск преданных микадо были еще по необходимости разбросаны в разных провинциях, для поддержания там своим присутствием новосозидаемого порядка государственной жизни и императорской власти. Когда же большая часть этих разбросанных отрядов, после победоносного окончания возложенной на них миссии, возвратилась летом 1869 года в Иеддо, то численность гарнизона в этом городе возросла до 12.000 человек; во эта толпа, лишенная всякой правильной организации, не могла служить для юной власти еще неокрепшего правительства надежною опорой и залогом его прочности в будущем. Несмотря на внешнюю покорность феодальных князей, в их среде усматривались некоторые недобрые признаки которые не могли не беспокоить новое правительство. Война в северных кланах еще не вполне окончилась, а уже некоторые из "преданных императору" даймио, как например Овари и Кью-сю, вернулись со своими войсками в свои провинции, и правительству, чтобы придать этому факту сколько-нибудь благовидную форму, пришлось показать вид будто это делается по его произволению. Поэтому оно поспешило опубликовать указ, что князья Овари и Кью-сю назначаются губернаторами своих провинций.
   Но и помимо князей всегда можно было опасаться возникновения новых беспорядков и восстаний со стороны самураев, во множестве разбросанных по разным провинциям и оставшихся при новом правительстве так сказать не у дел, в стороне от служебной деятельности и сопряженных с нею выгод, а потому имевших много причин негодовать на "новые порядки". Пренебрегать этими людьми, не принимая их ни в какой расчет, становилось для правительства не безопасно; оставлять их далее в таком положении было бы неблагоразумно. Надо было парализовать самураев, обезоружить их и в буквальном смысле, и морально как особую касту.
   Все это настоятельно вызывало в правительстве мысль об учреждении регулярной армии из новых элементов, не зараженных традиционным кастовым духом прежних самурайских ополчений,-- армии, которая, будучи созданием самого правительства, могла бы служить ему надежною точкой опоры и орудием для борьбы со внутренними врагами. Но при тогдашнем всеобщем всполохе, правительство могло только исподволь, медленным и осторожным путем добиться осуществления своей заветной мысли. С этою целью в 1870 году oro издало указ, в силу коего разрешалось носить оружие всем без исключения сословиям в государстве, дворянам же дозволено ходить и без оного. Одновременно с этим, некоторое число наиболее влиятельных и беспокойных самураев были призваны в Иеддо, переименованное уже к тому времени в Токио, на "почетную службу" ко двору микадо. Такие призывы то из одной, то из другой провинции повторялись все чаще и чаще; но люди прежних призывов, заменяясь новыми, не отпускались в полном своем составе в места своей родины, а направлялись порознь, под разными благовидными предлогами, в другие, отдаленные от их родины провинции, где они, точно так же порознь, входили в состав полков благонадежных, то есть преданных правительству. Таким образом, удерживая на службе вдали от их родины людей беспокойных или влиятельных у себя дома и окружая их средой чуждою им по духу, стремлениям и происхождению, правительство тем самым парализовало их как вредных для него деятелей и всегда имело под своим ближайшим служебным надзором этих возможных вожаков и зачинщиков будущей смуты, пока с усилением вполне окрепшей власти не миновала наконец для крамолы по-видимому всякая возможность. Вместе с тем и таким же путем исподоволь достигалось слитие в рядах войска разных каст и противоположных друг другу элементов. Число вербуемых таким образом офицеров и ратников из класса самураев простиралось в каждый призыв от пятнадцати до двадцати тысяч человек, и результат перетасовки людей, продолжавшейся непрерывно два года, оказался в конце концов столь благоприятным для правительства что oro могло, уже не опасаясь беспорядков и противодействия, отнять у князей, во имя принципа единства государственной земли и власти, управление их провинциями и заставить их самих переселиться на безвыездное житье в Токио чтоб "украшать собою столицу его величества микадо". В сущности, это обязательное проживательство в столице было своего рода пленом или почетным арестом, благодаря которому бывшие феодалы ежеминутно находились под непосредственным негласным надзором центральной власти. Самураям, состоявшим на службе у этих князей и напоминающим нам отчасти польскую "дробну шляхту" былых времен, проживавшую "на ласкавом хлебе" у разных магнатов, правительство запретило следовать в Токио за своими господами и проживать в этом городе. Оно расчитывало что эта мера, лишив самураев главной опоры их существования, заставит их бросить наследственное "ремесло двух сабель" и предаться мирным, мещанским занятиям, и этот расчет не был ошибочен: он уже достаточно оправдался на деле.
   После всех этих так сказать предварительных маневров и мероприятий, правительство уже смело могло приступить к осуществлению своей заветной мечты об учреждении регулярной армии в Японии и с этою целию обратилось к содействию Франции.
   С прибытием, осенью 1872 года, второй партии французских инструкторов, {Первая партия была выписана еще в 1867 году, по инициативе последнего сёгуна.} известной тогда под названием "mission militaire de France" и состоявшей из восемнадцати офицеров и унтер-офицеров разных родов оружия, началась правильная работа над организацией армии по образцу европейских держав и, главнейшим образом, самой Франции.
   1873 год прошел в необходимых подготовительных работах, в состав коих входили: полная народная перепись, разбивка всей страны на призывные участки, перевод на японский язык строевых уставов, инструкций и военных законоположений, заимствованных из разных армий, для их сличения и выбора наиболее подходящих к местным условиям и пр., так что только в самом конце года (именно 28 декабря) мог быть издан императорский указ о введении в Японии всеобщей воинской повинности, который в немногих словах порешил навсегда всю феодальную систему этой страны и в особенности все древние привилегии военной касты, в которой, по переписи 1872 года, насчитывалось 318.428 человек способных к действию орудием. {Документ этот сам по себе настолько любопытен, как по своей форме так и по содержанию, что а позволю себе привести его целиком, в дословном переводе. Он гласит:
   "В древние времена все, исключая хилых стариков, были воинами, то есть всякий способный носить оружие японец, в случае надобности, был призываем под знамена своим державным вождем, тенно. По миновании же надобности, каждый воин возвращался к своим мирным занятиям, вновь становясь тем чем был до призыва: земледельцем, ремесленником, купцом и т. п. Разумеется, в оны времена не водилось у вас таких людей которые, нося две сабли и называя себя самураями, только чванятся сидя дома в бездельи да в бражничаньи и, того еще хуже, совершают разные преступления, до смертоубийства включительно, не неся за то ответственности пред законом.
   "Уже при Цинму-тевво (первый микадо Японии, 660 год до P. X.) были учреждены у нас военные братства и корпус телохранителей государя. Во время правление Цин-ки и Тен-лей (Цин-ки с 724 по 729 год, а Тен-пей с 729 по 749 год по P. X.), в царствование Сёму-тенно страна была разделена на две сип и тесть фу. (Военное разделение соответствовавшее районам двух армий, сип, и корпусным округам, фу). Со времен сёгунов Хоген и Хей-цзи (1159 года по Р.Х.), в царствование Го-Сиоа-кава-тенно, императорская власть мало-помалу ослабела и в последствии перешла в руки касты самураев. В стране образовалась тогда феодальная система и весь народ поделился на касты: воинов, земледельцев, ремесленников и купцов. Монархическая власть потеряла всякое значение, и невозможно описать всех зол происшедших вследствие этого. Но теперь настало восстановление древнего: возврат к самодержавию, уничтожение двоевластия. Пенсии наследственных бездетных самураев сокращены и дозволено им снять с себя оружиё. Это только возвратило народу, поделенному на касты, его древнюю свободу и уравняло права всех сословий. Теперь самураи и народ уже не то чем они были еще так недавно: ныне они совокупно суть граждане, подданные империи, о разница остается только в способах служение государству.
   "Во всей вселенной нет ничего, что не служило бы так или иначе общему благу; тем более должен служить ему тот кто называется человеком. Люди обязаны употреблять все свои силы для достижение общего блага своего отечества. У европейцев эта обязанность называется "налогом крови", то есть это значит, что подданные государства кровь и жизнь свою отдают на защиту общей своей родины. Каждый обязан заботиться об устранении невзгод своего отечества, так как иначе эти невзгоды падут в числе прочих граждан и на его голову. Из этого следует, что если во всех странах мира существуют воинские установления, то явились таковые не произвольно или случайно, а развились вполне правильно из необходимости оных.
   "Руководясь нашими установлениями древних времен и нуждами текущих дней, мы усматриваем необходимость ввести в нашем государстве такое воинское устройство которое соответствовало бы духу настоящего времени. Географическое положение нашей страны не позволяет нам принять иностранные воинские установление всецело; посему только наиболее пригодные из них будут приняты и слиты с нашими. Вследствие всего вышеизреченного, сим установляется, во-первых, постоянная регулярная армия и флот; во-вторых, как только сынам граждан народа нашего исполнится двадцатый год от рождения, они подлежат воинской повинности и являют собою оборону государства при всех опасных положениях оного.
   "Председатели советов всех ваших областей да постигнут высоту этой цели! Да огласят они и изъяснят народу ваши установление о всеобщей воинской повинности, внушая всем, что установление сии суть основа спокойствия государства.}
   Указ этот весьма характеристичен. Из тех оговорок и аксессуаров какими обставлена его главная законодательная сущность не трудно усмотреть что правительство, хотя и успевшее уже победить все существеннейшие препятствия и враждебные элементы стоявшие на пути его реформ, все еще продолжало действовать в своем направлении с крайнею осторожностию, как бы нащупывая под собою почву для каждого своего шага. В этом указе вы видите и ссылки на историю и древнейший уклад страны, с целию убедить народ и доказать ему что всесословная воинская повинность, в сущности, не представляет из себя никакого новшества, а только возврат к старине. Тут же мимоходом бросается полемический камешек в касту самураев, причем вскользь, но очень ловко инсинуируются те стороны ее быта, которые могли быть более всего антипатичны остальным классам Японского народа. Затем следуют ублажающие убеждения о возвращении народу, благодаря новому правительству, его древней свободы и гражданского равенства. Но важнее всего было провести убеждение что регулярная армия с общевоинскою повинностию отнюдь не есть учреждение всецело заимствуемое у ненавистных народу иностранцев, что только некоторые наиболее пригодные из европейских воинских установлений будут допущены и в переделке слиты с коренными японскими установлениями, -- и указ весьма предупредительно и заботливо старается заранее оговорить это щекотливое обстоятельство, как бы предвидя что без этой оговорки новая правительственная мера может показаться народу плодом подражательности иноземцам и, в силу этого, с разу же сделаться для него ненавистною, а народ, как известно, легко переносит свою ненависть на учреждение и на его создателей. Правительство более всего должно было опасаться именно сего последнего результата, тем более что учреждение всесословной регулярной армии было первою и важнейшею из радикальных мер на том преобразовательном пути на который поневоле должно было выступить правительство порвавшее всякие связи с прежним режимом и прежними устоями. За исключением самураев, для коих военная карьера являлась наследственно-родовым заветом и средством к существованию, остальные классы японского народа не имели о воинском деле никакого понятия, да не хотели и знать его, как дело им совершенно чуждое и недоступное, и в течение многих веков держались совсем обособленно, в стороне от правящей касты о, какая, однако, гроза над Абиссинией! -- заметил, подойдя ко мне, мой вчерашний знакомец, грек из Суэца.
   -- Разве мы уже под 16 градусом северной широты? -- спросил я, не успев еще позабыть вычитанное мною только вчера у Гельвальда сведение, что Абиссиния лежит между 16 и 8 градусами северной широты {Фридрих фон-Гельвальд, Живописная Африка.}.
   -- Под каким именно градусом, про то уж не знаю, -- ответил мой грек, -- но знаю по опыту, что это именно над Абиссинией. Там очень частые и сильные грозы, -- горная ведь страна и притом орошена изобильно; на низменностях много болот и девственных лесов, постоянные испарения... Но, кроме того, нередко бывают и сухие грозы, без дождя... Это самые страшные.
   И действительно, судя по тому, что молнии вспыхивали одна вслед за другою почти беспрерывно, гроза, должно быть, была очень сильная.
   Мы разговорились. Я осведомился, часто ли он бывал в Абиссинии. Оказалось, что дважды, и оба раза по кофейному делу. По его словам, абиссинский кофе не уступает аравийскому, и восточная Африка считается даже его первоначальною родиной, но, к сожалению, туземцы культивируют его далеко не в той степени, в какой могли бы. Они довольствуются почти только тем, что дает им сама природа, и потому этого продукта у них едва лишь хватает на собственное употребление, тогда как он мог бы служить важною статьей вывоза и смело конкурировать с аравийским. Беда в том, что абиссинцы вообще мало занимаются земледелием и плантационным делом, предпочитая скотоводство, для которого великолепные луга их обширных плоскогорьев и южных степей представляют все удобства. По натуре своей они более всего склонны быть или купцами, или хорошими воинами, наездниками и стрелками; земледелие же и садоводство развиты у них только в размерах насущной необходимости. "Да и зачем, -- рассуждают они, -- трудиться нам над этим делом, если сама природа и помимо труда дает нам все, что нужно и даже более чем нужно?" И действительно, берега их рек обрамлены богатейшими зарослями сахарного тростника, кукуруза растет целыми кустами, маслина произрастает в диком состоянии, равно как финики, баобаб и бананы, а затем, при некотором уходе, получаются несколько сортов винограда и прекрасные плоды от апельсиновых, персиковых и абрикосовых деревьев. В этой благодатной стране сходятся все климаты -- от тропического до альпийского, и туземцы подразделяют ее на три пояса: в нижнем средняя годовая температура равняется +24 градуса R, в среднем она подходит к температуре южной Италии, то есть около +12 градусов и в верхнем от +7 до +8 градусов R, падая по ночам нередко ниже нуля, так что местные горцы ходят в овчинных шубах. Змеи, скорпионы и хищные животные в этот пояс уже никогда не поднимаются, и так как на его плоскогорьях находятся великолепные клеверные поля, то тут и развивается скотоводство в полной безопасности и в обширных размерах. Тип жителей очень красив, и по чертам лица приближается к индо-кавказской расе: они высоки, стройны, ловки и отличаются буро-оливковым цветом кожи, который на севере гораздо светлее, чем на юге, и женщины их вообще славятся красотой. Вся Абиссиния, как известно, исповедует христианскую веру толка монофизитов, коих догмат, осужденный на Халкидонском соборе заставляет страдать на кресте самое божество; но со стороны обряда они строго придерживаются установлений православной церкви, сохраняя все ее таинства и употребляя в таинстве святого причащения хлеб квасный и вино с водой. Иезуитские миссионеры до сих пор пока тщетно стараются склонить их к унии: абиссинцы сильно тяготеют к православию и желают более близкого общения с восточно-католическою церковью, из чего, между прочим, проистекает и большое сочувствие их к России, которое, по словам моего собеседника, простирается до того, что они были бы рады и счастливы, если бы русский монарх объявил их страну под своим протекторатом.
   -- К сожалению, -- прибавил он, -- вы так мало ею интересуетесь, что не хотите даже иметь в Гондаре (столица страны) какого-нибудь дипломатического агента, хотя мне известно, что на службе у негуса (императора) Иоанна II в войсках находится несколько десятков ваших русских выходцев из казаков.
   Признаюсь, это последнее обстоятельство было для меня совершенно неожиданною новостью. Не знаю, насколько оно достоверно, но во всяком случае не считаю себя вправе обойти его молчанием.
  
   24-го июля.
   В седьмом часу утра проходим под четырнадцатым градусом северной широты, мимо архипелага Джебель-Зукур и Ганиш, который, состоя из двух больших, двух средних и около трех десятков малых островов, рассеян в направлении с севера на юг на протяжении тридцати морских миль (52 1/2 версты). Происхождение этих островов вулканическое; холмы их, достигающие на Джебель-Зукуре без малого до 2.000 футов высоты, состоят из черной и красной лавы. Острова эти окружены многочисленными коралловыми рифами, из коих многие сами образуют небольшие островки, крайне опасные для мореплавателей, здесь на рифах около острова Джебель-Зукура и красивой скалы Готт, отдельной торчащей из моря как четырехгранная пирамида, видели мы печальные остатки двух кораблекрушений. Почти рядом, на протяжении какой-нибудь полумили лежали на боку два английские парохода, разбившиеся о рифы. Один, двухмачтовый, потерпел крушение в ноябре 1879 года, а другой, четырехмачтовый, по имени "Герцог Ланкастерский", только две недели назад, половина его палубы находится еще под водой. Около него на берегу Джебель-Зукура разбито несколько палаток и видны люди, работающие над снятием с судна металлических частей и прочего, еще возможного к спасению материала.
   Капитан нашего парохода говорит, что нет моря опаснее Красного, что оно самое предательское в мире, так как, следуя по нему, даже при всех наилучших условиях, вы никогда не можете быть уверены, что пройдете его благополучно, хотя бы шли по самой знакомой, так сказать, наторенной, исхоженной морской дороге. Дело в том, что в Красном море очень деятельно продолжается еще работа кораллов; рифы в нем растут, если можно так выразиться, как грибы после дождя. Вы сто раз в течение уже нескольких лет ходите по известной дороге, не встречая на ней никогда ни малейшего препятствия и не замечая, чтобы даже где-нибудь поблизости существовали признаки какой-либо опасности, как вдруг на сто первый раз наталкиваетесь на подводный риф там, где еще месяц назад вы же сами прошли совершенно свободно. Но дело в том, что может быть, в этот-то именно месяц кораллы и довели свою подводную работу до той высоты, где вы неизбежно должны на нее напороться. Это, конечно, несчастный случай, которого могло бы и не быть, возьми вы несколько вправо или несколько влево, но под водой ведь не всегда увидишь! И можно наверное сказать, что тысячи, десятки тысяч всевозможных судов проходят мимо неведомого подводного врага, пока случайно одно из них не напорется на него. Тогда этот риф будет отмечен на морских картах особым крестиком, и суда станут обходить его уже сознательно. Два прекрасные судна, лежащие теперь у Джебаль-Зукура -- жертвы подобных же несчастных случайностей. Другое зло Красного моря, свойственное только ему, это песчаные бури, когда сильный береговой ветер несет в море густые тучи мелкого песку и пыли, которые до того затемняют воздух, что нет возможности разглядеть что-либо впереди на расстоянии каких-нибудь двадцати сажен. Во время такой-то бури "Герцог Ланкастерский" и наткнулся на старый, хорошо известный риф у самого берега Джебаль-Закура.
   В половине второго часа дня проходим узким или "Малым" проливом между мысом Баб-эль-Мандеб и островком Перим, известным у туземцев более под именем Мейона. Так вот каков этот знаменитый Перим, "английский страж Красного моря", запирающим своим фортом все доступы в его воды из Индийского океана. Островок не велик -- всего до четырех миль в длину и около двух в ширину; в южной своей части он скалист, а в северной полого спускается к морю и у береговой черты переходит почти в полную низменность. Наивысшая точка его всего 214 футов и на ней-то стоит построенный англичанами в 1861 году маяк, окруженный небольшим фортом. Соседние возвышенности Баб-эль-Мандеба значительно превосходят те, что на Периме. Так, например, Черный мыс, лежащий против Перимского форта в расстоянии 2 3/4 мили от последнего, имеет 300 футов высоты. Шейх-Саид в трех милях до 550 футов и остроконечный пик Джебель-Мангали в четырех милях 886 футов над уровнем моря. Вообще Баб-эль-Мандебские возвышенности командуют над Перимом, и тому, кто завладевает ими, нетрудно будет в случае войны с англичанами сбить своими орудиями пушки Перима. Вероятно, в предвидении подобной возможности англичане и протестовали, когда французская компания Fraissinet er Rabaub устроила на урочище Шейх-Сайд свой складочный пункт. Один из лейтенантов "Пей-Хо" сообщил мне, что вследствие английского протеста компания года два, три тому назад прекратила на Баб-эль-Мандебском берегу свою коммерческую деятельность, сохранив, однако, за собой тот клочок английской береговой территории, где построены ее бараки и высокое белое здание фактории. Это злосчастное, ныне совсем покинутое здание, по-видимому, обречено на разрушение {В 1884 году компания Fraissinet et Rabaub, как известно, уступила принадлежащую ей на Шейх-Саиде землю немцам, которые в случае надобности, вероятно сумеют воспользоваться Баб-эль-Мандебскими высотами надлежащим образом, чтобы навсегда открыть себе свободный проход в Красное Море}.
   Перим представляет совершенно обнаженную поверхность, частью скалистую, частью песчаную, и песок этот какого-то темного, как бы угольного цвета. На северном склоне у подножия маячной возвышенности разбросано несколько рыбачьих хижин и сарайчиков, но обитателям их приходится ездить за водой на аравийский берег, так как на Периме нет пресноводного источника. Два или три водомойные русла спадают с ребер его возвышенности во внутренний залив, но они наполняются водой на самый короткий срок, лишь во время проливных дождей, которые, однако, составляют здесь большую редкость. Слышно, впрочем, что англичане выкопали на острове какой-то колодезь, но воды его далеко недостаточно на удовлетворение местной потребности, и потому им постоянно приходится прибегать к помощи опреснительного аппарата. Юго-восточная сторона Перима представляет хороший порт во внутреннем заливе, имеющий в ширину при входе около полумили и достаточно укрытый ото всех опасностей и ветров. Лейтенант "Пей-Хо" сказывал мне, что на берегу этого порта до сих еще видны остатки построек французского лагеря, но когда и по какому случаю был французами занят и потом оставлен этот остров, объяснить мне он не мог. Зато вполне известно, каким образом англичане, что называется из-под носа, украли его у французов. История эта напоминает отчасти басню про ворону и лисицу. Помните? -- "Вороне где-то Бог послал кусочек сыру..." Нечто подобное произошло и в этом курьезном случае.
   Надо сказать, что до занятия англичанами островок этот был совсем необитаем и, не представляя никому никакого интереса, не составлял ничьей собственности. Но вот Лессепс приступает к осуществлению своего гигантского проекта на Суэцком перешейке. Красное море из закрытого и почти бесполезного залива готовится сделаться одним из важнейших мировых путей, и в это время правительство Луи-Наполеона, уверенное, что никто иной, как только Франция, будет держать в своих руках ключ от этого пути у его северного входа, домекнулось, что не дурно было бы захватить себе ключ и от южных ворот Красного моря. Поэтому поводу в морском министерстве вспомнили о существовании Перима, и вот капитан какого-то французского военного корвета получает приказание идти в Аденский залив и занять именем Франции в Баб-эль-Мандебском проливе островок Перим. Капитан, конечно, тотчас же отправился, но после длинного океанского перехода почувствовал необходимость зайти на денек в попутный Аден, где можно освежить кое-какие запасы и отдохнуть немного, тем более, что от Адена до Перима рукой подать. По приходе в порт разменялся корвет салютом с английскою крепостью, и затем капитан съезжает на берег сделать визит местному губернатору. Этот последний, как истинный джентльмен, встречает капитана весьма любезно, немедленно же отдает ему визит на корвете и, кстати, при этом приглашает его вместе со всеми офицерами к себе в тот же вечер к обеду. Те в назначенный час являются и застают у любезного хозяина несколько офицеров из местного гарнизона. Размен взаимных любезностей, затем изобильный обед и еще более обильные возлияния. Англичане в качестве хозяев стараются как можно более и занимать, и угощать своих гостей; на каждых двух пришлось по одному французу, а на долю губернатора сам командир корвета. После обеда, когда по английскому обычаю хозяева и гости особенно приналегли на разные напитки, душа у капитана оказалась нараспашку, и он нечаянно как-то проболтался губернатору, что идет по поручению императорского правительства занимать остров Перим. Ничего не сказал ему на это английский губернатор, только стал еще более угощать и удвоил свою любезность до того, что уложил французов даже спать в своем доме, когда те окончательно уже, как говорится, "не вязали лыка". На следующий день, сопровождаемые тысячью любезностей и пожеланиями всякого успеха, французы оставили Аден и направились к Баб-эль-Мандебу. Вот и Перим в виду. На корвете уже готова десантная команда, готов и национальный флаг, который исполнительный капитан готовится собственными руками водрузить на вершине Перима и, быть может, получить за это в награду "Почетного Легиона"; уже заряжены и пушки, чтобы с триумфом салютовать этому флагу, когда разовьется он над островом; словом, все готовится к близкому торжеству... Но вот корвет входит во внутренний залив Перима, и что же?! Там уже стоит на якоре какая-то военная шхуна под английским флагом; на берегу уже расположились люди английского десанта, а на вершине гордо развевается флаг "коварного Альбиона".
  
   Ворона каркнула во все воронье горло, --
   Сыр выпал, с ним была плутовка такова!..
  
   Французы спустили, однако, шлюпку с лейтенантом узнать, в чем дело и когда именно остров занят англичанами. Те очень любезно отвечали, что остров занят именем королевы, по распоряжению его превосходительства достопочтенного губернатора Адена сего числа в восемь часов по полуночи. И французам, не солоно похлебав, пришлось вместо своего отсалютовать английскому флагу и уйти подобру-поздорову. С тех пор островок этот остается за Англией, составляя ее "непререкаемую" государственную собственность. Тотчас же было приступлено к сооружению маяка и сильного форта, постройка коих в 1861 году была вполне уже окончена, и форт вооружен в должном количестве надлежащей артиллерией. Перим как всеми припасами, так и гарнизоном, снабжается из Адена, состоя под ведением тамошнего губернатора. Гарнизон в мирное время в количестве одной роты и команды артиллеристов переменяется здесь каждый месяц, и люди за время своей службы на острове, считаясь в командировке, получают усиленное содержание. Долее месяца оставлять в этом пекле команду нельзя: люди начинают хиреть и чахнуть. По отбытии срока их обыкновенно возвращают в Аден "для освежения" и на некоторое время совершенно освобождают от служебных занятий. Так, по крайней мере, говорили английские офицеры, отправлявшиеся в Аден на службу. А и в самом-то Адене, надо заметить, служба войск продолжается не более полутора года, так как долее средний организм европейца не выдерживает безнаказанно этого климата.
   Как мертвенно угрюм характер южных прибрежий Красного моря. Вот уж именно -- места Богом проклятые!.. Нигде ни единого кустика, ни клочка земли. Повсюду, куда ни кинешь взгляд, одни только скалы и скалы с зубристыми вершинами, покрытые на своих более пологих скатах крупно-зернистым черным песком и каменьями, которые имеют вид каких-то перегорелых шлаков; одни из них, совершенно черны как уголь, другие темно-бурого, третьи пепельного цвета. Песок у берегов местами совершенно белый, издали словно снег, так что глазам даже больно смотреть на него под вертикальными лучами солнца.
   Перим делит Баб-эль-Мандебский залив на две неравные части: из них Аравийская шириной в 1 1/4 морской мили и Африканская, около девяти миль, но суда обыкновенно предпочитают первый проход, так как он короче и, проходя им, не надо огибать большою дугой Перим. В проливе сталкиваются два противные течения, Красноморское и из Аденского залива, но это не оказывает никакого заметного влияния на ход судна.
   Прошли пролив, и вдруг в воздухе стало свежее, как будто океаном пахнуло... Но это еще не океан, а только его преддверие, дающее себя чувствовать залетными дуновениями океанского муссона. Остальную часть пути до Адена несколько покачивало.
   Пока до обеда все наши принялись писать письма на родину, так как комиссар заявил, что те из писем, которые будут сданы почтмейстеру за час до прихода "Пей-Хо" в Аденский порт, пойдут в Европу с первым отходящим туда пароходом. Писали мы все в кают-компании или зале 1-го класса, причем приведенные в действие панки {Панка -- очень остроумное и благодетельное изобретение. Это не что иное как подвешенный к потолку большой веер, который приводится в действие или посредством мерного дергания за шнур человеком, или механический, посредством соединения этого шнура о пароходною машиной. Устройство панки просто: легкая деревянная рама, аршина в три длины и в полтора ширины, обтягивается коленкором, к нижнему концу ее пришивается фальбара с небольшими грузиками, а в верхний край рамы ввинчиваются кольца, куда продеваются шкуры служащие для подвешивания панки к потолку; к средине верхней планки прикрепляется кольцо со шнуром играющим роль привода для приведения панки в движение.}, производя движение воздуха, навевали некоторую прохладу и, благодаря им, мы не испытывали ни духоты, ни жары, тогда как в это самое время термометр в тени показывал +33 градуса Реомюра.
   Ах, просто ужасны эти любители бренчат на фортепиано не совсем-то умелыми руками!.. До чего ведь надоедают!.. И каково же это здесь, на пароходе, где от их бренчанья решительно некуда укрыться! С нами, к несчастию, едет один такой мучитель, рыжий Немец, отправляющийся куда-то на Цейлон вице-консулом. Ну можно ли быть таким меднолобым человеком чтоб ежедневно, по целым часам наигрывать победные гаммы, марши и песни в честь немецкого фатерланда, Бисмарка, Мольтке и проч. Из-под его фальшивящих пальцев то и дело раздаются звуки или победного марша "Vorwärts!" или "Wacht am Rhein" или "Неіl dir im Siegerkranz!" и т. д., причем он, вероятно, забывает или не может принимать в соображение что едет и проделывает все это на французском судне. Возмутительная бестактность! А еще дипломатический чиновник...
   В десятом часу вечера подошли к Адену и, в виде позывного сигнала, чтобы вызвать к себе лоцмана, сожгли фальшфейер. Лоцман вскоре прибыл в лодке с несколькими гребцами-арабами, которые, пристроясь на буксире у нашего левого борта, время от времени напевали все в унисон какие-то свои песни гортанными, надсадными и как бы из глубины утробы исходящими голосами, словно они не поют, а нудятся и тужатся. Это выходит очень некрасиво.
   Без пяти минут в десять часов вечера "Пей-Хо" бросил якорь на Аденском рейде, и не прошло после того пяти минут, как над Аденом пролетел великолепный метеор, освещая всю окрестность сначала зеленым, а потом красным светом, и рассыпался в бесчисленных искрах над степною пустыней.
   Ах, и порядки же на этих иностранных пароходах! В десять часов вечера, хоть умри, не достанешь перекусить ни кусочка. А буфет под боком, и сам буфетчик налицо. То ли дело у нас, на пароходах хотя бы Русского Общества!
  

Аден

Флотилия арабских лодок, их публика и товары. -- Арабчата-ныряльщики. -- Желтоволосые арабы. -- Картина Аденской местности. -- Наследие Каина. -- Как ревниво оберегают его англичане. -- Наемное убийство французского консула. -- Джебель-Гассан и Джебель-Шамшан. -- Аденский порт. -- Соседняя степь и ее обитатели. -- Арабский город. -- Торговое значение Адена. -- Что сделали из него англичане. -- Условия их службы в Адене. -- Состав гарнизона. -- Артиллерийские казармы и офицерский клуб. -- Жизнь английских офицеров в Адене. -- Европейская часть города. -- Извозчики и их экипажи. -- Арабская деревушка. -- Аденское ущелье и его укрепления. -- Характер аденских построек. -- Знаменитые цистерны. -- Неудачный садик. -- Что такое для Адена дождь. -- Курьез насчет утоления жажды. -- Аденские женщины, их татуировка и роль относительно их английского правительства. -- Опять английское фарисейство. -- Арабская кофейня и ее публика. -- Мой монокль в роли шайтана. -- Аденский кофе как напиток. -- Наш уход из Аденского порта. -- Перед океаном.

  
   25-го и 26-го июля.
   Рано утром разбудили меня разнообразные крики и гортанный говор множества суетившихся арабов. Крики эти и говор неслись и с верхней палубы, и извне, из-за бортов парохода. Я выглянул в открытый иллюминатор своей каюты и увидел, что весь борт с нашей (правой) стороны парохода просто облеплен разнообразными лодками и челночками, которые подбрасывало на волнах словно ореховые скорлупки. В этих утлых посудинках сидели, стояли и лежали арабы, старые и молодые, и мальчишки, даже трехлетние младенцы. Иные из них были полуодеты или задрапированы каким-нибудь дырявым полосатым бурнусом, другие прикрыты только одним лоскутом, а третьи, преимущественно мальчишки, и вовсе без малейшей одежды. Только лодочники по ремеслу, или "штатные", были в белых рубахах, на которых с левой стороны груди виднелся номер лодки, вышитый черной тесьмой.
   Одни из лодок были обыкновенного европейского, другие же местных типов и довольно разнообразных как по величине, так и по конструкции. Тут были и востроносые, и плосконосые, и плоскодонные двукормовые вроде длинных ящиков, и двуносые вроде наших душегубок, и совсем миниатюрные челночки, выдолбленные из одного куска дерева, которые легко могут быть унесены любым мальчишкой на голове, а взрослым под мышкой. В этих последних скорлупках, напоминающих своим видом те лодочки, что делают себе на забаву дети из расщепленных наполовину свежих стручьев гороха, сидели исключительно маленькие арабчата, и то не более как по одному человеку, причем весла заменяли им по большей части свои собственные ладони, опущенные за борт. Что же касается вообще туземных весел, то они отличаются очень оригинальной формой: нашу лопасть заменяет в них деревянный плоский кружок, около полутора фута в диаметре, прикрепленный к короткой цилиндрической палке. В больших лодках употребляется от двух до шести пар подобных весел, а в малых седок нередко управляется и с одним веслом, но в таком случае деревянные кружки бывают насажены на оба конца более длинной палки. Система руленья с кормы, как у итальянцев или китайцев здесь не известна; арабы просто гребут с бортов, причем, однако, обходятся без уключин, широко хватаясь за веслище обеими руками.
   Вся эта флотилия, как уже сказано, тесно абордировала наш пароход, причем задние лодки в настойчивом старании своих хозяев протиснуться вперед и оттереть соседей, сталкивались носами и кормами и, шарыгаясь одна о другую бортами, сильно кренились то вправо, то влево, через что весь товар их подвергался опасности вывалиться в море. Соперники и конкуренты, желая раздобыть себе более выгодное место и для того тискаясь поближе к борту парохода, сцепляли борт о борт свои лодки, нередко с величайшим азартом вступали друг с другом в жестокую потасовку, которая обыкновенно встречалась регочущим смехом, криком, бранью, шутками и поощрениями со стороны всей остальной этой публики, тогда как мальчишки из своих скорлупок старались заплескать дерущихся водой. Нередко такая же потасовка подымалась и между мальчишками. При этом скорлупки их черпали бортом, опрокидывались, и маленькие задорные бойцы вдруг оказывались в воде, но это нимало не охлаждало их пыла: быстро схватясь одною рукой за опрокинутый челночок, чтоб иметь точку опоры на воде, они другою рукой старались наносить противнику как можно больше ударов, исцарапать ему лицо или вцепиться в густую паклю длинных курчавых волос. Тогда побежденный прибегал к последнему маневру, состоящему в том, чтобы нырнуть поглубже и увлечь за собой победителя. На глубине они обыкновенно прекращали драку и, вынырнув каждый особо на свет Божий, заботились теперь только о том, чтобы поймать свои скорлупки. Эти чертенята совершенные маленькие тритоны, для которых вода -- своя родная стихия.
   Лодки взрослых арабов были переполнены всякою всячиной из числа местных естественных и кустарных произведений, и продавцы наперебой стремились показать и продать свой товар пароходным пассажирам. У одних пестрела и отливала перламутром груда различных раковин и рядом с нею белые и серые кораллы, пунцовые морские звезды, радужные морские ежи, зубчатые длинные носы пилы-рыбы; у других -- свежая, только что наловленная рыба или большие страусовые яйца; у третьих -- корзины и кубышки, очень искусно и даже изящно, с весьма своеобразным узором сплетенные из соломы и камыша, окрашенного в желтый, кубово-синий и буро-красный цвета; у четвертых -- разная посуда и в особенности из необожженной белой и желтой глины. Те привезли сюда просо, эти -- вяленые финики, иные -- живых баранов, иные -- мешки кофе, циновки, барсовые шкуры, бурнусы из пальмовых и конопляных волокон и верблюжью шерсть, которая, впрочем, едва ли кому могла бы понадобиться на нашем пароходе. Все эти торговцы и промышленники, выхваливая каждый свои товары, невообразимо шумели и галдели своими гортанными голосами, выразительно жестикулировали и подмигивали и протягивали руки, выпрашивая Бог весть за что бакшиш, а иные, преимущественно молодые парнишки лет пятнадцати, ухитрялись какими-то судьбами по приставленным из лодок к пароходному борту баграм и веслам взбираться до высоты наших открытых иллюминаторов с каким-нибудь морским ежом или красивою раковиной. Таких ловкачей наши матросы обыкновенно обдавали с верхней палубы струей воды из брандспойта, потому что они под предлогом продажи всегда норовят стащить что-нибудь из каюты в открытый иллюминатор. И вся эта оригинальная кутерьма и базарная сутолока происходила на зыбких волнах, которые беспрестанно то поддавали кверху, то опускали вниз качавшиеся с боку на бок лодки.
   Но забавнее всего были, конечно, голые мальчишки от шести до десяти лет, предлагавшие из своих скорлупок купить у них для чистки зубов нарезанные черенками (вершка в два длины) кусочки какого-то обструганного желтоватого дерева вроде акации. Желая тут же на деле показать и самый способ употребления этих черенков, они терли ими свои ровные блестящие белые зубы. Эти чертенята дразнили взрослых, дразнились и между собой, плескались друг в друга водой, пели песни, хлопали в ладоши, скалили зубы, выпрашивали бакшиш, кувыркались в воде и предлагали показать свое искусство ныряния. Для того, чтобы видеть последнее, с верхней палубы парохода обыкновенно бросается в море какая-нибудь мелкая серебряная монета. Мальчонка зорко следит за ее полетом в воздухе, замечает, где именно упала она в воду; затем, моментально выпрыгнув из своего челночка, ныряет за нею в глубину. Проходит несколько секунд, и курчавая голова показывается над водой, с торжеством держа в руке или в зубах пойманную монету, которая обыкновенно и служит мальчику наградой за ловкость. Но надо заметить, что для этой штуки кроме ловкости нужна еще и смелость, так как на рейд иногда захаживают из Аденского залива хищные акулы, и редкая неделя проходит здесь без несчастного случая для подобных смельчаков: у иного этот "морской тигр", как величают акулу местные арабы, отхватит руку, у другого ногу; но это никого из них не останавливает, и большинство здешних арабчонков до того наловчаются в своем искусстве, что хватают монеты чуть не из-под пасти у акулы, пользуясь ее известною неповоротливостью.
   К числу особенностей туалета здешних арабов должно отнести их обыкновение намазывать себе голову какою-то смесью из извести и белой глины, пенящейся как мыло, отчего их волосы получают вид серой мерлушки, а высохнув, принимают тот рыжий цвет, которому, быть может, от души позавидовала бы любая парижская кокотка. От продолжительной смазки этою смесью волосы окончательно теряют свой естественный черный цвет; они как бы выгорают или выцветают и становятся либо чалыми, либо желтовато-бурыми, как у верблюдов. Такая "мода", как уверяют, имеет свое основание в том, что здешние арабы не носят никаких головных покровов, и эта смесь, а впоследствии и самый цвет волос защищают их головы от действия вертикальных лучей солнца.
   Окончив поскорее свой туалет, я поднялся на верхнюю палубу, чтобы взглянуть на общий вид города и берегов Аденской бухты.
   Старший лейтенант "Пей-Хо" {Имеется в виду ст. лейтенант команды парохода "Пей-Хо".}, уже много раз посещавший эти воды и хорошо знакомый с их ближайшими береговыми окрестностями, весьма любезно сообщил мне о них несколько интересных сведений. Но сначала скажу об общей картине Адена. Первое, что поражает вас при взгляде на нее, это как бы опаленные огнем и навороченные в чей-то исполинской борьбе груды скал и совершенно безжизненных кряжистых гор красновато-бурого, пепельного и черного цвета, словно их ребра и вершины были облизаны некогда гигантскими языками адского пламени, оставившими на них неизгладимые следы копоти. Местами кажется, будто на них застыла вулканическая лава и накипь. Многие камни, разбросанные на откосах и при подошвах этих закопченных скал, напоминают своим видом перегорелые шлаки. Почва -- камень и крупно-зернистый черноватый песок. Силуэты гор и скал прихотливо зубчаты, и около них, ни внизу, ни вверху, ни малейшей растительности.
   К северу от берегов бухты далеко и широко простирается в глубь страны песчаная низменность, кое-где словно кочками покрытая низеньким серым кустарником, и по этой равнине разбросано торчат вдали несколько убогих сереньких пальм, которые вовсе не поэтически напомнили мне своим видом казарменные мочальные швабры, выставленные метлами вверх для просушки. Да простит мне читатель такое неизящное сравнение, но, в самом деле, в них не было ровно ничего красивого, и лучше бы их тут вовсе не имелось, -- тогда, по крайней мере, ничем не нарушался бы характер пейзажа, лишенного зелени. Тем не менее, вся картина в общем производит сильное, невольно давящее душу впечатление чего-то мертвенно-мрачного, ужасного... Есть у здешних арабов предание, будто в этих местах скитался Каин после братоубийства и кончил жизнь свою на этих Богом проклятых знойных скалах, изнемогая от неутоленной жажды. И в самом деле, в характере всей этой суровой местности как будто сказывается некий ужас, нечто Богом отверженное, спаленное гневом Божиим, нечто такое, на чем лежит извечная печать проклятья. Есть у тех же арабов и другое предание, утверждающее, будто Рай прародителей наших существовал именно на этом месте, но после их грехопадения пылающий меч архангела превратил его в такую печальную, мертвую пустыню затем, чтобы в человечестве не осталось и следа воспоминаний о прежнем блаженстве. Поэтому и самое имя "Аден" производят будто бы от европейского Ган-Эйден (Эдем, рай). Нельзя не заметить, что оба эти предания, созданные поэтическою фантазией "сынов пустыни", как нельзя более подходят к характеру Аденской местности: они выражают собой весь ее смысл, всю ее сущность.
   В настоящее время наследие Каина принадлежит англичанам, и так как Аден является одним из пресловутых "ключей", отпирающих Индию, то они ревниво оберегают свое достояние от малейших на него посягательств, не брезгая пользоваться для этого даже и каинскими средствами. Ныне совсем уже забытая, а в свое время наделавшая немалого шума история убиения в Адене французского консула Ламбера, служит тому достаточным подтверждением. Ламбер, офицер морской пехоты, исправляя обязанности французского консула в Адене, вознамерился основать на Аравийском берегу в некотором расстоянии от Адена французскую факторию, которая могла бы служить центром для снабжения проходящих французских судов припасами. С этою целью он завязал дружеские сношения с шейхами соседних кочевников и часто совершал к ним небольшие экскурсии. Он сумел внушить им, что их собственный интерес требует поставить хоть какую-нибудь преграду распространению власти англичан и что для этого самое лучшее было бы уступить за известную плату часть их территории французскому правительству, в котором они могли бы находить противовес давлению англичан. Арабам эта идея очень понравилась, и дело было почти уже слажено, как вдруг однажды, возвращаясь домой из одной подобной экскурсии, Ламбер на глазах у английских часовых был убит в своей собственной лодке в каких-нибудь пяти-шести саженях от берега несколькими кочевниками, кошельки которых, как выяснилось потом, были набиты английским золотом. Жакольйо, подробно повествующий об этой истории, между прочим, замечает, что горесть английского коменданта Аденской крепости по поводу смерти его "искреннего приятеля" могла сравниться разве с горестью английского же миссионера Эллиса. Отого-то и поспешил он послать своему правительству депешу, в которой заклеймил это преступление названием "бессмысленного, совершенного фанатиками-арабами безо всякого повода и единственно с целью удовлетворения своим кровожадным инстинктам". Франция тогда потребовала наказания виновных от Англии, но та отвечала, что, к сожалению, убийство было совершено в нескольких футах расстояния от границы английской территории, а потому мы-де ничего тут не в состоянии сделать, но что Франция может, если желает, сама искать и преследовать виновных. Правительство Луи-Наполеона сделало вид, будто удовлетворилось английскою шуткой, так как это было во время его "сердечного союза" с Англией и послало к берегам Аравии военное судно. Благодаря указаниям "добрых союзников", командир этого судна арестовал тогда до пятнадцати человек разных посторонних арабов, но следствие ровно ничего не открыло и, по словам одного из военных судей, во время допроса мнимых виновных судьи на каждом шагу чувствовали чье-то постороннее влияние, мешающее прямому ходу следствия, и злились на свое бессилие, так как вслед за приступом к делу получили свыше формальный приказ не производить никаких серьезных розысков относительно щекотливого вопроса о том, кто был действительным руководителем данного преступления. "Еще и теперь, -- замечает Жакольйо, -- хохочут над этим Foreign Office, и мы (французы) слывем там за нацию, над которою очень легко издеваться в деле колонизации". Но как бы то ни было, а англичане добились своего, так как с тех пор в Адене нет французского консула; обязанности же консульской агентуры исполняет агент компании Messageries Maritimes, и ему строго запрещено касаться каких бы то ни было вопросов политического оттенка.
   При входе в Аденский порт с открытого моря, вы видите по бокам водного прохода в четыре мили ширины две большие скалистые группы горных вершин -- восточную и западную. Та, что высится слева, или западная, известна под названием Джебель-Гассан, а та, что справа -- Джебель-Шамшан. Каждая из этих групп образует особый полуостров, примыкающий своим перешейком к равнинной низменности Аравийского материка, от которой, впрочем, оба полуострова почти отделены руслами двух горных потоков, сбегающих в бухту. Но эти последние наполняются водой только во время сильного дождя, составляющего здесь довольно большую редкость. Русла эти придают обеим группам вид как бы двух островов, оберегающих доступ к прекрасной бухте, лежащей позади их обширным бассейном в низменных песчаных берегах. Массив Джебель-Гассана состоит из гранита и занимает пространство в шесть миль от востока к западу и в три мили от юга к северу. Главная его вершина высится на 377 метров (1,131 фут) над поверхностью моря и отличается продлинновато-коническою формой, почему и известна мореходам под названием "Сахарной головы". На восточной оконечности Джебель-Гассана находится почти отвесный двухвершинный пик в 633 фута высоты, замечательный своею оригинальною формою, вследствие которой по сходству его назвали "Ослиными ушами". В общем, зубчатые очертания Джебель-Гассана очень выразительны и красивы.
   Джебель-Шамшан, известный также под названием Аденского мыса, точно так же как и его западный сосед, представляет возвышенный и скалисто-кряжестый массив в пять миль длины от востока к западу и в три мили ширины. Собственно Джебель-Шамшаном называется наиболее возвышенная часть этого полуострова, темя которой носит на себе несколько скал, похожих на башни (из этого сходства возникло и само название "Шамшан"). Наиболее высокая из них в 1,623 фута над морским уровнем видна с моря в ясную погоду за 60 миль от берега. Самый мыс Аденский состоит из плотного известняка и очень напоминает скалу Гибралтара. Англичане овладели этим пунктом в 1839 году и с тех пор понастроили на нем укреплений, которые делают его почти неприступным. Вершины Аденского мыса представляют гораздо большую возможность прицела с высоты и большую широту обстрела, чем самые знаменитые крепости в Европе. Скалистые выступы, окружающие этот горный массив, образуют множество заливчиков, которые в бурю доставляют мелким судам надежное закрытие.
   Бандер-Тувайгии, или западный залив, известный более под названием Заднего Аденского порта, лежит между Джебель-Гассаном и Джебель-Шамшаном и вдается в глубь низменного солончаково-песчаного материка на четыре мили к северу; ширина же его от востока к западу восемь миль. В нем есть еще три внутренних залива, в одном из коих и находится собственно порт. Глубина воды здесь от 16 до 22 футов, дно илистое и песчаное. Остальные внутренние заливы Тувайгии мелководны и доступны лишь для арабских бакгалах, которые, впрочем, отваживаются выходить и в открытое море и переплывают океанский Аденский залив, в Берберех, Зейду и Таджуру.
   Равнинная низменность уходила к северу, теряясь безо всяких очертаний в белесоватой мгле горячего воздуха; она вся казалась пепельно-белою и местами, на солонцах, даже сверкала под лучами солнца как зеркало. Там, в расстоянии, около семи верст от берега, ярко белела могила шейха Кадыра в виде квадратной часовни, покрытой мавританским куполом, несколько в стороне от нее виднелась арабская деревушка Бир-Ахмед (иначе Бий-ар-Ахмед), защищенная глиняным фортом арабской постройки. Над нею торчало несколько тощих пальмочек. Хотя в Бир-Ахмеде не более двухсот пятидесяти оседлых жителей-арабов, тем не менее деревушка эта считается столицей султана независимого племени Акраби, который и имеет там свою постоянную резиденцию. Племя или род Акраби в числе около шестисот человек, не считая детей и женщин, кочует в окрестностях Туавайгии, где ему принадлежат два маленьких доступных для бакгалах залива -- Бандер-Шейх и Кюр-Кадыр; территория же Акраби занимает площадь около 20.000 десятин и главнейшим продуктом их владений является джовари :-- просо, составляющее первый предмет их отпускной торговли. Это маленькое племя окружено к северу и востоку племенами Абдали и Гасгаби, а к западу -- Зубейги. За стенами своего форта Акраби хранят свой племенной склад кофе, просо, собственных мануфактурных произведений и кое-каких иных предметов торговли, вроде барсовых шкур, страусовых яиц и пальмовых циновок, всегда готовых к отправке на бакгалахах, заходящих иногда в Бандер-Шейх и Кюр-Кадыр, да и сами они имеют на берегу этих заливчиков кое-какие свои собственные челноки и лодчонки, которыми и пользуются в тех случаях, когда в Аденский порт приходит с моря большое пассажирское судно, чтобы продать на борт кое-что из своих произведений или стащить, что плохо лежит.
   Самый город Аден находится на территории племени Абдали, которое, по собственному показанию его сынов, насчитывает у себя до 10.000 мужских душ. Они все без исключения весьма строгие мусульмане, до фанатизма следуют велениям Корана и крайне враждебно настроены ко всем вообще европейцам, а к англичанам в особенности. Поэтому не совсем-то благоразумно выходить путешественнику за черту города, а высаживаться на берег с пустынной западной стороны Тувайгии, на Гассане или на низменности и вовсе уже небезопасно: Абдали (а под их руку порой и Акраби) того и гляди заарканят неосторожного туриста и уволокут его подальше в степь, чтобы потом потребовать за него богатый выкуп или обратить его в рабство и заставить вечно толочь для них просо и таскать воду. Если же у пленника нет никого, кто мог бы внести за него нужную сумму и сам он оказывается слабосильным для рабского труда, то его просто прирезывают "во славу Аллаха". Подобные примеры нередко бывали прежде, да и теперь случаются.
   Город состоит из двух частей -- европейской и мусульманской, которые отделены друг от друга довольно значительным расстоянием, так что в сущности являются двумя особыми городами, хотя и находятся оба в черте английских укреплений. Тот и другой расположены на Шамшане, но европейцы обселили западную часть берега, обращенную к порту Тувайгии, а туземцы вместе с пришельцами из разных стран Азии и Африки и европейскими миссионерами остались на восточной стороне, глядящей в океан. Арабский Аден залегает в глубокой котловине, как бы на дне потухшего кратера, и окружен со стороны материка остроконечными иззубренными вершинами горных массивов. Он занимает площадь около половины квадратной мили, не считая того участка, где находятся древние цистерны. Восточный конец его выходит прямо к морю, где перекрывает его небольшой скалистый островок Сирах, который, возвышаясь в южной своей части на 393 фута, командует всем восточным рейдом, и потому англичане, конечно, не оставили его без надлежащих укреплений. Проливчик между материком и Сирахом ныне переполнен наносным песком, обнажающимся во время отлива, вследствие чего образуется как бы перешеек, соединяющий островок с берегом. В арабском городе остается теперь около 30.000 душ населения.
   Аден был объявлен англичанами порто-франко в 1850 году и с того времени перебил у Мокки почти всю кофейную торговлю, так как здешний порт гораздо удобнее Моккского. Главнейшие статьи здешнего вывоза составляют кофе и мед с Геджасских гор, как говорят, самый вкусный на свете, а предметами ввоза служат каменный уголь, манчестерские произведения, кожа, выделанные бараньи шкуры, лес в виде бревен и досок, вина, спирт, шелковые материи, стальные изделия и прочее.
   Аден более всего страдает отсутствием пресной воды. Несколько попыток добыть подпочвенную воду посредством колодцев не привели к желанному результату: во всех случаях вода оказывалась со значительной примесью горьковатых солей. Теперь недостаток этот до некоторой степени устранен: несколько лет тому назад в одном из маленьких заливчиков Тувайгии англичане устроили дистилярню для опреснения морской воды, где постоянно работают два опреснительных снаряда, благодаря чему моряки могут получать здесь довольно сносную воду по 13 шиллингов (16 франков 25 сантимов) за тонну (бочка в 60 пудов весу), кроме стоимости бочек и доставки на борт. Аден служит одною из важнейших угольных станций на пути между Европой, Азией и юго-восточной Африкой; поэтому здесь сосредоточены громадные запасы каменного угля (преимущественно кардиф), коего главный склад принадлежит компании Péninsulaire et Orientale. Здесь же можно получать и провизию всех сортов, но фрукты и овощи довольно редки и очень дороги.
   Выше я сказал, что наследием Каина воспользовались англичане, и должен прибавить к этому, что воспользовались с толком. Достаточно побывать в Адене и воочию увидеть все, что сделано здесь англичанами за какие-нибудь десять-пятнадцать лет, чтобы безусловно отдать справедливость их национальному гению. Одна уже решимость жить в таком месте чего стоит! Правда, зато служба офицеров здешнего гарнизона и административных чиновников оплачивается отлично. Говорят, что место здешнего губернатора (он же и комендант крепости и главный начальник над портом) с обязательством прослужить и на нем безвыездно четыре года, оплачивается правительством до 3.000 фунтов в год, кроме казенного дома со всею обстановкой, прислугой, лошадьми и экипажами. Но говорят в то же время, что и выжить здесь четыре года есть в некотором роде замечательный подвиг самоотвержения, тяжелый искус, который далеко не все способны дотянуть до конца, не расстроив окончательно свое здоровье. Если уж сами арабы, исконные жители этого места, поселили сюда в своей легенде Каина в наказание за братоубийство, то можно представить себе, что это такое и какою пыткой должна быть жизнь в условиях этого климата и местности для непривычного европейца! Но англичане живут и создали себе тут целый городок, перестроили по своему плану арабский город, понастроили казарм для своих солдат и сипаев, все выдающиеся скалистые вершины увенчали каменными фортами, пробили в толще горных кряжей туннели, для большего удобства и краткости сообщений в крепости, и истратили громадные суммы на реставрацию древних арабских цистерн. Но эти грозные форты вооружены пока старинными чугунными пушками, да и тех-то немного. Орудия современной конструкции, в числе четырех или шести штук, находятся лишь на одной портовой батарее, защищающей доступ с моря к европейскому городу.
   Гарнизон Аденской крепости состоит из полка английской пехоты, полка сипаев, артиллерийской роты и эскадрона регулярной кавалерии, всего в числе 1300 человек. Теперь войска выведены в лагерь, за три мили от города, но лагерь этот не имеет ничего общего с европейскими лагерями; войска в нем помещаются в кирпичных, выбеленных известью бараках, с широкими галереями-верандами, и существует этот лагерь только для того; чтобы можно было периодически освежать и ремонтировать крепостные казармы. Учения производятся дважды в день: ранним утром и перед закатом солнца, причем на каждое из них употребляется отнюдь не более часу времени.
   Артиллерийские казармы находятся в порту, между европейским городом и телеграфною станцией. Они одноэтажные, барачной системы, и снабжены широкими верандами, чтобы солнечные лучи не могли проникать сквозь окна в комнаты. Перед их фронтом простирается небольшой плац, где стоят несколько мортир и старых чугунных орудий. Тут же на плацу устроено место для игры в теннис, без которой не обходится ни одна английская казарма, как и ни одна английская колония во всех частях света. Казармы эти вытянуты на ровной низине между двумя горбатыми скалами. На хребте одной из них стоит дом телеграфной станции, куда ведет высеченная в камне лестница в девяносто ступеней, и на скале другой возвышается белое двухэтажное здание офицерского клуба, построенное в обычном английском "колониальном характере", то есть корпус здания в обоих своих этажах опоясан широкими крытыми галереями-верандами с легкими аркадами, которые на сей раз довольно неуклюже стараются изобразить собою нечто в мавританском вкусе. Впрочем, эта неудачная претензия не мешает офицерскому клубу внутри быть очень комфортабельным убежищем в часы томительного зноя. В нем повсюду царствует приятный мягкий полусвет, резкие тени и яркие блики не раздражают глаз, а устроенная в каждой комнате панка доставляет легкий ветерок и прохладу, благодаря которой офицер, окончивший служебные занятия, может целые часы дремать за газетой или мечтать о далекой родине, неподвижно лежа с задранными кверху ногами (любимая их поза) в плетеном кресле-качалке особого устройства. Эти длинные, горизонтально вытянутые кресла приспособлены гораздо более к лежанию, чем к сидению, и вы всегда их встретите в достаточном количестве на веранде каждого английского дома на Востоке. Кроме клуба офицеру здесь решительно некуда деваться, и поэтому клуб соединяет в себе все, чтобы доставить своим посетителям как можно более удобств и покоя. Избранного женского общества среди европейского населения в Адене почти не существует; семейных вечеров и спектаклей не бывает, ухаживать, кроме негритянок, не за кем, и таким образом все развлечения офицеров поневоле ограничиваются крокетом, биллиардом, игрой в карты да разного рода спортом, в котором выдающуюся роль играет устройство для арабов скачек с препятствиями на верблюдах. Разбежавшийся вскачь неуклюжий верблюд и без того уже представляет забавное зрелище, а на преодоление разных препятствий, вроде небольшого рва или барьера, он, как рассказывают очевидцы, способен заставить рассмеяться самого угрюмого человека. Скачки эти всегда бывают на призы и потому в охотниках между верблюжатниками никогда нет недостатка. Случается, что их дромадеры, запнувшись или заупрямясь перед каким-либо препятствием, столпятся в одну ошалевшую кучку и ни с места. Тут же раздосадованные верблюжатники, сидя на их горбах, принимаются хлестать по ним нагайками и хворостинами и хлещут сначала своих, потом чужих и наконец в азарте, уже ничего не различая, сыплят удары друг на друга, причем между ними, к наивысшему удовольствию зрителей, среди рева и стона верблюдов, происходит генеральная трепка. Удовольствие, нельзя сказать, чтоб особенно возвышенное или изящное, но, за неимением лучшего англичане и тем довольны. Впрочем, если кто и едет сюда на службу, то уже, конечно, не из-за удовольствия служить в таком месте, а только ради крупного содержания, чтоб поправить расстроенные дела или скопить несколько денег.
   На Аденском рейде для местных служебных надобностей всегда находятся два военные судна, одно транспортное, чтобы держать сообщение с Перимом, Берберехом, Зейлой и другими соседними приморскими пунктами, а другое -- канонерка на всякий случай.
   Европейский город очень невелик. В нем не более трех-четырех десятков домов, исключительно каменных, которые расположены у подножия скалистых возвышенностей, столпившихся полукружием над большою площадью, что примыкает к самому берегу. Здесь устроены мол и крытая пристань. Дома строены широко, в два и три этажа. По фронту нижних этажей тянутся широкие каменные аркады, как у нас в гостинных дворах, а вдоль верхних устроены легкие крытые галереи. Кровли большею частью плоские и только на некоторых четырехскатные или пологодвухскатные; стены сплошь выбелены известью; окна снабжены снаружи зелеными жалюзи. Компрадорские магазины, мануфактурные, бакалейные и иные европейские лавки сосредоточены исключительно в нижних этажах, под аркадами. Ближайшая к берегу часть порта усеяна маленькими лодочками, гичками и яхточками, принадлежащими исключительно европейским жителям. Среди площади устроен сквозной навес для извозчичьих экипажей, которые представляют здесь род маленьких четырех и шестиместных кареток с легким деревянным или парусинным верхом и боковыми шторками вроде балдахина. Лошади мелкорослые, и не скажу, чтобы красивы, -- в отечестве арабских коней можно было бы ожидать чего-нибудь получше, чем какие-то ублюдки английских пони. Извозчики исключительно арабы, и вся одежда их состоит из куска миткаля, обернутого вокруг бедер. У каждого из них непременно есть свой помощник, который во время езды стоит сбоку на подножке и, в случае надобности, моментально срывается с места и бежит к лошадям, чтобы подбодрить или утишить их бег или направить его в должную сторону. Некоторое время он шибко бежит рядом с ними по страшному солнцепеку, держит к ним какие-то речи, сопровождаемые сильными жестами и восклицаниями, и затем снова вскакивает так же моментально на подножку с той или другой стороны экипажа и продолжает свой прерванный разговор с кучером. Это повторяется у него поминутно, и я, право, не знаю, причем, собственно, тут кучер или причем его помощник.
   Арабский город находится в расстоянии около трех лье от порта. Отправляясь туда из европейской части, надо проезжать довольно пустынную местность, где торчат камни и плиты арабского и еврейского кладбища, а на половине пути находится почти при самой дороге жалкая арабская деревушка, обитатели которой живут в шалашах и хижинах, построенных кое-как, на скорую руку, из тростника и циновок, при помощи тонких жердинок. Тут не заметите вы ни малейшей домовитости; ни кур, ни коз, ни осликов они не держат, потому что их нечем было бы кормить; даже вся домашняя утварь их ограничивается глиняными кувшинами для воды, ручным жерновом для размолки хлебных и кофейных зерен, чугунным котелком для варки пищи да несколькими мешками, где хранится их просо. Спят они на войлоке и, вместо одежды, обертывают себя, как простыней, полотнищем миткаля или грубой холстины, но и эта одежда по большей части представляет лишь дырявые, отрепанные лохмотья.
   Чем именно занимаются и промышляют жители этой курьезной деревушки, в точности никто не знает: "живут, мол, себе да и только"; случится какая-нибудь работа в порту, вроде перетаскивания тяжестей, работают; не случится, сидят без дела и питаются чем Бог пошлет, при случае выпрашивают милостыню или назойливо пристают за бакшишем, при случае поворовывают (и это, кажется, главное), а выдастся особенно счастливый случай в ночное время, то не прочь и ограбить; но так вообще, народ они смирный, если видят на нашей стороне перевес силы, и даже очень любят навязываться со своими услугами; последнее, впрочем, в чаянии бакшиша.
   Между портово- и арабскою частями города проложено очень хорошее широкое шоссе, часть которого идет зигзагами по откосам скалистых гор; местами путь освещается по вечерам изредка расставленными европейскими городскими фонарями; тут же рядом тянутся столбы телеграфа, соединяющего город и разные части обширной английской крепости с квартирой губернатора. На второй половине пути между портовой частью и арабским городом надо проезжать через узкое скалистое ущелье, над которым в вышине перекинута полукруглая арка, построенная англичанами в качестве моста между двумя соседними укреплениями, лежащими одно против другого на вершине обеих скал, образующих ущелье. Это довольно сильные, хотя и слабо вооруженные, каменные форты, снабженные широкими круглыми башнями, коих крылья в виде оборонительных стенок спускаются по кремнистым ребрам к арке, висящей над проходом. Самый проход точно так же укреплен особою батареей, при которой находится казарма, служащая гауптвахтой. После девяти часов вечера железные ворота в ущелье запираются на замок, и сообщение между арабским городом и портовою частью прекращается до рассвета.
   Так как времени до отхода "Пей-Хо" оставалось очень немного, то по арабскому городу мы успели только прокатиться, чтобы взглянуть на знаменитые аденские цистерны, да и эти-то последние (не говоря уже о самом городе) могли видеть лишь вскользь, мимоездом. В городе находится несколько мечетей, но большею частью без минаретов, английский и французский госпитали, англиканская и лютеранская церкви и монастырь католических миссионеров. Тут же, на обращенном к северу склоне горы, стоит официальный дом губернатора, где помещаются канцелярия и разные правительственные учреждения, а внизу расположены казармы кавалерийского эскадрона и батальона сипаев; последние обведены каменною стенкой с бойницами и рвом, так что могут служить превосходным редутом на случай возмущения в городе. Здания здесь исключительно каменные или глинобитные, построены в один и в два ряда с полукруглыми окнами и плоскими кровлями, а корпуса лавок на базаре выглядывают из-под широких аркад. Несколько магазинов и складов с европейскими колониальными товарами содержатся почти исключительно купцами-персами, которые держат также и несколько караван-сараев, носящих громкое название "отелей". По вечерам улицы арабского города освещаются фонарями, где в стеклянных лампадках горит кокосовое масло, а на углах и днем и ночью торчат кое-где английские констебли из индийцев и малайцев, которых вы легко признаете по красной суконной перевязи через плечо и по известной толстой полицейской палочке. Вообще, большую часть этого города англичане успели уже перестроить радикальнейшим образом, разбив его на правильные кварталы с широкими шоссированными улицами, так что в Адене с первого же шага поражает вас замечательная чистота и благоустроенность, вовсе несвойственная Востоку.
   Тут же, на дне грандиозного ущелья, находятся и знаменитые цистерны. Они как бы вдвинуты в это ущелье и врезаются в глубь его клином. Это целый ряд громадных водоемов, расположенных на различной глубине и выложенных цементированным камнем с парапетами, массивными стенками, баллюстрадами, площадками, мостиками, каналами и галереями. Дно бассейнов залито твердым цементом, а стены окончательно непроницаемы для влаги. Вообще все это громадное сооружение поражает своей грандиозностью (чему, конечно, немало способствует и самая природа окружающих его скал) и носит в себе нечто циклопическое, словно работали над ним какие-то допотопные гиганты. Относительно времени постройки этих цистерн нет вполне точных указаний; одни предания относят их к первому веку магометанской эры, другие же за двести лет до Рождества Христова. Англичане в начале шестидесятых годов привели их в совершенно исправный вид, и эта реставрация, как говорят, обошлась их правительству более чем в 750.000 франков. Но тщетно истощают они усилия в попытках преодолеть природу и развести у цистерн небольшой общественный садик. Почва такова, что высаженные в нее деревья, несмотря на ежедневную поливку, сохнут, а те, что носят еще листья, отличаются крайне чахлым видом; несколько тропических видов растут здесь в кадках, но листья их вялы, бессильны и вообще вся эта растительность производит самое жалкое впечатление. Только в немногих местах, по некоторым расселинам да под заслоном высоких скал, где бывает более продолжительная тень, усилия человеческой культуры отчасти превозмогли природу, и там, при постоянной поливке, довольно сносно растет белая акация, джида и тому подобные виды невзыскательной растительности. Садик этот стали англичане разводить только с тех пор, как завелись у них в Адене опреснители; до того же времени это было немыслимо, как безумнейшая роскошь, потому что привозная издалека пресная вода покупалась очень дорого, и ее едва-едва доставало на утоление жажды и для необходимых жизненных потребностей. И вот оттого-то, что хорошая вода здесь такая редкость, древние обитатели Адена и соорудили для хранения ее эти обширные цистерны. Они наполняются исключительно дождевою водой, а дождь в этих странах сам по себе представляет чрезвычайно редкое, почти исключительное явление. Средним счетом бывает он один раз в три года, обыкновенно в эпоху муссонов, но случается и так, что, несмотря на муссоны, период бездождия продолжается до семи лет; зато уже раз, что собрались над Аденом грозовые тучи, с величием и силой здешней грозы, сопровождаемой ураганом, ничто не может сравниться. Тут уже действительно "разверзаются хляби небесные", и над мертвыми скалами в течение нескольких часов, а то и нескольких суток, изливается такая масса воды, что она сбегает с них целыми каскадами и наполняет собою цистерны на несколько метров, а иногда и до верху; в последнем случае этого запаса, при очень умеренном расходовании, хватает на целое трехлетие, но это бывает очень редко; обыкновенно же дождевая вода держится в цистернах от трех-четырех месяцев до полутора года, иногда до двух лет; остальное же время, до нового дождя, аденцы в прежние годы страшно бедствовали, и кто мог, тот бежал во внутрь страны, где есть водные источники. Опресненная вода, хотя и невкусна (она отзывается нафталином), но все же возможна к употреблению, и, заведя пару опреснителей, англичане оказали тем Адену величайшее благодеяние.
   В то время, когда мы осматривали цистерны, в них не было ни капли воды; между тем, благодаря зною, сухости воздуха и мельчайшей едкой пыли, все мы испытывали сильную жажду. На вопрос, нельзя ли где добыть чего напиться, проводник доставил нас в особый квартал на краю города, под скалой, где, как тотчас же оказалось, проживают местные альмеи. Изумленные таким неожиданным сюрпризом, мы не без досады объяснили ему, что нам нужно вовсе не это.
   -- О, да, -- подхватил он с уверенностью, -- я очень хорошо знаю, что милордам хочется пить... Я понял милордов с первого слова, потому-то и привел их сюда.
   -- Ну, однако, ты оставь эти глупые шутки и веди нас в какую-нибудь кофейню.
   -- Я вовсе не шучу, милорды, а кофейня -- вот она, перед вами, но там вы можете напиться только кофе.
   -- Да мы хотим не кофе, а воды, сельтерской или содовой воды, понимаешь ли?
   -- О, я отлично понимаю, но воды милорды здесь не получат, а вот если угодно милордам лимонаду...
   -- Ну, все равно, давай хоть лимонаду, но только поскорее.
   -- В таком случае пожалуйте! Это именно здесь, куда я привел вас.
   Как это не курьезно, однако, в самом деле оказалось (если только проводник не схитрил), что лимонаду в арабском Адене можно достать только у местных альмей. Но те объявили, что могут угостить нас (за наши собственные деньги, разумеется) не иначе, как если мы наперед сторгуемся с ними в цене насчет танцев, которые они изобразят нам, и что при этом мы должны угостить лимонадом и их самих. Условия, как видите, были довольно сложные и накладные. Мы, однако, несмотря на жажду, попытались вступить в переговоры, объявив, что смотреть на танцы нам некогда, а угостить их лимонадом, пожалуй, согласны. Но альмеи не соглашались, настаивая непременно на танцах; поэтому оставалось только обругаться с досады и волей-неволей направиться утолять жажду в соседнюю кофейню. Этот решительный маневр подействовал, и женщины тотчас же вытащили, вдогонку нам, несколько бутылок лимонаду. Мы тут же распили их с величайшей жадностью и заплатили по шиллингу за бутылку, причем альмеи не замедлили, конечно, попросить еще и бакшишу. Лимонад оказался теплый и вообще прескверный, но и тропическая жажда не свой брат... Сначала надо было утолить ее, а потом уже разбирать качества напитка. Не скажу, чтоб эти женщины могли назваться красивыми. У некоторых из них еще сохраняется кое-какая свежесть молодости, но у большинства она уже блекнет, да и, кроме того, на мой взгляд, впечатлению красоты мешает резкость и грубость их черт не менее чем землисто-смуглый и даже какой-то зеленоватый цвет лица, изуродованного вдобавок татуировкой и кольцами, продетыми между ноздрями. Наколы татуировки обыкновенно идут у них либо по щекам продольными бороздками, по три и по четыре рядом, либо лучами расходятся по лбу от межбровья, либо же наконец от нижней губы направо и налево к подбородку и скулам. Иногда эти бороздки принимают узор вроде елочки, а иногда располагаются кривою линией, что называется "червячками". Цвет их иссиня-черный.
   Меня уверяют, что эти женщины доставляются сюда правительственными контрагентами частью из Египта и Судана, а больше всё из разных глухих мест красноморского и восточно-африканского побережья за казенный счет. Они водворяются здесь на жительство местными властями по негласному распоряжению английского правительства, которое будто бы простирает заботливость о комфорте своего вербовочного солдата даже и до этой степени, хотя местные власти и знают по секрету, что наибольший процент таких женщин попадает сюда вовсе не добровольно, а продается скупщиком в рабство. Эти же правительственные контрагенты состоят здесь и ответственными содержателями домов, где обитают альмеи. Я затруднился было поверить участию какого бы то ни было правительства в подобном деле, но люди сведущие заверяют меня, что клеветать им нет никакой надобности.
   -- Разве вы не знаете, -- прибавляют они, -- что господа англичане во имя либеральных и гуманных принципов громко преследуют торговлю рабами только там, где это не перечит их собственным интересам, а тут в Адене... да кто об этом узнает!. Это их домашнее дело!
   На прощанье с арабским городом заглянули мы на несколько минут и в соседнюю кофейню, чтобы посмотреть, что это такое. Там было полным-полно народу: и мужчин, и детей, и женщин, причем последние не стеснялись сидеть с открытыми лицами. Более всего мелькали в глазах обнаженные плечи, руки и спины всевозможных темных оттенков, вообще множество человеческого тела. Гортанный говор всех этих людей сливался в какой-то неопределенный гомон и гул, словно в пчелином улье. Комната была заставлена скамейками и тростниковыми диванчиками, вроде кроватей, на которых, поджав под себя ноги, тесно сидела вся эта публика, а кому недостало места, те толкались, где попало, стоя или присев на корточки. Там и сям дымились высокие кальяны, и голубоватый дым их мешался с куревом ладана. Свет проникал сюда только в отворенную дверь, а окна были завешаны циновками. На стенах с помощью охры, синьки, яри и сажи были намалеваны, очевидно, местными художниками-самоучками пароходы, плывущие по волнам и вазоны с цветущими померанцами. У средней стены, против входа, сидел на камышевом диванце рапсод и аккомпанировал себе на трехструнн ой гитаре, корпусом которой служила половина скорлупы кокосового ореха с натянутым на нее бычачьим пузырем и кое-как прилаженным к носику грифом.
   Появление наше произвело здесь некоторую сенсацию. Публика зашевелилась и загудела еще более. Все, что только могло, тотчас же бросилось к нам и тесно обступило нашу кучку со всех сторон с величайшим, но сдержанным в своих проявлениях любопытством. Видно было, что каждому из этих полудикарей ужасно и совершенно по-детски хотелось дотронуться до нас, до нашего тела и лица, ощупать наше платье, наши вещи, посмотреть, из чего и как все это сделано. Но мой монокль в особенности производил наибольшую сенсацию и просто повергал их в пучину недоумения: каким это образом может он сам собою держаться у меня в глазу, не будучи ничем приклеен. Вскоре я заметил, что те, на ком случайно доводилось мне останавливать несколько пристальный взгляд, обнаруживали вдруг некоторое смущение, беспокойство и тотчас же норовили спрятаться за спину соседа. Некоторые юноши и мальчишки пытались было передразнить меня, приставляя к своему глазу кружок, составленный из большого и указательного пальцев, но как только я начинал замечать эту проделку, они тотчас же приседали на корточки, пряча в ладонях свои черные рожицы, или прятались за взрослых. Что мальчишки шаля дразнили меня, это было понятно, но я решительно не мог догадаться из-за чего прячутся от моего взгляда взрослые, пока наконец не вывел меня из недоумения наш проводник, служивший и за переводчика. Он объяснил, что его собраты очень боятся моего монокля, полагая, что в нем сидит шайтан, нечистая сила, потому что как же иначе мог бы он сам собою держаться перед глазом человека! -- и таким образом, решив, что тут не без шайтана, они стали пугаться моего взгляда, в том убеждении, что я легче легкого могу сглазить человека и наслать на него всяческие болезни и беды.
   Хозяин кофейни тотчас же очистил для нас особый диванчик напротив рапсода и, кроме того, притащил еще скамью да низенький столик, на который поставил несколько фаянсовых лоханочек, вроде наших полоскательных чашек, и затем собственноручно разлил в них из большого медного кумгана кофе. Но увы! То оказалась теплая жиденькая водица мутно-коричневого цвета, и едва я попробовал один глоток, как поспешил выплюнуть эту неподсахаренную, отчасти как будто солоноватую бурду, -- до того она была невкусна и даже нисколько не напоминала кофе по запаху. А так как приготавливается этот местный напиток несомненно из косточек аравийского кофе, даже, может быть, гораздо лучшего качества, чем тот, какой мы обыкновенно употребляем у себя дома, то тут стало быть все дело зависит только от способа приготовления. Послушав рапсода, гнусившего себе под нос какую-то монотонную песню, мы расплатились и за его пение, и за кофе и поспешили вон из кофейни, где воздух был донельзя пропитан тяжелым запахом ладана, табака с гашишем, живого тела и кокосового масла. На улице хотя и пышет зноем, но нет по крайней мере этих ужасных одуряющих запахов.
   На этом и кончилось наше мимолетное знакомство с арабским городом. Может быть, придется еще побывать здесь на обратному пути, а пока надо было торопиться на свой пароход, которому вскоре предстояло сниматься с якоря, -- и вот 26-го июля, в 6 1/2 часов вечера, мы наконец снялись. Лоцман провел нас до выхода из залива, и, пока не совсем еще стемнело, мы долго любовались отражениями заката на конических и почти отвесных зубцах и шпилях Джебель-Гассана и на крутых каменных обрывах Аденского мыса. Спустя час, эти берега уже остались далеко за нами и едва виднелись своими темными массивами на погасшем небосклоне. Впереди развертывалась полная таинственности темная даль океана...
   Однако начинает покачивать...
  

В Индийском океане

Вид океана. -- Приготовление к шторму. -- Первая трепка. -- Океанская прохлада. -- Молочное свечение моря. -- Влияние качки на моральное и физическое состояние непривычного человека. -- Араб, спасенный от голодной смерти. -- Участие ко мне С. С. Лесовского. -- Закат солнца в океане. -- Разница между температурой в Красном море и в Индийском океане. -- До чего доходит скука на судне. -- Летучие рыбки и их враги. -- Особенности фосфорического свечения в океане. -- Экзальтация во время бессонницы. -- Купец-невежа. -- Пожарная тревога на судне.

  
   27-го июля.
   К шести часам утра уже сильно качало, и волны нередко хлестали на палубу. Поэтому пришлось закрыть люки. Вид моря, на всем его доступном глазу пространстве, испещрен бесчисленным множеством белопенных "барашков", словно гребни этих волн то и дело подымают на себе огромные хлопки пушистой ваты. Цвет воды глубоко-синий, как индиго. Небо заволокнуто сплошною пеленой белого тумана, сквозь который слабо просвечивает солнце; но на палубе, по влажности испарины собственных рук замечаешь, насколько жарко даже и в этом воздухе, намного уже освеженным и морем и ветром.
   Сегодня в первый раз мы обедаем "со скрипкой". Так называется на морском языке особого рода приспособление, состоящее в том, что вдоль стола туго натягивается с известными промежутками несколько рядов бечевок, под которые подкладывается поперек и потом ставится ребром, на некотором расстоянии друг от друга, ряд прямых и ровных линеек. Это отчасти напоминает кобылку под струнами скрипки; отсюда, по сходству, получилось и самое название данного приспособления. Таким образом, продольные бечевки и поперечные линейки образуют ряды клеток и перегородок, куда вставляется посуда и разные принадлежности столовой сервировки для того, чтобы придать им более устойчивости и предохранить от падения во время значительной качки.
   В седьмом часу вечера, в ожидании неизбежно предстоящей тридцатишестичасовой качки во время прохождения мимо острова Смокотры, где никогда почти не обходится без формального шторма, матросы стали протягивать вдоль по палубе леера (веревки, служащие во время бури поручнями при ходьбе); укрепили тент, набили с наветренной стороны на капитанскую рубку парус, чтобы предохранить ее внутренность от вкатывающихся на палубу валов, -- словом, по всем статьям приготовились к буре, которая и не замедлила разыграться около десяти часов вечера.
   Это была мучительная для меня ночь. По соседству забыли закрепить какую-то дверь или решетку, состоявшую из ряда железных выдвижных болтов, и она, в течение всей ночи, билась и хлопала обо что-то со страшным шумом и грохотом при каждом наклоне судна, не давая мне заснуть ни на минуту. Тело мое устало наконец от бессонницы и наболело от беспрестанного напряжения то тех, то других мускулов при качке, когда с непривычки все стараешься балансировать и удерживаться, чтобы не вывалиться из койки. В особенности разболелась голова, словно ее налили свинцом, и почувствовалась ломота в затылке. Кроме того, каждый раз при ударе сильной волны в наш борт (правый), меня обдавало брызгами даже и сквозь закрытый иллюминатор.
   Неприветливо, однако, встретил нас океан чуть не на первом же шаге.
  
   28-го июля.
   Около полудня вышел, шатаясь, на верхнюю палубу. Дул свежий юго-западный муссон, и на палубе, к удивлению моему, сделалось даже очень и очень прохладно. Море, как и вчера, было покрыто пенистыми "барашками", но приняло вместо синего какой-то зеленовато-серый оттенок. Шум волн и качка продолжаются. Идем теперь средним ходом, а ночью, во время "свежей погоды", шли только до десяти узлов.
   Сегодня вечером в воде наблюдалось одно из замечательных явлений: все море окрест, доколе хватает глаз, представляло тускло светящуюся молочного цвета поверхность, напоминая снежные поляны, озаренные светом, так что небо казалось гораздо чернее воды. Это была неизмеримая масса мелких, фосфорно-светящихся организмов, сильно взбудораженных бурей.
  
   29-го июля.
   Чувствую себя дурно. Скверный вкус во рту, ни малейшего аппетита, поминутная, чисто нервная зевота. Противны стали всякие запахи и в особенности столь любимый мною запах хорошей сигары. Полная апатия, не хочется двинуться с места, даже как будто тяжело лишний раз шевельнуть пальцем. Тем не менее я преодолел себя и вышел из каюты на палубу.
   Качка все еще сильна, и ветер свеж настолько, что пришлось надеть пальто и даже наглухо застегнуться. Или это во мне лихорадочное состояние?..
   Цвет воды стальной, цвет неба и облаков совершенно петербургский, как бывает там в сырую переменчивую погоду. Те же самые краски.
   Но как надоедает этот вечный шум и плеск волн, этот монотонный глухой стук машины и визг в ней чего-то испортившегося или развинтившегося и, наконец, это вечное содрогание всего корпуса нашего судна! Какую тоску все это способно нагнать даже и на не особенно впечатлительного человека!.. Вероятно, она у меня со временем пройдет, когда образуется уже некоторая привычка, но сегодня я чувствую, как порой становится ненавистным мне самый вид моря. А я ли не любил его, в особенности с берега или на картинах Айвазовского!.. Но более всего противен этот стоящий по всей палубе и даже внизу запах прели и именно прелого белья, издаваемый, словно в прачечной, намокшим полотном тента и парусов, которое испускает из себя испаряющуюся влагу. От этого ненавистного запаха я испытываю тошноту со всеми ее последствиями, но -- увы! -- от него некуда деваться на судне, он проникает повсюду и в особенности становится силен, чуть только проглянет на несколько минут солнце.
   Сегодня, в четыре часа дня, на пароходе произошло неожиданное открытие. Кому-то из рабочих понадобилось спуститься за чем-то в товарный люк, и там он открыл неизвестного араба, полумертвого от голода. Оказалось, что араб нанялся еще в Адене для временной работы по погрузке товаров на месте да прикорнул между ящиками и заснул так сладко, что не слыхал, как товарищи его кончили работу и ушли, как захлопнулась над ним крышка люка и как пароход снялся с якоря. Если бы не сегодняшний счастливый случай, вероятно, мы привезли бы в Пуан-де-Талль один труп его. Когда этого несчастного вытащили на свет и привели в себя, а затем накормили, он первым же долгом -- что бы вы думали?! -- потребовал со своих спасателей "бакшиш". Такова уже арабо-семитическая натура! Поблагодарите его подачкой даже и за то, что вы спасли его от ужасной, мучительной смерти.
  
   30-го июля.
   Погода прекрасная, не жарко, качка умеренная. Увидев меня на палубе, наш добрый адмирал выразил мне большое участие, ободрил меня и, взяв под руку, довольно долго водил по палубе. Спасибо ему за это!.. Он говорит, что мне необходимо приобрести себе "морские ноги", чтобы свободно ходить в качку по палубе, а это дается только навыком. Поэтому надо практиковаться, и вот сегодня он дал мне первый практический урок сему искусству. А после урока я уже и сам без посторонней помощи принялся ходить по палубе, и ничего себе, дело идет на лад.
   Ах, все было бы хорошо, если бы не этот противный невыносимый запах прели!..
   День прошел тихо. К вечеру, в шестом часу, почти совсем заштилило, так что пришлось убрать паруса. Обедали сегодня в первый раз при свечах, -- значит спускаемся все ближе к экваториальным широтам, в область вечного равноденствия, где день всегда продолжается, минута в минуту, от шести часов утра до шести вечера, всецело предоставляя остальные полсуток царству ночи. Сегодня в шесть часов пополудни солнце стало закатываться. Я ждал великолепной картины южного заката в океане и -- увы! -- разочаровался, как нельзя более. Солнечный диск был тускловатого бледно-желтого цвета, вроде так называемой белой меди, и сообщал окружавшим его облакам самую бледную окраску: на ближайшем плане заката они были перлово-серые, а на дальнейших -- бледно-палевые. И говорят, что закат в океане всегда таков в это время года.
   Сегодня капитан сообщил нам результаты девятидневных наблюдений над состоянием барометра и температуры по Реомюру, со дня выхода из Суэца. Првожу целиком этот интересный бюллетень.
   20 июля (ст. с.), в Суэцском заливе, в полдень: баром. 762, темп. +34®, в полночь: баром. 760, темп. + 30®.
   21 июля, в Красном Море, в полдень: бар. 758, темп. +35®, в полночь +32®.
   22 июля, там же, в полдень: бар. 759, темп. +37®, в полночь +33®.
   23 июля, там же, в полдень: бар. 760, темп. +36®, в полночью-33®.
   24 июля, там же, в полдень: бар. 760, темп. +36®, в полночь +33®.
   25 и 26 июля, в Адене наблюдений не было.
   26 июля, в Аденском или Баб-эль-Мандебском заливе в 10 часов вечера, бар. 758, темп. +30.
   27 июля, в Индийском океане, в 10 часов утра, баром. 758, темп. +34®, в 2 часа ночи +24®.
   28 июля, там же, в 6 часов утра темп. +25®, в полдень бар. 761, темп. +26®, в полночь +25®.
   29 июля, там же, в полдень: бар. 763, темп. +26®, в полночь +25®.
   Таким образом, в Океане, несмотря на то что приближаемся к экватору, мы пользуемся в полдень температурой от 10 до 11® ниже против Красного Моря.
  
   31-го июля.
   Полный штиль. Погода великолепная. Яркое солнце, однако, дает чувствовать жгучесть своих лучей даже и сквозь двойной тент, растянутый над палубой. Цвет воды голубой, но все же не такой чистейший кобальт, как в Средиземном море. Чувствую себя гораздо лучше, почти нормально, и только когда курю, то какой-то особый вкус табака (но не в табаке, конечно, а у меня самого) доказывает, что организм все еще не пришел в совершенно нормальное состояние.
   Скука между пассажирами доходит до того, что один из немцев, тот, который выдавал себя сначала за прусского офицера, приглашенного на службу в Китай, но потом оказался просто пивоваром, целый день играет сам с собою в шахматы.
   В пятом часу дня нагнали какое-то парусное судно (штилюет, бедное!), но прошли очень далеко от него; видны были над горизонтом воды одни только его мачты, но и это маленькое "событие" внесло на минуту некоторое оживление в среду скучающих пассажиров.
   Единственное развлечение, кроме разговоров о нашем возвращении в Россию (а разговоры эти что-то начались у нас уже давно!), доставляли нам летучие рыбки, из которых иные залетали даже на палубу, где от удара с разлету об пол или об стену рубки, а также и от отсутствия воды, умирали очень скоро. Интересно наблюдать, как они вдруг выныривают из-под носа судна и порывисто летят вперед над волнами, точно вспугнутые птички. И действительно, по характеру своего полета, летучие рыбки очень напоминают ласточек-стрижей, когда те мелькают низко над уровнем воды. Но рыбки иногда поднимаются и на несколько метров ввысь, и вот в таких-то случаях иногда попадают на палубу. Летают они большею частью по две, одна вслед за другой, -- вероятно, самцы и самки, но случаются перелеты и целыми стаями, штук по восемь-по двенадцать, в особенности при выпархиваниях из-под настигающей их громады корабельного носа. Белое брюшко и бока в соединении с темно-стальною спиной, горбоносою тупою головой и черными, длинными, остроконечными крыльями-плавниками придают издали этим рыбкам даже и наружное сходство с ласточками. В сущности, это очень несчастные создания, обреченные вести ежеминутную борьбу за существование со своими многочисленными подводными и воздушными врагами: в воде их настойчиво преследуют хищные бониты, от которых они спасаются выпрыгивая на воздух, а здесь их уже зорко сторожат прожорливые морские птицы, с необычайною быстротой и ловкостью подхватывающие на лету свою добычу. От бонита в воздух, от чайки в воду -- и в этом, в сущности, вся задача, весь смысл существования маленькой, изящной летучей рыбки. Чайки, ради этой охоты, обыкновенно пускаются в открытое море, где их нередко приходится встречать за несколько сот миль от материка, и освобождается летучая рыбка от своих воздушных врагов только на очень больших расстояниях от берегов, в самых пустынных, центральных пространствах океана, куда чайка уже не залетает.
   Вечером наблюдалось сильное фосфорическое свечение воды в областях ближайших к бортам парохода и за кормой. Судно наше временами наплывало как бы на целые оазисы или острова светящихся моллюсков, так как они встречались нам периодически, то вдруг появляясь целыми массами, то совсем исчезая. Одни из моллюсков светились яркими, но мелкими и притом мгновенными искорчками, точно блестки; другие же представляли целые букеты или узоры более крупных искр, соединенных в разнообразные группы, прихотливо и как бы калейдоскопически менявшие свои очертания; наконец, третьи, коих свет был наиболее продолжителен, являлись в виде светящихся пятен неопределенной формы и большей или меньшей величины и яркости. Эти последние тела вообще светятся тусклее, чем искровидные, но все же настолько сильно, что свет их ясно заметен на поверхности воды, когда само животное находится на некоторой глубине, -- так, по крайней мере, это представляется глазу.
   Одно из существенных неудобств судовой жизни -- это отсутствие мускульного движения, моциона, и, чтобы восполнить сколько-нибудь этот недостаток, я решил делать ежедневно по шесть тысяч шагов: три тысячи утром и три тысячи вечером, гуляя вдоль по палубе. Но, несмотря на такой моцион, нынешнюю ночь почти всю напролет промучился бессонницей, хотя судно шло самым спокойным образом, без малейшей качки. И что замечательно: не знаю, почему воображение мое в часы этой бессонницы работало необычайно быстро, живо и ярко, словно под влиянием гашиша. Представлялось мне, как дело совершенно возможное и легко осуществимое, как я, по возвращении в Россию, куплю себе клочок земли в Павловске и какой на этом клочке сооружу себе дом, и какой сад разобью, и каким образом все это устрою относительно материальных средств, и как уберу свой кабинет с помощью разных редкостей и изящных вещей, какие накуплю себе во время этого путешествия в разных странах Азии. Такая работа воображения, и притом ни с того, ни с сего, была по моей натуре совсем не нормальна. Не понимаю, что это значит, тем более, что решительно не знаю причины, которая могла бы обусловить такое явление.
  
   1-го августа.
   Ясно и тихо, как вчера. При таких условиях в морском путешествии есть своя прелесть, если только вы можете помириться с тридцатиградусной жарой в полдень и с монотонным ходом жизни на судне. Впрочем, последнее неудобство мы стараемся по возможности облегчать себе интересным чтением. Я еще в Петербурге, готовясь к дальнему плаванию, накупил себе целую маленькую библиотечку разных "путешествий" и этнографических очерков о тех странах, где рассчитывал быть, и теперь, на досуге, поглощаю весь этот запас чтения и делюсь им с товарищами.
   Около десяти часов утра мимо нас совсем близко прошел какой-то большой трехмачтовый пароход, который, не поднимая своего флага, выкинул сигнал с вопросом "который час?" Капитан наш приказал оставить этот вопрос без ответа на том основании, что вопрошавшее судно предложило его, не соблюдая предварительно требований морской вежливости, которая обязывала его выкинуть свой национальный флаг, что равняется рекомендации себя тому, к кому обращаешься. По этой невежливости наши французские моряки-офицеры заключили, что встретившийся пароход был, наверное, Купец-Англичанин.
   В половине четвертого часа дня у нас было сделано по тревоге "пожарное учение". Тревога подана особым сигналом, по свистку, и чуть раздался он, как все матросы и судовая прислуга, не исключая лакеев и метрдотеля, обязательно выскочили наверх и принялись качать помпы, а часть матросов с топорами стала особо, в виде резерва, готового к действию своим оружием. Четыре рукава в ту же минуту высокими фонтанами выбросили сильные струи воды, направленные помпьерами за оба борта, что доставило пассажирам развлекающее зрелище. Через четверть часа был подан отбой, и обычная пароходная жизнь опять пошла своею чередой.
   Только такими-то случайными и неслучайными "событиями" и разнообразится несколько непроходимая скука нашего пароходного существования.
  

Цейлон

Признаки близости твердой земли. -- Вид западных берегов Цейлона и что он нам напомнил. -- Цейлонская пирога и ее устройство. -- Неприятная особенность Пуан-де-Галльского рейда. -- Первое впечатление тропической природы. -- Светляки и ночные бабочки. -- Эффекты лунного света. -- Пуан-де-Галль, как город. -- Кофейный рынок и городской базар. -- Бетель. -- Рыбный и фруктовый ряд. -- Сингалезский кабачок. -- Обстановка сингалезского дома. -- Цейлонские баядерки. -- Родии, цейлонские парии -- Отношения к ним буддистских и христианских миссионеров. -- Невозможный патриот. -- Здешние гостиницы и их цены. -- Змеезаклинатели и фокусники. -- Жилища европейцев и их обстановка. -- Магазины редкостей и местных изящных произведений. -- Старый голландский форт. -- Сингалезский город. -- Разнообразие и роскошь растительности. -- Сингалезские хижины. -- Европейские бенглоу. -- Уличная жизнь в сингалезском городе. -- Арбы и зебу. -- Что такое кокосник для цейлонца. -- Сингалезы. -- Покорители Цейлона. -- Легенда о белом магарадже. -- Каково живется сингалезам под англичанами. -- Торгаши на палубе "Пей-Хо". -- Наш семейный праздник. -- Вид южных берегов Цейлона. -- Пик Адама. -- Опять в океане.

  
   2-го августа.
   Погода прекрасная и море спокойно, так что нас почти не качает. Цвет воды зеленоватый, признак того, что подходим к берегу, и точно: после полудня в прозрачном тумане стали обрисовываться легкие контуры Цейлона.
   Сели за обед, по обыкновению, в пять часов дня, и в это время стало покачивать все. сильней и сильней. Говорят, что это также один из признаков близости твердой земли: глубина моря здесь уже значительно меньше, а потому и волнение сильнее.
   После обеда мы вышли на палубу, и здесь, к общему удивлению и удовольствию, юго-западная оконечность Цейлона оказалась вдруг совсем на виду, позволяя любоваться множеством красивых деталей общего пейзажа, который действительно прелестен, и эту прелесть в особенности придают ему роскошные леса пальм, что покрывают и низменности берегов и их возвышенности. Сильный прибой, местами ударяясь о скалы, бил так высоко, что всплески белой пены походили на дымки пушечных выстрелов, а местами застилали некоторые части пейзажа точно серебристою пылью. Издали и в общем этот пейзаж отчасти напомнил мне наш Петергоф, когда подъезжаешь к нему со взморья. Один бенглоу29, окаймленный белою набережной и балюстрадой, расположен почти так же, как и наш Монплезир30, выглядывающий на взморье из-за куп роскошных деревьев. Вдали виднеется в синеватом тумане какая-то возвышенность, тоже напоминающая своими контурами Дудерову гору, и положение ее в общем пейзаже такое же, как и Дудеровой горы в общем виде петергофского берега. Затем, вправо, как петергофский берег начинает несколько подниматься в направлении к Ораниенбауму, так точно и здесь плавно поднимается берег, на котором расположена часть сингалезского города. Это сходство немало потешило нас своею неожиданностью. Некоторые путешественники, записки коих довелось мне теперь прочесть, говорят не иначе как с восторгом и восклицательными знаками об общем виде на Пуан-де-Галль и его прибрежье с моря, и они, разумеется, правы. А между тем не помнится мне, чтобы кто-либо из печатавшихся путешественников не только восторгался, но даже упоминал бы о нашем петергофском побережье, как о чем-либо замечательном. Это только доказывает, что все в сем мире условно и относительно. Впечатление, производимое картиной цейлонского берега, действует так сильно потому, во-первых, что вы в течение нескольких суток не видели ничего, кроме утомляющего своим однообразием океана и неба, а во-вторых, потому, что путник, начиная с Суэца и до Адена, видит только суровые и угрюмые очертания безжизненно голых скал и песчаных равнин, где даже тоненькая пальмочка, являющаяся как редкость, и та уже ласкает до известной степени взор, ибо хотя и бедно, но все же напоминает о жизни среди мертвенности этих поистине Богом проклятых мест. А тут, с приближением к Цейлону, перед вами вдруг развертывается панорама зеленых берегов, в изобилии унизанных тропическою растительностью. За все предшествующее время вы слишком уже отвыкли от красот растительной зелени и слишком утомились однообразием моря; поэтому внезапный вид зелени и заселенности берега действует на вас вдвойне чарующим образом. Отнимите все эти предшествовавшие причины, и очень может быть, что вид Цейлона произвел бы на вас не большее впечатление, чем заурядный берег Петергофа.
   Вот приближается к борту "Пей-Хо" плоскодонная пирога, каких не увидите вы нигде, кроме Цейлона. Устройство этого утлого суденышка чрезвычайно оригинально. Узкий и длинный корпус пироги вытесан и выдолблен из цельного куска дерева; к нему подставлены или, вернее сказать, пришнурованы пальмовыми веревками два высокие прямые борта, каждый борт выкроен из цельной широкое доски и скошен с обоих своих концов кверху таким образом, что в пироге образуются два носа; промежутки между двумя бортами в их скошенных носовых частях забраны каждый цельною доскою, служащие как бы надводным килем. Сравнительно со своею длиной, лодка эта и очень высока и крайне узка, так как расстояние между ее совершенно прямыми и параллельными бортами едва ли превышает полтора фута. Поверх бортов устроено несколько узеньких скамеек, на которых вполне свободно может усесться только ребенок, а взрослому человеку приходится балансировать. Но самой оригинальною частью конструкции этой пироги является особый снаряд, служащий для придания ей устойчивости на воде, потому что без него эта посудина сейчас же перекувыркнулась бы. Снаряд представляет собою длинный чурбан или поплавок, вытесанный в виде заостренной с обоих концов сигары из цельного бревна и по длине своей равный нижнему, то есть выдолбленному корпусу пироги. Поплавок прилаживается параллельно судну, в расстоянии около шести или семи футов от одного из его бортов и соединяется с ним посредством двух слегка выгнутых поперечин, вроде оглобель, которые одним концом своим прикрепляются веревками к верхнему краю обоих бортов, а другим к поплавку. Нижняя часть сего последнего находится в одной горизонтальной плоскости со внешним дном пироги и таким образом скользит вместе с ним по поверхности волн, почти безо всякой осадки. Такое устройство придает судну замечательную легкость, а благодаря тому, что у него два носа, оно может, не прибегая к поворотам, двигаться и в эту, и в обратную сторону. На лодке три весла, все они находятся с внутренней стороны, то есть между судном и поплавком, продеваясь в канатные ушки, по верхнему краю борта; одно из них заменяет руль, остальные служат для гребли. Весло состоит из короткого веслища и продлинноватой лопатки с двумя дырочками, в которые продевается веревочная петля, служащая для прикрепления лопатки к веслищу. Кроме того, пирога снабжена еще и косым парусом, для коего мачта прилаживается не внутри судна, а извне, будучи привязана за нижний свой конец к одной из поплавковых поперечин, так что центр ветрового давления на парус и приходится между судном и поплавком, облегчая и уравновешивая движение того и другого. На всей этой посудине нет ничего металлического, все ее части сшиты между собой исключительно при помощи пальмового троса да деревянных колков и заклепок; поэтому она легка настолько, что на берегу два человека без особенных усилий могут ее поднять и перенести с места на место.
   Пирога, приставшая к борту "Пей-Хо", привезла нам лоцмана-англичанина, который должен был ввести наш пароход на рейд. В ней сидело несколько голых матросов-малайцев в испанских шляпах, коих форма сохранилась здесь, вероятно, по традиции, еще со времен португальского господства.
   Спустя около получаса, "Пей-Хо" уже стал на якорь.
   Пуан-де-Галль пользуется только открытым рейдом, который во время юго-западных муссонов31 неудобен и даже не безопасен для стоянки океанских судов. Так и теперь, например, ветра нет ни малейшего, а между тем пароход качает все сильнее и сильнее, и качка не прекратилась даже после того, как он стал на якорь, -- напротив, с этой минуты она получила размеренную правильность маятника, что совсем неприятно даже и для людей, не подверженных морской болезни. Широкая, громадная и спокойная волна, не встречая себе препятствия, мерно и плавно идет от запада, из пустынь океана, и бьет в низменный песчаный берег порта, подкатываясь к нему по мели роскошно-красивыми, громадными бурунами. Здесь вы словно чуете дыхание и пульс океана. И что замечательно: в то время, как правильность боковых размахов на пароходе сделалась невыносимою настолько, что заставила нас поскорее бежать на берег, в лодке положительно не качало. Едва мы спустились в нее и отвалили от борта "Пей-Хо", как уже не испытывали ни малейшего колебания волны и пристали к берегу самым спокойным образом. А между тем лица, следившие за нашей шлюпкой с палубы парохода, говорили нам потом, что она все время как бы ныряла по волнам, то совсем исчезая за валами, то взлетая на их гребни. Мы же ничего подобного не замечали, и это потому, что океанская штилевая волна слишком велика, широка и плавно спокойна, чтобы маленькая шлюпка могла ее почувствовать.
   Уже смеркалось, когда мы вышли на пристань, от которой ведет на берег длинная сквозная галерея под дощатою крышей. Между большими ящиками и бочками разных мускателей, готовых к погрузке, отдыхало лежа и сидя несколько десятков почти совершенно голых портовых носильщиков. Они кинулись было к нам с предложением донести наши саки до гостиницы, но сделали это без малейшего гвалта, без нахальничанья и толкотни, -- не то что неотвязные, назойливые арабы, -- а затем, чуть увидели, что наш багаж уже сдан двум из их сотоварищей, все остальные тотчас же расступились и отстали, не напрашиваясь более со своими услугами, -- и это одно уже с первого шага расположило нас в пользу сингалезов.
   От порта к городу ведет превосходное шоссе, обсаженное роскошными тенистыми деревьями, и так как у пристани не оказалось ни одного извозчичьего экипажа, то нам поневоле пришлось совершить по этому шоссе небольшую пешеходную прогулку до отеля "Ориенталь", где мы решили занять себе комнату до следующего утра, чтобы хотя одну ночь провести без качки. Вообще, должен сказать, что нужно прокачаться несколько суток в океане, чтобы достойно оценить "сухопутное положение", то есть твердую почву, и понять то внутреннее довольство, какое доставляет человеку ощущение ее под собою. Да мне кажется, что и сами-то моряки, если любят море, то едва ли ради его самого, а чуть ли не за то только, что оно дает им удовольствие съезжать при первой возможности на берег.
   Пока мы шли к гостинице, на дворе совсем уже стемнело, и луна показалась из-за деревьев. Массивные каменные стены старой голландской крепости, красиво обросшие ползучими растениями и лишаями; старинные здания тяжелой архитектуры, под черепичными кровлями; террасы, убранные редкостными цветами; колонны на верандах и балконах, обвитые лианами и иными вьющимися растениями, между которыми в особенности одно бросилось мне в глаза своими пышными звездами больших лиловых цветов, вроде belle-de-jour; ярко освещенные окна и настежь раскрытые двери в некоторых домах, где за приподнятыми драпировками, в полосе света, мелькают порой силуэты женских головок; китайские и японские расписные фонари под потолками на верандах; клумбы в палисадниках, залитые пестрыми цветами, и сады, наполненные роскошными тропическими деревьями; наконец, оригинальная наружность сингалезов с их женскими прическами и женским костюмом -- все это, озаренное как бы фосфорически-ярким светом луны, походилоьскорее на прекрасную и несколько фантастическую декорацию из какой-нибудь оперы или балета, чем на действительность.
   В воздухе был разлит аромат мускуса и еще какой-то острый азиатский запах, напоминающий духи шипр. В первые минуты, с непривычки, это подействовало на мои нервы одуряющим образом, и я, испытывая головокружение почти до полной дурноты, едва мог дойти до гостиницы "Ориенталь", к счастию, оказавшейся поблизости. Первым же делом, освежась сельтерскою водой и отдохнув на веранде, где, между прочим, я не воздержался от соблазна купить себе у подвернувшегося разносного продавца за две рупии красивую инкрустированную палку из эбенового дерева, мы заказали себе в отеле комнату с постелями и холодный ужин, а сами, сдав свои вещи кельнеру, отправились, под предводительством приглашенного из гостиницы гида, осматривать город.
   И вот опять развертывается перед нами та же декорация из волшебного балета, только теперь она стала как будто еще фантастичнее. Луна поднялась уже высоко и обливала своим светом громадные нежные листья бананов и кроны высоких пальм, которые целым лесом, словно зачарованные, склонялись над водой по ту сторону бухты. Внизу, под кущами садов и леса, лежала совсем черная тень, в которой лишь местами проступали кое-где небольшие пятна и полосы лунного света; зато на выдающихся выпуклостях ветвей, озаренных этим светом во всю его сипу, листва, увлажненная легкою росой, не казалась неопределенно-серою, как у нас на севере, а напротив, сохраняла свой зеленый цвет, но только с несколько фантастическим оттенком, какой бывает у ночной зелени, когда на нее падает слабый отблеск белого бенгальского огня или смягченный луч электрической лампы.
   В воздухе, то вспыхивая, то мгновенно потухая, носились по всем направлениям огнистые точки светящихся насекомых, быстрый полет коих оставлял в глазу впечатление как бы прерывистых нитей фосфорического света, мелькавших в темном пространстве. А некоторые густолиственные деревья, как например сулера, были так изобильно усеяны ими снизу доверху, что дерево стояло словно бы облепленное маленькими горящими свечечками, напоминая отчасти наши рождественские елки, и это искрящееся дрожанье и миганье огнисто-голубых, зеленых и золотых точек на листьях производило необычайный, просто сказочный эффект.
   Но вот нечто еще чуднее: быстрою и легкою походкой вдруг проскользнули мимо нас две молодые девушки-сингалезки, одна из них с большим красивым попугаем на пальце -- и у каждой над головой, точно ореол, сияла дуга такого же фосфорического света, и этот свет как бы дышал и реял над ними, то усиливаясь до полной яркости так, что даже бледно озарялись их смуглые лица, то замирая до слабого мерцания. Это было и красиво, и поэтично, и как-то призрачно, точно райские пери в сияющих венцах промелькнули перед нами... Гид объяснил нам, что у здешних девушек еще с незапамятных времен существует обыкновение украшать свою прическу светящимися жучками. Для этого они устраивают себе из кисеи, либо из тюля тюрбан вроде кийки, куда напускают несколько жучков и затем, в виде венка или повязки, надевают его себе на голову. Но до чего это кокетливо, если бы вы знали!..
   Летучие мыши и ночные бабочки, сфинксы и бомбиксы крупных размеров, точно маленькие птички, летали неровным блуждающим полетом, купаясь в лунном свете, и нередко присаживались на наши белые жакетки и шляпы, трепеща своими узорчатыми крылышками. Большие темные жуки проносились мимо, гудя, как струна контрабас; мириады цикад стрекотали в траве, сливаясь всем своим хором в одну бесконечную музыкально-звенящую ноту. На белом песке прибрежья тускло светились под луной блики разных морских ракушек, и мелких, и крупных, играя кое-где искрами своего перламутра, и тут же мерно, вал за валом набегал на берег могучий океанский прибой, кипящий кудрявою пеной. Шумно ударяясь о камни, он взметал вверх целые столбы всплесков и водяной пыли, пронизанной лунными лучами, и рассыпаясь с шипеньем и грохотом, отливал вспять, до нового кипучего набега.
   При виде этой необычайной красоты и прелести невольно как-то приходили на память стихи из роскошной "Фантазии" Фета -- помните?
  
   Расписные раковины блещут
   В переливах чудной позолоты,
   До луны жемчужной пеной мещут
   И алмазной пылью водометы.
   Листья полны светлых насекомых,
   Все растет и рвется вон из меры,
   Много снов проносится знакомых,
   И на сердце много сладкой веры.
   Переходят радужные краски,
   Раздражая око светом ложным;
   Миг еще -- и нет волшебной сказки,
   И душа опять полна возможным.
  
   Да, это был миг, один только миг, этот чудный вечер в Цейлоне и, наслаждаясь им всем существом своим, переживая его как упоительное сновидение, я с чувством некоторой щемящей боли в душе сознавал, что он -- увы! -- никогда, никогда уже больше для меня не повторится... Никогда -- потому что разве приведет меня судьба сюда вторично?

* * *

   В Пуан-де-Галле нет, собственно, того, что называется в строгом смысле слова "европейским кварталом", хотя главная часть европейских зданий, присутственные места, казенные магазины, военные казармы, помещения официальных лиц и некоторые гостиницы расположены еще с прежних времен внутри крепости. Но за всем тем, значительное число домов, принадлежащих европейцам, все так называемые "бенглоу" с их садами, миссионерские учреждения, часть казенных зданий и складов, некоторые казармы, равно как и базарные постройки вынесены за пределы крепостных стен и перемешаны с плантациями, домами индийских купцов и скромными хижинами туземцев. В крепостной части города лавки и магазины были уже заперты, да и не они, собственно, нас интересовали. Гораздо любопытнее было нам взглянуть на базары, где развертывается туземная жизнь и промышленность и где в этот час вечера шла еще бойкая торговля при свете лампад, наполненных кокосовым маслом.
   Прежде всего посетили мы кофейный рынок. Это обширное длинное здание, вроде манежа, на каменных устоях, промежутки между коими забраны большими стекольчатыми рамами. В середине, вдоль всего здания оставлен довольно узкий проход, по сторонам которого сидят в несколько рядов над мешками и плетеными кошелками сингалезские женщины и девушки, занятые сортировкой кофейных зерен. Снаружи к этому зданию примыкает обширный двор, где происходит насыпка кофе в мешки, а в соседних сараях -- его укупорка, взвешиванье и складыванье в бунты для хранения впредь до отправки в море. Грандидье32 говорит {См. соч. его Индия и Цейлон, гл. VIII.}, что хотя кофейные плантации бесспорно способствуют развитию на Цейлоне богатства, но всеми выгодами от этого торгового развития пользуется не туземное население, так как рабочие прибывают сюда обыкновенно из чужих мест и спешат возвратиться на родину тотчас, как только им удастся скопить сколько-нибудь деньжонок, сами же владельцы плантаций, англичане, приезжают на Цейлон на время, для того только, чтобы разжиться, и потом возвращаются обратно в Англию. "Таким образом, -- замечает тот же путешественник, -- не только произведения цейлонской почвы потребляются вне острова, но и сбыт их обогащает исключительно иностранцев". Что до собственников здешних плантаций, то замечание Грандидье, бесспорно, вполне справедливо; относительно же рабочих должен сказать, что быть может в 1863 году, когда Грандидье посетил этот остров, оно было и так, но теперь в числе работников и работниц кофейного рынка в Пуан-де-Галле мы видели почти исключительно туземных жителей. Хотя первые плантации кофе были заведены на Цейлоне голландцами уже более двухсот лет назад, но действительно промышленная культура этого растения развилась здесь только в половине сороковых и в пятидесятых годах текущего столетия, а в настоящее время кофе составляет важнейший предмет здешнего вывоза, наравне с корицей, которую вывозили отсюда индийские и арабские купцы-мореходы еще в глубокой древности.
   С кофейного рынка прошли мы на городской базар, где помещаются ряды: рыбной, мясной, овощной, фруктовый, рисовый и так далее. Здесь тоже горели лампады с кокосовым маслом, а торговля, по-видимому, только что входила в полный разгар. Теперь именно был час, когда множество всякого рабочего люда из порта и с плантаций, по окончании дневных трудов, спешило сюда к закусочным лавочкам, чтобы перекусить чего-нибудь на сон грядущий. Холостые мужчины и одинокие женщины-работницы толпились перед закусочными ятками, ларями и лотками и ели стоя, либо присев на корточки, а то и на ходу; люди же семейные спешили купить какой-нибудь провизии, вроде рыбы, каракатицы, рисовых лепешек и тому подобное, и, завернув покупку в свежий банановый лист, бережно несли ее к себе домой, чтобы там поужинать с семьей. Голые продавцы и едва одетые торговки только поспевали собирать деньги и наделять покупателей съестными продуктами. Стручковый перец, помидоры, финики, лук, чеснок, мускатные орешки и готовый бетель33, все это, поделенное на порции, разложено было маленькими симметричными кучками просто на фиговых листках и выставлено на лотках и прилавках для приманки туземных потребителей, поедающих подобные пряности как лакомство. Тут же бродило немало нищих, питающихся объедками, и босых английских полисменов из малайцев и индийцев-магометан, одетых в низенькие круглые шапочки с нумером и с неизменным жезлом констебля в руке. Полисмены нередко заходили в лавочки и там, по знакомству, получали от хозяина подношение -- угощение бетелем или рисовою лепешкой, и все это как давалось, так и принималось вполне благодушно.
   Курят здесь мало, но зато жуют бетель все, от мала до велика, и мужчины и женщины, и потому, кроме отдельных продавцов, торгующих исключительно этою жвачкой, бетель вы найдете и в съестных, и в кофейнях, и в любой лавке, где покупателю предложат его как угощение для оказания любезности и почета. Вообще сингалезы любят жевать всякую всячину, лишь бы она пряно щипала и жгла во рту, но бетель предпочитают всему на свете.
   Обычай жевать бетель распространен по всему югу Индии, на Цейлоне, в Индокитае, на всех Малайских и отчасти Полинезийских островах. Здесь ни один человек не позволит себе говорить е высшим лицом, не положив предварительно в рот эту жвачку; даже люди равного положения, встречаясь друг с другом, начинают свои приветствия и разговоры с того же приема, так как иначе они рисковали бы обнаружить свою неблаговоспитанность или сделать невежливость относительно друг друга. Вообще, кодекс местных приличий требует, чтобы бетель всегда находился за щекой порядочного человека, и многие, даже ложась спать, кладут его себе в рот на ночь. При посещении малайца или сингалеза, хозяин первым же делом предложит своему гостю бетель, как у нас предлагают папироску, и повторит то же самое при прощании. У малайцев взаимный обмен бетелем считается даже символом вечной дружбы. Главным ингредиентом, входящим в состав этой жвачки, служит кислый орех арековой пальмы, которая по наружности похожа на кокосовую, только листья ее несколько короче и окрашены в более яркий зеленый цвет. Тонкий ствол ареки поднимается в вышину на сорок футов, и плоды ее, величиной с каштан, свешиваются из-под кроны большими кистями. Арековый плод стружится или растирается в крупный порошок на терке и завертывается в ароматический листок бетелевого перца -- растения, которое, подобно плющу, нередко обвивается вокруг ствола арековой пальмы. А чтобы листок не развертывался, его обливают снаружи составом хинам, который есть не что иное как известь из пережженных раковин, подкрашенная слегка кошенилью, вследствие чего она получает очень приятный бледно-розовый цвет. Приправленный таким образом бетель подается после стола в качестве средства, помогающего пищеварению и продается на всех перекрестках и базарах. Я было рискнул его попробовать, но тотчас же выбросил вон, так как раньше еще, чем успел разобрать его аромат и вяжущий вкус, он уже сильно обжег мне рот и стянул на внутренней стороне губ всю кожу. Судя по такому опыту, могу сказать, что это лакомство, вполне достойное Люцифера, и удивляюсь, каким образом его жуют малые ребята, начиная с пяти, шестилетнего возраста, а жуют они эту мерзость с видимым удовольствием.
   С непривычки даже неприятно смотреть на жующего бетель человека, когда он говорит с вами. Губы и десны его раз навсегда принимают темный, буровато-красный цвет и кажутся окровавленными, словно с них содрана кожа; а так как бетель возбуждает обильную слюну и окрашивает ее в такой же цвет, то вся полость рта жевальщика представляется как бы наполненною кровью. Сверх того, от бетеля сильно чернеют и разрушаются зубы, так что здесь вовсе не редкость встретить тридцатилетнего мужчину или молодую женщину совершенно беззубых. Но укоренившийся веками обычай столь силен, что некрасивые и печальные его последствия никого не останавливают, и человек, однажды уже приучившийся к бетелю, не может отстать от своей привычки.
   Прошлись мы по рыбному ряду, где были выставлены напоказ всевозможные "дары океана" в виде крупных и мелких рыб, омаров, крабов и каракатиц; некоторые экземпляры невольно бросались в глаза своими размерами и оригинальными формами, но запахи. Запахи совершенно напоминали мне нашу Сенную, с ее лавками вяленой и сушеной рыбы. Отсюда попали мы в овощной и фруктовый ряд, где были навалены груды бататов и ямса {Батат или сладкий картофель (Convolvulus batata) из семейства вьюнковых, с пурпуровыми ветками и угловатыми заостренными листьями. Клубни батата содержат в себе много крахмала и достигают значительной величины; нередко от 40 до 50 клубней висит на одном растении. Что же до ямса, то корень этот получается от двух вьющихся растений -- диоскорей: Dioscorea sativa и alata. Корни диоскореи дланевидны, в один фут и более шириной, внутри белого, а снаружи темно-бурого, почти черного цвета и вкусом напоминают картофель. Диоскореи встречаются везде по лесам Цейлона. Большие, гладкие стреловидные листья их сидят по длине нежного, достигающего до 20 футов вышины стебля, при основании коего развиваются мелкоцветные колосья. Плантации ямса встречаются во всех тропических странах.}, больших кокосовых орехов, бананов, ананасов и палок сахарного тростника. Мы купили за один шиллинг громадный ананасище, величиной вроде снаряда восьмидюймового орудия, за который у нас в Милютиных лавках надо бы заплатить рублей 25 (да я и не видал там подобных), а здесь, заметьте, с нас еще что называется содрали втридорога как с иностранных путешественников -- что запросили, то мы и дали без торгу. Тут же впервые познакомился я со вкусом банана и мангустана. Бананы продаются здесь, как у нас огурцы, на которые они и похожи величиной и формой. Совершенно дозрелый плод облечен нежною желтою кожурой, которая сдирается с него очень легко; у недозрелого же кожура зеленая. Цвет самого плода желтовато-белый, матовый, как захоложенное сливочное масло, а по вкусу на первый раз он мне не особенно понравился: очень нежный, мучнисто-маслянистый, с легким привкусом Ландринских, так называемых "ананасных" карамелей. Впрочем, в банан надо въесться, чтобы вполне оценить и полюбить его, и это впоследствии испытал я на самом себе, когда десерт из бананов сделался для меня просто необходимостью. Но здесь он служит не одним только лакомством, а по своей питательности заменяет для бедняков и хлеб насущный. Едят его и в сыром, и в вареном, ив поджаренном виде. Поджаривают обыкновенно на угольях недозрелый плод по снятии кожуры, после чего его смазывают коровьим или оливковым маслом, итбольшинство работников на базаре питалось именно этим кушаньем, тут же и приготовляемым; а в вареном виде подают его как овощ вместе с мясом. Кроме того, на здешнем базаре можно найти в продаже банановую муку, похожую с виду на наше толокно; выделывается она из сушеных плодов, которые толкут, а затем размалывают в ступе и наконец просеивают сквозь сито; англичане обыкновенно употребляют ее для пудинга. Здесь, во фруктовых и овощных лавочках, вы встретите целые пучки или гроздья банановых плодов, подвешенные под потолок, и эти большие гроздья кругло-конической формы, на основном стебле которых нередко сидит до трехсот штук бананов, весят от 60 до 70 фунтов каждое. Плоды развиваются, тесно примкнув один к другому, и лежат спиралью ряд на ряде, как черепицы, но дозревают они не одновременно и когда верхний ряд, при основании стебля, начинает уже чернеть и загнивать от перезрелости, нижние, ближайшие к вершине конуса ряды, только еще наливаются и зеленеют. Поэтому гроздья обыкновенно срезаются от стебля, чуть только верхний ряд пожелтеет, и затем их подвешивают в тенистое место, где они могли бы проветриваться, что способствует скорейшему дозреванию; снимают же ряды плодов со стебля по мере того как они желтеют.
   Но верх гастрономического наслаждения доставляет, без сомнения, мангустан, этот, по выражению малайцев, "царь фруктов", который дарит обитателям ближайших к экватору стран гарциния, дерево с листьями, похожими на листья лавра и известное в ботанике под именем Garcinia mangostana. Плод, величиной с яблоко средних размеров, окрашен снаружи в буро-гранатовый цвет и снабжен довольно толстою рыхлою кожурой того же цвета, только более чистого оттенка. Кожура осторожно взрезается в поперечнике, после чего верхняя половина ее легко снимается прочь и тогда перед вами открывается, как куполок, красиво расположенный шестидольный снежно-белый студенистый плод, напоминающий по виду порцию отлично охлажденного лимонного мороженого. Он очень сочен, слегка ароматен, приятно кисловат и сладок, причем отлично освежает вкус и утоляет жажду, даже прохлаждает, потому что имеет свойство всегда сохранять в себе под экваториальным солнцем холодную и утреннюю температуру. Во рту мангустан тает, как мороженое, и лакомиться им в знойный день, действительно, одно из величайших наслаждений. Полной зрелости достигает этот плод только под экватором и в ближайших к экватору широтах северного и южного полушарий. Вы найдете его на Суматре, в Сингапуре, в южной части Малаккского полуострова, на Яве, но на Цейлоне мангустан, как уверяют меня, хотя и растет, но уже не вызревает, и его привозят сюда из Ачина и Сингапура, причем значительная часть плодов не выдерживает перевозки и в течение пятисуточного пути портится еще в дороге.
   Тут же на базаре заглянули мы в сингалезский кабачок, соединяющий в себе и кондитерскую. Раскрытые окна и длинная стойка этого заведения были заставлены разнокалиберными флаконами и бутылками с разноцветными жидкостями, преимущественно ликерами и лимонадами местного производства. Не было недостатка и в английских араках, бренди, виски и джинах, но туземцы предпочитали всем этим спиртуозам свой каллью, хмельной напиток из перебродившего сока кокосовых орехов. Рядом с флаконами на стойке были выставлены в виде закусок финики, сотовый мед, рахат-лукум и какие-то сладкие печенья, а над ними в двух китайских вазочках возвышались большие раскидистые букеты лилий и еще каких-то крупных пунцовых и желтых цветов, из-за которых, словно некий буддийский идол или китайский бог благополучного богатства и благоутробия, выглядывало безбородое, луноподобное лицо и дородный торс хозяина этого заведения. Судя по женской прическе, перехваченной высоким черепаховым гребнем, и по дородству персей мы было приняли его сначала за представительницу здешнего прекрасного пола и потому даже слегка сконфузились, подумав, что своим приходом учинили в отношении ее некоторую нескромность; но мнимая сингалезская матрона, нимало не смущаясь откровенностью своего туалета, приветствовала нас совершенно мужским и даже несколько хриплым басом, что и обнаружило тотчас же нашу невольную ошибку. Этот китайский божок очень любезно предложил нашему выбору свои ликеры, бренди и сласти, но от первых мы отказались, предпочтя выпить по стакану содовой воды с несколькими каплями коньяку, так как уверяют, будто неподкрепленная некоторою дозой алкоголя она в этом климате небезвредна для желудка. Что же до разных рахатов и печений, то они оставили нам по себе не совсем-то приятное впечатление, так как при чрезвычайной приторности в них есть еще какой-то противный привкус кокосового мыла. По всей вероятности они изготовляются на кокосовом масле.
   Проводник, между прочим, предложил взглянуть на танцы здешних баядерок. (Это, кажется, единственное развлечение, каким пока угощают нас на Востоке.) Отчего не взглянуть! Очень даже любопытно, если вечером ничего другого не увидишь, и мы отправились в один из прибрежных кварталов, населенный, кажется, исключительно туземцами. Привели нас в какой-то дом очень легкой постройки, так как часть его стен была забрана просто тростниковыми чиями34 {Род циновок составленных из ровно обрезанных длинных (около 2 1/2 аршин) тростинок, которые по концам и посередине простегиваются суровою ниткой и вплотную прилегают друг к дружке.}. Тут, по-видимому, попали мы в какое-то семейство, кружком сидевшее на полу за вечернею трапезой при свете кокосовых лампад. Пожилой отец семейства, самой почтенной наружности, в кофте и юбке, как подобает приличному человеку, поднялся нам навстречу и, нисколько не удивясь приходу незнакомцев, самым любезным образом предложил нам садиться. Инструментом для сиденья служила продолговатая четырехугольная рама на ножках, с туго натянутою на нее веревочною сеткой из кокосовых волокон, -- нечто вроде саратовской кровати, какие находятся в повсеместном употреблении в Средней Азии и очень хорошо знакомы русским жителям Ташкента. Эластичная сетка этой кровати была покрыта барсовыми шкурами. Проводник объяснил отцу семейства цель нашего прихода, которою тот, по-видимому, остался очень доволен и тотчас же отдал какие-то приказания девочке лет десяти, вероятно, своей дочери. Девчоночка живо вскочила с места и побежала куда-то из дому. Несколько минут спустя, она возвратилась и привела с собой двух девочек-подростков, лет по четырнадцати, которые, наскоро поздоровавшись со всеми, полезли вместе с хозяйскими дочерьми и племянницами вверх по крутой, почти вертикальной лестнице, упиравшейся в край проделанного в потолке открытого люка. Перед лестницей висела, спускаясь из этого люка, толстая веревка с несколькими узлами, за которую карабкавшиеся девушки хватались руками, как за поручень, а некоторые из них взбирались и прямо по веревке гимнастическим способом, не прибегая к помощи лестницы, что совершенно напоминало обезьяньи манеры лазанья. Но представьте наше затруднение, когда вслед затем почтенный отец семейства предложил и нам совершить тем же способом путешествие на антресоли. Нечего делать, пришлось покориться и этой комической необходимости.
   Верхняя комната была такой же величины, как и нижнее помещение, с тою разницей, что здесь уже не одна, а все четыре стены были забраны тростниковыми чиями по бамбуковому каркасу, а вместо потолка над головой простирался прямо скат кровли, крытой пальмовыми листьями. Убранство состояло из трех придвинутых к стенам кушеток, точно таких же, как та, что внизу, с накинутыми на них барсовыми шкурами. Последнею влезла наверх пожилая особа, вероятно, мать семейства, которой хозяин подал снизу тебуни, инструмент вроде двухструнной гитары, и затем вскинул туда же там-там, очень ловко подхваченный на лету одною из девушек.
   Костюм их состоял из длинного ситцевого полотнища, обернутого в виде юбки вокруг бедер и затем перекинутого через левое плечо на спину, где конец его затыкался в юбку у поясницы; грудь и плечи были в обтяжку прикрыты коротенькою белою кофточкой с короткими рукавами; на шее болтались ожерелья из разных металлических подвесок, монет и амулетов; обыкновенная прическа с пробором по середине украшалась металлическою чешуйчатою повязкой вроде обручика, которая закреплялась на висках двумя серебряными выпуклыми розетками филигранной работы, и, кроме того, с этой же повязки спускалась на лоб в виде звездочки такая же розетка, лишь несколько меньших размеров, украшенная самоцветными камнями, а вернее, просто стеклышками; в ушах болтались тяжелые крупные серьги с бахромчатыми подвесками и сквозь обе ноздри тоже были продеты маленькие сережки, соединенные между собой тонкою серебряною проволокой, на которой обыкновенно болтается над верхней губой либо маленькая золотая монетка, либо жемчужина. Коса, закрученная в узел на затылке, прокалывалась черепаховою или серебряною шпилькой с бульками, и, кроме того, в волосы каждой девушки было еще воткнуто по одному большому цветку: у одних магнолии, у других что-то вроде махровой астры. На руках и ногах были надеты браслеты, которые носят здесь все женщины, как молодые, так и старухи. Ноги у всех были босые. Дополнением к этому костюму обыкновенно служит либо складной китайский, либо индийский из павлиньих перьев, либо же наконец простой круглый веер из молодого засушенного листа зонтичной пальмы.
   Все молодые танцовщицы на вид казались не старше лет пятнадцати, хотя в действительности им могло быть и гораздо больше. В их худощавых недоразвившихся фигурках сказывалось что-то детское и, как говорится, субтильное; все они были небольшого роста и отличались тонкими чертами лица, с каким-то задумчивым, кротким и отчасти даже робким выражением глаз и улыбки. Манеры и движения их полны были скромности и природной грации, а танцы не только не заключали в себе чего-либо цинического, но и просто страстного; в них даже не было особенной живости, и весь характер танца главным образом состоял в плавных покачиваниях корпуса из стороны в сторону и как бы в ленивых движениях рук, плеч, стана с медленным прихлопыванием в ладоши; ноги менее всего участвовали в мерном переступании в такт мотива со ступни на ступню, в приподнимании на носках да иногда в кружении на одном месте.
   С понятием о баядерке у европейцев всегда соединяется представление о жрице разврата, и, конечно, такое убеждение сложилось не без основания, но я должен заметить, что к тем плясуньям, которые теперь стояли перед нами, менее всего могло бы быть применено в этом смысле название баядерок: до такой степени вся их наружность, выражение лиц, манеры и танцы отличались безукоризненною скромностью. Глядя на них, скорее всего можно бы было подумать, что нам являют свое искусство благовоспитанные девицы из очень почтенного и благочестивого семейства. А между тем на самом деле это были несомненные баядерки. Значит, естественная скромность, по всей вероятности, составляет врожденную черту в характере сингалезских женщин. Потом мы узнали, что все это семейство принадлежит к числу родиев, цейлонских парий, переселившихся в Пуан-де-Галль из Кандийского округа. О родиях, между прочим, находим несколько весьма интересных сведений у Грандидье, сообщающего, что местные традиции ведут происхождение этих отверженцев от принцессы Наваратна-Валли, которая допустила себя до незаконной связи с человеком низшей касты и случайно избежала смертной казни, коею по закону должна была искупить свое преступление. Отверженная обществом, она, бежала вместе со своим ребенком в пустыню, где к ней присоединились все благорожденные цейлонцы, униженные и изгнанные из общества за измену или святотатство. Родии разделяются на две группы, тиррингас и галпагай, которые, хотя и живут вместе, но не вступают между собой в браки из опасения унизить себя таким союзом, ибо каждая из названных групп ведет свой род непосредственно от царей. До перехода Цейлона под владычество англичан, родии находились в самом униженном положении. Всеми презираемые и объявленные вне закона, они не имели права ни владеть землей, ни заниматься торговлей, ни селиться иначе как только особняком, вдали от жилищ других цейлонцев. Им запрещалось черпать воду из колодцев и рек поблизости городов и селений и даже жить в хижинах обыкновенного местного устройства: для них допускались только шалаши. Питаться они могли продуктами лишь собственной своей охоты и ловли и не имели права прикрывать одеждой ни ног своих, ни груди, а для прикрытия чресл разрешалось им носить только кусок грубого полотна. При выходе из своего шалаша родия обязан был опоясывать себя сухими пальмовыми листьями, шелест которых предупреждал бы прохожих о приближении отверженца. Кроме того, он должен был предупреждать прохожего своим криком, дабы тот мог приостановиться и выждать, пока родия скроется. Во время господства туземных раджей одним из самых тяжких наказаний для женщин высшего класса считалось получение бетеля из руки родия. На этих париях лежала обязанность очищать дорогу от животной падали и доставлять раджам ежегодную дань ремнями для содержания на привязи диких, недавно изловленных слонов, и это был единственный промысел, которым они могли заниматься невозбранно. Даже скот, принадлежавший родиям, считался нечистым и должен был в виде отличительного знака носить на шее скорлупу кокосового ореха. Англичане, однако, установили полнейшую равноправность между всеми жителями острова, и под их владычеством родии могли, наконец, вздохнуть свободно и зажить по-человечески, не стесняясь ни в образе жизни и жилища, ни в роде занятий, ни в пище и одежде. Тем не менее сила презрения к ним со стороны туземцев столь велика, что родии всеми благами равноправности могут свободно пользоваться только под крылом англичан, под их непосредственным покровительством в тех местах, где англичане имеют свою оседлость; но за глазами их, особенно внутри страны, окруженные одними туземцами, родии доселе продолжают влачить некоторые особенности своего прежнего существования. Поэтому каждый из родиев, как только может, стремится переселяться в города, поближе к англичанам. Но, к сожалению, целые века жизни уничижения и лени давно уже убили в них энергию и охоту к труду. Самые трудолюбивые из них приготовляют плети и ремни или возделывают небольшие поля, за право пользования коими обыкновенно обязываются доставлять владельцу известное количество ремней. Большинство же родиев чувствует решительное отвращение к какой бы то ни было работе и предпочитает легкие и темные профессии, вроде прошения милостыни, мелкого воровства, рассказывания сказок или пения и плясок в публичных местах. В особенности охотно промышляют они в портовых городах баядерством своих жен и дочерей, на чем некоторые сколачивают себе даже порядочные состояния. Тем чуднее кажется мне в этих людях сочетание столь некрасивых нравственных качеств с такою, по-видимому, патриархальною семейственностью их домашнего быта и в особенности с безупречною наружною скромностью их женщин. Родии исповедуют буддизм, искаженный, впрочем, самыми грубыми суевериями и обходящийся безо всяких обрядов; ни браки, ни похороны у них не сопровождаются никакими обрядовыми церемониями: о предстоящем или состоявшемся браке не уведомляют даже ближайших родственников, а покойника просто завертывают в циновку и зарывают в землю на седьмой день после смерти. Родиям возбранен доступ даже в храмы для молитвы; тем не менее бывали примеры, что к ним отправлялись буддистские монахи для религиозной пропаганды. На упреки раджей миссионеры эти отвечали, что буддизм не делает никакого различия между отверженцами и сильными мира сего. Но увы! Далеко не так поступают миссионеры христианские не только католической, но и англиканской церкви. Эти тоже не допускают родиев в храмы, оправдываясь тем, что если мы-де не станем изгонять их из наших церквей, то тем самым изгоним оттуда все другие касты, которые никогда не захотят находиться под одним кровом с париями. Замечательно как хорошо, не мешая одно другому, уживаются вместе пресловутая английская "равноправность", дозволяющая родиям свободно селиться где угодно и еще свободнее торговать своими женами, и фарисейское лицемерие английских миссионеров, изгоняющих тех же родиев из церкви даже и в том случае, когда отверженец искренно ищет единственного прибежища и утешения в лоне веры Христовой. Кто же кого тут дурачит? И ради чего все это?
   А вот еще случайно подмеченная маленькая картинка, не лишенная, однако, большой характерности.
   В то время как баядерки плясали перед нами под тихий аккомпанемент тебуни и там-тама, из соседнего двора доносился к нам какой-то гомон, смешанный шум громких разговоров и нестройного пения с визгом и ударами в там-там, на что сначала мы было не обратили внимания, но затем этот шум стал положительно мешать нам слушать сингалезскую музыку. Желая узнать, что там такое, я раздвинул тростинки настенного чия, и что же? Заглянув во двор, вижу, под раскидистым деревом сидят за столом, при свете нескольких фонарей, наши пароходные немцы и наслаждаются пивом. Перед ними пять или шесть баядерок, взявшись за руки, составили хороводный круг и движутся то вправо, то влево, подплясывая и напевая какую-то песню, а в середине их круга толчется чуть не в костюме праотца Адама тот усатый немец, что облыжно выдавал себя за прусского офицера, едущего в Китай инструктором, и, ударяя в ладоши, поет или, вернее, сказать, орет с великим энтузиазмом, все ту же свою неизменную "Heit dir im Siegerkranz", переходя затем к "Wacht am Rhein" и самураев, справедливо полагая, что чем от нее дальше, тем лучше, то есть спокойнее и безопаснее для собственной шкуры. Такое отношение, к военному элементу страны, разумеется, не могло развить в народе особенных симпатий и к военному делу. Поэтому молодые люди, подлежащие воинской повинности, даже в настоящее время, при всех ее льготах, стараются по призыве проскочить в какую-нибудь законную лазейку чтоб ускользнуть из-под солдатской шапки. Правительство, разумеется, понимало все это лучше чем кто-либо, и вот отсюда-то и происходят все те напоминание о священной гражданской обязанности защищать родину и проч., какими преисполнен указ 28 декабря 1873 года.
   Посмотрим теперь на те основание на которых зиждется в Японии всесословная воинская повинность.
   Начальный параграф "Положения" гласит что "все казаку, сизоку и хей-мин (земледельцы, ремесленники и купцы) обязаны служить в армии или во флоте". Вооруженные силы страны разделяются на три отдела: постоянная регулярная армия (Узё би-гун), резерв (Ко би-гун) и ополчение (Коку мин-гун). В регулярной армии обязательно должны служить по жребию все молодые люди коим минуло двадцать лет от роду. Срок службы трехлетний. Воинские части получают от правительства определенное содержание, обмундировку, снаряжение и продовольствие. Люди выдающиеся своими способностями, достаточным образованием и крепким телосложением выбираются в гвардию. желающие быть произведенными в офицеры или в унтер-офицеры обязаны выдержать предварительный экзамен из общеобразовательных предметов, после которого они принимаются в унтер-офицерскую школу (Киодо-дан), где и производятся в унтер-офицерский чин по окончании трехлетнего курса, и даже раньше, если достигнут надлежащих успехов в военном образовании. Те же из унтер-офицеров которые окажут особенные успехи в науках и отличаются вполне безупречным поведением могут, по окончании курса в Киодо-дане, поступать в офицерское училище (Сикан-гакко), откуда, по окончании трехлетнего курса, производятся прямо в офицеры армии. Произведенные в унтер-офицеры обязаны прослужить в рядах действующих войск не менее семи лет. Рядовые, как уже сказано, отбывают трехлетний срок службы; но для тех из них которые будут признаны вполне удовлетворяющими всем статьям воинского обучение по специальности своего оружия, этот срок, смотря по обстоятельствам, иногда сокращается и до двух лет.
   Резерв (Ко би-гун) подразделяется на два призыва, первый и второй. По отбытии воинской повинности в действующих частях, люди перечисляются на два года в резерв первого призыва и, в случае объявление войны, немедленно созываются для укомплектование частей действующей армии. Для практического же обучения они ежегодно собираются, сроком на один месяц, в назначаемый для сего пункт, в районе того округа к коему приписаны по месту своей оседлости. Удовлетворяющие практически требованиям военно-образовательного ценза производятся во время этих сборов, в виде награды, в унтер-офицеры. Люди принадлежащие к резерву первого призыва не имеют права переселяться на оседлое жительство, ни вообще отлучаться на продолжительное время из пределов своего округа. Последнее разрешается им окружным начальством только в крайних, безусловно уважительных случаях.
   По отбытии установленного срока службы в составе первого резерва, люди оного перечисляются в резерв второго призыва, где срок службы установлен также двухлетний. В военное время они созываются не иначе как после резерва первого призыва, а в мирное, если не желают сами, могут и не являться в лагерные сборы для практических учений, и если намерены удалиться из пределов своего округа, то лишь обязаны известить о том окружное начальство, равно как и о своем возвращении в округ. Если же резерв первого призыва созывается на службу не в обычный ежегодный срок, то люди второго резерва, все без исключения, немедленно обязаны возвратиться в свой округ и проживать в нем безвыездно впредь до роспуска первого резерва.
   К составу ополчения или народной рати (Коку мин-гун) принадлежат все способные носить оружие граждане от семнадцати до сорокалетнего возраста. В случае сбора людей второго резерва, все они должны быть в полной готовности к призыву, на случай необходимости, в зависимости от которой правительство оставило за собою право увеличивать, по мере надобности, сроки службы, как в действующих войсках, так и в резервах.
   Операция призыва новобранцев производится в Японии таким образом, что ежегодно к 10 ноября все молодые люди коим минуло 19 лет от роду обязаны явиться к своему участковому старосте, коцё, который ведет им особые списки. Коцё в течение десятидневного срока, то есть к 20 ноября, обязан передать эти списки окружному голове, куце, который, в свою очередь, не позднее 30 ноября представляет их в окружное правление Фу или Кен, а эти последние к 20 декабря пересылают все вообще списки подлежащих жребию молодых людей своего округа в военное министерство. {В этих списках обозначаются: 1) лица наиболее подходящие к условиям того или другого рода оружия, 2) лица желающие воспользоваться правом выкупа, 3) лица представившие надлежащие письменные удостоверение в том, что находятся в обучении какому-либо специальному мастерству или состоят воспитанниками призванных правительством учебных заведений и, наконец, 4) лица по каким-либо причинам негодные для военной службы.} Списки эти служат руководством для действий особых призывных комиссий, ежегодно командируемых от военного министерства во все фу и кены. Назначение таких комиссий состоит в том, чтобы совокупно с местными представителями (имеющими право только совещательного голоса) исследовать на месте разные, могущие встретиться недоразумение и злоупотребление по части призыва и в постановке окончательных решений относительно приема лиц на службу или освобождение от оной. {Призывная комиссия состоит из председателя (полковник или майор), вице-председателя (капитан) и пяти членов: одного штабс-капитана, одного поручика, штаб-доктора и двух младших врачей, его ассистентов. Кроме того, для письмоводства к ним прикомандировывается от двух до трех писарей из нестроевых. В состав комиссии входят также местный губернатор или вице-губернатор и некоторые чиновники фу или кена, не ниже VIII класса, обыкновенно приглашаемые председателем в качестве советников. А в тех случаях когда встречается надобность в каких-либо особых разъяснениях по поводу недоразумений или претензий со стороны новобранцев, в комиссию могут быть призываемы окружные головы (куце, в роде наших волостных старшин и голов мещанских обществ) и участковые старосты (коцё, соответствующие вашим сельским старостам).} С открытием действий комиссии, каждый окружной голова обязав лично представить в ее присутствие всех подлежащих призыву молодых людей своего округа {Если в это время кто-либо из последних заболеет или лишится возможности прибыть на сдаточный пункт по уважительным семейным причинам, то обязан уведомить о том комиссию, с приложением законно удостоверенного свидетельства: в первом случае, от врача; во втором, от местного старшины или начальства,-- и тогда выдается отсрочка на один год.}. Закон предоставляет комиссии право освобождать от воинской повинности лиц тринадцати категорий, перечисленных в "Положении", во не иначе как на основании коллегиального решения. {На основании закона, от воинской повинности освобождаются: 1) лица ниже пяти футов роста, 2) лица неудовлетворительного телосложение и вообще видимо слабосильные, а также и имеющия какую- либо физическую уродливость (безпалость, колченожие, сухорукость и т. л.), или одержимые с детства какою-либо болезнию, препятствующею несевию военной службы, 3) чиновники всех ведомств и даже тогаги, то есть низшие канцелярские служители вне класса, 4) воспитанники военного и морского училищ, 5) преподаватели, наставники и ученики всех общественных учебных заведений, 6) студенты и техники продолжающие свое научное образование за границей, 7) Синтоское и буддийское духовенство и публичные проповедники (косякума) направляющие свое слово в интересах государства и правительства, 8) глава семейств, 9) единственный сын-наследник или единственный внук-наследник, 10) единственный сын и единственный внук, не только кровный, но и легально усыновленный, 11) все заменяющие главу семейства, вследствие постоянно болезненного состояние их отца или вообще действительного главы семейства, 12) все те, у кого родной брат уже служит в рядах постоянной армии и, наконец, 13) все вообще преступники и даже казоку и сизоку (земледельцы и ремесленники) утратившие некоторые сословные права по судебному приговору или присужденные к заключению в исправительной тюрьме на один год и более.} Из перечня этих категорий, не трудно видеть что закон, по части изъятий от службы, в избытке предоставляет гражданам весьма широкие и гуманные льготы, тем более что лица освобождаемые, в громадном большинстве своем, не несут взамен того никакой соответственной денежной подати. Вводя столь радикальную законодательную меру как общая воинская повинность, правительство всеми этими льготами, изъятиями и послаблениями, вероятно, желало ослабить суровость ее впечатление на народ, не несший до сих пор никакой рекрутчины. Нельзя не заметить тоже весьма характеристичную черту относительно седьмого разряда льготных: правом освобождение от службы пользуются только те из публичных проповедников, которые проповедуют в интересах правительства. Так как параграф этот и до сих пор остается в своей силе, то можно думать, что правительство все еще нуждается пока, хотя бы и косвенно, в нравственной поддержке частных лиц могущих влиять на общественное мнение. Затем 13-я категория освобождаемых также представляет одну характерную особенность, именно в отношении лиц подвергавшихся заключению в исправительной тюрьме. Не допуская в ряды армии людей приговоренных хотя бы только к исправительному наказанию, стало быть не теряющих своих гражданских прав безвозвратно, закон, можно сказать, впадает в некоторую, быть может чересчур уже брезгливую щепетильность; но, с другой стороны, эта самая щепетильность показывает с каким уважением смотрит он на военную службу и как заботливо старается оградить личный состав армии от примеси не только порочных, но и хотя бы только подозрительных в нравственном смысле элементов.
   Предусматривая, однако, со стороны подлежащих призыву возможность ложных показаний о своих семейных отношениях и обстоятельствах или о болезнях с целью уклонение от военной службы, закон предоставил призывным комиссиям право точного исследование и основательной проверки подобных показаний, предупреждая что виновные в даче ложных о себе сведений подлежат уголовному суду как за обман. Равным образом наказывается и представитель или старшина общины (куце и коце) если будет доказано что он заведомо потворствовал обману или скрепил своею печатью документ заключающий в себе ложное показание.
   Закон в Японии допускает возможность выкупа от воинской повинности. Размеры этого выкупа бывают двоякие: одни для мирного, другие для военного времени. Таким образом, люди состоятельные, коммерсанты и т. л. всегда имеют законную возможность без хлопот и излишних изворотов избежать военной службы. Это, как думают здесь некоторые, сделано преимущественно в пользу купцов, так как занятие торговлей в старые рыцарски-аристократические времена не пользовалось в Японии особенным почетом, и купцы в кастовом отношении поставлены были ниже не только земледельцев, но и ремесленников. Трудно сказать, что тут было побудительною причиной: то ли что правительство не рассчитывало встретить в сынах купеческой среды особенно храбрых воинов, или же вынуждено было почему-либо сделать косвенную уступку старым самурайски-предразсудочным взглядам на это сословие, во всяком случае оно призвало целесообразным допустить принцип выкупа. Заплативший единовременно 270 иен (337 1/2 кредитных рублей) в мирное и 600 иен (750 кред. руб.) в военное время освобождается от военной службы навсегда, и военное министерство в таком случае само представляет за него заместителя-охотника. Впрочем, надо заметить что правом выкупа, как показала практика этого дела, пользуются весьма немногие, то есть около 20--30 человек ежегодно, и это потому что "Положение" открывает большинству еще другую возможность избегать военной службы. Возможность эта заключается в праве усыновления.
   Обычай усыновление существует в Японии уже с давних времен, и для признание за этим актом полной законной силы достаточно чтоб усыновитель подал ближайшему представителю своей общины простое письменное заявление что он, обыватель такой-то, усыновляет такого-то, вследствие ли своей бездетности, или просто из милости, из сострадание к сиротству, из недовольства своими кровными детьми и т. п. Но если усыновленный окажется в последствии недостойным сделанного ему благодеяния, или названные родители будут просто почему-либо им недовольны, то он легко лишается прав сопряженных с усыновлением, потому что названные родители, посредством столь же простого заявление местному старшине, всегда могут отказаться от усыновления, и тогда названный сын возвращается своим родственникам, буде таковые существуют, или в общину к коей принадлежал до усыновления. По закону, единственный сын или внук, хотя бы и усыновленный, не подлежит воинской повинности. Поэтому большинство лиц не желающих откупаться от службы деньгами ищет себе усыновителей между бездетными стариками и старухами и, разумеется, находит.
   Такое обилие лазеек дающих законную возможность уклоняться от военной службы на первый взгляд может показаться довольно странным и невольно вызвать вопрос: чего ради правительство, сознававшее крайнюю необходимость всесословной регулярной армии, допустило все эти лазейки, которые ведут только к ослаблению численного состава его вооруженных сил? Но дело в том что при населении страны более чем в 33 миллиона душ, когда число лиц способных носить оружие (то есть от семнадцати до сорокалетнего возраста) простирается, как например в 1875 году, до 6.762.030 душ и при постоянной армии, наличная численность коей не превышает тридцати пяти тысяч человек {Хотя по спискам и считается 41.808 человек.}, закон может довольно широко допускать разные льготные изъятия без ущерба для дела, а потому и призывные комиссии, в свою очередь, могут быть весьма снисходительными даже и к несколько сомнительным иногда правам новобранцев желающих добиться себе льготы. Японцы в этом случае рассуждают так что кто ищет возможности увильнуть от военной службы, из того никогда не будет хорошего солдата, а потому нечего и портить им ряды армии. Такой взгляд очень широк, если хотите, но применимость его на практике может быть оправдана только в одной Японии, потому что армия нужна этой стране не для нападений и завоеваний, а единственно для защиты своих островных пределов и ограждение внутреннего порядка; поэтому она и немногочисленна.
   Новобранцы призванные годными к службе и назначенные в пехоту, отправляются из комиссии в штаб дивизии расположенной в их округе, а выбранные в кавалерию, артиллерию, саперы и в обоз, препровождаются в Токио, в ведение штабов сих отдельных частей, и с этого момента деятельность призывной комиссии по округу (за исключением, конечно, отчетной части) считается законченною. По окончании же общего набора со всех округов, призывные комиссии распускаются, а на следующий год назначаются новые, и не иначе как с новыми членами; рекрута же, отправленные в штабы своих частей, приступают к ознакомлению с военными уставами, начиная с дисциплинарного, после чего приносят присягу и подписывают присяжные листы следующего содержания:
   "Обязуюсь своею жизнью: стоять за свое отечество, как в мирное, так и в военное время; исполнять беспрекословно приказание моего начальства; никогда не покидать самовольно службу и не проситься, когда мне вздумается, в отпуск по болезни моих родителей. Да исполнятся надо мною все кары не только мира сего, но и загробного, если я не сдержу сего, данного мною, обещания!"
   Администрация японской армии сосредоточена в военном министерстве, во главе коего стоит министр с двумя своими помощниками: начальником главного штаба и начальником технической и хозяйственной части. Должность министра полагается в ранге генерал-лейтенанта 1-го класса, вторые же могут быть генерал-майорами 2-го и 3-го классов. Центральное управление министерства, соответствующее нашей канцелярии Военного министра, состоит изо ста офицеров и чиновников гражданского чина, и за сим все ведомство подразделяется на пять отделений, {I Отделение, состоящее изо ста офицеров и около ста чиновников, ведает: а) отдел общей корреспонденции, b) рекрутскую повинность и заместительство, с) генеральный штаб, d) главный аудиториат, е) списки лиц выбывших из военной службы, а также и f) расходы на погребение военнослужащих. При первом же отделении состоят и переводчики с иностранных языков на японский и с японского на иностранные.
   II Отделение, из двадцати шести офицеров и ста чиновников) ведает: а) личный состав пехоты, кавалерии и обоза, b) дела о рекрутах уже принятых на службу и с) корпус жандармов.
   III Отделение, из двенадцати офицеров и двадцати пяти чиновников, представляет собою инженерное ведомство, с заведыванием личным составом инженерных войск и снабдительным техническим отделом.
   IV Отделение, состоящее из такого же числа служащих как и предшедшее, ведает личный состав артиллерии, фельдцейхмейстерскую часть, вооружение всех вообще войск и снабжение их боевыми припасами.
   V Отделение, изо ста восьми офицеров и ста чиновников, заведует военным хозяйством вообще. На его обязанности лежит продовольствие и обмундирование войск и все что касается распределения, устройства и снабжение казарменных помещений, госпитальная и санитарная части, инвалидный отдел (пенсии), денежное довольствие войск и военных учреждений, военная касса, ревизионный и канцелярский (то есть относительно устройства и снабжение канцелярской части в войсках) отделы.} с довольно ограниченным личным составом, так что вся военная администрация, со всеми ее специальными органами и частями, состоит из 711 служащих лиц, из коих около 300 принадлежат военному сословию.
   Обратимся теперь к рассмотрению состава японской армии.
   Генералы (циоку-нин) производятся в этот чин и назначаются на должности самим императором; штаб-офицеры (со-нин) представляются к производству из обер-офицерских рангов военным министром, по рассмотрении их прав в его канцелярии, но в чинах и должностях своих могут быть утверждаемы только императором, как лица имеющие право приезда ко двору; {Гражданские чиновники только с VII класса.} обер-офицеры (хан-пин) производятся в чины и утверждаются в должностях военным министром, по представлению корпусных командиров. Что касается нижних чинов, то фельдфебеля (цзюн си-кап) и унтер-офицеры (ка си-кап), из окончивших курс в унтер-офицерской школе, назначаются в должности и производятся, по представлению своих ротных и батальонных командиров, полковыми командирами, {В отдельных батальонах батальонными командирами.} но утверждаются в должностях штабом дивизии. Нестроевых чинов военного звание в японской армии нет; нестроевыми называются там лица гражданского ведомства служащие при войсках в качестве чиновников по разным отраслям военного управления, и никаких особых мундиров или военной формы для них не полагается. Сюда относятся делопроизводители, писаря, техники, фуражмейстеры, и т. п.
   Во главе японской армии по строевой части стоит генерал-фельдмаршал (тай-сё), звание коего носит дядя ныне царствующего микадо, принц Арисугава. {Скончался в 1885 году.} Жалованья по должности ему полагается 4.800 иен и столовых 300 иен, что в совокупности, на наши деньги составляет 6.375 рублей кредитных. За генерал-фельдмаршалом следуют четыре генерал-лейтенанта (цу-сё), кои занимают должности корпусных командиров и начальников отдельных военно-территориальных округов (непостоянных, впрочем). Жалованья получают по 4.200 и столовых по 250 иен.
   Генерал-майоров (сё-сё) во всей японской армии только 13; они командуют корпусами (иногда), дивизиями и бригадами, получая жалованья 3.000 и столовых 150 иен. С ними равняются по рангу генерал-интендант и генерал-доктор армии. Полковников (тай-са) еще меньше чем генералов; их только 9, и с ними равняются: советник интендантства, штаб-доктор и генерал-фармацевт, начальник военно-судного управления и обер-аудиторы в чине тай-са. Жалованье полковников не равномерно и градируется по роду их оружия; {Так, в пехоте полковник получает 2.245 иен, в кавалерии и обозе 2.280 иен, в артиллерии и инженерах 2.340 иен и в генеральном штабе 2.400 иен.} столовые же деньги отпускаются всем в равном количестве, по 120 иен каждому. Подполковников (цю-са) на всю армию только 35, а майоров (сё-са) 111 человек; первые командуют полками, вторые батальонами, получая жалованье, так же как и полковники, сообразно с родом своего оружия. {Так; в пехоте подполковнику идет 1.644 и майору 1.044 иене, а в генеральном штабе 1.800 и 1.200 иен; столовых же подполковнику 105 и майору 90 иен. С подполковниками равняются: младший советник интендантства 1-го класса, младший врач и фармацевт 1-го класса и казначей или ревизор 1-го класса, а с майорами те же чины 2-го класса и старший ветеринар.} Капитанов (ай-и), штабс-капитанов, ротмистров и штаб-ротмистров, разделяемых притом еще на два класса, числится 353 человека. Столовых им отпускается по 45 иен, а жалованье неравномерно и градируется не только по роду оружия, но и по классу. {Так, капитан 1-го класса получает: в пехоте 624 иен, а капитан 2-го класса 576 иен, в кавалерии, обозе, артиллерии и инженерах 720 и 672, а в генеральном штабе 810 и 780 иен. С капитанами равняются чиновники военного министерства, интендантства, военного казначейства, младшие врачи 2го класса, аптекаря и ветеринары.} Поручиков и подпоручиков (цю-и), разделяемых также на два класса, полагается 448 человек, а прапорщиков и корнетов (сё-и), на классы не делимых, 573 человека. {Столовых денег поручикам и подпоручикам 36 иен, а прапорщикам 30 иен; жалованье -- для первых по классам и по роду оружия (от 384 иен в пехоте до 600 иен в генеральном штабе по 1-му классу), для последних же только по роду оружия (от 360 в пехоте до 400 в генеральном штабе). С первыми равняются младшие чиновники военного ведомства, с последними -- кандидаты на должности чиновника, врача и ветеринара.} Таким образом весь строевой офицерский состав японской армии, от генерал-фельдмаршала до прапорщика включительно, состоит из 1.547 офицеров.
   Что касается нижних чинов, то старший фельдфебель (изе-то-канго), с которым равняется один только вольнонаемный гражданский чин армии--капельмейстер (из Немцев), получает 373 иен жалованья. Затем идут фельдфебеля 1-го и 2-го классов (со-це), унтер - офицеры (го-сё) и сержанты (гун-со), делимые также на классы и, наконец, рядовые, коих в мирное время состоит на лицо 34.017 человек. Жалованье всем вообще нижним чинам производится, так же как и офицерам, по роду оружия и по классам. {Фельдфебель 1-го класса в пехоте получает жалованья 93 иен и столовых 80 иен и 5 центов, в кавалерии и обозе жалованья 103 иена, в артиллерии 112 иен и столовых 78 иен и 5 центов. Жалованье унтер-офицеров 1-го класса 95 иен, а 2го класса 60 иен, сержантов: в пехоте 67 и 64 иен, в кавалерии 81 и 63 иен, в артиллерии 77 и 69 иен; кроме того, столовых им идет от 57 до 35 иен. Рядовые получают жалованья: в пехоте 18 иен, в кавалерии и обозе 20 иен, в артиллерии и саперах 21 иен; столовых же отпускается равномерно, по 25 иен каждому, что составляет в совокупности до 57 руб. 50 коп. по вашему курсу.}
   Принимая в расчет относительную дешевизну жизни и продуктов в Японии, неприхотливость ее обитателей и полное казенное содержание войск, нельзя не сказать что служба японского солдата оплачивается очень удовлетворительно. Нины и звание армии, от генерал-фельдмаршала до рядового включительно, как можно видеть из приведенного перечня, подразделяются на четырнадцать степеней, из коих генеральские, часть обер-офицерских и все унтер-офицерские чины градируются еще на два класса каждый. Подразделение это быть может почему-либо и нужно, но на наш взгляд кажется совершенно излишним; оно как-то скрупулезно и чересчур уже отзывается педантическим формализмом канцелярии.
   Действующая армия делится на семь корпусов, из коих, впрочем, седьмой остается пока еще в проекте. {I корпус (штаб в Токио) состоит из трех полков пехоты (NoNo 1, 2 и 3), 1-го эскадрона конно-егерей, двух батарей (гвардейской и (No 1), двух рот сапер (гвардейской и No 1) и 1-го отделения полевого обоза. Численный состав сего корпуса, по мирному положению, простирается до 8.202, а по военному времени до 10.084 человек. (Гвардейская пехотная бригада и эскадрон лейб-улан в счет не входят.)
   II корпус (штаб в Сендай): бригада пехоты (полки NoNo 4 и 5), 2-й эскадрон конно-егерей, 2-я полевая батарея, 2-я рота сапер и 2-е отделение полевого обоза. Численность корпуса по мирному положению 5.396, а по военному 6.629 человек.
   III корпус (штаб в Нагойе): бригада пехоты (полки NoNo 6 и 7), 3-я батарея, 3-я рота сапер и 3-е отделение обоза, всего по мирному положению 5.237, по военному 6.629 человек.
   IV корпус (штаб в Осаке): три полка пехоты (NoNo 8, 9 и 10), 4-я батарея, 4-я рота сапер и 4-е отделение обоза, 2-я резервная батарее и 4-я резервная саперная рота, всего по мирному времени 8.043, по военному 9.895 человек.
   V корпус (штаб в Хиросиме): бригада пехоты (полки 11 и 12), 5-я батарея, 5-я рота сапер и 5-е отделение обоза, по мирному времени 5.237, по военному 6.440 человек.
   VI корпус (штаб в Кумамото): бригада пехоты (полки 13 и 14), 6-я батарея, 6-я рота сапер, 6-е отделение обоза, 3-я резервная батарея и 3-я резервная рота сапер, всего по мирному положению 5.697, а по военному 7.015 человек.
   VII корпус предполагается расположить на острове Кью-сю, со штабом в Нагасаки. Боевая сила этого корпуса должна простираться до 6.500 человек.}
   Штаб-императорской гвардии, равно как и штаб I корпуса, в состав коего в строевом отношении входит и гвардия, находятся в Токио, где расположены и все гвардейские части. Гвардия состоит из двух полков пехоты трехбатальонного состава, эскадрона улан, составляющего особый, почетный конвой микадо, полевой батареи и роты сапер. {Каждый гвардейский полк состоит из 3 штаб, 44 обер- и 234 унтер-офицеров при 1.344 рядовых; затем в полковом унтер-штабе полагается: один штаб-доктор, два младшие врача, один ревизор и два его помощника, ведающие казначейскую и квартирмейстерскую части. Итого в гвардейской пехотной бригаде числится 3.262 человека.
   В эскадроне гвардейских улан: обер-офицеров 5, унтер-офицеров 31, рядовых 150, штаб-доктор, младший врач, ветеринар и ревизор, итого 190 человек.
   Гвардейская полевая батарея состоит из шести дальнобойных крупповских орудий, того же образца и калибра что и в турецкой артиллерии. Командир батареи в майорском чине; обер-офицеров числится в ней 11, унтер-офицеров 51, артиллеристов 260 человек, штаб-доктор, его помощник, ветеринар и ревизор,-- итого 327 человек.
   Рота гвардейских сапер: обер-офицеров 5, унтер-офицеров 26, рядовых 150, итого 184 человека.
   При всех вообще гвардейских частях и в штабе оных состоят 33 чиновника (военного ведомства).} Всего в гвардейских частях, как по мирному так и по боевому положению, числится 3.994 человека и 336 лошадей.
   Пехотные армейские полки четырехбатальонного состава носят название по порядку своих номеров и состоят каждый из 5 штаб-, 65 обер- и 349 унтер - офицеров, 1.920 рядовых, трех врачей, ревизора и его помощника; итого в полку по мирному времени 2.346, а по боевому положению 2.880 человек.
   Вся японская кавалерия состоит только из трех эскадронов: лейб-уланского и двух конно-егерских. Численность ее столь незначительна, потому что по островному и гористому положению страны кавалерия не может играть здесь большой самостоятельной роли: назначение ее ограничивается ординарческою (рассыльною), конвоирною и отчасти побережною аванпостною службой. Сорт лошадей -- местной породы, малорослый. В армейских эскадронах полагается в каждом: обер-офицеров 5, унтер-офицеров 31, рядовых 120, два врача, ветеринар и ревизор, итого 160, а в военное время 189 человек.
   Артиллерия состоит из восьми полевых и двух горных батарей шестиорудийного состава. Орудия смешанных систем, начиная от старинных гладкостенных, с цампфами, до крупповских дальнобойных. Сорт лошадей такой же как и в кавалерии, запряжка -- от четырех до шести коней под орудие. Горные шотландские пушки возятся в строю не на вьюке, а на уносах. Батареи делятся на полевые действующие и полевые резервные. Личный состав тех и других одинаков, а именно в каждой: майор 1, обер-офицеров 11, унтер-офицеров 51, артиллеристов 240, два врача, ветеринар, ревизор; итого по мирному положению 306, а по военному 386 человек. В Сивагаве, Йокогаме, Ниигате, Хакодате, Кавацзи (близь Осаки), Симоносаки и Нагасаки есть береговые батареи на положении крепостных, при коих имеются особые команды артиллеристов, но назначение их при этих батареях скорее для салютов в честь микадо и в ответ иностранным военным судам чем для защиты названных портов от неприятеля. В случае войны береговые батареи потребуют радикального перевооружения.
   Инженерные войска состоят из десяти отдельных рот сапер, подразделяющихся, подобно артиллерии, на полевые действующие и полевые резервные. В каждой роте состоит: обер-офицеров 5, унтер-офицеров 26, рядовых 120, врач, ветеринар (для лошадей понтонного и прочего технического обоза) и ревизор. В мирное время состав каждой роты ограничивается 154 чинами, а в военное восходит до 189 человек.
   Полевой обоз делится на шесть отделений, из которых в каждом состоит: 4 обер-офицера, 26 унтер-офицеров, 53 возчика, врач и ветеринар; итого по мирному и военному положению 85 человек в отделении, а во всем полевом обозе 510 чинов служащих.
   Итого стало быть в действующей японской армии в настоящее время состоит: 2 гвардейские и 14 армейских полков пехоты (62 батальона), 3 эскадрона кавалерии, 8 батарей полевых и 2 батареи горные (60 орудий), 10 саперных рот, из коих четыре резервные и 6 отделений обоза, всего по спискам в мирное время 41.806 человек, а в действительности с небольшим 35 тысяч; по военному же положению 50.497 человек, а с будущим VII корпусом боевая сила армии разовьется до 57.000 человек. Для резервов 1-го и 2-го призыва в арсеналах хранится до 200.000 ружей, преимущественно систем Снайдера и Генри-Мартини.
   В настоящее время все действующие войска расположены в двадцати пунктах государственной территории и размещаются все сполна в сорока одном казарменном дворе, так что обыватели вовсе избавлены от постойной повинности. Кроме ныне существующих воинских частей, на севере страны, и именно на соседнем Сахалину острове Матсмае (Иессо), учреждается новый род поселенного войска, по идее и организации своей похожий будто бы на наше казачество. Имеется в виду привлечь в это войско охотников из бывших самураев, предоставляя им землю и разные льготы; во что из этого выйдет, пока еще неизвестно.
   Обмундирование японских войск принято преимущественно по французскому образцу. Люди в пехоте имеют для парадов кожаное шако с двумя козырями, в роде как у некоторых стрелковых батальонов германской армии, и с длинным белым султаном (в гвардии) опускающимся почти до плеча, а для обыкновенной службы и домашнего употребление -- темно-синюю фуражку русского образца, с пятиконечною медною звездой вместо кокарды в одних и с медною розеткой астры (личный герб микадо) в других частях, с черным кожаным лакированным козырьком, с желтым околышем и желтою выпушкой. Мундир состоит из однобортной синей суконной куртки на крючках, без пуговиц, с узеньким стоячим красным или желтым воротником; шаровары синие суконные, с красным или желтым лампасом в мизинец шириной; поверх башмаков и нижнего края шаровар настегиваются белые суконные или холщовые (для летнего времени) гамаши. Патронная кожаная сумка носится спереди на кожаном ременном поясе с бляхой, на котором с левого бока имеется особое гнездо куда вкладывается штык-ятаган, носимый в черных кожаных ножнах со стальным наконечником. В числе предметов снаряжения полагается ранец из телячьей шкуры или из юфти, ремни коего пропускаются под мышки; на ранце вместо шинели кладется свернутое в трубку байковое одеяло крапового, зеленого или розового цвета, смотря по номеру батальона; унтер-офицеры с тылу отличаются в строю по особому цвету своих одеял. {Эти ранцы солдаты таскают с собою всюду: на ученье, в караул, на вести, и стоят в них на часах. В некоторых полках на ранцах носятся медные котелки в роде чашек, в других же этого приспособление я не заметил.} Для зимнего времени полагаются синие суконные шинели длиной по щиколотку, с рукавами и капюшоном; у офицеров же, кроме пальто, есть еще и короткие плащи-накидки в роде "кардиналок" из черного сукна, длиной по поясницу. Мундир офицеров составляет черная суконная венгерка французского образца, с черными шнурами на груди, с таким же шитьем на рукавах и с отложным воротником, который для зимы опушается червою мерлушкой. Непременная принадлежность строевых офицеров -- красные, белые или золотые аксельбанты, смотря по части войск и по чину; вооружение их -- револьвер в кобуре и сабля в стальных ножнах, на двух лассиках. Вооружение пехотных солдат -- скорострельные ружья системы Снайдера. Обмундировка артиллеристов и сапер сходствует с пехотною; разница только та, что у гвардейских артиллеристов околыши и мундирный приклад из красного, а у сапер из белого сукна; специальное же снаряжение последних по французскому образцу. Кроме того, у артиллеристов, вместо башмаков и гамашей, длинные сапоги кавалерийского образца из желтой неваксованной кожи, и вооружена артиллерия магазинными укороченными карабинами Альбани, с которыми и несет она караульную службу, а в строю при орудиях люди носят их на погонном ремне, за правым плечом, дулом кверху.
   Кавалерия, как уже сказано, организована не полками, а отдельными эскадронами, если не ошибаюсь, трехвзводного состава. {По крайней мере на всех смотрах, парадах и ученьях, за исключением гвардейских улан имеющих четыре взвода, остальные эскадроны я видел всегда в трехвзводном составе. Может быть, впрочем, четвертый взвод оставался частию в ординарческом расходе, частию во внутреннем наряде по казармам и конюшням.} Во взводе, по боевому составу, полагается 20 рядов, но в обыкновенное время в строю бывает от девяти до двенадцати, не более. Вооружение -- сабля с расширяющимися дужками для наиболее надежного прикрытия всей руки; носится она в стальных ножнах на двух пассиках, при ременном широком поясе с бляхой; затем магазинный карабин, а у офицеров и унтер-офицеров револьвер системы Смитт и Вессона. Гвардейские уланы, кроме того, вооружены (обе шеренги) довольно короткими тонко-древковыми пиками с широкими красно-белыми значками, в роде как у румынских королевских эскортеров. Седельное снаряжение, вьюк и конский убор по французскому образцу. Сапоги у людей высокие, желтой кожи, с настежными шпорами; синие суконные чахчиры в обтяжку, с лампасами по цвету воротников; мундиры тоже синие, суконные, курточного покроя, Ra крючках, против которых на груди с обеих сторон нашивается по шести широких поперечных петлиц с заостренными внешними концами, цвета одинакового с обшлагами и воротником, который выкраивается так же как и в пехоте, то есть по узкой, скругленно-скошенной форме. У гвардейских улан эти петлицы зеленого цвета (фуражки темно-синие с красным околышем), у 1-го эскадрона конво-егерей -- красные, а у 2-го эскадрона лиловые, и этот последний цвет в строю производит на глаз очень приятное впечатление. Для парадов полагается тоже шако с назатыльником (двухкозырное), с белым султаном, такого же образца как в пехоте, только у гвардейских улан тулья обтянута, вместо черного, красным сафьяном; спереди на ней бронзовый герб микадо -- круглая астра.
   Потери убитыми и ранеными, понесенные молодыми японскими войсками в течение двух уже выдержанных ими боевых кампаний, естественно, вызвали необходимость обеспечить раненых и семейства убитых особыми пенсиями со стороны государства. Вследствие сего правительство озаботилось изысканием потребных на это средств из части государственных доходов и, учредив пенсионную кассу, обнародовало устав о пенсиях построенный на следующих основаниях. Право на пенсию приобретается для офицеров двадцатипятилетнею, а для нижних чинов пятнадцатилетью беспорочною службой {Размеры пенсий: генералу 1-го класса 1.600 иен, полковнику 800, капитану 375, прапорщику 214, унтер-офицеру 74 и рядовому 55 иен в год.}. За службу же сверх определенного законом срока делается ежегодно прибавка к жалованью: генералу 1-го класса в 20 иен, а рядовому в 50 центов; промежуточным, между сими двумя, чинам размеры прибавки производятся соответственно чину. Пенсии выдаются за боевые раны и увечья или по причине неизлечимых болезней нажитых во время прохождение службы и вследствие исполнения служебных обязанностей. За раны легкие, не препятствующие снискивать себе пропитание, выдается единовременное пособие в размере годовой низшей пенсии по чину: генералу 1.200 иен, рядовому 45 иен и 50 центов. Если воинский чин пал на поле сражения, или умер от ран, или же хотя бы и в мирное время, но при исполнении служебной обязанности, то пенсия выдается вдове его до вступления во вторичный брак или детям до двадцатилетнего возраста, причем высший размер пенсии 800 иен, низший 28 иен {В случае смерти отца выслужившего пенсию, сироты его до двадцатилетнего возраста получают таковую в размере одной трети против заслуженной их отцом,-- высший размер 400, низший 14 иен.}. Если военнослужащий увольняется в отставку по болезни или вследствие других уважительных причин, прослужив не менее половины срока положенного для полной пенсии, то таковая выдается ему в половинном размере {Если же увольняется в отставку унтер-офицер или рядовой по неспособности, за болезнию, увечьем и т. л., прослужив не менее девяти лет, то пенсия выдается первому в 40, а последнему в 30 иен в год. Срок службы считается со времени принятия его в рекруты призывною комиссией, а тем которые поступили в ряды окончив предварительно курс в военных училищах Сикан-гакко и Киоо-дан,-- по производстве их в офицерский или унтер-офицерский чин, прибавляется к общему сроку на выслугу пенсии также и время проведенное ими в означенных училищах, обыкновенно два года.}. В случае войны, как внутри так и вне пределов государства, год службы считается за два и начавшийся год принимается за целый. В мирное же время сокращенный срок полагается только для служащих в Хоккайдо (на острове Матсмае), где, по местным условиям жизни и службы, шесть месяцев считаются за год.
   Дисциплинарные взыскания, начиная с восьмисуточного ареста, влекут за собою продление срока службы до права на пенсию. Так, вышесказанный арест отдаляет выслугу на один месяц, и так далее, смотря по степени взыскания. Преступление же влекущие за собою лишение чинов, тюремное заключение по судебному приговору или телесное наказание бамбуками (для штрафованных рядовых по суду) вовсе лишают права на пенсию, равно как лишаются его и те лица которые по какой-либо причине исключаются из японского подданства, или которые самовольно покинут отечество.
   За личные долги военнослужащих, как во время службы из жалованья, так и в отставке из пенсии, вычитается 1/5 часть поступающая на удовлетворение кредиторов.
   Но полагая пенсии за беспорочную службу, закон в то же время, сообразно с чином, определяет и возраст, по достижении коего служащий обязательно увольняется в отставку, с предоставлением ему как пенсии, так и всех преимуществ приобретенных службой, и такая отставка считается почетною {Таким образом, генерал-доктор армии, советник интендантства, старший ветеринар и старший фармацевт увольняются по достижении шестидесятилетнего возраста. Стало быть, принимая в расчет, что начало службы для советника интендантства совпадает с его двадцатым годом от роду, а для остальных, как специалистов медицинской науки, со временем окончание ими курса на токийском медицинском факультете, то есть приблизительно около 23-го или 25-го года от роду,-- первый до обязательной отставки может прослужить 40, а последние от 35 до 37 лет.
   Полковник и все чиновники равного с ним ранга, а также и полковник генерального штаба увольняются в 57 лет от роду; значит maximum службы, считая с 20го года жизни, будет 37 лет.
   Подполковник и все чиновники соответственного ему чина, а равно и майор генерального штаба,-- в 54 года. Maximum службы 34 года.
   Майор и все равного с ним чина, и капитан генерального штаба -- в 51 год. Maximum службы 31 год.
   Капитан и все состоящие в соответствующих ему чинах, должностях и званиях, а также поручик и подпоручик генерального штаба -- в 48 лет. Maximum службы 28 лет.
   Поручик, подпоручик, прапорщик и все равных с ними чинов и званий -- в 45 лет. Maximum службы 25 лет.
   Унтер-офицеры -- в 35 лет. Maximum службы 15 лет.}. Впрочем, рядовые служат не стесняясь возрастом, а для генералов особых постановлений в этом отношении не существует, так как и назначение их, и отставка зависят исключительно от воли микадо.
   Повышение по службе всех офицерских чинов производится ежегодно, но не по линии и не за выслугу известного числа лет в чине, а исключительно по экзамену, для чего военное министерство ежегодно назначает особую экзаменационную комиссию, которая командируется последовательно во все корпуса. Результаты произведенных ею испытаний вносятся в особую книгу. Не желающие подвергать себя экзамену могут и не являться в комиссию, но в таком случае им предстоит перспектива прослужить в одном и том же чине до предельного возраста, с которым сопряжено обязательное увольнение в отставку. Эту меру, по всей вероятности, надо считать временною, пока существуют вызвавшие ее обстоятельства. Я уже упоминал, что при создании регулярной армии, правительство было вынуждено создавать одновременно и корпус офицеров, в который, по крайней необходимости, вошли на первое время элементы далеко не соответствующих офицерскому назначению качеств. Правительство, как мы видели, нередко дарило офицерское достоинство как синекуру преданным ему лицам. Понятное дело что от большинства подобных офицеров нельзя ожидать никакой существенной пользы для армии, они скорее составляют ее бремя,-- и вот для того-то чтобы, по мере возможности, очистить личный состав офицерского корпуса и не дать возможности командовать частями людям несоответствующих достоинств, правительство и постановило закон о производстве в чины не иначе как по экзамену. Со временем, когда военнообразовательный ценз сделается достоянием всех без исключение офицеров армии, этот закон, без сомнения, будет отменен, как мера уже исполнившая свое временное назначение. Теперь же, кроме своей положительной стороны (то есть что право на дальнейший чин, а стало быть и на командование соответственною частью приобретается только посредством определенного военнообразовательного ценза), закон этот приносит правительству еще и ту косвенную, во весьма для него существенную выгоду что экзаменационная комиссия всегда имеет более или менее возможность так сказать процеживание и сортировки офицеров, смотря по степени их даровитости, и главное, политической благонадежности в приятном для правительства духе: офицера мало-мальски подозреваемого в симпатиях старому порядку и могущего иметь в этом смысле нравственное влияние на товарищей и подчиненных всегда можно что называется "срезать" на экзамене и, таким образом, не давая ему дальнейшего хода по службе, не допускать и расширение сферы его дальнейшего влияния. Словом, экзамен ведет к тому что командование частями может доставаться только в руки людей достаточно образованных и политически безусловно преданных новому правительству.
   Патентов и денежных вычетов за производство в чин, а равно и за пожалованный орден в Японии не существует.
   В настоящее время внимание военного министерства направлено, главным образом, на усиление корпуса офицеров людьми достаточно образованными в военном отношении, с целью возможно скорейшей замены ими прежних, не удовлетворяющих требованиям военного образования. Дальнейшего же усиление армии -- ни в настоящем, ни в ближайшем будущем, за исключением быть может учреждение VII корпуса,-- не предвидится, так как для поддержание внутреннего порядка и обороны страны от покушений извне нынешний численный состав армии, по мнению правительства, считается достаточным, тем более что по географическому положению Японии не сухопутная армия, а военный флот ее всегда должен и, вероятно, будет играть важнейшую роль при всех ее политических внешних столкновениях.
   Что до боевых качеств, то, несмотря на недавность своего существования, японская армия уже имела два случая показать себя в деле. В первый раз молодому японскому солдату пришлось идти в огонь в 1875 году, во время Формозской экспедиции, а во второй -- при усмирении Сатцумского восстания 1876--1877 годов, причем второй опыт, как говорят, был в военном смысле посерьезнее первого. В обе эти кампании, по свидетельству посторонних очевидцев, японские солдаты в наилучшем свете показали свою выносливость в походе и храбрость в бою. Мне говорил барон Эйзендеккер, германский посланник в Японии, человек сам военный и бывший очевидцем, что они спокойно встречают и стойко выдерживают неприятельский огонь,-- и это, в числе других причин, быть может и потому что японец вообще довольно равнодушен к жизни,-- но сами не любят долго заниматься перестрелкой. Древний рыцарский дух, как видно, не угасший и доселе в японском народе, влечет его солдата к личному столкновению с противником, не издалека, а грудь с грудью, чтобы померяться с ним личною доблестью и ловкостью и искусством на холодном оружии. Прятаться в цепи за пни и камни, залегать в ямы и канавы и стрелять в большей безопасности из-за закрытий японцы не любят: "Это война трусов или разбойников; честный человек идет на противника прямо", говорят их солдаты. Да и офицеры, в особенности принадлежащие к сословию самураев, проникнуты тем же убеждением, и оттого-то военные здесь, во-первых, не уважают огнестрельного оружия вообще, как не особенно уважают и своих европейских учителей, впервые познакомивших их с таким способом ведение современного боя; а во-вторых, в самом бою с нетерпением ожидают сигнала атаки. В значительном числе случаев бывало даже так что чуть лишь представится малейшая возможность атаковать, японские солдаты в ту же минуту, не заботясь о подготовке атаки огнем, а иногда и безо всякого приказания сами отмыкали от стволов свои штыки-ятаганы, закидывали ружья за спину и с визгом, похожим на гик нашей казачьей лавы, быстро кидались на противника в рукопашную. В этом они схожи с черногорцами, которые, как известно, атаку в ятаганы предпочитают всякому иному способу, и очевидцы свидетельствуют, что ятаган в руках японца является страшным оружием. В минуту такой атаки японец, весь проникнутый воинственным экстазом, доходит до полного самозабвения. Пренебрегая или, лучше сказать, не помня об опасности, он стремится только к одному -- как бы поскорее дорваться до противника для одиночного с ним боя, и туч, говорят, надо видеть изумительные скачки этих людей, их прыжки и ловкие увертки из-под ударов, все время сопровождаемые визгом и рычанием, которыми они стараются подражать вою диких зверей и реву тигров: сущие черти. Так говорят очевидцы, и если эти качества действительно таковы, в чем, конечно, мы не имеем поводов сомневаться, то надо сказать что они составляют такой драгоценный материал для выработки истинно военного духа каким обладают далеко не все из европейских армий. Можно пожелать для японских солдат только большей выдержки, больше дисциплины и самообладания, чтоб они умели безусловно подчинять свой беззаветный азарт воле командиров до того момента пока эти последние сами не двинут их в атаку. Достигнуть этого при доброй воле не трудно, и оно без сомнения будет достигнуто со временем.
   Вот почему японская армия заслуживает полного к себе внимание со стороны иностранцев, которые в виду таких ее качеств, полагаю, должны относиться к ней с достодолжным уважением и не пренебрегать изучением оной. Можно надеяться, что в случае надобности она сумеет померяться в доблести со всяким противником, и при свойственном всем вообще японцам патриотизме, до конца и достойным образом постоит за свое отечество.
  

Токио

Топография города. -- Мосты. -- Цитадель О-Сиро. -- Округ Сото-Сиро. -- Яски, бывшие дворцы феодалов. -- Округ Мщу. -- О-дори или Большая улица. -- Ниппон-баси, географический центр Японии. -- Улица Гинза. -- Подразделения округа Мицу. -- Заречные части. -- Островок Ицикава. -- Численность населения в Токио. -- Школы и народное образование. -- Национальная журналистика. -- Русская духовная миссия. -- Отец Павел Савабе и история его обращения ко Христу. -- Школы русских миссионеров и успехи православия в Японии. -- Храмовый буддийский праздник в Иокогаме. -- Военная школа Сикан-гакко. -- Токийский арсенал и его музей. -- История перевооружения и пересоздания японской армии. -- Военный бюджет. -- Стремление к военно-технической самостоятельности. -- Ярмарочная площадь Ямаста. -- Парк Уэнна. -- Идол Дай-Буддса. -- Пропилеи храма Тоо-сиогу. -- Пагода. -- Храм Тоо-сиогу и придел Канде-миоджина. -- Пруд Нетерпения. -- Асакские храмы. -- Праздничная толпа. -- Японские "вербы" и ярмарка детских игрушек. -- "Княжеские ворота" и их небесные стражи. -- Каплицы и идолы. -- Храм Кинриусан или Асакса-тера и его увеселительная ярмарка. -- Отсутствие нищих и пьяных. -- Лейб-уланский эскадрон, гвардейская артиллерия и пехотные войска. -- Пожар в участке Суруга. -- Устройство пожарной части в Токио.

  
   14-го декабря.
   С чего начать? Это дело довольно мудреное, когда приходится говорить о таком огромном и своеобразном городе. Начнем, как начинают обыкновенно в учебниках географии! Токио или То-о-кэо, бывший во времена сегунов Иедо или Эдо, ныне столичный город и резиденция микадо, лежит при заливе того же имени, в устьях реки Тоды, по обоим берегам ее правого или западного рукава и на правом берегу рукава восточного.
   Представьте себе громадную площадь в 63 квадратные версты или в 42 версты по окружности, окаймленную с севера и востока широкою дугой большой многоводной реки, изрезанную в разных направлениях широкими проточными каналами и разбитую на правильные кварталы прямыми продольными и поперечными улицами, -- это будет одна лишь западная половина города Токио, в состав коей входит и его центральная часть, цитадель, где помешался некогда дворец сегуна. На левом берегу реки, в дельте Тоды, лежит, хотя и не столь обширная, но сама по себе все же громадная, восточная половина города. Имя этой реки -- Сумида или Сумида-гава, но чаше всего зовут ее просто Огавой, то есть большою рекой (гава, река): она составляет правый рукав реки Тоды и впадает в Токийский залив, омывающий вогнутым полукругом южные пределы обеих половин громадного города, который делится на 15 больших частей или округов, подразделяемых в свою очередь на множество меньших участков и кварталов, носящих каждый свое особое название. Чтобы соединить все части города с его центром, где помещается главное городское полицейское управление, потребовалось 200 миль (или 350 верст) телеграфной проволоки. Уже по одному этому можете судить, каковы здешние концы и расстояния. Словом, "дистанция огромного размера". Шесть больших мостов на сваях соединяют западную половину города с восточною. Начиная с севера, мосты эти носят названия: Оскио, Адзума, Юмайя, Риогоку, Син-о-хаси и Иётай: к каждому имени добавляется еще слово баши или баси, что значит мост.
   Займемся сначала западною половиной и постараемся понагляднее сделать ее краткий очерк. Почти в центре, но несколько ближе к устью Огавы, находится невысокий, продолговатый от юга к северу холм, до восьми верст в окружности, со всех сторон опоясанный широким проточным каналом, коего берега и внутренние высокие откосы облицованы грубо стесанным камнем. Это цитадель, внутри которой помещались два дворца: Озори, где жил сегун, и Низио, принадлежавший его наследнику. В первом из них после переворота 1868 года поселился было микадо, но оба дворца сгорели во время странного пожара 3 апреля 1872 года, когда огонь истребил в ближайшей окружности более пяти тысяч домов и не оставил в цитадели ничего, кроме каменных стен и башен {После пожара, когда императору были представлены смета и план для сооружения нового дворца, то он отказался утвердить их, сказав что сам он может легко обойтись и без дворца, деньги же, для него предназначаемые, гораздо нужнее теперь государственному казначейству на более важные потребности. Слова эти, повторяемые японцами и доселе, как лучшая характеристика микадо, доставили ему в то время громадную популярность.}. В юго-западном конце ее находится отделенный особою внутреннею стеной двор, где при сегунах помещалось Городжио, здание государственного совета. Канад Тамори-ике, в изобилии наполненный роскошными цветами лотоса, заменяет для цитадели ров, а его внутренние откосы служат ей валами, где поверх высокого каменного фундамента насыпаны земляные брустверы: скаты их облицованы вечнозеленым дерном, а на гребне и вдоль валганга красуются двойным рядом аллеи роскошных сосен, кедров, дубов и кленов, посаженных еще великим Тайко-сама (1598 год). Через канал перекинуто в разных местах несколько приспособленных к обороне мостов: углы же и выступы цитадели фланкируются четырехугольными каменными башнями японского стиля. Каждая башня строена в три яруса, один несколько меньше другого, которые отделяются друг от друга выступами черепичных крыш со вздернутыми наугольниками. Тут же, в самой цитадели, при бывших дворцах, находится императорский сад Фули-яджи, разведенный в народном вкусе тем же Тайко-сама и замечательный множеством редкостных растений. Эта цитадель со всем, что заключается внутри ее, носит название Сио (замок), коему в официальном языке всегда предшествует для пущей важности словцо О-о, то есть великий замок. Эспланаду цитадели опоясывает неправильным кругом другой большой и тоже наполненный лотосами канал по имени Чори или Канда-гава, берущий начало из Отавы, у моста Риогоку, и впадающий ниже ее устья в Токийский залив. Откосы его точно также облицованы диким камнем и дерновые валы их служат для цитадели внешнею оборонительною линией. Территория, лежащая между этими двумя каналами, называется Сото-Сиро и занимает площадь в двенадцать квадратных верст и около шестнадцати верст в окружности: средняя же ширина ее от канала до канала около полуторы версты. Во время сегунов она была наполнена яшками или ясками, то есть дворцами феодальных князей, придворных вельмож и министров, составляя самую аристократическую и в то же время военную часть Иеддо: но теперь эти яски обращены большею частью в казармы, школы и другие правительственные и общественные учреждения, так что ни одна из них, за исключением своих наружных прямоугольных оград, не дает уже понятия о вельможных жилищах времен сегунов. Ограды же эти представляют собою длинные, сомкнутые в квадратные каре, своеобразные и вовсе некрасивые с виду помещения на высоком бетонном фундаменте, с низким деревянным верхом, под тяжелою серо-черепичною кровлей. Редкие, широкие и низковатые окна, выходящие на улицу, всегда загорожены черными, прямыми решетками, чем напоминают не то тюрьму, не то кавалерийскую конюшню. И только один затейливо резной выступ фронтона над тяжелыми, с железною оковкой, воротами посредине передней стены несколько разнообразит скучную архитектурную монотонность этих построек, где обыкновенно помещались конюшни и казармы собственной надворной гвардии владетельного князя. Самые дворцы были заключены внутри этих оград и оставались невидимы снаружи для постороннего глаза, а в этих-то дворцах и сосредоточивалось все великолепие княжеской обстановки.
   Восточная часть Сото-Сиро примыкает к берегу Отавы в ее нижнем течении, а также и ко взморью. Она изрезана в разных направлениях целою сетью проточных каналов, принадлежащих к системе Тамориике и впадающих частью в Огаву, частью в море. Англичане по справедливости назвали ее токийским City, так как здесь сосредоточиваются лучшие магазины, банкирские дома, конторы и вообще высшая торговля. Весь округ Сото-Сиро подразделяется на несколько участков, как то: Даймио-Кодзи, Суру-га, Бандзио, Саку-рада, Цукиджи, примыкающий непосредственно к морю, и другие.
   К северу, западу и югу от Сото-Сиро, уже вне валов, залегает Ми-цу, самая обширная часть западной половины города, занимающая площадь в 50 верст квадратных, и около 42 верст в окружности. Это наиболее населенная, ремесленная и торгово-промышленная часть Токио, представляющая смесь самых оживленных и чуть не рядом с ними самых пустынных улиц то городского, то сельского характера, где вы встречаете множество храмов, парков, садов, огородов и даже рисовых полей.
   Я уже упоминал о большой государственной дороге, пролегающей через весь Ниппон с юга на север. Южная половина ее от Внутреннего моря до Токио называется Токаидо (Восточная дорога), а северная, от Токио до Сунгарского пролива, Оскио или Осию-каидо (Северная дорога). Она же проходит и через самый город, прорезывая восточные части Мицу и Сото-Сиро, под общим именем О-дори, или Большой улицы, которая в свою очередь подразделяется на несколько участковых названий, как-то: Гинза, Нихом-баси-тоори, Муро-мати и Сензю. Собственно Токаидо кончается на площади, где ныне стоит здание дебаркадера железной дороги, перед Син-баси (мост на канале Канда-гава), но считается, что продолжение ее под именем Гинзы и Нихом-баси-тоори достигает до моста Нихон или Ниппон (на одном из каналов Тамори-ике, прорезывающих Сото-Сиро), который принимается за географический центр Японии {Все маршрутные расстояния в государстве исчисляются от Ниппон-баши, по каковому расчету высчитываются путевые деньги для лиц и воинских частей командируемых из Токио в разные пункты государства по делам службы.}. По ту сторону Ниппон-баши уже начинается Оскио-каидо, первый участок коей носит название Муро-мати.
   Гинза -- это Тверская улица или Невский проспект Токио: она достаточно широка, прекрасно шоссирована, освещена газом и отличается широкими каменными тротуарами, вдоль которых тянутся аллеи тенистых деревьев. На Гинзе теперь уже немало каменных домов европейского характера: некоторые здания устроены с арками, как у нас Гостиный двор. Здесь сосредоточены лучшие магазины и лавки, из коих многие отличаются даже роскошью своих выставок: одни из них торгуют японскими произведениями, другие европейскими и американскими товарами. На вывесках рядом с японским повсюду господствует английский язык, этот истинный волапюк21 земного шара. Тут вы встречаете японский и европейский фарфор и фаянс, причем последний подделывается под японский рисунок для лучшего сбыта; встречаете жестяную и поливчато-железную кухонную посуду со всеми ее принадлежностями, мебель и прочие предметы домашней обстановки и роскоши: магазины медных стальных, каучуковых, кожаных и чемоданных изделий, лавки ювелирных и серебряных вещей, мастерские часовщиков, магазины европейских шляп и готового платья и тому подобное. Между прочим, тут же находятся пять или шесть книжных лавок, где, сверх громадного выбора японских книг, можно найти разные издания на европейских языках и в том числе на русском. Хозяева этих лавок исключительно японцы. Вдоль всей О-дори (Большой улицы) ходят общественные дилижансы, в которых возят за баснословно дешевую цену, -- что-то вроде трех центов за весь конец, но пользоваться ими могут разве очень досужие люди, потому что разбитые клячи, запряженные в эти неуклюжие желтые кареты, ползут с ними точно смоченные дождем осенние мухи. Северный конец Муро-мати вливается в ярмарочную площадь Ямаста, лежащую в северной части Мицу, перед холмами Уэнно, где находится обширный, прекрасный парк, и затем, прорезав этот парк великолепною кленовою аллеей, Большая улица, уже под именем Санаю, выходит к Северному мосту (Осикио-баши) на Сумида-гаве и далее идет на север под своим общим названием Северной дороги (Оскио-каидо),
   В южной части города находятся лесистые холмы Шиба и Сиба, на которых также разведен обширный старорослый парк, вмещающий в себе, подобно парку Уэнно, разные храмы и намогильные мавзолеи сегунов.
   Мицу делится на несколько частей, из коих наиболее замечательны: на северо-востоке Асакса-Окурамайя; далее к северу -- Асакса-Имато и в ней знаменитый квартал куртизанок Иошивара, огражденный даже особою стеной словно отдельный город; в углу самой излучины реки лежат Инака и Сенэю; к западу от Асакс находятся Стайя и парк Уэнно, а за ними начинаются уже северозападные части: Аска-Яма, Оджи-Инари и другие, примыкающие к большой западной дороге Кисо-Кандо, иначе называемой Нака-Сендо; на западе лежат Койсикава и Усигоме; на юго-западе -- Ме-гуро, Акасака, Ао-Яма и другие, и наконец на юге -- Сиба, Таканава и Сингава; последние две примыкают своими восточными окраинами к морю. Кроме того, вправо от Син-Баши, между Гинзой и морем, в соседстве с устьем О-гавы, лежит совершенно отделенный и пересеченный каналами квартал Цукиджи, где с 1869 года дозволено селиться европейцам; а к юго-западу от него, в двух довольно больших очерченных каналами и морским берегом четырехугольниках, находятся морское министерство с морским училищем и летний императорский дворец Гаматоген с большим прекрасным садом.
   Северные части Мицу, то есть обе Асаксы, Инака, Уэнно и Иоши-вара посвящены многочисленным храмам и разным увеселительным местам городского и сельского характера, которые в совокупности занимают площадь в 4 3/4 квадратных миль. Западная часть города заключает в себе пятьдесят храмов и значительное число дворянских домов; а южная, на пространстве 17 1/2 квадратных миль, около шестидесяти храмов. Вообще храмы в Токио надо считать сотнями.
   Перейдем теперь в восточную или заречную половину города, которая лежит в дельте между двумя рукавами реки Тоды: Сумида-гавой (Огава тоже) и Нокогавой. Она делится на три главнейшие части или округа: на севере -- Сумидагава-Мукостима, южнее в центре -- Хонджо, еще южнее, у самого взморья -- Фукагава. Все заречные части искрещены вдоль и поперек судоходными каналами, идущими большею частью параллельно друг другу, благодаря чему восточная половина Токио, а Хонджо и Фуканава в особенности, разбиваются на правильные, преимущественно прямоугольные кварталы, соединенные между собой частью новейшими, прямыми, частью горбатыми, прежней характерной постройки, мостами.
   Округ Сумидагава-Мукостима отличается совершенно сельским характером. Он преимущественно снабжает столичные рынки всевозможными огородными овощами и плодами. Здесь разбросано немало весьма обширных садоводных заведений и фруктовых питомников, которые придают Мукостиме большую прелесть раннею весной, когда все эти камелии, азалии, груши, вишни, персик и слива пышно покрываются цветом со множеством нежных оттенков, от густо-пунцового до бледно-розового и снежно-белого, так что издали кажется, будто целые купы деревьев окрашены сплошь в один какой-либо колер: одни стоят точно покрытые пурпуром, другие словно снегом, и оно в особенности эффектно тем, что на фруктовых деревьях в это время почти нет еще зелени. На японских раскрашенных картинках зачастую встречаются изображения сельских видов раннею весной, где кисть рисовальщика сплошь прогулялась по целым рощам одною розовою краской, или кармином, или же оставила их совершенно нетронутыми, белыми. Не видавшим японской весны воочию, это кажется невозможным, фантастическим, или же детски наивным приемом неумелого рисовальщика: а между тем рисовальщик совершенно верен природе и точно воспроизводит общее впечатление, составляемое видом японских садов весной. Благодаря обилию садов, огородов и рисовых плантаций, в Мукостиме приютилось множество чайных домиков, разбросанных по берегам Огавы и каналов, равно как и в самих садах и бамбуковых рощах. Японец чутко любит природу и в созерцании ее прелестей ищет себе лучшего отдохновения: поэтому он идет наслаждать путая ее с какою-то "Wir sind Deutsche, Deutsche, Deutsche..." Остальные ему аплодировали и время от времени кричали "Hoch" и "Hurrah".
   Патриотизм, конечно, дело похвальное, но, Боже мой, зачем они повсюду и кстати, и некстати так назойливо тычут им в глаза всем и каждому!..
   Здешние гостиницы рекламируют себя, кроме газет, еще и особыми карточками, которые со всех сторон суют вам в руки проворные комиссионеры, раньше всех появляющиеся на палубе, чуть лишь пароход станет на якорь. Вот, например, каким образом был расписав на карточке тот отель где пришлось нам остановиться (приводу рекламу с буквальною точностью):
   "Се large et confortable Hôtel est placé dans un des plus jolis endroits de la ville, en face du port, et jouissant d'une fraicheur continuelle à cause de la brise de la mer. Les chambres sont larges et meublées avec toute élégance. A des prix modérés. Vins choisis. Prix et conditions très réduits".
   Чем же однако оказались в действительности эти "chambres larges et meublées avec toute élégance", и в особеннности эти "prix modérés et très réduits?" Общая столовая (она же вместе с тем и буфетная, и биллиардная, и гостиная, и читальная), действительно очень просторна и обставлена хотя просто, но не без комфорта. А главное ее достоинство -- это чистота и обилие воздуха. Но затем вся "élégance" этим и кончается. Комната, которую мы заняли на ночь, была о двух окнах, но окна без стекол с одними жалюзи, в щели которых свободно могли пробираться не только комары и мустики, но и всякая другая гадина; пол был кирпичный, а потолок... потолка совсем не было: вместо потолка была прямо крыша, состоявшая из положенных на стропила циновок, что, пожалуй, и недурно, так как этим увеличивается в комнате количество воздуха; но беда в том, что по этой крыше и по стенам ползает множество маленьких ящериц, которые то и дело падают к вам на стол, на постель, на платье, на голову и вообще куда ни попало. Положим это и совсем безобидное животное, но все же с непривычки как-то неприятно, когда неожиданно шлепнется оно к вам на голову и побежит по лицу своими холодными лапками. Убранство комнаты состояло, во-первых, из двух железных кроватей, обыкновенного больничного типа и даже без пружинных тюфяков, но с мустикерами; во-вторых, из двух табуретов и простого стола, на котором стояли умывальная плошка с кувшином и обыкновенный стакан с кокосовым маслом и светильней, заменявшей лампаду. Вся эта обстановка напоминала скорее какое-нибудь помещение для "благородных" арестантов, чем нумер в порядочной гостинице, и тем не менее за одну ночь, проведенную там, взяли с нас двадцать франков, не считая утреннего чая, а за ужин, состоявший из шести ломтиков ветчины толщиной чуть не в листок бумаги, четырех костлявых кусков холодной курицы, ананаса, нами же самими купленного на рынке, и бутылки шампанского, заплатили мы по счету ровно шестьдесят франков. Это называется "по уменьшенным и умеренным ценам". Каковы же были не "уменьшенные"?!
  
   3-го августа.
   Долго не спалось нам в нашей "благородной арестантской". Воздух ли этот, напоенный ароматами, картины ли цейлонской природы при эффектах лунного освещения или невозможно крепкий английский чай возбудили до бессонницы наши нервы, уж не знаю. Ночью два раза принимался барабанить по крыше дождь со всею силой ливня и каждый раз утихал менее чем через пять минут времени. Здесь такие короткие дожди являются истинною благодатью, освежая по несколько раз в сутки сильно нагретый воздух.
   Разбудили нас, как было приказано, в пять часов утра на рассвете и принесли вместо чая какой-то английской бурды с молоком, которая на вид казалась шоколадом, а на вкус оказалась очень терпким декоктом с некоторым запахом сильно перепрелого чайного настоя. Наскоро совершив свой туалет и отведав этой бурды, мы тотчас же отправились осматривать город при лучах восходящего солнца, пока еще было не жарко. Перед гостиницей, на небольшой площадке уже торчало несколько сингалезов в своих женских костюмах. Одни из них продавали эбеновые палки и разные точеные вещицы из дерева и слоновой кости, другие -- плетеные изделия из рисовой соломы и пальмовых листьев, а два-три человека с маленькими обезьянками на плече держали в руках тщательно закрытые деревянные лукошки и кожаные торбы с кобрами и другими змеями. Это были индийские фокусники и змеезаклинатели, которые за самое пустячное вознаграждение показывают нам здесь же, не сходя с места, такие изумительные вещи, перед которыми невольно пасует всякое человеческое разумение, и ум отказывается объяснить, каким образом это может быть сделано, если не впутывать сюда факторов вроде "четвертого измерения" и вообще участия какой-то неведомой нам чертовщины. Об этих фокусах многое и многим уже было писано, и я не стану повторять рассказа хотя бы о ячменном зерне -- как оно, будучи посажено в горшок с землей, через несколько минут, под влиянием разных магнетических пасов и манипуляций фокусника уже дает росток, который через четверть часа постепенно развивается в стебель с листьями и так далее, до полной зрелости колоса. Тут еще, хотя и с большими натяжками, могут быть допустимы предположения или объяснения вроде существования какого-нибудь особенного, неизвестного нам химического состава почвы, в которую бросается зерно, в соединении с действием на него тоже неизвестной пока особенной, теплотворной силы и тому подобного. Но попытайтесь объяснить хотя бы следующий фокус: в руках у фокусника вы видите слабо смотанную в большое кольцо бечевку, вроде морского линя, толщиной в мизинец и длиной в несколько сот футов. На одном ее конце закреплен деревянный костылек, служащий ручкой, а на другом привязан обыкновенный бубенчик, величиной с яблоко. Раскачав этот последний конец до сильного вращательного движения бубенчика, фокусник с силой пускает его вверх и затем только обеими руками живо помогает бечевке разматываться. Конец с бубенчиком между тем все выше и выше стремится вверх, в совершенно вертикальном направлении, словно его тянет туда какая-то посторонняя внешняя сила. Но вот, наконец, все кольцо размотано, и фокусник, словно опасаясь, как бы бечевка совсем не ускользнула из его рук и не улетела бы в небо, быстрым движением пропускает конец ее между средним и безымянным пальцами левой руки, которую при этом вдруг рвануло кверху, как бы действием все той же внешней силы; но он успел зажать костылек в кулаке и через несколько мгновений, с некоторым усилием, но плавно опускает руку до высоты своей груди. Совершенно вытянутая бечевка так и остается в вертикальном положении, а верхнего конце ее с бубенчиком даже нельзя разглядеть в блеске воздушного пространства, пропитанного яркими солнечными лучами. Тогда фокусник правою рукой снимает со своего плеча маленькую макаку и подносит ее к бечевке, за которую обезьянка тотчас же хватается всеми четырьмя руками и быстро лезет вверх, подбодряемая словами и жестами свободной руки фокусника. Через несколько минут в воздушной вышине она едва виднеется уже, как чуть заметная точка. Выждав некоторое время и не выпуская костылька из руки, фокусник начинает сматывать бечевку по-прежнему в кольцо, но уже гораздо медленнее, чем шла размотка и не без некоторого напряжения ручных мускулов. Проходит еще несколько времени, кольцо бечевки наматывается все больше и больше, а вертикальная часть ее становится все ниже, и вот вы видите, как на самом конце ее преспокойно сидит себе верхом на бубенчике маленькая макака, очевидно давно уже привыкшая к такому роду воздушных путешествий, и только старается покрепче держаться задними руками за бечевку. Через минуту она опять уже гримасничает на плече у своего хозяина, а бечевка, сослужившая ему такую изумительную штуку, бросается в мешок как "вервие простое". Вот и весь фокус, но объясните, если можете, как это делается вопреки закону тяготения и вообще, что это такое?
   А здесь это один из самых обыкновенных фокусов, который охотно покажет вам любой уличный фокусник за несколько пенсов.
   Для скорейшего осмотра города (так как времени в нашем распоряжении оставалось немного) наняли мы себе экипаж -- продолговатую карету типа маленьких дилижансов, в которую запряжена была пара тату, малорослых туземных лошадок, отличающихся замечательною силой и энергией. Извозчик (по-здешнему, виндиагар) запросил было сначала по рупии с человека (нас было трое), но, по врожденной мягкости сингалезского характера, тотчас же согласился повезти нас вокруг города за одну рупию {Индійско-персидское слово от санскритскаго rûpya -- серебро. Англо-индийская рупия равняется 59,26 коп. мет.}. Сели, поехали и сначала в крепостной квартал. Здесь европейские дома построены большею частью в один и редко в два этажа, но не выше. Строения почти исключительно каменные, старинной солидной постройки, с открытыми верандами, на которых, против входной двери, обыкновенно ставится заслон от посторонних любопытных глаз в форме большого экрана, обтянутого красным кумачом либо тростниковою плетенкой. Принадлежностью каждой веранды непременно являются цветы в горшках и тропические растения в кадках, за которыми разбросано несколько плетеных бамбуковых кресел, устроенных так, чтобы можно было растянуться на них с ногами; тут же всегда стоит большой круглый стол, иногда с мраморной доской, а около него обыкновенные кресла, стулья и табуреты красного дерева, на которых, впрочем, мягкие матерчатые сиденья и спинки являются как редкое исключение: они всегда здесь либо досчатые, либо из плетенки, по климату, чтобы не так жарко было сидеть. Вообще заметно, что в домах много комфорта специально приспособленного к местным климатическим условиям.
   Зашли в один из синегалезских магазинов с весьма неказистою внешностью. Здесь продается множество самых разнообразных предметов, начиная с разных драгоценных камней в отделке и без отделки и кончая английской ваксой и персидскою ромашкой. В особенности хороши были камни азиатской отделки (неграненые), вправленные в перстни, серьги и колье в сингалезском вкусе. Затем очень интересен был отдел так называемых изящных произведений местного производства и характера. Тут были бювары и шкатулки из черного и кокосового дерева; украшенные резьбой сосуды из кокосовых орехов в серебряной и бронзовой оправе; узорчатые коробки очень искусно сплетенные из пальмовых листьев таким образом, что они в числе от шести до двенадцати штук свободно укладываются одна в другую; женские рабочие ящики, составленные из игол дикобраза; разные эбеновые трости, узорчато-инкрустированные перламутром и слоновою костью, с ручками в виде змеиной или слоновой головы; пресс-папье в образе слонов из эбенового же дерева или в виде плиток, выпиленных из слонового зуба и великолепно отшлифованных, так что сначала вы легко можете ошибиться, приняв их за светлую яшму с прелестными молочными жилками зубчатого рисунка; наконец тут же продавались очень искусно сделанные разной величины модели местных пирог со всеми их мореходными приспособлениями. Накупив несколько наиболее характерных вещиц, мы зашли в другой магазин, где я приобрел фотографическую коллекцию видов Пуан-де-Гапля и других мест Цейлона и типов туземных жителей. Отослав все это с носильщиком в гостиницу, поехали мы наконец взглянуть на сингалезскую часть города, где, впрочем, хижины туземцев, как уже сказано, перемешаны с домами индийских купцов и дачами (бенглоу) европейцев.
   Путь лежал через крепостные ворота, на фронтоне коих был высечен какой-то герб, вероятно, оставшийся еще от голландцев, построивших эту крепость. Каменные стены форта в изобилии покрыты лишайниками, ползучими и иными растениями, нашедшими себе место в рассевшихся швах каменной кладки; многие из растений еще в цвету, и это придает серым стенам очень красивый вид. Миновав мост, перекинутый через крепостной ров, мы выехали на эспланаду в виде обширной зеленой луговины, по другую сторону коей укромно ютится среди садов и пальмовых рощ сингалезский город и выглядывают из-за верхушек зелени две изящные белые башни и белый купол католического костела, который, как нам сообщили, остается еще памятником владычества португальцев. Отсюда, из-за моста, я еще раз бросил взгляд на наружную часть форта. По стенам, на барбетах35 и в амбразурах виднелись кое-где старинные чугунные пушки, а на одном из исходящих углов торчал английский часовой, весь в белом костюме и в белом пробковом шлеме. Стоя на часах, он преспокойно покуривал себе сигару, что, как видно, здесь допускается. На Цейлоне английских войск всего два батальона пехоты и одна батарея артиллерии, разбросанные по разным пунктам острова для содержания гарнизонов; но, при спокойном, миролюбивом характере сингалезов, пожалуй, больше и не требуется. По луговине маршировали куда-то команда белых пехотинцев и отряд белых полисменов в синих мундирных блузах и красных шапочках с медным на них нумером.
   Миновав оштукатуренную ограду голландского кладбища, сооруженную, как значится в наворотной надписи, еще в 1783 году, мы поехали по набережной дороге, мимо мясного ряда. Жемчужно-белый бурун красиво катился по белому песку отлогого, почти плоского берега и отпрядывал назад у самой дороги, оставляя на ее обочине массу мелких ракушек и много раковин крупных и нередко очень красивых. Затем мы въехали, как показалось нам с первого взгляда, в тропический лес, но это была одна из улиц сингалезского города. Какая масса и роскошь растительности и что за разнообразие растительных форм!.. Недаром же у индийцев есть предание, что рай наших прародителей был именно здесь, на Цейлоне, и что в память его сохранился на вершине горы Адама в диком камне след гигантской пяты первого человека. Все то, на что петербуржцы любуются в миниатюре в императорском ботаническом саду или в теплицах, какие были у покойного В. Ф. Громова, здесь обретается в диком виде, в гигантских размерах и в громадном изобилии. Все эти тамаринды, корнепуски, пламенники, мангу, баобабы, бананы и разнообразные пальмы образуют над улицей как бы сплошной зеленый свод и так высоки, что не только люди, но и домики в сравнении с ними кажутся карликами. Здесь, по выражению поэта, действительно "все растет и рвется вон из меры", и все это перепутано висячими гирляндами и хвостами лиан и ротангов, цветущими вьюнками, ползучими розами и виноградом, все живмя-живет -- живет всем радостным трепетом и свежестью утренней жизни и дышит негой, омытое за ночь дождем и исполненное ярких красок, теплой прозрачной тени и целой музыки разнообразных звуков, шелестов и "зеленого шума" среди мелодичных высвистов, трелей, щебетанья и криков разных пташек и красиво оперенных сиворонков, попугаев, фазанов и павлинов, глядя на которых нам опять-таки невольно вспоминаются все те же стихи нашего поэта36
  
   На суку извилистом и чудном,
   Пестрых сказок пышная жилица,
   Вся в огне, в сияньи изумрудном.
   Над водой качается жар-птица...
  
   Словом, вся изумительная роскошь, все чудеса растительного мира, какие только можете вы себе вообразить на фантастической декорации или какие мерещились вам порой в поэтической грезе, здесь всецело перед вами наяву, во всей своей реальной действительности; вы их видите, осязаете, рвете их пышные цветы, обоняете их аромат, испытываете всеми нервами чарующие красоты их форм, благоухания и красок. Это какой-то сон наяву или волшебная сказка, осуществленная в действительности. На сто футов от земли поднимается стройный цилиндрический ствол кокосовой пальмы и завершается в вышине пышным букетом трехсаженных листьев, из которых нижние красиво выгибаются и клонятся к земле, как султан из страусовых перьев, и из-под этих роскошных крон свешиваются громадные гроздья плодов, от двадцати до тридцати орехов в каждом и притом во всех степенях развития, начиная с разветвленного початка белых цветов и до вполне созревшего плода. Тут же растет и зонтичная пальма, которую сингалезы называют талиподом и пользуются ее листьями как дождевыми зонтиками. Рост талипода не превышает шестидесяти футов, но крона -- это в своем роде верх красоты. Представьте себе громадный листовой черешок от четырех до пяти аршин длины, на котором развертывается исполинский диск зубчатого листа, а чтоб определить вам величину этого диска, достаточно сказать, что под ним двенадцать человек могут укрыться от дождя и зноя, и вот из таких-то листьев состоит роскошная крона зонтичной пальмы, покрывающая ее как шапка или купол. Гартвиг37 рассказывает, что простояв в таком виде от тридцати до сорока лет, талипод испытывает странную метаморфозу: из центра кроны вдруг появляется глянцевито-белая цветочная ось, которая через три-четыре месяца достигает тридцати футов высоты. На это явление как бы истощается вся растительная сила пальмы: листья опадают, и голый ствол стоит среди зеленого леса) как обнаженная громадная мачта. Но жизнь кипит в цветочной оси, и в три месяца вырастают из нее гладкие длинные ветви (нижние до 20 футов длины) как огромные канделябры. Из ветвей развиваются веточки, обсаженные множеством маленьких белых цветков, что придает им весьма красивый вид. За цветками развиваются маленькие ягоды, после чего початки вянут и дерево умирает, а количество его плодов, из которых здесь точат шарики для браслетов, ожерелий и четок, достигает до двадцати тысяч. Тут же вас поражает своим исполинским ростом ствол священной смоковницы, предмет благоговейного поклонения цейлонского буддиста, так как под одною из таких смоковниц родился Вишну и проповедовал Сакья-муни, то есть сам Будда. Вот и другой вид смоковницы, только вышина ее не более обыкновенного человеческого роста; она угловата и как бы спаяна из нескольких стволов, а широкие ветви ее далеко расходятся в стороны и изгибаются самым причудливым образом, сплющиваясь между собой в горизонтальном положении до такой степени плотно, что на образуемых ими площадках ходят домашние козы и щиплют молодую листву. Эту извилистую смоковницу чаще всего вы встретите во дворах, около сингалезских хижин, где под сенью ее ветвей стоят маленькие буддийские божнички. В некоторых садах видны небольшие темно-зеленые рощицы коричного дерева, и как красивы на темном фоне их листвы бледно-желтые и огненно-красные листья молодых побегов корицы! Здесь не допускают коричных деревьев до полного роста, так как кора старого дерева менее ценится. В настоящее время на коричных плантациях, которые наиболее распространены в окрестностях Коломбо, работают около пятидесяти тысяч сингалезов, коим, впрочем, не грозит теперь смертная казнь за тайную продажу корицы с плантации, хотя бы даже не более одной трубочки, как было во время голландцев, когда торговля этим продуктом составляла правительственную монополию.
   Сингалезские хижины, по местному "казы", выходят прямо на улицу своими небольшими верандами. Дверей и окон у них нет, а свет проникает внутрь в разборчатую переднюю стену, которая на ночь запирается деревянными или циновочными ставнями. Строятся эти казы на бамбуковом или тростниковом каркасе, с наугольными устоями и венцами (нижним и верхним) из пальмовых бревен. Под нижний венец иногда подкладывается булыжный или плитняковый фундамент. Задняя и две боковые стены облепляются изнутри и снаружи глиной, смешанною с коровьим пометом и резкой из рисовой соломы, и этот цемент, быстро высыхая под лучами здешнего солнца, получает плотность и твердость камня. Передний фас казы поддерживается и разгораживается на два или на три прохода деревянными стойками, вроде колонок, утвержденными между нижним и верхним венцами; к ним-то и прислоняются ставни, когда нужно защититься от зноя или непогоды. Крыши у хижин четырехскатные, совершенно в том роде, как у нас на малороссийских хатах, и кроются либо тростником, либо сухими ветвями кокосовой пальмы. Некоторые, впрочем, кроют и черепицей, но это уже роскошь, которую позволяют себе люди более или менее зажиточные, ведущие в своих домах какую-либо торговлю. Рядом с сингалезскими казами ютятся за глинобитными, бетонными или сырцово-кирпичными заборами европейские одноэтажные домики, исключительно под черепичными кровлями, сохранившие в некоторых наружных украшениях карнизов и фасадов и в закругленных изгибов очертаний своих фронтонов вполне голландский тяжеловатый характер, сказывающийся точно так же и в массивных, тумбообразных, четырехсторонних столбиках с шарами или конусами наверху, что служат в заборах пролетами для ворот и калиток. Да я думаю, что и уцелели-то они еще с прошлого столетия, со времен голландского владычества. Англичане таких домов не строят, потому что у них для своих бенглоу вполне выработан собственный тип колониальной архитектуры, в котором отсутствие художественного стиля восполняется избытком комфорта. Но все равно, и даже сингалезским хижинам, придает прелесть это изобилие и разнообразие окружающей их растительности.
   В туземном городе, когда мы проезжали по его улицам, дневная жизнь уже вступила в период своей деятельности. Сингалезские дети и женщины, сидя на корточках над небольшими полоскательными чашками, перед своими казами, тут же на улице совершали свой утренний туалет, мылись, чистили себе зубы и расчесывали волосы. Матери семейств у порога варили на очагах в глиняных горшках какую-то похлебку на завтрак, другие крошили овощи, третьи потрошили и мыли рыбу; везде шла очень деятельная стряпня, которою были заняты исключительно женщины. Мужчины тоже давно уже были за работой, одни в порту, другие на плантациях. Ремесленники, обнаженные до пояса, а другие и вовсе голые (если не считать за одежду так называемый шомику, кусок полотна для обертывания бедер), стругали доски, пилили бруски и стучали своими молоточками в открытых снаружи мастерских. Бочары (одна из важнейших здешних профессий) наколачивали обручи на разнокалиберные бочки, служащие для вывоза сахарного тростника, кофе и кокосового масла. Мужчины и женщины из окрестных селений легкою походкой торопились на рынок, неся на продажу молоко, ключевую воду, яйца, кур и разные овощи, цветы и фрукты. Рыбаки и рыбачки поспешали туда же с разными продуктами своей предрассветной ловли, неся на головах в плетеных кошелках омаров, крабов и шримсов, каракатиц и разнообразных океанских рыб. Навстречу нам часто попадались туземные двухколесные возы вроде среднеазиатских арб, только с более низким ходом, прикрытые сверху от солнца циновочною кибиткой, с запряженною в ярмо парой горбатых волов (зебу). Все эти возы были нагружены мешками с рисом, ячменем и просом. Несколько в стороне, множество почти совсем голых работников толпилось у складов кокосового масла, где они накачивали его посредством ручных насосов в бочки, положенные правильными рядами, и затем нагружали этими бочками плоские двухколесные платформы для отправления в порт. Маленькие, совершенно голые ребятишки с любопытством встречали и провожали нас глазами, но -- замечательное дело -- ни один из них не протянул руку за подаянием и ни один не побежал за нашим экипажем. А будь это арабчата, тут бы их бежала целая армия.
   Но вот любопытное зрелище: молодой парень лет двадцати лезет на пальму громадной вышины, чтобы добыть с нее несколько кокосовых орехов. Делается это очень оригинальным способом, на который стоит обратить внимание, тем более что он одинаков как у индийцев с сингалезами, так и у малайцев с полинезийцами. Одежда парня, для наибольшего облегчения при значительной мускульной работе, состоит из одного только шомику да из бумажного полотенца, которым он вроде чалмы обернул себе голову, чтобы предохранить ее во время своего гимнастического путешествия по открытому стволу дерева от непосредственного действия вертикальных солнечных лучей. Усевшись на землю перед самым стволом, парень связывает себе щиколотки ног веревкой из лыка кокосовой же пальмы таким образом, чтобы перемычка между ними была около пяти-шести вершков. После этого, поднявшись на ноги, он руками притягивается к стволу и вспрыгивает на него, стараясь попасть перемычкой на одно из рубчатых колец, образующихся по стволу в местах прикрепления прежде бывших ветвей; эти кольца, задерживая перемычку, служат ему как бы ступенями. Таким образом, постепенно подтягиваясь руками по шероховатой коре дерева и перенося движением ног перемычку с кольца на кольцо, парень достигает наконец самой вершины, которая эластично гнется и раскачивается под его тяжестью. Там, под самою кроной, ухватясь левой рукой за один из надежных листовых черенков, он срывает орех за орехом и кидает их на землю, повернув наперед острым концом вниз для того, чтобы плод не раскололся при ударе о почву.
   Здесь нет той хижины, которая не имела бы несколько собственных кокосников и бананов, нередко служащих для ее обитателей единственным средством пропитания и в зеленом, и в спелом, и в сыром, и в вареном или жареном видах. Плод кокосника не только доставляет пищу и вкусное освежающее питье, но из него добывается еще и масло, идущее в твердом состоянии на выделку свеч, а в жидком -- горящее без копоти и запаха в лампадах. Гартвиг говорит, что кокосовое масло стало известным в Европе только с начала текущего столетия и в настоящее время приобрело уже серьезное торговое значение. Наибольшее количество этого продукта доставляется Цейлоном, где за галлон (4 1/2 литра) платится от 30 до 35 копеек. Кокосовые выжимки составляют прекрасный корм для свиней и домашней птицы; из твердой скорлупы выделывают разные домашние сосуды, как например, ложки, сулеи, кальяны. Чашки и стаканы обыкновенно делаются из недозрелой скорлупы, причем их обскабливают почти до прозрачности. Из самих листочков сингалезы плетут прекрасные корзины и циновки, или так называемые каджаны, употребляемые для подстилки, обивки стен и для изгородей, а ствол доставляет им строительный материал для хижин, ветви же -- для покрытия кровель; дерево это хорошо полируется, а потому идет и на столярные поделки. Самые молодые и нежные листочки в поджаренном или вареном виде составляют для сингалезов даже одно из лакомств, но только очень дорогое, так как от обрывания их гибнет все дерево. Влагалища, поддерживающие листовые корешки, образуют плотную, волокнистую, эластичную сеть, похожую на грубое сукно, которая может сниматься большими кусками. Из этой ткани приготовляют рыбаки плащи, мешки и паруса для пирог, а из волокнистой оболочки плода, известной в торговле под именем копра, высучивают легкие, упругие и очень прочные веревки и морские канаты. Цейлон в особенности промышляет такими канатами. Из кожистой оболочки, прикрывающей цветы, прежде чем она раскроется, посредством надрезов добывается сладкий сок, который до своего брожения действует как укрепляющее и кровоочистительное средство; когда же под влиянием солнечных лучей сок этот начинает бродить, то сингалезы приготовляют из него тодди, или пальмовое вино, а из перебродившей жидкости ореха, как уже сказано выше, выделывается хмельное калью. Таким образом, вот сколько проку и разнообразных применений и средств для жизни приносит обитателю тропиков одна только кокосовая пальма. Уже она одна, сама по себе, в состоянии удовлетворить всем главнейшим потребностям его неприхотливой жизни. И удивляться ли после того, что сингалез по своей натуре склонен к некоторой лени? Для меня, напротив, удивительно то, что он, относительно говоря, еще много работает, ибо для чего бы ему особенно трудиться, если в его распоряжении всегда найдется несколько никому не принадлежащих благодетельных кокосников, бананов, смоковниц и кириагумов, или так называемых "молочных деревьев", которые дают превкусный млечный сок, употребляемый сингалезами, как у нас молоко. Щедрая природа доставляет сингалезу все, что нужно и даже более того, сколько нужно для безбедной жизни.
   Общий вид сингалеза очень симпатичен; они отличаются стройным средним ростом, тонкостью стана и гибкостью членов, недостаточно, впрочем, развитых в мускулатурном отношении. У них прекрасные, умные и очень добрые глаза, нередко серого и даже голубого цвета, что производит весьма своеобразный эффект при черных, как смоль, волосах и темнобронзовой коже. Тихая, кроткая улыбка, веселый мелодический говор, гибкая, легкая и грациозная походка, несколько ленивая плавность манер и замечательная вежливость, простирающаяся до того, что ни один сингалез не пропустит вас при встрече на улице без приветствия, которое выражается в прикладывании правой руки ко лбу -- все это делает их красивыми и очень приятными в общении людьми. Жакольйо говорит, что цейлонцы робки и кротки, как дети, и до такой степени безобидны, что можно проехать весь остров одному и без оружия, не встретив и тени опасности. По его словам, вас везде ожидает самый ласковый прием, и каждый окажет вам гостеприимство сообразно своему положению: бедный разделит с вами свою казу и станет служить вам, а богатый предложит свой дворец и целый полк слуг для предупреждения малейших ваших желаний. Но Грандидье несколько иного мнения насчет характера сингалезов. Так, например, он говорит, что живое воображение своеобразно соединяется в них с редкою солидностью, что в них нет и следа того резвого увлечения, которое мы привыкли встречать у европейцев, что недостаток энергии весьма ощутим в них, являясь естественным результатом климатических условий страны; ленивые, трусливые и беспечные, они, вместе с тем, отличаются замечательною хитростью и сообразительностью; на Цейлоне вы будто бы не найдете ни искренности, ни предупредительности, ни великодушия но недостатки эти нельзя-де приписывать исключительно влиянию почвы и климата, обусловливающих питание и физическое сложение жителей: тяготевшая над ними вековая правительственная тирания оказала-де немалую долю влияния на образование их характера, а постепенно пробуждавшееся сознание своего полнейшего бессилия перед энергичным европейцем сделало цейлонский народ еще хитрее, обратив все силы его ума на изощрение в себе этого качества. Живое воображение цейлонца, легко переносящееся от одного предмета к другому, поучает его безропотно покоряться судьбе и в суждениях его высказываются не столько доводы разума, как впечатления минуты. Сингалезы исповедуют буддизм, но у них нет в сущности никаких строго выработанных религиозных правил, и они меняют религию с невероятною легкостью. Таково мнение Грандидье. Что до меня, то я слишком мало был на Цейлоне, чтобы составить себе свой собственный взгляд на народный характер сингалезов и судить, который из двух цитированных мной французов в этом случае правее. Скажу только, что на меня лично сингалезы произвели самое приятное впечатление.
   По костюму вы почти не отличите мужчину от женщины. Как те, так и другие носят в ушах серьги и приподнимают на затылке свои длинные, никогда не подстригаемые волосы в виде шиньона, заколотого высоким черепаховым гребнем; другой, меньший дугообразный гребешок, употребляемый только мужчинами, отводит волосы назад ото лба и это составляет единственное отличие мужской прически от женской. Одежда состоит из длинного куска миткаля или ситца, который охватывает в два или три оборота поясницу и ниспадает до пят в виде юбки или, вернее, малороссийской плахты; затем, открытый спереди белый жилет или кофточка, а у зажиточных жакет европейского покроя, и вот вам весь костюм мужчины, придающий ему такую женоподобность. Голова покрывается иногда какою-нибудь белою повязкой, но никогда никакой шляпой. Вообще сингалезы предпочитают вовсе не носить головного убора, чтобы не скрывать красоты своих причесок, а от солнца защищаются листьями зонтичной пальмы. Женский костюм разнится от мужского только легкою кофточкой, и потому-то так легко ошибиться, приняв один пол за другой, тем более, что женатые мужчины в силу обычая не носят ни усов, ни бороды, предоставляя это украшение исключительно холостым; поэтому последние кажутся в своих женских юбках и шиньонах какими-то Юлиями Пастранами38, с тою лишь особенностью, что это все очень красивые Пастраны. Костюм и прическа сингалеэов, без сомнения, являются у них наследием глубокой древности, так как еще за 1700 лет до нашего времени Птоломей называл жителей Цейлона "людьми с женскими волосами".
   Сингалезы говорят на своем самостоятельном и столь же древнем языке, как и санскритский, из которого, впрочем, в него вошло немало слов. Так, все понятия, касающиеся области философии и науки, выражаются словами санскритскими, а все, что относится к религии, -- палийскими. Кроме того, сюда вошли еще слова тамульского (южно-индийского) языка, который везде на Цейлоне понимают довольно хорошо. Письмо у сингалеэов фонетическое, и таковым оно было еще в глубокой древности. В разговоре они любят употреблять кудрявые выражения вместе со множеством тропов и метафор. Нынешние жители городов все более или менее понимают, а многие и говорят по-английски, как отцы и деды их говорили по-голландски, а прадеды по-португальски. Теперь, разумеется, эти языки позабыты за исключением, может быть, несколько слов, да и сами англичане постарались стереть здесь всякую память о своих предместниках, кроме каменных стен форта, которые и им, конечно, годятся.
   Цейлон, прекрасное наследие магараджи Кандийского, был завоеван сперва португальцами, первоначально прибывшими сюда в 1505 году. Затем, полтораста лет спустя, в 1656 году португальцы были изгнаны голландцами, а этих, в свою очередь, изгнали в 1795 году англичане, которые в 1802 году освятили свое владычество на этом острове Амьенским трактатом39. Будут ли со временем изгнаны и англичане и кто их изгонит, это пока еще вопрос будущего. Но странное дело! У цейлонцев, как и у всех народов Индии, есть неведомо когда и как сложившееся убеждение или верование, что освобождение от европейского ига должно прийти к ним с Севера, что принесет его белокурый народ, у которого испокон веков живет все один и тот же, никогда не умирающий белый магараджа и что по слову этого магараджи все и свершится: стоит только сказать ему это заветное слово, и тогда, освободив Цейлон от рыжих варваров, белый магараджа восстановит в прежнем достоинстве наследников магараджи Кандийского.

* * *

   Возвратясь на "Пей-Хо", мы застали на верхней палубе множество торгашей-сингалезов, мавров, евреев и индийцев. Одни из них продавали очень изящные шкатулки, ящички, несессеры и вообще различные точеные и резные изделия из эбенового, кокосового и сандального дерева; другие -- сосуды из скорлупы кокосового ореха, запонки, медальоны и разные украшения из перламутра, черепахи и слоновой кости, браслеты, колье и четки из зерен талипода, пресс-папье в виде полированных плиток из слоновых коренных зубов; третьи предлагали попугаев и других редких красивых птиц, живых черепашек и жуков-великанов из породы оленей и носорогов, а также обезьян-павианов, мартышек и макак; четвертые показывали мастерски плетеные изящные циновки, коробки и корзинки. Евреи соблазняли поддельными рубинами и всевозможными драгоценными камнями, которыми Цейлон снабжается из Лондона, чтобы сбывать их доверчивым туристам в качестве "настоящих цейлонских" и "неподдельных" драгоценностей. Индийцы развертывали свои ткани, шали, ковры и вышивки по сукну и атласу золотом и цветными шелками. Иные совали вам красивые громадные букеты, другие предлагали роскошные тропические плоды, между которыми преобладающую роль играли ананасы, гуява, мангу, бананы и фиги. Цены при этом, конечно, запрашивались невозможные, но я должен, однако, заметить, что сингалезы далеко не так назойливы, как евреи и арабы, а торговаться с ними, несмотря на первоначальный запрос, почти не приходится, так как, по врожденной мягкости и уступчивости своего характера, сингалез отдает вам вещь с трех, четырех слов, если только вы предлагаете ему мало-мальски подходящую цену, а за большим барышом он не гонится, он не стяжателен и не жаден.
   Борты нашего парохода были облеплены лодочками этих торгашей, и тут-то можно было и надивиться, и налюбоваться, какими судьбами ухитряются они не только сами по несколько человек умещаться в таких невозможно узких и неустойчивых посудинах, но еще и привозить с собою тучу товаров.
   В 10 1/2 часов утра "Пей-Хо" снялся с якоря, и я навсегда простился с Пуан-де-Галлем.
   Сегодня мы отпраздновали день именин нашего адмирала, хотя, собственно говоря, этот день был вчера, и ради именинника заказали повару особенное пирожное. Обедали за отдельным столом одни только мы, русские, и повар за десертом вполне явил свое искусство, представив нам целый киоск из каленых и засахаренных орехов, увенчанный сахарной фигуркой Беллоны40 с мечом, держащей в руке высоко поднятый вице-адмиральский флаг. Вечер провели все вместе, своим кружком, болтали и немножко пели под аккомпанемент пианино, но шум волн и стук винта таковы, что заглушают звуки, а духота в кают-компании и без того заставила вскоре прекратить это занятие.
   До самого вечера с левого борта виднелись мягкие очертания берегов и отдаленных внутренних гор Цейлона. Сначала, по выходе из Галльского рейда, нам ясно была видна изжелто-белая песчаная полоса, окаймлявшая окраину берегов; непосредственно над ней тянулась зеленая полоса пальмовых лесов, а над ней -- синеватые контуры возвышенностей, в которых не заметно ни одной резкой или зубчатой линии суровых гор, с какими познакомил нас Аден. Напротив, здесь волнистые линии идут так плавно и мягко, что их неровности нельзя даже назвать изломами, а только закруглениями. Иногда встречались у берегов скалистые места и рифы, но верхушки и склоны этих скал всегда покрыты кудрявою зеленью пальм и ползучих растений, да и самое присутствие их в этой зелени обнаруживалось только благодаря хлеставшим в них жемчужно-белым бурунам, которые у некоторых утесов бьют очень высоко, достигая даже до вершин и рассыпаясь на них радужною пылью. В тех же местах, где невысокие рифы занимают вдоль берегов более или менее значительное пространство в длину, брызги прибоя стояли сплошным серебряным туманом, который то уляжется на несколько мгновений, то вновь поднимается. Дальние горы, наполняющие внутренние страны острова, тоже были подернуты дымкой голубовато-серебристого тумана, как и всегда бывает здесь в это время года; порой эта дымка начинала все более и более сгущаться, так что горы совсем исчезли в ней, и казалось, будто весь остров состоит из громадной низменной плоскости, покрытой сплошным пальмовым лесом; но иногда этот туман поднимался вверх, или ветром относило его несколько в сторону, -- и тогда из-за него, словно из-за театральной завесы, вдруг открывались кокетливо мягкие очертания вершин и возвышенностей. В одну из таких благоприятных минут перед нами открылся и пик Адама -- наивысшая точка Цейлона; но -- увы! -- любоваться на него в бинокли удалось нам лишь несколько мгновений, так как досадная пелена тумана опять спустилась на него, подобно театральной завесе, скрыв от нас его конус совершенно и уже навсегда... Конечно, я никогда не увижу его более.
   В начале шестого часа дня узкая полоска берегов Цейлона окончательно исчезла вдали, как бы испарилась на наших глазах, и снова, плавно покачиваясь, неслись мы среди пустыни вечно волнующегося океана...
  

В Малаккском проливе

Наблюдения над пассажирами как результат морской скуки. -- Один из примеров того, что значит немецкий характер. -- Немецкие дамен-оркестры на Востоке. -- Лунный свет в океане. -- Какова бывает иногда сырость. -- Дождливый день. -- Вход в Малаккский пролив. -- Берега Суматры. -- Холмы и пики. -- Посевы горного риса. -- Изменение температуры и колорита в окружающей природе. -- Стада дельфинов и кашалотов. -- Картина солнечного заката в тропическом море. -- Гроза при лунном свете. -- Суматра, просившаяся в русское подданство. -- Метеорологические наблюдения. -- Островок-игрушка. -- Особый тип малайской лодки. -- Один из немцев вступает в знакомство с нами. -- Бурная ночь. -- Виды Малаккского берега. -- Следы ночной бури. -- Азорское марево.

  
   4-го августа.
   Опять та же морская скука...
   Однообразный шум волн, плеск случайно набежавшего буруна о борт парохода, стук и монотонное повизгивание машины... Вместе с этим у нас как-то невольно, сами собою, являются разговоры или, скорее, взаимные мечтания вслух о родине, о сроке возвращения в Россию и о том, каким путем мы будем возвращаться. Что до меня, то я предпочел бы обратный путь через Сибирь, чтобы хотя несколько познакомиться с этой страной, которая, несмотря на свой близкий для нас интерес, знакома нам во многих углах своих едва ли более, чем внутренние страны Новой Голландии или пампасы Южной Америки.
   Вместе со скукой, и как прямой ее результат, являются также и наблюдения над некоторыми пассажирами и почти невольные разговоры о том или другом из этих господ. Кто что ни говори, но на этот раз самыми несносными из пассажиров были немцы. Англичанин, тот в гордом и самодовольном сознании своего английского превосходства, уткнет нос в книжку удобного карманного формата и лежит себе целый день, задрав ноги, на своем плетеном кресле да мнет в зубах дымящуюся сигару, а если не читает, то созерцает тусклым равнодушным взором однообразную картину моря и молчит -- молчит во всяком случае: он скуп на разговоры даже со своими, а не то что с посторонними. Он скучает "благородным манером", как выразился один из наших спутников. Ты его не тронь, и он тебя не трогает; он игнорирует все, кроме собственного комфорта и спокойствия. Англичанин вообще имеет то великое преимущество, что его можно не замечать, как и сам он, по большей части, никого и ничего не замечает. Но немец, немец совсем иное дело. Немец назойливо тычется всем в глаза и всем надоедает. Немцы на нашем пароходе устроились себе особым кружком. В этом, разумеется, нет ничего дурного; свой к своему на чужбине поневоле льнет. Но назойничают они главным образом своей бесцеремонностью относительно всех остальных пассажиров, этими нахальными, вызывающими взглядами, которыми окидывают всех и в особенности французов, этими громкими разговорами и спорами между собой, нарушающими общепринятую, ради приличия, тишину на палубе и в кают-компании, этими своими приказчицки-буршевскими манерами, причем если один из них даст другому тычка в спину или туза по шее, то это считается лишь милою приятельскою шуткой, и наконец более всего надоедают они этим вечным славословием своих военных подвигов и победными гимнами в честь Мольтке, Бисмарка и прочих, гимнами, которые они и между собою напевают, и на пианино наигрывают, решительно не желая понять, насколько это неприлично на французском судне.
   К сожалению, должно сказать, что при всех блестящих, завидных достоинствах германской нации, упоение своею победоносностью у отдельных лиц этой национальности доходит до грубости, до полного невежества по отношению к посторонним людям, невольно связанным с ними общностью путешествия. Так, например, если англичанин неподвижно лежит в плетеном кресле, приведя в горизонтальное положение свои ноги, то немец, лежа в таком же кресле, непременно раскинется и даже раскорячится до неприличия, несмотря на то, что тут же, в пяти шагах от него сидят дамы. Правда, объясняется это жарой; но от жары и другие страдают не менее, однако же, держат себя прилично. Нет, принимая на своей лежалке самые расхлестанные позы, допускаемые свободно разве в бане, он как будто хочет сказать этим: "Черт вас побери, я победоносный немец, и потому плевать!" Это, однако, еще не все. Чуть пробьет восемь часов вечера, немцы выходят в кают-компанию и на палубу в самых легких спальных костюмах и наслаждаются вечернею прохладой, опять-таки задрав кверху ноги, или начинают прогуливаться в своих пижамах и халатах мимо тут же сидящих дам, причем их нимало не смущает, если порыв ветра распахнет полы халата и обнаружит некоторые принадлежности непоказного туалета. Воображаю, как это должно коробить в душе наших дам и в особенности англичанок.
   У этих немцев есть еще одна страсть: показывать свои костюмы. Более половины их кружка безо всякой надобности переменяют свое платье раза по три-по четыре в день, словно желая похвастаться богатством и разнообразием своего гардероба, не думаю, чтобы в этих беспрестанных переменах костюма играла какую-либо роль гигиеническая потребность и вообще что-либо, кроме филистерского щегольства и тупого тщеславия, потому что ни французы, ни мы, ни даже чопорные англичане, словом, никто не находит нужным менять подобным образом свои костюмы, а тем более щеголять в халатах перед дамами. Мы, "северные варвары", надо отдать себе справедливость, в этом отношении являемся безукоризненнее всех: мы находим вполне возможным обходиться в публике без пижам и халатов, оставаясь с утра до позднего вечера вполне одетыми, как того требует приличие, а также довольствуемся общепринятым способом сиденья на стульях и скамейках, не увеличивая, своего комфорта задиранием ног. О распевании победных гимнов нечего и говорить, так как россияне вообще склонны скорее к самооплевыванию, чем к самовосхвалению, и надо заметить, что скромность нашего поведения не осталась без воздействия и на других. Так некоторые из англичан (хотя, разумеется, не все), заметив, что русские никогда не позволяют себе в присутствии дам ни одной мало-мальски небрежной позы, и сами перестали валяться и заламывать кверху ноги. Но немцы... Ах, эти немцы!.. Им хоть кол на голове теши, а они все свое "Was ist des Deutschen Vaterland..." Один из этих немцев имел торговые дела в Боливии. При объявлении войны с Чилийской республикой, все европейцы, не принявшие боливийского подданства, получили от высшей местной власти приказ покинуть страну в 24 часа. Так, по крайней мере, рассказывает наш немец. В числе прочих, разумеется, Пришлось выехать и ему, покинув на произвол судьбы свой дом и все свои дела и коммерческие предприятия. Он уехал в Европу, где удалось ему законтрактоваться на должность приказчика в одном из немецких торговых домов в Гонконге. На пути к Гонконгу, на одном пароходе с нами, он неожиданно застает в Адене телеграмму на свое имя из Боливии с извещением, что имущество его цело и все дела, благодаря содействию боливийских друзей, сохраняются в наилучшем порядке. Обрадованный немец вновь почувствовал себя счастливым человеком; тем не менее, он находится теперь в крайнем затруднении, как быть с Гонконгом. Приходится платить неустойку, и он не придумал еще, каким бы образом от нее избавиться. Но замечательно, чем выразилось его довольство по поводу столь счастливого оборота обстоятельств. До самого Адена он ходил в очень скромном, хотя совершенно приличном жакете, а с Адена вдруг пошла перемена декораций, и теперь наш счастливый немец чуть ли не чаще и не яростнее всех остальных своих соотечественников меняет свои костюмы, галстуки и головные уборы. Даже на вечернем бархатном берете его вдруг появилась шелковая кисть, которой до Адена не было.
   -- Вот чем выразилась его радость по поводу возвращенного благосостояния, именно этою шелковою кистью, -- заметил шутя В. С. Кудрин.
   -- Как знать! -- возразил на это М. А. Поджио. -- Быть может, он сорвал ее в минуту отчаяния и потому поспешил пришить ее в минуту радости.
   Но, шутки в сторону, эти немцы, с их настойчивою энергией и предприимчивостью, а главное, с их выдержкой, достойны уважения и... подражания, сказал бы я, если бы русский человек способен был в чем-либо подражать немцу, кроме его канцелярщины да кантиков и петличек. Вот, например, этот самый многокостюмный немец. Ему едва перевалило за тридцать лет, он еще молодой человек, даже жениться не успел (ибо приберегает сие под старость). В родной Германии отбыл он свою воинскую повинность, уволен в запас унтер-офицером и тотчас же с несколькими сотнями марок в кармане (что составляло все его наследственное и, частью, благоприобретенное состояние) пускается себе, ничтоже сумняся, в какие-то неведомые страны, в Колумбию и Боливию, начинает там торговую деятельность, сначала в качестве приказчика, потом, приглядевшись к делу, пытается взяться за него и самостоятельно, "по маленькой", а потом все больше и больше; делает себе относительно в короткий срок хорошее состояние и... неожиданно прогорает, то есть, по-видимому, должен был бы прогореть, благодаря местным политическим обстоятельствам, а потому, основываясь на простой логике, считает себя прогоревшим. Но это не приводит его в отчаяние; напротив, заручившись в отечестве новым, хотя и очень скромным местом, он снова пускается "в неведомый путь", только уже не на крайний Запад, а на крайний Восток, и опять начинает с начала, то есть со скромного положения приказчика, ни на минуту не теряя бодрости и надежды на лучшую будущность. Я желал бы видеть русского (истинно-русского, а не русско-подданного) человека, который в годы, полные сил, пустился бы, не говорю уже в какую-нибудь Боливию или Перу, а хотя бы на наши русские дальние окраины с твердым намерением сделать себе там состояние путем коммерческого или промышленного труда и осуществил бы это намерение на деле... Таких вы назовете у нас два-три имени, не более. Правда, было время, которое, кажется, и до сих пор не совсем-то кончилось, когда наши идеалисты "свободного труда" пускались на авось в Северо-Американские Штаты; но кому не известна жалкая судьба их и то несчастное существование, какое влачат эти люди в Америке!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Я вот сейчас чуть не гимн воспел в честь немецкой энергии и характера, да тут же и задумался, вспомнив, что читал, не далее как вчера вечером у Жакольйо, про "белокурых дщерей северной Германии", эмигрирующих на Восток ради профессиональной проституции, "не мешающей им мечтать о Фрицах, Гансах и Карлах, к которым они возвратятся через несколько лет с сердцем, оставшимся чистым, так как они сумели предохранить его метафизически от телесного растления". Это у Жакольйо, в самом деле, тонко подмечено. Он рассказывал про "белокурых дщерей северной Германии"; я же позволю себе в добавление к этому рассказать о другой весьма характерной профессии, в коей упражняются тоже "белокурые дщери Германии", но только не северной, а южной, преимущественно из Швабии. Я говорю о дамен-оркестрах. Еще во время стоянки наших войск под стенами Константинополя впервые познакомился я в Сан-Стефано с тем, что называется "немецкий дамский оркестр" (не женский, а именно дамский, так оно и в афишах значится). Это есть собрание доброй дюжины или около того швабских (венских, чешских и тирольских) девиц, из которых одни играют на скрипках, другие на трамбонах, третьи на барабанах. Честь играть на турецком и на обыкновенном барабане всегда и во всех дамен-оркестрах принадлежит исключительно девицам, и лишь инструменты заднего плана, как контрабасы и большие медные трубы, предоставляются мужчинам, этим, поистине париям дамских музыкальных артелей, которые только терпимы в них по необходимости, ибо дамы почему-то не любят пилить на контрабасах. Но мужчины и не играют тут никакой выдающейся роли, это почти все пожилой и очень скромный народ, прячущийся в сосредоточенной меланхолии на задних скамейках; передние же и боковые места, как наиболее видные, принадлежат исключительно артистическим девицам, дабы доставить им возможность всегда быть на виду у публики, стрелять глазами и являть в полном блеске как свое искусство, так и еще более свои прелести. Начиная от Рущука и продолжая Константинополем, Смирной, Александрией, Суэцом, Аденом и далее, как уверяют, до Иокогамы, с одной стороны, и до Мельбурна, с другой, почти нет того порта, где не было бы своего немецкого дамен-оркестра. Эти юные швабки, часто едва достигнув семнадцати лет и научившись кое-как пилить на скрипке или трещать на барабане, бросают свою родину и семью, чтобы отправиться куда-нибудь на край света, за тридевять земель с целью делать себе посредством музыки по разным кафе-шантанам "карьеру и приданое". На вид они держат себя довольно скромно, и после каждых двух подряд сыгранных пьес одна из наиболее привлекательных девиц по очереди с другими более или менее привлекательными подругами сходит с эстрады с тарелочкой или с тетрадкой нот в руках и начинает обходить всю публику, собирая с нее всю посильную лепту. Весь этот вечерний сбор поступает в общую кассу и ежемесячно делится между членами артели не поровну, а смотря по степени их важности, красоты и полезности. Бывает нередко, что иные из публики влюбляются в этих юных артисток до безумия, что и понятно на Востоке при недостатке там европейских женщин, а влюбившись, иной предлагает вместе с сердцем и свою руку или же начинает, как азартный игрок, тратиться вовсю на подарки в надежде купить себе, наконец, неподатливое сердце какой-нибудь виоли-примы или турецкого барабана. В первом случае вопрос разрешается просто и коротко: карьера сделана, и турецкий барабан, взвесив предварительно все шансы, стоит или не стоит ему выходить замуж за такого-то, решает в случае подходящих условий положительным "да"; тогда осиротевший инструмент переходит к новой кандидатке, а нежная ручка прежней его обладательницы, привыкшая выколачивать дум-бум на собачьей шкуре барабана, нередко продолжает то же полезное упражнение на щеках или спине своего супруга. Во втором же случае, когда законный брак почему-либо невозможен, виоля-прима, сколь бы ни нравился ей самой ее обожатель, никогда не поступит относительно своих чувств и влечений неосмотрительно, с опрометчивою поспешностью. Она прежде раз десять примерит, чем один отрежет; она постарается высосать из обожателя все, что можно, и затем, по большей части, оставит его в дураках, при несбывшихся надеждах, ибо никогда не забывает, что ей прежде всего требуется сделать себе карьеру и приданое, а если уж решится "пожертвовать" собою, то не иначе как за хороший куш, которого сразу хватит ей на полное приданое, тем более что эти артистки не выходят за пределы скромности в предполагаемых и желаемых цифрах сего приданого. От трех до пяти тысяч гульденов, это их желаемый предел; а десять, о! десять тысяч это уже идеал, до которого, впрочем, иные и достигают, сколачивают себе такой куш не сразу, конечно, а с благоразумною постепенностью, откладывая "маленькие сбережения от каждого нового "самопожертвования". Таким образом, когда после нескольких лет бродячего кафешантанного существования, вдосталь покочевав от Александрии до Адена, а то и дальше, виоля-прима скажет, наконец, сама себе "Теперь хватит!", она выходит из музыкальной артели и возвращается на родину, в объятия своих "бедных, но честных" родителей, и стыдливо отдает свою руку давно поджидавшему ее жениху, ради которого, собственно, и кочевала она по белу свету с целью принести ему на разживу и в основание будущего супружеского счастия свои "маленькие сбережения". Она всегда, всегда любила этого жениха; за все время ее артистических скитаний воспоминание о нем не покидало ее сердца, но... для того, чтоб он мог жениться, ему нужно принести маленькое приданое, на которое он откроет какое-нибудь торговое или ремесленное заведение и заживет сам хозяином со своею "лучшей женой"... И он очень хорошо знает, ради чего, собственно, его "любимая" отъезжает в дальние страны, но по ее возвращении, видя, что вернулась она не с пустыми руками, он благоразумно не интересуется остальным, получает приданое, женится, и новая немецкая счастливая пара начинает плодиться и множиться.
   Ехать Бог весть куда, обречь себя на несколько лет чисто собачьего существования и все лишь затем, чтобы добиться "маленького приданого и супружеской карьеры", на это, как хотите, нужно много энергии и силы воли. Это тоже характер, знающий, куда он идет и чего хочет. Все это так, но только... Что же в этом хорошего?..
   Нет, Бог с ними совсем!.. Не пожелаю я для русской женщины ни такой "карьеры", ни такого "характера".

* * *

   Явления фосфоричности совсем не замечается более в океане. Зато сегодня картина лунного света великолепна. Водный горизонт вдали, словно весь залит растопленным золотом, и столб лунного отражения на волнах ложится зыблющимися блестками через все видимое пространство вод, от горизонта почти до самого борта. Не оторвался бы от этой картины, так хорошо!
  
   5-го августа.
   Проснулись -- солнца нет, небо все в тучах, совсем осеннее. В воздухе насквозь проницающая сырость. Иллюминаторы закрыты, но сырость эта проникает повсюду, в коридоры и каюты, и так она сильна, что настенное зеркало в нашей каюте, сколько ни обтираю я его полотенцем, беспрестанно покрывается крупным потом. Белье, платье, бумаги и книги, все это пропитано сыростью. Одеваешься во все мокрое. Еще на рассвете шел мелкий дождь, который с девяти часов утра превратился в тропический ливень и продолжался до полудня, затем перестал, но небо оставалось покрыто сплошными тучами до вечера, когда из-за громадных разорвавшихся облаков стала порой проглядывать луна. Капитан опасается, как бы и завтра не было дождя, потому что если туман или дождевое прясло застелет горизонт, то нам, не видя берегов, невозможно будет войти в Малаккский пролив и придется, быть может, в нескольких милях от пролива ожидать, когда прояснится погода, а такое ожидание может продлиться и несколько суток, если капитан не вздумает идти на авось, рискуя посадить судно на рифы, которых здесь-таки достаточно. Из предосторожности подвигаемся черепашьим ходом.
  
   6-го августа.
   Около семи часов утра, при пасмурной, но слава Богу, не туманной погоде, впереди стали тускло обрисовываться берега Суматры, а спустя два с половиной часа "Пей-Хо" благополучно вступил в Малаккский пролив. Конец океану!
   Справа виднелись один за другим два скалистых рифа, похожие издали (в особенности передний) на развалины каких-то храмов с башнями, колоннами и шатровидным куполом. Они предшествуют северо-западной оконечности Суматры, материк которой находится от них в расстоянии не более двух-трех кабельтовое. Здесь расположен город Ачин, которого, впрочем, за скалами и легким туманом не могли мы разглядеть. При входе встречается довольно значительное течение из пролива, сила коего, по наблюдениям нашего капитана, равняется трем узлам. На одном из выступов возвышенного берега белеет высокая башня голландского маяка и при нем несколько белых каменных домиков, а на вершине соседнего холмика -- чей-то могильный мавзолей с полусферическим куполом, в обыкновенном мусульманском стиле. С левой стороны от нас видны два острова, на ординарных картах не обозначенные; тем не менее размеры ближайшего из них довольно крупны. Оба они от берега и до самой макушки покрыты роскошной растительностью, которая сплошь кудрявится по их склонам, как мерлушка; но ни тот, ни другой, кажись, необитаемы. Суматра покрыта точно такою же растительностью. Силуэт этого острова представляется в виде непрерывного ряда холмов разнообразных очертаний, то пологих и волнисто мягких в линиях своих изломов, то иззубренных, то конических; но все они сплошь поросли тропическими лесами. В глубине острова, на значительном расстоянии друг от друга, синеют два конических пика, вершины коих вырезываются в небе из-за гряд облаков, охвативших ребра этих гигантов на половине их высоты. Дальнейший пик кажется выше и коничнее первого. Общий вид на Суматру с моря широк и картинен. Жаль, что нет солнца: в тумане скрывается от нас множество интереснейших деталей. Вот открылся было и третий пик, но через несколько минут его совсем закутало густыми, иссиня-белыми облаками.
   Плывем далее вдоль берегов Суматры, в расстоянии от них около пяти миль. Прибрежная всхолмленная полоса покрыта часто лесами, частию кустарником, но чем дальше к востоку, тем все чаще начинают встречаться холмы, покрытые только травой буро-желтого цвета, словно она уже выжжена солнцем; лишь на более возвышенных или затененных местах видны бледно-зеленые полосы посевов. Это так называемый суходольный или горный рис, составляющий растительную особенность именно Суматры. Культура горного риса не требует предварительного превращения нивы в болото, ни предварительной рассады рисовых ростков. Так как дожди выпадают здесь круглый год и только с апреля по июль устанавливаются более сухие дни, то этим временем земледельцы пользуются, чтобы разрыхлить деревянными мотыгами почву, достаточно размягченную предшествовавшими дождями, и сеют горный рис таким же способом, как ячмень и пшеницу. Горный рис родит только сам тридцать, достигая иногда до сам-сорока, тогда как культивированный при посредстве искусственного орошения приносит не менее как сам-пятьдесят; но зато горный или суходольный способ гораздо проще, не требует таких хлопот и ухода, да и не так вреден для здоровья в стране, где злокачественные болотные или так называемые "рисовые" лихорадки уносят столько жизней среди земледелов.
   В проливе полный штиль, качки ни малейшей. Солнце скрыто за сплошным туманом, задернувшим все небо, но жар его все же чувствителен. Несмотря на легкий ветерок, стало значительно жарче, чем в океане, где мы чувствовали себя в прекрасной умеренной температуре, и не будь там порой такой всепроникающей сырости, как вчера, лучшего и желать бы не надо. Цвет воды в Малаккском проливе пока еще синий, но при отражении этого неба, закутанного дымкой тумана, поверхность воды приняла, на взгляд, очень приятный, мягкий, серо-перловый цвет. Вообще колорит небес, облаков и моря напоминает сегодня наши северные краски, какими вы можете любоваться и на Финском заливе.
   Опять появились дельфины, резвость которых доходила порой до того, что иные из них совсем выпрыгивали из воды и, описав в воздухе небольшую пологую дугу, ныряли вниз головой. Час спустя, слева от нашего парохода на расстоянии менее версты появилось громадное стадо кашалотов. Эти "чудища облы, огромны, озорны" в своей охоте за стаями мелкой рыбы, производили очень оживленные маневры и выставляли иногда над поверхностью воды свои массивные черные спины. На пространстве, занятом кашалотами, беспрестанно пенились белые "барашки", тогда как над остальными водами царил ленивый покой полного штиля. Около четырех часов дня опять появились стаи летучих рыбок, вылетавших чуть не из-под бортов парохода.
   Сегодня я в первый раз имел случай любоваться дивною картиной солнечного заката в тропическом море.
   Я замечал доселе, что в открытом океане краски заката бледны и монотонны, что в них есть нечто как бы мертвенное, тусклое (впрочем, быть может, это только в теперешнюю пору года). Впервые в тропических широтах пришлось мне увидеть в закате краски, более яркие и разнообразные, чем прежде. Доводилось мне на своем веку видывать закаты и среди скал Финляндии, и во многих полосах Европейской России, и в степях Молдавии, и на Балканах, и на Босфоре, и все эти закаты, каждый сам по себе, были очень красивы, но прелестная и оригинальная картина заката в Малаккском проливе, на мой взгляд, превосходит все виденное мною доселе. Описать ее во всей ее чудной прелести очень трудно, почти невозможно. Эти дивные, почти неуловимые переливы самых нежных и самых густых тонов могла бы схватить и перенести на полотно разве кисть Айвазовского.
   -- Ведь напиши все это художник, -- заметил, любуясь на этот закат, доктор Кудрин, -- на Севере никто не поверит ему! Скажут: врет, фантазирует!
   И точно: представьте себе массивы облаков различной плотности, от самых густых, почти непроницаемых солнечными лучами, до самых эфирных и тонких, как дымка легкого вуаля, которые насквозь пропитаны солнцем. Одни из этих облачных масс ложатся вдоль горизонта то прямыми, то волнистыми, то клубковатыми полосами с широкими и узкими просветами; другие же массы, клубясь в самых прихотливых очертаниях, поднимаются вверх из-за черты моря в перпендикулярном к ней направлении, словно башни каких-то фантастических развалин, и все это как бы тает, насквозь пропитанное горячими косыми лучами. Представьте себе целую вереницу воздушных перспектив, образуемых грядами этих облаков, лежащими одна за другою и окрашенными во всевозможные оттенки цветов, начиная с густого иссера-фиолетового и серо-синего и переходя затем к пурпурным, дымчато-розовым, золотисто-желтым и к растопленному золоту на окраинах до бледно-палевых и бледно-зеленоватых тонов в самом небе, которое проглядывает местами в дыры и щели между облаками. И все это в самых фантастических причудливых формах, где воображение ваше легко нарисует целые озера, заливы, реки, берега, долины и горы, и рядом гигантские силуэты форм каких-то животных, верблюдов, слонов и птиц с распростертыми крыльями, склоненных и как бы молящихся людей в монашеских капюшонах... Все эти вереницы кудрявых клубов и продолговатых полос, рисуясь одни на других, ежеминутно меняют свою окраску, переливаясь и играя всеми цветами радуги, а под ними вырезываются очертания берегов и возвышенностей Суматры, точно так же залитых светом заката. Они то блестят, то млеют в золоте и пурпуре, меняя свою светлую окраску, словно гигантские опалы, вынырнувшие из глубин ся ею в чайный дом, всегда построенный на избранном пункте так, чтоб у посетителя, сверх угощения, более всего удовлетворялось чувство изящного.
   Второй заречный округ, Хонджо, носит совсем уже другой характер. На берегу Огавы набережная Хонджо простирается между мостами Адзума и Риогоку, и с нее открывается один из лучших токийских видов на противоположный берег Асаксы, покрытый садами, из-за которых выглядывают массивные кровли храмов и высокая, оригинальная башня буддийской пагоды. Хонджо вместе с Фукагавой имеет в окружности по четырнадцати верст, из коих около десяти приходится на долю первого. Площадь обеих этих частей равняется двенадцати квадратным верстам: из них три заняты садами, пять домами старого дворянства, полторы храмами, полторы казенными верфями и укреплениями и одна обывательскими постройками. Главный элемент населения Хонджо составляют ремесленники, снабжающие Токио лаковыми, столярными, железно-кухонными, гончарными, фарфоровыми и скульптурными изделиями. Тут же находятся несколько бумажно-ткацких и шелковых фабрик, красилен и белилен, заведений корзинного и циновочного производства и мастерских для выделки колонковых кистей, употребляемых при письме и рисовании, а также несколько черепичных и кирпичных заводов. Что до дворянских домов на Хонджо, то все они принадлежат представителям старой сегунальной аристократии. Это своего рода Сен-Жерменское предместье, где живут совершенно замкнуто, не имея ничего общего ни с нынешним двором, ни с правительством. Из сорока храмов Хонджо более всех замечателен Гойяка-Лакан или, иначе, Гойя-Рокон Канджа, храм "Пятисот роконов" (святых) буддийской религии.
   Фукагава, изрезанная в разных направлениях каналами, питающими множество небольших прудов, обладает преимущественно рыбачьим и вольноматросским населением. Для рыбных промышленников эти прудки служат садками, из которых продукты морского лова доставляются живьем на городские рынки. Здесь находятся большие рыбосушильные и балыковые заведения, где между прочим заготовляются впрок шримпсы, каракатицы, трепанги, а также фабрикуется рыбий жир, рыбий клей и поддельные ласточкины гнезда, вывозимые в большом количестве в Китай: материалом для сего последнего съедобного фабриката служат какие-то водоросли. Фукагава же снабжает весь город рыбьими сосисками, одним из любимейших лакомств простонародья. Кроме того, тут же главнейшим образом выделывается так называемая абураками -- плотная, пропитанная маслом бумага, которая идет в лавки на обертку товаров, также как и на устройство дождевых зонтиков, больших фонарей; фордеков для дженерикшей и на многие другие поделки, до непромокаемых плащей для рабочего люда включительно. Многие мастерские занимаются выделкой из дерева щеток, зубочисток и палочек хази, употребляемых вместо наших столовых вилок; многие выделывают разные рыбачьи принадлежности, сачки и невода, лозняковые корзинки и верши, немало встречается тоже бочарных, коробочных и ящичных изделий. На улицах и площадях Фукагавы вечно толчется чернорабочий люд, так как здесь в некотором роде главная его биржа, с которой он нанимается артелями и порознь на разные поденные работы: тут и пильщики, и каменщики, и землекопы, носильщики, плотники и прочие. Промеж этого люда встречается множество всевозможных бродячих ремесленников вроде лудильщиков и медников, тряпичников и продавцов носильного платья, которые в то же время и скупщики поношенных вещей. Но всего типичнее между ними бродячие портные и башмачники, которые тут же, на улице, занимаются починкой носильного платья и исправлением соломенной и деревянной обуви прямо с плеч и с ног каждого нуждающегося в их услугах. Тут же бродят уличные рассказчики, импровизаторы, фокусники и жонглеры, между коими немало цыган.
   Восточная половина Фукагавы, примыкающая к Нокогаве, левому рукаву Тоды. занята преимущественно садами и рисовыми плантациями, а на ее приморском берегу находятся склады бамбука и лесных материалов. В Фукагаве насчитывается до тридцати различных храмов синтского и буддийского исповеданий, из коих последователи первого в особенности чтут миа-Темманго и миа-Хатчимана, а буддисты -- храм Санаю-санген-доо, в сущности пребезобразный, так как он имеет вид очень длинного деревянного сарая под серою кровлей, построенного на деревянных же подмостках и покрытого малиновой краской.
   Между Фукагавой и кварталом Цукиджи, в самом устье Сумида-гавы, лежит небольшой островок Ицикава, около полуторы версты в окружности. Северную часть его занимает адмиралтейство, где находятся сухой док для судов до 800 тонн, мастерские и три эллинга для постройки деревянных шхун и бригов, а в южной части устроена каторжная тюрьма, отделенная со всех сторон каналом и известная под названием Иешиба, где заключенные, кроме государственно-общественных работ, занимаются еще в стенах самой тюрьмы обжиганием древесного угля и выделкой кунжутного масла.
   Такова в общих чертах топография Токио. Наиболее красивые места этого города находятся в северной и западной частях его, окруженных цветущими холмами, откуда открывается превосходный вид на дальние горы Гаконе, среди которых возвышается серебряный конус Фудзиямы.
   Население Токио, по переписи 1879 года, простиралось до 1.101.496 человек и в том числе 565 иностранцев, из коих 449 состояли на японской службе по договору с правительством; но с того времени число их уже значительно уменьшилось, так как правительство не возобновило с ними контрактов.
   Я уже сказал, что число храмов в Токио надо считать сотнями; тоже самое относится и до школ, которых насчитывается здесь 830, а учащихся в них до 70.000 обоего пола. Народное образование в Японии реорганизовано по европейскому образцу лишь в 1870 году, и первые опыты в этом отношении были так успешны, что на Парижской выставке 1878 года Японии была присуждена за школьное дело первая премия. Уже в то время в одних приготовительных школах насчитывалось свыше 30.000 учеников: теперь же там имеется 160 гимназий и 80 учительских семинарий, а в самом Токио кроме военных училищ, гражданских гимназий и начальных школ, есть еще университет с четырьмя факультетами, медицинская и хирургическая академия, высшая нормальная школа для девиц, высшая школа иностранного языкознания, где преподаются английский, немецкий, русский и французский языки, инженерная школа при министерстве публичных работ, сельскохозяйственная школа, состоящая в ведении министерства земледелия, коммерческое училище, высшее техническое училище, школа изящных искусств и несколько ремесленных и разных профессиональных школ, состоящих под контролем министерства народного просвещения, не говоря уже о духовных школах при буддийских монастырях и храмах и об особых еще школах при христианских миссионерских учреждениях. При университете состоят 90 профессоров, из коих только 14 человек иностранцы, а студентов на всех факультетах числится 1.600 человек.
   Несомненно, что в зависимости от развития народного просвещения находится и развитие национальной журналистики, которое, начавшись с 1869 года, идет здесь с необычайной быстротой так, что в настоящее время не найдется в Японии большого города, где не издавалось бы нескольких газет и журналов. В самом Токио выходит их на японском языке до сорока названий, между которыми выдающееся значение имеют четыре газеты: "Ници-ницы шимбун", "Иоци шимбун", "Чойя шимбун" и "Акебоно шимбун". Токийские артистки (певицы и балерины) основали свой журнал "Чочо-шимбун" (Сообщительная Бабочка), редакция коего поручена ими балерине Декокуйя Озома. Драматическая труппа Сибайи, лучшего национального театра в столице, имеет также свой орган "Текие шимбун" (Театральные Известия). Мало того, даже иошиварские и иные куртизанки завели свою специальную иллюстированную газету "Иери шимбун", а журналы "Иоми-ури" и "Канайоми шимбун" специально заняты "женским вопросом" и ведут пропаганду эмансипации женщин, хотя эти последние находятся в Японии вовсе не в угнетенном и не в бесправном положении. Немало выходит здесь и разных юмористических и сатирических листков, стрелы коих направляются частью на европейцев, частью на политических противников, в особенности на людей прежнего режима, а больше на разные общественные слабости и недостатки: но ни один из этих листков не пользуется в обществе сколько-нибудь серьезным значением. Вообще, во всем этом журнальном движении ужасно много подражательности европейцам и, как кажется, безо всякой к тому надобности. Общий недостаток японских газет заключается в том, что типографский набор их, при неудобном алфавите, требует слишком много времени, вследствие чего многие из них не успевают помещать даже телеграмм, а иногда и текущей городской хроники. Это неудобство в особенности испытывают некоторые серьезные издания, печатаемые символическими знаками, коих для большого органа требуется не менее 50.000 (разумеется, во многих экземплярах), а 30.000 из них находятся в постоянном употреблении. Такое положение заставляет журналистов склоняться в пользу замены не только символической системы, но и катаканы с гироканой просто латинским алфавитом с некоторыми дополнениями, и многие из редакторов уже усиленно пропагандируют пользу этого нововведения.

* * *

   Сегодня (14 декабря), пользуясь воскресным днем и превосходной погодой, мы отправились к обедне в церковь русской духовной миссии, а по окончании литургии посетили преосвященного Николая.
   Русская духовная миссия находится в северной части округа Сото-Сиро, в местности Суруга--дай (дай -- гора), и занимает вершину холма, прилегающего своим северным склоном к каналу Чори (Канда-гава). В настоящее время миссия помещается в каменном двухэтажном доме, где находится и церковь. Около этого главного дома, в зелени деревьев, ютятся по склонам и под горой несколько деревянных японских построек, где помещаются разные состоящие при миссии учреждения. На площадке, близ главного дома, отведено место для постройки большого соборного храма, к которой будет приступлено как только соберется достаточное число доброхотных пожертвований из России и от местных православных христиан. Нынешняя церковь невелика: она домашняя, помещается в верхнем этаже и не может вместить всей токийской паствы. Богослужебная утварь и церковные принадлежности доставлены ей из России; вообще обстановка ее далеко не блещет роскошью, но вполне прилична: церковь чистенькая, светлая, иконостас белый с золочеными карнизами, местные иконы современного письма, без окладов. Литургию совершал на японском языке молодой иеромонах, отец Владимир Соколовский, с диаконом японцем; хор составлен из юношей, мальчиков и девочек, учащихся в нашей миссионерской школе: поют они очень стройно обыкновенным церковным напевом, без так называемого "нотного" или "партесного" пения, читают отчетливо, внятно, а не такою скороговоркой, как наши дьячки, лишь бы "отмахать" поскорее. Церковь была полна прихожан, исключительно японцев, в их национальных костюмах. Мужчины занимали правую половину церкви, женщины левую: они чинно наполнили ее еще до начала "часов", и ни один человек не опоздал, -- вот что замечательно. Трогательно также было видеть общее их благоговейное отношение к самому священнодействию, их благочестивое, строго сосредоточенное на нем внимание: крестятся все они истово по правилам, а не болтают кое-как рукой по груди, кланяются не иначе как в пояс, а при малом и большом выходах, при молитве на ектении за микадо, равно во время чтения Евангелия и пения Молитвы Господней и, наконец, при явлении святых Даров причасникам, вся церковь, как один человек, опускается на колени и склоняется ниц. Перед причасным стихом вышел на амвон епископ Николай в обыкновенной рясе, и сказал проповедь без аналоя и без тетрадки, а просто, как Бог положил ему на сердце, -- и чувствовалось нам, не понимая даже языка, что говорит он ото всего сердца, мирно, любовно и как человек глубоко убежденный, глубоко верующий во Христа и в дело своей миссии. Это была простая поучительная беседа как бы отца со своими детьми, а владеет он японским языком превосходно, речь его льется плавно, свободно и всецело доходит слушателям до сердца, насколько можно было судить по впечатлениям, отражавшимся на их лицах. С появлением епископа на амвоне, все они опустились на колени и слушали проповедь, сидя по-японски на пятках, как бы отдыхая от продолжительного перед тем стояния. При выносе святых Даров, в числе причасников оказалась почти вся церковь, и так бывает каждую воскресную литургию. Юная ветвь православной церкви Христовой напоминает в этом отношении времена апостольские, времена первых веков христианства с их глубокою верой, братскою любовью и единением. И как все члены этой паствы, видимо, любят своего первоучителя и просветителя! Какое искреннее, теплое и детски доверчивое чувство к нему написано на их лицах, светится в их обращеннных на него взорах!.. Видя все это, невольно проникаешься сознанием величия и благотворности принятого им на себя подвига и невольно шепчут уста: Помоги ему, Господи!
   В настоящее время в самом Токио есть уже четыре православные церкви: одна при миссии, другая при русском посольстве, третья в Сиба, в улице Коодзимаци и четвертая в Ниццуме. В двух последних приходах настоятелями состоят священники-японцы, из них же в особенности замечателен отец Павел Савабе. Его личная история так поучительна и так тесно связана с историей возникновения православной церкви в Японии, что я позволю себе вкратце передать ее моему читателю.
   По окончании курса в духовной академии, отец Николай был посвящен в сан иеромонаха и отправлен в Японию, на службу при русском консульстве, которое пребывало тогда в Хакодате, главном городе острова Матсмая (Иессо или Эзо). В этом же городе проживал со своим семейством жрец главной городской синтоской миа, Савабе-сан, человек старого дворянского рода, пользовавшийся по своему уму и родовитости большим почетом и влиянием в своей местности и получавший значительные доходы от их богоугодных приношений. Жизнь его была исполнена довольства и счастья: семья его радовала, молодая красивая жена любила его всею душой, шестилетний сын подавал большие надежды по своим способностям и уже отлично учился грамоте. Савабе-сан был знаком с нашим консулом И. А. Гошкевичем и посещал его довольно часто, причем встречался с ним и отец Николай, но, видя постоянно холодный взгляд и гордые манеры этого японца, не искал с ним сближения: а тот, как жрец национального культа Ками, считал себя вправе относиться свысока к представителям всех остальных "заблуждающихся" религий. Но вот однажды Савабе вздумал сам вступить с отцом Николаем в разговор с нарочною целью выказать свое презрение и ненависть к христианской вере. Отец Николай спокойно принял этот вызов и еще спокойнее отвечал на все резкие замечания и насмешливые возражения своего противника, разъясняя ему основы христианского учения. Первая беседа их была довольно продолжительна, и чем дольше она длилась, тем серьезнее и задумчивее становился языческий жрец и, к удивлению отца Николая, обратился наконец к нему с просьбой продолжить и на другой день эту беседу. В следующий раз он был уже тих и мягок, видимо заинтересовавшись такими сторонами нового для него учения, каких он и не подозревал дотоле. Взяв кисть и бумагу, Савабе тщательно записывал себе все, что говорил ему отец Николай, избравший предметом второй беседы историю Ветхого Завета. Дальнейшие беседы следовали у них изо дня в день, причем Савабе все менее и менее делал возражений и все более записывал для себя заметки. Так тянулось у них это дело несколько месяцев. Перед отцом Николаем воочию совершался процесс перерождения человека к новой жизни, а в то же время начинался для этого перерождаемого и другой процесс самых тяжких испытаний. Замечательно, что как только Савабе без предубеждения и злобы стал прилежнее вникать в истину и дух христианского учения, на него одна за другою посыпались всяческие беды. Началось с того, что жена его стала обнаруживать признаки помешательства и вскоре затем сошла с ума безнадежно. В то же время и народ от него отшатнулся: прихожане начали укорять его в небрежном исполнении своих жреческих обязанностей, и в городе заговорили, что он предался врагам Японии, христианам. Не было той клеветы, какую на него не возводили бы за это время: друзья от него окончательно отвернулись, доходы от миа сильно уменьшились, началась нужда, а затем вскоре сумасшедшая жена, играя огнем, сожгла ему дом. Но он все это переносил хладнокровно и скорбел лишь о том, что, познав грубые заблуждения язычества, все еще вынужден оставаться жрецом и совершать все требы своего культа, так как в этом заключался единственный источник существования его семьи: отказаться от него значило пустить ее по миру. Он не мог даже, несмотря на свое пламенное желание, принять крещение, так как после этого ему уже нельзя было бы остаться в жреческом звании. Синотский культ допускает наследственность жреческих должностей: поэтому Савабе решился наконец сдать место своему семилетнему сыну, ради того, чтоб вся семья его могла оставаться на иждивении их миа, а сам принял крещение и отдался уже всецело на служение вере Христовой. Тут его посетило новое испытание: чтобы избавиться от преследования местных властей, он должен был, вместе с двумя обращенными им сотоварищами, переселиться временно на Ниппон, где был схвачен и посажен в тюрьму. В то время там кипела междоусобная война (в 1869 году), и Савабе был принят за шпиона противной стороны, но когда недоразумение это разъяснилось и ему удалось возвратиться в Хакодате, здесь над его семьей разразилась новая беда: новый дом, только что отстроенный синтоскими прихожанами для его жреца-сына, сгорел со всем имуществом в пожаре, причиненным артиллерийским огнем во время междоусобного сражения на Хакодатском рейде между приверженцами сегуна и сторонниками микадо. Пришлось ему с семьей поселиться в тесной и темной кладовой близ миа, но 9 октября 1871 года новый пожар в городе истребил и это помещение, причем несчастная семья едва успела выбежать в чем была, -- все остальное достояние ее сделалось жертвой пламени. В буквально нищенском состоянии Савабе должен был скитаться по городу, пока наконец не нашел себе в отдельном предместье, на самой окраине города, опустелую, полуразрушенную хижину, где все его семейство разом получило сильнейшую простуду и ревматизм. "Я вижу, -- писал о нем в то время отец Николай из Японии в Россию, -- я вижу, как он страдает за участь своего сына. Исполненный ревности о Христе, напоминающей ревность апостола Павла, высокое имя которого носит, посвятивший себя безраздельно на дело призыва ко Христу других людей, он в то же время, гнетомый неисходною бедностью, находит себя вынужденным ради родного сына своего оставить его служителем языческих богов. Какое стечение обстоятельств!.. Но что я могу сделать? Оказать единовременную помощь, но это ли нужно? Что будет, если я заставлю Савабе за сына отречься от кумирни и, пропитав несколько времени всех, окажусь потом не в состоянии исполнить свое слово и оставлю семейство, как на зло состоящее из старых, малых и больных, буквально умирать голодною смертью?.. Люди за свои полезные труды получают чины, кресты, деньги, почет. Бедный Савабе трудится для Христа так, как редкие в мире трудятся. Он весь предан своему труду, весь в своем труде, и что его труды не тщетны, свидетельствуют десятки привлеченным им ко Христу. И что же он получает за свои труды? Тяжкое бремя скорбей, до того тяжкое, что редкий в мире не согнулся бы или не сломился бы под этою тяжестью! Высочайшею наградой для себя он счел бы, если бы кто выкупил его сына у языческих богов и отдал ему для посвящения Христу. Какая законная награда и какое утешение было бы труженику, которого, кроме других скорбей, постоянно гнетет мысль, что, призывая чужих ко Христу, он оставляет родное детище вдали от Него заражаться тлетворным воздухом кумирни!"
   Но, несмотря на все испытания, Савабе ни на минуту не падал духом. К нему все более и более стекались с разных концов Японии алчущие новой истины, и он, до последней крайности нуждаясь сам, никому из них не отказывал ни в приюте у себя, ни в утешении и непрерывно проповедовал слово Христово. Следуя за эпопеей всех постигавших его, одно за другим, испытаний, кажется, будто языческий пандемониум вдруг восстал на него за одну лишь мысль о Христе и опрокинул на него чашу всевозможных бед и несчастий, чтоб устрашить и заставить его вернуться к прежней вере. Во время гонения на туземных христиан в феврале 1872 года, Павел Савабе снова был схвачен и посажен в подземелье, откуда редкий выходит, не утратив навсегда здоровья. Но Бог помог ему вынести и это испытание, которое, к счастью, было уже последним. Японское правительство издало акт полной веротерпимости, после чего освобожденный Павел Савабе вскоре был рукоположен преосвященным Вениамином, епископом Камчатским, во священника. В настоящее время он с семейством, обращенным ко Христу, без особенной нужды живет и священствует в Токио, непрестанно проповедуя и распространяя веру Христову.
   Юная православная церковь японская мужественно выдержала все воздвигавшиеся на нее невзгоды. Во время февральских гонений 1872 года власти в провинции Сендай и в Хакодате хватали всех мало-мальски подозреваемых в сочувствии христианскому учению, причем многие чиновники-христиане лишились своих мест и многие были подвергнуты заключению в самых суровых условиях. На следствии были приводимы к допросу даже десяти- и двенадцатилетние дети, которые, как свидетельствует епископ Николай, поражали своими ответами верующих. Хотя между схваченными было еще много некрещенных, но никто из них не изменил перед угрозами властей своим убеждениям: напротив, это гонение еще более укрепляло их в вере. "Врагам Христа, -- писал в то время отец Николай, -- не было утешения слышать ни даже от жен и малых детей ни одного слова слабодушия и боязни в исповедании Христа. Гонение, видимо, послужило к славе Божией". Во всем этом опять-таки невольно чувствуется нечто апостольское, нечто напоминающее первые века христианства с их высоким подъемом духа и готовностью на всякие жертвы во имя Христово.
   В настоящее время при миссии в Токио имеются три училища: катехизаторская школа, семинария для мальчиков и женское училище. В катехизаторской школе, или школе благовестников, преподаются только богословские науки и притом исключительно на японском языке. Это -- школа для взрослых, между коими есть даже седые старики: тем не менее все они безусловно подчиняются дисциплине и исправно слушают лекции. По окончании двухгодичного курса собирается в миссии сбор японских священников и старших проповедников, который производит слушателям серьезный экзамен по основному догматическому и нравственному богословию, церковной истории, каноническому праву, литургике и толкованию Священного Писания. В настоящее время, по сведениям, сообщенным нам отцом Владимиром, в катехизаторской школе находится 67 слушателей. Преподают там наш иеромонах-миссионер отец Анатолий и священник-японец отец Павел Сато, человек весьма ученый, изучивший всего Конфуция и долгое время находившийся под непосредственным образовательным влиянием отца Николая. Кроме преподавания нравственного богословия и канонического права в школе благовестииков он же преподает Закон Божий в женском училище и исправляет требы в своем приходе, распространяя в городе свет христианского учения при помощи восьми проповедников. Женское училище находится под ведением двух воспитательниц-японок и нашей русской миссионерки Марии Александровны Черкасовой, которая трудится теперь над основательным изучением японского языка и потому не может пока взять на себя преподавание. До пятидесяти учениц слушают там уроки по общеобразовательным и церковным наукам, а преподают им отец Павел Сато, несколько семинаристов старшего возраста и нанятые учителя. Обучение ведется на японском языке. Мужское училище организовано по типу наших семинарий, но без иностранных языков, за исключением коих в нем проходятся почти все науки нашего училищного и семинарского курса. Преподавание ведется двумя миссионерами на русском языке, при помощи старших воспитанников, успешно преподающих по-русски в младших классах. Исключение составляют только математика, физика, география Японии и китайский язык: учителя по этим предметам -- нанятые японцы, которые поэтому и преподают лекции по-японски. Масса учеников весьма прилежна. По свидетельству отца Владимира, японцы до страсти любят учиться, особенно по-европейски: старшие весьма бойко владеют уже русским языком, часто роются в библиотеке (которая, кстати сказать, благодаря стараниям епископа Николая и его помощников-миссионеров, уже не мала и прекрасно подобрана), берут лучшие книги, упражняются в сочинениях, переводят книги религиозного содержания, и как переводы, так и оригинальные свои сочинения помещают в "Кеоквай Коци", то есть "Церковном Вестнике", издающемся при нашей духовной миссии для православных христиан Японии. Этому помогает раннее развитие японцев, а отчасти и вошедший во внутреннюю жизнь катехизаторской школы и семинарии обычай собираться всем по субботам в залу для совместного обсуждения богословских, научных и жизненных вопросов. Отец Владимир говорит, что умственные способности и переимчивость японцев замечательны и что в науках они пойдут далеко. Но развитию русской школы, по его словам, мешает теперь болезнь какке, свирепствующая между воспитанниками. Это страшная болезнь: начиная с оконечностей ног, опухоль и омертвление тела постепенно доходят до желудка и сердца, и человек во цвете сил умирает... Так умер недавно один ученик нашей миссионерской школы, сын японского камергера. Единственное лекарство от какке -- это как можно скорее оставить Токио и переехать в горы, верст за двадцать пять от столицы, тогда болезнь сама собою проходит. Она совпадает с началом жаркого времени года, И, чтоб избежать этой страшной гостьи, ежегодно останавливающей успехи учебного дела, миссия наша озабочена теперь устройством помещения в горах Одовары, чтобы переводить туда своих воспитанников на летние месяцы, тем более, что это помещение соответствует и религиозным нуждам православной общины (168 человек) города Одовары, где необходимо бороться нашей школе и с буддизмом, и с недавно основанною католическою школой.
   Число православных христиан между японцами достигает ныне уже до 9.000 человек, а через катехизаторов, из японцев же, православие с каждым годом все более распространяется и внутри страны, в провинциях, недоступных для европейцев {По последним сведениям за 1885 год, число это возросло уже до 11.275 челов. В 1885 году устроены три новые общины, а всех общин в настоящее время 184. Священнослужителей при них, кроме епископа и архимандрита, пятнадцать, из коих двенадцать японцы. Крещено в течение 1885 года Японцев 1.467. В училищах и школах миссии было до 350 учеников. Соборный храм при миссии во имя Воскресения Христова доведен уже постройкой до половины.}. Все признаки говорят за то, что Япония готова принять свет евангельской истины. Вот что по этому поводу еще в 1872 году писал отец Николай в Россию. "Взгляните на этот молодой, кипучий народ. Он ли не достоин быть просвященным светом Евангелия? Желание просвещаться, заимствовать от иностранцев все хорошее, проникает его до мозга костей... К вере ли одной останется равнодушен этот народ? О, нет! С каждым днем ко всем миссионерам, в том числе и к русским, приходят новые люди, любопытствующие знать о Христе. С каждым днем число обращенных растет. У католиков на юге только, говорят, оно возвысилось до восьми тысяч; у протестантов кто сочтет число обращенных, когда миссионеров так много, средств такое изобилие и когда пол-Японии учится английскому языку? И у православных было бы немало, если бы были средства рассылать катехизаторов... Вследствие приказания от центрального правительства, наши христиане, бывшие в тюрьме, выпущены на свободу, бывшие под надзором полиции, освобождены от надзора, и лишь только это состоялось, вдвое большее количество новых лиц притекло с желанием узнать Христа... Но вот и в другом месте слышно, желают иметь христианского проповедника, вот и в третьей провинции есть расположенные слушать проповедь о Христе; там и здесь народ обнаруживает впечатлительность мягкую, как воск. Не заболит ли после сего у вас сердце, видя, как другие опережают, потому что у них есть средства, а у вас их нет? Не заноет ли у вас грудь, видя, как инославные миссионеры по всем провинциям рассылают толпы своих катехизаторов, а у вас нет денег, чтоб отправить хоть в те места, где прямо желают слушать православного проповедника? Не вырвется ли у вас с глубоким стоном: "О, Господи!", когда к вам приступают с просьбами со всех сторон дать или прислать православных книжек, а вы не имеете что дать и в то же время видите, как инославные книжки грудами расходятся по стране?.. Не выразишь вам всей великости нужд, гнетущих нас, не выльешь всей печали душевной... Не утешит ли чем матушка Россия? О, помогите, ради Бога!.. Не о себе молим, о деле Божием молим... юные чада наши, полные ревности о Христе, вопросительно глядят на нас. Есть и у нас кого послать на проповедь: слово одно -- и десяток разойдется по всем направлениям".
   Это горячее, порывистое, с болью вырвавшееся из души слово не утратило своего веского значения и в настоящее время: наша миссия, сравнительно с другими, все так же небогата средствами, источник коих только в том, что доброхотно пришлют из России. И надо удивляться, как много сделано и сколько делается еще и теперь на эти скудные средства! Япония, повторяю, идет навстречу христианству, и она будет христианскою. Раньше или позже совершится это событие, но оно совершится наверное, И важно то, что свободный выбор самих японцев между западными исповеданиями и восточною церковью в значительном числе случаев склоняется на сторону этой последней. Они видят, что наша миссия никого не прельщает материальными выгодами и преимуществами, никого не заманивает, не насилует нравственно ничьей совести, а говорит приходящим к ней: "Смотрите сами, исследуйте сами, ступайте к англичанам, ступайте к католикам, к лютеранам, сравните всех между собою, и если после этого сердце ваше, дух ваш повлечет вас сюда, приходите". Японцы, между прочим, как патриоты, очень высоко ценят в православии то, что оно никогда и ни в каком случае не мешается в политику страны, что оно не знает особого своего непогрешимого государя на Западе, в Риме, и, признавая безусловную законность власти микадо, повелевает молиться за него и чтить его. Это одно уже в большинстве случаев склоняет симпатии японцев на сторону православия. И я полагаю, что для России, как для ближайшей соседки, далеко не безразлично, будет ли Япония католическою, протестантскою или православною. В первых случаях из нее легко могут сделать нашего врага, в последнем же -- она наш друг и естественный союзник. Вот почему мне кажется, что работая столько лет на пользу православия в Японии, епископ Николай совершает тем самым глубоко патриотическое дело, важность последствий коего может быть неисчислима для нас в будущем.

* * *

   К вечеру мы возвратились в Иокогаму. Как хороша была сегодня Фудзияма! Озаренная лучами заката, она вся казалась лиловою. Во время пути по железной дороге, мы вдоволь любовались игрой и переливами этого отраженного света на ее серебряных ребрах. Пообедав с А. А. Пеликаном в иокогамском английском клубе, отправились мы вместе с ним на прогулку в Японский участок за каналом к одному из буддийских храмов, справлявшему свой годовой праздник. Ведущая к нему улица была в изобилии иллюминирована рядами разноцветных фонариков, подвешенных на натянутых поперек ее проволоках. Вдоль этой улицы, с обеих сторон, расположились на столах, ларях и просто на разостланных по земле циновках временные торговцы и торговки всевозможными детскими игрушками и продавцы ветвей, увешанных разными сластями и картонажами; тут же продавались искусственные цветы, домашние божнички, изделия из рога и черепахи, петушки, бумажные бабочки, сласти и прочее. Все это было иллюминировано свечами, керосиновыми лампами, шкаликами и фонарями, что производило в общем довольно недурной эффект, а около самого храма, в садике, расположился какой-то антрепренер, показывавший за несколько центов разные диковинки, вроде сирены, женщины-каракатицы и угря-черта с рогами. Все это было подделано весьма искусно.
  
   15-го декабря.
   Сегодня Мария Николаевна и Кирилл Васильевич Струве завтракали у нашего адмирала на "Африке", а затем посетили броненосный фрегат "Князь Пожарский" и клипер "Крейсер". Я получил от них любезное приглашение переехать на время в Токио, в дом нашего посольства, чтоб удобнее работать и ближайшим образом знакомиться с японскою столицей и ее жизнью. Сердечное спасибо им за это!
  
   16-го декабря.
   Согласно вчерашнему приглашению, утром переехал в Токио. Военный министр прислал сегодня в наше посольство своего адъютанта, капитана артиллерии Гуц-Номиа и командира 13-го пехотного полка, полковника Ямазо-Сава, моего старого знакомца по задунайской кампании 1877--1878 годов, когда он, в качестве японского военного агента, состоял при главной квартире великого князя главнокомандующего. Этим двум офицерам было поручено показать мне военно-сухопутные учреждения, казармы, быт и учения войск и прочее. Капитан Гуц-Номиа провел семь лет во Франции, где обучался военному делу, и потому совершенно свободно изъяснялся по-французски. Мы начали с осмотра военной школы Сикан-гакко, находящейся в западной части Мицу за кварталами Усигоме.
   Громадное двухэтажное здание этого учреждения образует своими четырьмя флигелями большой правильный четырехугольник, внутри коего устроен обширный плац для воинских упражнений. Нас провели в кабинет начальника школы, где я и был ему представлен. Это человек средних лет, с умным и симпатичным лицом, говорящий по-английски. Но английский язык, к сожалению, мне не знаком, и потому объясняться приходилось через переводчика, роль которого весьма любезно принял на себя капитан Гуц-Номиа. Начальник Сикан-гакко состоит в чине полковника генерального штаба и пользуется помещением в самом здании школы.
   После предварительного и неизбежного угощения чаем нам была показана роскошно отделанная резным деревом и зелеными драпировками соседняя комната, служащая парадною приемной для микадо, когда его величество приезжает в это заведение на смотр воспитанников и торжественный акт в день выпуска. После этого осмотрели мы библиотеку, довольно богатую изданиями по военным специальностям. Издания преимущественно английские и французские; Многие из них уже имеются здесь в переводе на японский язык, а отдел учебных пособий, занимающий целую комнату и служащий для снабжения воспитанников руководствами, весь переведен и издан по-японски. В залах библиотеки, кроме книг, обращают на себя внимание чертежные и рисовальные работы воспитанников, исполненные с замечательною точностью и тщательностью. Тут были собраны образцы глазомерно-маршрутных и бусольных съемок, планы зданий, мостов, крепостей и полевых укреплений и ситуационные работы как по отдельным местностям на плане, так и по целым территориям на ландкартах. Судя по тому, что я видел, надо признать авторов всех этих работ замечательно искусными чертежниками. Это, впрочем, не мудрено, если вспомнить любовь японцев к рисованию вообще и ту кропотливую тщательность исполнения отделки мельчайших деталей, какая свойственна всем их ремесленным изделиям.
   Из библиотеки мы перешли в военный музей, где собраны богатые коллекции моделей и образцов, относящихся ко всем специальностям современного военного дела. Эти модели служат для воспитанников наглядным пособием при обучении артиллерии, фортификации, инженерно-строительной части и прочему. Затем были осмотрены физический кабинет, химическая лаборатория и кабинет топографический, в особенности богатый по количеству технических предметов. Видно, что здесь занимаются топографией в обширных и серьезных размерах. Аудитории, из коих одна устроена амфитеатром, весьма просторны, светлы, отлично приспособлены в акустическом отношении и вообще заметно, что при сооружении здания на этот предмет было заранее обращено должное внимание. Точно то же надо сказать о рекреационной и репетиционных залах, где воспитанники в свободное от лекций время занимаются науками и искусствами, к чему здесь имеются все приспособления в виде отдельных широких столов с подъемными пюпитрами и планшетами.
   Один из флигелей занят под помещение воспитанников. Вдоль внутреннего коридора идет ряд комнат, каждая о двух светлых окнах с одною выходящею в коридор дверью. В каждой такой комнате помещается по шести воспитанников; на каждого из них имеется особая кровать, устроенная в виде продлинноватого ящика, в котором помещается белье и вещи воспитанника. При кровати полагается довольно толстая, мягкая циновка, заменяющая тюфяк, и до четырех байковых одеял; полагается и подушка, но большинство по привычке, усвоенной с детства, предпочитают употреблять вместо подушки макуру -- особый деревянный инструмент, который уже описан мною раньше. Оружие и военное снаряжение располагаются по стенам, на определенных местах и на деревянных полках, где воспитанники могут держать и лично им принадлежащие книги. Простой деревянный стол и иногда несколько табуреток довершают обстановку комнаты. В заднем флигеле помещается обширная общая столовая, устройство и обстановка коей вполне сходствует с таковыми же в европейских пансионах учебных заведений. Когда мы вошли в эту залу, ряды ее столов были уже уставлены приборами с готовыми кушаньями для обеда. На каждых двух воспитанников полагалась деревянная кубышка вареного риса, заменяющего хлеб, а затем каждому особо -- чашечка с квашеною редькой, чашечка с рыбой, чашечка с какими-то вареными овощами и блюдце с десертом. Вместо напитков -- свежая вода и чай в конце обеда. Японцы вообще едят мало, и потому этой, на наш взгляд, скудной порции для них совершенно достаточно.
   При школе имеется просторный крытый манеж, где воспитанники обучаются на казенных лошадях верховой езде, которая обязательно требуется от выпускаемых в артиллерию и кавалерию; но будущих кавалеристов в школе много не бывает, да и не может быть по самому составу японской кавалерии. В нынешнем году число их ограничилось только пятью. Готовящихся к артиллерийской службе несколько более, человек до двадцати. Впрочем, ни те, ни другие ничем не отличаются по внешности своего обмундирования от остальных воспитанников, и прохождение общего курса пехотного образования наряду с прочими для них обязательно.
   Форма воспитанников состоит из мундирной однобортной куртки с крючками вместо пуговиц; затем -- панталоны навыпуск по каблук и черные кожаные ботинки; для зимы -- плащ с капюшоном. Головной убор -- американская плоская шапочка с прямым козырьком, представляющая один околыш с донцом безо всякой тульи; спереди на околыше герб и подборный ремешок. Как шапка, так и весь остальной костюм шьется в школьной швальной из темно-синего английского сукна. Унтер-офицеры отличаются узенькою галунною нашивкой на рукавах. Форма эта в высшей степени проста, в ней нет ничего нарядного, ничего блестящего, но она очень удобна, хотя в массе, в строю производит на глаз несколько мрачное впечатление. Вооружение составляет ружье Снайдера со штыком-ятаганом, носимым в черных кожаных ножнах на ременном черном поясе с темною стальною бляхой, на коем носится также и патронная сумка из черной лакирований кожи. Форменный ранец со скатанным на нем байковым одеялом, надеваемый на смотры, большие ученья и маневры, дополняет строевое снаряжение воспитанника. Шанцевый инструмент распределяется по взводам в задней шеренге, преимущественно между теми воспитанниками, которые готовятся к инженерной службе. Кроме того, на время специальных практических упражнений для готовящихся к выпуску в артиллерию и кавалерию полагаются чакчиры и длинные сапоги желтой кожи с настежными шпорами, а из вооружения для первых -- карабин Аль-бани, для вторых -- магазинка22 и кавалерийская сабля.
   Все вообще воспитанники кроме стрельбы в цель из пехотных ружей обучаются еще стрельбе и из револьверов, фехтованию на штыках, палицах, рапирах и эспадронах, а также и гимнастике, в которой они по свойственной вообще поджарым японцам ловкости и верткости являются истинно молодцами. Для фехтования имеются две школы или методы: одна -- общеевропейская, другая -- древнеяпонская. Для этой последней обучающиеся надевают особые маски-шлемы, лакированные латы и какие-то особые юбки по щиколотку: обе руки предохраняются толстыми перчатками с высокими кожаными крагами по локоть. Древнеяпонский бой происходит на бамбуковых тростях с длинными рукоятками, за которые дерущийся берется обеими руками. Длина этих тростей различна и соответствует размерам старых японских сабель (короткой и длинной) и бердышей, или кривых ножей, которые насаживались на длинное древко. Противники перед боем делают друг другу салют в виде земного поклона и затем, быстро вскакивая на ноги, приступают попеременно к нападению и обороне. Древний бой всегда сопровождается визгом вроде нашего казачьего во время "лавы" и рычанием вроде звериного. Иногда в бою одновременно принимают участие несколько противников -- от шести до десяти человек, и тогда происходит очень эффектная общая свалка. Самый бой нередко варьируется состязанием различных оружий: сабли малой против большой, сабли против копья или бердыша и тому подобное. Для всего этого существуют особые приемы, жесты, позы и преимущественно увертливые скачки в сторону, совершенно иные, чем у нас, но описание их слишком отвлекло бы меня от прямой моей задачи. Скажу только, что этот бой всегда был очень популярен и пользовался большим почетом и уважением в Японии, так что фехтовальному искусству обучались там не только самураи, но нередко и совершенно мирные граждане, даже светские женщины, для которых и до сих пор имеются здесь свои особые фехтовально-гимнастические заведения.
   В нашем присутствии, кроме фехтовального боя, происходило еще на плацу и строевое учение воспитанников, соединенных в одну роту боевого комплекта. Роту выстроили развернутым фронтом и заставили проделать последовательно все ружейные приемы, означенные в японском уставе, с заряжанием и прицепкой включительно, затем обучающий перешел к поворотам и ломке фронта на взводы, полувзводы, отделения и ряды, далее к движениям всеми этими частями фронта, комбинируя на ходу разные перестроения до движения развернутым фронтом включительно. Все эти приемы и построения были исполнены с замечательною отчетливостью и вниманием к делу. Учение закончилось рассыпным стрелковым строем, с движением перекатными цепями для наступления и отступления, с переменою фронта и построением кучек и каре против кавалерии и, наконец, примерною атакой в штыки, которая, между прочим, по уставу происходит у них молча. Весь порядок рассыпного строя, равно как и все предварительное ротное учение целиком заимствованы из французского устава и потому сохраняют как все его достоинства, так и недостатки. Но могу сказать только одно, что все строевые офицеры школы отличаются полным, до педантичности точным знанием и исполнением своего дела. Все они, равно как и весь состав преподавателей и начальства -- исключительно японцы, получившие военное образование в школах разных европейских армий.
   Из военной школы, направляясь к северу вдоль набережной канала Канда-гавы (Ячори), приехали мы в арсенал, находящийся в южной части Койсикавы, -- одного из северных участков Мицу. Арсенал со всеми его зданиями и садом занимает обширную площадь почти до трех верст в окружности, примыкая своею южною стороной к набережной той же Канда-гавы. Начальником арсенала состоит полковник артиллерии, очень любезно встретивший нас в своей канцелярии и взявший на себя труд лично показать нам вверенное ему учреждение. В нескольких больших двухэтажных кирпичных корпусах помещаются обширные мастерские, хорошо снабженные всеми новейшими механическими и машинными приспособлениями к полному производству решительно всего, что нужно для вооружения армии. Тут же находятся склады готового уже оружия, запасы ружей разных систем для снабжения ими в случае надобности государственного ополчения, патронный завод, литейный отдел, отдел обозных и артиллерийских принадлежностей, переделочные мастерские для исправления попорченного оружия и, наконец, музей образцов современного и древне-японского оружия и снаряжения. В этом музее обратили мое внимание на древние пики с древками громадной длины -- более двух сажен, и на образ нерукотворенного Спаса, писанный масляными красками на жестяной доске, в вышину около десяти и в ширину около восьми дюймов. Он был найден в земле несколько лет тому назад при вырытии фундамента под одно из арсенальных зданий на глубине около двух сажен, где пролежал, вероятно, более двухсот лет, так как, надо думать, что спрятали его в землю местные крестьяне во время воздвигнутого на них по всей Японии жестокого гонения в 1622--1638 годах. Несмотря на столь долгое пребывание в земле, образ хорошо сохранился, даже краски его не потеряли своей выразительности. Характер письма его западно-европейский.
   При арсенале находится громадный и великолепный сад с большим прудом, ручьями и каналами, прелестными лужайками, таинственными гротами и дикими скалами, где на вершине одной из них красуется буддийская часовня. В прежнее время сад этот, вместе с бывшею при нем леки, принадлежал князю Мито, теперь же он -- собственность правительства.
   По сведениям сообщенным мне в арсенале, вооружение Японцев до 1853 года состояло из лука с колчаном стрел, пики, двух сабель, длинной и короткой, которые носились каждым воином, а для стрелков имелось фитильное ружье, редко, впрочем, употреблявшееся в дело. Все это было показано мне на месте в превосходных образцах и на манекенах. Более трехсот лет тому назад, именно в 1542 году, Португальцы послали из Кагосимы несколько фитильных ружей в подарок микадо, и тогда по этим образцам, по приказанию сегуна, было сделано громадное количество ружей в самой Японии и введено в войска. С тех пор, до прибытия в Японию иностранцев, фитильное ружье и фитильный пистолет были там единственным ручным огнестрельным оружием, С 1853 года японцы принялись закупать ружья и орудия европейской конструкции. В 1854 году им были подарены покойным императором Николаем Павловичем орудия с разбившегося в Симоде фрегата Диана, послужившие новым образцом для местного производства и отчасти для вооружения береговых батарей. В настоящее время эти орудия, как историческое воспоминание, хранятся частию при арсенальном музее, частию в Токийском порте и при Морском училище. Первое новое ружье, которое стало известно Японцам, было пистонное, заряжающееся с дула; затем в провинции Кью-сю приняли прусское игольчатое ружье, а с началом семидесятых годов стали делать опыты над разными системами, вводили ружья Генри Мартини, Альбани и т. д., и только в 1878 году остановились на ружье Снайдера и вооружили им почти всю армию, сдав Мартиниевские винтовки в арсеналы, как запас для резервов. Альбаниевские карабины отчасти остаются еще в артиллерии, а кавалерия перевооружена магазинками. С 1873 года Японцы, с усердием достойным лучшей доли, пустились закупать для армии и флота орудия разных систем, не решаясь окончательно остановиться ни на одной, причем, сказать мимоходом, разные англо- германо- и жидо-американские поставщики и коммиссионеры не мало погрели себе руки на разных надувательных проделках. Для флота правительство закупило орудия Круппа, Армстронга, заряжающиеся с дула, Паррота и др., так что почти на каждом военном судне у Японцев попадаются разносистемные пушки. Та же разносистемность и разнокалиберность господствуют пока и в полевой артиллерии, где правительство только недавно решилось ввести шотландскую пушку для единообразного вооружения своих горных батарей. Вообще, довольно затруднительно исчислить все роды и системы огнестрельного оружия в Японии, так как они постоянно меняются, а в последнее время там выработали даже собственную систему скорострельного ружья (в роде берданки), которое демонстрировал мне в мастерских токийского арсенала сам изобретатель, военный офицер. Предполагается заготовить некоторое количество этих ружей и вооружить ими для практического опыта какую-либо часть пехоты, с тем что если результат опыта окажется удачным, то это ружье быть может окончательно введется в армии, заменив собою все ныне там существующие иностранные системы.
   Не мало приходилось правительству бороться с разными существенными затруднениями при введении регулярной армии. Одним из главнейших был недостаток знающих свое дело офицеров и в особенности унтер-офицеров. Хотя в прежние времена некоторые молодые самураи обучались военным наукам в Нагасаки, у децимских Голландцев, но обучение их оставалось только теоретическим, чисто отвлеченным, безо всяких практических упражнений как по строевой так и по тактической, артиллерийской и полевой фортификационной частям, тем более что и сами учителя были специалистами скорее по коммерческому чем по военному делу. Таким образом все децимское обучение ограничивалось заучиванием разных старинных руководств и учебников. Сознавая недостаточность этого способа, сегун в 1867 году выписал из Франции целую серию инструкторов, в числе 21 человек, к которым поступили для обучения многие молодые люди; во тут крайнее затруднение как для обучающих так и для обучаемых оказалось в обоюдном непонимании языка; тем не менее дело с наглядки пошло гораздо успешнее чем в Дециме. Некоторые, наконец, прошли школу у прусскаго фельдфебеля Коплена, которого выписал в Японию князь Кью-сю; но эта школа ограничивалась чисто фронтовою муштрой, то есть тою стороной дела которая может быть названа автоматическою. Ученики Коплена отчетливо маршировали и поворачивались по темпам, отчетливо проделывали ружейные приемы, пожалуй недурно стреляли в мишени с заранее определенных дистанций, но и только. Словом, число всех, таким порядком образованных, офицеров, считая тут и прежних децимских, было весьма недостаточно для удовлетворения потребностей даже такой незначительной армии какую заводили у себя Японцы на первое время. Но правительству поневоле приходилось тогда производить в офицерские чины таких господ которые ни по образованию, ни по общественному положению не имели на то права: других взять было негде и выбирать не из чего. Этого еще мало; из чувства признательности и справедливости, правительство должно было терпеть в армии людей хотя и невежественных в военном смысле, но преданных ему в политическом отношении, послуживших ему в тяжелую пору, в дни реставрационной революции и после нее, пока положение новой власти было еще шатко. Находя нужным пристроить и обеспечить их верным куском хлеба, правительство учредило для них даже такие места и должности какие встречаются только в японской армии и ее администрации. Пришлось создавать не только армию, но одновременно с нею и контингент офицеров и унтер-офицеров, который соответствовал бы своему назначению. С этою целию было сделано все возможное: Выписана в 1872 году из Франции вторая миссия военных инструкторов, и несколько человек из наиболее способных молодых офицеров Японцев были посланы в Европу для практического ознакомления с порядком службы и изучения военных установлений. В то же время для обучения вышеупомянутых старых офицеров была учреждена школа, известная под названием То-яма-гакко, затем основано отдельное унтер-офицерское училище, Кио-до-дан, военное училище для молодых людей, Сикав-гакко, а ныне есть уже и специально офицерская школа, нечто в роде военной академии. Что правительство не жалело материальных средств на нужды армии, доказывают те денежные суммы которые с 1873 года были отпускаемы военному министерству. Так израсходовано:
  
   в 1873 году 8.000.000 иен
   " 1874 " 8.000.000 "
   " 1875 " 6.950.000 "
   " 1876 " 7.250.000 "
   " 1877 " 5.850.000 "
   " 1878 " 5.743.000 "
  
   Итого, за шесть с половиной лет 41.793.000 иен (52.241.250 кр. руб.). В среднем, ежегодно по 6.000.000 иен (7.500.000 кр. руб.). В 1880 году израсходовано 5.000.000 иен, и правительство имеет все основания питать надежду что на будущее время расходы военного министерства не превысят этой нормы, при которой годовое содержание солдата обходится во 143 иена (178 руб. 75 коп. кред.).
   Вторая французская военная миссия, бесспорно, сделала многое как для устройства военных школ так и для организации армии; что работы ее были не бесплодны, доказывает нынешнее состояние корпуса офицеров и унтер- офицеров. Результаты эти, без сомнения, были бы еще успешнее если бы военная миссия обязалась по контракту не заниматься устройством лишь технической части, но следить и за практическими занятиями войск, что на первое время было в особенности важно, так как от этого оставались бы в большем выигрыше и дисциплина, и отдельное обучение каждого солдата. Теперь эти невыгодные стороны уже устранены усилиями самих Японцев, в которых я вообще заметил очень похвальное стремление выбиваться из-под влияния иностранцев как скоро дело для коего иностранец был призван вполне усвоено ими. А усвояют они необыкновенно быстро и толково. Чуть дело ими усвоено, тотчас же происходит замена европейских инструкторов и техников своими, японскими,-- и дальнейший ход его, как заведенная машина, совершается уже вполне самостоятельно, причем следят лишь за новейшими усовершенствованиями и открытиями в своей специальности, чтобы всегда стоять на высоте ее развития в Европе и Америке. Вот, например, и теперь в этом арсенале, где мне были показаны все мастерские: литейные, оружейные, патронные и прочие заведения в полном ходу их работы. Я уже сказал что все это заведено на широкую ногу, со всеми усовершенствованиями, какие принесло по данной специальности последнее слово науки, и, к крайнему моему удивлению, между многочисленным штатом мастеровых разных степеней и специальностей не нашел я ни одного мастера, ни одного инструктора, ни одного даже директора из иностранцев: от первого до последнего все они были чистокровные японцы. О скрупулезной точности, чистоте, аккуратности, прочности и прочих достоинствах работы нечего много распространяться: качества японских мастеров и их добросовестность в этом отношении достаточно известны.
  
   17-го декабря.
   Сегодня в обществе наших моряков А. А. Струве и В. Н. Бухарина, под водительством драгомана нашего посольства А. Ф. Маленда, поехал я осматривать парк Уэнно и храм Асаксы.
   От посольсского дома до Уэнно будет добрых шесть верст расстояния, но по здешнему это считается недалеко. Путь наш лежал сначала мимо военного плаца, затем вдоль набережной канала Тамори-ики, отделяющего замок от Сото-Сиро, далее мы пересекли по радиусу северную часть этого округа и, переехав по мосту Иоро-зуйо, через Канда-гаву покатили по улицам Отайи, после чего выехали наконец по Муро-мати на площадь Ямаста.
   Эта площадь, примыкающая северным своим концом к парку Уэнно, представляет собою постоянную праздничную ярмарку: она наполнена торговыми ларями, ятками и переносными лавочками, которые строятся наскоро из бамбуковых жердей и дешевых циновок. Продается в них всякая всячина: в одних -- съестные припасы, овощи и преимущественно рыбы со всевозможными плодами моря, в других -- носильное платье или обувь, бумажные материи, дешевые галантереи и так далее. Тут же пристроились разные маленькие театрики марионеток, диорамы, панорамы и китайские тени, качели и карусели, балаганы разных шутов, жонглеров и фокусников, "кабинеты" редкостей, астрологов и гадателей, а также множество мелких переносных ресторанов и чайных домов. Все это кричит о себе аршинными и даже саженными афишами, размалеванными вывесками, картинами, вывесками-фонарями и пестрыми флагами. Тут вечно, что называется, нетолченая труба народу из низших и средних классов городского населения: над площадью неумолкаемо носится гомон людских голосов и возгласов, сквозь который то и дело прорываются всякие свисты, зыки и рыки, комические подражания крикам разных птиц и животных, звуки самсинов, дудок, барабанов, колокольчиков, детских трещоток и тому подобное. Миновав Ямасту, мы въехали в прелестную аллею громадных многовековых кленов и остановились против небольшого конусообразного холма, скрытого со стороны аллеи кипами высоких кустарников и раскидистых деревьев. На вершине этого холма помещается большой темно-бронзовый идол Дай-Буддса, то есть великого Будды, сидящего по обыкновению в чашечке лотоса и погруженного в самосозерцательный покой. У подножия холма, против идола, поставлены по сторонам два большие каменные канделябра и пара каменных же водоемов с освященною водой, а несколько в стороне, влево от этих предметов, восседает на каменном цоколе бронзовая статуя Кваннон-сама -- одного из важнейших джинов (то есть небесных духов) буддийского пантеона; наверху же, перед истуканом Будды стоит бронзовая чаша, наполненная пеплом, в который молельщики втыкают дымящиеся курительные свечи.
   Неподалеку от этого холма, при входе с кленовой аллеи в великолепную рощу, наполненную гигантскими кедрами, криптомериями, кипарисами и другими старорослыми деревьями, высится гранитное тори, из-под которого начинается священный путь в глубину этой священной рощи. Путь этот представляет широкий тротуар, выложенный в косую клетку гранитными плитами и обрамленный с обеих сторон двойными и тройными рядами выточенных из камня монументальных канделябров, где у каменных фонарей прорезаны насквозь изображения луны во всех ее фазах. Эти оригинальные канделябры вместе с несколькими встречающимися на всем пути гранитными тори являют собою наиболее полный образец японских пропилей, осеняемых к тому же с обеих сторон раскидистыми ветвями дерев-великанов, между которыми изящный японский клен (момидза) занимает по красоте своей первое место. Особенный эффект священного пути состоит в некотором изломе его линии на половине ее протяжения, вследствие чего вы не видите сначала самого храма и только приблизясь уже к последнему тори, взор ваш неожиданно открывает в глубине длинной аллеи оригинальный портик и за ним -- фронтон священного здания, над которым сплошною зеленою стеной сплотились на заднем плане высокие кудрявые деревья. Все это вместе взятое выходит необычайно красиво.
   Несколько в стороне от священного пути, с правой стороны среди рощи, высится над купами дерев пятиэтажная красная пагода. Каждый этаж ее окружен наружною галерейкой со сквозными перилами и отделяется от следующего китайскою кровлей с подвешенными на всех углах ее колокольчиками; на верхушке же последней остроконечной кровли торчит высокий металлический шпиль с насаженными на него бронзовыми шарами, тарелками и полумесяцами. Эти пять этажей, по объяснению местного бонзы, знаменуют собою пять степеней самоуглубления, ведущих к нирване.
   Я не стану описывать портик и передний двор уэнноского храма с его массивными бронзовыми канделябрами, водоемами и фимиамницами, так как в главных чертах это все то же, что мы уже видели в нагасакском храме Дайондзи: скажу только, что храм этот известен под названием Тоо-соу и в обстановке своей носит смешанный синто-буддийский (риобусинто) характер. Он невелик и в плане своем имеет крестообразное начертание. Прежде здесь красовался обширный и великолепный храм того же имени, но, к сожалению, он сгорел во время реставрационной революции в июле 1868 года. Главную достопримечательность Тоо-соу составляют гробницы сегунов и семейный склеп фамилий Гозанге, но иностранцам почему-то не разрешается доступ в эти усыпальницы. Нам пришлось ограничиться только осмотром храма снаружи и той его внутренней части, которая благодаря раздвижным ставням передней стены доступна всем вообще посетителям. В этой-то части дежурный бонза обратил наше внимание на небольшие ширмы, где по золотому фону были изображены сцены какой-то царской охоты весьма бойкою кистью знаменитого в этом жанре художника Хана-буса-Ипио (конца XVI и начала XVII века), в особенности хороши в них так называемые иема -- рисунки лошадей в разных положениях. В алтарной части храма стоит довольно много разных позолоченных идолов рядом с кангами, синтойским зеркалом Изанами и на пилястрах подпотолочным карнизом; внутри же храма развешаны, как объяснил нам бонза, портреты знаменитых японских писателей, теологов и философов.
   С правой стороны при этом храме находится особый небольшой придел, где над алтарем висит в позолоченной раме полурельефное и тоже позолоченное изображение священного хлеба, на небесно-голубом фоне. Придел этот, по объяснению бонзы, посвящен памяти Канда-мио-джина {Мио значит святой, джин или, по-китайски, дзин, дух, гений.}, специального патрона города Токио. При этом бонза показал нам висящие на правой стене гигантскую саблю и секиру, а под ними на столе -- две головы рогатых демонов, пребезобразные, но превосходно сделанные из папье-маше. Легенда повествует что Панда, защищая свой возлюбленный город от козней двух демонов, отрубил им головы,-- одному этою самою саблей, а другому этою самою секирой, и вот, мол, какие страшные были эти демоны,-- судите сами по их точным изображениям! Впрочем, А. Ф. Маленда сообщил вам что в Токио имеется еще другой храм в честь Канда-мио-джина, настоящий, большой храм, тера, где точно также показывают и головы, и саблю с секирою, уверяя что те-то и есть самые подлинные и что из того храма ежегодно совершаются по городским улицам торжественные духовные процессии в честь токийскаго патрона. Мы спросили нашего бонзу: нельзя ли видеть их богослужение; бонза даже обрадовался и тотчас же побежал предупредить о вашем желании старшего жреца этого храма. Минут через пять тот появился пред алтарем, войдя во храмину задним ходом. Облачение его состояло из белого балахона с широкими, пли так называемыми греческими рукавами, светло-зеленой креповой мантии, накинутой на плечи, и длинной, толстой ленты, вершка в два шириной, с какими-то плетешками и кистями из шелкового шнура по обоим концам; лента эта была перекинута у него поверх мантии через левое плечо и спускалась сзади до пят, а на голове жреца надето было нечто в роде кардинальской шапки из сетчатой волосяной материи; в руках держал он молитвенник, в форме обыкновенной книжки, и опахало из белого конского волоса. Опустясь на колени, лицом к алтарю, жрец сделал один удар в барабан чтобы "разбудить" духа и затем стал бормотать по книжке какие-то молитвы, время от времени слегка помахивая то вправо, то влево своим опахалом. В заключение он простерся ниц и, полежав так с полминуты, поднялся чтоб еще дважды глухо стукнуть в барабан, после чего на некоторое время пристально уставился взором прямо в глаза идолу и, наконец, тихо отошел прочь, к ступеням главного портала, где помещались мы в качестве зрителей. Приличный гонорар за его богослужение был принят им от вас весьма благосклонно; но разрешения осмотреть сёгунские усыпальницы мы и после этого все же не получили, несмотря на свои обещания вторичной "благодарности". Почему такой строгий запрет, не знаю.
   Парк Уэнно, расположенный на невысоких плоских холмах, весьма обширен, тенист и живописен, В особенности хорош вид на прилегающее к нему озерко "Сино-базуно-ике" (в переводе значит "пруд нетерпения") с прелестным островком, на котором находится храмик богини Бентен. Это озерко около двух верст в окружности, широко и густо поросло у берегов роскошными лотосами и лиловым ирисом (по-японски сиобу). Облюбованное священными журавлями, оно в изобилии наполнено крабами, черепахами и разными породами диковинных рыб -- от мелкой ружетки и золотой до самых крупных многолетних карпов, и так как воды его кристально прозрачны, то с набережной островка прекрасно можно наблюдать жизнь этого подводного царства. Между курьезами парка вам непременно покажут близ озерка одну сосну, называемую луною. Такое название дано ей вследствие того, что одна из неестественно искривленных ветвей ее загнута в совершенно круглое кольцо, силуэт коего, отчетливо вырезываясь на фоне неба, подал японцам повод к сравнению его с луной. В самом парке и у берегов озера вы встречаете несколько каменных террас и площадок, наполненных кумирнями, чайными домиками и тирами; на одной из них устроился один из лучших токийских ресторанов, где нам показывали особую комнату, куда обыкновенно приезжают завтракать нынешние японские министры. В глубине парка устроен зверинец, где пока ходит лишь один заморенный медвежонок с острова Матсмая.
   Отведав в министерском ресторане свежих устриц, весьма мясистых, но отличающихся несколько своеобразным привкусом, что, впрочем, не вредит их съедобности, отправились мы в соседнюю часть города, известную под названием Асакса-Окурамайя, взглянуть на знаменитый тамошний храм Кинриусан, посвященный Кваннон или Каннон-сама -- буддийскому божеству, играющ ы океана. И отражение всех этих красок перламутром играет на стеклистой поверхности моря.
   А в то же время на юге скопляются массы облаков другого характера. Они собираются там над самою Суматрой, над внутреннею частью страны. Наземная нижняя полоса их, густо слилась в одну тяжелую, сплошную темно-синюю тучу холодноватого тона, а верхушки клубятся гигантскими группами жемчужно-серого и белого цвета, и только края их, обращенные к западу, слегка румянятся розоватым отливом. Здесь, в этих южных тучах, гуляет гроза: поминутно рассекаются они и вдоль и поперек голубовато-зелеными молниями, яркий блеск которых гасит на мгновенье краски заката, но после того они выступают снова еще привлекательнее. Это явление продолжалось около получаса; затем переливы световых тонов стали слабеть и краски сгущаться, потом тускнеть и наконец блекнуть, а молнии на юге все более и более черкали и раздирали своими стрелами темно-синий фон грозовых туч, сверкая все ярче. И едва солнце скрылось за чертою вод, как в вышине, на юго-восточной стороне неба, появилась полная луна и залила всю эту картину своим холодным фосфорическим светом. Одновременный эффект лунного света и этих молний был необычайно красив, и его уже едва ли в состоянии была бы перенести на полотно кисть самого гениального художника. Я долго не мог оторваться от этой дивной картины.

* * *

   Проходя мимо Суматры, не излишне будет сообщить моим соотечественникам, что могущество русской державы в среде местного населения этого острова, по-видимому, пользуется большим обаянием. Полагаю, вам небезынтересно будет узнать, что не далее, как год тому назад {Писано в 1880 году.} Россия легко могла бы, если бы только захотела, сделать себе роскошное приобретение в экваториальных странах по южную сторону Индии, так как населения Суматры просили особою петицией принять их в русское подданство.
   Теперь уже это дело прошлое и поконченное, а потому нет причины, чтоб оно оставалось долее под покровом канцелярской тайны. Вот как это случилось:
   В конце ноября и в декабре 1878 года клипер "Всадник", состоявший в то время под командой капитана 1-го ранга Андрея Павловича Новосильского, находился в течение около трех недель в Пенанге (порт на западном берегу Малаккского полуострова, против Суматры) для некоторых исправлений на судне. 4-го декабря на борт "Всадника" явилось несколько человек азиатов, одетых весьма богато в свои живописные парадные костюмы. Судя по виду, это все были люди очень солидные, сановитые, с умными и выразительными лицами. На вопрос вахтенного офицера: что им угодно, один из них отвечал по-английски, что они имеют надобность переговорить непосредственно с самим командиром судна. Будучи приняты в капитанской каюте, люди эти заявили капитану Новосильскому, что желают говорить с ним совершенно секретно по делу громадного для них значения. Андрей Павлович отвечал, что готов выслушать и что они могут высказаться, не опасаясь ни за какую нескромность. Тогда гости объявили, что они уполномоченные посланцы султана ачинского, который поручил им некое дело государственной важности. Затем рассказали, что народ ачинский и соседние с ним племена доведены до отчаянного положения, но что, истощаясь в военной борьбе с голландцами, они ни под каким видом не хотят покориться их тяжкому и суровому владычеству; что берега их острова находятся в тесной блокаде со стороны голландских крейсеров, вследствие чего подвоз оружия и военных запасов становится невозможным, но, несмотря на все это, ачинцы решились скорее погибнуть все до последнего с одним холодным оружием в руках, чем счесть себя побежденными. А потому, пользуясь пребыванием в Пенанге русского военного судна, их султан и соседние с ним владетельные князья решились наконец привести в исполнение план, давно ими задуманный и пользующийся на всем острове, а в Ачине в особенности, большою популярностью, -- именно: ходатайствовать перед престолом великого Белого царя о принятии их под непосредственное покровительство всемогущей русской державы. При этом они заверяли, что если Белый царь отнесется к сему ходатайству благосклонно, то вслед за Ачином вся Суматра с радостью отдастся "под сень его высокой руки". Они умоляли Новосильского не отказать их просьбе принять на себя передачу ходатайства их султана и князей к подножию русского престола, так как снаряжать особое посольство в Петербург ни султан ачинский, ни другие владетели при нынешних трудных обстоятельствах не имеют возможности.
   Выслушав столь неожиданное заявление, А. П. Новосильский почувствовал себя в большом затруднении. С одной стороны, думалось ему, не становится ли он жертвой какой-нибудь мистификации, так как где же видано в самом деле, чтобы подданство целого султаната с трехмиллионным населением и с перспективой присоединения затем громадного острова с 19 миллионами населения предлагалось подобным образом! Но с другой стороны, видя такую серьезность и настоятельность просьбы, а также важность возлагаемого на него поручения, сопряженного с облегчением участи трех миллионов людей и с добровольным присоединением к России одной из богатейших стран в мире, он не счел себя вправе ответить этим людям безусловным отказом.
   -- Мы знаем, что вы в войне с голландцами, -- сказал им между прочим Новосильский, -- но если вам в самом деле пришлось уже так плохо, отчего же вы не обратились за протекторатом к англичанам?
   -- К англичанам?.. -- весь встрепенувшись, выпучил на него глаза объяснявшийся ачинец. -- К англичанам?!
   -- Ну да, к англичанам. Они же к вам гораздо ближе и вы их хорошо знаете. Что это вас так удивляет?
   -- О, да!.. Конечно, мы их знаем! Мы даже хорошо их знаем!.. Но ведь это все равно, как если бы мы обратились за помощью к голландцам. Англичане, быть может, и помогли бы нам, но они будут такие же, как и голландцы, если не хуже... Нет, избави нас Бог от тех и от других!.. Ни к кому и ни под кого, только под руку русского императора! -- решительно добавил он убежденным и веским тоном.
   Подумав, каким бы образом удобнее перевести это дело на практическую почву, Новосильский предложил посланцам приложить к петиции английский перевод ее текста, скрепить то и другое именными печатями султана ачинского и всех прочих владетельных князей Суматры и переслать на его имя до востребования в Неаполь. На все это он дал им трехмесячный срок, так как рассчитывал к марту месяцу быть со своим клипером на неаполитанском рейде. При этом было условлено, что какой бы оборот не получило это в Петербурге, он уведомит о его результате проживающего в Пенанге агента султана ачинского (бывшего в числе уполномоченных) условною телеграммой.
   К назначенному сроку петиция была прислана в Неаполь, и А. П. Новосильский представил ее при рапорте по начальству для передачи в министерство иностранных дел. По прошествии некоторого времени ему было отвечено, что прошение султана Ачинского и прочих не может быть принято во внимание, так как Россия находится с Голландией в дружественных отношениях. Тогда Новосильский телеграммой на имя султанского агента ответил, как было условлено, двумя словами: "No chance" (не идет), и на том дело было покончено {Рассказ запивав со слов А. П. Новосильского, тогда же ему прочтен и одобрен им относительно верности.}.
  
   7-го августа.
   Сегодня капитан сообщил нам бюллетень метеорологических наблюдений на судне с 30 июля по 6 августа. Результаты выражены дробями, причем барометрические данные находятся на месте числителя, а термометрические (по Реомюру) на месте знаменателя. Вот эта таблица:
  

Полдень.

Полночь.

   30 іюля (11 августа)

764/30

763/29

   31 іюля (12 августа)

764/32

764/28

   1 (13) августа

764/31

764/28

   2 (14) августа

764/30

(на якоре в Пуан-де-Галле, наблюдений не было).

   3 (15) августа

764/29

763/28

   4 (16) августа

764/30

763/27

   5 (17) августа

764/30

762/28

   6 (18) августа

764/29

760/29

   Из этого можно бы вывести заключение что чем ближе к экватору, тем легче пожалуй, и что насчет жары хуже Красного Моря и на свете нет. А впрочем, поживем -- увидим.
   В течение ночи берега Суматры совершенно скрылись из виду. Малаккского берега тоже не видать пока, и мы плывем проливом, точно в открытом море. Полный штиль. Поверхность вод гладка, как зеркало, и отражает в себе длинными полосами блики жемчужно-белых облаков. Солнце спрятано в дымке тумана, но печет сегодня так, что и под двойным тентом чувствительно. Попались два парусных судна: одно, совершенно белое, шло навстречу; другое держалось в стороне, направляясь к берегам Суматры. Около трех часов пополудни прошли мимо совершенно одинокого миниатюрного островка пирамидальной формы, называемого Пуло Джара, что значит лошадиный остров, но лошадям тут решительно негде держаться, так как окружность всего островка, судя на глаз, едва ли будет во сто сажен. Впрочем, лейтенант парохода "Пей-Хо" говорит, что у малайцев под именем джара известно одно дерево, растущее, между прочим, и на этом островке, которое отличается необычайной крепостью: оно неподатливо ножу, как железо. Таким образом, вернее может быть, что островок получил свое имя от этого дерева. Могу сказать одно только, что он прелестен в полном смысле слова. Это какая-то игрушка. Покрытый от берегов своих и до самой макушки густейшею и роскошнейшею растительностью и среди разнообразных оттенков зелени, испещренной цветами, он представляется совершенным букетом, вынырнувшим из глубины водного пространства. Узенькая полоска белого кораллового рифа, служащего ему подводным основанием, представляется в виде изящного бордюра, над которым словно "Венерины кудри" махрово свешиваются к воде кудрявые светло-зеленые ветки прибрежных кустарников и молодых деревьев. Прелестнее и своеобразнее этой картинки трудно и представить себе что-либо. Тут же невдалеке лавировала и небольшая малайская лодка с тремя полосатыми парусами. Часом позднее мы встретили другую такую же лодку, проскользнувшую у нас почти под самым бортом. Это малайское рыбачье суденышко отличалось совершенно особенною конструкцией: низкий зарывающийся нос и высокая приподнятая корма, где находится каютка; в середине что-то вроде садка или ящика с люком, служащего как бы палубой; на судне три небольшие мачты: средняя повыше остальных торчит прямо кверху посередине судна, другая, пониже, с некоторым наклоном вперед, на самом конце носа, а третья, совсем маленькая с уклоном назад, -- на самом конце кормы. На каждой мачте поднимается по одному прямому четырехугольному парусу соответственных размеров. Паруса здесь рогожные: они весьма искусно плетутся отдельными узкими полотнищами из тонкого пальмового лыка и сшиваются полотнище с полотнищем в несколько продольных или поперечных полос: одна полоса буро-красная, другая желтая. Поперек паруса, на равных промежутках, пропускаются в нашитые рядами петли несколько тонких бамбуковых реек, но к мачте прикрепляется только верхняя рейка, от коей веревочная снасть пропускается через мачтовый блок, и свободный конец ее находится под рукой кормчего. Такое устройство парусов имеет ту выгоду, что при внезапном налетевшем шквале один человек может убрать их моментально: для этого ему стоит только отдать свободные концы снастей, и паруса тотчас же упадут вниз, как падает штора или как складывается веер.
   Счастливый немец с кисточкой с некоторого времени подсаживается от скуки к нашей сестре Степаниде Алексеевне и вступает с ней в беседу; он по-немецки, она по-русски. Когда ему нужно объяснить ей что-либо, он пускает в ход и мимику, и звукоподражание, и жестикуляцию, что в совокупности выходит преуморительно. Сегодня вечером, желая объяснить своей собеседнице что-то касающееся крови, он подходит и спрашивает у кого-то из наших, как по-русски будет das Blut. Ему отвечают: кровь. Тогда немец поясняет, что желал узнать у сестры, много ли она на войне видела крови и правда ли, что в нашей Дунайской армии была и чума, и холера. Доктор Кудрин, вмешавшись в разговор, заметил, что как военный врач, бывший на Дунае, он может засвидетельствовать, что ни той, ни другой у нас не было, а был тиф и нередко в очень тяжелых формах. Затем завязался с немцем разговор, в котором наш доктор отвечал на предлагаемые ему вопросы. К разговору присоединились и еще некоторые из наших, а на прощанье немец, благодаря доктора за его интересные сообщения, прибавил не без приятного удивления:
   -- Однако я замечаю, что вы все, господа русские, говорите по-немецки?!
   -- Да, более или менее, -- согласился доктор.
   -- Так почему же в таком случае... -- начал было немец, но вдруг как-то осекся и не досказал своей фразы. Очевидно, он хотел спросить: почему же мы в таком случае не разговариваем с его камрадами, но, как видно, спохватился вовремя, смекнув, что причиной этому вовсе не незнакомство наше с языком Германии и что если между ними и нами не произошло до сих пор никакого сближения, то не мы в том виноваты.
   В одиннадцать часов вечера мы увидели с левой стороны, как раз на траверзе нашего судна, перемежающиеся огни маяка на Малаккском берегу. Вскоре после этого к полуночи засвежело, а в пять часов утра стало так трепать, что пришлось закрыть все люки.
  
   8-го августа.
   К семи часам утра ветер упал совершенно, и волнение стало улегаться. Погода по-вчерашнему, только, кажись, еще жарче. Црет морской воды опять стал зеленоватым. Суматры не видать: зато слева тянется низменная, поросшая пальмовыми лесами полоса Малаккского берега, на котором кое-где синеют отдельные, довольно, впрочем, пологие холмы, а за ними, еще дальше, сквозь дымку знойного тумана, порой можно разглядеть более высокую гряду внутренних гор полуострова. На поверхности моря время от времени встречаются плывущие деревья; либо подмытые бурунами, либо сломленные бурей. Попадались на волнах и кокосовые орехи, вероятно сорванные с прибрежных пальм порывами сегодняшнего ночного ветра. Куда-то занесет их!..
   Нынче в первый раз мы видим морское марево: отдельные стоящие на низменном берегу деревья, вследствие рефлексии, представляются гигантами необычайной вышины, и так как полоска земли совсем ускользает от глаз в зеркальном блеске морского горизонта, то кажется, будто эти деревья поднимаются прямо из моря, а еще несколько времени спустя начинает казаться, будто они висят просто в воздухе, над водой, в которой только чуть заметно их отражение.
  

Сингапур

Сингапурский архипелаг. -- Свайные постройки. -- Порт и рейд. -- От порта до города. -- Характер городских построек. -- вывески. -- Жизнь на канапе. -- Китайский праздник в честь Злого Духа. -- Приемная и домашний алтарь в китайском жилище. -- русские дамы в Сингапуре. -- Прогулка по городу. -- Отель Лорн и его концертный зал. -- Артистическое семейство. -- Как отыскали ты себе ужин. -- Хваленый отдельный комфорт. -- Утренняя уличная жизнь Сингапура. -- Свинья в почете. -- Китайские каменщики на постройке. -- Две буддийские пагоды. -- Сиамский регент с семейством и их костюмы. -- Площадь Raffals square. -- Мечеть на Кампомглане. -- Дворец сингапуского раджи. -- Малайское оружие. -- Кокосовое молоко. -- Табачные и мануфактурные лавки в Андийских рядах. -- Китайские циновки. -- Сингапгурское население. -- Кафедральный собор. -- Крокет и его любители. -- Английские солдаты местного гарнизона. -- "Обратные" русские пассажиры. -- Загородные сады. -- Ботанический сад. -- Китайский галантерейный торговец в разнос. -- Броши, серьги и браслеты как талисманы. -- Русская кухня в Лорн-отеле. -- Сино-Малайский театр. -- Содержание пьесы, которую мы видели. -- Сингапурский высший свет на вечерней прогулке. -- "Сливки" и "подонки". -- Английский военный оркестр. -- Индус-политик.

  
   Продолжение 8-го августа.
   Половина третьего часа дня. Подходим к Сингапуру. Остается не более полутора часа пути. Земля видна уже и налево, и направо, и впереди. Низменные, слегка кое-где всхолмленные берега сплошь покрыты лесами. Против 1-го бакана, вдали, на берегу Сингапура прежде всего кидается в глаза желтизной своих глинисто-песчаных осыпей какой-то высокий круглый холм. Он совершенно гол, как череп, но на самом темени его поднимается тесная группа очень высоких кокосников: издали точно чуб на макушке плешивой головы. Впереди справа, на краю группы небольших островов, белеет на отдельной скале стройная колонна маяка, высотой до 105 футов. Проход Салат-Синки, вдоль которого мы теперь следуем, обставлен на балках и рифах баканами-маячками на якорях, где по ночам зажигаются фонари. По обеим сторонам прохода разбросаны живописные группы прелестных маленьких островков, из которых каждый, словно курчавою шапкой, покрыт купами роскошной растительности. Точно букеты и корзинки цветов выдвигаются они из тихих вод к нам навстречу. Между ними есть совсем миниатюрные, не более десяти шагов в поперечнике. И как хороши на них эти густые заросли саговых пальм, латаний и кокосников, перепутанных ротангами и разными павоями!.. Есть там также и другие какие-то деревья, похожие своей листвой на наши европейские породы. Зелень везде чрезвычайно свежа и колоритна. На некоторых островах зеленеют отдельные холмы, в роде курганов, покрытые одною лишь травой (иногда весь островок состоит только из такого холмика), но зато на их подножия словно накинуты венки: так пышно окружены они бордюром из всевозможной тропической заросли, кустарниковой и древесной. Кое-где видны на островах среди зелени скалистые глыбы розового гранита, а на склонах пригорков слева, между густыми рощами -- какие-то плантации, где насаждения разбиты правильными рядами.
   Вода приняла светло-зеленый цвет, как в Смирнском заливе, и море, похожее теперь скорее на озеро, становится все оживленнее: то и дело попадаются местные лодки с плетеными полосатыми парусами, снующие в разных направлениях между островками. Там и сям на утлых маленьких челночках рыбачат темно-бронзовые малайцы, а на отмелях и банках они и просто бродят в воде по колено, копошатся там за каким-то делом и словно ищут чего-то. Вдали, на самом горизонте, справа виднеются особою группой несколько высоких деревьев, под которыми совсем не заметно почвы, словно они поднимаются прямо из воды. Это опять-таки очень эффектное действие рефракции.
   Приостановились на минуту, чтобы принять лоцмана, и идем далее. Розоватые обрывы на островах попадаются все чаще: они состоят из песчаного, выветрившегося гранита. Вот, у самого берега одного из таких островков, при входе в порт, торчит белая игла, вроде обелиска, и на ней доска с четкою черною надписью "Граница порта". Вход очень узок, так что двум морским судам здесь, пожалуй, и не разойтись. Он защищен старою и совершенно ничтожною земляною батареей, на которой нет и орудий. Западная часть порта очень узка и идет как бы каналом между сингапурским берегом с левой и островками с правой стороны, где на холмах и площадках розовых обрывков растут аукарии, заменяющие здесь наши елки. Все эти островки -- те же наши финские шхеры, только с тропическою растительностью. На них из-за зелени приветливо выглядывают европейские бенглоу под черепичными и гонтовыми кровлями, с уютными верандами, зелеными жалюзи и холщевыми маркизами. Но тут же вы можете видеть и живые образцы свайных построек. Это Тангонг-роо, целая малайская деревня, в несколько десятков хижин, с сарайчиками, лавками и даже с трактиром и кабачками, выстроенная прямо в воде, на довольно тонких сваях. Строения вытянуты в известном порядке, так что образуют нечто вроде водяных улиц и переулков. Постройка обыкновенно идет таким образом, что во время отлива вбивают в иловый грунт морского дна обожженные и осмоленные снизу бревна, преимущественно пальмовые. Вбивают их правильными рядами, с известными промежутками друг от друга, на протяжении всей площади, какую предполагается занять под будущее строение, и затем для связи надевают на их верхние концы продольные и поперечные перекладины, на которые настилают плотными рядами сперва жерди, а потом доски, и прикрепляют их к перекладинам гвоздями или деревянными шипами. Таким образом, на высоте от трех до пяти аршин над уровнем воды получается досчатая платформа, где уже и строится самая хижина о двух-- или четырехскатной, довольно высокой кровле, иногда с наружною галерейкой вроде веранды. Наугольные и средние устои, по которым налаживается каркас хижины, вбиваются в грунт вместе со сваями, вдвое превосходя последние длиной. Стены и кровля обшиваются по каркасу пальмовыми или камышовыми циновками, причем стены обмазываются иногда глиной и штукатурятся снаружи известкой. От дверей хижины всегда спускается к воде приставная лестница, где рядом с нею привязываются к сваям хозяйские челны и легкие лодки, которые на ночь поднимаются на канатах вверх на платформу. Здесь, в самом порту, есть две такие свайные деревни, и в обеих живут рыбаки, грузчики, портовые носильщики, люди, занимающиеся ловлей и продажей раковин, крабов, улиток, и тому подобный народ, перебивающийся из-за куска хлеба или живущий поденною работой собственно при порте.
   В половине четвертого часа мы вышли из узкого канала в более просторную часть порта, откуда виден широкий рейд, и к четырем часам дня уже ошвартовались у самой пристани, в расстоянии менее десяти сажен от берега, подойдя к ней вплотную левым бортом. Пристань эта, в виде свайной эстакады, тянется широким помостом на несколько сот шагов перед громадными каменноугольными складами: она так велика, что вдоль ее борта могут грузиться углем несколько больших пароходов сразу.
   Сингапурский рейд -- один из самых обширных в мире. По южную его сторону, в расстоянии около десяти миль, виднеются покрытые растительностью берега больших островов Баттама и Бинтанга, а позади их, уже в очень значительном отдалении, чуть синеют горные вершины Суматры.
   Мы еще только подходили к пристани, как уже были окружены целою флотилией малайских лодок с двухскатными циновочными кровлями и миниатюрных челночков, выдолбленных из цельной колоды красного дерева, по форме совершенно таких же, как в Адене, и в них голые малайчата кричали и плескались водой точно так же, как и там арабчонки, не успели мы ошвартоваться, к правому борту уже пристало несколько широких шаланд с тюками каких-то товаров, которые должен был принять "Пей-Хо" для перевозки в один из попутных ему портов крайнего Востока. Каждою такою шаландой очень умело управляли только двое голых китайцев, которые, стоя на корме, вдвоем гребли с руля одним большим и длинным веслом и делали это столь искусно, что такая, по-видимому, неуклюжая посудина шла у них вперед, лавировала между другими лодками и делала должные повороты достаточно скоро и ловко.
   На пристани ожидали "Пей-Хо" несколько европейцев в белых касках и толпа полуголых бронзовых и черных людей разных национальностей в ярких и пестрых лоскутьях вместо одежды. Далее же на берегу стояло несколько извозчичьих карет вроде небольших продолговатых дилижансов со сквозною двойною крышей и с жалюзи вместо стекол.
   К нашему адмиралу тут же явились адъютант местного губернатора с приветствием от имени своего начальника, голландский консул, исполняющий в то же время обязанности и русского консула, командиры стоящих на здешнем рейде наших военных судов: капитан-лейтенанты Алексеев ("Африка") и Ломен ("Забияка"), а также капитан-лейтенант Постельников, сопровождающий военно-морские грузы на зафрахтованном нами судне "Малага", и командир 2-го восточно-сибирского стрелкового батальона полковник Флоренский. С. С. Лесовский принял всех очень любезно и, отпустив английского офицера с голландским консулом, пригласил русских остаться на "Пей-Хо", чтоб отобедать с ними вместе.
   Хотели мы было тотчас же отправиться в город, но задержала возня с прачками, роль которых здесь исполняют мужчины малайцы и китайцы. У нас на "Пей-Хо" не берутся мыть белье пассажирам, и потому всегда приходится пользоваться для этого остановками в попутных портах, где моют наскоро и прескверно, да вдобавок еще путают ваши вещи с чужими. В ожидании, когда подойдет моя очередь сдать прачке-малайцу свой узел белья, я стоял на палубе и поневоле смотрел на процедуру таскания китайскими кули каменного угля в наши трюмы. У сходней, ведущих с пристани к угольному складу, сидел за маленьким столиком китаец-подрядчик и отмечал у себя в книжке каждую корзину угля, проносимую на коромысле двумя голыми кули. Перед ним стояла плетенка, наполненная медными центами. Каждая пара кулиев, возвращавшаяся с парохода с пустою корзинкой, останавливалась на минуту перед столиком и получала с рук на руки от подрядчика по центу, а затем шла в склад за новою нагрузкой. Все это делалось быстро и ловко, без малейшего замешательства, толкотни и споров. Круговращательное движение кулиев от склада на пароход и с парохода к складу совершалось, как нечто хорошо разученное, с автоматическою точностью, напоминая выплывающих уточек в известной детской игрушке. Но что за отвратительный запах какой-то смеси кокосового масла с касторовым и чеснока с пачули установился в окружающей атмосфере!.. Это характерный запах китайцев, который внесли с собою работающие в поте лица своего кули.
   В город отправились мы после обеда, когда уже стемнело. Проехав мимо нескольких деревянных хижин и барачных лавчонок, приютившихся около угольных складов, свернули на шоссе, идущее берегом, мимо свайных построек малайской деревни. Затем шоссе входит в болотистый лес и там идет местами дамбой, обрамленное дренажными канавами. Но как сейчас же сказывается практический гений англичанина, не жалеющий денег ради пользы и комфорта! Мало того, что шоссе это само по себе превосходно, оно еще на всем своем протяжении освещено газовыми фонарями и особенно в том месте, где проходит через пустырь болотистого леса. За лесом пошли сады, плантации, дачи на маленьких холмиках и китайское кладбище со своими подковообразными могилами. Но вот наконец и город. Вы въезжаете прямо в главную улицу, которая длинным проспектом прорезывает весь Сингапур в северо-восточном направлении и носит несколько названий: сначала, до моста на канале, она называется Southbridge, потом Кафедральным проспектом, потом Victoria Queen, а дальнейших названий не знаю. Улица эта, однако, далеко не блещет изяществом своих построек -- по крайней мере, в районе Southbridge дома, в большинстве случаев, хотя и каменные, но безо всякого архитектурного стиля: зато в каждом из них, безусловно, сказывается меркантильно-промышленный характер. Здания не высоки и отличаются замечательным однообразием постройки: все они полутораэтажные, то есть над нижним этажом, где под неизменною крытою галерейкой помещаются исключительно лавки и ремесленные заведения, имеется надстройка в половину высоты нижнего этажа, служащая жилым помещением. В этой надстройке непременно есть своя маленькая верандочка, где из-под циновочных штор всегда торчат наружу какие-нибудь подушки, пестрые одеяла и разные принадлежности домашнего обихода и туалета. Есть несколько домов и европейского характера, обыкновенно двухэтажных, но опять-таки не ищите какого-либо стиля в их приземисто-коренастой, основательной архитектуре: они строены без затей и без вкуса, но прочно, солидно, на веки-вечные и глядят, точно английские бульдоги с ожирелым затылком. Все вообще сингапурские постройки крыты черепицей. Выставясь на улицу из-под лавочных навесов, как ленты, качаются на крючках китайские вывески, написанные сверху вниз золотыми и черными литерами на продолговатых красных, желтых, черных и зеленых досках или на листах жести и лакированном картоне. Точно также вывесками служат и бумажные китайские фонари разнообразных форм, горящие перед входами в лавки. Повсюду газовое освещение, а на канале даже своеобразная иллюминация: там, в покрытых циновками лодках, живет целое население туземцев, которое еще нельзя причислить к безусловным беднякам, так как у каждого из них "свой дом", своя собственность, в виде крытой лодки, служащей для целой семьи местом постоянного жительства. На крышах некоторых лодок разведены даже миниатюрные цветники и огородцы. Там обыкновенно на носу или на корме устроен очажок, на котором варится пища, и эти-то костерки, вместе с лодочными фонарями, подвешенными у входа под циновочные кровли, каждый вечер доставляют каналу своеобразную, оживленно движущуюся иллюминацию.
   Приехав в город, мы как раз попали на большой общественный праздник в китайском квартале. Этот день желтокожие "сыны неба" посвящают умилостивлению "Злого Духа" и ублажают его всяческими лакомствами, курением и музыкой, лишь бы только он в течение года не делал им каких-нибудь особенно крупных пакостей, без мелких же само собою, как черт, он обойтись не может, но "сыны неба" за это на него уже и не претендуют. Весь китайский квартал был залит огнями разнообразной иллюминации. Тут горели свечи и лампы, плошки и шкалики, лампионы и стеклянные разноцветные шары, бумажные фонарики и люстры из разнокалиберных фонарей и даже целые фонарища, подлинные монстры, с намалеванными на них драконами: китайщина мешалась с европейщиной, включительно до газовых звезд, букетов и вензелей в виде китайских литер. Тут же жгли большие костры из сухого тростника и пальмовых листьев. В некоторых местах, вдоль тротуаров, этот материал для костров лежал целыми грядами на протяжении нескольких десятков шагов, и нередко такие гряды нарочно поджигались, так что казалось, будто горит сплошь целая сторона улицы, и остается только удивляться, как при этом и в самом деле не случилось ни одного пожара.
   Кроме иллюминации "Злого Духа", было устроено еще и громадное пиршество. Каждый китаец, как богатый, так и бедный, по мере возможности, непременно заготовил к этому дню какие-нибудь яства, сласти и вино, расположил их покрасивее на блюдах и плетенках, украсил цветами, маленькими флагами и свечами из растительного воска и затем отнес все это в пагоду. Там вокруг храма и вдоль улиц, окружающих его ограду, бонза41 уже заранее наставили длинные ряды широких столов, на которых очень красиво разместили в известном порядке все доставленные в пагоду блюда. Над столами висели на проволоках лампы и группы разнообразных цветных фонарей, а равно и на столах горели канделябры и солнечные лампы с шарами. Углы и центр каждого стола были украшены пирамидальными сооружениями из сладких пирожков. Одни из этих сооружений имели форму конуса, другие -- цилиндра, третьи -- вид громадных широкотелых флаконов с длинным, постепенно сужающимся горлом и расширяющимся, как у музыкальной трубы, устьем, и все эти пирамиды, конусы, цилиндры и флаконы были увиты ленточными гирляндами, усыпаны зеркальными блестками, утыканы треугольными маленькими флагами и тлеющими палочками священного курева, иллюминированы множеством свеч из разноцветного воска. Кроме того, цветочные гирлянды и пестрые флаги различной величины входили в убранство столов, балконов, окон и дверей, как самостоятельное украшение. Между блюдами особенно почетное место занимали жареные поросята и огромные свиные окорока, шкурка которых отличалась ярко-малиновым цветом, что придавало им красивый и особенно вкусный вид. Затем на блюдах красовались превосходно зажаренные цыплята и куры, фазаны, утки, индейки и гуси, а рядом с ними высились груды круглых караваев пшеничного и рисового хлеба, пироги, пышки и великолепные торты, украшенные сахарными узорами и бумажными цветами, совершенно как наши пасхальные бабы и куличи. Наконец, немалым украшением столов служили плоды и фрукты, между которыми ананасы, баобабы, мангустаны, орангпатаны, сахарный тростник, мандарины, громадные апельсины, чуть не с детскую голову, каштаны и бананы играли выдающуюся роль: вообще же из плодов и овощей здесь было соединено все, что производит местная флора. А чего она не производит! Каждое блюдо яств и каждая корзина фруктов или овощей непременно были украшены живыми и искусственными цветами, треугольными маленькими флагами и горящими свечами. В общем, все это очень напоминает наши пасхальные столы у церковных оград в ожидании освящения, только здесь оно является в более массовом виде. Тут же пускали в разных местах ракеты, огненные фонтаны, колеса, бенгальские огни и тысячи шутих и хлопушек. В одном месте показывают китайские тени, кои силуэты вырезаны артистически и вполне натурально; в другом -- театр марионеток, совершенно как наши "петрушки"; в третьем -- клоуны и жонглеры изумляют толпу зрителей своим проворством рук и акробатическою ловкостью. Все эти представления сопровождаются оглушительной музыкой. Мелодию флейт и гитар не только разобрать, но и расслышать невозможно, так как она заглушается звуками гонгов, там-тамов, трещоток и каких-то больших металлических сковород. Сочетание звуков всех этих инструментов выходит действительно адское, раздирающее человеческий слух, и потому, вероятно, должно нравиться китайскому "Злому Духу".
   Толпы китайского люда чинно прохаживались по иллюминированным улицам и вдоль столов, любуясь на их лакомства и украшения, причем отцы и матери нередко таскали на плечах и за спиной маленьких детей. Над толпой гудел веселый праздничный говор, но вела она себя в высшей степени чинно и благопристойно: на веселых лицах сияло радушие и просто детское наслаждение блестящим зрелищем. И замечательно, во всей этой бесчисленной толпе (говорят, будто китайское население Сингапура достигает двухсот тысяч душ) не встретили мы ни одного пьяного. Правда, были подгулявшие, и то не особенно много, но таких, чтобы, как говорится, лыка не вязали -- положительно ни одного.
   После полуночи должно было начаться угощение, и все эти богатые приношения поступали в пользу бедных, которые отлично скушали их за здоровье "Злого Духа". Конечно, не забыли себя при этом и многочисленные бонзы, служители китайских храмов, но и бедных в Сингапуре немало, так как каждый кули, живущий поденным трудом, имеет полное основание причислить себя к разряду неимущих. К утру все уже было съедено, украшения разобраны любителями "на память", флаги и фонари сняты, столы убраны, и улицы с восходом солнца приняли свой обычный вид.
   Во время праздника двери всех китайских жилищ были раскрыты настежь: входи кто хочет. Приемные комнаты освещены: в них наготове расставлены чай, различные сласти, рисовые лепешки, сигары и особого устройства маленькие медные кальяны -- для гостей, а может, и для "Злого Духа". Желая взглянуть на внутреннюю обстановку китайского жилища, мы остановились на минуту перед входом одного из них. В комнате никого не было: вероятно, хозяева отправились на праздник. Створки входных дверей шли не до верхнего, а только до половины боковых косяков: они были из красного дерева и великолепно украшены ажурною резьбою, несколько напоминавшее, в общем Царские врата некоторых наших иконостасов. У стены, противоположной входу, находился домашний алтарь, который представлял собою продолговатый узкий столик с несколько завитыми кверху боковыми краями столешницы. Ножки, ящики и полочки внизу были пройдены резьбою с позолотой и покрыты красным и черным лаком. Над столиком висел на стене образ какого-то китайского бога, писанный меловыми красками на большом и широком листе бумаги: сверху и по бокам он был задрапирован вроде балдахина алым сукном с вышитыми на нем шелком и золотом изображениями драконов, птиц, цветов и бабочек. Такая же расшитая пелена лежала на столике, спускаясь с него вершков на шесть. Верхняя часть драпировки была еще украшена какими-то картонажами, в виде продолговатых сердец из золотой бумаги, с блестками, зеркальцами и павлиньими перьями. Все это имеет значение каких-то талисманов. Из-под них висели длинные шелковые кисти с перламутровыми амулетами и свернутые особенным образом полоски бумажек с начертаниями молитв и заклинаний. Оленьи рога, этот общий всему востоку символ могущества и силы, венчали собой верхний край драпировки, из-под которой китайский бог глядел на вас, как из ниши. Перед ним на столике стояла оловянная жертвенная курильница красивой и характерной формы, увенчанная пластическим изображением "корейского льва" (более, впрочем, похожего на собаку-болонку), с дрожащими на спиральных пружинах хвостом и яблоком в лапе, а по бокам этой курильницы -- пара оловянных подсвечников в форме какого-то символического знака из китайской азбуки и в них курительные свечи, связанные красивыми пучками, в виде тонких и длинных конусов с украшениями из пурпуровой и золотой бумаги. Кроме этих предметов, на алтаре стояли еще две китайские вазочки с цветами, маленькая медная жаровня, наполненная белым пеплом, и фарфоровая чашка с рисом, в качестве жертвоприношения богу. На боковых стенах висели на катушках длинные свитки красной и белой бумаги. На некоторых из них были изображены золотыми литерами какие-то изречения назидательного и философского характера, а на других -- живописные сцены из какого-то романа с пояснительным текстом. Несколько широких стульев с прямыми низкими спинками вдоль тех же боковых стен и квадратный стол посредине комнаты, уставленный угощениями, дополняли обстановку этой парадной приемной. Пол ее был устлан чистыми циновками очень тонкой работы.
   Вдоволь наглядевшись на оригинальное убранство этого жилища, мы отправились в лучшую из здешних гостиниц, отель "Европа", чтобы занять себе комнаты на ночь. Рекомендацию этого отеля, писанную по-русски, получили мы еще на пристани от комиссионера, который поднес нам ее на особом листе, за подписью всего общества армейских и сухопутных офицеров с добровольца "Россия". В общей зале, где устроены биллиард, читальня, справочное бюро и обширный буфет прохладительных и горячительных напитков, мы неожиданно нашли большое русское общество: тут были моряки с "Африки" и "Забияки", артиллеристы, инженеры и стрелки с "Малаги", и, к довершению приятной неожиданности, много русских дам, ехавших вместе со своими мужьями-офицерами через Сингапур в Хабаровку и другие места Приморской области. Экая, подумаешь, страна, эта матушка Россия! Чтобы с одного конца ее попасть на другой "скорейшим и удобнейшим путем", надо обогнуть половину вселенной, спуститься к экватору и подняться чуть не до полярного круга. Только изведав на опыте весь этот путь, начинаешь чувствовать, что это за громада --
  
   Владенья Русского Царя.
   В которых солнце не заходит.
  
   И ничего, едут не только дамы, но и малых ребят везут с собой.
   Проведя около часа на веранде гостиницы в беседе со знакомыми моряками и офицерами с "Малаги", мы отправились своим маленьким обществом бродить по Сингапуру. Был десятый час вечера. Прогулка по тропическим аллеям, при лунном свете и вечерней прохладе, когда с моря веет легкий бриз, -- это прелесть что такое! Как красивы показались нам при луне городской собор со своею готическою колокольней на обширной лужайке, белые здания суда и театра, обелиск и монумент с бронзовой фигурой слона, высокий цепной мост на канале и широкий вид на рейд со спящими на нем вдали черными громадами океанских судов... Повернули на Колеманстрит, против Кафедральной площади, и вдруг слышим звуки музыки и видим освещенный парой фонарей вход в садик. Читаем вывеску: "Отель Лорн. Концертный зал". Заходим взглянуть. Что такое? Вход бесплатный. Зала, освещенная несколькими настенными лампами, и в ней разбросано десятка три легких столиков с мраморными досками, вокруг которых, с сигарами в зубах, сидят на буковых стульях за пивом и абсентом с содой группы английских, немецких, голландских и иных "каптейнов", арматоров, компрадоров, коммерсантов, приказчиков и конторщиков и несколько посетителей того общественного шаблона, от встречи с которыми вы никогда и нигде не избавлены, но по которому труднее всего определить действительную национальность и род занятий данного субъекта: черт его знает, не то француз, не то швейцарец, не то грек или итальянец, а не то и жид, и последнее почти всегда оказывается наиболее вероятным, чуть только вы несколько внимательнее в него вглядитесь и уловите в его лице тот особенный, прирожденный "семитический нерв", который иногда очень удачно скрывается его обладателем под космополитическим лоском общеевропейской маски. В конце залы были устроены подмостки "домашней" сцены с размалеванными кулисами и стояло на них сбоку старенькое пианино, а посредине пять пюпитров, на которых пять благородных сынов Израиля "з Броды чи з Радзивилова" с нервными жестикуляциями и кривляниями "наяривали" на "виолях и флютках" что-то жидо-венгерское. Когда же они кончили при жиденьких аплодисментах и китайский кули в белом балахоне убрал после них стулья и пюпитры, то на сцену вышел унылого вида худощавый немец и сел за пианино, а затем выплыла его дебелая пожилых лет супруга, в декольте и со взбитым шиньоном с розами и провизжала, к удивлению нашему, по-русски романс "Зацелуй меня до смерти". После нее вышел мальчик лет двенадцати, наряженный в женское платье со шлейфом, и спел "Стрелочка". Затем встал из-за пианино сам немец и продекламировал какие-то куплеты по-немецки; затем тот же мальчик, но уже переряженный в жидовский лапсердак и ермолку с пейсами, выскочил на сцену со своею маленькою сестренкой и протанцевали они так называемый "еврейский танец", какой не раз, вероятно, случалось видеть и вам на подмостках разных ярмарочных балаганов в России. Очевидно, все это проделывалось ради нас, русских, дабы нам "сделать комплимент" (Бог их знает, почему, но это уже в который раз мы замечаем, что при всей нашей скромности, где бы мы ни появились, в нас сейчас признают русских). Оставалось только поблагодарить их за такую любезность несколькими шиллингами, что мы, конечно, и исполнили. Но откуда вдруг взялись все эти "Стрелочки" и "зацелуй" в Сингапуре? По справке оказалось, что артист унылого вида, в некотором роде наш соотечественник. Он рижский немец, держал где-то в Якобштадте или в Феллине увеселительный кафе-шантан, прогорел и пустился со всею своею семьей в "артистическое путешествие" по белу-свету, пока не очутился наконец в Сингапуре. Дела его, разумеется, идут плохо, концертных заработков едва на перекуску хватает, и чем он будет жить завтра, где очутится послезавтра и когда вернется в Ригу, да и вернется ли, это для него самого пока еще "темна вода на облацех".
   Не было еще одиннадцати часов, когда мы вернулись в "Европейскую гостиницу", несколько проголодавшись. Обращаемся в буфет, нельзя ли нам дать какой-нибудь холодной закуски?
   -- Нельзя.
   -- Почему так?
   -- Время уже прошло: у нас дают только до десяти часов вечера, а теперь кухня закрыта.
   -- Но ведь у вас в буфете остались же какие-нибудь бутерброды, хлеб, сыр, ветчина?
   -- О, конечно.
   -- И, стало быть, достать их из буфета не представляет особенного труда.
   -- Ни малейшего.
   -- Так достаньте же, пожалуйста.
   -- Невозможно. Это нарушает принятый порядок.
   Что тут поделаешь против такого педантизма! А есть хочется. Подумали мы да и решили: дай, махнем на счастье в "отель Лорн", авось там достанем. И что же? Действительно достали, да еще с каким приятным сюрпризом: оказалось, что хозяин хорошо говорит по-русски. Он привел нас в особую столовую и просил заранее быть не особенно взыскательными относительно ужина, так как гостей он не ждал, а чем богат, тем и рад, к нашим услугам. Подали нам холодную тушеную говядину и десерт из ананасов да две бутылки норвежского пива. Ужин вышел чисто по-семейному, потому что за стол вместе с нами сели сам хозяин, его жена и свояченица. Разговорились. Он поведал нам о себе, что фамилия его Берковиц, что родом с Угорской Руси, славянин, австрийский подданный, жил несколько лет по торговым делам в Подольской губернии и в Одессе, а потому вполне-де понимает, как должно быть досадно русскому человеку не получить из-за глупых здешних порядков ужина, когда ему есть хочется. Часа полтора за столом прошли у нас очень приятно, а когда дошло дело до расплаты, то хозяин объявил, что с нас ничего не следует, что мы его гости и он очень рад, если мог разделить с нами свой семейный стол. Все наши протесты не привели ни к чему, и единственное, на чем он наконец согласился помириться вследствие наших настояний, это чтобы мы заплатили буфету за пиво. Не желая все-таки оставаться в долгу, мы ему заказали обед на завтра к шести часам дня, но с тем, чтобы за этим обедом он со своим семейством был нашим гостем. Берковиц принял приглашение и вызвался приготовить обед по-русски.
   -- Вам, вероятно, уже надоел-таки французский да английский стол. Хотите, -- предложил он, -- я вам приготовлю ленивые щи, жареные пирожки с говяжьею начинкой, разварную рыбу и цыплят по-польски?
   Русский обед в Сингапуре -- чего же лучше и чего еще неожиданнее! Мы, разумеется, изъявили свое согласие и уже заранее, так сказать, мысленно предвкушали предстоящее нам гастрономическое баловство.
   Возвратились мы в отель "Европа" около часу ночи и чуть было не нажили себе пренеприятную историю. Отель этот занимает целый обширный квартал и состоит из нескольких отдельных корпусов и домиков, соединенных между собою крытыми галереями и расположенных среди цветников и садиков, что придает всей этой гостинице очень уютный и приятный характер. Общая зала была уже пуста, но за бюро сидел еще при лампе главный конторщик, немец, и сводил дневные счеты. Он сообщил нам, что ключи от своих комнат найдем мы у боя {Boy -- английское название слуги, соответствующее нашему "малому" и получившее всеобщее право гражданства в Индии и на всем крайнем Востоке.}, который находится при нашем корпусе на нижней галерее. Действительно, как раз в указанном месте нашли мы спавшего на плетеном диване слугу, китайца, который после долгого пробуждения поднялся, наконец, на ноги, но лишь для того, чтобы пробормотать какое-то китайское ругательство и снова повалиться на свое место. Новосильский опять принялся его расталкивать, и на этот раз озлившийся "сын неба", вскочив на ноги, накинулся на нас с грубыми ругательствами по-английски. Тщетно пытались объяснить ему, что мы здешние постояльцы, что нами заняты такие-то нумера и что мы требуем от них ключей. В ответ на это он послал нас к черту и объявил, что у него нет никаких ключей и чтобы мы не смели беспокоить его более. Невозможно наглый тон этого человека, видимо, бил на то, чтобы вызвать нас на так называемое "оскорбление действием", и действительно трудно было удержаться от искушения вытянуть его палкой. Мы, однако же, воздержались и отправились с жалобой к конторщику, пригласив его вмешаться в дело. Немец отправился вместе с нами, и только благодаря его личному вмешательству, удалось нам, наконец, проникнуть в наши комнаты.
   -- Этот негодяй, конечно, завтра же будет прогнан, -- объявил нам конторщик, извиняясь. -- Но что прикажете делать! Такова уже почти вся прислуга в здешних отелях, и это прямой результат отношения к своему делу здешних английских судей.
   Мы непритворно выразили недоумение, причем же тут могут быть судьи. Но оказалось, что очень и очень "причем". Дело в том, как объяснил нам конторщик, что у этих судей есть два мерила справедливости: одно для англичан и другое для иностранцев. Случись подобная история с англичанином, судья непременно приговорил бы боя-китайца к тюрьме и оправдал бы англичанина даже и в том случае, если бы последний избил его: бой, во всяком случае, был бы виноват и наказан, знай-де, каково надерзить англичанину! Но совсем иной оборот получает история, когда на месте англичанина является иностранец. Для примера конторщик рассказал нам недавний случай с одним проезжим французом, следовавшим на одном из пароходов "Messageries Maritimes" в Сайгон по какому-то срочному делу. Точно так же, как и мы, остановился он на одни сутки в этом же отеле и точно так же, как и нам, коридорный слуга-китаец наделал ему по какому-то поводу грубостей. Тот не воздержался и в запальчивости вытянул его хлыстом по лицу два раза. Бой с воплями и плачем, царапая себе до крови лицо, тотчас же бросился к полисмену составлять протокол, причем два-три другие боя, такие же китайцы, явились свидетелями, и протокол немедленно был передан судье для разбирательства. Судья в тот же час обязал француза через полицию подпиской о невыезде и проморил его в ожидании разбора дела целую неделю, а при раэборе порешил тем, что присудил француза за личное оскорбление уплатить бою пять фунтов да за нарушение тишины в общественном месте к аресту на одни сутки. И, таким образом, бедный француз, потеряв свое место на пароходе, должен был взять новый билет до Сайгона и заплатить штраф китайцу, проживаться целую неделю в гостинице, опоздать к месту своего назначения и наконец перенести обиду тюремного ареста. Вся эта история, кроме потери времени и прочего, стоила ему более тысячи франков. Знай-де, что значит оскорбить английского подданного {Многие китайцы, переселясь в английские города, принимают и английское подданство, что для них во многих отношениях весьма удобно. С возвращением же на родину они бросают его как излишнее.}! Таким-то дешевым способом английские судьи приобретают себе популярность между туземцами и китайцами и в то же время практически учат их разнице, что значит иметь дело с англичанином и что с иностранцем. Поэтому ни один китаец никогда не осмелится оскорбить самого паскудного англичанина и охотно лезет на оскорбление иностранца, с целью быть побитым и получает за то весьма выгодное вознаграждение. Все эти бои отлично знают эту штуку -- и вот вам причина, почему просто нет сладу со здешнею отельною прислугой. Бой во всяком случае не в накладе: прогонят его сегодня с места из этой гостиницы, он как говорящий по-английски сегодня же будет принят на такое же место в другую и, конечно, при первом удобном случае, постарается такою же проделкой заработать себе выгодный штраф с иностранца.
   Вот вам и хваленое английское правосудие! Но нельзя не заметить, что в этом сказывается у судей своя система, в силу которой они явно стараются оттенить в глазах туземца резкое различие между значением англичанина и всего остального человечества.
   Комнаты наши мы нашли весьма просторными. Окна были без стекол, полы устланы циновками, под кроватью мустикер, перед дверью экран, а на стенах и потолке ящерицы, словом, все как и быть должно в "порядочной" гостинице на крайнем Востоке.
  
   9-го августа.
   Нас будят в шесть часов утра. Опять эта ужасная бурда с молоком вместо чая! И как это могут англичане пить такую мерзость да еще похваливать ее!.. Приступаем к утреннему туалету -- опять беда: полное отсутствие приспособлений к одиночному умыванию. Вместо умывального шкафчика с педалью поставлена на полу просто плошка с кувшином и справляйтесь с ней, как знаете. Вот и хваленый английский комфорт, да еще в лучшей гостинице! Впрочем, мы кое-как справились с этим затруднением при взаимной помощи друг другу. Едем в порт, на "Пей-Хо" узнать, нет ли каких распоряжений на сегодня. Прекрасная погода, не жарко, улицы уже политы и лавки открыты. Торговая и ремесленная деятельность спешат пользоваться часами, пока еще нет томительного зноя. Лавки с овощами и со свежею, сушеною и вяленою рыбой уже осаждаются хозяйками и рабочим людом. Китайцы, сидя на корточках на улице в тени, наскоро закусывают рисом, рыбой и кореньями; китайские цирюльники тоже на воздухе являют свое искусство над роскошными длинными косами "сынов неба", моют их, расчесывают и заплетают жгутом. Это был час морского отлива, и жилые лодки в каналах представляли теперь зрелище жалкой беспомощности: многие из них лежали, покосившись набок на обнаженном илистом и зловонном дне в ожидании прибыли воды, причем, разумеется, и цветники с огородцами на их циновочных кровлях приняли неестественное наклонное положение. Движение на улицах становится все больше и больше. Вот катит на паре пони желтый омнибус с совершенно голым желтокожим возницей на козлах; вот тащат каких-то больших рыб и тяжелые гроздья бананов; проскрипела арба, наполненная грудой ананасов; вот несут кому-то новый гроб, китайский, выдолбленный из целой колоды красного дерева и отлично отполированный; тащат на коромыслах какое-то черное дрожащее желе в больших полусферических чашках; двое кули очень бережно несут откормленную донельзя черную китайскую свинью с глупым рылом и отвислыми ушами, как у лягавой собаки, и как еще несут! На оглоблях, в особой клетке, сплетенной из бамбукового дранья, где и тень над нею нарочно устроена из свежих банановых листьев, и вынесли они ее, как бы вы думали, зачем? На прогулку, подышать свежим воздухом. Вы недоверчиво улыбаетесь? А между тем, это в самом деле правда. Здесь за китайскими свиньями ухаживают гораздо больше, чем за людьми, и житье им, надо думать, куда привольнее, чем многим и многим тысячам этих самых кули. Свинья, вынесенная на утреннюю прогулку, без сомнения, принадлежит какому-нибудь богатому китайскому коммерсанту, и так как китайцы более всего любят свиное мясо и окорока, то богатые люди для своего стола нарочно откармливают лучших отборных свиней, доставляя им всяческий комфорт до того рокового часа, когда нож повара прикончит счастливое существование выхоленного животного. Но и в этом существовании не без терний. Для того, чтобы свинья наедала себе как можно более жиру, ее совсем лишают движения, оплетая всю бамбуковою клеткой и оставляя свободным одно только рыло: но зато уже не только кормят и поят доотвала, и не только на прогулку выносят, а еще и моют, и чешут, и даже нанимают мальчонка, чтобы веял на нее веером, когда она начинает выказывать признаки истомы от духоты и жары.
   Вот строят кирпичный дом: постройка доведена уже до второго этажа, и как своеобразно прост китайский способ доставки кирпичей на второй этаж. Один рабочий внизу кидает по кирпичику вверх, а другой, стоя на краю стены, живо ловит его руками и передает третьему, который уже складывает кирпичи в известный порядок -- вот и все, вместо того, чтоб обременять себя доставкой на собственной спине по лестнице. И какая замечательная сноровка: заинтересовавшись этой эквилибристическою штукой, мы приостановились здесь на минуту, в течение которой было переброшено таким образом кирпичей пятьдесят по крайней мере и ни один из них не пролетел мимо рук верхнего человека. Работа эта идет не только ловко, но чрезвычайно быстро, так что третий человек только успевает подхватывать!
   На улице Southbridge находятся рядом две буддистские пагоды, огражденные высокими каменными заборами. Над входом одной из них высятся две стройные четырехугольные тонкие башни в тринадцать низеньких этажей, с парой маленьких, вроде голубиных, окон в каждом этаже по каждому фасу и с ажурною каменною решеткой над крытыми воротами. Обе башни увенчаны грушевидными куполками с продольными бороздками. Следующая пагода тоже стоит внутри двора, отделенного от улицы каменным забором, на гребне которого развешаны на равных дистанциях изваяния нескольких лежащих коров с поднятыми головами. Над главными воротами этого храма высится широкая плоская башня в три этажа с разными изваяниями и колоннами в индийском стиле. Кровля ее увенчана продольным гребнем в виде пяти широких копий, заключенных между парой гигантских коровьих рогов. Мы зашли во двор этой последней пагоды, которая представляла собою довольно широкое одноэтажное здание, окруженное со всех сторон крытою галереей и разделенное внутри поперечными баллюстрадами и колоннами на три части. На фронтоне, украшающем главный вход пагоды, находятся различные каменные изваяния, между коими центральная фигура в особенности остановила на себе наше внимание. Она представляет женщину, как бы исходящую из цветочной чашечки лотоса: ног ее не видать, фигура обрезана по нижний край чресел и облечена в ризы, руки ее приподняты до высоты лица и длани вытянуты ладонями наружу, на голову накинут покров. Из лона этой женщины исходит восседающий на лотосе младенец с руками, простертыми для благословения всего мира. Очень любопытно было бы взглянуть на внутреннее устройство и украшения пагоды, но, к сожалению, бонза, встретивший нас во дворе и очень свободно изъяснявшийся по-английски, объявил, что вход туда недоступен, а взамен того предложил отворить нам часовню, находящуюся на том же дворе, где мы свободно можем созерцать изваяния некоторых буддийстских "духов" и "святых подвижников". Но это были грубо вырезанные из обрубков дерева и вдобавок пребезобразные фигуры, щедро размалеванные синькой, охрой, киноварью и ярью, тронутые кое-где сусальною позолотой. Если они имеют интерес древности, то и тот в значительной мере нарушен новейшею подмалевкой. Кроме того, стояли эти истуканы как попало, безо всякой подходящей обстановки, которая хоть сколько-нибудь напоминала бы об их религиозном значении и о религиозном чувстве их хранителей. Эта часовня скорее похожа на кладовую для всякого храмового хлама, да, вероятно, таково и назначение ее в действительности. Пока мы смотрели на идолов, бонза вынес из храма сковороду, наполненную очень чистым белым пеплом, в котором лежали какие-то розовые цветы, и приветливо вручил каждому из нас по одному цветочку: "от Будды". Взамен этого мы ему вручили два шиллинга "на Будду". Он остался очень доволен и с низкими поклонами проводил нас до улицы.
   Кирпичные тротуары со сточными канавками с краю доходят до самого конца города, а шоссе продолжается и далее, ветвясь в разные стороны между плантациями и бенглоу по всему острову, и пролегает местами вроде плотины вдоль канав и болотистых запруд. На вид оно все, и земля, и щебенка железисто-красноватого цвета и всегда полито в меру, так что в громадном городе и его окрестностях на самых отдаленных улицах нет ни малейшей пыли, ни грязи. Вот подъезжаем к Тангонг-роо, и здесь случайно обратил я внимание на малайский кофейный дом на сваях, где на платформе в ящиках, наполненных землей, разведен цветник, в котором среди тропических цветов кивают оранжево-красными головками и наши северные "бархатцы" да "ноготки", невольно напомнившие мне родину...
   Только что прибыли мы на наш пароход, как следом за нами посетил его Сиамский регент42 с тремя своими женами. Сам он был одет в синюю суконную куртку поверх пестрой шерстяной юбки, а на женах красовались китайские парчовые курмы (род косоворотых длинных кофт с широкими рукавами) поверх широких штанов из синего, пунцового и желтого атласа. Две из этих жен были совсем уже старухи, хотя сказывают, что одной из них только тридцать, а другой двадцать семь лет от роду; зато третья глядела совсем девочкой лет четырнадцати, но как старые, так и молодая вовсе не отличались красотой. Сопровождали их какой-то очень толстый сиамский rentier {Помощник регента.} со своею, еще более толстой супругой, приехавшие в прекрасной европейской коляске. Они приехали просто из любопытства и просили капитана показать им все устройство нашего судна. Тот, конечно, с удовольствием исполнил эту просьбу и поручил комиссару быть их путеводителем.
   Узнали мы, что наш адмирал с супругой приглашен сегодня на обед к сингапурскому губернатору и что никаких особых распоряжений на нынешний день не имеется, а потому после завтрака тотчас возвратились в город.
   На прекрасной площади Raffals-square, посреди коей разбит прелестный садик с фонтаном, обнесенный красивою чугунною решеткой на гранитном цоколе, находятся лучшие каменные дома Сингапура о двух и даже трех этажах, построенные очень солидно в колониальном стиле, с аркадами, балконами и верандами. Здесь же помещаются и лучшие европейские магазины, где чего хочешь, того и просишь, от корабельных канатов и копытной мази до брюссельских кружев и детских сосок включительно. В один из таких магазинов под фирмой "Братья Катц", завел нас М. А. Поджио, и по старому знакомству попросил хозяина снабдить нас хорошим малайским драгоманом, достаточно знающим по-английски, который мог бы быть путеводителем по городу. Мистер Катц охотно исполнил эту просьбу и дал нам смышленого малого из своих туземных артельщиков, с которым, не теряя времени, отправились мы в экипаже куда-то на край света, в отдаленный малайский квартал покупать малайское оружие. Но сначала завернули в улицу Кампомглан посмотреть на мусульманскую мечеть. Это здание, стоящее среди открытого двора за сквозною оградой, представляет весьма странное сочетание в одном целом архитектурных стилей, не имеющих между собою ничего общего. Оно совершенно квадратное и, по обыкновению, обнесено со всех сторон крытою галереей, на каменных устоях с романскими пилястрами. У этой галерее с каждого фаса приделано по одному греческому портику, которые покоятся на колоннах дорического ордена. Фронтоны портиков испещрены красивою вязью арабских текстов, а трехъярусная чешуйчатая крыша, с курносыми наугольниками и рядами шаровидных зубцов на боковых продольных гранях, являет в себе характер чисто китайский. Белокаменный минарет стоит отдельно в виде шестигранной трехъярусной башни, охваченной по двум нижним ярусам легкою баллюстрадой и увенчанной остроконечною крышей вроде китайской шляпы, которая сидит на нескольких деревянных подпорках, образуя под собою сквозную беседку, откуда муэдзин в урочные часы призывает правоверных к молитве. Извольте разобраться в этом смешении элементов романского и греческого с арабским и китайским! Но английский строитель, "создавший" проект этой мечети, почему-то находит, что оно так и нужно и что ему удалось остроумно сочетать несочетаемое. Впрочем, англичане в своих колониальных постройках (по крайней мере, в тех, какие мы видели до сих пор) вообще не отличаются особенным изяществом вкуса и выдержкой какого-либо стиля, если не считать за таковой то, что у них называется "колониальным стилем".
   На длинном пути в малайский конец города показали нам только одну "достопримечательность", нынешнюю обитель сингапурского раджи, которой название "дворца" англичане дали, вероятно, в насмешку. Снаружи это очень невзрачный, даже бедный домик с деревянным забором и кое-какими надворными хозяйственными постройками. Дру ему роль посредника между землей и небом.
   От Уэнно до Асаксы, по здешнему очень близко, -- не более двух верст; поэтому через четверть часа мы уже остановились перед проходом, ведущим ко главному порталу храма и, выйдя из дженерикшей, были тотчас же подхвачены потоком густой толпы, двигавшейся вперед, в то время как другой подобный же поток, о-бок с первым, следовал ему навстречу, в обратную сторону. Весь круговорот этого движения совершался чрезвычайно спокойно и чинно: не то что давки, даже толкотни было мало, и нигде ни малейшего беспорядка. А между тем полицейских почти не видно. Как хотите, это такое удивительное уважение к порядку, какого нигде в Европе не встретишь. Тут перемешиваются все слои общества, и на всех лицах вы явно читаете чувство добродушной веселости и вежливого, деликатного внимания к окружающим. Японская толпа -- толпа вполне благовоспитанная.
   Широкий, вымощенный плитой проход, по которому мы теперь двигались, проложен с юга на север через площадь, служащую местом постоянной продажи цветов и растений. В настоящее время по обеим сторонам его расположились временные лавочки и ятки. Здесь теперь специальная ярмарка детских игрушек, очень напомнившая мне по своему характеру наши петербургские "вербы". Надо сказать, что в последние четырнадцать дней последнего месяца в году всегда происходит в Асаксе большая ярмарка, которую ежедневно посещают сотни тысяч народа не только из города и его окрестностей, но также из ближайших провинций; вход открыт с восхода солнца и до полуночи. По вечерам во всем квартале Асаксы зажигается разнообразная иллюминация, в которой, однако, преобладают красные фонари как выражение довольства и веселости; то там, то здесь беспрестанно вспыхивают бенгальские огни, а с моста Риогоку взвиваются в темное небо ракеты, рассыпаясь разноцветными звездами, в то время как на Огаве с плотов и лодок бьют огненные фонтаны, вертятся огненные колеса и спирали, и батальным огнем идет неумолкающая трескотня китайских "шутих" и звездчаток. Каждая семья в эти дни непременно посетит, и даже неоднократно, асакскую ярмарку вместе со своими чадами и домочадцами. Тут специально детский праздник. Доброе божество Каннон-сама, желая усладить для смертных под конец года нелегкий жизненный путь, пройденный ими в течение одиннадцати с половиной месяцев и оставить в их душе доброе чувство примирения со всеми пережитыми за год неприятностями и невзгодами, радушно открывает весь район своего святилища для детского праздника, так как божество это знает, что для японской семьи нет большего удовольствия, как доставить радость своим детям.
   Между детскими игрушками асакской ярмарки наиболее видное место принадлежит воинственным предметам вроде жестяных самурайских сабель, бердышей и самострелов. Наряду с этим очень хороши по своей натуральности куклы людей и животных с движущим или звуковым механизмом и обыкновенные, а также всевозможные коробочки и иные изделия из плетеной соломы и бамбуковых волокон; но в особенности замечательны игрушки из тесового дерева (некрашенные), которые являются скорее даже сельскохозяйственными моделями, годными хоть сейчас в любой музей. В этом последнем отделе выдаются по художественности своего исполнения модели японских домиков и храмов, мореходных фуне и разнохарактерных лодок, повозок, сельских орудий и домашней деревянной утвари. Но вот и дань современности и прогрессу: мы видим целый железнодорожный поезд с заводным механизмом в локомотиве; видим и винтовой пароходик, который при помощи такого же механизма может плавать по садовым прудам и канавам; во многих деталях этих последних игрушек преобладает тот же модельный характер, то есть стремление как можно точнее передать все, что есть в действительности. Немало тоже продается тут воздушных змеев (одна из популярнейших и самых любимых игрушек в Японии), вееров и пестрых зонтиков, воланов в виде разрисованных кипарисных лопаток, искусственных цветов, бабочек, птичек, красных фонариков и тому подобного. Не менее важную роль, конечно, играют на этой ярмарке разные фрукты и сласти. Внимание маленьких лакомок более всего привлекают торт-кастера и очень вкусные вяленые плоды какого-то фрукта вроде большой сливы, известные здесь под названием каки, тогда как взрослые лакомки, по-видимому, предпочитают обсахаренные бобы, горох и кукурузные зерна. Наряду с игрушечными и кондитерскими лавками, встречаете вы "под Асаксой" и торговлю съестным как в разнос, так и под ятками. где для приманки гуляющей публики очень аппетитно выставлены жареные рисовые пирожки и шарики, облитые острою бобовою соей, жареная и сушеная рыба и дичь, куры и утки, блюда из трепангов, каракатиц и акульих жабр, разные соленья, варенья и маринады, имбирь и другие пряности. В некоторых лавочках продаются деревянные чашки, тарелки и подносики с очень искусно вырезанными рисунками вроде цветов, насекомых и птиц в сопровождении стихов и пословиц, очень бойко написанных с помощью только резца. В других лавчонках вы можете сделать большой выбор фарфоровых флакончиков и миниатюрных чайничков очень разнообразной и всегда изящной формы, вылепленных из красной, черной и серой глины; все эти вещицы тоже с надписями и рисунками. Затем идут писчебумажные лавки, щеголяющие в особенности пачками слегка разрисованных конвертов и разнообразными письменными приборами, книжные лавки с изданиями для детей и народного чтения и лавки народных и детских лубочных картинок. Тут вы находите большой и разнообразный набор сюжетов религиозных, национально-исторических, юмористических и педагогических. В особенности интересны последние, обыкновенно предлагаемые покупателю целыми сериями, из коих одна изображает, например, от начала до конца всю процедуру возделывания и дальнейшей обработки риса, другая -- такую же процедуру ухода за шелковичным деревом и червем и все шелковое производство, третья -- культуру хлопчатника или чайного куста и фабрикацию чая; затем идут серия замечательных мест, городов и храмов Японии, разные ремесла и промыслы в картинках, и все это с пояснительным текстом тут же, где-нибудь сбоку, на полях рисунка. Очень хороши также азбуки, где каждому знаку соответствует изображение какого-либо предмета с созвучным ему названием.
   Необходимо заметить, что вся асакская ярмарка отличается просто баснословною дешевизной, так что наш брат-европеец не понимает даже, из-за чего тут стоило работать. Кажись, мы много уже перечислили всяких выставленных вещей, но этим далеко и далеко еще не исчерпано все разнообразное содержание асакской торговли. Так, например, тут в это время идет очень бойкая продажа некоторых предметов, специально предназначенных согласно древним обычаям страны для наступающих праздников, а именно, к проводам старого и встречи нового года. Вот, например, из кадушек, наполненных водой, торчат свежесрезанные, усыпанные только что распустившимися цветами ветви сливы и других фруктовых деревьев, которыми на Новый год непременно должно быть украшено жилище каждого домовитого японца даже и в том случае, если оно заключается в бедной, плавающей по каналам лодке. Вот так называемые "дерева счастия", способствующие домашнему благополучию и в особенности счастью и здоровью детей, а потому обязательно долженствующие находиться в каждой семье ко встрече Нового года. Для дерева счастия срезывается пушистая ветвь плакучей ивы, на прутики которой навешиваются цветные бумажки, семиколенчатые бумажные джин-дзи и разные амулеты, из коих каждый имеет свое аллегорическое значение; тут вы видите между ними сделанные из воска или рисового теста рыбу тай, маску толстощекой Окаме -- добрейшей, чадолюбивейшей и толстейшей из хрей японской мифологии; далее на прутьях болтаются игральные кости с очками и кости домино, золоченые кружки и пластинки, изображающие денежные знаки, в особенности золотые кобенги23, разные картонажи, блестящие зеркальца, стеклянные шарики и фольговые фигурки, пряники и конфеты. Эти дерева счастия дарятся родителями и домашними друзьями малолетним детям как новогоднее приветствие с пожеланием всех тех благ, которые аллегорически представляются навешанными на ветки вещицами. Вот продаются красные яйца, совершенно такие же как у нас на Святой неделе; здесь, говорят, принято блюдом таких яиц украшать новогодний семейный обед и одарять ими домашнюю прислугу и родственников, являющихся в дом с новогодним визитом. Наконец, вот большая лавка с огромным выбором самых разнообразных масок, носов, париков и фантастических костюмов, так как обычай ряжения под Новый год издревле распространен в Японии, не менее чем у нас на Святках. Эту лавку вы еще издали можете признать по громадной маске толсторожей Окаме, качающейся над толпой на конце длинной и гнутой бамбучины. И каких только нет тут рож и лиц -- и людских, и скотских, и совершенно фантастических! Даже рыжеволосого, длиннозубого Джон-Буля и того найдете. Впрочем, тут же можно найти не только маски, но и превосходно вырезанные из дерева и до живости натурально разрисованные головы представителей разных японских общественных и этнографических типов для музейных манекенов. Это все произведения мастерской знаменитого токийского игрушечного мастера-резчика и лепника Бенгоры, отличающегося также своею замечательною дешевизной. Много есть тут и других лавочек, торгующих масками, но Бенгори по справедливости принадлежит пальма первенства.
   Я заметил, что детский мир в особенности интересуется здесь двумя приманками. Множество живых любопытных глазенок устремлено, во-первых, на бродячего артиста, который, присев на корточки перед своим лотком, вылепливает из какой-то желтоватой, смолисто-тягучей, но быстро крепнущей мастики разных петушков, коньков, собачек и человечков. Делает он это преоригинальным образом, а именно: берет в рот соломинку с насаженным на другой конец ее комочком мастики и начинает в нее дуть; по мере того, как комочек, скатанный перед тем на соломинке в шарик, начинает раздуваться подобно мыльному пузырю, артист с помощью собственных пальцев придает ему формы того или другого животного, затем тут же раскрашивает свою фигурку и любезно подносит ее в подарок по очереди одному из окружающих его детей. Родители в оплату за такую любезность обыкновенно бросают ему на лоток какую-нибудь мелкую монету. Таких искусников я видел здесь несколько, и все они прекрасно зарабатывали себе на своих маленьких презентах.
   Второе, что еще больше привлекает детей, -- это обычай выпускать на волю птичек, совершенно сходный с таким же обычаем у нас. И тут, точно так же, как у нас, птицеловы выходят на базар с десятками клеток на лотке или на коромысле и предлагают малолетнему люду сделать доброе дело -- подарить свободу пленникам-пичужкам. Дети с величайшею охотой окружают птицелова и сами выбирают и выторговывают у него птичек, сами отдают за них деньги и сами же растворяют клетку, приподнимая ее вверх на воздух. И когда освобожденная птичка радостно взовьется к небу, толпа маленьких анко и мусуме {Анко -- мальчик, мусуме -- девочка.} приветствует ее радостным кликом и долго следит за нею глазами. Все они знают, что птичка полетит к лучезарной богине Тенсе и расскажет ей, какие в Японии есть добрые дети и как какой-то маленький анко выкупил ее из неволи. Кормление голубей, живущих при асакском храме, тоже входит в круг детских обычаев данного периода. На время ярмарки голубятники запирают по несколько пар этих птиц в продолговатые плоские клетки и выносят их в ряды, выставляя на клетках блюдца с ячменем и вареным рисом. Дети покупают этот корм и собственноручно сыплют его голубям сквозь верхнюю решетку клетки. Все такие обычаи рассчитаны, видимо, на то, чтобы развивать в детском сердце добрые чувства. Вообще детей тут множество; над обоими потоками толпы так и носятся звуки радостных детских голосов, свистулек, трещоток, летают бумажные бабочки, зеленые и красные каучуковые шары, а еще выше парят нарядные змеи и бумажные человечки в виде каких-то гномиков и уродцев Джон-Булей.
   Но вот течение толпы принесло нас к высокому деревянному порталу вроде триумфальных ворот, где с обеих сторон его фронта в высоких нишах стоят два идола-гиганта. Это Нио-джины -- небесные стражи, оберегающие вход в священную ограду от злых духов и людей, являющихся с нечистыми намерениями. Обе фигуры, поставленные в грозных позах, очень искусно и пропорционально вырезаны из дерева; головы, лица и обнаженные части их тела сплошь покрыты кроваво-красною краской, а драпировки одежд -- зеленою с золотыми узорами; лица же чрезвычайно экспрессивные отличаются грозным и даже зверским выражением, так что этих Нио-джинов скорее надо бы назвать адскими, чем небесными стражами. Но, несомненно, эта рельефная экспрессивность должна производить некоторое впечатление на суеверное чувство. Перед каждым из этих идолов на решетках и пьедесталах навешаны приношения, состоящие из нескольких десятков соломенной обуви (зори), обязательно оставляемой здешним Нио-джинам благочестивыми странниками, возвращающимися домой после трудного восхождения, по данному обету, на самую вершину священной Фудзиямы. Таков уже издревле заведенный обычай. Портал этот называется "Княжескими воротами"; весь он раскрашен красною, черною и зеленою краской; часть его стен покрыта резьбой из мелких шестигранников, напоминающих пчелиные соты, а в самом пролете подвешены к потолку громадные цилиндрические и шарообразные фонари с черными письменами.
   Ta же толпа понесла нас отсюда и далее. Мощеный тротуар в виде прямой, широкой улицы продолжается до самого храма, будучи точно также обставлен с обеих сторон циновочными ятками; но предметы торговли здесь уже другого характера. Под навесами этих яток вы встречаете разные священные буддийские изображения, деревянные и бронзовые статуэтки идолов, восковые и курительные свечи, кадила и кропила, домашние божнички, четки, ладовки, амулетки и т. п.
   Внутри храмовой ограды, от главного пути, носящего название Кинджусан Акса-тера, идут в обе стороны несколько поперечных каменных тротуаров, разбивающих двор и священную рощу на несколько участков, где вокруг главного храма разбросано более сорока капищ, молелен, божничек, небольших храмиков и монашеских келий. Все эти храмики и каплицы посвящены разным божествам и гениям (джинам) синто-буддийскаго культа, между коими предпочтительным вниманием массы поклонников пользуются каплицы богини гармонии и моря Бентев, властителя жизни человеческой Саннбо, патрона воинов Хатчимава, покровителя рисоводства Инари, покровителя моряков Уми-но-ками и, наконец, гения богатств, вислоухаго и тучного Китайца, Дайкока.
   Не доходя главного храма, возвышается слева в одной из побочных аллей пятиэтажная пагода точно такой же архитектуры как и в Уэнно, а справа--второй портал с такими же Нио-джинами как в первом, открывающий проход на особую площадку, где на открытом воздухе, под сенью священных дерев, помещаются два идола крупных размеров, оба отлитые из бронзы. С ореолами вокруг голов, они благодушно возседают рядком, с жезлами в руках, на одном высоком каменном пьедестале. Жезлы их украшены наконечниками в роде сквозного пикового туза, в который продето с каждой стороны по три металлические кольца, -- это обыкновенная форма священного жезла (а также и длинного посоха), придаваемого некоторым святым буддийского пантеона. Нам объяснили что эти идолы-братья имеют особое значение как исцелители ото всех недугов,-- стоит только болящему прийти к ним и, помолившись, потереть рукой на их металлическом теле то место которое у него болит, а затем тою же рукой потереть его и у себя, в результате, по уверению бонз, получается полное исцеление или, по крайней мере, облегчение страданий. В правой же стороне находится круглый пруд, поросший лотосами, с островком по середине; на островке -- храмик, весь в зелени; в воде плавают карпы.
   Главный храм, так называемый Кинриусан или Асакса-тера, выстроен из дерева и представляет собою четырехугольное, снаружи как бы двухэтажное здание на каменном фундаменте, под двух-ярусною серо-черепичною кровлей. Первый ярус этой кровли, опоясывая храм между первым и вторым этажом, покрывает наружную широкую галерею вокруг нижней части храма и венчается легкою галерейкой второго этажа, остающейся под сенью значительно выдавшегося вперед второго яруса кровли, вышина которого равняется почти одной трети вышины всего храма, от основания до верхнего гребня. Кровля весьма массивна и как бы нахлобучена на здание, но замечательно что при этом на вид она нисколько не подавляет собою остальные его части, и в этом-то, конечно, заключается главный, так сказать, фортель архитектурного японского искусства, умеющего так гармонически сочетать легкость с массивностию, что в общем у вас получается художественное впечатление. Деревянные части здания окрашены в яркий вишнево-красный и, местами, зеленый цвет с черными кое-где каймами. Этот характер окраски вообще преобладает как в пятиэтажной пагоде, так и во всех остальных религиозных постройках Асаксы. Храм окружен великолепною, многовековою рощей, где в особенности хороши массивные, величественные кедры. Внутренность Кинриусана разделяется на три продольные части рядами массивных темно-красных колонн; амвон отделен высокою решеткой, за которою помещается против главного алтаря большой деревянный ящик со сквозною решетчатою крышей, куда молящиеся опускают денежные подаяния в пользу храма. Идол Каннон-сама, озаренный зыблющимся светом от множества горящих пред ним восковых свеч, и сияющий позолотой риз ореола, таинственно смотрит во храм из глубины своего возвышенного алтаря, из-за железной сетчатой решетки. На стенах и колоннах развешано несколько религиозных картин рисованных на золоченом фоне и вставленных в рамы, а также изречений и молитв изображенных золотыми письменами на черных лакированных скрижалях. В левом приделе храма Ra алтаре заметили мы большой рисовый хлеб, величиной около полутора фута как в вышину так и в нижнем поперечнике.
   Во храме толчется множество народа: одни уходят, другие приходят, осматривают разные его достопримечательности, встречаются со знакомыми, проделывая при этом всю церемонию взаимных приветствий, болтают и развлекаются, во среди этого все же находят возможность уделить минутку и молитве, процедура которой заключается в том что желающий помолиться подходит к решетке амвона, ударяет от одного до трех раз в ладоши чтобы разбудить "духа" или вызвать его внимание, и затем приняв сосредоточенное выражение, на коленях или стоя, со сложенными молитвенно руками и потирая время от времени ладонь об ладонь, произносит про себя свою краткую молитву, прося у Каннон-сама посредничества в исполнении желаемого. После этого, положив земной поклон, молельщик бросает в ящик какую-нибудь монету, либо покупает свечу, а не то курительную палочку у особо приставленного к тому бонзы, предоставляя ему же употребить ее по назначению, и отходит прочь уверенный что Каннон-сама исполнит все о чем он молился, если только это "все" не заключает в себе чего-либо греховного или направленного ко вреду другого человека.
   С северной стороны храм окружен всевозможными увеселительными балаганчиками: здесь и чайные, и ресторанчики, и тиры, и панорамы, и выставка фотографических произведений, и балаган курьезов, где показывают ученых черепах и безрукую девицу стреляющую из пистолета, вышивающую шелками, пишущую письма и рисующую акварелью целые пейзажи посредством ножных пальцев. Здесь, наконец, есть обширный кабинет восковых фигур в натуральную величину, содержатель которого, с помощью все того же знаменитого артиста Бенгары, поставил себе задачей иллюстрировать своими манекенами каждое крупное происшествие в Токио, каждый выдающийся случай в общественной жизни этого города. Фигуры его очень хорошо исполнены, совершенно натуральны и отличаются замечательною экспрессивностию своих поз и физиономий; каждая группа показывается не иначе как при соответственной декорации и во всей должной обстановке. Тут же в северной части ограды находятся на выставке собачки и обезьяны разных пород, которых желающие могут кормить морковью и репой разложенною по порциям на блюдцах, заплатив за это ничтожную монету в роде одного сцены. По соседству с обезьянами целый птичный ряд, наполненный чуть ли не всеми представителями пернатого мира Японии; в особенности хороши голубовато-зеленые горлицы, снежно-белые петухи и роскошно оперенные "царские" фазаны. Тут очень сходно можно купить артистически сделанные клетки в виде домиков и самых затейливых киосков; иные из них разбиты на несколько отделений с гнездами, где в каждом посажено по паре птичек различных пород. Это очень изящные и грациозные игрушки. Далее находите вы конюшню, где содержатся на иждивении храма два коня-альбиноса, которых кормят не иначе как освященным горохом и поят освященною водой. Делается это в память того, что книги "благого закона" были привезены в Японию именно на белом коне; поэтому при некоторых храмах из поколения в поколение всегда содержатся лошади-альбиносы. Но всех диковинок здешних и не перечтешь...
   Замечательно еще вот что: во всей этой громадной толпе не встретили мы решительно ни одного пьяного; нищих тоже не попадалось. Единственный вид этих последних составляют слепые певцы и певицы, которые распевают какие-то песни, сидя на циновке где-нибудь под деревом и аккомпанируя себе на самсине {Род гитары описанной мною в главе XVIII.}. Прохожие кидают им мелкие деньги в стоящую перед ними деревянную чашку. Но попрошайства, которое так назойливо преследует нас в Турции и в Египте, здесь ни малейшего.
  
   18-го декабря.
   Сегодня утром опять приехали ко мне в посольский дом полковник Ямазо-Сава с капитаном Гуц-Номиа и пригласили меня осмотреть помещение эскадрона гвардейских улан, расположенного в особых казармах, которые находятся в бывшем военном квартале Бандзио против высоких стен цитадели Сиро (бывшего замка сегуна). Они построены на набережной канала Тамори-ики, служащего широким крепостным рвом, почти как раз против высокого моста, ведущего к главным замковым воротам, и представляют длинное четырехстороннее здание на высоком бетонном фундаменте. Верх его, где находятся жилые помещения, деревянный, с решетчатыми окнами, которые фуга на полтора выдаются из стены вперед на улицу ящиком, словно выставленные клетки курятников. Посредине стены, выходящей на набережную канала, находятся массивные, окованные бронзовыми скобами ворота с двумя по сторонам их калитками, под общим узорчатым и красиво изогнутым навесом, какие мы нередко видим здесь на фронтонах некоторых храмов и дворцов (яски) бывших владетельных князей (даймио). Перед воротами у будки стоял на часах пеший улан при сабле, с пикой в руках, которую он, когда мы подъехали, взял "на-караул", как обыкновенно берут в пехоте ружья.
   Направо из-под ворот помешается гауптвахта и дежурная офицерская комната. Здесь в ожидании эскадронного командира нам показали вновь проектируемую саблю, которая посредством особой защелки в рукоятке может надежно прикрепляться к дулу магазинки и служить штыком для спешенного строя. В соседней комнате, попивая чаек, сидели на корточках и грелись над жаровней караульные уланы, и тут же два писаря строчили что-то кисточками на длинных тонких листах японской бумаги. Дежурство, караул и канцелярия соединяются здесь в одном довольно тесном помещении; но, видно, по надобностям эскадрона иного и не требуется, так как весь канцелярский штаб его ограничивается только этими двумя писарями.
   Эскадронный командир не заставил ожидать себя долго. Мы были представлены друг другу, и он немедленно пригласил нас к осмотру. Прежде всего мы прошли обширным внутренним двором на конюшни, помещающиеся вдоль заднего фаса казарменного четырехугольника. Устройство конюшен в гигиеническом отношении вполне удовлетворительно. Зимой они вентилируются открытыми окнами, прорезанными на высоте около полутора сажен от пола, а для летнего времени, кроме окон служат еще особо устроенные в верхней части продольных стен под крышей длинные досчатые ставни на петлях и с подпорками, благодаря которым каждую ставню можно поднять выше или приспустить, сколько потребуется для наибольшей прохлады. Кроме того, свободный ток воздуха проходит вдоль всей конюшни из ворот в ворота, остающиеся в течение дня открытыми настежь. Стойла устроены только с одной продольной стороны, оставляя за собою широкий проход до другой стены, вдоль которой против каждого стойла помещаются на полках седельный убор и все вещи, относящиеся к хозяйству каждой лошади. Устройство стойл довольно оригинально. Они достаточно просторны и шире наших, пожалуй, в полтора раза, так что малорослая короткотелая японская лошадь свободно может встать и лечь как вдоль, так и поперек самого помещения. Каждое стойло отделяется от соседнего не глухою переборкой, а висячим досчатым барьером, который нагляднее всего можно сравнить с дверью, подвешенною во всю длину стойла в горизонтальном положении, для чего в обоих концах ее верхнего ребра имеются железные петли, надеваемые на особые крючки, из коих один вбит в стену около ясель; а другой в деревянный столб, находящийся у входа в стойло. Этот барьер подвешивается на высоте около 4 1/2 футов и может совершенно свободно качаться и вправо, и влево на своих петлях. Такое приспособление, как объяснили мне, вызвано тем обстоятельством, что здешние лошади поступают в воинские части совсем почти "сырые", в полудиком состоянии и, обладая горячим темпераментом, часто бьются и любят драться с соседними лошадьми. Удар копытом или иною частью тела в качающийся барьер менее чувствителен для лошади, чем удар в глухую неподвижную переборку, которая от его силы может иногда и треснуть или расщепиться и поранить ногу лошади, так как с качающимся барьером этого уже никак не случится. Я, впрочем, не думаю, чтоб удар самим барьером был менее чувствителен для той лошади, в которую он направлен копытом ее соседки; но на это мне возразили, что для того-то стойла и делаются более просторными в ширину, чтобы соседняя лошадь всегда могла свободно уклониться в сторону. Во всяком случае, приспособление это мне кажется довольно сложным и не на всяком месте удобоприменимым; так, например, при бивачном расположении в коновязях лошади ровно уже ничем не могут быть обеспечены от злонравия своих соседей; поэтому целесообразнее было бы в самом начале отучать их от дурных привычек и приводить ремонт24 в воинские части не прямо с дикой воли, а выдержав его предварительно в конюшнях, ремонтных депо, где подобные приспособления были бы, пожалуй, вполне уместны. Но настоятельнее всего следовало бы рекомендовать японским кавалеристам более правильную и обстоятельную выездку их молодых лошадей, которые все, сколько я впоследствии мог заметить, страдают отсутствием хорошей школы. Вредная привычка прикуски, по-видимому, тоже довольно распространена между ними, если судить по тому, что борты многих ясель и верхние ребра качающихся барьеров обиты жестью. Полы в стойлах устроены несколько покато ко входу и выстланы в одних конюшнях досками, в других -- асфальтовою массой (макадам). Вдоль всей линии стойл непосредственно перед их входами проведен цементированный желоб для стока нечистот, по которому всегда струится в небольшом количестве проточная свежая вода из водокачального резервуара. Поэтому в конюшне всегда поддерживается опрятность и не слышно никаких запахов. Соломенная подстилка меняется гораздо реже, чем у нас (средним числом раз в шесть дней), но зато и употребляется она экономнее нашего: ее вносят в стойло только на ночь, после вечерней уборки лошадей, а с рассветом, перед началом утренней уборки, выносят вон и раскидывают позади конюшен для просушки, после чего стойло тщательно подметается. Летом здесь это в особенности полезно, так как голый асфальтовый пол доставляет лошадям более прохлады.
   Японские лошади довольно красивы, но жидковаты, видимо, слабосильны, хотя и с огоньком, и малорослы настолько, что самые крупные не превышают двух аршин и двух вершков. Поэтому можно заметить, что весь конский убор и особенности седла и мундштуки слишком тяжелы и громоздки для таких мелких лошадок. К утренней уборке люди являются в конюшню в особом костюме, состоящем из белой холщовой куртки, такого же головного колпака, таких же панталон и простонародных плетеных туфель на босую ногу; а наряжаемые на дневальство и прочую службу по конюшням, кроме дежурного унтер-офицера, остаются в этом костюме все время. Фуражная дача лошадям отпускается по французскому положению; для водопоя устроены прекрасные колодцы с цистернами. Вообще все хозяйственные приспособления, как то: фуражные сараи, постоянные коновязи, кузницу, кухню, ванны, карцер и прочее нельзя не признать вполне удовлетворительными. То же должно сказать о лазаретах людском и конском и об аптеке. Люди обязательно каждое утро берут теплую или холодную ванну, смотря по времени года или по тому, что кому более нравится. Желающие могут брать ванну и вечером, и в таковых не бывает недостатка, так как японцы вообще очень тщательно заботятся о поддержании чистоты тела.
   Что касается карцера, то помещение его сообразно степеням дисциплинарных взысканий подразделяются на три отделения. Первое -- общая арестантская -- представляет просторную светлую комнату с голым полом; подстилочные циновки выдаются арестованным только на ночь, а утром запираются в кладовую. Второе отделение тоже светлое, разбито на несколько тесных номеров одиночного заключения с циновками, отпускаемыми только для ночи. А третье -- строгий арест -- состоит из нескольких узких, донельзя тесных и совершенно темных конурок, в которых можно стоять не иначе как согнувшись и где не полагается уже никаких подстилок. Пища арестанта градируется также по степеням взыскания: в первом отделении она почти обыкновенная; во втором тоже, но выдается раз в сутки; а в третьем заключенный пользуется только одною чашкой риса, да кружкой воды. Заключение в арестантской, хотя бы и в общем отделении, считается у японских солдат наказанием позорным; поэтому они предпочитают временное лишение права отпусков со двора, продолжительные наряды не в очередь на службу или на самые тяжелые черные работы по казармам и тому подобное, лишь бы товарищи не говорили, что такой-то сидел в арестантской под караулом. Они считают, что это заключение как бы приравнивает их к общеуголовным преступникам, содержимым в государственных тюрьмах, а я говорил уже, что бытность японца хотя бы и в исправительной только тюрьме является уже по закону обстоятельством, навсегда лишающим его права быть воином, защитником своего отечества. Нельзя не сознаться, что такой дух и взгляд на карцерное заключение, усвоенный солдатскою средой, есть явление, которому могли бы позавидовать многие из образцовых европейских армий.
   Казарменное помещение людей устроено по отделениям, которые идут по обе стороны широкого срединного прохода и отгораживаются одно от другого деревянными переборками; сторона же, выходящая на проход, остается открытою. Каждое такое отделение полагается на шесть человек, где у них имеется свой особый стол для письма и разных занятий, свой хибач (жаровня) для согревания воды к чаю и свой табакобон -- особый прибор для курения. На каждого человека полагается отдельная койка вроде ящика, служащая ему и сундуком для белья и одежды; при койке -- подушка, матрац и три байковые одеяла. Место для револьвера и сабли в головах, а для парадной шапки и фуражки -- на полке, помещаемой над постелью, где солдат может кроме того держать священное изображение Будды или своего небесного патрона, а также свой столовый прибор, чашку, чайник, табак и книги. Магазинки и пики собраны повзводно и установлены в особые деревянные стойки пирамидами. Сигнальные трубы вешаются у трубачей рядом с их револьвером и саблей, а сами трубачи располагаются каждый при своем взводе. Офицеры, кроме эскадронного командира и ревизора (заведующего хозяйственною частью), живут по соседству отдельно, на вольных квартирах, и являются на эскадронный двор или в дежурную комнату только ко времени служебных занятий.
   После осмотра эскадрона отправились мы в казармы гвардейской артиллерии, расположенные к северу от замка в непосредственном соседстве с его бастионами. Люди помещаются в трех параллельно идущих двухэтажных каменных флигелях, украшенных на боковых своих фронтонах позолоченною императорскою астрой. Казарменный двор обнесен каменною стеной с воротами, при которых находится гауптвахта и стоят парные часовые в ранцах и полном боевом снаряжении, вооруженные карабинами Альбани. Среди обширного двора были вытянуты в линию мортиры и гладкостенные бронзовые полевые пушки, за ними во второй линии стояли передки, а в третьей -- зарядные ящики. Крупповская же батарея (шесть орудий) была убрана под особый навес; по-видимому, она бережется более остальных и содержится в образцовом порядке. Эти бронзовые старинные орудия служат памятником надувательства англоамериканских благодетелей Японии, продавших их заглазно, на честное слово, за орудия новой конструкции; случилось это еще на первых порах в самое горячее время, когда неприученные еще опытом японцы заботились только об одном, чтобы накупить себе поскорее и побольше нового оружия. Казармы и конюшни устроены очень просторно и удовлетворяют всем требованиям гигиены. Внутреннее расположение жилых помещений такое же, как и в уланском эскадроне; положение то же, а что до сорта и качеств лошадей, то они такие же, как в кавалерии, только выезжены еще хуже, часто дурят, артачатся, крутятся на месте, бьют задом и заносят {При мне не проходило в Токио ни одного смотра без того чтобы несколько лошадей, в особенности во 2-й горной батарее, не разбивали фронт и не заносили.}. За исключением горных батарей вся артиллерия в Японии ездящая. При естественной ловкости, вообще свойственной японцам, они умеют на ходу очень быстро соскакивать и вскакивать на свои места и действуют при орудиях с похвальною расторопностью, но без малейшей суеты. Вообще во время учений видна хорошая школа и твердое отчетливое знание каждым человеком своих обязанностей {К сожалению, я не имел случая видеть стрельбу боевыми снарядами и потому ничего не могу сказать о ее достоинствах или недостатках.}.
   Из артиллерийских казарм переехали мы в расположенные в соседстве с ними казармы гвардейской пехотной бригады. Помещение этих двух полков можно назвать даже роскошным. Высокий земляной вал с бруствером и наружным рвом окружает обширный двор или луг, на котором там и сям красуются отдельно стоящие древние деревья. Луг этот образован, очевидно, искусственным образом: все неровности его почвы святы, и вся площадь нивелирована, что ясно видно по этим самым деревьям, которые стоят как бы на больших земляных тумбах. В одном конце этого луга находятся разные образцы полевых укреплений и следы земляных работ, в которых упражняют здесь не одних сапер, но и всю пехоту. По аккуратности и чистоте отделки этих работ, производимых с помощию туров, дерна, фашинника и проч., их можно назвать вполне японскими; но при этом надо заметить что главное внимание обучающих обращается на сущность дела, а вовсе не на эти щегольские мелочи, которые у Японцев являются как бы сами собою, между прочим, как необходимый аксессуар их труда и даже просто как свойство самой их артистической природы: они уж так созданы и так любят чтобы все что выходит из-под их рабочей руки было прочно и красиво, даже изящно. Я потому-то и остановился на этих деталях что они служат характеристикой работ японского солдата.
   Посреди луга возвышается четырехугольник двухэтажных кирпичных казарм, коих внутренний квадратный двор занят обширным учебным плацом, где мы застали утренний смотр дежурного батальона, производимый ежедневно по очереди. Это нечто в роде наших разводов. К девяти часам утра, или смотря по приказу и раньше, люди дежурного батальона в полном своем составе, по сигналу "сбор" становятся в ружье и выстраиваются на дворе, с горнистами на правом фланге. {Барабанщиков в японских войсках не полагается.} К этому же времени обязательно являются на плац все офицеры и чиновники полка, из коих ненаходящиеся во фронте выстраиваются по старшинству в линию против середины батальона лицом ко фронту. С прибытием полкового командира, по отдании ему воинской почести, происходит прием рапортов от батальонных и ротных командиров и осмотр людей каждой роты или одной из них, смотря по желанию полкового командира; затем поверяется дневной наряд на разные случаи и службы; тут же читается адъютантом приказ и разные относящиеся к делу распоряжения высших военных властей; в случае надобности, делаются полковым командиром замечания и выговоры или отдаются благодарности; затем следует отдача разных распоряжений по строевой, канцелярской и хозяйственной частям, и в заключение делается людям небольшое учение или церемониальный марш, после коего части назначенные в наряд разводятся по своему назначению, а остальные люди распускаются по казармам. Выход команд с казарменного двора в город и возвращение их в казармы всегда сопровождается музыкой: впереди идет горнист и наигрывает не то марш, не то сигнал какой-то. Вообще я заметил что японский устав чрезмерно пристрастен к трубным сигналам; здесь, кажись, все и чуть ли даже не простейшие естественные отправления в домашней жизни солдата совершаются не иначе как по сигналу. В последствии, сколько ни случалось мне проезжать мимо тех или других казарм в разное время дня, и ранним утром, и довольно поздним вечером (в начале одиннадцатого часа), ни разу не обошлось без того чтобы со двора не доносились звуки каких-то сигналов. Встают по сигналу, моются по сигналу, одеваются по сигналу, молятся по сигналу, едят, чай пьют, курят, отдыхают, словом, решительно все по сигналу... Говорят будто это способствует наибольшему поддержанию дисциплины. Не знаю, так ли? Мне кажется что вмешательство командных слов и сигнала во всякое жизненное отправление и домашнее действие солдата, которое могло бы быть исполнено или само по себе или просто по словесному приказанию фельдфебеля и даже отделенного унтер-офицера, вносит во внутренний быт солдата какую-то автоматичность и чересчур уже много скучной мелочной регуляции и формализма, переходящего в ненужное педантство. Мне кажется, что в конце концов это должно только стеснять людей безо всякой нужды и надоедать им донельзя, а потому едва ли способствует развитию истинной дисциплины. Говорят будто в этом отразилось французское влияние. Очень может быть что и так: такое же неумеренное пристрастие к трубным сигналам отличало в 1877 году турецкую и румынскую армии, для которых французский устав тоже служил некогда образцом и идеалом.
   Способ ношения ружей также не кажется мне особенно удобным: здесь часто берут их "под курок" вытягивая левую ладонь поперек правой стороны груди, а на ходу носят на правом плече дулом книзу, с небольшим уклоном ружья назад, упираясь курком в плечо и держась пальцами правой руки за пятку приклада. Думаю что наш прием "ружья вольно" гораздо проще, легче и удобнее для солдата.
   По окончании смотра полковой командир предложил вам осмотреть казармы, поручив одному из батальонных командиров и полковому адъютанту показать все достойное внимания. В этих казармах, как уже сказано, расположены оба полка гвардейской пехоты, и так как условия помещения и жизни каждого из них совершенно тождественны, то для меня было достаточно ознакомиться с помещением одного какого-нибудь батальона чтобы получить понятие и об остальном.
   Обширные сени, с широкою железною лестницей во второй этаж, делят каждый флигель казарм на две равные части. Каждая из этих последних имеет по четыре большие продольные залы, две в нижнем этаже и две в верхнем. Каждая из зал служит помещением для одной роты. Ряд окон европейского устройства дает этим помещениям достаточно света и воздуха; в одной из зал окна выходят на внутренний двор, а в смежной с нею на наружный плац; внутренняя стена глухая. Для отопления служат переносные чугунные печи с коленчатыми железными трубами, выходящими наружу чрез отверстия в окнах, откуда они подымаются вертикально до уровня крыши. Каждая зала, равно как и лестница, освещается в достаточном количестве газовыми рожками. Водопроводные трубы проведены в центральное помещение каждого флигеля, где устроены резервуары для литья и металлические умывальники отдельно для каждой роты; тут же хранятся и длинные каучуковые рукава на случай пожара. Пол асфальтовый. Над дверями каждой залы вывешена доска с нумером и названием роты. При входе в роту, посетителей встречает ее внутренняя дежурная часть -- унтер-офицер и двое дневальных, причем первый кричит людям "встать!", но не рапортует старшему из вошедших начальников. По приглашению последнего вставшие люди, если были пред тем заняты каким-либо делом в роде чтения, письма, шитья и т. л., могут опять сесть и продолжать свои занятия, не стесняясь присутствием офицеров. Снова подымается с места и отвечает стоя, руки по швам, только тот к кому офицер обратится с каким-либо личным вопросом.
   Вдоль обеих продольных стен залы идет ряд таких же коек как и в уланском эскадроне. В остающемся по середине длинном и широком проходе поставлен ряд длинных столов со скамейками, где люди обедают, читают, пишут, занимаются каким-либо рукомеслом и проч. Ружья собраны в обоих концах залы повзводно и содержатся пирамидами в стойках: остальная же амуниция находится при своих хозяевах и хранится на полках, над постелями. При самом входе в залу вывешена черная доска с поименным списком всех людей роты. Имена пишутся на гладких узеньких дощечках, которые вставляются по порядку ротного расчета в особые пазы сделанные на черной доске. Кто, например, отпущен в город того имя вынимается со своего места и переносится на другую доску; то же самое и в отношении больных и арестованных, для которых также имеются особые рамки под соответственными рубриками. По средине залы на видных местах ее стен висят большие черные доски, на которых начертаны белилами наиболее важные и необходимые солдату правила из дисциплинарного устава, военной гигиены и о порядке жизни в казармах. Для фельдфебеля устроена тут же при роте особая комната, а унтер-офицеры помещаются в общей зале, каждый при своем отделении, но если желают, то могут завести на собственный счет складные ширмы, которыми иногда и отделяют себе на ночь особый уголок. Впрочем, этим правом редко кто из них пользуется. На взгляд все эти фельдфебеля и унтера -- совсем белогубая молодежь, так что нравственное влияние их на рядового солдата если и есть, то может поддерживаться только значением их чина, но ужь никак не опытностью и солидностью возраста. Впрочем, в такой молодой, вновь испеченной армии иначе и быть не может на первое время, пока продолжительные годы доброхотной службы не создадут для нее староопытных унтер-офицеров.
   Кухни устроены отдельно. Они достаточно просторны, светлы и содержатся чисто. При нас накладывали солдатский обед. От каждого взвода на кухню являлось по два человека с бамбуковыми носилками, причем помощник ревизора, справляясь в заранее сообщенной ему записке о наличном числе людей в каждой роте и ее взводах, приказывал поварам отпустить на носилки такого-то взвода, такой-то роты столько-то обеденных порций и отмечал их число у себя в книжке. Обед на каждого человека состоял из коробочки вареного риса, чашки с вареными овощами, грибами и кусками морской каракатицы политыми японскою острою соей, и из блюдечка с квашеною редькой (взамен соли) и четырьмя жареными рыбками в роде нашей салакушки. Бдят люди три раза в сутки: утром в 6 1/2 часов им полагается завтрак, в полдень обед и в шесть часов вечера--ужин. Кроме того, от казны отпускается на каждого человека ежедневная порция чая, для заварки коего в каждом отделении взвода имеются свои приспособления: хибач и металлический чайник. Продовольствие как в гвардейских так и в армейских частях одинаково и состоит преимущественно из рису, овощей и рыбы, до которой Японцы вообще большие охотники. По два раза в неделю отпускается также мясо и пшеничный хлеб, но последний по неумению выпекается дурно, и потому люди его не любят и едят мало. Вообще, вопреки ожиданиям правительства, которое ввело хлеб по совету французских инструкторов, он не заменил, да и не может заменить для людей риса, составляющего издревле их народную пищу.
   Вооружение гвардейской пехоты состоит из ружья Снайдера со штыком-ятаганом. Качество мундирного сукна показалось мне несколько выше чем у армейцев, и шьются здесь мундиры заметно щеголеватее. Форма одежды гвардейского пехотинца состоит из синей суконной фуражки с желтым околышем и кантом, синего мундира с воротником, шестью нагрудными широкими петлицами и обшлагами красного цвета, и синих штанов с красным узеньким лампасом; обувь -- башмаки с гамашами; парадный головной убор -- черное кожаное шако с белым буйволовым султаном, украшенное спереди бронзовою розеткой императорской гербовой астры. Форма эта довольно благообразна, только люди никак не умеют справиться с пуговками переднего брючного разреза и держать его в порядке, что производит несколько комическое впечатление, в особенности если случается в строю во время учений и церемониального марша.
   Вообще мне кажется, что военное министерство относительно формы одежды поступило бы вполне благоразумно если бы возвратилось к более национальному ее характеру, какой имел место в зарождавшемся подобии регулярных войск еще при последнем сёгуне в последние годы его Правления. По словам Эме Эмбера, мундирная одежда тогдашних солдат делалась из плотной синей бумажной материи, какую и доныне употребляет простой народ, и состояла из рубашки, похожей на ту что носили гарибальдийские волонтеры, и узких панталон в обтяжку; ноги были обуты в бумажные носки и сандалии; на поясе большая сабля в лакированных ножнах, а патронташ вместе со штыком поддерживался с правой стороны портупеей; остроконечная шапка из лакированного картона с отвороченными на висках к верху полями дополняла форму сёгуновых гвардейцев. Читая это описание у Эмбера, видишь что тогдашняя форма была почти вполне тождественна с национальным костюмом какой искони и по настоящее время носит простой рабочий люд в Японии. Все эти курамы, носильщики, плотники, погонщики, рыбаки и проч., если не ходят нагишом (в жаркую пору года), то носят именно такой костюм, прибавляя к нему иногда в зимнее время широкий темно-синий плащ из бумажной же материи, подбитый ватой. Очевидно, что этот костюм наиболее привычен именно для того класса населения который поставляет большинство солдат, и надо видеть как ловко действует одетый таким образом японец своим топором или иным инструментом и как легко и шибко бегает куража в своих соломенных сандалиях (зори). Положим, эти последние могли бы быть заменены в войсках более прочною обувью; но панталоны в обтяжку и бумажную сорочку, мне кажется, следовало бы водворить в армии по-прежнему, тем более что не говоря уже о привычности этот костюм гораздо изящнее нынешних quasi-европейских мундиров, в которых японский солдат видимо чувствует себя не совсем-то ловко. Он стеснен этою неуклюжею курткой, этими шароварами, которые надо еще застегивать спереди, этими нелепыми гамашами, безо всякой нужды отягчающими его ступню и голени; большую часть года при здешних жарах он изнывает и преет в своем тяжелом суконном костюме. И к чему все это? Регулярная японская армия не перестала бы быть таковою и в более национальном костюме. Старая и не раз доказанная истина что самый пригодный для армии костюм есть тот в каком ходит ее народ, могла бы найти себе в Японии наилучшее применение и по климату, и по дешевизне, и по красоте костюма. Перемена формы, в смысле замены сукна бумагой, была бы невыгодна только для английских фабрикантов, которые за отсутствием суконных фабрик в Японии являются теперь чуть ли не монопольными поставщиками сукон на всю японскую армию. С сукном японский народ до последнего времени знаком совсем почти не был, да и не имел в нем нужды, так как его плотные, теплые и прочные бумажные ткани едва ли где имеют себе подобные; их носит рабочий японец и лето, и зиму, не жалуясь ни на зной, ни на холод; он совершенно привык к ним еще издревле, и конечно не из среды солдат раздались бы жалобы если б эти бумажные ткани опять были введены в армии.
   За исключением огнестрельного оружия и сукон, вся амуниция и предметы вещевого снабжения, как-то: сабли, седла, удила, ременные и кожаные вещи, обозные принадлежности, словом, решительно все потребное для войск и относящееся до их специальностей выделывается на месте своими внутренними силами и средствами, а в последнее время начинают фабриковаться даже и ружья. За невозможностью, по естественно географическим причинам, развития в обширных размерах овцеводства, только фабрикация сукон никогда не может сделаться предметом местного производства, и потому доколе армия будет одеваться в сукно, Япония останется по этой статье веозной торговли невознаградимою данницей английских фабрикантов.
   После осмотра помещений гвардейской бригады, посетили мы армейские казармы в Токио, где расположен один батальон 13-го пехотного полка. Мы приехали туда вместе с командиром сего полка, полковником Ямазо-Сава. По общему типу всех японских казарм, эти расположены также четырехугольником, обрамляя собою большой квадратный двор или внутренний плац; но самые постройки здесь носят уже барачный характер, и я далеко не нашел того комфорта в помещении каким окружен солдат гвардейский. Впрочем, Японец, благодаря счастливому климату своей страны, а еще более своей выносливости и безразличной привычке к летнему зною и зимнему холоду, не требует строений особой прочности и не претендует, если из щелей и бумажных окон его обвевает струями довольно резкого, холодного ветра. Здесь сохраняется тот же характер размещения людей, по шести человек в отделении, со всеми приспособлениями, какие мы уже видели раньше: те же надпостельные полки, те же настенные доски с поименными списками людей и выписками из дисциплинарного устава и проч. Разница та, что вместо газа горит керосин в подвешенных под потолок лампах, а чугунные печи заменяются сложенными из кирпича хибачами, которые устроены в полу, на срединном проходе, между столами, с таким расчетом чтоб один хибач приходился на середине против четырех отделений. В хибачах постоянно тлеют уголья; но так как между оконными рамами всегда есть достаточно щелей, то людям не грозит опасность серьезного угара, а к маленькому они привыкли еще с детства. Вообще Японцы не знают иного способа согревать свои жилища как посредством хибача, который в одинаковом употреблении у них и зимой, и летом. Но так как зимний ночной холод становится порой весьма чувствителен, то они обыкновенно покрываются, вместо одеяла, длинными и широкими халатами, подбитыми очень толстым слоем ваты; в войсках же необходимость таких ночных халатов заменяется тремя и даже четырьмя байковыми одеялами, из коих четвертое, как выслужившее свой срок, поступает в полную собственность солдата. Одеяло No 1, как смотровое, не употребляется в дело в течение известного срока и настегивается в скатанном виде на ранец только для смотров и парадов; одеяло No 2 носится на ранце в карауле и на простых ученьях, так что для покрыванья ночью служат собственно номера 3-й и 4-й, из коих No 3 поступает на ранец во время маневров, при бивуачном расположении, а No 2 развертывается для покрывания на казарменных постелях только при значительном холоде.
   При каждой роте имеется особое помещение для фельдфебеля, и рядом с ним отгораживается небольшой светлый уголок для ротной канцелярии; при батальоне же полагается дежурная комната для офицера, куда, между прочим, сходятся все служащие в батальоне офицеры для бесед за чашкой чая и разных занятий, касающихся их службы. В дежурной же комнате производятся разбирательства по разным жалобам, происходит суд и налагаются на виновных дисциплинарные взыскания.
   Ружья в этом батальоне не все еще заменены новыми системы Снайдера; рядом с последними я заметил не мало старых игольчатых, прусских.
   Кухня, ванны и карцер таковы же, как и в прочих казармах. Вообще же казарменная служба и даже, по возможности, самая жизнь устроена по образцу французской. Из офицеров, только один заведующий хозяйством, да иногда командир части обязательно живет в казармах; остальные помещаются вне их, на вольных квартирах, и от того зачастую в помещении целого полка не встретишь, за исключением дежурного, ни одного офицера. Понятно, что это должно чувствительным образом отзываться на внутреннем порядке и дисциплине казарменной жизни, особенно при составе фельдфебелей и унтер-офицеров слишком юных годами и служебною опытностью. Хотя недостаток этот отчасти искупается тем, что в Японском народе вообще развито чувство долга, нередко переходящее даже в нечто рыцарское, ro все же мне кажется что внутренняя, домашняя дисциплина оставалась бы здесь в значительном выигрыше если бы батальонные и ротные командиры обязательно жили в казармах.

* * *

   Сегодня (18-го декабря), около полудня вспыхнул пожар в квартале Суруга, лежащем к северу от замка, в округе Сото-Сиро, а к двум часам дня двух тысяч домов как не бывало... Но это здесь считается еще пустячным, маленьким пожаром. Каковы же большие!
   Мы были во дворе артиллерийских казарм, когда вдруг раздались звуки набата. Со всех сторон несся тревожно-учащенный звон колоколов, возвещавший начало народного бедствия, которое, впрочем, повторяется здесь так часто, что уже и не считается особенным бедствием, а служит скорее грандиозным бесплатным спектаклем для многого множества токийских обывателей.
   Пожарная часть организована в японской столице далеко не удовлетворительно. По всему городу разбросано несколько десятков легких каланчей с вышками, откуда дежурные полицейские сторожа постоянно наблюдают, не загорелось ли где в окрестности, и чуть кто из них заметит подозрительный дым, тотчас же дает с вышки сигнал своей пожарной части. Кроме этих каланчей, каждый квартал имеет еще свой собственный набатный пункт и пожарный пост, а иногда и два, и три, смотря по величине квартала. Следуя по любой из несколько значительных улиц, вы непременно заметите на каком-нибудь перекрестке высокий мачтовый столб со ступеньками, представляющий вертикальную гимнастическую лестницу, прикрытую двускатной кровелькой, под которою висит бронзовый колокол в форме римской тиары. Чуть только кто из жителей заслышит сигнальный звон с каланчи или заметит выставленный на вышке красный флаг, тотчас же кидается к ближайшему набатному пункту и, вскарабкавшись по ступенькам на вершину столба, принимается что есть мочи учащенно звонить, высматривая в то же время, где загорелось. Звуки набата в ту же минуту перенимаются от него на соседних пунктах, и не пройдет двух, трех минут, как призывный звон уже стоит над целым городом.
   Каждый квартал обязательно имеет свою пожарную команду, формируемую из охотников на жалованье от правительства. Но команды эти вовсе не имеют своего обоза, они пешие как в Константинополе, и потому часто поневоле запаздывают своим появлением. Каждая из них вооружена известным количеством багров, топоров и прочим и одним небольшим брандспойтом, который украшен для чего-то медным вызолоченным шаром и таскается на плечах четырьмя носильщиками. Каждой команде присвоен особый флаг с изображением ее отличительного знака и имени квартала. По первой тревоге вся корпорация пожарных в каждом квартале сбегается к своему депо и, забрав инструменты, поспешно следует рысцой за своим вожаком-флагоносцем, выкрикивая по пути имя того участка, где загорелось. Пока пожарные пробегают по улицам, к ним присоединяется масса празднолюбопытного люда, жадного до всяких зрелищ, и таким образом каждая команда является на пожар окруженная и сопровождаемая громадною толпой, из-за которой ей часто невозможно даже продраться к месту действия иначе, как прокладывая себе дорогу кулаками. Но еще до прибытия пожарных, первыми кидаются тушить огонь все ближайшие соседи и все прохожие, случайно очутившиеся на месте. Для подаяния этой первой помощи по всем улицам Токио (да и не одного Токио, а всех вообще японских городов и даже большинства селений), по распоряжению правительства, стоят впереди тротуаров, на известном расстоянии друг от друга, большие кадки и четырехугольные ящики всегда наполненные водой и покрытые доской, на которой устанавливаются несколько ведер в виде пирамидки с двускатным досчатым навесцем. Многие домовладельцы и хозяева магазинов устраивают еще и на собственный счет такие же приспособления перед входом в свои дома и торговые заведения. А кроме того на галереях верхних этажей и на крышах домов обязательно имеются тоже баки и кадки с водой, ведрами и швабрами для смачивания стен и деревянных частей крыши; в каждом доме со двора непременно приставлена к карнизу кровли пожарная лестница. Но увы! -- все эти приспособления оказываются почти бессильными против здешних пожаров. Огонь работает тут с такою быстротой и всепожирающею силой, о каких в европейских городах не имеют даже и приблизительного понятия.
   Еще не успел прекратиться набатный трезвон, при первых звуках которого мы поспешили подняться на вал, окружающий казармы, чтобы посмотреть, где горит, как несколько десятков домов уже были охвачены пламенем. Огонь со свистом и треском не только бежал полосой, гонимый на восток западным ветром, но как бы прыгал и швырялся в разные стороны: поминутно загоралось то тут, то там в таких местах, где казалось бы рано еще ожидать пожара. Это была уже работа массы искр и головешек, сыпавшихся во дворы и на крыши домов, расположенных далеко еще впереди линии пожара. Не прошло и получаса, как весь участок Суруга, до восьми верст в окружности, представлял одно сплошное бушующее море пламени. Множество народа стояло на валу канала Тамори-ики и любовалось этою чудовищно-грандиозной картиной, в то время как жители объятых пожаром кварталов точно муравьи бежали из пылавших улиц к воде, таща за плечами детей, а в руках разные пожитки. Мы видели, как на крышу одного из ближайших домов двое каких-то людей вынесли на веревке изображение Фудоо, вставленное в блестящую звездообразную раму. Фудоо -- это дух огня, пользующийся особым почитанием у буддистов, по верованию коих он и насылает и прекращает пожары, как и вообще всякое несчастье. Фудоо изображается со страшно суровым лицом, весь окруженный ореолом пламени, держа в правой руке поднятый кверху меч. а в левой -- аркан, свернутый кольцом. Люди на крыше загоревшегося дома, высоко подняв свою звезду, старались держать его изображение навстречу огню и с замечательною настойчивостью исполняли это среди жестокого жара, пока наконец и сам их Фудоо не загорелся. Тогда его поспешно потушили и еще поспешнее убрались вместе с ним с крыши, после чего через какую-нибудь минуту дом вспыхнул и сгорел дотла. Но замечательно и даже непонятно, каким образом уцелел соседний с ним деревянный домишко, на самом берегу канала, тогда как непосредственно вокруг него кипело огненное море.
   Пожар между тем надвигался все вперед и вперед, к востоку, на торговые кварталы Сото-Сиро, этого токийского Сити. Там на всех крышах стояли люди и окачивали их водой, но все усилия их были тщетны. Оставаясь на своих постах до последней возможности, они едва успевали спасаться сами, уже в то время, как дым и пламя начинали пробиваться наружу из-под кровель. К счастью, ветер стих, и в начале третьего часа дня дальнейшее распространение огня было прекращено.
   По окончании осмотра казарм 13-го полка, я проехал на пожарище. На берегу канала валялись груды спасенного имущества, но в них, к удивлению, преобладал всякий домашний хлам, вроде циновок, одеял, узлов носильного платья и кое-какой самой обыкновенной утвари, да и той-то было немного; ценных же вещей я решительно ни одной не заметил. По всем видимым признакам казалось, что сюда сволочено лишь то, что случайно попало под руку, а между тем участок Суруга один из самых богатых в Токио. Но недоразумение это разрешилось для меня в самом непродолжительном времени, как только я осмотрелся на самом месте еще догоравшего пожара.
   Громадная площадь в несколько квадратных верст представляла лишь черные квадраты да параллелограммы подворных участков, покрытые грудами битой черепицы и тлеющих углей и разграниченные между собою более светлыми полосами бывших улиц и переулков. На этих пустырях одиноко торчали только потрескавшиеся от пожара и почерневшие от копоти несгораемые магазины или так называемые годоуны. Каждый зажиточный домовладелец, а тем более купец и магазинщик непременно строит годоуну у себя на дворе или рядом с лавкой, чтобы в случае пожара сохранить в ней наиболее ценные вещи и товары. На вид годоуна представляется узковато-высоким домиком или башенкой на квадратном основании, об одном окне под двускатною, укороченною кровлей из аспидно-серой черепицы; строится она из обожженного, но чаще из сырцового кирпича, штукатурится как внутри, так и извне толстым слоем белого или темно-серого цемента и снабжается железною дверью и железным наоконным ставнем, которые пригоняются на своих петлях так, чтобы можно было затворить их наглухо и совершенно вплотную к их железным вмурованным в стену рамам. Во многих случаях такие двери и ставни покрываются снаружи слоем черного цемента, толщиной вершка в четыре, а там, где этого нет, над окном и дверью вбивается по паре железных крючков, на которые в случае возможности навешиваются сильно пропитанные водой циновки или холщовые брезенты, чтобы железо не раскалялось от жару. Дальнейшая поливка этих завес в том случае, когда пожар окружающих построек уже заставил бежать прочь всех обывателей, лежит на обязанности пожарных, и эти последние, как уверяют, настолько добросовестны, что, заливая горящие дома, никогда не забывают направить, между прочим, струю воды и на соседние годоуны. Говорят также, что не было еще примера, чтобы годоуна, оставленная на попечение пожарных, оказалась потом разграбленною; поэтому сложив все ценное в годоуну, хозяева преспокойно удаляются с пожара и присоединяются к толпе зрителей, предоставляя свои жилища в жертву пламени. Вот почему и на канале не встретил я в груде сложенных пожитков ни одной ценной вещи; там было свалено лишь имущество бедняков, которым, в сущности, кроме своих циновок и носильного платья и спасать-то нечего. За исключением этих годоун и помянутого домишка на берегу канала, да еще построек нашей духовной миссии на Суругадае, не уцелело на всем пространстве решительно ни одной постройки. Сгорели, между прочим, знаменитые магазины шелковых материй купца Матсуйи, на улице Ооден-маци, где погибло много ценных товаров, которых не успели сложить в годоуны.
   Но замечательное дело: огонь еще тлел на пожарище в грудах углей и головней, и даже самый пожар еще не кончился в восточном конце Суруга, а многие погорельцы уже принялись строиться вновь на том же самом месте. Одни из них расчищали себе площадки, другие таскали бревна, бамбучины, циновки и доски, третьи ставили временные шалашики и ятки, так что к вечеру на расчищенных площадках было сколочено немало животрепещущих балаганчиков, где уже шла торговля уцелевшими от огня вещами.
   Еще одна удивительно характерная черта в японцах: ни во время самого пожара, ни тотчас же по окончании его, я не заметил ни одного погорельца, у которого на лице выражалось бы горе, печаль или хотя бы только сожаление о погибшем имуществе, напротив, все они живо, энергично работали над возведением новых своих временных построек и делали это по наименьшей мере с равнодушными, если даже не с веселыми физиономиями; то там, то здесь мелькали приветливые улыбки, слышался порой добродушный смех и неизменно соблюдались обычные вежливости.
   Казалось бы, после такого пожара, массы людей должны остаться окончательно без крова, но нет -- не остаются. Здесь на этот счет чуть ли не с незапамятных времен выработана своя превосходная практика. Погорельцы уходят прямо к родным и знакомым в уцелевшие кварталы, а если у кого нет подобного пристанища, то на помощь погорельцу приходит само правительство. Полицейские власти тотчас же во всех концах города вывешивают объявления и возвещают во всеуслышание через особых глашатаев о том, какие кварталы, по распоряжению губернатора, назначены под временное помещение погорельцев и сколько семейств в каждом из этих кварталов могут разместиться у обывателей. Каждому погорельцу они тут же на месте выдают заранее уже заготовленный на подобные случаи бланк, служащий ему свидетельством, и направляют его в один из назначенных кварталов, а там уже местные полицейские чиновники лично наблюдают за правильным распределением постояльцев. В каждый квартал попадает их ровно сколько назначено, отнюдь не более, чтобы не обременять излишком обывателей. И никто из домохозяев никогда и никому не отказывает в гостеприимстве этого рода, ибо каждый знает, что завтра же сам легче гих "достопримечательностей" не оказалось, и мы, наконец, благополучно прибыли в малайскую часть, где драгоман остановил нашего извозчика перед оружейными мастерскими.
   Малайские мастера производят только холодное оружие, преимущественно кинжалы, а затем мечи и копья. Железо они сваривают слойками из особо приготовленной проволоки и, закалив клинок, по большей части не подвергают его шлифовке, а оставляют в своем первоначальном виде, при слоисто пещеристой поверхности. Делается это будто бы для того, что если такой шершаво-бугристый клинок напоить ядом, то яд остается в его скважинах и пещерках навсегда, тогда как со шлифованной поверхности свести его легко. Оружие малайцев вообще, а кинжалы в особенности, отличаются оригинальностью своих форм. Наиболее употребительная из них есть форма змееобразно извилистого клинка, какой иногда в виде пламенного меча можно видеть на некоторых религиозных изображениях; другая же, рыбообразная, представляет обоюдо-изогнутые лезвия, таким образом, что в первой половине клинка, начиная от широкого основания (хвост), они в виде выгнутых дуг плавно и постепенно суживаются к середине, а затем в виде дуг выпуклых (рыбьи бока) столь же плавно и постепенно расширяются до второй его половины и оттуда спускаются к концу острия как бы к носу. Ручки кинжалов из дерева и кости вообще неудобны тем, что они неестественно изогнуты и коротки, так что могут вполне прийтись по руке разве мальчику, но отнюдь не взрослому человеку. Бывают, впрочем, еще ручки медные (исключительно у кинжалов), которые представляют собою глубокую дугу с внутреннею перемычкой: эта последняя, собственно, и служит ручкой, а назначение самой дуги предохранять кисть руки. Ножны малайцами употребляются не только для мечей и кинжалов, но надеваются в виде деревянного чехла и на копья. Они делаются обыкновенно из камфарного дерева с расширенными чушками для нижней части эфеса, на вид довольно красивы, всегда отлично отполированы и нередко украшаются роговыми или костяными гайками, перехватками и наконечниками.
   Едва мы вошли в мастерскую, по обыкновению вполне открытую с улицы, как туда тотчас же набежала толпа ротозеев и зевак, которые сразу стали вмешиваться в торг и давать свои советы, одни нам, другие хозяину-мастеру, так что сейчас же из них образовались как бы две партии: одна за нас, другая против; одна хвалит, другая хаит оружие и зовет нас в другие мастерские; одна убеждает хозяина уступить, другая уговаривает не спускать ни копейки и ругает его даже за то, что дешево-де запросил, цену товару сбиваешь. Начинается спор, гвалт, руготня между собою, чуть не драка и во всяком случае большая помеха торгу. Хозяин совсем уже было продал нам два копья и два кинжала, но затем вдруг отказывается от денег, берет все веши назад и, извиняясь, объявляет, что он раздумал, что это слишком дешево, так дешево, что ему даже совестно перед добрыми людьми, которые за это над ним смеются и простаком называют. Оставалось только плюнуть и уйти. Но когда он увидел, что мы не шутя ушли из его мастерской и готовы уехать, то сию же минуту бросился вслед за нами и уступил, ругая все тех же "добрых людей", которые-де только путают, сами не зная зачем и сбивают с толку честного человека. Очевидно, все это не более как очень наивные торгашеские хитрости и уловки, но они способны раздосадовать непривычного человека и во всяком случае совершенно бесполезно заставляют вас тратить свое время на лишние разговоры.
   На обратном пути для утоления жажды заехали в одну из овощных лавок и спросили себе кокосового молока. Нам дали на выбор несколько молодых зеленых орехов и, проткнув в одном из них глазок, нацедили из него полный стакан совершенно прозрачной и холодной воды, на вкус напоминающей несколько коровье молоко с легким, но не противным специфическим привкусом кокоса. Питье это чрезвычайно освежает и надолго утоляет жажду.
   Проехали в индийские торговые ряды, где приютилось также большинство табачных и меняльных лавок. В табачных на первом плане фигурируют малайские черутты, а также и местные маленькие сигары, затем тут же найдете вы разные сорта, так называемых турецких и японских табаков (последние в великолепной тончайшей крошке) и русские папиросы Лаферма, специально направляемые в Индию под особенною бандеролью, на штемпеле которой изображен слон. Здесь же продается и тертый нюхательный табак, употребляемый, впрочем, многими туземцами не для нюханья, а для закладки под язык или за щеку. В индийских лавках повсюду смесь товаров европейских с туземными, но манчестерские ситцы и вообще английские ткани преобладают над индийскими, которые, по словам здешних купцов, с каждым годом приходят все в больший и больший упадок, не выдерживая, как ручная работа, машинной английской конкуренции, и уже не далеко время, когда все эти туземные кисеи, гренадины, парчи и кашемиры отойдут в область преданий. В одной из таких лавок, где, между прочим, были выставлены разные токарные, резные и инкрустированные вещицы, я спросил продолговатую шкатулку для женских перчаток. Отвечают, что таких нет, все вышли, а вот не угодно ли туалетные шкатулки из черного и сандального дерева. Нечего делать, пришлось купить туалетную, которая все равно предназначалась мною для подарка на далекой родине, и это действительно была великолепная вещица, вся в мельчайших инкрустациях, звездочками и точками, обложенная бордюрами из слоновой кости. Но лишь только мне ее завернули, как продавец вдруг вытащил из-за прилавка более дюжины именно таких перчаточных шкатулок, какие я спрашивал.
   -- Как же вы сказали, что у вас нет таких!?
   -- Это было маленькое недоразумение, -- ответил продавец с извиняющеюся, но лукавой улыбкой. -- Но не все ли равно? Так как вы купили уже туалетную, то что вам стоит докупить и перчаточную! Тем более, что это так хорошо и так дешево.
   Это, видимо, была опять-таки торгашеская уловка, чтобы заставить вас купить побольше, и расчет купца на сей раз вполне оправдался: по слабосердечию к изящным вещам, я соблазнился и купил еще одну шкатулку.
   Искали мы индийскую медно-чеканную посуду с инкрустациями и резьбой, но нигде не нашли, зато купили очень тонкие китайские циновки, как нельзя более удобные в качестве постельной подстилки, именно в тропических странах, где нагретые в течение знойного дня матрацы не остывают и к ночи, а эти циновки так мягки, нежны и так хорошо прохлаждают истомленное жарой тело.
   Весь Сингапур, это в сущности громаднейший базар, за исключением загородных европейских бенглоу, здесь нет ни одного дома, где нижний этаж не был бы сплошь занят лавками. Но, кроме немногих европейских и индийских купцов, вся торговля находится в руках пришлых китайцев. Малайцы почти совсем не занимаются ею: они земледельцы, рыбаки, чернорабочие и ремесленники, но и во всех этих отраслях труда китайские кули с каждым годом все более являются для них опасными конкурентами. Я уже говорил, что китайцев здесь около 200.000 душ, а оседлых европейцев, не считая войск, всего 500 человек!.. Тем не менее, вы видите тут и прекрасное шоссе, и газовое освещение, цепные мосты, широкие каналы, роскошные здания собора, гимназии, суда, театра, клуба, словом, полное благоустройство на европейскую ногу. Но не думайте, чтоб английскому карману стоило оно хоть одну копейку: все это устроено на податные средства местного населения. Каким прессом эти средства выжимаются, про то не спрашивайте, но факт налицо: ради собственного комфорта англичане умеют широко применить их к делу.
   Возвращаясь с базара, заехали мы взглянуть на внутренность кафедрального собора, но нашли в нем только одну особенность, а именно панку, которая во время богослужения действует над рядами скамеек для поставления молящимся освежительной прохлады. Во всем своем внутреннем строе и в архитектурных украшениях храм этот представляет самое ординарное здание в англоготическом стиле. Ни по части резьбы, ни по части изваяний, ни в живописи, ни в цветных окнах, словом, ни в чем не дает он ничего такого, на чем особенно стоило бы остановить внимание: все это, пожалуй, хорошо, но хорошо каким-то самым бесцветным, заурядно шаблонным образом, как будто на все на это наложена печать самодовольно солидной посредственности: много комфорту, но ни капли вдохновения.
   На лужайке перед собором, на самом солнцепеке устроена игра в теннис, на которую любители выходят в особых костюмах: телесного цвета фуфайки, белые панталоны и пунцовый шелковый пояс в виде шарфа, сплетенного мелкою сеткой, с длинными кистями. Для солдат же местного гарнизона игра эта является чем-то вроде обязательного занятия, так как выводят их на нее командами, в касках, и ведется она под надзором офицеров. В то время как одни из солдат играют, товарищи их, отпущенные после занятий в город, прогуливаются тут же по аллее, в легких шотландских шапочках, с сигарами в зубах и с тросточкой в руке. Одеты они очень чисто, даже щеголевато: при встрече с офицерами отдают им честь не без приятной грации, скорее как бы по знакомству, чем по долгу службы. По-видимому, они очень заняты собой, своим щегольским костюмом, вообще своею "партикулярностью", как говорят наши писари, и по манерам стараются держать себя вполне джентльменами, но при всем этом в них не достает чего-то военного -- "косточки военной" нет, "жилки" военной не хватает. Не знаю, может быть, я и ошибаюсь, но по крайней мере таково было при взгляде на них мое первое впечатление, которое не изменилось и впоследствии.
   Приезжаем в Лорн-отель, где неожиданно застаем нескольких пассажиров с "Нижнего Новгорода", возвращающихся из Приморской области и Уссурийского края в Россию. Познакомились, разумеется.
   -- Что нового? -- спрашиваем.
   -- Да ничего, -- отвечают. -- Все благополучно. Это у вас надо спрашивать про новости-то. Вы, так сказать, у источника.
   -- Да мы пока ничего еще не знаем.
   -- Ну, а мы и того менее.
   -- Однако, что же китайцы? На границе-то как?
   -- Да никак, по-старому. Перемены никакой не заметно.
   -- К войне готовятся?
   -- Кто это? Китайцы-то?.. Зачем? Никакой войны не будет, вот посмотрите - все обойдется и так! Ни им, ни нам воевать там пока не сподручно, да и расчета нет. Или разве от скуки в Петербурге сочинят войну?
   Так вот каково убеждение людей, едущих "с места". Они даже не верят в возможность войны между Россией и Китаем. "Все, мол, и так обойдется благополучно". Такая спокойная уверенность несколько разочаровала и охладила наши ожидания... Но что же, в результате все-таки окажется (по крайней мере для меня) очень интересная поездка в страны крайнего Востока.
   В половине пятого часа пополудни, когда жара уже несколько спала, нам привели заранее заказанное ландо, чтоб ехать в Ботанический сад, куда в обыкновенных извозчичьих экипажах днем почему-то не пускают, а вечером можно. Так, по крайней мере, нам объявили нынче утром в Европейской гостинице, кстати предложив поэтому к нашим услугам свое ландо.
   Дорога туда идет все время загородными садами, среди коих виднеются европейские бенглоу, китайские фанзы и маленькие хижины, выбегающие иногда и на самое шоссе, которое и в этом участке все также прекрасно содержится, всегда в меру полито и по вечерам освещается газовыми фонарями. Каменные мостики на нем, возведенные над дренажными трубами, отличаются весьма солидною постройкой, боковые канавы наполнены чистою прозрачною водой и, сообщаясь со множеством побочных арыков и с особыми цистернами (которые замечаете вы тут же, несколько в стороне), входят в состав целой оросительной сети, распространяющейся по всем прилежащим садам и плантациям. Вправо, из-за зелени, виднеется на небольшой возвышенности обширный губернаторский дом с колоннами, бельведерами, широкими балконами, террасами и с многочисленными службами -- целый дворец, необходимый "для внушительности" и поддержания английского "престижа" среди туземцев, на гроши которых он и выстроен. Живою изгородью садов служит здесь преимущественно грациозно-легкая, перистая мимоза, не терпящая никакого прикосновения даже дождя и ветра. Из-за кустов ее поднимаются ввысь тысячи всевозможных пальм, корнепусков и других тропических гигантов. В особенности хороши папоротники и веерные пальмы. Ветви последних образуют не шапку или метелку, как все другие виды пальм, а плоский, вертикально поставленный на верхушке ствола полудиск, походящий на распущенный обыкновенный веер. Нередко из-за изгородей свешиваются к дороге ветви разных фруктовых деревьев, обремененные зрелыми и поспевающими плодами. Так, вы видите тут орангпотаны, апельсины и мандарины, манту в виде громадных желтых слив {Мангу -- очень красивое дерево, часто изображаемое на индийских шелковых материях. У индусов есть предание что один из их божественных героев похитил это дерево из заповедных садов великана на Цейлоне и принес в дар их предкам сладкие плоды его, за что и был обращен в отвратительную обезьяну, Ганумана. Оно, как конский каштан, покрывается превосходными жирандолями цветов, которые после заменяются большими плодами похожими на сливы. Но плоды не культивированной мангу не особенно вкусны, и Гартвиг (см. Тропический мир, 247) говорит, что они едва ли лучше клочка пакли облитой соусом из терпентина. Культивированный же плод вкусен и сочен; он кисловато-сладок, и хотя легкий терпентинный привкус в нем остается, но не делает его неприятным.}, плоды благовонного пандана, похожие на сосновые шишки, весом от четырех до восьми фунтов и напоминающие вкусом наши лесные орехи, смоковницы, баобабы, мангустаны... О бананах, кокосах и ареках уже не говорю, их тут массы. Но вот прекрасное дерево -- это саговая пальма, кроны которой еще роскошнее, чем у кокосовой, и ствол очень массивен. Из сердцевины ее добывается саго, и в Сингапуре, говорят, более тридцати заводов заняты обработкой этого продукта. Вот перечные плантации, где растение это, напоминающее по виду обыкновенный плющ, подобно нашему хмелю, вокруг тычин, насаженных правильными рядами на грядках, вперемежку с бананами, которые нарочно разводят на перечных плантациях для доставления перечному вьюнку тени и влаги. Мускатные, гвоздичные, коричные и ванильные деревья также наполняют здешние сады вместе с гигантскими павловиями, аруакариями, эбенами, сандальным деревом и гуттатубанами {Местное название гуттаперчи. Это могучее дерево, от 40 до 60 футов высоты, растет чрезвычайно быстро, и с особенным успехом возделывается в Сингапуре ради того, что оно может давать до 60 фунтов каучука в год. Добыча этого вещества производится посредством надрезов в коре, чрез которые вытекает млечный сок, подвергаемый выпариванию в больших колодах. Дерево от надрезов нисколько не страдает и, помимо прямой своей пользы, приносит еще съедобные сладкие плоды.}. Но всей этой роскоши растительного царства и не перечислишь!..
   Путь к Ботаническому саду неблизок, и пока его проедешь, успеешь вдосталь налюбоваться на тропическую фауну. Но, увы, вместо чистого воздуха вы все время вынуждены дышать противною гарью, распространяемую кизяком, который нарочно жгут в садах ради избавления от комаров и москитов. Здесь такое множество этих несносных воздушных кусак всевозможных родов и видов, что без кизяковой гари от них под вечер и житья бы не было. Поэтому из двух зол приходится выбирать меньшее и чуть не задыхаться от едкого дыма, который иногда, как туман, стелется пеленой по низинам садов, под деревьями.
   О самом Ботаническом саде приходится сказать немногое. Он очень обширен и славится тем, что соединяет в себе решительно всех представителей растительности тропической Азии и островов Ост-Индского и Японского архипелагов. Впрочем, как исключение или, скорее, как редкость встречаются в нем и несколько деревьев более умеренных и даже северных широт, как ель, кедр, лиственница и другие, за которыми здесь в особенности ухаживают -- все равно как у нас за экзотическими растениями. Была, говорят, одно время и наша береза, да не выдержала климата, зачахла. Сад разбит в английском вкусе, как парк, соединяя в себе обширные газоны с клумбами цветов и бордюрных растений и широкие луговины с отдельными купами различных кустарников и древесных рощ, перерезанные извилистыми дорожками и тенистыми аллеями для катанья верхом и в экипажах. Здесь эту прихотливо-роскошную тропическую флору английские ученые садоводы заставили сбросить с себя всю необузданность ее дикого роста и свободного развития, составляющих ее главную прелесть и художественную красоту в индийских лесах и джунглях, и педантически подчинили ее известному "режиму", кое-что подстригли, кое-где подчистили, там подрубили, тут пообкарнали и вообще заставили дикарку познакомиться с английскою, несколько щепетильною чистотой и налощенною опрятностью. Но и в этом виде, поставленная как бы "под ранжир", классифицированная по семействам, родам и видам и изображающая собою декорацию парка в английском вкусе, эта флора все же прелестна. Зато ботаник, который захотел бы во всей подробности изучить растительность южной и островной Азии, найдет здесь сразу все, что ему нужно, и в этом, конечно, несомненная заслуга учредителей сада перед наукой. В саду находится и птичник с несколькими экземплярами редких и нарядных пернатых; но вообще для местной орнитологии в нем могло бы быть собрано гораздо больше интересных и разнообразных особей. Теперь же многие отделения птичника совсем пусты.
   Гуляющей публики в саду было немного, и то более из проезжих иностранных гостей, в числе коих находилось и несколько русских дам с "Малаги" и "Нижнего Новгорода", а также и сиамский резидент со своими женами и свитой. Что же до местных жителей-европейцев, то в эту пору дня они почти совсем тут не гуляют; мы, по крайней мере, встретили только одно тильбюри с каким-то проглотившим аршин трехполенным джентльменом, который катал своего чернокожего, обезьяноподобного карлика-грума, да одно ландо, в недрах коего вмещалось целое английское семейство с представителями и представительницами трех, если не четырех поколений. Зато из туземной публики здесь прокатилось мимо нас несколько крупных китайских торговцев, видимо, щеголявших своими великолепными фаэтонами и колясками. Европейская публика собирается сюда гораздо позднее, уже после обеда, в девятом часу вечера, подышать вечернею прохладой при звуках военного оркестра. К этому времени и мы намерены возвратиться сюда, а пока спешим в Лорн-отель, где ожидают нас русские щи и прочие прелести отечественной кухни.
   Пока до обеда расположились мы в Лорне на веранде, выходящей в уличный палисадник, и здесь я впервые познакомился с типом мелкого торгаша-китайца, который всю свою лавочку носит на ручном лотке да в заплечном коробе. Но чего-чего только нет у него в этой лавочке! Мне он совершенно напомнил тех юрких жидков-коробейников нашего западного края без знакомства с которыми не обойдется ни один проезжий, остановившийся на почтовой станции или в "эаездном доме". Разница только та, что китайцы этого сорта не так назойливы, как жидки, и держат себя солиднее, с большим достоинством. Из числа всякой всячины, выложенной перед нами китайцем на выбор, более всего обратила на себя внимание преоригинальная парюра, состоявшая из броши, серег и браслета. Первые три вещицы были сделаны из когтей, а последняя из целого ряда зубов тигра в золотой оправе тончайшей филигранной работы с легким эмалевым узором. Тут же были брелоки и медальоны тоже из тигровых когтей и еще одно кольцо из зубов акулы, которые, надо отдать им справедливость, по своей форме и по изумительно нежной белой эмали, не только красивы, но даже, можно сказать, изящны и, будучи соединены в одну общую цепь легкими золотыми звеньями, действительно составляют весьма недурное украшение. Но что за своеобразная, чисто китайская фантазия -- употребить такие предметы для женских уборов! Впрочем, по объяснению торговца, они все имеют значение как талисманы, предохраняющие от опасных встреч с дурными людьми и хищными животными и придающие носящим их лицам лишнюю дозу храбрости.
   Наконец раздались в палисаднике зычные удары в гонг, служащие в здешних гостиницах обычным призывом постояльцев и абонентов за table d'hote (к столу), и мы отправились по-вчерашнему в особую стоповую вместе с хозяевами Лорн-отеля. Ленивые щи и пироги с ливерною начинкой, и цыплята, и все прочее вышло просто на славу, точно мы и в самом деле благодушествовали за столом не в Сингапуре, а где-нибудь у себя на родине.
   После обеда отправились мы в Сино-Малайский театр, где дает смешанные представления труппа, состоящая из китайских и малайских артистов. За вход с нас взяли по доллару -- нельзя сказать, чтобы особенно дешево, но это во внимание к тому, что мы "европейские туристы", а туземная публика платит за место всего лишь по несколько центов. Театр находится внутри какого-то двора, куда надо пробираться узкими закоулочными проходами, по миновании коих вы прямо наталкиваетесь на китайский буфет с прохладительными и горячительными напитками фруктами, сластями, жареными пирожками и совершенно европейскими "бутербродами" с ветчиной. Самый театр представляет собою открытый сарай, без боковых стен, одна половина которого занята сценой, а другая местами для зрителей. Сцена устроена весьма своеобразно, с боковыми крыльями, в виде подковы, обращенной выемкой к публике. Кулис и боковых декораций не полагается, а в случае надобности, перед заднею стеной ставится небольшой экран, на котором намалевано, что требуется по ходу пьесы: дом, сад, лес, море, небо с облаками, геена огненная и тому подобное. Это и служит декорацией, по которой зрители знают, где происходит действие. На обеих концах задней стены находится по одной занавешенной двери, которые ведут в уборные. В эти двери обыкновенно входят и выходят во время представления действующие лица. Сцена и зрительная зала освещаются подвешенными к потолку и на столбах лампами без стеклянных колпаков, где горит кокосовое масло. Музыканты в числе пяти-шести человек помещаются вдоль задней стены, на сцене же, и в случае надобности, принимают со своими инструментами непосредственное участие в самом ходе пьесы, как актеры. Зрительная зала разделяется на три отделения: первое помещается на возвышенной эстраде, находящейся против сцены, там, где у нас "места за креслами". Здесь наиболее дорогие места, предоставляемые "избранной" туземной публике. От этой эстрады вплоть до подножия сцены идет посредине узкий проход, разделяющий залу на две боковые половины, где с каждой стороны устроено по одной досчатой трибуне, которые уставлены рядами скамеек и спускаются наклонною плоскостью к сцене. Они соответствуют нашему партеру, причем левая сторона предоставляется мужчинам, а правая женщинам и детям. Наконец, последние места устроены снаружи театра параллельно боковым крыльям сценических подмостков, и здесь уже царство исключительно "серой", или самой "дешевой" публики, которая всегда принимает живейшее участие в ходе пьесы, громко выражая свое одобрение или порицание действующим лицам, но не как актерам, а именно как героям пьесы, заслужившим своими поступками ее симпатии или антипатии. В первом случае на сцену нередко летят апельсины и сласти, а в последнем -- апельсинные и дынные корки, кожура бананов и мангустанов и шелуха орехов. Эта же публика зачастую вступает и в приватные разговоры с актерами, спрашивая у них пояснения тому или другому действию и подавая свои советы, как, по ее мнению, следовало бы поступить герою в том или другом случае. В узком проходе расхаживают время от времени продавцы свежей воды, сигар и фруктов, командируемые от буфета.
   Костюмы и гримировка артистов очень эксцентричны: белила, кармин, сурик и сажа в большом ходу для разрисовки лица, равно как конопляная пакля и конский волос для бород, усов и париков. Нередко характер гримировки напоминает наших цирковых клоунов: загримированные чертями приставляют себе бычьи рога и хвосты и вымазывают все тело суриком или сажей, а добрых духов изображают набеленные и нарумяненные дети в голубых и белых балахончиках. Женские роли исполняются исключительно мужчинами, причем для жен-премьерок избираются обыкновенно красивые мальчики лет пятнадцати. Костюмы очень богаты и строятся из самых дорогих материй: атласа, затканного пышными букетами и драконами, парчи и бархата, расшитого золотом и блестками. Характер костюмов либо национально-китайский, либо фантастический, в том роде, какой вы можете видеть на китайских же картинках, изображающих романические или боевые сцены и похождения их мифических полубогов и героев. Усиленная экспрессивность мимики, поз и движений обыкновенно бывает утрирована до того, что впадает в карикатуру, особенно в моменты трагических положений. Но это только на наш европейский взгляд: туземцы же восхищаются ими самым серьезным образом. При нас шла какая-то опера, сюжет которой, насколько можно было понять из самого действия, заключался в том, что молодой чужестранный принц влюблен в принцессу, в которую влюблен в то же время и злой колдун, препятствующий их браку с помощью темных сил ада. Но молодым влюбленным покровительствуют добрые гении, и когда злые духи, вызванные волшебником на сцену в количестве целой дюжины красных и черных чертей, выслушав его распоряжения, уже готовы начать всякие каверзы против молодого принца, ангелы-хранители и покровители влюбленных появляются из другой двери и вступают с ними в спор, который вскоре принимает очень горячий характер. Черти с деревянными мечами и двурогими копьями, вроде наших ухватов, гурьбой кидаются на двух гениев-покровителей, которые в этот момент чертят в воздухе своими жезлами какой-то таинственный знак, -- и на сцену выбегает дюжина малых ребят от шести до двенадцатилетнего возраста, имея в руках цветочные гирлянды и махалки из белого конского волоса, какие употребляются бонзами при буддийском богослужении. Ребята эти изображают роль добрых духов и окружают двух гениев-покровителей. Тогда рать становится против рати и начинается воинственный балет, изображающий битву злых духов с добрыми. Злые, в самых невозможных воинственно-патетических и фехтовальных позах, нападают со своими ухватами на добрых, а добрые отмахиваются от них махалками и хвостами цветочных гирлянд и, наконец, побеждают злых. Последние, кривляясь, якобы в корчах ужаса, бегут со сцены, провожаемые ребятишками, которые лупят их по спине своими махалками и гирляндами. Итак, добродетель и любовь на первый раз торжествуют, и гении-покровители, утомленные борьбой, идут предаться сладкому сну. Но не дремлет изобретательность злого волшебника, который вызывает к себе на тайный совет главного начальника злых духов. У этого последнего одна сторона тела красная, другая черная, вместо волос длинная золотая грива, рога и когти тоже золотые и даже хвост позолочен. Волшебник задается мыслью отвлечь внимание гениев-хранителей от влюбленной четы, дабы тем легче похитить влюбленного принца и овладеть принцессой. Для этого на совете с главным начальником чертей решено наслать на всю страну всяческие напасти, борьба с которыми всецело заняла бы гениев-покровителей, и в виду необходимости спасать человечество от общего бедствия, заставила бы их отвлечь хотя временно свое внимание от личных судеб влюбленной пары. С этой целью златогривый дьявол посылает на землю, во-первых, ужасную грозу. Перед задней стеной ставят экран, изображающий небо с клубящимися тучами и молниями. При этом рать чертей опять выбегает на сцену и поднимает ужаснейшую возню: они бегают, как ошалелые, вертятся, кривляются, кувыркаются, барахтаются между собою и вообще производят в некотором роде кавардак во вселенной. Чтоб изобразить грозу, поднимается ужаснейший шум и треск. Одни из чертей колотят, что есть мочи в гонги, там-тамы, барабаны, бьют доской о доску, трещат в трещотки и потрясают жестяными листами, а другие производят сандараковым порошком43 огненные вспышки. Это значит гром и молния. Гроза зажигает ужаснейший пожар. Для этого на сцену вносят бумажные домики и подпаливают их сандараковой вспышкой. Зрители должны понимать, что это горит столичный город и дворец, где живет принцесса со своим возлюбленным. Второе бедствие заключается в наводнении и извержении огнедышащей горы. На сцену вносят два экрана: на одном волнующееся море, на другом вулкан. Для усиления впечатления, один из дьяволов становится позади последнего экрана и поджигает шипучий фейерверочный фонтан: тысячи искр сыплются на сцену, а черти, взявшись за руки, начинают дрожать и подпрыгивать. Это значит землетрясение. Пока одна половина чертей производит все сии действия, другая спешит переодеться за сценой в костюмы обыкновенных обывателей и появляется вновь уже в роли мирных граждан, разоренных и удрученных всеми случившимися злоключениями. Мирные граждане с жестами горя и отчаяния взывают к небу о помощи, и вот на сцену выходят гении-хранители с сонмом добрых духов и начинают врачевать раны и горести страждущего человечества: одним дают деньги, другим подносят плоды, третьих снабжают одеждой. Для меня осталось только не совсем ясно -- точно ли это добрые обыватели, действительные представители страждущего человечества или же черти, притворившиеся таковыми с тем, чтобы лучше надувать благодетельных гениев. Во всяком случае, эти последние так увлеклись своим добрым делом, что и не замечают, как на сцене появляется влюбленная чета. Принц и принцесса изнемогают от страданий и усталости и засыпают на конце правого крыла сцены, в то время как добрые гении рассыпают свои благодеяния на левом. Пользуясь этим, злой волшебник с златогривым дьяволом тишком-молчком прокрадываются к спящей чете и похищают сперва сонного принца, которого дьявол утаскивает, вероятно, в преисподнюю; затем они возвращаются за принцессой и уже берут ее сонную к себе на руки, как вдруг добрые гении, кстати уже успевшие удовлетворить человечество, заметили этот маневр волшебника и злого духа. Они повелительно заграждают им путь и вступают в борьбу за спящую принцессу. Опять появляется рать злых духов, и зрители наслаждаются новым воинственным балетом. Один из гениев-хранителей вступает в единоборство со златогривым дьяволом. В руках у обоих длинные китайские бердыши, какие вы опять-таки можете видеть на героических китайских картинках. Каждый противник держится за свой бердыш обеими руками как за балансир и принимает с ним разные позы. Начинается танец с фехтованием, изображающий поединок. Конец, разумеется, тот, что добрый гений побеждает злого и допытывается у него, куда он девал несчастного принца. Между тем злополучная принцесса в отчаянии, что у нее пропал возлюбленный, и не знает, что ей делать. Добрые гении утешают ее и сообщают, что принц ее жив и здоров, но что злой дух запрятал его в какую-то отдаленную страну, куда принцесса должна отправиться за ним на поиски, если желает получить его обратно. Принцесса, конечно, желает и немедленно снаряжается в путь: с нею отправляется и ее наперсница, отыскавшая наконец свою госпожу после всех погромов, произведенных во вселенной злыми духами. На сцену вносят экран, изображающий реку с цветущими берегами и китайскими лодками, а посреди авансцены ставят один за другим два стула: тот, что впереди -- с обыкновенною, а задний -- с высокою спинкой, к которой привязано весло. Это значит лодка. Кормщик, наставляемый добрыми духами, взбирается на задний стул, садится на его спинку и начинает юлить веслом. Принцесса поместилась на переднем стуле, а наперсница у ее ног. Один из музыкантов подходит и подает наперснице четырехструнную плоскокруглую мандолину, звуками которой она должна развлекать тоскующую принцессу. Итак, напутствуемые добрыми гениями странники пускаются в продолжительное плавание, в течение коего кормщик на заднем стуле без устали юлит своим веслом, изображая греблю. Плавание действительно выходит чересчур уже продолжительным, так что мы даже соскучились, слушая, как грустящая принцесса поет бесконечную песню под тихий аккомпанемент мандолины и других струнных инструментов. Гонги и там-тамы в этом аккомпанементе, к счастию, не участвуют, и это обстоятельство в соединении с продолжительностию пения помогло мне не только уловить, но и запомнить мотив арии принцессы. Без сомнения, вы удивитесь, когда я скажу вам, что он очень напоминает известную русскую песню: "Вдоль по Питерской, по Тверской-Ямской по дороженьке". Если вы первые два колена этой песни споете вместо мажорного в минорном тоне, а последние два будете петь совершенно так же, как они поются в нашей песне, то это будет вполне точное воспроизведение китайской арии. Молодой актер, изображавший принцессу, довольно удачно подделывал свой высокий фальцет под женский голос, и, слушая его, я долго не мог понять, почему в его арии чудится мне что-то знакомое, но что именно -- этого я сначала, несмотря на все усилия, никак не мог вспомнить. Да и мудрено, в самом деле, чтобы такое странное сочетание, как китайская ария и подмосковная русская песня могло сразу прийти в голову да еще где -- в Сингапуре! Наконец я вспомнил, и, не доверяя самому себе, стал вслушиваться: точно ли это так, не ошибаюсь ли я? Но нет, сходство мотива несомненное. Да и не одному мне оно так показалось: когда я спросил моих сотоварищей, не напоминает ли им этот напев нашу "Вдоль по Питерской", то они согласились, что действительно напоминает. Отмечаю это в виде курьеза.
   Чем, однако, кончились похождения прекрасной принцессы, я не знаю, потому что отвратительный запах китайского табака, несмотря на все наше долготерпение, выкурил нас наконец из театра.
   Китайцы курят в театре почти все, и даже некоторые женщины, употребляя отчасти манильские и сингапурские сигары, а в большинстве -- трубку и карманный кальян; но беда в том, что курят они свой местный, очень грубый табак, да еще вдобавок сдобренный бараньим салом (свечным) и опийным раствором. Можете себе представить, каков аромат из этого выходит!
   Был уже десятый час вечера, стало быть, как раз пора в Ботанический сад, чтобы взглянуть на высший свет сингапурского общества.
   Поехали мы в двух экипажах, причем я сел в последний вместе с А. П. Новосильским. Малаец-извозчик вскоре отстал от передового экипажа и, должно быть, мы не вразумительно ему втолковали, куда ехать, только он завез нас совсем не в то место, куда следовало. Разговаривая, мы и не заметили, как очутились где-то за городом, в болотистой низине, у цилиндрических резервуаров газового завода, где болотные испарения сразу охватили нас прелою сыростью. Во избежание лихорадки оставалось только поскорее выбраться отсюда, и к счастию возница наш, на сей раз совершенно ясно поняв моего спутника, благополучно доставил нас спустя около получаса к Ботаническому саду.
   Здесь уже все общество было в сборе. Среди обширной бархатистой лужайки на зеленом пригорке расположился у пюпитров круг музыкантов военного оркестра. У подножия пригорка, на круговой дорожке столпились собственные экипажи, исключительно ландо и коляски, в которых сидели нарядные дамы и солидные джентльмены -- мужья и дядюшки. Извозчичьи каретки, остановившиеся поодаль, были распряжены, и их кургузые пони преспокойно паслись себе на лужайке, тогда как возницы, усевшись за каретками на корточки в свой особый кружок, с увлечением предавались игре в чет-нечет на китайские чохи {Самая мелкая монета, с дырочкой по середине, для того чтоб ее удобнее было нанизывать в связки. В одном китайском цяне (на наши деньги 1 руб. 82 коп. cер.) этих чохов приходится что-то около полуторы тысячи штук, если не более. Сплав, из которого чеканятся чохи, самого низкого достоинства и так хрупок, что монету легко разломать на куски между пальцами.}. Кроме этих извозчиков, никого из туземной "серой" публики сюда не пускают, так как англичане вообще не любят мешаться где бы то ни было с туземцами, даже с людьми высших каст и европейски образованными; да и извозчики-то проникают сюда только потому, что наняты на вечер англичанами. Впрочем, чета толстых сиамцев и три-четыре китайских купца присутствовали тут в собственных колясках.
   "Чистая", то есть европейская, публика прогуливалась пешком по кругу впереди "собственных" экипажей. Тут были почти исключительно одни мужчины, если не считать проезжих россиянок, француженок и голландок. Англичанки же восседали только в экипажах, и в то время как проезжие дамы гуляли в обыкновенных сереньких костюмах, эти были положительно en pleine toilette, в легких гренадиновых, батистовых и кисейных платьях белых и бледных цветов, с кружевами, manches courtes, с букетами на груди и в руках, едва прикрытые воздушными шляпками. Сообразно климату, здешние дамы и днем носят хотя и самые легкие туалеты, но всегда с col montant и длинными рукавами, через которые, однако, достаточно сквозят их плечи и руки; к обеду же они переодеваются, причем декольте и короткие рукава считаются как бы обязательными, и в этом последнем туалете остаются уже на весь вечер и едут на прогулку, захватив с собою в экипаж, на случай сырости, кашемировую шаль или какую-нибудь более существенную накидку. Бедные женщины! Представьте себе, что среди постоянных обитательниц Сингапура, которых видели мы в течение нынешнего дня, не встретил я ни одного свежего, здорового лица! И не только женщины европейские, но даже дети их поражают вас своим болезненным видом.
   Это все какие-то вялые, малокровные, испитые лица с желтизной и зеленоватым оттенком, костлявые плечи, спичкообразные фигурки, словом, то, что у нас весьма метко называется "дохленькими". Причина этому, конечно, климат, к которому, за весьма редкими исключениями, не могут привыкнуть северные женщины, а тут еще эта болотисто-низменная, лихорадочная местность.
   Приятное исключение из общего правила на сей раз составила только наружность супруги голландского консула: но и то потому, что эта особа еще недавно поселилась в Сингапуре. И тем жальче становится, глядя на нее, когда подумаешь, что не далее как через год и эту свежую, цветущую здоровьем и молодостью женщину, по всей вероятности, ожидает общая участь здешних европеянок. Только женщины, родившиеся от европейских родителей в самом Сингапуре и в нем выросшие, уже не так подвержены влиянию климата, а иные даже и совсем хорошо его переносят. Вполне же нечувствителен он только для туземок и метисок.
   Мужская публика, гулявшая по кругу пешком, имела смешанный характер: тут были и фраки с белыми галстуками, и черные редингтоны, и белые фланелевые жакеты, и совсем уже демократические пиджаки. По всем этим костюмам вы могли бы почти безошибочно определить, к какому слою общества принадлежат их обладатели, от "сливок" и до "подонок". Тут были и более крупные чиновники администрации, и крупные негоцианты, и консулы со своими секретарями, и офицеры местного гарнизона, гулявшие в расстегнутых форменных куртках из красного сукна с золотыми галунами и в красных же шапочках без оружия. Это все "сливки". Затем идет "молоко" в виде разных комми, конторщиков, техников, мелких чиновников, клерков, лоцманов, каптейнов и тому подобного люда, и наконец пиджачные "подонки", изображаемые разными отдельными комиссионерами, вольными матросами, маклерами, лакеями без места, поварами, отставными солдатами, навсегда оставшимися в Сингапуре, и теми неопределенными личностями, которые чаше всего встречаете вы около кабачков и гостиниц. Но надо отдать справедливость, все это было в высшей степени чинно и даже чопорно, хотя легкий послеобеденный букет бренди, шерри и портвейн на заметно носился в воздухе. Англичане, как известно, ни под какими широтами не изменяют своим островным привычкам, благодаря чему и мрут в значительной пропорции, как мухи. Но это их не удерживает. "Сливки" держались совершенно отдельно, не смешиваясь с плебсом, и по большей части оставались около экипажей, любезно беседуя с дамами. Все гулянье это происходило при ярком лунном освещении. Музыканты, в красных мундирах и черных обтяжных брюках, играли почти исключительно пьесы английского репертуара, причем некоторые были весьма серьезного характера, а другие сопровождались частью и хоровым пением. Как особенность этого оркестра можно отметить, что в числе его инструментов (медных и духовых деревянных) находился и контрабас, но почему только один контрабас, этого я уж не знаю. Оркестр этот, говорят, играет здесь три раза в неделю с девяти часов вечера до одиннадцати.
   На обратном пути заехали мы с А. П. Новосильским в один из знакомых ему индийских магазинов, где давеча был им заказан шелковый гамак (сетчатая койка), который обещали ему приготовить к вечеру. Хозяин, почтенного вида седобородый индус, встретил нас очень любезно и, извинившись, что гамак еще не принесли из мастерской, просил подождать, пока за ним сбегают, и пригласил нас в особую заднюю комнату при магазине, служащую ему кабинетом и интимною приемной. Радушно пожимая обоим руки, усадил нас на буковые кресла и принялся подчивать холодным лимонадом с кальяном и манильскими сигарами. Здешние индусские и китайские купцы все более или менее знают английский язык, а этот владел им совершенно свободно, и потому у него с Андреем Павловичем, как со старым знакомым, завязалась очень оживленная беседа, принявшая вскоре, как показалось мне, тон какой-то таинственности, по крайней мере, хозяин стал говорить тише, чем вполголоса, но очень выразительно, как бы стараясь убедить в чем-то своего собеседника. Но так как я по-английски не говорю, то мне гораздо интереснее была моя сигара, на белом пепле которой я и сосредоточил пока свое внимание. Минут через двадцать из магазина пришли сказать, что гамак принесен, и мы расстались с радушным хозяином.
   -- Бывают же чудаки на белом свете! Вы знаете, о чем он говорил мне? -- с улыбкой обратился ко мне Андрей Павлович, когда мы поехали далее. -- Представьте себе, ни более, ни менее, как об ожидании пришествия русских!
   -- Куда это? -- спросил я.
   -- Да все сюда же, в Индию! Началось с того, что спрашивает он меня: правда ли, что мы сосредоточиваем во Владивостоке очень сильную эскадру, как пишут в ихних газетах. Я говорю: правда. "Ну, и неужели же, -- говорит, -- это вы в самом деле против китайцев?" Да, говорю, на всякий случай. "Полноте, из-за чего вам воевать с Китаем? Китайцы вам не враги, у вас здесь есть враги гораздо посерьезнее, и мы все убеждены, что вы готовитесь против Китая только так, для виду, а в сущности совсем для другого". Я ему ответил, что виды правительства мне неизвестны, и что коли прикажут, то будем драться против кого бы то ни было. "Ну, вот это так! Это другое дело!.. Но во всяком случае, -- говорит, -- будет ли у вас война теперь или впоследствии, а только, по нашему мнению, вам не мешало бы постоянно держать во Владивостоке сильную эскадру". То есть для чего же? -- спрашиваю его. "А для решения Восточного вопроса". Признаюсь вам, это неожиданное упоминание Восточного вопроса порядком-таки меня озадачило. Смотри, пожалуй, политик какой выискался! Но все же, думаю, интересно знать, как он это понимает, и спрашиваю: где же мы тут решать его будем? "А здесь, -- говорит, -- в Сингапуре". Вот-те и раз!.. Я на него даже глаза выпучил. А он мне: "Не изумляйтесь, -- говорит, -- была бы охота, а дело вполне возможное, -- и стал развивать свою мысль. -- Представьте себе, -- говорит, -- что у вас во Владивостоке сильная эскадра и пять-шесть тысяч десантного войска. Пять, шесть или сколько бы там ни понадобилось, больших транспортных пароходов вы всегда можете, в случае надобности, нанять в Сан-Франциско или в Японии. От Владивостока до Сингапура только тринадцать дней пути. В самом начале войны, под прикрытием своей эскадры, вы бросаете эти пятъ-шестъ тысяч десантных войск в Сингапур, ничем, в сущности, не защищенный. Места для высадок тут есть и очень удобные, мы их знаем. План, конечно, смелый, но не невозможный. А затем что? Англичане, конечно, из кожи вон вылезут, но постараются собрать двадцать, тридцать тысяч сухопутного войска, чтобы, в свою очередь, форсировать высадку на Сингапур. Очень возможно, что это им удастся, и они ваш отряд сбросят в море, возьмем наихудшую случайность. Но, во всяком разе, пока-то это еще случится, пройдет по меньшей мере три-четыре месяца, в которые англичане будут собирать свой 20--30 тысячный корпус (в Англии ведь это не так легко делается), да пока-то они перевезут его к Сингапуру, пройдет и еще месяца полтора-два, а всего, стало быть, от пяти до шести месяцев. Но ведь вы в это время, занимая Сингапур, окончательно зарежете всю транспортную английскую торговлю. Ведь Сингапур, это центральный узел всех морских торговых путей между Европой, Африкой и Индией, с одной стороны, и Западною Америкой, Австралией и крайним Востоком, с другой стороны, и мимо этого узла не пройдешь. Ведь ни один английский "купец" не выйдет в море: английский товар будет подорван на одном лишь высоком фрахте да на страховой премии, а главное, что за это время все фрахты из английских рук перейдут в руки германского, французского и других торговых флотов, да и китайцы с японцами кое-чем попользуются. А раз торговля нашла себе новый транспорт, она не вернется к старому. За примером недалеко ходить: та же Северная Америка. Вспомните, чем был ее коммерческий флот до междоусобной войны и что он теперь! Да, удар на Сингапур есть удар прямо в сердце, и мы думаем, что вы одни только в состоянии когда-нибудь нанести его. Но для этого надо быть сильными во Владивостоке". Что вы на это скажете?
   -- Вы меня это спрашиваете? -- отозвался я на вопрос Новосильского.
   -- Да хоть и вас, пожалуй.
   -- Что ж, скажу, что это очень смелая и, пожалуй, игривая индийская фантазия.
   -- Фантазия, да. Конечно, фантазия. Но я и не беру ее с серьезной стороны как проект стратегический. Для меня тут всего интереснее видеть, какого рода "фантазии" разыгрываются в голове их индусов и в каком направлении. И знаете ли, что я скажу вам, -- прибавил Андрей Павлович, -- не в первый раз уже приходится мне плавать в этих водах и сталкиваться с этим народом. С этим купцом, например, мы ведь старые приятели, да и других таких же есть у меня по разным портам немало. Ну, так вот что: во всех них живет какая-то странная, непонятная для меня вера в то, что спасение придет к ним с Севера. Откуда и когда она возникла, где ее начало и как она распространилась по лицу всей Азии, это для меня необъяснимая загадка. Но факт тот, что вера в какого-то полумифического "Белого Царя", который должен прийти с севера с "русым народом" и возвестить им спасение, эта вера, это чаяние у них доходит до своего рода мессианизма. В нем есть нечто стихийное... И мы сами не подозреваем даже, насколько сильны мы нравственно в Индии этою стихийною верой в нас ее народов! Вот с какой стороны важна для меня "фантазия" моего сингапурского приятеля.
   Во втором часу ночи возвратились мы на "Пей-Хо", где только к тому времени прачка-малаец привез наше белье. Утомленный всеми впечатлениями дня, я с наслаждением бросился в свою койку, но несносная работа паровой лебедки, принимавшей в трюм товарные грузы с портовых шаланд, до самого рассвета не давала уснуть спокойно.
  

От Сингапура до Сайгона

Уход из Сингапура. -- Маяк на камне. -- Южное Желтое море. -- Жара. -- Новая картина заката. -- Знойная ночь. -- Покойник на судне. -- Еще один закат. -- Мыс святого Иакова. -- Устья Меконга. -- Прибрежные селения. -- Характер берегов. -- Джунгли и виды местной растительности. -- Рукав Фок-Бинг-Конг. -- Типы аннамских судов. -- Извилистость реки. -- Серые буйволы. -- Хижины на деревьях и сваях. -- Рисовые поля. -- Луга и рощи -- Административные сампанги. -- Цвет воды и разный сор Меконга.-- Птицы. -- Сходство Меконга с нижним Дунаем. -- Первое впечатление, производимое видом Сайгона. -- Капризная пушка. -- Приход в Сайгон.

  
   10-го августа.
   В семь часов утра приняли лоцмана и вышли из Сингапурского порта. Над зелеными водами рейда еще носился легкими слоями серебристый туман, в котором, как сквозь вуаль, вырисовывались стоящие на якоре суда и между ними наши военные: "Забияка" и "Африка".
   Плоские берега обрамлены пальмовыми лесами, по большей части полого-конического профиля. Лоцман вывел нас за урочную черту, получил свой гонорар и, сделав на прощанье характерно-английское приветствие капитану, спустился в свою паровую шлюпку, которая все время шла у нашего борта на буксире.
   Прощай, Сингапур!..
   Берега стали как бы расступаться и отдаляться от нас все более и более, открывая морю большой простор. Остров Бинтанг остался наконец далеко позади, и только слева в нескольких милях от нас тянулся еще в голубовато-серебристой дымке берег Малакки, усеянный рифами.
   Вот проходим мимо высокой белой колонны маяка, одиноко брошенной среди открытого моря на маленьком камне, окружность коего едва ли превышает 12--15 метров. Это значит, что отошли от Сингапура уже 32 мили. Но, Боже мой, какова должна быть скука жить на таком маяке, вдали от всего живого, на убийственном и вечном солнцепеке, никогда не видя ни малейшей зелени, так как тут на совершенно голом камне не растет ни травинки, -- жить среди бесконечного шума и плеска волн, разбивающихся о крошечную скалу, где даже и прогуляться-то негде, потому что основание маяка занимает как раз всю ее поверхность, едва лишь на несколько футов приподнятую над водным уровнем. А ведь живут же люди!
   Итак, мы вступили в Южное Желтое море, пользующееся у моряков наравне с Восточным и Северным Желтыми морями весьма дурною репутацией, благодаря своим рифам, пиратам и тайфунам {Так называются круговращательные ураганы тайских морей и Восточного Океана. Тай по-китайски значит великий, сильный, фун -- ветер.}, в которых нередко погибают суда целыми сотнями. Но сегодня оно к нам милостиво, если только это не предательская ласка, и встречает нас полнейшим штилем. Водная гладь, как растопленное стекло и неподвижно горит под вертикальными лучами солнца нестерпимым блеском, так что больно глядеть на нее: глаза режет и выступают слезы. Движение нашего судна как бы выдавливает эту стеклистую массу, гладкую поверхность которой слегка бороздят порой стаи маленьких летучих рыбок, выпархивающих из-под киля на воздух и снопами разлетающихся в стороны.
   Но и жара же сегодня! Даже Красное море напоминает. В половине шестого часа дня, то есть за полчаса до заката, Реомюр показывает 38 градусов на солнце.
   Зато закат сегодня дивный! Горизонт на западе горит в тяжелых густо-лиловых тучах, из которых поминутно сверкают зигзаги молний, а из-за этих туч по ясному небу раскинулись радиусами до самого зенита снопы розовых лучей и от них вся поверхность моря приняла перламутровый отсвет.
   Мы жадно ожидали ночи, надеясь, что она принесет нам хотя сколько-нибудь прохлады, но увы! Даже и к десяти часам вечера воздух еще не остыл, и было в нем что-то гнетущее. Жара продолжалась и позднею ночью. От раскаленных за целый день бортов и переборок в каютах установилась такая духота, что, несмотря на открытые иллюминаторы, почти нечем было дышать.
   Нет, эти тропические жары, пожалуй, будут похуже наших северных морозов!..
  
   11-го августа.
   С восходом солнца мы находились уже почти на половине пути между Сингапуром и Кохинхиной, курс NNO. В десять часов утра Реомюр показывал 26 градусов в тени под двойным тентом. Ужасная жара, и ни малейшего дуновения в раскаленном воздухе. Чувствую, как мне трудно работать, даже записывая в дневник мои краткие заметки. Не только что каждое значительное физическое движение становится в тягость, тяжело даже водить карандашом по бумаге, тяжело сосредоточивать свои мысли на каком-нибудь определенном предмете. Чтобы писать и думать, надо делать над собою большое усилие, да и то работа подвигается медленно, черепашьим шагом, со значительными и частыми перерывами: угнетенный мозг и тело, изнеможденное жарой, требуют беспрестанного отдыха.
   Начиная с третьего часа ночи, на верхней палубе, где-то там, на носу, стала вдруг завывать матросская судовая собака. Протяжный вой ее длился всю ночь, да и теперь продолжается, как ни цыкают на нее матросы. Проснувшись, поднимаемся на верхнюю палубу и видим приспущенный флаг на корме и накрест потопленные реи -- знак траура. Узнаем печальную новость, что у нас на судне покойник. В третьем часу ночи скончался от последствий солнечного удара один из пассажиров, молодой хромоногий шотландец, только что сдавший в Англии экзамен на степень доктора медицины и ехавший в Гонконг на службу врачом тамошнего гарнизона. Еще не далее как третьего дня утром мы его видели в Сингапуре совершенно здоровым и веселым, и вдруг... Что за причина? Отчего это с ним случилось? Один из его спутников, англичанин, рассказывает, что в Сингапуре покойный встретился с каким-то своим приятелем, который пригласил его позавтракать вместе в "Европейской гостинице"; за завтраком они выпили по бутылке шампанского, только и всего, а затем отправились осматривать город в два часа дня, то есть в самое неудобное для подобных экскурсий время, когда действие солнечных лучей достигает своего максимума. Вечером шотландец возвратился на "Пей-Хо" со страшною головною болью, продолжавшеюся у него и весь вчерашний день с такою силой, что он не мог поднять с подушки голову и поневоле должен был целый день вылежать в убийственно душной каюте, а сегодня в ночь и Богу душу отдал, бедняга. По словам судового врача, почти ни один рейс не приходится без того, чтобы на судне не оказалось одной или двух жертв солнечного удара, и все больше в этих проклятых Красном и Желтом морях! Этот климат не прощает новичку ни малейшей неосторожности.
   Труп вынесен теперь в одну из запасных кают, где двое матросов "обшивают" его в последнее странствие... В присутствии судового начальства и соотечественников почившего составлен врачом акт о смерти, а комиссаром -- инвентарь его наличного имущества, которое опечатано и положено на хранение в трюм до сдачи английскому консульству в Сайгоне. По исполнении этих необходимых формальностей труп, зашитый в холщовый мешок с привязанной к ногам трехпудовою баластиной, положили на решетчатый трап вместо носилок и покрыли английским национальным флагом, а затем поднесли к открытому люку с левого борта, где один из англичан прочитал над ним по книжке несколько молитв. В машинное отделение была между тем подана команда остановить ход, после чего четверо матросов подняли трап, выдвинув конец его за борт, и едва лейтенант успел сдернуть с покойного флаг, как внутренний конец трапа поднялся кверху, а вслед затем в море раздался плеск упавшего тела. Мгновение, и все было кончено... В машину тотчас же дан сигнал полного хода, кормовой флаг поднят на обычное место, реи поставлены прямо, и "Пей-Хо", как ни в чем не бывало, пошел себе далее..- Осталось только на некоторое время обшее грустное настроение и раздумье среди пассажиров.
   И в самом деле, как мало нужно здесь, чтоб это страшное солнце убило совершенно здорового и сильного человека!.. Мне еще в первый раз в жизни пришлось быть свидетелем "морских похорон" во всей их суровой, но трогательной простоте, и на меня они произвели более грустное впечатление, чем какие бы то ни было похороны "сухопутные", если будет позволено употребить такое выражение.
   В три часа дня небо заволокло тучами и подул легкий северозападный ветерок, а вскоре затем и небольшой дождик прыснул. Слава Богу, хоть чуточку освежило, есть чем дышать! А то этою ночью от недостатка воздуха я чуть было не задохся, проснувшись в четвертом часу ночи со страшною тяжестью в груди, шумом в ушах и головною болью, так что должен был на целый час высунуться в открытый иллюминатор, чтобы хоть сколько-нибудь отдышаться.
   Дождик скоро прошел, но севро-западный ветер, к счастию, остался.
   Закат опять великолепен и все-таки являет собою новую совершенно оригинальную картину. На этот раз из-за громады облаков, которые в тропических странах всегда массивны, самого солнца не видно. Облака первого плана носят иссера-лиловатую окраску, а дальнейшие, задние -- совсем лиловую, и из-за них полнеба объято золотисто-розовым заревом. Рефлекс на воде -- лиловый, местами с зеленым отливом, вроде того, как бывает на шелковых "материях changeantes". Минут двадцать спустя, все эти тоны сгустились, тучи на западе приняли еще более темный лилово-серый оттенок, и сквозь них только в трех-четырех местах, как бы в маленькие дырья на громадной завесе, просвечивал огненно-багровый отсвет садящегося солнца. Хорошо, если этот багровый свет не предвещает нам тайфуна... Капитан что-то с беспокойством поглядывает то на закат, то на барометр и все как бы нюхает воздух.
  
   12-го августа.
   Ночь, однако же, прошла спокойно.
   В восемь часов утра подошли к мысу святого Иакова (по-английски Муи-Вунг-тау), на левой оконечности устья Меконга. Мыс этот представляет холм около 480 футов высоты, поросший травой и кустарником, где на самой вершине устроен маяк, огонь которого бывает обыкновенно видим за 28 миль от берега. При маяке находится просторный дом колониального типа с небольшою вышкою, где помещается фонарь с рефлекторами и с семафорною мачтой, а впереди поставлена сигнальная пушка. Холмистый кряжик, на конце которого стоит маяк, тянется на протяжении около версты вверх по устью, до деревеньки Вунг-тау, где из прелестной рощицы выглядывают два-три европейских домика под черепичными кровлями, а выше, по ту сторону деревни -- французская земляная батарея.
   Вскоре к борту "Пей-Хо" пристал форменный катер с аннамскими гребцами, под флагом "Messageries Maritimes" и высадил к нам агента общества, лоцмана и двух чиновников таможенной и санитарной службы, в какой-то полуфранцузской, полуанглийской форме. Они прошли в капитанскую рубку для осмотра судовых бумаг, после чего, спустя несколько минут, "Пей-Хо" получил разрешение тронуться далее.
   Входим в устье Меконга. Оно покрыто лагунами, между которыми извивается бесчисленное множество рукавов и протоков, и занимает несколько десятков миль в ширину, вроде нашей Волги. Нам предстоит подниматься вверх по левому руслу, которое на местном языке называется Фоук-Бинг-Конг (конг или кианг значит река). При входе оно имеет до двенадцати миль ширины, но потом суживается до пяти миль. Правый берег его (от нас глядя -- левый) представляет низменность, покрытую кустарником и предшествуемую большими отмелями, по которым ходят буруны, а налево тянется ряд кудряво-зеленых холмов, перемежающихся низменными лощинками и небольшими равнинами, где в изобилии растут разнообразные кустарники и роскошные пальмы.
   Лишь только вступили в устье, вода сейчас же стала мутно-желтою, как бы глинистою, а на отмелях, едва прикрытых ею, она принимает охристо-красноватый отсвет. Со всех сторон видны рыболовные забойки, к которым иногда пристают парусные лодки, чтобы забрать там свою добычу, наловившуюся на рассвете. Вот и рыбачьи деревушки видны, пройдя около пяти миль вверх по устью: одна вправо от нас, на мыске под холмом, другая несколько выше, влево, на низменности. Последняя называется Канджэ; при ней находится бухточка, наполннная джонками и сампангами, и рядом маленькое укрепленьице, назначение коего, равно как и предыдущей батареи, обстрел устья Меконга, как первого доступа к Сайгону.
   Против Канджэ разом обрывается цепь отдельных холмов, отошедших от левого берега реки в глубь материка миль на десять, и оба берега становятся теперь низменно-плоскими, с совершенно одинаковым характером растительности: и тот и другой сплошь покрыты мелким кустарником со значительно обнаженными корнями вследствие того, что грунт под ними постоянно подмывается. Издали на вид эти кусты похожи на наш ольшаник и представляют огромные заросли, над которыми лишь изредка выделяются кое-где верхушки низкорослых деревьев -- тоже что-то вроде ольхи или осины, насколько можно судить опять-таки издали и на глаз. Впоследствии, когда в одном из самых узких мест реки мы подошли к берегу сажен на десять, то оказалось, что между зарослями этого, скажем, ольшаника спорадически произрастают и чисто тропические виды, как перистые кустовидные пальмы, кокосники, юкки и драцены, ротанг и папортники, бамбук и нечто похожее по листьям на олеандр, но все это отличается своею низкорослостыо и, так сказать, тундристым характером: ни одно из пальмовидных не достигает развития полного дерева, а прозябает кустарником. Вся эта растительность на болотистой почве, это здешние джунгли, излюбленные места тигров и кайманов, которых, впрочем, мы не видели ни одного, хотя за убылью воды и пришлось простоять тут на месте более двух часов в ожидании, пока морской прилив не повысит на несколько футов речной уровень.
   В дальнейший путь тронулись только за полчаса до полудня, держа курс на Фуок-Бингу на речной маяк, устроенный на расснащенной мачте старого мореходного судна, над которым натянут сплошной белый тент в виде крыши.
   За маяком, приняв в себя устье широкого протока Сонг-Виамчу, река суживается до 360 сажен, но фарватер ее все еще стеснен частыми мелями и перекатами, благодаря чему пароход может пробираться между ними только с большою осторожностью, самым малым ходом. Местами берега прорезываются устьями протоков речек, ручейков, дренажных и оросительных канав, от нескольких сажен до двух аршин шириной.
   У берегов иногда попадались нам жилые лодки обыкновенного китайского типа с шалашами в виде полукруглых или двускатных циновочных кровель, называемые сампангами. На корме у них курятся костерки, женщины варят обед, а их голые ребятишки собирают по берегу валежник; мужчины же сидят на носу или под навесом и беспечно покуривают свои крошечные трубочки. Все это полуголое, темно-коричневое плавучее население занимается, по-видимому, дровосечным и углеобжигательным промыслом: около таких сампангов на берегу постоянно видны были жиденькие дрова, сложенные в кубики, и кучки древесного угля.
   Другой тип лодок, преимущественно рыбачьих, это узкий и низко поставленный нос и широкая несколько приподнятая, на конце заостренная корма; посредине маленький шалашик и короткая мачта с одним квадратным парусом, прикрепляемым к ней сбоку, как знамя к древку. При лодке пара тонких и узких весел почти без лопастей: одним гребут с носа по правому борту, другим -- с кормы по левому. Лодки третьего типа -- это длинные, узкие, плоскодонные челны вроде пирог с низкими бортами. Мачта с парусом на них не ставится, гребет же только один человек с кормы, стоя, двухлопастным веслом. Главное назначение таких лодок -- ходить по узким ирригационным канавам, обводняющим рисовые поля. Наконец, четвертый туземный тип -- это большая каботажная лодка вроде китайской джонки, но с острыми и возвышенными носом и кормой. На ней три мачты, из коих передняя, самая низенькая, помещается на конце носа. На каждой мачте по одному циновочному парусу с рейками: передний распускается прямо, средний вправо, а задний влево, что издали придает судну вид летящей гигантской бабочки или летучей мыши. С носа спускается деревянный якорь в виде рогули, а за кормой косой руль несколько причудливого излучистого рисунка и долбленный челночок на буксире. Характерным украшением судна являются две черные полосы по обеим сторонам носа, в которых намалевано по одному белому глазу с черным овальным зрачком, "чтобы судно видело, куда оно плывет и чтобы злые духи моря, воплощенные в акул и других чудищ, думали, будто это не судно, а грозный дракон с распущенными крыльями". Такова, по словам лейтенанта "Пей-Хо", традиция, сохранившаяся по преемственному завету у аннамцев, как и у китайцев, еще от времен первобытного мореплавания. На таких джонках обыкновенно бывает до дюжины матросов, и занимаются они перевозкой тяжелых грузов и туземных пассажиров не только по всей реке, но и по морскому побережью Кохинхины и Камбоджи. Суда всех названных типов встречались нам хотя и не особенно часто, но все же движение их придавало реке некоторое оживление.
   Река чем дальше, тем все излучистее, почему пароходу приходится делать беспрестанные и нередко очень крутые повороты. Извилины течения в особенности дали себя знать, когда мы из Фуок-Бинга вошли в его рукав Монгом: здесь, при узости протока, приходилось беспрестанно давать самый малый ход, а то и вовсе останавливать машину и поминутно предупреждать о себе на поворотах продолжительными свистками аннамские лодки. В совокупности, при ужасной жаре и однообразии берегов, все это выходит очень скучно и надоедливо.
   В одном месте, уже по выходе из Монгома, опять в Фуок-Бинг, берега по обе стороны реки явились очищенными от кустарников: лес был выкорчеван, и почва осушена настолько, что служит теперь пастбищем буйволам. Здесь эти животные отличаются, кажется, преимущественно серою шерстью; нам, по крайней мере, попалось два стада: одно паслось, а другое купалось в зеленом болоте, и оба были серо-пепельного цвета.
   На расчищенном месте построено несколько хижин. Строительным материалом, после необходимого дерева, послужили им главнейшим образом циновки для стен и тростник для крыши. Иные из легкого может очутиться с семьей в таком же положении. Погорельцы могут проживать в отведенных им помещениях пока не обстроятся, на что в Японии требуется очень немного времени: какая-нибудь неделя, много полторы, и новый домик готов. Правительство же заботится и о пропитании на первое время тех, кто решительно все потерял в пожаре и даже ссужает их строительным материалом. Для этого здесь и имеются казенные рисовые магазины и лесные склады.
   Замечателен, между прочим, вот какой обычай: на другой же день после пожара все родные, друзья и даже просто знакомые являются к погорельцу с изъявлением своего соболезнования, причем каждый из них непременно приносит ему в дар какую-либо из необходимых в хозяйстве вещей: один несет циновку, другой связку бамбучин, третий ведро, четвертый миску, чайник, одеяло и так далее. Таким образом из этих дружеских приношений у погорельца на первое, самое трудное время, составляется более или менее все необходимое для первоначального обзаведения. Прекрасная черта взаимопомощи.
   Мне сообщили, что эта же самая часть города шесть лет тому назад выгорела вся дотла, точно также же, как и сегодня. Вообще, местные статистики вычислили самым обстоятельным образом, что в течение семилетнего периода обыкновенно выгорает и вновь отстраивается весь город. Таким образом, пожары совершают здесь как бы правильный круговорот, и это уже, так сказать, свой предопределенный порядок, его же не прейдеши.
  

"Благополучный месяц веселостей"

Сиба, усыпальница сегунов и ее художественные достопримечательности. -- Канун Нового года у японцев. -- Народные обычаи: мистификации, ряженье и гаданья. -- Поверья и предрассудки. -- Празднование первого дня Нового года. -- Талисманы благополучия. -- Общие бани. -- Как японцы проводят новогодний день. -- Праздник на пожарище. -- Вакханалия винокуров. -- Праздник в большом купеческом доме. -- Гулянье в Асаксе. -- Обедня в посольской церкви. -- Прогулка в предместье Оджи-Инари. -- Улица Нака-сен или Кисо-каидо. -- Холмистый кряж Аскаяма и речка Такиногава. -- Фабричная слобода и ее обитатели. -- Легенды о святом Инвари и его лисице. -- Сельские лавочки.-- Слепая путница. -- Храм Оджи-Инари. -- Бонза-художник. -- Японские миниатюры. -- Часовня Кинце. -- Землекопные работы и задельная плата. -- Характер подгородных селений и их культуры. -- Высокочтимость крестьянского сословия в Ятонии. -- Гета, японские парии. -- Основы пользования земельною собственностью. -- Оригинальное соперничество сельских хозяев из-за удобрения. -- Места религиозного и мистического значения. -- Новогодняя процессия ряженых. -- Аристократическое кладбище Теннози. -- Торжественный новогодний обед у микадо. -- Праздник Рождества Христова на русских военных судах. -- Посещение Иокогамского рейда императором. -- Большой парад войск Токийского гарнизона. -- Военные агенты и воинственные консулы. -- Китайское посольство. -- Императорский конь. -- Порядок и особенности церемониального марша, его достоинства и недостатки. -- Обед на "Африке" принцу Генуэзскому.-- Елка в русском посольстве. -- Благая политика. -- Обед с м-ром Самюэлем Беккером. -- Японская кавалерия.

  
   19-го декабря.
   Отправились мы сегодня вместе с бароном О. Р. Штакельбергом в Сиба осматривать гробницы сегунов. Я уже говорил, что Сиба расположена на холмах в юго-западной части города. Это целый парк роскошнейших деревьев преимущественно хвойных пород, насаженный в конце XVI столетия знаменитым сегуном Тайко-сама. Под сенью этих почтенных великанов разбросано несколько синтоских и буддийских храмов и часовен. Здесь господствует смешанный культ, Риобу-Синто; но чисто буддийские постройки все же преобладают: их насчитывается тут более семидесяти зданий, больших и малых. Еще лет десять тому назад в Сиба находилась одна из самых больших Бонзерий, которая всегда пользовалась особым покровительством сегунов; поэтому новое правительство сочло нужным уничтожить ее, как опасное гнездо приверженцев старого порядка. Монахам было предложено возвратиться в светское состояние, а помещения их обращены в военные казармы. Правительство покушалось было в 1872 году снести с лица земли и самые храмы Сиба; но сильный ропот, возникший по этому поводу между всеми буддистами, газетные протесты и ходатайства, сделанные частным образом со стороны некоторых европейских представителей, успели вовремя остановить правительство от разрушения этих лучших и совершеннейших памятников национального японского искусства.
   Обширный парк Сиба окружен каменною стеной с дерновым бруствером, на котором местами разросся ряд сосен. Главный вход в него находится с восточной стороны, откуда вы вступаете в прелестную аллею. Вправо находится синтоский храм Синмей, представляющий наиболее совершенный тип миа по сочетанию простоты и художественного вкуса как в общем контуре, так и в деталях. Далее, пятиэтажная пагода и несколько разбросанных там и сям часовен, посвященных Хатчиману, Бейтен и прочим. Но описывать их в подробности я не стану, так как мой читатель уже мог составить о них достаточное понятие из прежних моих описаний; скажу только, что они отличаются богатым разнообразием в деталях своей орнаментовки, поскольку в нее входят бронзовый чекан и резьба по дереву.
   Аллея приводит к новой стене с узорнорешетчатыми окнами в виде овальных медальонов. Портал, выступающий из этой стены против аллеи, вполне великолепен: он весь резной работы и весь позолочен необыкновенно искусным и прочным образом. Вверху, на золоченом плафоне его находится живописное изображение женщины, летящей по небу и играющей на свирели. Говорят, будто то лучезарная богиня Тенсе, олицетворяющая солнце. Из-под этого портала вы входите в первый внутренний двор храма Зоозиози (иначе Сойости), окруженный резною деревянною галереей. Тут вы невольно изумляетесь гармоническому сочетанию ярких красок и позолоты, коими покрыты резные затейливые арабески искуснейшей работы. Вдоль всей этой галереи, огибающей двор с четырех сторон, подвешен к потолку на цепочках ряд бронзовых фонарей, исполненных в сквозную прорезь разнообразными и мелкими узорами. Против каждого фонаря приходится в наружной стене окно, как уже сказано, в виде широкого медальона, рама которого представляет своего рода японское рококо. Эти окна -- верх совершенства по своей необычно тонкой резной работе. Высокорельефная резьба их изображает в натуральную величину разных птиц, свойственных японской фауне; они расположены особыми группами, по породам, среди свойственной им обстановки. В каждом медальоне особая группа. Тут вы видите куропаток под сенью лесных цветов и растений, уток и диких гусей на струйках воды, куликов и бекасов среди болотной растительности, журавлей, летящих под облаками, горлиц, павлинов и фазанов на ветвях сосны и цветущего персика. Но надо видеть, как все это сделано! Сколько силы и живого движения, сколько художественного вкуса и тонко подмеченной натуры в каждом изображении!.. Барон Гюберн {Автор Прогулки вокруг света, см. его издание в русском переводе, 1873 года, ч. I, стр. 360.} усматривает в них очевидное, но необъяснимое влияние итальянского бароккизма, словно все эти произведения вышли из мастерских Борромини и Бернена. "Пусть кто может, объяснит эту странность", -- говорит он; но мне кажется, объяснение тут может быть только одно: эти произведения несомненно составляют совершенно самостоятельные плоды самостоятельного японского искусства; ибо положительно известно, что итальянское барокко не проникало, да и не могло проникнуть в Японию. И притом, хотя в этих произведениях фантазия резчика-художника позволяет себе совершенно свободные приемы, отрешаясь от условных форм скульптуры священных предметов, тем не менее в них нет ничего странного и причудливо своевольного, что именно свойственно барокко; напротив, они полны жизненной правды и естественности: это их существенное отличие от барокко, и европейским художникам стоило бы изучать их.
   Ввутри двора, усыпанного мелкою галькой, находятся каменный водоем под сквозным киоском и двойные ряды высоких канделябров из гранита и массивной бронзы. Самый храм Зоо-зиози стоит под разъемчатым деревянным футляром черного цвета чтобы предохранить от порчи его наружные стены, в изобилии покрытые изящною резьбой, лаком и позолотой. Внутри его тоже все резьба и позолота таких же, если еще не больших, достоинств. Пол наведен дивным черным лаком с темно-красными каймами и покрыт тонкими, нежными циновками просто артистической выделки. По стенам, на пилястрах, под верхним карнизом висят парчовые знамена в довольно большом количестве. На роскошно обставленном алтаре помещаются рядом золоченые статуи Будды и Авани. Чтобы полюбоваться всем этим вблизи необходимо надо было подчиниться условиям религиозных требований японцев и снять обувь, так как иначе в храм не пустят; но мы охотно исполнили это, рискуя схватить себе грипп, если не что-нибудь хуже: день был очень холодный, хотя и ясный. Впрочем, это самоотвержение наше было вознаграждено высоким эстетическим удовольствием.
   Позади храма особая дверь в ограде первого внутреннего двора ведет во второй двор, столь же обширный, украшенный цветниками, священными деревцами и такими же бронзовыми канделябрами как и в первом, но совершенно безлюдный. По другую его сторону красуется небольшой портал в виде раззолоченной кумирни, где в особенности хороша резьба золоченных колонн, по которым спиралью вьются высокорельефные священные драконы. Самые двери покрыты лаком и украшены резными букетами цветов и бронзовыми медальонами превосходного чекана. Проходить через портал надо тоже с разутыми ногами, чтобы не попортить лаковый пол. Отсюда выходишь на третий узкий двор, окруженный высокими каменными стенами, над которыми свешиваются из-за ограды роскошные ветви гигантских деревьев. Поперек двора возвышается против входа терраса, на которую ведут две неширокие каменные лестницы. Каждая из них приводит нас в особую небольшую площадку, где воздвигнуто по одному каменному мавзолею в виде желобковатой колонны с примыкающими к ней двумя крупными тумбами с резьбой, на коих высечены надписи. По бокам мавзолеев бронзовые канделябры. Это могилы двух сегунов, всегда украшенные цветами и вечнозелеными растениями, посаженными в клумбах. Вся предшествовавшая обстановка святилища, со всею ее тишиной и таинственностью, уже заранее подготовляет и настраивает посетителя к серьезному, сосредоточенному и почтительному чувству, которое невольно охватывает его при виде этой строгой и величавой простоты усыпальницы двух властелинов, некогда столь всемогущих.

* * *

   Сегодня у японцев канун Нового года. Прежде Новый год обыкновенно справлялся ими в седьмой день февраля, но несколько лет тому назад правительство приказало праздновать его одновременно с Европой по Григорианскому календарю. Народ поморщился, пороптал, но подчинился и теперь справляет свой Новый год "по новому" с прежним весельем и прежними обычаями.
   По пути в Сиба и обратно, внимание наше невольно останавливалось на суетливых приготовлениях к встрече Нового года. Повсюду шла уборка, мытье и чищенье домов, которое во многих семействах начинается еще за десять дней до наступающего праздника. За это время, в силу обычая, обязательно должны быть обметены от паутины и пыли все уголки, даже на чердаках, а внутренние стены тщательно вычищены от накопившейся в ней копоти и кухонной сажи (дымовые трубы в Японии не употребляются) и заново выбелены блестящим цементом. Все это необходимо, потому что "Нечистая сила", по народному поверью (весьма мудрому и не в одном гигиеническом отношении), любит всякую нечистоту и охотнее всего заводится в нечисто содержимых домах, насылая на их обитателей дурное расположение духа и разные болезни. Оттого-то чистота жилищ, одежды и тела является одною из самых характеристичных черт японской жизни. В улицах, по которым лежал наш путь, мы повсюду видели, как прислуга и хозяйки выносят на двор своих домов разные домашние вещи и рухлядь, перетирают их, выколачивают циновки, перемывают всю утварь и посуду, -- и все это делалось очень весело, с радостными улыбками, смехом и веселыми возгласами. На улицах беспрестанно попадались нам рабочие лошади в соломенных башмаках, грузно навьюченные срубленными под корень молодыми бамбуковыми деревцами, сосенками или елками; хозяева-сельчане, ведя их под узцы, громко выкрикивали свой "зеленый товар" и бойко распродавали его по пути выбегавшей на их клич прислуге и хозяйкам, которые спешат запастись заранее нужным количеством елок и бамбуков, необходимых к завтрашнему дню в каждом доме, начиная с императорского дворца и до последней убогой хижины. И мы видим, как домашняя прислуга втыкает купленные елки перед воротами и входными лесенками, а бамбуки вдоль тротуара. Повсюду бродят продавцы пунцовых шарообразных фонариков, нанизанных группами на высокую гнутую бамбучину. Фонарики тоже раскупаются очень бойко и вешаются на карнизы, на ворота и ради украшения на елки, перевитые лентами из серебряной и золотой бумаги. Это очень живо напомнило нам и наши рождественские елки... На каждом шагу встречаются женщины и дети, возвращающиеся домой "из-под Асаксы" с только что купленными "деревами счастья" и ветвями цветущей сливы; многие из них несут в вазончиках и поддельные сливовые деревца и другие цветы на стебельках, сделанные очень искусно из бумаги, что опять-таки напомнило мне отчасти наши гостинодворские "вербы" с их искусственными розанами в горшочках. Раньше я говорил уже, что под Новый год каждый дом непременно украшается внутри цветами и ветками цветущих фруктовых деревьев; садовники к этому дню даже нарочно выращивают в фарфоровых вазонах сливовые и иные деревца-карлики, пышно усеянные цветом. Хозяйки, кроме хлопот с уборкой дома, заняты еще крашением яиц и печением рисовых пирогов с соленою и свежею рыбой, подаваемых к столу и раздаваемых в день Нового года родным и прислуге. Крашеные красные яйца являются наравне с пирогами необходимою принадлежностью и украшением новогоднего семейного стола; в этот день хозяева также и их раздают в знак привета всем домочадцам, друзьям и слугам, являющимся с новогодними поздравлениями. Готовят хозяйки еще и приношения всем домашним духам-покровителям, в виде рисового хлеба, куска сушеной рыбы, бутылочки саки и ящичка с коконами шелковичного червя. Мужчины же хозяева заняты в это время сведением всех своих счетов. Последнее число двенадцатого месяца, это уже издревле обычаем установленный день для расчетов со всеми кредиторами, приказчиками, рабочими и прочими, чтобы ни одна копейка старого долга не перешла на Новый год, потому что иначе это будет дурная примета: долги одолеют.
   Новогодний канун, подобно нашему первому апреля, посвящен у японцев разным шуточным мистификациям, выдумкам, балагурству и считается, как и самый день Нового года, наиболее веселым временем, в силу поверья, что старый год необходимо проводить, а новый встретить полным весельем, потому что как проведешь первый день года, так будешь проводить и все остальные дни его. Но такое поверье не чуждо и нам, да, кажись, и всей европейской расе. Вообще новогодний канун отмечен у японцев некоторыми обрядами и обычаями, из коих иные просто удивляют своим сходством и даже тождеством с нашими. Так, например, в этот день у них в большом ходу ряженье и гадания. Толпы геек, украшенных алыми шарфами и венками из папоротника, с пунцовыми фонариками в руках, а вслед за гейками домашние слуги, мастеровые, мелкие мещане, коскеисы разных бонзерий и тому подобный люд наряжаются в разные фантастические костюмы и маски и расхаживают гурьбой по улицам, или же небольшими компаниями переходят в своем околотке из дома в дом, распевая под окнами особые соответственные празднику песни и поздравительные вирши. Хозяева их угощают и одаривают рисовыми лепешками и деньгами. Выручка делится поровну между ряжеными и тратится на праздничные удовольствия. Это очень напоминает нашу малороссийскую коляду. Что до гаданий, коим отдаются последние часы вечера и которыми наиболее интересуются молодые девушки и женщины, то здесь в ходу несколько способов узнавать свое будущее: жгут бумагу, льют воск и олово, выпускают в воду сырое яйцо или, став посреди двора и глядя на крышу, наблюдают за струйками выбивающегося из-под черепицы дыма. В саму же полночь хозяйки домов, преимущественно из мещанского и сельского сословий, выходят на порог своих жилищ и зажигают в руке пук сосновой лучины, окропленной предварительно освященной водой. В этом последнем гадании имеют у них особое значение продолжительность горения, сила блеска, направление пламени, треск, величина и количество искр, так как по всем этим приметам хозяйки предугадывают, что ожидает их семьи в наступающем году: хорошее или дурное, прибыль в доме или убыток, урожай, приращение семейства, замужество взрослой дочери, болезнь, смерть и тому подобное. Ложась спать, кладут под макуру {Приспособление заменяющее подушку и уже описанное мною ранее.} изображение чудовища баку, украшенного вместо носа слоновьим хоботом (обстоятельство, явно указывающее на его китайское происхождение) и имеющего свойство отгонять дурные сны и показывать молодым девушкам во сне их суженого. Это много напоминает наш святочный обычай, преимущественно у купеческих дочек, класть под подушку бубнового короля с тою же самой целью. В этот же день происходит изгнание из дома злых духов, и церемония эта разделяется на утреннюю и полночную. Утром у выходной двери ставят колючее лилейное растение, юкку, на верхушку которого насаживается соленая рыбья голова, до которой злые духи очень лакомы: почуяв ее запах, они слетаются к ней изо всех углов и подполий, но, наколовшись от жадности на листья юкки, в ужасе разбегаются на все стороны. Но это еще не вполне достаточное очищение, так как иной дух все же может забиться в какую-нибудь щель и опять войти в дом на старое свое гнездище. Поэтому незадолго до полуночи старший член семьи, нарядясь в лучший свой киримон и взяв в руки полный ящик жареных бобов, обходит все комнаты, весь двор и сарайчики и чуланчики, все углы и закоулки своего дома и повсюду пригоршнями рассыпает бобы по полу и пускает ими в стены, в потолки, на крышу, приговаривая: "Да исчезнут бесы, да водворится довольство!" или "Счастье в дом, нечист из дому!" Дети подбирают бобы и тут же съедают их. Это тоже отчасти напоминает украинский обряд обсыпания хаты житом, совершаемый хозяином в Крещенский сочельник, тем более, что и там тоже происходит своего рода изгнание бесов, когда хозяева накапчивают зажженною "крещенскою" свечой кресты на печи, на всех притолоках, дверях и оконницах и окропляют весь дом крещенскою водой, сохраненною в бутылочке с прошлогоднего водосвятия. По совершении обряда изгнания бесов, вся семья садится за ужин встречать Новый год, который в эту минуту входит в растворенную дверь дома. Самый же момент его встречи называется "дуван-сан", то есть момент трех начал, подразумевая под сим начало года, дня и часа. Все поздравляют друг друга, опускаясь на колени и земно кланяясь, причем произносят слово "джу", равносильное пожеланию долгой жизни. Поэтому и за семейным ужином в новогоднюю ночь непрерывно подается блюдо лапши в силу того, что ее длинные тесьмы из теста служат символом долголетия. При поздравлении каждым испивается чашка саки. Избегают только садиться за стол вчетвером, почитая это число несчастным, как у нас тринадцать, на том основании, что по-японски "четыре" и "смерть" произносятся одинаково: "ши". По этой же причине, чтоб избежать даже косвенного намека на все, что так или иначе соединяется понятием о четырех, за новогодним ужином никогда не подается мясо четвероногих животных. Не только первые новогодние дни, но и весь первый месяц посвящается у японцев различным увеселениям и домашним радостям, имеющим основною своею темой культ благополучия и семейного счастья; поэтому его называют здесь "благополучным месяцем веселостей".
  
   20-го декабря.
   Желая посмотреть, как празднуют японцы свой Новый год, мы целою компанией взяли несколько дженерикшей и поехали в наиболее оживленные части города. На улицах массы гуляющих людей и разряженных женщин с "деревами счастия" в руках, а еще более детей. Это у японцев преимущественно детский праздник, как у нас Рождество. Дети запускают множество разноцветных бумажных змеев, из которых многие снабжены трещотками, дудочками и свистульками, отчего с воздушных высот доносятся на землю слабые музыкальные звуки вроде эоловой арфы; пускают и особые фигурки летающих людей, классических героев и героинь японской древности и мифологии, а также и уродцев в образе "Гишпанцев" и англичан с рыжими бакенбардами. Девочки играют в волан; почти из каждого дома несутся звуки самсинов или гото с аккомпанементом там-тама. На улицах, в лавках и чайных домах беспрестанно раздается приветственное "джу", обязательно произносимое при встрече со знакомыми и даже с незнакомыми. Между мужчинами частенько попадаются пьяненькие, но не буйного или безобразного вида. Все дома, тори и храмы украшены национальными флагами (алый диск на белом поле) и гирляндами из рисовой соломы в виде жгута, в который вплетены семиколенчатые дзиндзи и ленты из пунцовой, золотой и серебряной бумаги, а также висячие соломенные кисточки, составляющие бахромку. Вдоль тротуаров перед домами зеленеют бесконечные ряды молодых бамбуков, соединенных между собою такими же соломенными гирляндами. Между ними нередко вы видите воткнутые в землю и срезанные вкось более старые бамбучины, служащие стаканами для пышных букетов из свежих цветов. Перед каждым входом в дом, в магазин или в поперечный переулок стоят бамбуки и изукрашенные елки, а, кроме того, перед дверью красуются цветочные арки из разных листьев, преимущественно лавра и апельсина, среди которых видны золотые миканы25, мандарины, померанцы, какие-то желтые цветы и кисти красных ягод вроде барбариса. Иногда арка составляется просто из двух бамбуков, соединенных своими зелеными верхушками посредством символического жгута из рисовой соломы. В том и другом случае арка означает те счастливые врата, через которые Новый год входит в дом японского обывателя, и потому необходимо должна быть готова к полуночи. Над самою же входною дверью прибивается еще гирлянда, сплетенная из рисового жгута и листьев померанца, лавра и папоротника, с особым украшением посредине, в состав которого входят пара миканов, древесный уголь, ветвь одной из съедобных водорослей и в самом центре -- вареный омар или краб с длинными клешнями. Обыкновенно выбирают омара с наиболее выпуклою и округлою спинкой, которая означает счастливую старость; в жгуте же этой гирлянды изгиб и торчок каждой соломинки в ту или другую сторону имеет свое значение по особым приметам; жгут этот служит талисманом благополучия и бережется целый год, а чтоб усилить его благодетельное влияние, к нему еще привешиваются названные выше предметы. В каждом доме на особом столике, преимущественно перед божницей, ставится рисовый хлеб особенной формы в виде большой просфоры, украшенной лентами. На вопрос, какое это имеет значение, один из наших курам, спрошенный через переводчика, объяснил, что это священный хлеб, побывавший в храме, где за несколько дней до Нового года совершается бонзами особый обряд освящения хлебов, обеспечивающий урожай, и что та семья, которая озаботилась принести свой хлеб для освящения, не будет голодать в течение года.
   В Новый год японцы поднимаются рано, уделив для сна не более трех-четырех часов. К этому времени в каждом доме уже готова горячая ванна, а кто таковой не имеет, тот отправляется в общественную баню, где, сказать кстати, оба пола моются вместе, не позволяя себе, однако, никаких неприличных поползновений и шуток и не обращая друг на друга никакого внимания. Нарушение приличий в общественной бане сочлось бы здесь величайшим оскорблением семейной чести и общественной нравственности, и совместное мытье происходит у японцев самым обыкновенным и серьезным образом, как и всякое другое повседневное, обиходное действие. Такая совместность не возбуждает в их помыслах никакой скабрезности, свойственной взглядам европейцев, и они даже понять не могут, что европейцы находят тут скандалезного. Помывшись самым основательным образом, японская семья облекается в лучшие свои платья (люди зажиточные стараются даже одеться в Новый год во все новое, ни разу еще не надеванное) и отправляется в храм к общественному богослужению. В некоторых местностях соблюдается при этом замечательный обычай. Отправляясь в храм еще до рассвета, жители высказывают по дороге один другому не только все свои злые и грешные деяния за прошлый год, но и все свои нечистые помыслы и тайные желания, точно исповедуясь друг перед другом, и такая исповедь ведет иной раз к весьма крупным перебранкам. Отстояв в храме службу и получив от бонзы амулет в виде простой бумажки с какими-то знаками, имеющий свойство превращать дурное в хорошее, японские обыватели прибивают его к перекладине своих ворот или к притолоке дверей, и затем отправляются с поздравительными визитами сначала к старшим родным, потом к близким друзьям и почетным знакомым, далее к просто знакомым и дальним родственникам, а по возвращении домой сами принимают подобные же визиты. В каждом доме в течение всего дня с циновок не сходят таберо и блюда, в изобилии наполненные разными новогодними кушаньями и угощениями, без которых не отпускается ни один из входящих в дом. Саки и чай, конечно, составляют необходимую приправу всех угощений и отказаться от них значило бы обидеть хозяев и показать себя величайшим невежей. Надо заметить, что соблюдая относительно визитов и поздравлений самую утонченную вежливость, японцы умеют в то же время соблюдать и самые тонкие оттенки в степенях ее изъявления. Одним они делают визиты сами, другим только посылают свои карточки, которые притом бывают различных размеров: есть, например, карточки вершков в десять длиной и в пять шириной на пунцовой бумаге, прямо заимствованные у Китая; есть в половину и в три четверти меньше этой величины, с различными украшениями сообразно званию и положению лица, которому эта или другая карточка предназначается. Существенное значение имеет также и то обстоятельство, сам ли визитер завезет свою карточку или отправит ее со своим слугой, или просто отошлет по городской почте. Если карточка отправляется со слугой, то и здесь есть свои различия, смотря по тому, положена ли она в лакированный ящик, перевязанный пунцовым шелковым шнурком с кистями, или в пакет, перевязанный шелковою лентой того же цвета, или же в конверт обыкновенных размеров, но с разными украшениями, значение коих тоже не безразлично. Слуги разносят все эти карточки из дома в дом не иначе как на лакированных подносах и получают за это соответственные подарки.
   Мы проехали, между прочим, в Суруга, на место позавчерашнего пожара. Там кишит истинно муравьиная деятельность: что уцелело, как например, годоуны, то быстро реставрируется; новые дома строятся, а многие уже и совсем отстроились и в них открылась торговля, тогда как рядом еще тлеют под пеплом и курятся из-под мусора остатки погибших построек. У отстроенных домиков и наскоро сколоченных балаганчиков торчат бамбуки и елки, -- тоже значит, и здесь Новый год справляется. Да и почему бы ему не справляться, если погорельцы, как видно по их лицам, не унывают, не вешают апатично рук, а, напротив, бодро, с энергичную заботливостью хлопочут над устройством себе жилищ. Японец верит, что Новый год так или иначе принесет ему счастье, а этого с него совершенно довольно для ясного спокойствия духа. Счастливый характер и счастливая страна, где такие характеры могут вырабатываться условиями неприхотливой жизни!
   С пожарища поехали к Ниппон или Нихом-баши, поблизости которого находятся винные заводы, где приготовляется саки. Там рабочие винокуры справляли еще остатки своего вчерашнего празднества, которое ежегодно устраивается ими в последний вечер истекающего года по получении от хозяев расчета... К сожалению, вчера мы не видели его, а, говорят, оно очень интересно своею шутовскою вакхической процессией, с плясками и гимнастическими играми в честь бога-изобретателя саки, изображаемого в виде нагого человека в рыжем длинноволосом парике, перепоясанного вокруг чресл дубовою гирляндой.
   Наши курама устроили нам некоторый сюрприз, завезя нас в какой-то богатый купеческий дом. Входя туда, я было думал, что кому-нибудь из моих сотоварищей, вероятно, понадобилось что-нибудь купить в магазине, но оказалось, что мы попали в гости. Курама захотели сами передохнуть и выпить, да заодно уж и нам показать, как веселятся в Новый год в зажиточных домах добрые люди. Мы вошли в громадную залу нижнего этажа, служащую в обыкновенное время магазином бумажных и шелковых материй; но теперь в ней все полки были завешаны синими бумажными полотнищами, а прилавки куда-то вынесены. Зала была разгорожена ширмами на две половины; в задней нарядные девочки играли в волан, а в передней толпилось множество мальчиков и молодых людей, так что можно было даже подумать, что это смешанный пансион какого-нибудь учебного заведения. Едва мы вошли в залу, как к нам подошел какой-то средних лет японец и, отрекомендовавшись сыном хозяина дома, радушно пригласил нас следовать за собою. Мы уже принялись было ради японского этикета снимать свою обувь, но он любезно предупредил, что можно этого и не делать, так как имея частые сношения с европейцами, его оттот-сан, то есть отец, давно уже освоился с их обычаями и знает, насколько это им стеснительно. Тем не менее, не желая нарушать обычаи страны и в особенности в незнакомом доме, где нас так любезно приняли, мы скинули ботинки, что доставило всем видимое удовольствие, и в одних чулках были препровождены через жилые комнаты в обширную кухню, помещающуюся внутри дома. Там, у большого каменного очага, на особой почетной циновке, сидел почтенный старик-хозяин, окруженный самыми почетными своими гостями. Мы были представлены ему его сыном, и он, радушно пожав нам руки, пригласил нас садиться в общий круг. Тотчас же домашние слуги поставили перед нами бронзовые хибачи с тлеющими углями для гретья рук, а две дамы, вероятно, дочери или близкие родственницы хозяина, собственноручно набили для нас табаком миниатюрные трубочки. Не успели мы закурить их, как один слуга поставил перед хозяином лакированный поднос с несколькими чашками средней величины, а другой подал ему фарфоровую бутылку. Старик сам наливал из нее теплое саки и сам из рук в руки передавал каждому из нас по чашке, приподняв ее предварительно до высоты собственной склоненной головы; наконец он налил чашку и себе и, приподнимая ее таким же манером, проговорил нам какое-то приветствие. В ответ на это мы сказали ему "джу", что весьма понравилось всем окружающим, вызвав у них добродушно-довольный поощрительный смех, и выпили вместе с хозяином за его здоровье. Затем его сын повел нас в верхний этаж, где мы очутились в довольно низкой, но очень длинной зале. На противоположном конце ее был поставлен большой круглый щит из толстого пергамента, натянутый как тамбурин на обруч. То была мишень для стрельбы из лука. Тут мы нашли множество мальчиков и взрослых людей, от души предававшихся этой любимейшей у японцев забаве. Между стрелками находился и бритоголовый бонза в легком подпитии, который предложил и нам поупражняться в "благородном искусстве". На взгляд оно, кажись, дело нехитрое, и мы, ничтоже сумняся, взяли по небольшому луку и наложили на них стрелы с тупыми наконечниками, но увы! -- ни одна из них не долетела до цели. А между тем, что касается до стрельбы из ружей, то все мы, как военные и охотники, более или менее мастера этого дела. Неудачи наши вызывали у японцев добродушный смех; они нам что-то объясняли, учили, как держать лук и стрелу, как натягивать тетиву, как целится, но ничего из этого не выходило; стрелы наши то не долетали, то перелетали или ложились вкось, и мы на собственном опыте изведали, что дело это вовсе не так просто, как кажется. Тут нужна не только безусловная твердость левой руки, держащей лук, не только особая сноровка, как и в какой круг целиться, но, главное, нужно знать или, вернее, почувствовать, с какой силой и насколько именно следует натянуть тетиву в зависимости от расстояния между стрелком и целью, чтобы попасть в последнюю. Искусство это требует больших и долгих упражнений, и недаром японцы начинают обучаться ему с трехлетнего возраста. Бонза оказался превосходным стрелком. Он проделал перед нами разные способы стрельбы, даже с некоторыми фокусами и в самых разнообразных положениях, -- стоя, сидя, лежа, с колена, из-под руки и в обратном положении, то есть став к мишени спиной, но повернув к ней голову и часть корпуса, как бы отступая от преследующего врага, -- и ни одна его стрела не минула цели. Пока таким образом показывал он свое искусство, нам опять было подано угощение, состоявшее из саки и вареной каракатицы. Подгулявшие японцы угощали и развлекали нас с необычайным, даже можно сказать, с наивно детским радушием, -- и, право же, никакой затаенной неприязни к иностранцам, о которой так часто говорят здешние англичане, не заметили мы в них и тени. Впрочем, быть может, это потому, что они знали от наших кумара о нашей национальности, а русских здесь пока еще любят, считая их за добрых и честных соседей. Наконец мы спустились вниз поблагодарить почтенного хозяина за радушный прием и проститься. Тут пошли взаимные поклоны, рукопожатия и опять саки -- непременно саки, в некотором роде наш "посошок", без которого в такой день здесь не отпустят гостя из дома.
   Отсюда проехали мы в Асаксу, ко храму Каннон-сама. Там по-прежнему все та же ярмарка и массы народа и гуляющего, и молящегося. Посреди храма стоит большая бронзовая ваза, наполненная пушистыми прутьями только что зацветшей вербы, переплетенными веточками мирты. Детей сегодня множество, -- кажись, даже больше, чем в последний раз, когда мы здесь были. Встречается много мальчиков с маленькими колчанами и луками, украшенными сосновыми веточками, и немало тоже ходит их в бумажных колпаках, наподобие бывшего головного убора даймиосов26. Из девочек же почти каждая несет либо волан, либо куклу и вазончик из искусственных цветов. Радость у всех этих ребятишек сегодня просто неописуемая. В балагане восковых фигур картины и группы уже переменены и есть даже изображение нескольких эпизодов позавчерашнего пожара.
   Пробыли мы "под Асаксой", толкаясь в народе, до заката солнца и почти не заметили, как прошло время, до такой степени полна жизни и типичного разнообразия вся эта оригинальная картина. Общая радость и веселье так подкупают и так заразительны, что вы и сами вчуже невольно поддаетесь светлому настроению этой толпы, невольно разделяете с ней ее чувства. Пока мы ехали домой, сумерки совсем уже спустились, и бесконечные прямые улицы громадного города осветились бесчисленным множеством разноцветных фонариков, которые висели целыми гирляндами вдоль домовых галерей и карнизов, непрерывными матово-огненными нитями перспективно уходили во мглистую даль и светящимися точками мигали и блуждали посреди улиц. Все дома внутри были освещены, и темные силуэты их обитателей фантастически вырисовывались на белой бумаге оконных рам, как китайские тени в театре марионеток. В мириадах огнистых точек и линий этой своеобразной иллюминации было что-то волшебное, что-то переносившее вас в забытый сказочный мир далеких детских фантазий и мечтаний. В темном небе беспрестанно шипели ракеты и рассыпались букетами разноцветных звезд. Улицы все еще были полны народа, предававшегося шумному веселью, и навстречу нам поминутно попадались компании ряженых во всевозможных фантастических масках. Весь этот люд поет, кривляется, подплясывает и лакомится с лотков уличных продавцов разными фруктами, сластями и снедями. Иногда знакомые врываются целою толпою в дом новобрачных и в шутку вымазывают им физиономии мукой или сажей: но на это не обижаются, потому таков уже обычай. Чаще же всего ряженые подкарауливают проходящих молодых женщин, чтобы слегка ударить их по спине лакированной тросточкой, и на это тоже нет обиды: напротив, это даже в некотором роде комплимент, так как подобное прикосновение знаменует, что у молодухи в текущем году непременно родится ребенок. И замечательно: в такой огромной толпе за целый день мы решительно нигде не видели никакой ссоры или драки, никакого буйства, ни малейшего безобразия, хотя весь народ ходил более менее подгулявши.
  
   21-го декабря.
   Сегодня, по случаю воскресного дня, отстояли мы обедню в домовой церкви нашего посольства. Пели японские певчие, ученики нашей духовной миссии, в своих национальных киримонах. Голоса очень хорошие, и замечательно чистый выговор по-русски, без малейшего акцента. Служил миссионер отец Димитрий с русским диаконом. На большом выходе и на ектениях после нашего императорского дома упоминается император Японии (микадо) и весь дом его.
   После завтрака сделал я в обществе наших моряков большую прогулку в Оджи-Инари, северо-западное предместье города. Длиннейшая улица Нака-сен или, иначе, Кисо-каидо, по которой мы ехали все в прямолинейном направлении верст шесть, по крайней мере, вдруг изменила в половине своего протяжения промышленно-городской характер на чисто дачную внешность. Справа и слева замелькали небольшие отдельные и нередко очень красивые домики, приветливо и просто глядевшие из-за деревянных решетчатых заборов, бамбуковых плетней или из-за живой подстриженной изгороди. Все они окружены небольшими, но очень изящными садиками и цветочными палисадниками. Мелочная, съестная или табачная лавочка встречается здесь уже как довольно редкое исключение. В этой половине улицы проживают, как нам сказывали, преимущественно разные гражданские чиновники, служащие в разных правительственных и общественных учреждениях, и чиновники не маленькие, а так, вроде наших коллежских и статских советников. В палисадниках и над входом развеваются по случаю праздника национальные флаги, да и самые садики прибраны и разукрашены по-праздничному: в них то и дело красуются большие фарфоровые и каменные вазы, искусственные гроты и бассейны, наполненные рыбками, деревца преимущественно из мелкоиглистых хвои, которым причудливо приданы формы журавлей, фазанов, тигров и лисиц, и разные фигуры, устроенные с помощью бамбуковых жердочек и проволок, вокруг которых сплошь обвиваются густою зарослью павой и какие-то другие ползучие растения. Во многих садиках встречались очень нарядные девушки и дети, занятые игрой в воланы. Девочки моложе десяти лет все набелены и нарумянены, волоса их оригинально подбриты и подстрижены; костюмы все яркоцветные и нередко затканы золотом. Несколько далее дачный характер улицы изменяется почти в сельский: позади домиков, а то и между отдельными дворами стали встречаться огороды, бамбуковые рощицы, рисовые поля, хлопковые и чайные плантации. Впереди виднелась большая старорослая роща гигантских кленов и других лиственных деревьев, из-за которых выглядывала верхушка пагоды, освящавшая своим присутствием разбросанные вокруг нее могилы старого кладбища. На окраине этой рощи дженерикши наши вдруг повернули в сторону, мимо чайных плантаций, где несколько гулявших девушек сделали нам неожиданную любезность: заметив, что мы остановились посмотреть поближе на чайные кустики и способ их рассадки, они сорвали с них несколько веточек и предложили нам на память. Мы засунули их в бутоньерки и, поблагодарив любезных девушек, покатили далее. Вскоре поднялись на хребет длинного холма, тянувшегося вдаль в виде широкого вала, который известен под именем Аска-ямы. По хребту рассеянно немало старых широковетвистых дерев, образующих иногда очень красивые группы, под одною из коих мы нашли большой каменный осколок вроде аспидной плиты, врытый в землю стоймя как намогильный памятник и покрытый высеченною надписью. Курама говорят, будто здесь когда-то происходило какое-то сражение, о чем-де и свидетельствует этот камень. Не зная в подробности японской истории, приходится верить на слово.
   С Аска-ямы открывается широкий вид на северо-западную окрестность столицы. Обширная равнина, кое-где покрытая зелеными пятнами небольших рощиц как на ситуационном плане, была вся сплошь исчерчена полосами огородов, пашен и плантаций. На всем ее громадном пространстве глаз не усматривает буквально ни единого клочечка праздно лежащей земли. Как и всегда и повсюду в Японии, все это возделано самым тщательным образом, все засеяно, засажено и все приносит свой плод сторицей. Шоссейная дорога, по которой мы ехали до Аска-ямы, пролегает у подошвы хребта и направляется к речке Такино (по-японски Такино-гава), которая пробила себе русло в ущелье, через расселину кряжа и шумно прыгает в нем каскадами по большим замшившимся камням. Берега этой речки покрыты дубовыми и кленовыми рощами вперемежку с разнообразными фруктовыми садами; есть на ней и водопад, низвергавшийся одним уступом во всю ее ширину, а в другом месте падает в нее серебряною лентой с прямого обрыва гранитной скалы струя родниковой воды, почитаемой чудотворною. Перед самым ущельем берега Такино-гавы сплошь выложены диким камнем и гранитными брусьями. На левом берегу, перед самою рекой, под сенью громадных деревьев очень уютно и красиво расположились три легкие домика с разными надстройками, образующие общую группу, благодаря соединяющим их наружным галерейкам и верандам, в которых вы можете смотреться в самую воду. Здесь, говорят, некогда стоял охотничий дворец сегунов; теперь же в этих домиках помещается один из лучших токийских ресторанов, щеголяющий не только своею кухней, но и замечательною чистотой и лоском всей своей обстановки. При нем на противоположном берегу разбит цветочный садик со всеми затеями и причудами национального японского вкуса. Два-три легкие мостика, переброшенные через поток в недалеком друг от друга расстоянии, довершают прелесть общей картинки этого красивого уголочка. По выходе из ущелья Такино-гава удаляется от холмов и плавными изгибами спокойно течет по равнинам до впадения своего в Сумида-гаву. Здесь, в ее первом изгибе, неподалеку от Аска-ямы приютилась одна из чистеньких пригородных деревушек, населенная преимущественно рабочими с находящейся тут же обширной бумажной фабрики. Звуки самсинов неслись с разных сторон из-за решетчатых окон этих домиков. Группы принарядившихся ради праздника женщин, девушек и детей прогуливались по улице, щелкая кедровые орешки, или сидели на порогах своих жилищ, украшенных новогодними елками, бамбуками и гирляндами. Удивительный, право, народ! Говорят, что сравнительно с прежними временами он теперь крайне обеднел, так как европейские нововведения обходятся правительству очень дорого и требуют усиленных налогов, а рыночные цены стали в несколько раз выше против прежнего; но между тем нищеты с ее лохмотьями, язвами и грязью, какою она представляется нам в Европе и на мусульманском Востоке, вовсе нет. Здесь и бедность как будто пообчищена, приглажена, приумыта, словом, это трезво-трудовая, опрятная честная бедность, при которой народ не опускает рук, не попрошайничает, не пьянствует, а только трудится больше, чем прежде, перенося с бодрым духом свой тяжелый экономический кризис.
   В праздничный день вы встречаете на всех лицах светлые, довольные, истинно праздничные улыбки; костюмы опрятны, у женщин и девушек сказывается даже некоторое щегольство в поясах (оби) и в украшениях прически, состоящих их шелковых цветов и бабочек; неизбежные бумажные змеи вьются и прядают из стороны в сторону в воздушной синеве, и замечательно, что курама никогда не пойдет со своею дженерикшей прямо на нитку змея, а всегда постарается как-нибудь обойти или отвести ее в сторону, чтобы не разорвать и тем не причинить огорчения какому-нибудь трех-четырехлетнему анко. Эта ласковость к детям -- прекрасная черта в народном характере.
   Миновав фабричную слободку, мы, прогулки ради, направились далее пешком. Целью нашею был храм святого Инари -- специального покровителя земледелия и рисоводства в особенности. Несколько дней тому назад мы вычитали у Эме-Эмбера, что храм Оджи-Инари славился своими комическими представлениями, в которых будто бы случаются такие сцены, что не подлежат и описанию. Грешный человек, должен сознаться, что соблазн посмотреть такое представление входил, между прочим, в программу нашей сегодняшней экскурсии. Мифическая легенда говорит, что Инари некогда был спутником луны под видом лисицы (кицне). На этом основании, с тех пор, как он явился людям в образе маститого старца, несущего в каждой руке по снопу риса, ему придают лисицу как необходимей атрибут, играющий роль его служебного духа. По народному поверью кицне имеют способность становиться оборотнем, принимая по собственному желанию те или другие человеческие формы во всевозможных образах. По словам же Эмбера у японцев есть целая поэма о лисице, в некотором роде своя Рейнике-Фукс, в которой кицне является то священною, то шуточною, то коварною и даже дьявольскою личностью. Народ потешается над героем поэмы, но и боится его: по утрам ему поклоняются, по вечерам над ним смеются.
   Дорога наша шла мимо сельских хижин, чайных домиков и мелочных лавочек, где на прилавках разложены были в ящиках и на блюдах крупные кедровые орешки, вяленые плоды каки, сладкая рисовая пастила и тому подобное. В большей части лавочек сидели за продавщиц молодые девушки; почти каждая из них в отсутствие покупателей развлекала себя игрой на самсине, который очевидно является самым популярным музыкальным инструментом в Японии. Тем же занимались в свободные минуты и незаны (девушки-прислужницы) всех этих сельских чайных домиков. На пути нас догнала и даже перегнала какая-то молодая женщина, совершенно слепая. Несмотря, однако же, на слепоту, она шла довольно бойкою и быстрою поступью без посторонней помощи и без палки; только в несколько приподнятой и слегка склоненной набок голове сказывалось напряжение чуткого внимания, вообще свойственного слепцам. Дойдя до одного домика, она остановилась перед калиткой, выкликнула каких-то своих знакомых, перекинулась с ними несколькими словами и, вежливо распрощавшись троекратными приседаниями, отправилась далее словно зрячая. По счету ли шагов или по какому-то чутью угадывает она расстояние и местность, -- не знаю, но точность, с какою была угадана ею эта калитка, просто удивительна.
   Храм Оджи-Инари расположен в полугорье на одной из площадок, образуемой уступом вышесказанного кряжа, коего склон, обращенный к северо-востоку, покрыт густыми зарослями кедров, кипарисов и иных хвойных и лиственных пород вперемешку с непроходимыми чащами всякого кустарника и бамбука, достигающего гигантских размеров. Самый храм сокрыт от взоров за зеленою массой кудрявых и переплетшихся между собою ветвей, так что глядя вверх от подошвы кряжа, вы видите только гранитную лестницу, верхние ступени которой теряются где-то в зелени. Тут повторяется почти тот же эффект, что и в лестнице нагасакского Сува и, как видно, это не простая случайность, а нарочный расчет с целью произвести на вас впечатление несколько таинственною неизвестностью. Бока этой лестницы украшены двумя рядами каменных изваяний кицне. Все эти лисицы представлены одинаково, в сидячем положении, с прямо поставленною мордочкой и вертикально поднятым вверх хвостом. Прежде всего, на путь ко святилищу указует, конечно, священное тори, за которым тотчас же направо открывается маленький бассейн, куда звонко падает тонкою струйкой вода, вытекающая из скважины большой гранитной глыбы. Говорят, что этот подземный ключ бьет с перемежающеюся силой; иногда струя его очень изобильна, иногда же едва сочится, но никогда не иссякает окончательно. Воде его токийские обыватели приписывают целебные свойства; я же могу сказать только, что она обладает хорошим пресным вкусом, холодна и на вид кристально прозрачна. Пройдя под священным тори, мы поднялись по гранитным ступеням наверх, и только тут открылся вдруг перед нами затейливо узорчатый резной фронтон храма Инари, в наружной окраске коего преобладал густо-малиновый цвет. На все его завитушки, позолоту и краски время давно уже успело наложить свой несколько блеклый и тусклый колорит, но это придало ему такой почтенный и поэтический характер, что у нас невольно вырвалось восклицание восторга от неожиданности такого зрелища; оно открылось перед нами вдруг и все сразу словно волшебная декорация. Некоторые кустарники и фруктовые деревца стояли еще без листьев, но уже усеянные мелкими и тесно насаженными одна к другой чашечками распускавшихся цветов, одни белыми, другие желтоватыми, третьи розовыми. Темная лоснящаяся листва лавром осеняла сверху эти низенькие корявые деревца, точь-в-точь такие, какими видите вы их на японских картинках. Дежурный бонза сидел на наружной галерее храма перед низеньким столиком, на котором были разложены рисовальные кисти и ящик с жидкими красками в маленьких фарфоровых чашечках. Он старательно, с сосредоточенным вниманием разрисовывал одну из виньеток небольшого молитвенника, сброшюрованного как обыкновенные наши книжки. Мы тихо подошли посмотреть на его работу, чему он нимало не воспрепятствовал, и остались приятно удивлены его замечательным искусством. И действительно, тут было чем полюбоваться. Это была тончайшая миниатюра, блистающая разнообразием ярких и нежных красок в сочетании с золотом; человеческие фигуры, птички, цветы и весь орнамент в виде самых затейливых завитков и арабесок, -- все это было в своем роде верх совершенства и, что всего изумительнее, в общей концепции своей, в характере рисунка и в самой манере письма чрезвычайно напоминала работы средневековых миниатюристов на латинских и немецких молитвенниках. Бонза-художник охотно показал нам несколько вполне уже оконченных виньеток, заголовков, начальных букв и заставок, одна другой лучше, одна другой разнообразнее, и объяснил, что этот стиль называется у них киотским и что лучшие образцы его находятся во дворцах и храмах Киото.
   С нами за переводчика был на этот раз Коля, русский мальчик-сирота, лет тринадцати, призреваемый в нашей духовной миссии. Он прекрасно владеет разговорным японским языком и даже одевается по-японски. Когда мы предложили ему спросить дежурного бонзу, нельзя ли нам заказать комическое представление, Коля даже смутился.
   -- Полноте, господа, какие здесь представления! Это ведь храм ихний...
   -- А ты все-таки спроси его, -- предложил кто-то из наших.
   -- Нет, уж воля ваша, боюсь даже и спрашивать... Как это можно -- представления!..
   Ему растолковали, что наверное есть представления, и именно комические, смешные; мы-де точно знаем, потому что об этом пишет в одной книге бывший здешний швейцарский посланник, -- не врет же он!
   -- Ну, уж не знаю, право, -- замялся, пожимая плечами, Коля. -- Пожалуй, я спрошу, только... не обиделся бы бонза-то.
   И мальчик со всею японскою деликатностью, даже не без робости, обратился к бонзе с данным вопросом.
   Тот отвел глаза от своего рисования, и с недоумением, как бы не понимая, о чем ему говорят, переспросил переводчика.
   Коля повторил ему обстоятельнее нашу просьбу, прибавив, что за представление мы заплатим, сколько потребуется.
   Бонза нахмурил брови, помолчал немного, как бы собираясь с мыслями, и затем, окинув нас не совсем-то приязненным взглядом, принялся что-то внушать и растолковывать Коле сухим, определительным тоном, после чего, не обращая на нас уже ни малейшего внимания, снова принялся за свое рисование.
   Коля наш окончательно смутился.
   -- Что он сказал тебе? В чем дело? -- приступили мы к мальчику.
   -- Да ведь вот, говорил же я, а вы не верили! -- укорил нас Коля.
   -- Он говорит, что я ошибаюсь, что здесь не сибайя (театр), а тера (храм). В положенное время, говорит, здесь бывает служба и иногда представления, только не смешные, а божественные; но теперь не время, а вот, говорит, приезжайте семнадцатого числа этого месяца, тогда и увидите божественное представление, а смеяться, говорит, грех, тем более, что вы гости в Японии.
   Вот как попались благодаря Эмберу! Ни за что ни про что обидели человека, быть может, очень хорошего. Впрочем, вероятно, и сам Эмбер сделался жертвой чьей-нибудь мистификации, хотя он вообще сильно не благоволит к японскому духовенству. После такой отповеди, разумеется, оставалось только раскаяться в своей легкомысленной доверчивости и удалиться, поручив Коле передать бонзе наше извинение и объяснить ему, что мы сами в этом случае были обмануты.
   По узенькой каменной лестнице поднялись мы на верхнюю площадку, лежащую над храмом, на самом горбе лесистого кряжа. По бокам этой лестницы стоят все такие же лисички с поднятыми хвостами как и внизу, но только тут они, видимо, сбродные, вероятно, пожертвованные в разное время разными лицами, -- одни большие, другие маленькие, одни отличаются изящною отделкой, другие, напротив, самой грубой, что называется топорной работы, красивые и наивно безобразные, древние и новые, -- словом, всякие. По площадке разбросано под соснами несколько деревянных часовенок и божничек; в каждой из них находится маленький алтарик с изображением Инвари и двух лисичек по бокам его: одни из этих изображений выточены из камня, другие вылеплены из глины. Одна из часовенок, надо полагать, почитаема более всех остальных, потому что к ней ведет целая аллея, составленная из древних и новых тори в высоту человеческого роста, следующих в начале одно за другим на расстоянии около двух аршин, а потом все более сближающихся и наконец примыкающих друг к другу столь тесно, что из них образуется почти закрытый коридорчик, вокруг которого снаружи перепутались между собою корни и ветви лесной чащи. Перед часовенкой стоят, словно парные часовые, две каменные лисицы, а внутри ее помещается сосуд с освященною водой из чудотворного источника. Бросив несколько медных монеток в деревянную копилку, поставленную перед часовней на особом столбике, мы спустились вниз, к нашим дженерикшам и приказали везти себя в парк Уэнно.
   Дженерикши покатили узкою шоссированною дорожкой, что пролегает с северной стороны кряжа, вдоль его подошвы. Глядя на этот длинный, ровный, тянущийся все в одном направлении кряж, можно подумать, что он насыпан искусственно, в качестве городского вала, и мудреного в этом ничего бы не было, так как в Японии нередко и срываются, и насыпаются целые горы. В Иокогаме, например, еще полтора года тому назад, сказывают, стояла в южной стороне города большая, обрывисто крутая гора, от которой теперь нет и следа, потому что на ее месте уже все сплошь застроено. Труд человеческий здесь упорен и пока еще дешев до такой степени, что почти ни во что не ценится не только предпринимателями, но и самим трудящимся людом. Лишь был бы ему обеспечен коробок рису для дневного пропитания, а за большим, в особенности при нынешнем кризисе, работник почти и не гонится. Все труднейшие работы производятся главным образом людьми, приходящими сюда на заработки изнутри страны и это самые дешевые рабочие, там же, где местное население уже соприкасается с европейским элементом и успело около него потереться, работник начинает понимать стоимость труда и размера задельной платы, даже и сам не прочь порой поприжать предпринимателя-идзин-сана, сиречь господина варвара-иностранца. Идзин-саны, конечно, на это жалуются и негодуют, но таково уже необходимое следствие всякой "цивилизации", хотя идзин-санам и хотелось бы соединить приятность своей цивилизаторской миссии с выгодами своекорыстной эксплуатации этого добродушного и пока еще честного народа.
   Миновав фабричную слободку, мы покатили вдоль одной из подгорных деревушек. По сторонам все те же, можно сказать, игрушечные домики, крытые только вместо черепицы соломой, но зато очень тщательно, аккуратно, так что выходит в своем роде даже изящно. У каждой хижинки непременно свой садик, окруженный живою подстриженною изгородью или бамбуковым плетнем, в котором проделана меж двух столбов калитка с соломенным навесом вроде крыши. В садике всегда имеется особый цветник и несколько прекрасно разделанных огородных грядок, а близ забора посажены две-три пальмы-латании, простирающие из-за него свои лапчатые, веерообразные листья на узенькую, но прекрасно содержимую дорогу. По бокам дороги идут две канавы, полные проточной водой, которой они снабжают другие, меньшие канавки, целой сетью расходящиеся по окрестным полям для их орошения. Каждый клочок земли, это истинный образец самой тщательной и высокой культуры. Я никогда не был в Западной Европе, но судя потому, что доводилось читать о ней в этом отношении, смею думать, что Япония не только потягается с самыми возделанными местностями Германии и Франции, но, пожалуй, и превзойдет их в значительной мере. Если только малейший клочок почвы представляет хоть какую-нибудь возможность к обработке, он уже не пустует. В Японии крайне дорожат землей и уважают земледельческое дело. Недаром же крестьянское сословие поставлено в ней вслед за дворянским, выше ремесленно-мещанского и купеческого, которое занимает лишь предпоследнюю, четвертую ступень с сословно-общественной жизни страны Восходящего Солнца. Ниже купеческого сословия идут уже гета или иета, нечто вроде парий, которым разрешено селиться лишь на окраине города, в особо отведенном месте. Кстати о гета: говорят, будто это потомки прокаженных, и замечательно, что они так же как и цейлонские парии обречены на занятия, почитаемые грязными. Например, все живодеры, кожевники, дубильщики и уборщики падали принадлежат исключительно к сословию гета, к коему относятся также и палачи. Женщины их могут выходить замуж только за своих односословцев, и промысел развратом не считается для них зазорным средством к жизни; они, впрочем, нередко отличаются красотой и бродят по городу в виде уличных музыкантш и певиц: но не гейки, и их никогда не приглашают петь в дома, а кидают лишь монету в окно в виде подаяния.
   Что касается владения земельною собственностью, то оно зиждется в Японии на следующих основаниях:
   1) Земля составляет непререкаемую и неотчуждаемую собственность государства.
   2) Право на пользование землей имеет каждый японский подданный, но
   3) Земля принадлежит тому, кто ее обрабатывает и до тех пор, пока он ее обрабатывает.
   Таким образом, составляя государственную собственность, земли в Японии не могут быть ни продаваемы, ни покупаемы, а сдаются лишь, так сказать, в арендное пользование. Кадастр существует здесь уже давно, и в случае государственной надобности чрез известный период лет делается переоценка земель правительственными агентами совместно с членами сельских общин для более правильной раскладки поземельной подати с каждого участка. Поземельная подать уплачивается в норме определенной правительством или деньгами, или натурой. В последнем случае взимается одна из трех годовых жатв, или просто третья часть урожая {В последние годы с возрастанием государственных нужд и долгов, говорят, взимается половина всего сбора; но правительство, сознавая тягость такой подати для земледельцев, учредило ее только как временную меру.}. Земля уступается земледельцу в пользование без ограничения сроком, как бы на вечные времена, с правом наследования оной в нисходящем потомстве, во с тем лишь необходимым условием чтоб она постоянно была обрабатываема. В случае же несоблюдения сего последнего условия, без уважительных причин засвидетельствованных местным коцэ и однообщественниками, земля отбирается и передается желающему взять ее; причем однакоже преимущество отдается безземельным земледельцам, то есть, например, если у отца два сына, то старший из них есть прямой наследник отцовского участка, а младший, в случае выдела его в особую семью, считается уже безземельным и получает право очередной кандидатуры на открывающиеся свободные участки. Таким образом, Япония вполне гарантирована от развития в ней крестьянского пролетариата. Кто уходит из крестьянского сословия в городское (хотя такие примеры чрезвычайно редки), тот само собою теряет и право на свою сельскую землю; во за то он может требовать под свою оседлость участок из свободных земель города в коем намерен поселиться, каковой участок ему и уступается без срока, с условием вносить за него ежегодно известную поземельную городскую подать. Там где есть еще свободные земли, как, например, на Матсмае, каждый имеет право обрабатывать их в том количестве в каком пожелает, но непременно обрабатывать в противном же случае пустующая часть земель у него отбирается. Каждый земледелец имеет право переуступать свой участок сполна или враздробь другому лицу, но с тем, что это последнее принимает на себя в соответственной части все его податные и другие поземельные обязательства пред правительством. Взыскания по частным долгам обращаются не на землю, а лишь на известную часть святого с нее урожая, остающегося за отчислением правительственной доли; причем однако закон блюдет и за тем чтобы семья земледельца-должника, за удовлетворением кредиторов, не осталась вовсе без хлеба и без семян для следующего посева. Заботливость закона предусмотрительно простирается даже на многие мелочи сельского быта: так например, не дозволяется строить дом среди пшеничных и рисовых полей, дабы тень от дома или деревьев не лишала окружающую землю необходимых лучей солнца и не делала ее чрез то менее производительною. Если же кто осмелится строить вопреки этому закону, то строение его сносится, а сам он подвергается стодневному тюремному заключению. Или еще: "если большое дерево осеняет соседний дом пли соседнюю сушильню так что мешает просушке хлебных зерен, то ветви его должны быть обрезаны" {Букай Хяк Каджо, (то есть сто постановлений для властей) из завещания сёгуна Гиейяса (1593--1606 года).}. При прежнем сёгунальном правительстве основания земельного пользования оставались те же что и теперь, с тою только разницей что в феодальных княжествах роль нынешнего правительства по отношению к местным земледельцам играли даймио (князья), вносившие известную государственную подать в казначейство сёгуна. Рассматривая беспристрастно все эти постановления, нельзя не признать что в главных своих основаниях аграрный вопрос в Японии разрешен гораздо лучше чем в "просвещенной" Западной Европе, изнемогающей от крестьянского пролетариата.
   На каждом полевом участке, принадлежащем отдельному хозяину, вы непременно заметите одну, а чаще две бочки рядом, врытые в землю до верхнего края и покрытые соломенными колпаками, которые на взгляд кажутся миниатюрными шалашиками. Здесь хранятся удобрение, тщательно собираемое со всех дворов, дорог и улиц и подвергаемое химической переработке. С тою же целию на многих полях около дороги устраиваются землевладельцами особые ретирадные павильончики, иногда построенные даже не без изящества и не редко снабженные особыми надписями, заключающими в себе обращение к прохожим. Некоторые из надписей мне перевели, и я могу привести их как пример очень характеристичный и в то же время простодушно наивный. "Прохожий, гласит одна из них,-- воспользуйся предлагаемым тебе удобством и оставь моему полю то что тебе излишне!" Другая надпись несколько самохвальна, но за то лаконичнее: "У меня лучше чем у соседей", а третья еще кратче: "Остановись!... Здесь!" Дорожа каждым клочком удобной земли, Японцы, понятное дело, дорожат и ея удобрением. Здесь все утилизовано, и если что-либо встречается не распаханным и не засеянным, то это лишь те небольшие клочки которые так или иначе могут удовлетворять чувству изящного. Таковыми бывают склоны лесистого кряжа, или какая-нибудь группа отдельно стоящих деревьев на небольшом пригорке, либо вокруг студеного родника. Эти поэтически красивые, уединенные места посвящены исключительно религии. При каждом из них вы непременно увидите небольшое тори, за которым, под сенью ветвистых сосен, дубов или кленов, прислонилась к их корявым стволам деревянная капличка, а то и просто открытая статуэтка Будды, Инари, либо иного какого кажи, на каменном пьедестале. Вообще все подобного рода уголки и местечки чрезвычайно красивы и так и манят к себе путника своею несколько мистическою прелестью.
   Часа полтора везли нас вдоль подошвы лесистого склона, мимо этих возделанных полей, пока наконец не представился вам направо проезд прорезанный в кряже. Здесь опять приветливо глядит на вас маленькая деревенька, а за кряжем пошел уже город, то есть одно из его северных предместий: пагода какая-то, кладбище и облицованные камнем террасы с изящною чугунною решеткой которая ограждает собою целый квартал, где среди садов и цветников расположены какие-то бараки, по-видимому, военно-госпитального характера. Здесь повстречали мы процессию ряженых, которые с песнями и кликами везли на себе в лямках целую колесницу наполненную цибикообразными тюками и украшенную флагами, бумажными лентами, елками, папоротником и бамбуковыми ветвями. Дети тоже принимали участие в этой процессии; из них два мальчугана, в даймиоских колпаках из золотой бумаги, преважно восседали поверх всех таких жилищ имеют форму шалашей и нередко устраиваются, как гнезда, на толстых сучьях сухого ствола, по одному и по два на одном дереве, для чего между пологими ветвями кладутся жерди и плетеневый помост, а сам шалаш строится на нем из тычин и кроется камышом. Такие гнезда висят иногда над самой водой, и под ними стоят на привязи челны.
   С этих же расчищенных пространств открываются и рисовые поля, среди которых виднеются иногда на каналах хижины, построенные на сваях, вроде сингапурских, и чем дальше плывем мы, тем все чаще встречаются или стоящие отдельно, или разбросанные там и сям небольшими группами хижины и сарайчики всех вышесказанных родов. Местность становится культурнее, попадаются небольшие луговины с густою, сочною травой, а в некотором отдалении от правого берега виднеются отдельные купы лесков и рощиц высокорослых деревьев. На рисовых полях идут какие-то сельские работы. Вот попались два-три сампанга под французскими флагами. Это значит "административные лодки", где официальный флаг является привилегированным знаком того, что судно принадлежит какому-нибудь участковому старшине вроде нашего волостного или сборщику податей, или наконец речному либо сельскому полицейскому чину из местных уроженцев.
   Чем дальше по реке, тем все желтее и мутнее становится вода, и плывет по ней разная дрянь, вроде клочков сена и сухих веток, обугленных головешек, дохлых собак, животных, рыбных отбросов и тому подобное. Странное дело, однако: водяных птиц совсем не видно, да и болотной дичи тоже. А уж тут ли, кажись, для нее не раздолье! Вообще, из царства пернатых пока замечаются только ястребы да коршуны, парящие над джунглями, или отдыхающие на сухих ветвях над самою рекой.
   В начале третьего часа дня, прямо перед носом парохода, из-за джунглей низменности, впервые завидели мы вдали верхушки больших корабельных мачт и длинные красные кровли каких-то зданий. То Сайгон открывается.
   Теперь уже на правом берегу реки виднеются огромные пространства рисовых полей, за которыми поднимаются большие дымы: то аннамцы выжигают джунгли под новые посевы. Вот опять засинели вдали невысокие горы, вроде добруджеских на нижнем Дунае. Вообще, Меконг отчасти напоминает нижний Дунай, каким тот является в добруджеских плавнях, со всеми его плесами и притоками, мелями и перекатами и с подобным же мутно-желтым цветом воды, которая здесь плывет теперь целою массой, так как с выходом из Фуок-Бинга в Там-Конг-Кад, берега вдруг раздались в обе стороны, расширясь приблизительно на 750 сажен. Без малого десять верст шли мы этим широким и почти прямым участком Меконга, а затем круто свернули влево, опять в извилисто-узкий рукав Танбинг, на котором и стоит Сайгон. Здесь опять пошли луга и рисовые поля, иногда залитые водой, и вразброд по ним те же свайные и надревные хижины. Город открывается все более и более, показываясь сообразно излучинам реки то с левого, то с правого борта нашего парохода. Желтые и белые стены нескольких "казенного" характера да красные черепичные кровли, за которыми виднеются кое-где зеленые верхушки садов, да еще две колокольни католического собора -- вот его общее и, на первый взгляд, далеко не картинное впечатление.
   Подходя к Сайгону, пароходы общества "Messageries Marittimes" всегда дают оповещательный выстрел из маленькой пушки в знак того, что почта идет. Но на этот раз пушка почему-то закапризничала: что ни приложат к ней фитиль -- на затравке только пшик, а выстрела нет. И так несколько раз. Комиссар с двумя матросами на нее уже и рукой махнули -- войдем-де и без сигнала, и ушли прочь, даже сконфузясь, потому что столько раз предупреждали дам, что вот-вот сейчас палить будем, а она все не палит. Нервные дамы только напрасно трудились уши себе затыкать. И только что они отошли, как пушка, сверх всякого ожидания, вдруг возьми да и выпали сама. Картина.
   При входе в порт река опять расширяется, образуя довольно большой бассейн, именуемый рейдом, где могут просторно располагаться военные суда и самые большие пароходы. Здесь она получает название Доннаи. Проходим мимо каких-то казенных магазинов и угольных складов и ровно в три с половиной часа пополудни швартовимся наконец у пристани.
  

Сайгон

Губернаторский сампанг и приветствие С. С. Лесовскому. -- Обиходное устройство аннанского сампанга. -- Его символический знак. -- Малозначительность сайгонского порта. -- Неудобство сообщения с берегом. -- "Мальбары" и туземные лошадки. -- Сайгонские гостиницы. -- Мускусные крысы и прочие враги человеческого спокойствия -- Гекко44, его недостатки и заслуги. -- Сайгонская сырость и лихорадки. -- Предохранительная гигиена. -- Злоупотребления спиртными напитками. -- В местном французском обществе. -- Скверный кофе и поддельное молоко. -- Улица Катинат. -- Характер европейских построек. -- Растительность. -- Яцерицы камке и древесные змеи. -- Кафедральный собор. -- Торговая часть города. -- Господство китайцев в местной коммерции. -- Отношение местных французов к колонизации Кохинхины45. -- Портовый канал и городской рынок. -- Крокодилье мясо. -- Аннамцы как раса, их наружность, костюм, образ жизни, привычки и культура. -- Музыкальные инструменты. -- Терракотовые куклы и инкрустированные тонкинские изделия. -- Сайгонские мальчишки-тащишки и их обычаи и нравы. -- Мертвые часы дня -- Что стоит здесь иногда самый скромный завтрак. -- Ботанический сад и его зоологический отдел. -- Ароматический жук. -- Дворец губернатора Кохинхины. -- Военные и административные команды из туземцев. -- Французские войска и их казармы. -- Неудобное соседство со змеями. -- Не состоявшаяся гроза. -- Отсутствие вечерних развлечений в Сайгоне. -- Выход из Сайгонского порта. -- Восход солнца в Китайском море.

  
   Продолжение 12-го августа.
   Еще не успели ошвартоваться, как к борту "Пей-Хо" подошел богато украшенный в китайском вкусе резьбой, лаком и золотом большой сампанг с роскошною каютой в зеркальных стеклах, занимающею самую середину лодки. Гребцы были одеты в форменные матроски и в маленькие китайские шляпочки, форму которых всего ближе сравнить с грибком. За кормой сампанга развевался большой французский флаг из шелковой материи, полоскавшийся в воде. Из каюты вышел и поднялся к нам на палубу адъютант сайгонского губернатора, лейтенант морской пехоты, в полной парадной форме, присланный приветствовать нашего адмирала от лица своего шефа по случаю прибытия в порт и передать ему вместе с флаг-капитаном (А. П. Новосильским) приглашение на сегодня к обеду.
   Пароход наш между тем сейчас же был окружен множеством сампангов, которыми управляли почти исключительно молодые девушки-аннамитки, работая веслами -- одна с кормы, другая на носу. Гребут всегда стоя, и для этого существуют особые приспособления: высокие, около аршина, уключины, и на борту особая приступка для упора ступни. Здесь я имел возможность разглядеть несколько ближе обиходное устройство сампанга. Каждая такая лодка покрывается в средней своей части сплошным навесом из циновок или прошитого тростника, вроде нашей почтовой кибитки, только подлиннее. Корма и нос остаются открытыми и застилаются досчатыми полупалубами, под которыми устроены внутри маленькие чуланчики для всякого домашнего скарба. Переднее и заднее отверстия кибитки, в случае надобности, закрываются плетеными или матерчатыми шторками. На корме помешается кухня, где огонь разводится в небольшом переносном очаге из обожженной глины. Здесь женщины стряпают обед и приготовляют чай, и здесь же, в задней части кибитки, помещаются у них под рукой все принадлежности стряпни и вся утварь, состоящая из нескольких фаянсовых чашек, одного или двух блюд, вертела, сковороды, пары горшков и холодильного кувшина. Дно под кибиткой плоско, покрыто досками и застлано циновкой. У одной из боковых стенок помещается иногда небольшой алтарик с буддийским образом или какой-нибудь священною статуэткой, украшенный нарядными картонажами, павлиньими перьями, веерами, искусственными цветами и тому подобными предметами, имеющими символическое или талисманическое значение. Внутренность сампанга освещается кокосовой лампадой, и если нужно куда плыть вечером, то на носу выставляется бумажный фонарь. Тут живут целыми семьями, где самым деятельным и работящим элементом являются женщины. В носовой части каждого сампанга, с обеих сторон, по наружной стороне бортов, непременно нарисован особый символический знак: яйцо как зародыш всего сущего. Оно соответствует тем глазам, что рисуются на мореходных джонках и составляет неизменную принадлежность жилых, семейных сампангов. Рисунок этого символа имеет такую форму: белый ободок, обозначающий скорлупку, и в нем две грушеобразные половинки, вроде запятых, -- одна красная, хвостом вверх, другая черная, хвостом вниз, -- мужское и женское начало.
   До заката солнца оставалось еще слишком два часа, и этим временем надо было воспользоваться, чтобы хоть сколько-нибудь познакомиться с городом.
   Рейд, как я уже сказал, довольно обширен, но на нем далеко не пестрело столько иностранных флагов, как в попутных нам английских портах. Для аннамских и китайских джонок отведено особое место, по ту сторону рейда, под берегом, который занят там почти исключительно туземными постройками на сваях, и по числу своему эти джонки далеко превосходили суда европейские. Несколько парусных шхун и "кораблей" под голландским, испанским и одно финляндское судно под русским флагами, пять-шесть пароходов средней величины, принадлежащих англичанам, французам и американцам, да несколько малых и буксирных пароходиков, приписанных к порту, вот и все, что нашли мы на Сайгонском рейде, где чуть не на первом плане, точно некий допотопный мастодонт, высится трехдечный военный корабль "Тильзит" -- судно старинной конструкции, обращенное теперь в военную тюрьму, да заодно уже в портовый маяк и семафорный телеграф. Наибольшее оживление рейду придавали только сампанги, сновавшие по нему во всех направлениях, но, конечно, не эти утлые посудинки могли свидетельствовать о торгово-промышленном значении Сайгона. Как морская станция он лежит слишком в стороне от прямых мореходных путей, а потому суда, посещающие его, заходят сюда разве по какому-нибудь особому случаю. Даже и пароходы "Messageries Maritimes" появляются в Сайгоне только потому, что в силу своего условия с правительством Общество это обязано держать между Марселем и Кохинхиной правильные рейсы для доставления почты и казенных грузов. Вообще, сравнительно с английскими портами, Сайгон может пользоваться разве третьестепенным значением.
   Станционная пристань и склады "Messageries Maritimes" помешаются на небольшом островке, не имеющем даже мостового сообщения с городом (англичане непременно устроили бы мост), хотя островок отделяется от городской набережной ничтожным протоком в какие-нибудь десять, пятнадцать сажен ширины. Но чтобы добраться до этой набережной, надо нанимать сампанг, а по таксе это стоит полфранка с человека, то есть ужасно дорого, если вспомнить, что на самых длинных невских перевозах в Петербурге место в общественном ялике стоит не более двух копеек. Начиная уже с таких мелочей, вы сразу чувствуете разницу между колонизационными режимами англичан и французов.
   Прибытие срочного и почтового парохода всегда и во всех портах вызывает некоторую сенсацию: к нему тотчас же стремятся всевозможные разносные торговцы, кельнеры, комиссионеры, репортеры, компрадоры46, поставщики и тому подобный люд; но разве тень чего-либо подобного встретила в Сайгоне прибытие "Пей-Хо". По-видимому, никто им не интересовался, и даже настолько, что, съехав на берег, мы не без труда докричались, наконец, малабара (так зовут здесь извозчиков), уныло торчавшего в единственном числе на отдаленном углу набережной. Экипажами служат здесь каретки, вроде сингапурских, и особого вида двуколки с легким навесом, куда вы садитесь затылком в сторону движения, что называется задом наперед. В те и другие впрягается по одной мелкорослой лошаденки туземной породы, всегда гнедой масти с черною полосою вдоль спины. Лошадки эти бегают хорошей иноходью, ни мало не утомляясь от здешнего солнца. Что до европейских лошадей, то в Сайгоне вы их не найдете: они не переносят здешнего климата и чахнут от изнурительной лихорадки, либо гибнут от солнечного удара.
   В городе только два отеля. Лучший из них "Папский", где имеется и табальдот, но, к сожалению, нет свободных нумеров: все заняты месячными "пансионерами" из местных французских чиновников и торговых агентов; а второй отель "Универсаль", на улице Ванниеч, до нашего приезда был закрыт за отсутствием постояльцев. Есть еще и третий отель -- "Париж", но этот находится в полном запущении, почти в развалинах: двери без петель, в окнах поломанные жалюзи, на веранде разрушенные перила и перегородки, словом, "мерзость запустения".
   В Сайгоне путешественники так редки и даже приток французов столь мал, что, по местным отзывам, не стоит содержать гостиниц. В отеле "Универсаль", где мы остановились, тоже было очень скверно, но, за неимением лучшего, пришлось довольствоваться тем, что есть. Комнаты далеко не просторны, на стенах сырость, в воздухе затхлость, вентиляция плохая, в коридоре запах масляной краски и кокосового масла, обстановка убогая, в приспособлениях для умывания полный недостаток, да и все остальное в самом ужасном, варварском виде, какой разве в Румынии можно встретить. Ванна устроена в сарайчике, куда от грязи и сырости даже заглянуть противно. Китайская прислуга плохо понимает и еще плоше изъясняется по-французски. Кроме голых стен и постелей с дырявыми мустикерами, в этом отеле нет ничего: не только поесть, но даже кипятку для чаю мы не достали. Пришлось посылать в чайную за кипятком, на базар за хлебом и в лавки за свечами, спичками и сахаром. При этом очень добросовестный, но бестолковый бой, вместо того, чтобы закупить все сразу, берет у вас деньги и приносит что-нибудь одно вместе со сдачей, затем опять спрашивает деньги и отправляется за следующею покупкой и так далее. Одно только удобство и есть -- это балкон-веранда, где можно посидеть в тени. Во внутреннем дворике гостиницы устроен убогий садик, где поразил меня сильный запах мускуса, который в особенности усилился с наступлением вечерней темноты, когда по этому дворику пошла ужаснейшая беготня и возня множества больших крыс, ящериц и толстых жаб, скачущих высокими прыжками. Все это подпольное население находится в вечной войне между собою и не дает вам покоя своим писком и кваканьем. Вечерние часы -- это по преимуществу время его сражений, ареной которых служит дворик. Я было думал сначала, что поразивший меня мускусный запах издает какое-нибудь растение, но ничуть не бывало: оказалось, что это крысы, особая местная порода, так и слывущая под названием мускусной. Их тут великое множество.
   Вообще, с наступлением вечера в наших комнатах оказалось много посторонних жильцов (впрочем, с их точки зрения, это, вероятно, мы были посторонними). Черные тараканы-исполины, с какими впервые мы познакомились еще в Египте, поползли по постелям и по полу, мускиты и мотыли целыми эскадронами закружились около свечей, ящерки забегали по стенам и по потолку: одна из них даже шлепнулась ко мне в стакан и погибла в цвете лет, ошпаренная горячим чаем. Залетела в комнату летучая мышь, которую долго не могли выжить. Но это еще что! Иногда забираются в комнаты и более опасные гадины: черные скорпионы, желто-пятнистые сороконожки, укус которых в иных случаях влечет за собою даже смертельный исход, и ядовитые змеи. Поэтому, ложась в постель, никогда не мешает предварительно осмотреть ее, а равно и вставая, прежде всего освидетельствуйте внутри ваши туфли и осмотрите пол и углы комнаты, иначе вы рискуете неожиданно встретиться с очень неприятною гостьей. Бывают примеры, что прибрежные и желтокожие водяные змеи, между которыми, как уверяют, есть и ядовитые, забираются на палубы судов и в каюты, почему не безопасно оставлять на ночь иллюминатор открытым. Но этим еще не кончаются неприятности, которым вы случайно можете подвергнуться в Сайгоне со стороны разных кусак и кровопийц из мира животного: пауки-мигалы, кусающиеся очень больно, черные пауки-телефоны с хвостом, испускающие отвратительный резкий запах, от которого вы долго не избавитесь, если, заметив, что паук пробегает по вашему телу или платью, захотите его смахнуть; наконец, муравьи нескольких видов, большие и малые, черные и красные, причисляемые положительно к бедствиям Кохинхины. Укус некоторых из них, в особенности так называемого мелкого огненного муравья, оставляет по себе на несколько часов острую жгучую боль, и если такая рать нападет на вашу постель (что и случается нередко), то, проснувшись от сильной боли, вам остается только бежать поскорее от своего ложа и намазываться противным кокосовым маслом, которое, как уверяют здесь, хорошо утоляет боль и будто бы даже предохраняет от укусов муравьев и других мелких насекомых.
   Чуть наступит вечерняя темнота, город уже оглашается громким соединенным концертом кузнечиков и лягушек. Последние мириадами населяют рисовые поля, и от их кваканья в воздухе просто стон стоит по всей окрестности... А к этому присоединяется еще хриплое скрипенье гекко, напоминающее по звуку скрип наших коростылей, но только гораздо громче и резче. Стрекотанье кузнечиков и сверчков тоже весьма громко, но в его однообразной ноте есть своя музыкальность, тогда как эти гекко продолжительностью своего скрипенья неприятно действуют вам на нервы. А между тем, этот же гекко считается здесь благодетельным гением по тем услугам, какие оказывает он жителям. Вот какими чертами описывает его французский натуралист доктор Морис: "Это большая ящерица, -- говорит он, -- живет и в лесах, и в развалинах, точно так же, как и в аннамских хижинах и во французских домах; она очень обыкновенна в Кохинхине и придает совершенно особенный характер фауне этой страны. Представьте себе громадную земляную саламандру, на ее иссеро-голубоватой коже возвышается множество пупырышков, каждый в середине оранжевого пятна, ее большие глаза окружены золотистою радугой. Благодаря пластике подошвы ее лап, действующей как присасывающиеся банки, она может ходить по самым скользким местам вопреки законам тяжести. Крик ее, давший ей название на всех языках, странно резок: слыша его в первый раз, можно испугаться. Дребезжащее ворчанье служит прелюдией, потом в пять, в шесть, в восемь различных приступов, правильно понижая голос каждый раз на полутон, большая ящерица выкрикивает слово гекко или иногда такие, и фраза заключается опять ворчанием довольства. Животное это оказывает нам истинные услуги, так как громадною пастью оно проглатывает множество противных муксусных крыс, которые портят провизию и вина (в бочонках); кроме того, оно ест тараканов, противное насекомое, столь обыкновенное во всех колониях. Гекко по природе домосед и никогда не уходит далеко от избранного им места жительства. Не будь он так безобразен и не кричи так, что действительно мешает, в особенности когда в доме их штук десять и они всю ночь перекликаются, он был бы безобидным сообщником человека и в этом отношении заслуживал бы уважение".
   Мы хотели было выйти на прогулку в легких пикейных костюмах, но нас предостерегли не делать этого. Местные французы вечером не выходят из дома иначе как во фланели -- предосторожность далеко не излишняя, так как сырость здесь ужасная: почти все дома покрыты грибовидными лишаями и зеленовато-черными потеками плесени, а в воздухе сырость отзывается тепличною прелью, смешанною с запахом мускуса и каких-то пряно-ароматических растений. Эта сырость пропитывает все ваше платье и грозит такою лихорадкой, от которой иные, даже и возвратясь в Европу, уже во всю свою жизнь не могут отделаться. Поэтому и французские солдаты, присылаемые сюда на службу не более как на полтора года, ходят всегда в суконном платье. Но какова же должна быть пытка носить грубое, тяжелое сукно в такой бане! Да и то, говорят, около четверти общего числа солдат становятся жертвами желтой и рисовой лихорадки и находят себе здесь безвременную могилу. Впрочем, местные обжившиеся французы, благодаря фланели, сохраняют здоровье и даже имеют весьма бодрый вид. Для этого надо только соблюдать известного рода диету, например, пить воду и вино только во время завтрака и обеда; вода же как прохладительное, особенно в промежутке от завтрака до обеда, очень вредна, ибо грозит дизентерией. Никогда не следует пить воду или вино холодные и тем более со льдом, а чтоб устранить вредоносность воды, должно подбавлять в стакан небольшое количество коньяку. Мы заметили, однако, что французы, обедавшие в Папском отеле за табльдотом, злоупотребляют не столько водой, сколько спиртными напитками, в особенности коньяком, который здесь предлагается посетителям даром, именно в видах гигиенических, и для того откупоренные бутылки его стоят на каждом отдельном столике на веранде, приходи и пей, кто хочет, если только при этом спросить себе за буфетом что-нибудь из "комсомаций". Здесь его пьют и с чаем, и с кофе, и с шипучими водами, и просто "голяком", последний способ даже предпочтительнее всех остальных. Но позволительно усомниться, чтоб это могло быть особенно полезным в таком климате, где жара на солнце нередко достигает 63 градусов Реомюра.
  
   13-го августа.
   В семь часов утра отправились мы пить кофе в Папский отель, и коньяк на столиках уже стоял к услугам посетителей, и многие французы, являясь сюда к чаю, прямо с него начинали. Кофе нам подали в китайских чашках, вроде наших полоскательных, но далеко не вкусный. Это был так называемый кофе с молоком, но дело в том, что настоящее молоко здесь очень дорого, так как местные коровы дают его только по одному литру в сутки, а европейские, дающие по четырнадцать литров, плохо выдерживают климат и потому они здесь вообще довольно редки. Кроме того, молочная торговля находится исключительно в руках аннамцев и малайцев, которые коровье молоко по большей части заменяют буйволовым, да и к этому в значительной мере подбавляют кокосовую эмульсию.
   Напившись кофе, отправились знакомиться с городом. Надо было пользоваться утренними часами, пока еще гнетущий зной не согнал все живое с улиц в тень под закрытые навесы и в глубину закупоренных жилищ. Пошли по главной улице, носящей название "Катинат", в честь тридцатипушечного корвета, принимавшего участие в кохинхинской экспедиции, которая доставила Франции обладание этою колонией. Параллельная ей улица носит название Национальной, а прочие окрещены преимущественно именами начальствовавших лиц и разных героев экспедиции. Сайгон стоит на красной глинистой почве: шоссированные улицы тоже кажутся красными, тем более, что их широкие тротуары сложены из плиток обожженного кирпича, и красная пыль, покрывающая их, при малейшем ветре в изобилии садится на ваше платье и оставляет на нем грязно-красноватые следы. Дома на "Катинат" принадлежат, кажется, исключительно европейцам: по крайней мере все они строены в европейском вкусе из обожженного кирпича, в один или два этажа, нередко с каменными аркадами и непременно с верандами и палисадниками, и все крытые черепицей. Кроме того, на каждом из них непременно торчат по два или по четыре громоотвода, так как грозы здесь очень часты и разражаются с неимоверною силой. Трехэтажные постройки являются уже как исключение, и то преимущественно на портовой набережной, как например, дом Вантаи, бывший "Космополитический отель". Вообще строения расположены правильными улицами и довольно просторно, без скученности. В садах и палисадниках при них также нет недостатка: там мешаются между собою музы, бамбук, рицинники, бальзамины, датуры и манговые деревья, увитые лианами и диким виноградом. Тротуары на "Катинат" и на некоторых других улицах обсажены аллеями тамариндов и белых акаций, быстро достигающих здесь весьма почтенных размеров. Прогуливаться в тени под их ветвями очень приятно, но, говорят, не без того, чтобы не испытать иногда невольного испуга при встрече с древесною змеей, которая, свесившись с ветки, как хвост лианы, покачивается над вашей головой. Впрочем, говорят, они не ядовиты, хотя и кусаются. Змеи эти в особенности любят тамариновые деревья по той причине, что на их ветвях всегда обитают зобатые, больщегривые ящерицы катке -- предмет их охоты. Водопроводные канавы, цистерны и даже фонтан все это встречается по сторонам главной улицы, на которой в то же время европейские обыватели не стесняются развешивать свое белье для просушки. Есть и общественные скверики, но мы нашли их в очень запущенном и неряшливом виде, с поломанными решетками и с разрушенными калитками, с сорной травой на заглохших дорожках. В одном из таких сквериков, близ нашего отеля "Универсаль", находится монумент в память адмирала Риго де-Женульи, одного из главных деятелей кохинхинской экспедиции, бронзовая фигура которого в полный рост и в адмиральском костюме стоит на возвышенном пьедестале: но и это обстоятельство, по-видимому, никому не прибавило заботы содержать сквер в более опрятном виде. Другой памятник, небольшой обелиск в честь французских воинов, павших в Кохинхине, стоит тоже в сквере, при конце портового канала, проведенного в город из Доннаи, но и этот не в большем почете, чем сквер адмирала. При встрече за табльдотом с одним из местных французов, который сам пожелал познакомиться с нами и оказался милейшим и услужливейшим человеком, разговор случайно как-то коснулся именно этого предмета, и знаете ли, какое странное объяснение этой неряшливости дал нам наш новый знакомый?
   -- Что делать! -- сказал он со сдержанным грустным вздохом, -- у нас теперь республиканское правительство, а герои кохинхинской экспедиции были люди режима империи, и этого совершенно достаточно, чтобы люди республики плевали на их заслуги.
   Главная улица образует перспективу, замыкаемую в конце двухбашенным фронтоном католического кафедрального собора, стоящего на площади. Мы зашли туда. Кроме хорошего запрестольного изваяния Богоматери и нескольких барельефов, изображающих страсти Христовы, да нескольких образов на стеклах расписных окон, здесь не на что полюбоваться: оголенность внутренних стен производит впечатление чего-то недоконченного, на них нет ни фресок, ни скульптурных орнаментов; они только начисто оштукатурены.
   -- Все, что вы здесь видите, -- заметил старый сакристан47, показывавший нам собор, -- эта святая Мадонна, эти окна, все это пожертвовано правительством еще во времена империи... После империи для храма никто и ничего более не делает... Поэтому он и стоит в таком виде, почти что вчерне: тогда его, к сожалению, не успели докончить, а теперь мы стараемся только содержать его в чистоте и кое-как, на собственные скудные средства, уберегать то, что есть от разрушения
   -- А город? -- спросили мы, -- ведь это же городской собор? Разве ваш муниципалитет не поддерживает его?
   -- Увы, сударь!.. У нас теперь республиканское правительство, и муниципалитет в оппозиции клерикализму... На собор не ассигнуется более ни копейки. Одни только прихожане уделяют кое-что из собственных средств в кружечный сбор, и это все, что мы теперь имеем.
   А жаль: собор начат был не без грандиозности и до сих пор еще служит лучшим архитектурным украшением Сайгона.
   От собора направились мы в торговую часть города, расположенную близ порта, по набережной городского канала. Здесь большая часть домов двухэтажные, с верхними и нижними галереями на колоннах или на аркадах. Нижние этажи сплошь заняты лавками и магазинами, с вывесками на китайском и французском языках, но в этих лавках, за исключением двух, трех компрадорских магазинов, полное царство китайских купцов и приказчиков. Малайцы и аннамцы удержались только на городском базаре, да и то наполовину с китайскими несколько французских имен заметили мы лишь на вывесках ремесленников, как например, портных, башмачников, куаферов, часовщиков, да и в этих профессиях конкурируют с ними китайцы. Словом, что касается местной промышленности, ремесел и торговли, то здесь еще более, чем в Сингапуре вы можете видеть, как желтокожий человек оспаривает место у белого и даже мало-помалу вытесняет последнего. В крупных же коммерческих делах Сайгона начинают играть выдающуюся роль англичане и немцы.
   Француз в Кохинхине, это преимущественно чиновник, военный или агент какой-нибудь торгово-промышленной компании. Таких, которые остались бы в крае навсегда, приобретя себе собственность, завели какую-нибудь плантацию или какое-нибудь дело и лично занялись бы хозяйством, здесь пока еще немного. Даже и те, что уже обзавелись кое-чем и выстроили себе дома, спешат продать их, -- по большей части новоприбывшим на службу, а то и китайцам, -- если только судьба посылает им благоприятный случай возвратиться во Францию. Может быть, в будущем все это изменится и страна когда-нибудь увидит здесь настоящих колонистов-французов, действительно заводящих и обрабатывающих французские плантации, а не устраивающих только компании на акциях или на паях, "для эксплуатации кохинхинских богатств", с "правлениями", и "директорами" в Париже, которые "управляют" своими кохинхинскими "предприятиями" за тысячи миль от Кохинхины: но пока еще не заметно, чтобы дело твердо выступало на эту единственную практическую дорогу, и здешний француз все еще продолжает считать себя как бы временным гостем этой страны, обязанным только пройти свой "термин", чтобы затем уступить место вновь прибывшему соотечественнику. Так, по крайней мере, характеризуют нынешнее положение дела те же французы, с которыми довелось мне познакомиться в Сайгоне.
   Портовый канал неширок: сажен около пятнадцати. Через него перекинуты два хорошие железные моста одинакового рисунка, на каменных устоях. Откосы канала выложены плитняком: по ним, на известном расстоянии одна от другой, спускаются к воде каменные лесенки; вдоль обеих набережных тянутся ряды деревянных тумб с железными крючьями, за которые привязываются бичевы промысловых сампангов, причаливающих к откосам и выгружающих прямо на набережную дрова, кирпич, песок, щебень, ободья, мешки с рисом, бататы, ананасы и иные сельские продукты.
   Сюда же, на набережную канала, выходит одною своею стороною и городской рынок, состоящий из шести сквозных продолговатых павильонов (по три в ряд), под двухъярусными, высокими и широкими крышами, с отлично устроенною вентиляцией. Здесь на лотках, открытых столах и ларях, установленных правильными рядами, с продольными и поперечными проходами, продаются все необходимые для жизни припасы: живность, овощи, бакалея, рыба, фрукты, а также свечи, посуда, дешевая мебель и прочее. В числе живности, между прочим, фигурирует и крокодилье мясо, не имеющее здесь, как уверяют, мускусного запаха и, несмотря на некоторую жесткость, очень любимое аннамцами. Тут же помешается и своего рода "обжорный ряд" для туземной публики. Базар стоит на площадке, обрамленной с трех сторон разнокалиберными домами торгового характера, где в галереях под аркадами и под холщевыми навесами продаются разные "галантереи", ситцы и вообще мануфактурные товары, смесь европейской производительности с азиатскою и преимущественно, конечно, китайскою.
   На базаре вы легче всего можете познакомиться со всеми представителями местного населения: аннамцами48, малайцами, китайцами и малабарскими индусами. Все это тут толчется, покупает, продает, курит, закусывает, жует бетель и табак и узнает всевозможные новости дня, отчасти из местной газеты "Циа-дин-бао", читаемой некоторыми продавцами {Португальские миссионеры давно уже изобрели аннамитскую азбуку прибавив к китайским знакам латинские буквы. Французское правительство приняло эту систему и обязательно ввело ее во все городские начальные школы с бесплатным обучением, учрежденные для туземцев. Этими же буквами печатается и местная газета на аннамском языке -- Gia-dinh-bao (Сайгонский Листок).}, а больше все из устной передачи у чайных и закусочных ларей, служащих для туземцев своего рода клубами.
   Аннамцы -- мелкорослый и худощавый, что называется, жиденький народ, с выгнутою, как бы седлистою поясницей. Судя на взгляд, они должны быть слабосильны. Цвет кожи у простого народа темно-коричневый, у зажиточных людей более светлый, с разными оттенками, но преимущественно оливковый и всегда бледный; глаза узковаты и тусклы, лицо приплюснутое и без растительности, которая появляется уже в преклонном возрасте, да и то весьма жидкая; зато волосы у них на голове, черные от природы, и длинны, и густы; губы очень крупны и всегда кажутся окровавленными от привычки вечно жевать бетель. Тот же склад лица преобладает и у женщин, но, конечно, несколько смягченнее, нежнее, даже до такой степени, что между ними встречаются иногда и недурные собою (хорошенькими назвать их было бы слишком много). Они еще меньше ростом чем мужчины, так, что кажутся даже девочками. Костюм их состоит из панталон и широкого косоворотого балахона-рубахи с широкими рукавами. Преобладающие цвета -- либо белый, либо черный, а материи -- шелковый ластик или коленкор. К этому присоединяется иногда какой-нибудь яркий пояс. Густые и длинные волосы гладко зачесываются назад и укладываются несколько сбоку двумя или тремя буфами в шиньон, заколотый шпилькой. В ушах они носят особого рода серьги, в виде пуговки или головки гвоздя, плотно сидящей в ушной мочке, а ожерелья их состоят из янтарных и каменноугольных бус и из серебряного или медного кольцеобразного ошейника с колечками. Кроме того, всегдашнюю принадлежность женского убора составляют ручные и ножные браслеты в виде колец -- у зажиточных серебряные, а у простых из каменного угля или из желтого стекла. Обувь, состоящую из остроносых загнутых кверху туфель, носят на босу ногу только богатые женщины, все же остальные предпочитают ходить босиком и ног себе не уродуют по китайской моде. Наряд аннамитки дополняется иногда плоско-конической шляпкой из бамбука или рисовой соломки, с длинною шелковою кистью, которая болтается сзади почти до поясницы. На базаре, как и на сампангах, нередко встречаются женщины с маленькими ребятами, которых они носят совершенно своеобразно, нигде еще невиденным мною способом, а именно: ухитряясь какими-то судьбами усаживать младенца верхом к себе на бедро и поддерживая его за спину рукой. При этом не употребляется решительно никакого приспособления, вроде мешка или перетяжки, и как эти дети не соскальзывают и не расшибаются, я решительно не понимаю. Мне даже случилось видеть, что мать, стоя на корме сампанга, одною рукой работала веслом, в другою придерживала своего малютку, который, держась за ее рубашку и откинувшись к ней на ладонь, преспокойно себе спал убаюканный мерным качанием ее корпуса при гребле. Доктор Морис говорит, между прочим, что им совсем неизвестен поцелуй: матери не целуют своих детей, а только дышат на них, поднося к своему носу.
   Костюм мужчин тоже весьма несложен: на голове черная небольшая повязка, вроде чалмы, прикрытая соломенною шапочкой грибком или плоско-коническою, как у женщин, только без большой кисти; затем черный или синий балахон, но с узкими рукавами и белые панталоны; на ногах плетеные китайские туфли. Это костюм людей зажиточных, а рабочие обыкновенно носят короткую безрукавную кофту, вроде еврейского лапсердака, с боковыми прорезями, и коротенькие штанцы выше колена: то и другое из белого коленкора, ноги всегда босы, на голове плетеный грибок или плоскоконическая шляпка. Питались они на базаре преимущественно рыбой и сырыми овощами: редькой, огурцами, чесноком, заедая все это стручковым перцем.
   Я ничего не могу сказать о нравах и характере этого народа, так как слишком мало был в Кохинхине, чтоб иметь право судить о них, разве положиться на авторитет доктора Мориса, который говорит об аннамцах, что рабство, невежество и лень сделали их расу бедною, нелюбознательною и трусливою. По его словам, это народ - вялый, лживый и трудно поддающийся влиянию, но при всем том у него есть и достоинства, подающие большие надежды: веселость, часто весьма остроумная, необыкновенная способность к учению и к пониманию и какая-то национальная гордость, по крайней мере у некоторых. Образ жизни самый неудобный и антигигиенический: они пьют очень много простой неочищенной воды, изредка чай и рисовую водку сам-шеу или сам-шум, но особенной склонности к вину не имеют; едят иногда свинину как праздничное блюдо, но это мясо там крайне опасно тем, что порождает ленточных глистов; при еде употребляют китайские палочки. Одежда их, которую они меняют только тогда, когда она падает лохмотьями, нисколько не предохраняет их во время сырых и, относительно, холодных ночей, проводимых под открытым небом, точно также и в декабрьские или январские утра, когда аннамцы действительно дрожат от холода при температуре в 18 градусов Цельсия. Поэтому очень много детей умирает у них в первом возрасте от легочных и желудочных болезней. Хижины у аннамцев всегда строятся на сваях и стоят наполовину в воде, наполовину на земле или на грязи, и потому тоже очень вредны для здоровья. Разведение риса и рыболовный промысел сделали из этого народа нечто вроде амфибий. Вода нередко покрывает пол в хижине аннамита, в особенности во время сильных приливов, и тогда туземец сидит на семейном столе или качается в своем грубом гамаке, напевая унылую песню и покуривая папироску {Табак, употребляемый китайцами в сигарах и трубке или особого рода маленьком кальяне курится Аннамцами в папиросах. Бумага у них чрезвычайно плотная, а самый табак (лучший из Лон-танга) пахнет так, что его тотчас же слышно. Говорят, что при приготовлении его поливают мочой буйвола. Доктор Морис не выдает это за верное, но замечает, что из европейцев мало кто курит его.}. Замечательная также способность аннамцев грести без усталости в продолжении десяти часов и при этом терпеливо переносить свое жгучее солнце. Признавая в них расу очень способную, Морис говорит, будто ей не достает чувства художественности, хотя сам же свидетельствует, что в некоторых настенных рисунках живая природа в виде цветов, птиц и насекомых изображена очень искусно, но что скульптура им почти неизвестна, поэзия бедна, танцев нет, а о науках нечего и говорить, так как литературные знания их ограничиваются изучением нескольких китайских знаков. Что до музыки, то она очень монотонна и резка и, по словам Мориса, не нравится европейцам, как и европейская, в свою очередь, не понравилась бы аннамцам. Насколько мне довелось видеть на базаре аннамских музыкантов, могу сказать только, что инструменты у них китайские, то есть: двухструнные скрипицы, гитары, мандолины, торбаны, флейты, дудки, маленькие гонги, там-тамы и барабаны. Но в чем окончательно не могу согласиться с доктором Морисом, так это в его мнении о недостатке в аннамитах художественного чувства. Мы зашли в два, три магазина, где торгуют почти исключительно Тонкинскими произведениями {Тонкин -- северная провинция Аннама.}. Фаянсовые чашки в виде рыбачьих плетеных корзинок, по которым с наружной стороны рассажены раки, крабы и шримсы; затем куклы из терракоты, пройденные цветною поливой и изображающие представителей и представительниц разных общественных слоев и профессий в разных провинциях Южного Китая, Аннама и Камбоджи, и наконец совсем миниатюрные фигурки из серой глины, представляющие птичек, разных животных и человечков (большею частью типы из низших классов населения), -- все это исполнено с такою естественностью, с такою простотой и жизненною правдой, а последние фигурки даже с оттенком такого милого, добродушного юмора, что я их ставлю положительно выше чисто китайских произведений этого рода, так как в последних, несмотря на большую степень совершенства их техники, всегда есть нечто натянутое, утрированное, так или иначе кричащее вопреки чувству простоты и естественности. Наконец, возьмем аннамскую мебель и иные столярные и токарные вещицы тонкинского изделия, продающиеся в этих же магазинах. Все эти шкафчики, поставцы, шифоньерки, этажерки, шкатулки, веера и подносы из черного и красного дерева, пройденные чрезвычайно искусными и тонкими инкрустациями из перламутра, изображающими драконов, бабочек, птичек, жучков и цветные гирлянды, -- во всем этом столько изящества и вкуса, что достаточно только взглянуть на них, чтобы никогда больше не сомневаться в художественном чувстве аннамитской расы. Жаль только, что все эти тонкинские инкрустации в продаже стоят весьма недешево: желая приобрести один экземпляр для своей коллекции, я выбрал очень красивый овальный поднос длиной в 13 и шириной в 9 вершков; купец как назначил на него цену в 20 долларов, так и не спустил ни одной копейки, а разные шкафчики и поставцы идут от ста до трехсот долларов. Правда, зато и вещи!..
   Чуть только я отторговал поднос и несколько статуэток, около меня завертелось трое или четверо длинноволосых мальчишек лет десяти, двенадцати, весь костюм которых состоял из одних белых штанцев да пояса, на котором прикреплена была спереди кожаная сумочка с медными бляшками, служащая вместо портмоне и кармана. На плече у каждого из этих мальчуганов, словно щит, висела круглая плетеная корзина. Едва приказчик завернул мои покупки, как к ним разом протянулось восемь рук, наперебой старавшихся перехватить добычу. Купец было цыкнул на мальчишек, но они обступили меня, строя умильно просящие рожицы и, показывая на свои корзины, лепетали: "Capitaime, une corbeille!.. Bon capitaine! Voyez quelpanier, capitaine". Нам объяснили, что это особый тип сайгонских уличных мальчишек-аннамитов, которые промышляют единственно тем, что носят за европейцами их покупки: поэтому они всегда толкутся перед лавками и на базарах, валяясь на земле около аркад и навесов, не взирая на ужасный солнцепек, или сидя в своих корзинках играют друг с другом в орлянку, пока не завидят европейского покупателя. Они страстные игроки, и орлянка это их любимейшее занятие, причем нередко спускается весь заработок. Все такие мальчишки непременно болтают кое-как по-французски и могут служить для иностранца отличными проводниками по городу. Этот тип -- совершенно тоже, что наши ташкентские "тащишки", сартовские49 мальчуганы, вечно торчащие на базаре и предлагающие русским свои услуги донести до дому их покупки, с тою только разницей, что у сартенков вместо корзины служат полы их собственного халата, заворачиваемые сзади на плечи. Как эти по-французски, так и те болтают все по-русски и даже обогатили наш лексикон словом "тащишки" (от глагола тащить) их собственного изобретения.
   Из четырех мальчуганов, окружавших меня в Тонкинской лавке, надо было отдать предпочтение которому-нибудь одному, -- но какому же? Сайгонские "тащишки" живо разрешили этот вопрос сами: каждый из них вынул из своей сумочки по одной монетке с какою-нибудь особою, известною им меткою и бросил ее к одному из товарищей в конец пояса, сложенный мешочком. Тогда один из "тащишек" запустил туда руку и живо выудил первую попавшуюся монетку. Все остальные зорко наблюдали за ним, чтобы при этом не было какой-нибудь плутни, и чуть только монетка была вынута, как все бросились к ней рассматривать метку, чтобы собственными глазами удостовериться, кому именно принадлежит она. Собственник монетки и явился в этом случае уже бесспорным обладателем права тащить ваши вещи. Тотчас же нагрузив ими свою корзину, он поднял ее к себе на голову и с важностью понес впереди нас в гостиницу.
   С десяти часов утра и до трех пополудни в городе прекращается всякая деятельность: не только люди, но и домашние животные, изнеможенные зноем до полнейшей апатии, погружаются в спячку, скрываясь за тщательно закрытыми жалюзи и опушенными циновками. Магазины и лавки, за исключением нескольких китайских мелочных лавчонок, в это время тоже запираются, а на улицах редко-редко когда видны только рабочие-кули, не знающие, кажись, ни отдыха, ни усталости, да еще реже провлачит свои ноги европеец в салако {Трехъярусная белая круглая шляпа, в виде трех толстых выпуклых колец большой, средней и малой величины, наложенных одно на другое и обтянутых легкою, но плотною материей; внутри ее есть особый венчик, надеваемый на голову и соединенный проволокою с концами шляпы, сидящей на человеке, как колокол, под которым свободно может циркулировать воздух. Такие салако носят европейцы в Сайгоне.} и под белым зонтиком, выгнанный из дому разве какою-нибудь крайнею безотлагательною необходимостью. В кофейнях и ресторанах в эти часы с величайшим трудом достанешь даже сифон содовой воды, и то для этого надо будить боя, который не хочет вставать и всячески отговаривается невозможностью добыть требуемое. Чтоб уломать его, надо употребить особую настойчивость в соединении с обещанием дать ему на водку. И тогда только еле-еле сдвинется с места и принесет вам тепловатой шипучей водицы.
   Желая позавтракать, мы около трех часов дня зашли в одну французскую кофейню. Нам подали небольшой белый хлеб, два тоненькие ломтика ветчины, по которой ползали белые черви, успевшие вдосталь отведать ее гораздо раньше нас, три чашки холодного черного кофе, сифон сельтерской воды и две бутылки самого легкого французского пива и взяли за это восемь с половиною долларов. Не дурно?! Сорок два франка за такое удовольствие. Положительно надо иметь бешеные деньги, чтобы путешествовать по европейским колониям крайнего востока.
   Около четырех часов дня нам привели коляску, и мы поехали подышать воздухом в Ботанический сад, которым справедливо гордятся сайгонские французы. Директор его господин Пьер с большим искусством и знанием успел сделать из него не только роскошный и изящный уголок для прогулок местных жителей, но и учреждение весьма полезное для науки, так как в нем собраны, по возможности, все представители тропической флоры не только азиатской, но и других стран света, и над многими растениями постоянно производятся опыты акклиматизации и обращения их из дикого состояния в культурное. В саду устроены зверинец и птичник. В клетках первого содержатся дикие звери, обитающие в Кохинхине. Тут мы нашли несколько тигров, между которыми была одна пара малорослых, причисляемых местными жителями будто бы к особенной породе этого зверя, водящейся в западных частях Кохинхины. Рядом помещены были гиены и шакалы и преинтересный экземпляр маленького малайского медведя, что не мешает ему быть очень свирепым. Тут же содержатся: дикий буйвол, как говорят, одно из самых злых и опасных животных в Кохинхине, мускусный олень и безрогий олень-пигмей, ростом не выше обыкновенной ливретки, премилое животное. В отделении обезьян собраны все местные представители отряда четвероруких, между которыми в особенности обращают на себя внимание яркостью и разноцветностью окраски своей кожи павианы. Отделения амфибий и пресмыкающихся здесь мы не заметили: зато в птичнике, который весьма богат видами местной куриной породы, вдосталь можно было налюбоваться на красавцев-фазанов, кохинхинских петухов, павлинов и так называемых султанских кур с голубоватым брюшком и красными хохолками.
   В то время как мы любовались на этих красивых птиц, подошел к нам какой-то аннамитский мальчишка, осторожно державший двумя пальцами небольшого голубоватого жука с длинными усами, и, по-видимому, предлагал купить его. Мельком взглянув на насекомое, мы оставили было мальчишку без внимания, но он не отставал и, продолжая показывать нам своего жука, беспрестанно подносил его к носу и обнюхивал с очень комическою гримасой полного упоения его ароматом, после чего жестами своими приглашал понюхать и нас. Это наконец меня заинтересовало, -- в чем тут дело? В полной уверенности встретить что-нибудь похожее на острый или мало приятный запах, испускаемый и нашими северными жуками, вроде некоторых жужелиц, я нагнулся к подставленному мне голубому длинноусу и потянул к себе воздух. Но представьте же неожиданное и приятное удивление, когда вдруг разлился передо мною прелестный аромат цветущей розы. Сначала даже как-то не верилось, чтобы какой-то жучок мог испускать такой нежный запах, но, приобретя его у мальчишки за несколько су, я убедился в несомненности этого факта и выпустил своего пленника на волю. Не знаю, какое ученое название носит он у энтомологов, но в числе отличительных его признаков должно отметить желтую полоску, идущую вдоль металлическо-голубоватой спинки.
   В обширном парке, часть которого составляет Ботанический сад, находится обширный и великолепный в архитектурном отношении дворец французского губернатора Кохинхины. Это три высокие двухэтажные павильона, соединенные между собой двумя корпусами, вдоль которых, как в верхнем, так и в нижнем этаже, идут под аркадами широкие галереи-веранды, широкая каменная лестница и два боковые полукруглые въезда с баллюстрадами ведут к крыльцовой террасе центрального павильона, уставленной самыми красивыми из роскошнейших тропических цветов и растений. Над этим павильоном возвышается в виде четырехсторонней усеченной пирамиды, массивная кровля, вроде луврских, а на венчающем ее фонарике развевается большой французский флаг. Две женские фигуры над фронтоном, по бокам циферблата больших часов и лепные работы прочих фигур, колонн и карнизов, а также высокий ажурный гребень крыши и все остальные детали исполнены с чисто французским вкусом и шиком -- если позволено так выразиться. Словом, эффект этого дворца должен служить в глазах аннамцев видимым и внушительным доказательством величия, роскоши, вкуca и богатства Франции, хотя, скажем в скобках, собственно французских денег на него не потрачено ни копейки: вся постройка, как говорят, произведена, по примеру англичан, исключительно на счет местных источников. Вообще французское правительство весьма благоразумно старается не только всю местную свою администрацию, но и войска содержать на средства, извлекаемые из самой колонии, из ее податных сил и других источников, не обременяя, впрочем, население налогами, как англичане своих индусов, и от этого в населении незаметно никакого враждебного или недоброжелательного отношения к своим покровителям: так, по крайней мере, уверяли нас на "Пей-Хо" и в Сайгоне наши французские знакомцы. И я этому охотно готов верить, хотя бы уже только потому, что у французов нет того высокомерия по отношению к туземцам, какое составляет самую характеристическую и препротивную черту англичан в Индии. Французы вообще проще, гуманнее и, так сказать, демократичнее англичан относятся к своим азиатам, и в этом они много напоминают наши собственные отношения к нашим кавказским, средне-азиатским и сибирским инородцам.
   Перед фронтом дворца лежит обширный шоссированный двор, в центре которого находится большой газон, обсаженный кустовидными пальмами, агавами и другими растениями. Двор огражден бронзированною решеткою изящно-легкого рисунка с такими же воротами и фонарями посредине. Караул у ворот содержат местные милиционеры. Этот оригинальный род воинства заслуживает, чтобы рассказать о нем несколько подробнее.
   Вскоре после приобретения Кохинхины, французы организовали из туземцев двоякого рода милицию: линтап и мата. Первая пополняется посредством вербовки и образует так называемые "туземные роты", состоящие под командой французских офицеров. Это, в некотором роде, войско регулярное, вполне обученное по французскому уставу, носящее и форму, и вооружение такие же как у французской морской пехоты и подчиняющееся всем условиям французской военной службы и требованиям солдатской внешности, даже до необходимости обрезывать свою роскошную косу и стричь под гребенку волосы. Вторая же, мата, составляет род гражданской стражи, несущей вместе с тем и полицейские обязанности. Милиционеры этого рода конвоируют арестантов, держат караулы при тюрьмах, казенных складах, магазинах и при управлении территориальных инспекций (вроде наших станов). У каждого инспектора есть подчиненная ему команда мата, численность коей находится в зависимости от величины инспекции и потребностей местной административно-полицейской службы. Люди поступают в мата не на какой-либо определенный срок, а по вольному найму, за известное жалованье, вроде того, как у нас полицейские городовые, и им присвоена известная форма, приспособленная к их привычкам и климатическим условиям. Они ходят всегда босиком, так как обувь, даже самая легкая, стесняет непривычного к ней аннамита-простолюдина; кос своих могут и не срезать, если не желают, и потому почти вся мата носит их шиньоном под небольшою головною повязкой из черной или синей крашенины. Головной убор их состоит из маленькой плосковато-конической шляпки с медной шишечкой, к которой иногда прикрепляется красная или черная кисточка из конского волоса, рассыпающаяся по окружности всей шляпки, что, кажется, служит известным отличием их чинов и званий, каковы суть каи и дай, соответствующие капралу и сержанту, и толан -- тоже что и курьеры или рассыльные. Мундир заменяет светлосиняя распашная рубаха, обшитая по бортам и на рукавах желтым басоном, что также служит отличием чинов, если басон нашивается на рукавах мысом кверху в один, два и три ряда. Носится эта рубаха поверх исподней белой сорочки или фуфайки без воротника и стягивается кожаным ремнем, на котором надеты с левого бока штыковые ножны. Остальной наряд дополняется длинными, по щиколотку, штанами из белого коленкора и широким красным шерстяным поясом. На этом поясе, под мундирной рубахой, всегда висит кисет с табаком или бетелем и китайский столовый прибор, состоящий из двух костяных палочек и небольшого ножа, помещенных в узеньком футляре. Вооружение мата состоит из ударных ружей, носимых на заплечном ремне, и иногда из короткой малайской пики, а снаряжение дополняется кожаною патронною сумкою на портупее, надеваемой через левое плечо. Такие-то мата, в виде парных часовых, держат караул и у ворот губернаторского дома.
   Остальные, уже чисто французские войска, состоят исключительной из морской пехоты, одетой в синие жакеты из грубого сукна и широкие шальвары зуавского покроя50 с гамашами; головным убором служит легкая белая каска английского образца; вооружение -- шасспо51 и ятаганы. Этого рода войск в мирное время находится здесь не более трех тысяч, распределяемых казарменным порядком в нескольких наиболее важных пунктах колонии. В Сайгоне находится один батальон, и мы видели его казармы, расположенные невдалеке от Ботанического сада. Это -- прекрасное трехэтажное здание на широком кирпичном фундаменте, опоясанное трехъярусною галереей на тонких железных устоях и с решетчатыми подзорами, выкрашенными белою краской. Как снаружи, так и внутри, казармы эти содержатся в величайшей чистоте и порядке; в помещениях достаточно света и воздуха, а благодаря широким наружным галереям с подзорами и хорошей вентиляцией, в них никогда не проникает солнце и постоянно ощущается легкая прохлада. На черепичной кровле размешены три громоотвода, а перед галереями, для большей тени, рассажено несколько больших густолиственных деревьев. Здание это помещается внутри упраздненного редута с запущенным валом и рвом, густо поросшим всякою болотною растительностью, где, как говорят, в изобилии водятся кобры и другие змеи, между которыми попадаются и большие удавы. Соседство, надо полагать, не из особенно приятных.
   -- Но почему же в таком случае не распорядиться очистить ров, уничтожить всю эту сорную поросль? -- спросили мы у сообщавшего нам об этом обстоятельстве француза.
   -- Как его очистить? -- пожал он плечами, -- выжечь? Все эти гадины расползутся, а отчасти, пожалуй, еще переселятся и в самые казармы. Выкосить и выполоть, но это еще опаснее: во время такой работы они могут перекусать Бог знает сколько народа.. Нет, уж лучше оставить их в покое, как есть. В этом болоте они менее опасны, а если когда выползают из него, то это лишь случайность, притом выползают поодиночке или парой, так что убить их ничего не стоит. Впрочем, случаи укушения между солдатами до сих пор бывали весьма редко.
   Еще во время прогулки по саду, над Сайгоном стали собираться тяжелые, грозовые тучи, что и заставило нас поспешить домой, пока еще не хлынул тропический ливень. Но на сей раз, слава Богу, обошлось без грозы, ветер отогнал тучи в сторону, и мы благополучно доехали до Папского отеля, поспев туда прямо к обеду за табльдотом. Вечер провели на веранде гостиницы, поневоле слушая концерт гекко, цикад и лягушек и глядя, как французы потягивают коньяк с кофе и просто целиком или устраивают себе из него особое питье со льдом, подмешивая в него лимонного соку и мелкого сахару, а затем сосут его через соломинку.
   Ни концертов, ни театра в Сайгоне на сей день не было, да, кажется, и давно уже там ничего подобного не бывает, а потому, купив при помощи местного аптекаря, весьма любезного и обязательного человека, несколько фотографических видов и типов Сайгона, мы предпочли доскучать остаток вечера на "Пей-Хо", чем коротать его попусту на папской веранде, к тому же и опустевшей час спустя после обеда. Сайгон, как видно, ложится спать рано: в девять часов вечера все улицы уже пусты, и только кое-где мелькает свет одинокой лампы из-за зелени палисадника.
   В три с половиной часа ночи пароход наш отошел от пристани и тронулся в дальнейший путь при помощи отлично опытного лоцмана, который без особых приключений, хотя и черепашьим ходом, благополучно вывел его мимо всех мелей и паркетов в устье Меконга. К шести часам утра мы подходили уже к мысу святого Иакова. Здесь пристала к нашему борту казенная шлюпка с форменными аннамскоми гребцами из команды мата и приняла от нас исполнившего свою обязанность лоцмана.
   Утро вставало ясное, спокойное, величественное. Пурпурно-огненное солнце, испуская столпы розоватого света, расходящимися радиусами по холодному еще небу, поднималось к нам навстречу из-за серо-стальной глади спокойного моря, чуть подернутого вороненою предутреннею рябью. Холодные тени ночи как бы не успели еще совсем слететь с него, а белые чайки и рыбачьи паруса уже там и сям мелькали вдали над водами.
  

От Сайгона до Гонконга

   Явления морской скорости. -- Китайская колония на палубе "Пей-Хо". -- В ожидании тайфуна. -- Грозовое кольцо. -- Ждать или не ждать в Гонконге. -- Русское чаепитие. -- Шу-Киангский архипелаг.
  
   14-го августа.
   Зеленый цвет Желтого моря у берегов напоминает своею изумрудностью цвет воды Босфора. Благоприятная погода, легкий прохлаждающий ветерок. Идем в виду холмистых берегов Кохинхины, где ярко желтеют полосы прибрежного песка.
   Весь день стояла над морем весьма ощутительная сырость: руки, белье и платье были совершенно влажны, и это тем страннее, что небо было ясно, почти при полном отсутствии облаков, даже на горизонте, что в этих широтах крайнего Востока составляет довольно редкое явление. С нами едет из Сайгона целая колония китайцев, возвращающихся на родину, в окрестности Кантона. Они заняли всю носовую часть верхней палубы, устроили у бортов из циновок разные шалашики, расположили под ними свои постели (та же циновка, подбитая легким войлоком) и весь походный скарб, состоящий из чемоданов, саков, узелков, картонов и сундуков, и благодушествуют себе под этими "кущами": валяются по несколько часов подряд, не вставая с места, жрут чеснок и вяленую рыбу, распивают чай, курят свой противный табак, смоченный опиумом и пропитанный свечным салом, и азартно играют в кости да в орлянку, а главное, успели уже заразить всю палубу своим специфическим китайским запахом до такой степени, что просто с души воротит!
  
   15-го августа.
   Ужасная жара, в тени 33 градуса Реомюра. Кажись, еще жарче, чем в Красном море. Отошли от берегов, и цвет воды опять изменился: вместо изумрудно-зеленого стал светло-синим, как кобальт, вроде Средиземного моря, только не такого безукоризненно чистого оттенка. Ветер попутный и потому почти нисколько нам не заметен. Приближаемся к зоне тайфунов, свирепствующих в закрытых китайских морях во дни равноденствий и почти в каждое новолуние. Хотя небо сегодня яснее даже, чем в предшествовавшие дни, тем не менее, в ожидании возможности тайфуна на "Пей-Хо" сделаны некоторые приготовления: паруса не ставятся, верхние реи спущены и с кормовой палубы снят верхний тент, вследствие чего там стало жарко почти невмоготу. Попытались мы было спуститься в каюты, но там, несмотря на открытые иллюминаторы, такая духота, что просто смерть. Солнце до такой степени накаляет борта, что пропекает насквозь все обшивки судна. Приложишь днем руку к наружной стене своей каюты и чувствуешь, как тепла эта стена, словно вчера истопленная голландская печка. К ночи она едва охладится, а к десяти часам утра опять уже голландскую печь напоминает.
   Нет, тяжела ты, благодатная полоса тропиков!..
   Солнце закатилось спокойно. Закат был совершенно ясен, и запад окрашен в золотисто-желтый ровный цвет безо всяких красивых тонов и оттенков. Но едва наступила вечерняя темнота, как по всему горизонту, а в особенности на западе, над китайскими берегами засверкали частые и сильные молнии. Порою они вспыхивали одновременно в разных концах горизонта и почти без промежутка во времени и пространстве. Все небо как бы вздрагивало, озаряемое их трепещущим светом. Мы шли, охваченные сплошным кольцом грозы, которая, по-видимому, была ужасна, в особенности над китайским материком, но у нас все было в высшей степени спокойно: и неподвижный воздух, и стеклянистое море. А ясное небо вызвездилось над нами как будто еще ярче обыкновенного. Млечный путь, в особенности в своей южной половине, был замечательно ярок, и от некоторых крупных звезд ложился по спокойным пространствам вод бледно-серебристый столб отраженного света. Это сверкание перебегающих молний продолжалось далеко за полночь. Я долго наслаждался на палубе ночным воздухом, не столь сырым сегодня как вчера, и любовался на фантастическую игру молний, но, не дождавшись конца грозы, которая, вероятно, длилась до рассвета, ушел спать в свою душную каюту.
  
   16-го августа.
   Жарко по-вчерашнему: те же 33 градуса в тени.
   Есть предположение, заявленное нашим адмиралом, что, быть может, мы не пойдем теперь далее Гонконга и потому велено быть готовым, на всякий случай, к оставлению нашего парохода завтра же утром. Эта предполагаемая остановка должна находиться в зависимости от политических известий, какие рассчитывает адмирал получить от нашего гонконгского консула и от телеграммы морского министра, которую, быть может, мы там застанем. Если же наш, как говорится, "политический горизонт" будет ясен, то можно надеяться, что через 36 часов пойдем на этом же пароходе и далее, до Шанхая.
   После завтрака, благодаря М. А. Поджио, мы отлично устроились на площадке жилой палубы рядом с нашими каютами, между двумя открытыми бортовыми дверями, где продувает легкий сквозной ветерок. Можно дышать, не изнемогая от зноя. Здесь нам поставили небольшой столик, вокруг которого мы в своей маленькой компанией уже несколько дней в эти часы совершенно по-русски "прохлаждаемся" чаем, так что французская прислуга, глядя на нас, видимо, изумляется, -- какое количество кипятку могут поглощать в такую жару эти господа русские!.. Впрочем, некоторые пассажиры, кажись, даже завидуют немножко нашему комфорту. Сегодня мистрисс Санномийа с мужем нарочно пришли полюбоваться, как это мы устроились на прохладе, и, по-видимому, они остались очень довольны остроумным изобретением Поджио. Чай, благодаря все ему же, у нас свой, русский, предусмотрительно взятый им в достаточном количестве еще в Петербурге. Как человек бывалый, он знал, что ни на французских, ни на английских пароходах, а равно и в гостиницах, ихнего чая пить невозможно, он и плох сам по себе, да и заваривать его не умеют: русский же чай, приготовленный по-нашему, очень нравится и японцу Санномийа, и его супруге, и англичанину Эллиоту (пресимпатичному, между прочим, человеку), и бельгийцу Мишелю. Поэтому М. А. Поджио каждый день в два часа пополудни очень любезно угощает их всех этим "прохладительным" напитком. Санномийа даже находит, что хотя чай и принадлежит Китаю, где его пьют уже с незапамятных времен, но если кто "создал" его как действительно вкусный напиток, то это отнюдь не китайцы, а русские.
  
   17-го августа.
   В шесть часов утра "Пей-Хо" поравнялся с находящимся в устьях Шу-Кианга архипелагом шхеристых островов, предшествующих Гонконгу. Острова эти вообще невелики. Иные из них не более как надводные камни и банки, другие выпуклы как хребет черепахи, третьи конусообразны, и все вообще покрыты кое-где скудною травкой; некоторые достигают нескольких миль в окружности, другие можно обойти вокруг пешком не более как в полчаса. Общим же видом и характером своих обнаженных каменистых вершин они напоминают скорее всего острова Эгейского архипелага и расположены двумя грядами: восточная вправо от нас тянется в направлении ONO, делясь на две больш тюков, на драпировке кубового цвета, держа нити бумажных змеев, как бы сопровождавших в воздухе своим полетом это оригинальное шествие. Говорят что это новогодние подарки, торжественно отправляемые богатыми людьми, а в особенности купцами (не редко в совокупности с целого квартала) каким-нибудь своим важным и влиятельным друзьям, благотворительным учреждениям или же монастырским бонзам. Мы еще давеча днем, равно как и в самый Новый Год, и накануне его, неоднократно встречали на улицах подобные процессии. Говорят, что к ним не редко также прибегают крупные коммерсанты просто как к одному из средств ходячей рекламы для изделий своей фирмы.
   Дорога шла мимо кладбища. Мы завернули и туда. Это было одно из больших городских кладбищ, Теннози. В центре его возвышается башня-пагода, к которой сходятся крестообразно четыре большие, широкие аллеи, разбивающие все кладбище на четыре участка. Каждый из последних разбивается на меньшие участки продольными и поперечными дорожками, следующими параллельно одна другой на одинаковых расстояниях. Теннози считается одним из самых аристократических кладбищ. У многих родовитых и зажиточных людей здесь откуплены места семейные, огражденные каменными цоколями, чугунными решетками и деревянными палисадами, -- совершенно так же, как и в Европе. Могилы украшаются каменными памятниками, нередко очень красивыми, или просто стоячими аспидными плитами с высеченным именем покойника в сопровождении приличной эпитафии в стихах какого-нибудь священного текста, философского изречения и тому подобного. На недавних же могилах, где памятников еще нет, водружается в возглавии четырехгранный тесовый столб, на котором пишется имя и прочее. Нередко перед памятником ставится точеный каменный канделябр, служащий вместилищем для лампады, а иногда вместилище это делают и в самом памятнике. Лампады теплятся повсюду и, вероятно, за этим наблюдают служители местной бонзерии. Кроме того, каждая свежая могила украшается двумя-тремя бумажными цветными фонарями и цветами. Последние на этом кладбище служат непременным украшением вообще всякой могилы. Целые рощи елей, кедров, латаний, камелий и лавров, между которыми есть деревья глубокой древности, осеняют своими темными ветвями все эти памятники и цветники, образуя на каждом шагу прелестные уединенные уголки, полные серьезной тишины и мечтательной грусти. У главного кладбищенского входа возвышается священное тори, от которого и начинается первая широкая аллея, прямым продолжением коей по внешнюю сторону ограды служит городская улица, где совершенно так же, как и у нас, несколько лавочек выставляют на продажу намогильные плиты, столбы, цветы, венки и памятники. Тут же находятся и монументные мастерские. Кладбище Теннози расположено в соседстве с парком Уэнно и с северо-западной стороны примыкает к обширным уэнноским бонзериям. Солнце почти уже село, а мы за время нашей продолжительной прогулки успели-таки достаточно проголодаться и потому решили сообща пообедать в "министерском" ресторане, благо он тут под рукой, и на том закончить все сегодняшние планы.
  
   23-го декабря.
   В городе опять большой пожар. Начался он на закате солнца, и вот теперь уж близко полночь, а страшное содрогающееся зарево, охватив половину неба, нисколько еще не уменьшается.
   Войска токийского гарнизона готовятся к большому параду. Сегодня все утро кавалерия была занята ездой и церемониальным маршем на соседним с нашим посольством плацу... Я провел там около двух часов времени, и мне кажется... но нет, воздержусь пока от скороспелых заключений, тем более, что ведь не в последний же раз я ее вижу.
  
   24-го декабря.
   Сегодня у микадо парадный обед в большой зале его дворца. Приглашены все посланники. Продолговатые столы, украшенные цветущими сливами в роскошных фарфоровых и бронзовых вазах, стоят рядами один за другим; за крайним из них приготовлен один только прибор -- для его величества, микадо.
   Все приглашенные рассаживаются на обозначенных билетами местах лишь по одну сторону столов, другая же остается свободною, дабы не сидеть к императору спиной, что ни в коем случае не допускается придворным этикетом. За первым ближайшим к микадо столом заняли места принцы императорского дома, имея в центре против особы государя дядю его, принца Арисугава как старшего. Братья императора разместились по старшинству, по обе стороны сего принца, а после них за тем же столом сидели государственный канцлер Санджио, министры и некоторые посланники, в числе коих и наш, К. В. Струве. Гости за остальными столами градировались по своему служебному и общественному положению. Перед каждым прибором стояли судки, в числе четырех деревянных коробок, наполненных кушаньями. Все ожидали выхода императора, стоя на своих местах. Вскоре раздались звуки традиционной музыки, возвестившей его появление. Он был в полном генеральском мундире, имея через плечо ленту своего семейного ордена. Присутствующие отдали глубокий поклон, а после того, как микадо, заняв место, сделал знак садиться, все тихо опустились на свои стулья, явившиеся уже несколько лет назад уступкой европейскому обычаю. Обед в присутствии повелителя страны происходил в совершенном молчании. На верхней крышке каждого судка лежало по два рисовых пирожка с сельдереем; затем в первой коробке находились сладкие лепешки, сделанные и уложенные очень красиво, с тисненным на тесте узором и гербом микадо; во второй коробке тоже разные сласти и пастила, расположенная с неменьшим искусством; в третьей и четвертой -- рыбные кушанья, вязига из ласточкиных гнезд, грибы, омары, трепанги, маринованные ростки молодого бамбука и прочее. Тут же находились фаршированные рыбки или так называемая рыбная колбаса, зашитая в блестящую рыбью шкурку, которой придана радужная окраска. Вместо хлеба прекрасно разваренный снежно-белый рис, отборные зерна коего свободно отделяются одно от другого. Все эти кушанья окрашены в разные цвета (малиновый, желтый и зеленый) и уложены в коробках так красиво, что с виду походят более на затейливо изукрашенные кондитерские торты, чем на рыбные и овощные снеди. Самые коробки были сделаны из тонких планочек соснового теса и оставлены в своем натуральном виде, потому что традиционный придворный этикет не допускает употребления лака. На крышке верхней коробки было нарисовано акварелью только изображение императорского герба (астра), а на боках легким водянистым эскизом выведены веточки цветущей сливы, но в очень умеренном количестве, и также на основании традиции, не допускающей пышной разрисовки, ибо прародительская простота, как руководящее начало, должна сказываться и в этом. Судки были перетянуты пунцовым шелковым шнурком с кистями, завязанном на крышке в очень красивый бант, что придавало им вид простой, но необыкновенно изящной бонбоньерки. Говорят, в придворном штате числятся особые мастера, исключительно занятые приготовлением подобных судков для императорских обедов, и на долю их достается далеко не маленькая работа, так как в силу этикета одна и та же коробка не может быть употреблена в дело более одного раза.
   Вместо вина за обедом подавали саки, и микадо, во изъявление особого своего благоволения, посылал некоторым из гостей (впрочем, весьма немногим) саки с собственного своего стола в очень изящных и тончайших фарфоровых чашках. Такое отличие было оказано и К. В. Струве, и притом одному из первых. Во все время обеда играла придворная национальная музыка, состоявшая исключительно из одних флейт, и плясали придворные танцоры. Но гостям не удалось их видеть, так как плясали они позади всех столов, на особой эстраде, выходящей в сад, который и служил для этой сцены живой декорацией. Оборачиваться же назад, хотя бы и слегка, чтобы видеть пляску, нельзя, потому что и это было бы нарушением этикета; таким образом любоваться классическим балетом, какой всегда представляется в этот день, мог один только микадо.
   Вечером в наше посольство доставили от его величества на имя К. В. Струве судки, заключавшие в себе давешний обед, с присоединением той самой чашки, в которой микадо послал ему своего саки. Это уж такой обычай, чтобы все приглашенные сверх обеда, скушанного ими во дворце, получали еще у себя на дому другие, такие же точно судки с такими же кушаньями, дабы и семейства их могли иметь свою долю участия в императорском угощении.
   Обед, подобный нынешнему, в силу традиционного обычая, всегда дается императором Японии на пятый день Нового года.
  
   25-го декабря.
   День Рождества Христова. После обедни и обычного в сей день молебствия в посольской церкви, приехал в посольство наше преосвященный Николай с праздничным визитом к семейству К. В. Струве. После завтрака у посланника, узнав, что я имею надобность быть сегодня на Иокогамском рейде, преосвященный предложил мне, не хочу ли я быть его спутником, так как ему желательно сделать нынче ответные визиты посетившим его морякам нашим. Мы отправились с первым же отходящим поездом в Иокогаму, и в исходе четвертого часа дня пристали уже на утлой фуне к массивному борту броненосного фрегата "Князь Пожарский". Там, на верхней палубе, под растянутым тентом, стояла разукрашенная цветными фонарями, фруктами и сластями рождественская елка, и матросы, в присутствии своего командира П. П. Тыртова и всех "пожарских" офицеров, вынимали билеты беспроигрышной лотереи, в которой для каждого из них был приготовлен свой практически полезный подарок: кому доставались теплые чулки, кому пара носовых платков, кому теплая фуфайка, фунт табаку, пачка сигар, фунт колотого сахару, чаю и тому подобного. Сверх того, каждый получал свою долю праздничных лакомств. После "Пожарского" мы посетили клипер "Крейсер", а затем наше флагманское судно "Африку". Везде для судовых команд были приготовлены подобные праздничные подарки. Около шести часов преосвященный Николай отбыл с "Африки" на военной шлюпке на берег; я же остался на судне, так как заранее был приглашен на сегодня, в числе лиц адмиральского штаба, в кают-компанию, к семейному офицерскому обеду, на котором присутствовали командующий эскадрой, барон О. Р. Штакельберг и командир "Африки" Е. И. Алексеев. В шесть часов вечера состоялась на "Африке" матросская елка, такая же как на "Пожарском" и на "Крейсере", с беспроигрышною лотереей. Праздник окончился матросским спектаклем в жилой палубе. Разыграны были две пьесы: "Разбойники" и "Представление о непокорном сыне Адольфе и прекрасной Героиде". Все роли распределяли между собою сами матросы, причем Героиду досталось изображать молодому безусому парню. Костюмы и украшения тоже мастерили они сами из разных кусков ситца, фольги и золотой бумаги. В "Разбойниках" изображается плывущий по Волге "стружок", который зрители должны представлять себе мысленно: двенадцать человек садятся попарно в два ряда на пол и представляют гребцов; атаман в картонной казачьей шапке и в бумажных генеральских эполетах, с фольговыми орденами на груди, стоит у руля, а его есаул, украшенный несколько скромнее, помещается впереди, на воображаемом носу, и пристально смотрит вдаль в картонную "подозрительную" трубку. Гребцы, раскачиваясь с боку на бок и медленно ударяя в такт в ладоши, хором поют "Вниз по матушке по Волге". После стиха "погодушка волновая, верховая" атаман трагическим голосом вопрошает есаула: "Не видать ли чего впереди?" Оказывается, что ничего в волнах не видно, и песня продолжается далее. На следующий подобный же вопрос есаул сообщает, что видно судно купецкое, везет оно дорогие товары заморские, но дороже всех товаров на нем -- молодая прекрасная королевишна, что сидит в своем ясном терему на капитанской рубке. Раздается "сарынь на кичку!". Разбойники бросаются на абордаж и похищают прекрасную королевишну, в которую атаман тут же влюбляется, но для доказательства ропщущим товарищам, что из-за любви к полонянке он не забыл ни их, ни удалых дел, атаман решается бросить ее в волны. Как видите, это в лицах известная поволжская былина о Стеньке Разине. Что до "Непокорного сына Адольфа", то тут дело уже несколько сложнее. Царь-отец, с пеньковою бородою и в фольговой короне, приказывает позвать к себе своего непокорного сына Адольфа и отправляет его на войну покорять какое-то царство. Адольф покоряет и влюбляется в Героиду прекрасную, но затем начинает вдруг супротивничать своему родителю. Негодующий родитель требует опять позвать к себе непокорного сына Адольфа. Воины и "министеры" отправляются за ослушником и представляют его перед царские очи. Начинается объяснение между отцом и сыном, которое приводит к тому, что родитель велит ввергнуть непокорного в темницу и затем приказывает "министерам" и воинам сказнить его. Героида прекрасная, обливаясь слезами, бросается к ногам царя и молит простить непокорного. В конце концов родитель примиряется с непокорным сыном Адольфом, и сей последний, к общему удовольствию, женится на Героиде прекрасной. Декламация в обеих пьесах идет не иначе, как в возвышенном и трагическом тоне, причем актеры, делая в каждой реплике ударение на каком-либо важнейшем слове или выражении, для пущей экспрессии еще и топают ногой. Матросская публика с живейшим интересом следит за всеми перипетиями борьбы "прынца" Адольфа с родителем и награждает действующих лиц рукоплесканиями. Вообще история о непокорном сыне Адольфе с давних лет пользуется у нас во флоте большою популярностью и является у матросов самым любимым их представлением.
   Рождественский вечер мирно закончили мы в небольшом обществе наших моряков в кают-компании "Африки".
  
   26-го декабря.
   Рейд с утра принял праздничный вид. На некоторых иностранных судах, кроме множества развешанных по снастям флагов, торчат еще на самых верхушках мачт большие букеты и разукрашенные елки. Сегодня, на одном из итальянских военных судов, поднял свой флаг принц Генуэзский, брат короля Италии, прибывший за несколько дней перед сим в Японию. Флаг его был встречен салютами со всех военных судов и с Канагавской береговой батареи. В полдень показался на рейде японский императорский штандарт.
   Микадо сделал ответный визит принцу Генуэзскому и завтракал вместе с ним в его адмиральской каюте. Встреча и проводы императора сопровождались со всех военных судов установленными салютами.
  
   27-го декабря.
   Сегодня, в девять часов утра, происходил в присутствии микадо большой парад войскам токийского гарнизона. На том же, соседнем с русским посольством плацу, который по обширности почти равен нашему Семеновскому, придворные служители, за час до прибытия микадо, разбили неподалеку от въезда две большие цветные палатки, где внутри были разостланы богатые ковры и поставлены столы, покрытые парчовыми скатертями, а вокруг несколько стульев и кресел, узорчато расшитых разноцветными шелками и золотом. На столах красовались богатые металлические хибачи и табакобоны, между которыми были разложены сигары и лафермовские папиросы. Одна из палаток предназначалась для микадо и его гостя, принца Генуэзского, а также для принцев императорского японского дома; другая для высших государственных сановников и членов дипломатического корпуса, которые присутствовали на параде в присвоенных им мундирах и в полном составе своих миссий, усиленных еще морскими офицерами, нарочно прибывшими, ради этого случая, с Иокогамского рейда. Тут виднелись группы моряков английских, французских, итальянских, германских, русских и прочих. В среде некоторых дипломатических свит находились даже и католические патеры в иезуитских шляпах, как у дона Базилио в "Севильском цирюльнике", и в длинных черных сутанах. Кроме русского в составе всех остальных первоклассных европейских посольств присутствовали их военные чины, которые не всегда носят здесь звание военных агентов, а состоят в качестве разных атташе, вторых секретарей и тому подобного, но под рукой исполняют и обязанности военных агентов. Русская миссия, как известно, таковых не имеет. Все они также были в своих военных мундирах, в полной парадной форме. Долгогривый шлем драгуна французского и золотой шишак драгуна немецкого как бы спорили между собою в степени воинственности и красовались на первом плане, затирая своим блеском не только скромные шако, кепи и трехуголки пехотинцев и моряков, но даже красный мундир широкоспинного англичанина, обладающий свойством приводить в смятение и ярость всех встречных быков и буйволов на улицах Токио и Иокогамы, как о том еще в прошлом году написали в японских газетах. Но наибольшее внимание по своей внешности обращали на себя в среде дипломатов американский консул и китайское посольство. Первый, будучи только торговым, но вовсе не военным человеком, украсил себя импровизированною формой, в состав которой между прочим входила плюшевая квакерская шляпа с необычайно широкими полями. Точь-в-точь такие шляпы у нас, бывало, в старину надевали при похоронных процессиях погребальные факельщики, так что народ по старой памяти и до сих пор зовет их "пакольшицкими шляпами". Эта "пакольшицкая" шляпа, призванная играть роль военного головного убора, была обвита золотым этишкетным шнуром с длинными, ниспадающими на спину золотыми кистями. Гражданского покроя сюртук был просто залит золотым шитьем и позументами; громадные генеральские эполеты сияли на плечах; громадный и толстейший аксельбант, громадный шарф с болтающимися кистями, распушенная на длинных пассиках и громыхающая сабля и, наконец, громадные шпоры на лакированных башмаках довершали картинный костюм американского дипломата, который являл собою разительный контраст с обыкновенным черным фраком американского посланника, присутствовавшего тут же. Впрочем, он был не один такой: на одном из коммерческих консулов тоже красовались почему-то русские генеральские эполеты несомненно Скосфревской фабрики, выписанные, вероятно, из Владивостока. Все это немножко напоминало оффенбаховских адмиралов, и я заметил, что многим было очень весело любоваться ими.
   Китайское посольство тоже блистало, но совсем в другом роде. Костюмы его, состоявшие из известных шапочек вроде кокошников, цветных юбок, кофт и курмы, были своеобразны и роскошны, но били на эффект не мишурным блеском. В этих костюмах дебелые, гладкобритые, длиннокосые китайцы походили более на наших старозаконных галицких или суздальских купчих, чем на мужчин вообще и дипломатов в особенности. Их бархатные или плотно-шелковые курмы27, отороченные дорогими соболями, были расшиты на спине разноцветными шелками, серебром и золотом, унизаны жемчугом и самоцветными камнями, и все это в совокупности изображало какой-то затейливый узор, окружавший у одного вышитую курицу, у другого -- павлина, у третьего еще что-то в таком роде и заключенный в квадратную рамку. Китайцы держали себя с большим достоинством и независимостью, любезно, но важно, как подобает великим мандаринам, знающим себе цену, и -- не знаю, может быть, мне только так показалось, -- относились к некоторым из второстепенных европейских дипломатов в несколько "доминирующем" тоне, а относительно представителей крупных могуществ, видимо, старались показать, что держат себя с ними, по малой мере, на равную ногу.
   В качестве "знатного иностранца" присутствовал тут и известный путешественник по Африке Самуил Бекер, -- как говорят, брат не менее известного, но не со столь почетной стороны, Бекер-паши турецкого. Бекер-путешественник тоже имеет честь быть пашой, только не турецким, а египетским, и потому явился на парад в вишнево-красной феске и египетском генеральском мундире, с кривою саблей на боку.
   Вообще картина около палаток в ожидании приезда микадо была очень пестрая, оживленная и оригинальная, чему немало способствовал также и персонал японского генералитета, генерального штаба, военного министерства, адъютантов, свитских офицеров, ординарцев и целый штат придворных конюхов, державших под уздцы красивеньких коньков, покрытых богатыми цветными и парчевыми попонами. Впереди всех в этой последней группе стояла маленькая, смирная, буланая лошадка под зеленою шелковою попоной, с вышитыми на ней большими золотыми астрами. Это был конь, приготовленный для микадо. Фронт новобранцев, не участвовавших в церемониальном марше, стоял в фуражках позади и в обе стороны от палаток, а над ним, на земляном валу, окружающем плац, колыхались пестрые оживленные массы весело болтавшего и громко смеявшегося народа, который составлял задний план этой своеобразной картины, ярко залитой солнечным светом.
   Ровно в десять часов на плацу показались две парадные кареты цугом, в английских шорах и обитые внутри драгоценною парчой. В первой сидел микадо, во второй принц Генуэзский. Оба экипажа были окружены густым конвоем скачущих улан, один взвод которых следовал в авангарде, а другой в замке, имея по сторонам боковые патрули с опущенными и обращенными назад пиками. Назначение патрульных состояло в том, чтоб отгонять чересчур любопытных подданных его величества и ребятишек, неразумно в ослепленном своем любопытстве кидавшихся чуть не под копыта конвоя. А может некоторая предосторожность была не излишнею и в отношении иных фанатиков сегунского режима, все еще не только существующих в стране, но и заявляющих время от времени о своем существовании разными мелкими вспышками. Впереди императорской кареты скакал улан со штандартом его величества, на котором в пунцовом море изображена большая шитая золотом астра. Приближаясь к плацу, уланские трубачи что-то такое трубили. Вся военная свита, ожидавшая у палаток с принцем Арисугава и прочими принцами, прибывшими ранее, а также с военным министром и начальником генерального штаба во главе, мигом сели на коней и выстроились по правую сторону от палаток. Принц Арисугава, как главнокомандующий японской армией, поскакал со своим штабом к войскам и принял командование над парадом. По его команде полки взяли "на караул" и знамена преклонились, а оркестр музыки заиграл японский гимн, очень своеобразное произведение какого-то капельмейстера из немцев.
   Выйдя из экипажей, микадо, одетый в общегенеральский японский мундир, с принцем Генуэзским, присутствовавшим в итальянской морской форме, вошли в первую палатку и сели с двух сторон у стола, в креслах. Здесь его величеству были представлены министром двора Бекер-паша и я, в числе нескольких офицеров, не имевших ранее случая удостоиться этой чести. Во время сего представления присутствовали и дипломатические представители тех держав, в подданстве коих состояли представлявшиеся лица. Тотчас после этого микадо сел на подведенного ему коня и начал объезд войск с правого фланга, где стоял отдельно хор пеших музыкантов, одетых в голубые гусарки, красные шаровары и красные сафьяновые шако с белыми султанами. Этот хор был единственный на весь парад, если не считать команд горнистов, стоявших на правом фланге каждой отдельной власти.
   Войска были построены на три фаса, широким покоем28, лицом к центру плаца, пехота по-батальонно, в ротных колоннах, а кавалерия и артиллерия развернутым фронтом. Интервалы между частями были несоразмерно велики, вероятно для того, чтобы протяжение фронта заняло большее пространство плаца, так как иначе он оказался бы слишком громадным для того количества войск. Левый (считая от палаток) фас занимала военная школа и гвардия всех родов оружия; средний фас был занят бригадой армейской пехоты и артиллерией, а правый -- армейским саперным полубатальоном (сводным), горными батареями и двумя эскадронами кавалерии.
   Объезд делался шагом. Впереди всех, предшествуя шагах в тридцати самому микадо, ехал его знаменосец улан с императорским штандартом. Рядом с его величеством следовал принц Генуэзский, а несколько позади принц Арисугава и далее -- смешанная и пестрая толпа свиты. Оркестр все время играл японский гимн, а горнисты каждого батальона и трубачи артиллерии и конницы при приближении к их частям императора начинали играть ему "встречу", звуки которой отчасти походят на наш кавалерийский "гвардейский поход". Верховые офицеры салютовали, опуская саблю не вниз по отвесу, а держа ее несколько вкось от себя наотмашь. Объезд совершался в полном молчании. Микадо, проезжая мимо частей, не здоровался с ними, и войска не провожали его никакими кликами вроде нашего перекатного "ура", и не скрою, мне было как-то странно не слышать могучих радостных кликов войска, в такую минуту, при таком военном торжестве, при виде своего царственного повелителя, когда, казалось бы, крик, как выражение внутреннего чувства, невольно, неудержимо просится из груди солдата.
   Объехав войска, микадо рысью вернулся к палаткам, и тогда, по знаку командующего парадом, части с правого фланга левого фаса двинулись церемониальным маршем.
   Впереди всех выступал оркестр музыкантов, которые, поравнявшись с императором, зашли правым плечом и стали против его величества. За музыкантами пропарадировал командующий парадом с небольшою свитой, но заезд сделал не к императору, а в противоположную сторону и стал правее музыкантов. Затем, на непомерно удлиненном интервале, марш собственно войск открывала военная школа, а за нею гвардейские саперы -- обе части развернутым фронтом. Затем -- опять громадный интервал, прежде чем на линии прохождения показалась голова гвардейской пехоты. Порядок марша пехотных полков был следующий: впереди каждого полка шла саперная команда, составленная из людей того же полка, и в ее первой шеренге -- люди с топорами, которые они несли на правом плече, имея ружья на ремне за спиной. За саперною командой -- полковые горнисты, в две шеренги; за горнистами -- командиры: полковой и батальонный (1-го батальона) с их штабами, затем знамя с ассистентами и знаменными рядами и, наконец, 1-й батальон 1-го полка, по-ротно, развернутым фронтом, на полных дистанциях. Подходя к императору, горнисты начинают трубить марш и, пройдя шагов на десять мимо, заходят правым плечом в противную сторону, примыкая к левому флангу оркестра, который с началом их игры умолкает, так что при прохождении полка играют одни лишь его горнисты. Понятно, что при инструментах, которые вообще бедны звуками, их игра не может быть особенно гармонична и красива, и действительно, она производит довольно жалостное впечатление, в особенности тотчас же после стройных звуков полного оркестра. Вообще в японском параде музыки было далеко недостаточно, и играла она не всегда марши, а так, что вздумается. Когда, например, проходила шагом артиллерия во взводных колоннах, музыканты оркестра наигрывали какую-то польку, а когда парадировала рысью кавалерия, то они принялись наигрывать совсем не в такт, нечто вроде галопа или вальса.
   Проходя мимо императора, командиры и даже субалтерн-офицеры, находящиеся в рядах, салютуют саблями, способ держания коих "на плечо" нельзя назвать особенно удобным: они слишком сгибают руку в локте, так что кисть руки приходится даже несколько выше пояса, и при этом чересчур уже много относят локоть назад, -- понятно, что при таком способе кисть должна чрезмерно напрягаться и скоро уставать. При салюте на ходу, клинок сабли опускается вниз, острием вперед, как было у нас в старину при приеме "на перевес". Знамена, дефилируя мимо микадо, тоже салютуют. Форма знамен отчасти напоминает французскую: полотнище прибивается к довольно короткому древку, которое поэтому носится в бушмате, на панталеосе: верхний конец древка украшается, в виде булавы, трехстороннею золоченою астрой, под которою навязывается длинный золотой шнур с кистями. Полотнище белое, шелковое и нем выткан пунцовым шелком солнечный диск с расходящимися до краев полотнища пунцовыми лучами, -- эмблема "Восходящего Солнца", как известно, государственный герб Японии. На ходу, при церемониальном марше знамя, оставаясь в бушмате, наклоняется несколько вперед, причем, для того, чтобы нижний конец полотнища и кисти не волочились по земле, знаменщик, как я заметил, слегка прихватывает полотнище зубами, а кисти поддерживаются ассистентами.
   Не знаю, на этот ли только раз, или всегда оно так бывает, но церемониальный марш показался мне как-то вял. Шаг пехоты был замедленный, узкий, безо всякого намека на ту энергию и лихость, какие русский военный глаз привык встречать в нашем строевом шаге. Интервалы между частями, как уже сказано, были громадные, ротные дистанции тоже чрезмерно велики. Во время прохождения горной артиллерии, как раз против микадо, ящичные вьючные лошади стали артачиться, а пара, тащившая одно орудие (запряжка гусем), при этом и совсем было взбесилась в сторону и поволокла за собою человека, державшего переднюю лошадь под уздцы. Хорошо, что пару эту успели перенять, но фронт все-таки был расстроен и не обошлось в нем без каши.
   Равнение пехоты большею частью было недурно, некоторые роты выдерживали его даже блистательно. К сожалению, нельзя того же сказать о кавалерии, где почти нет никакого равнения. Люди не держатся стремени товарища, не умеют уравномеривать ход своих лошадей и висят на поводу; вследствие этого в шеренгах постоянно происходят разрывы с очень широкими промежутками, а то случается иногда и так, что на одном фланге всадники разорвутся, а на другом, или в середине, сожмутся до такой степени, что отдельных людей совсем выпирает вперед из фронта. В артиллерии лучше прочих парадировала гвардейская Крупповская батарея, а в коннице -- лиловый эскадрон, проходивший последним.
   Микадо, сидевший все время несколько согнувшись корпусом на переднюю луку, ни одной из парадировавших частей не выразил словами своего одобрения: вероятно, здесь это не принято, и быть может именно вследствие этого японские парады проходят безо всякого оживления, вяло, монотонно.
   По окончании церемониального марша, все войска выстроились в колонны на среднем фасе своего начального расположения и двинулись вперед всем фронтом. По команде принца Арисугава они были остановлены шагов за триста не доходя до императора и взяли "на караул", причем оркестр опять заиграл национальный гимн. Прослушав его, микадо сошел с коня, сел в поданную ему карету, подождал пока принц Генуэзский уселся в свою, и затем оба они уехали с плаца таким же порядком, как и приехали сюда, под конвоем улан, которые на этот раз принимали участие в церемониальном марше только одним полуэскадроном; другой же оставался в конвое микадо позади свиты при императорском экипаже. Этим все и кончилось. Весь парад с момента прибытия микадо и до минуты его отъезда продолжался около часу.
   Хотя о достоинстве войск еще никак нельзя судить по их церемониальному маршу, но все-таки можно желать, чтоб и этот марш оставлял в военном зрителе удовлетворительное впечатление. Жизни, энергии не было в нем вовсе, и потому порой казалось, будто перед вами проходят не молодцы-солдаты регулярного войска, а какие-то когорты "цивильной гвардии", составленные из мирных лавочников и подмастерьев, переодетых в военные мундиры. В этом, впрочем, вина не японцев, а, скорее, той школы, какую они усвоили себе от их инструкторов-иностранцев; японский же солдат по самой природе своей и ловок, и энергичен. Полковник Иямазо-Сава мог бы, например, порассказать и показать им, как ходят русские солдаты, которых ему не раз доводилось видеть и на походе, и в делах, и на парадах, и как они встречают своего государя. Франция, Англия и Америка, куда преимущественно были до сих пор отправляемы японские офицеры для изучения военного дела и быта, разумеется, никак не могут служить поучительными образцами и истинными идеалами военного устройства, хотя бы потому, что оно у них чересчур уже как-то "цивильно". Эти страны несомненно приносят громадную пользу для изучающих какую-либо научно-техническую, приспособительную сторону военного дела и хозяйства, в особенности по артиллерийской, инженерной и арсенальной специальностям; но для изучения собственно строевой части, мне кажется, военное министерство было бы в большем выигрыше, если бы стало направлять молодых офицеров не столько во Францию и еще менее в Англию, сколько в Германию и, смею прибавить, -- в Россию.

* * *

   После парада, переодевшись в партикулярное платье и позавтракав, надо было спешить в Иокогаму. Сегодня барон О. Р. Штакельберг дает у себя на "Африке" обед принцу Генуэзскому и командирам военных судов всех наций, находящихся на рейде.
   Обед состоялся в семь часов вечера. Присутствовали на нем также и оба морских министра Японии: бывший вице-адмирал Кава-мура и нынешний -- недавно назначенный вице-адмирал Еномато.
   Вечером по возвращении в Токио я застал семейство К. В. Струве вместе с членами нашего посольства за обряжением на завтрашний день большой елки и, по любезному приглашению Марии Николаевны, присоединился к этим приятным хлопотам, столь напоминающим и далекую родину в эти самые дни, и свое собственное давным-давно уплывшее детство.
  
   28-го декабря.
   В половине пятого пополудни к маленьким хозяйкам, дочерям Марии Николаевны Струве, начался съезд гостей малюток, приглашенных на елку. Тут были дети японских сановников и европейских дипломатов, явившиеся, конечно, в сопровождении своих родителей, бонн и гувернанток. Как уморительно хороши были эти японские девочки в своих ярких киримонах и оригинальных прическах -- точно ходячие фарфоровые куколки! Мальчишки тоже прелестны, в особенности маленький шестилетний Юро, единственный сын генерала Сайго, и еще другой, под пару ему, мальчуган в лейб-гусарской красной венгерке, отороченной соболями. Почем знать, быть может, это все будущие государственные деятели Японии... В доме нашего посольства все это подрастающее поколение, видимо, чувствует себя как дома, -- легко, свободно, не дичась нимало. Правда, они все здесь более или менее старые знакомые. Юро, например, раза три-четыре в неделю уж непременно побывает в семействе нашего посланника; приедет с утра, иногда верхом на маленьком пони, в сопровождении своего дядьки-японца, и остается до вечера в веселом детском обществе под присмотром почтенной русской няньки, уже около двадцати лет живущей в Японии и отлично говорящей на языке этой страны. Юро уже со слуха кое-как болтает по-русски и начинает слегка учиться.
   Но вот в пять часов дня растворились двери гостиной, и дети гурьбой хлынули к блестящей, нарядной и поразительно эффектной елке. Сколько радостных восклицаний! Сколько восторга!.. И какое живейшее удовольствие вместе с некоторым недоумением и любопытством написано было на всех этих миловидных, улыбающихся личиках!.. Живые детские глазенки разбегались на множество самых разнообразных игрушек. Все, что было лучшего по этой части в иокогамских магазинах из вещей, нарочно привезенных к Рождественским праздникам из Европы, -- все это нашло себе место под елкой Марии Николаевны. Началась раздача подарков. Кому и что предназначить, чтобы было кстати и никому не завидно, все это требовало немало предварительных соображений, много вкуса и такта, тем более, что подарки получали здесь не одни дети, но и взрослые: японцам и японским дамам предназначались европейские вещи, европейцам -- японские, но и те, и другие были совершенно изящны и роскошны -- последние, например, вроде старинных бронз, сальвокатовых лаков Томайя и драгоценного сатцумского фарфора. Словом, все это было сделано на широкую ногу, вполне по-барски, вполне соответственно высокому достоинству представителя России, тем более, что изо всех здешних посольств елка была устроена только в русском. И должно прибавить, что всему этому вполне отвечало истинно русское хлебосольное радушие хозяев. Любовь к детям вообще, это, как я говорил уже, одна из самых выдающихся симпатичных черт японского характера, и надо было видеть, сколько счастия и благодарности теплилось во взорах и разливалось в улыбках этих отцов и матерей, любовавшихся на радостные восторги и довольство своих малюток, счастливых и зрелищем этой сверкающей елки, и полученными подарками. Глядя на всех этих раскрасневшихся от удовольствия анко и мусуме, мне думалось, -- вот истинно благая и разумная политика, основанная на мирном завоевании симпатий отцов и их подрастающего поколения!.. Вырастут со временем все эти дети и явятся деятелями на государственном и разных общественных поприщах своей родины; многое они забудут, многому научатся; быть может, много теней положит на их характеры жизнь, и много горечи и всяких разочарований принесет им суровая школа действительности, но ярко светлые моменты и образы из жизни радостных впечатлений детства останутся и невольным образом будут порой оживать в их памяти. А вместе с такими впечатлениями невольно, почти бессознательно сохранятся в душе и те симпатии, которые некогда они в ней породили. И с этими-то симпатиями будет у них связано воспоминание о доброй русской семье, служившей когда-то среди их отцов представительницей великого соседнего народа -- того народа, который в отношении к их родине пока еще не запятнал себя ни одним несправедливым и неблаговидным поступком.
  
   30-го декабря.
   В одиннадцать часов утра принц Генуэзский сделал прощальный визит барону О. Р. Штакельбергу на "Африке". Послезавтра он уходит с Иокогамского рейда.
   Несколько наших офицеров, и в том числе я, были приглашены сегодня на обед к К. В. Струве. У него нынче обедали с нами Бекер с женой, разделявшую с ним все трудности африканского путешествия, и несколько англичан, из посольства. Мистрисс Бекер еще довольно молодая особа, темная блондинка высокого роста и крупного сложения, с симпатичным и здоровым краснощеким лицом. Сам же Бекер -- коренастый, краснолицый и уже достаточно седоватый мужчина с наклонностью к тучности; держится несколько сутуловато и просто, без английской чопорности, говорит мало, о путешествиях своих упоминает лишь общими местами и то, когда спросят, смеется добродушно, кушает с аппетитом, -- вот и все, что я могу сообщить о знаменитом английском путешественнике.
  
   31-го декабря.
   Все нынешнее утро присутствовал на учениях кавалерии, экзерцировавшей на соседнем плацу. Учились все эскадроны, выделив сначала молодых солдат в особые команды. Тут же шла и выездка молодых лошадей. Проделана была школа езды на дистанциях и разомкнутыми рядами, затем ломка сомкнутого фронта и наконец движения церемониальным маршем.
   В полночь мы скромно встречали с бокалами наш Новый год в русском посольстве, за семейным ужином у К. В. Струве.
  

Общественные зрелища и развлечения

Наш русский Новый год в Токио. -- Общий вид города с высоты. Магазин Микавай и его художественные бронзы и ницки (японские брелоки) -- Сибайя, национальной театр в Токио. -- Общественное положение актеров. -- Театральный оркестр. -- Хораги и их обязанности. -- Суфлеры и осветители актеров. -- Драма "Жертва школьного учителя". -- Как выражает публика свое одобрение актерам. -- Достоинства и недостатки их игры. -- Пути, задачи и мотивы японской драмы. -- Ее воспитательное значение. -- "Верный Союз" или "История о сорока семи ронинах", как образчик японской драмы и беллетристики -- Прогулка на Атага-яму. -- Пляска корейского льва, уличное представление. -- Идеальные залпы и ученье яюнской пехоты. -- Раут у токийского губернатора во дворце Энро-Кван. -- Домашний спектакль и его программа. -- Европа в даровом буфете. -- Танцы для европейской публики. -- Иокогамские кавалеры и дамы. -- Японские дамы из общества. -- Порядок танцев по-английски.

  
   1-го января 1881 года.
   Сегодня за обедней в посольской церкви стоял, вместе с детьми К. В. Струве, маленький Юро Сайго. С каким серьезным вниманием и сдержанным любопытством приглядывался этот мальчик к ходу богослужения и как усердно становился на колени и клал земные поклоны, в то время, когда и остальные дети делали то же! Отец думает отправить его со временем учиться в Россию и весьма возможно, что в лице этого мальчика мы видим будущего христианина. За обедней присутствовали все живущие в Токио русские и несколько моряков, нарочно приехавших из Иокогамы, а из японцев, кроме Юро и одной живущей в посольстве девушки-служанки, был еще господин Ицикава, бывший секретарь японского посольства в Петербурге, где он и принял православную веру. Это человек лет тридцати с небольшим, довольно высокого для японца роста и с очень симпатичным, умным лицом; одет безукоризненно в черный фрак с белым галстуком и орденом Святого Станислава на шее. После обедни приехали с поздравлениями преосвященный Николай и члены духовной миссии, наш адмирал барон О. Р. Штакельберг, А. П. Новосильский и командиры русских судов, так что собралось довольно большое общество соотечественников. Все русские гости были радушно приглашены к завтраку, после которого начался приезд японской знати, министров и разных сановников, а также европейских представителей. Члены китайского посольства лично завезли свои карточки на длинных листках красной бумаги. Весь день до обеда прошел в приемах, а к обеду приехали посланники: германский барон Эйзендеккер и австрийский барон Гофер.
   Вечером опять стояло над городом в северной стороне зарево пожара.
  
   2-го января.
   Утром, вместе с А. А. Струве и В. Н. Бухариным, сделал я поздравительные визиты преосвященному Николаю и членам нашей духовной миссии. Владыка показал нам библиотеку и разные, состоящие при миссии, учреждения, а вместе с тем доставил возможность полюбоваться с вышки миссионерского дома единственным в своем роде видом на японскую столицу. Об этом виде стоит сказать несколько слов. Представьте себе необозримое пространство, как бы море серо-черепичных крыш с белыми каймами, меж коих узкими полосками и даже просто линиями обозначаются в разных направлениях, как на паутине, большие и малые улицы, набережные, переулки... И это бессчетное множество крыш сливается вдали в один серый тон, который, чем отдаленнее, тем становится все бледнее, пока, наконец, не исчезнет где-то там, на краю горизонта, в воздушной перспективе. Там и сям, среди этого моря, как островки, вырезываются купы деревьев и торчат маяками сторожевые пожарные вышки, да кое-где выглядывают из рощиц шпили буддийских пагод и затем -- кроме стен и башен цитадели до высокой кровли храма Монзеки в Цукиджи -- глаз ваш не встречает среди этого раздолья однообразных крыш ни одного капитального, выдающегося над общим уровнем здания. Далеко на юге видна сверкающая, как сталь, полоса моря с черными горизонтальными черточками шести фортов и белыми точками парусов, во множестве рассеянных по всему заливу; а на западе, из-за длинной черты растянувшихся сизых точек выглядывает снежный конус Фудзиямы. Священные рощи Сиба стоят, окутанные синеватою дымкой. Но вот что оригинально: надо всем этим необозримым городом, доколе только хватает глаз, вы видите бесчисленное множество бумажных змеев, высоко-высоко парящих в голубом эфире. При этом вас невольно поражает какая-то странная, необычайная тишина. Ухо ваше положительно не улавливает ни одного из тех звуков и шумов городской жизни, к каким оно привыкло в Европе. Тут не слыхать ни грохота экипажей, ни топота копыт, ни машинного гула фабрик и заводов, сливающихся в один общий неопределенный шум, который в европейских городах всегда производит впечатление чего-то напряженного, лихорадочного. Здесь, напротив, за навесами крыш вы не видите даже уличного движения пешеходов и вам, наконец, начинает казаться среди этой, несколько даже таинственной тишины, будто это не город, а какой-то очарованный, застывший мир без определенных границ и очертаний, вся жизнь которого ушла в воздушные сферы и движется только в образе всех этих плавно парящих и прядающих из стороны в сторону змеев. Оригинальнее этой картины я ничего еще не видывал.
   Из миссии проехали мы к господину Ицикава. Он живет совершенным философом в небольшом собственном домике, в одной из отдаленных тихих улиц, с парой прекрасных собак датской породы, среди своей библиотеки, в которой мы нашли у него множество русских книг и изданий. Он превосходно говорит и пишет по-русски, и все симпатии его, после Японии, принадлежат России. Дома ходит он в своем национальном костюме, в котором мы его и застали, и вся обстановка его квартиры совершенно японская; исключение составляют только книжные шкафы да рабочий письменный стол, в силу привычки работать сидя, усвоенной еще в России.
   От господина Ицикава заехали мы в известный токийский магазин Микавайя, торгующий бронзовыми галантерейными вещами исключительно японского производства. Находится он на Канда-Хайяго чо-ичоме, No 10, в округе Сото. Нам рекомендовали заглянуть туда, чтобы посмотреть, до какой необычайной тонкости доходят ювелирные японские работы. Микавайя в особенности щеголяет своими миниатюрными вещицами и принадлежностями женских уборов. Броши, букли и пряжки для кушаков, ожерелья, браслеты и серьги, запонки, кольца и булавки для шарфов, шпильки для женских причесок, отдельные шарики, а также четки и целые ожерелья из граненого горного хрусталя, черенки для ножей и поддужки сабель, бронзы более крупных размеров, как например, пресс-папье, курильницы, шандалы, вазы и прочее и наконец ницки, все это в обширном и самом разнообразном выборе составляет специальность магазина Микавайя. Во всех изделиях этого рода замечательно сочетание граверного и чеканного дела с совершенно особенною металлургическою техникой: все они сделаны из разнообразных бронз в соединении со сталью, платиной, серебром и золота с помощью инкрустации и спайки различных металлов между собой. В результате получаются превосходные вещицы тончайшей работы, где изображаются нередко целые пейзажи на выпуклой или плоской поверхности, окружность коей не более франка или пятиалтынного. Предметами изображений на таких конгломерированных изделиях, кроме миниатюрных пейзажей с неизменною Фудзиямой, парусами, хижинами и бамбуками, являются еще сцены охоты, скачек и речных гонок, драконы, человечки и затем весь разнообразный мир растительного и животного царства, причем животные нередко изображаются в юмористических сценах из национального животного эпоса. Особенно любят японские мастера представлять в комическом виде котов, мышей и лягушек. Из крупных бронзовых вещей в особенности хороши два рода ваз: одни из них отличаются рельефною литою и чеканною орнаментовкой, в которой вы встречаете, например, драконов или букеты разнообразных цветов и растений японской флоры, как бы воспроизведенных гальванопластикой прямо с натуры и припаянных к стенкам сосуда; другого же рода вазы имеют вид темной стали или оксидированного серебра, и на них изображения подобных же сюжетов сделаны посредством инкрустации из различных металлов, причем необыкновенно искусные сплавы дают им много оттенков в намеках на разные цвета, которые еще усиливаются с помощью мата в одних и полировки в других местах рисунка.
   Не менее хороши также и ницки. Это маленькие, очень изящные фигурки токарной и резной работы из разных сортов плотного дерева и в особенности из слоновой и обыкновенной кости; встречаются также нефритовые и янтарные, но реже. Ницки обыкновенно изображают человечков, взятых преимущественно из характерных народных типов своих и китайских, а также "божков семейного счастия", вроде вислоухого брюхана Дайкока (японский Плутус) и большелобого Шиу-Ро (гений долгоденствия) или наконец животных: слонов, обезьян, зайчиков, мышей, черепах и прочих. Все такие изображения непременно отмечены весьма своеобразным, но отнюдь не злобным юмором. Ницки носятся как брелоки на шелковых шнурках, служащих вздержками табачных кисетов, денежных кошельков и тому подобному и заменяют костыльки для стягивания и завязывания вздержек, для чего на исподней их части всегда просверливается маленький сквозной каналец. Между ницками у Мика-вайя в особенности две остановили наше внимание. Обе были выточены из слоновой кости и изображали черепа величиной от полутора до двух дюймрв, исполненные артистически. Все черепные выпуклости и углубления, швы и бороздки, -- все это было сделано прямо с натуры и притом с поразительною точностью. Вокруг одного черепа обвивается выползающая из него змея. На другом -- подобная же змея, расположившись на темени, поймала за лапку лягушку и жадно тянет ее к себе с затылочной кости, в то время как лягушка, с несколько комическим выражением отчаянного ужаса, изо всех сил старается вырваться. Но до чего живо, до чего верно природе все это сделано! На змей даже смотреть неприятно, -- так они натуральны. И потом, возьмите самый сюжет: какое капризное сочетание своеобразного юмора со своеобразно философскою идеей борьбы за жизнь на эмблеме смерти, и борются-то притом за существование две противные гадины!.. Что это, грустная ли насмешка над жизнию, или чисто буддийское презрение к ней?..
   Я приобрел себе здесь бронзовое пресс-папье с не менее своеобразным, но более приятным и веселым сюжетом. На раковине гигантской садовой улитки, выпустившей рожки, едет наивно улыбающийся вам китаец, как бы погоняя ее простертыми вперед руками; а сбоку, к вытянутой шее слизняка и сзади, к самой его ракушке присосались две такие же улитки, только обыкновенной величины. В общем вся группа исполнена движения и самого веселого, добродушного юмора. Таков вообще характер народного творческого гения японцев.
  
   3-го января.
   Сегодня, в час дня, барон О. Р. Штакельберг принимал у себя на "Африке" министра иностранных дел, господина Мнойе, с супругой и дочерью. После осмотра крейсера им был предложен в адмиральской каюте роскошный завтрак, причем присутствовали все лица штаба, командиры русских судов и свободные от службы офицеры крейсера.
   В десять часов утра в Токио, близ станции железной дороги вспыхнул значительный пожар. Тут, говорят, работали паровые помпы, принадлежащие железнодорожному управлению, и так как по близости масса воды, то с помощью их и удалось прекратить в непродолжительном времени дальнейшее распространение пламени, жертвой коего сделалось лишь несколько десятков домов и складочных сараев.
  
   4-го января.
   Вместе с А. А. Струве, В. Н. Бухариным и А. С. Малендой отправились мы сегодня с утра в Сибайю, национальный японский театр, славящийся лучшей драматической сценой в столице. Представления в Сибайе обыкновенно начинаются около полудня и длятся часов до девяти вечера; но нынче по случаю новогодних празднеств, начало их отнесено к десяти часам утра, а конец нередко протягивается за полночь и так будет продолжаться в течение всего "благополучного месяца веселостей". Сибайя находится в пределах большого квартала Асакса-Окурамайя, близ знаменитого асакского храма и неподалеку от Иошивары, известного квартала куртизанок. Улица, ведущая к театру, была полна народу, так что наши джене-рикши не без труда могли пробираться шажком между гуляющими и стоящими группами. Снаружи Сибайя несколько напоминает наши большие и масленичные балаганы. Вдоль карнизов крыши и верхней галереи подвешаны ряды шарообразных пунцовых фонарей, которыми унизан также и карниз нижней галереи. Между галерейными колонками, на баллюстраде, стоят громадные фонари-тюльпаны, а при главном входе -- большие, длинные цилиндрические фонари è изображением герба (трилистник внутри круга), специально присвоенного этому театру. Тот же самый герб красуется на флагах, развевающихся на очень высоких шестах над самым зданием и на кровельке особой четырехугольной вышки, венчающей крышу Сибайи; вышка тоже украшена фонарями и транспарантами, с цветными изображениями трилистника. Над карнизом крыши, во всю длину его, непрерывно тянется сплошной ряд транспарантных щитов, на которых намалеваны красками герои и наиболее важные сцены даваемых сегодня пьес. Кроме того, названия этих пьес, начертанные большими черными знаками, вывешены на длинных холстах, прикрепленных рядом тесемчатых петель к высоким мачтовым шестам, имеющим форму глаголей. Противоположная сторона улицы занята целым рядом театральных чайных домов и ресторанов, между которыми наибольшей популярностью пользуются рестораны "Восходящее Солнце" и "Фудзияма". Над ними выставлены и предметные изображения их названий, нарисованные красками на вывесках.
   Мы подъехали к Сибайе как раз в тот момент, когда в антракте между двумя пьесами часть закостюмированной труппы, в сопровождении нескольких музыкантов с гонгами, дудками, флейтами и барабаном, совершала свой торжественный выход на балкон наружной галереи для наибольшего возбуждения любопытства в уличной толпе. Под звуки пронзительной музыки, актеры, смотря по своему амплуа, принимали грозно-трагические, сентиментальные или комические позы, размахивали саблями и веерами, сильно жестикулировали, кривлялись и буффонили, пока наконец один из них не обратился к публике с речью, дав предварительно музыкантам знак замолчать. Он высокопарным декламаторским тоном излагал перед уличными слушателями все достоинства и заманчивые прелести предстоящей пьесы, зазывая их в театр и советуя поскорее запасаться немногими еще остающимися местами. Кто-нибудь из толпы иногда прерывал его каким-либо вопросом или замечанием, на которые оратор тотчас же давал ответ, отличавшийся, вероятно, известным юмором, потому что публика тотчас после этого разражалась гогочущим смехом, и затем, как ни в чем не бывало, возвращался к высокопарному тону, продолжая свою прерванную декламацию. Эти актерские выходы совершенно напоминают подобные же появления на балконах наших балаганных комедиантов "под качелями" на Масленице и Святой неделе, с тою лишь разницей, что у нас речи традиционного "деда" с кудельной бородой, изобилующие народным юмором, не отличаются высокопарностью.
   Мы взяли ложу и вошли в театр. Нас провели по особой деревянной лестнице на верх, в бельэтаж, и указали наш номер, куда немедленно были принесены коскеи-сами (театральная прислуга) хибач с тлеющими угольями для гретья рук, табакобон с маленькими трубочками (ки-зеру), прибор с горячим чаем и разные закуски. Все эти угощения не требуют особой платы, так как право на них приобретается вместе с покупкой в кассе билета; вы вольны кушать их или отправить назад, но они обязательно будут вам поданы, в силу обычая. Японцы, наслаждаясь театральным зрелищем, любят соединять это с полным комфортом, чтоб одновременно тешить не только свой ум, зрение и слух, ro и вкус вместе с обонянием, доставляя в то же время приятное ощущение теплоты своим членам. Сцена была задернута голубою шелковою завесой, на которой нашиты какие-то китайские знаки из черного атласа с белыми каймами, а пред завесою, на выступающей вперед авансцене, под шум невидимой музыки, шло одновременно представление нескольких фокусников, гимнастов и жонглеров, всегда разнообразящих своим появлением антракты японских и китайских спектаклей. Пока они забавляли таким образом публику, я занялся обозрением театральной залы, отличающейся совершенно своеобразным устройством. Она имеет в плане форму правильного продолговатого четырехугольника. Часть соответствующая нашему партеру разбита на квадратные клетки, отгороженные одна от другой досчатыми переборками, вышиной около четырех с половиной футов. Каждая клетка рассчитана на восемь зрителей, помещающихся на циновке, сидя на пятках. Никаких сходней или иных приспособлений для спуска в клетку не имеется, надо просто прыгать в нее сверху, и для того чтобы добраться до своего места зритель должен предварительно совершить эквилибристическое хождение по узким доскам положенным плашмя вдоль и поперек надо всеми клеточными переборками. Это требует некоторого искусства или навыка, без которого легко можно свалиться на головы какого-нибудь почтенного семейства и произвести среди его, кроме переполоха, еще и крушение дамских причесок, закусок и чайного прибора. Партерные клетки предназначаются преимущественно для семейных зрителей среднего круга, являющихся со чады и домочадцы, да еще приводящих с собою и своих знакомых. Поэтому там всегда битком набито. Многие из этих почтенных семейств абонируются помесячно или на известный ряд представлений, причем можно брать или целую клетку, или одно, два, три места в ней, смотря по желанию. В последнем случае, оплатив свой купон, зритель уже не в праве претендовать если его непосредственным соседом окажется личность почему-либо для него неприятная или неудобная, которая будет вместе с ним и курить, и закусывать, и греться, ибо все эти угощения полагаются не на отдельную особу, а на всю клетку. Купоны можно брать на одно или на несколько представлений, и стоят они, как и все вообще места в театре, очень дешево. В этом отношении Сибайя является вполне общедоступным национальным театром. Места соответствующие вашему бенуару заняты галереей с уступчатыми скамьями, в роде амфитеатра, и посещаются исключительно мужскою публикой, принадлежащею к низшим классам населения. Это самые дешевые места в Сабайе. Над ними, в верхнем ярусе, соответствующем вашему бельэтажу, находятся только ложи, отделенные друг от друга низкими досчатыми стенками. Позади лож идет общий коридор, на который выходят их дверцы. Здесь самые дорогие места, и купоны на них уже не выдаются, а надо брать всю ложу; посещаются они более состоятельною, "чистою" публикой, и в особенности дамами, которые находясь тут более на виду чем в партерных клетках, считают необходимым нарядиться в самые щегольские свои киримоны и уборы. Желающие могут иметь в ложах даже и европейские гнутые стулья, за особую незначительную плату коскеису, чем, конечно, мы и не замедлили воспользоваться; Выше бельэтажа уже нет более ярусов. Потолок зрительной залы совершенно плоский, досчатый, на балках; люстры на нем нет; освещается же театр кое-где лампами, а более всего бумажными белыми фонарями, которые развешаны рядами на карнизах и колонках поддерживающих галереи. Сцена не отделяется от партера ни рампой, ни особым барьером, а примыкает непосредственно к первому поперечному ряду клеток, вровень с верхним краем их стенок. С обеих сторон сцены, отступя на одну клетку от барьера нижних галлерей, идут вдоль всего партера, на одном уровне со сценой, длинные мостки или панели, из коих правая вдвое уже левой и тянется до самого наружного входа в залу, к которому ведет с нее лесенка, тогда как левая панель, шириной в четыре доски, доходит лишь до конца левой галереи, где заворачивает мимо ее края углом налево и скрывается под синим драпри, спускающимся в этом месте из-под карниза верхнего яруса. Правая панель служит для прохода театральной прислуги и зрителей помещающихся в клетках, а левая предназначена исключительно для актеров, то есть собственно для действующих в пиесе лиц, если, например, требуется изобразить какую-нибудь торжественную процессию, вступающую на сцену, или выход особо важного героя, находящегося в пути. Точно также по этой панели шествуют целым хороводом на сцену и особы кордебалета. Удаление же действующих лиц совершается либо по тем же мосткам, либо непосредственно со сцены, за боковые драпри, заменяющие наши кулисы, за которыми помещаются уборные артистов. Есть в Сибайе еще особые ложи, в роде наших литерных, которые выходят на авансцену сбоку и отгораживаются от остальной публики мелкорешетчатыми ширмами; оне предназначаются исключительно для людей высшего японского общества, где принято посещать театр не иначе как инкогнито.
   Вскоре удары большого зычного гонга с наружного балкона возвестили об окончании антракта всем удалившимся на это время в театральные рестораны зрителям, которые вскоре вслед за тем торопливо стали наполнять места во всех отделениях залы. Вместе с тем жонглеры и фокусники удалились с авансцены за занавес и шумная музыка смолкла. Коскеис, по требованию А. С. Маленды, принес нам афишу предстоящей пьесы. Между прочим, стоит сказать несколько слов и о здешних афишах. Они печатаются на тонкой желтоватой бумаге, вроде той пропускной, в какую у нас обертываются китайские чаи, и брошюруются в небольшие тетрадки, прошнурованные шелковою ниткой. На переднем (то есть по-нашему заднем) листке, служащим оберткой, находится в черном фоне, среди разных украшений, собственный герб Сибайя. На обороте следует название пьесы, отпечатанное вязью крупным жирным шрифтом; вокруг него более мелкими шрифтами, представляющими в общем красивую, пеструю вязь, обозначены характер пьесы, имя ее автора, время и место действия и прочее. Далее идут перечни действующих лиц и исполнителей, затем названия актов и картин, после чего на нескольких листках следует ряд картинок, изображающих лиц в наиболее важных сценах и моментах пьесы. А чтобы читатель не затруднялся догадками насчет значения этих изображений, в заголовке каждого из них обозначено, к какой именно сцене оно относится и, кроме того, на широком рукаве одежды каждого героя и героини помешены в белом кружке их имена и титулы. В конце помещаются разные относящиеся к театру сведения, цены местам, краткие извещения о следующих спектаклях, иногда особо лестные отзывы газет о каком-либо из предрекших исполнение даваемой пьесы, иногда какой-нибудь стихотворный мадригал по адресу благосклонного зрителя, шарада, загадка, анекдот и тому подобное, и наконец, несколько странных объявлений, преимущественно о чайных домах, ресторанах и вновь вышедших драматических и литературных произведениях. Таким образом, эти афиши составляют нечто вроде литературно-театрального листка, издаваемого артистами Сибайи под именем "Текие шимбун" (Театральные известия).
   Но вот опять раздались резкие звуки трещоток, гонгов и удары об пол особых деревяшек, в виде кирпичей, -- и сцена открылась. Занавес не поднимается здесь кверху, а отдергивается в сторону. Представление началось. Но, прежде чем говорить о пьесе, мне хотелось бы познакомить читателя с устройством японской сцены, ее декоративною частью и прочим. Посреди сцены, вровень с ее полом и почти во всю ее ширину, находится большое, круглое плато с встроенными в нем люками для провалов и извержения адского пламени. Досчатые сдвижные стенки делят плато, смотря по надобности, на два, на три и на четыре отделения, из которых в каждом прилажены особые декоративные приспособления, требуемые тем или другим действием пьесы. Так, например, в одном случае является угол комнаты, образуемый двумя стенами, составленными из ширм, с достодолжною обстановкой, в виде половых циновок, лакового шкафчика и некоторой утвари; в другом -- лес из натуральных елок и бамбуков, прикрепленных к сдвижным стенкам; в третьем -- сад с натуральными цветами и деревцами в фарфоровых вазах, искусственною скалой из ноздреватого известняка и горбатым деревянным мостиком и тому подобным. Плато свободно вращается на подпольном стержне, весь механизм которого помещается под сценическими подмостками, и таким образом перемена декораций, посредством поворота стержня на четверть или на полкруга, происходит очень быстро, в одну, две секунды. Понятно, что всеми необходимыми вещами декорации эти обставляются заблаговременно, до начала пьесы; поэтому и антракты в японском театре не часты, и случается, что какая-нибудь комедия в три-четыре акта идет вовсе без антрактов. Костюмерная часть, можно сказать, роскошная, в особенности в исторических костюмах, которые, как уверяют люди сведущие, вполне верны своему времени. Что же до современных или, так называемых, "городских" костюмов, то они таковы, какие носятся ныне в обыкновенном быту японцами и всегда строго соответствуют роли, то есть общественному положению изображаемого лица. Парики весьма разнообразны и сделаны очень хорошо, в особенности женские прически. Гримировка вообще хороша, хотя в кое-каких мужских, преимущественно трагических ролях, грешит некоторою утрировкою; в особенности заметно злоупотребление красною охрой и синькой (для оттенения пробриваемых мест темени, щек и подбородка), без чего, например, не обходятся роли палача и классических злодеев. Труппа состоит исключительно из мужчин, как и везде на Востоке, но состав ее весьма разнообразен и хорошо укомплектован. Женские роли исполняются преимущественно молодыми людьми, хотя мы видели в роли женщины средних лет одного актера-старика (к сожалению, забыл его имя), который играл ее превосходно, совершенно по-женски, доводя свою игру до такой полной иллюзии, что не знай мы условий японского театра, можно бы было пари подержать, что это женщина. Если же когда и появляются на японской сцене действительные женщины, то это только в качестве танцовщиц, когда нужно изобразить строго классические позы и танцы в не менее классическом балете. Актеры в Японии составляют как бы особую касту, пользующуюся большою популярностью и симпатиями публики, которая нередко в воздание за хорошую игру делает им денежные подарки и иные приношения, о чем всегда пропечатывается в "Текие шимбун" и выставляется даже в особых объявлениях на стенах театра с обозначением имен жертвователей; тем не менее, поступление в актеры из порядочного общества считается делом весьма зазорным, и на такого человека смотрят уже как на погибшего. Предрассудок этот был так велик, что еще несколько лет тому назад многие авторы драматических произведений считали нужным скрывать свои имена, чтобы не могли сказать, что они якшаются с актерами. Теперь, под давлением европейских иде ие группы, Кийпонг и Лема, а западная распадается на несколько мелких групп, пока не завершается наконец большим противолежащим Гонконгу островом Лентао, который окружен целым ожерельем из небольших островов и камней. Пароход идет между этими грядами как бы водным коридором, встречая и обгоняя массу китайских джонок.
  

Гонконг

Вид острова Гонконга. -- Пик Виктории и пик Альберта. -- Общий вид пика и города Виктория с рейда. -- Закрытое положение города. -- Встреча с русским коммерческим консулом. -- Гонконгская набережная и ее пристань. -- Паланкины. -- Характер европейских построек в Гонконге. -- Сады и красивые уголки.-- Благоустройство города. -- Отель "Универсал?" и его обстановка. -- Услуга со стороны солнца моим сигарам. -- Ботанический сад. -- Воскресный день у гонконгских англичан. -- Городские храмы. -- Костюм католических монахов и православный звон колоколов. -- Гонконгские клубы и их значение в местной жизни. -- Интерес здешних англичан к нашим делам с Китаем. -- Улица Королевы и характер ее построек. -- Магазины китайских изделий и их нарядная внешность. -- Проявления художественного чувства в китайцах. -- Лавки без запроса и лавки с запросом. -- Как китайцы любят торговаться и какого покупателя они уважают. -- Китайские подделки старого фарфора.

  
   Продолжение 17-го августа.
   В 8 1/2 часов утра подходим к массивному гранитному кряжу, составляющему остров Гонконг, на котором по другую сторону горы, на ее северном склоне, расположен город Виктория. Гора эта в 1.825 футов вышины также носит имя королевы Великобританской, ее называют здесь "пиком Виктории". Остров тянется от запада к востоку на протяжении 16 километров, имея в ширину от трех до восьми километров при очень прихотливом очертании берегов, в особенности южных, врезающихся в глубь его заливами и выдающихся длинными мысами. Кряж его, от 500 до 600 метров высоты, представляет целый ряд вершин и вершинок, соединенных между собой седловинами, и спускается к береговой линии постепенно понижающимися холмами и террасами, а в некоторых местах и крутыми утесами. Пик Виктории находится на западном конце острова, а на восточном высится пик Альберта, несколько ниже первого (1.711 футов), на обоих виднеется по одному семафорному флагштоку и несколько домиков. На Виктории, кроме того, устроено что-то вроде укрепления, насколько можно судить снизу, и там развевается национальный английский флаг. Гранитный пик Виктории местами покрыт довольно скудною травой и кое-где искусственно разведенными садами, среди которых отдельно и широко друг от друга стоят несколько белых домов уже знакомого нам англо-колониального типа, принадлежащих местным богачам, переселяющимся на лето повыше, чтобы пользоваться более чистым и прохладным воздухом. Между этими бенглоу указывают и дачу гонконгского губернатора, которым теперь состоит некто Генесси, известный в 1863 году полонофил и заклятый враг России.
   В девять часов утра, пройдя узкостью между берегом Гонконга и маленьким островком Зеленым (назван так потому, что весь покрыт травой), на котором в полугорье выстроен невысокий маяк, входим на Гонконгский рейд. Здесь приближается вышедший нам навстречу паровой катер под русским консульским флагом и, описав дугу, идет бок-о-бок с нами. Вот открывается город, расположенный амфитеатром по склону пика Виктории до половины его высоты; а внизу ряд каменных зданий, по большей части коммерческого характера, унизал собою весь берег слегка вогнутою широкою дугой. С этой стороны пик Виктории представляется в виде тупого, неправильного конуса с закругленною вершиной. На первый взгляд город не показался мне особенно красивым, быть может потому, что очень уж нам его нахвалили именно со стороны картинности и тем заставили ожидать чего-то необычайного. В общем, это несколько горизонтальных линий, образуемых большими трехэтажными каменными домами с широкими окнами и аркадами по всем этажам; линии эти местами пересекаются зеленью деревьев, а задние планы тонут в садах, из которых там и сям выглядывают крыши и верхние этажи отдельно разбросанных домов более уютного характера. На первый взгляд кажется, что город стоит точно в котле: с тылу закрыт он Гонконгским кряжем и пиком Виктории, а с фронта, по ту сторону рейда, и с боков -- Каулунским берегом китайского материка и другими островами. Говорят, что вследствие такого положения он мало проветривается и страдает от ужасной жары, какою пышут раскаленные скалы.
   Чуть только бросили якорь, пароход, по обыкновению, был окружен массой разнообразных лодок, среди которых преобладали китайские сампанги. В подобных сампангах живет на рейде целое население. Первым пристал паровой катер, из которого поднялся к нам на палубу русский коммерческий консул господин Реймерс (германский подданный) и тотчас же представился С. С. Лесовскому. Он должен передать адмиралу некоторые сведения, и в беседе с ним решается теперь важный для нас вопрос: останемся ли пока в Гонконге или пойдем далее? Десять минут спустя было уже известно, что здесь не останемся. Адмирал с супругой съехал на берег в консульском катере, который вскоре возвратился опять к нашему борту, чтобы забрать свиту адмирала и вещи.
   Плывем к прекрасной набережной Беддар, облицованной бетонною стенкой и гранитными плитами. У пристани толпится много сампангов, но суеты между ними нет ни малейшей и порядок поддерживается самими лодочниками, так что присутствие здесь одного полицейского, рослого и красивого индуса в красной чалме и белом кителе с нашитыми на воротнике медными нумерами, оказывается, по-видимому, более для парада, чем по необходимости. Пристань весьма удобна и находится как раз против дома нашего консула. Рядом с ним идут вдоль набережной такие же трехэтажные с аркадными верандами дома других консулов и пароходных компаний; над каждым из них развевается на флагштоке свой национальный или компанейский флаг. Набережная полна оживленного, чисто портового движения.
   Только что мы высадились, к нам подошло несколько носильщиков китайцев с плетеными бамбуковыми паланкинами. Каждый паланкин устроен только на одного пассажира и поднимается двумя кули, носящими его на длинных шестах, по-видимому, без труда, очень легкой, согласной и довольно быстрой походкой, которая замедляется несколько лишь при подъеме в гору. Экипаж этот, испытанный мною здесь впервые в жизни, оказался очень удобным. Прежде всего он очень легок, представляя собой кресло, утвержденное на маленькой платформочке, служащей ему дном или полом, и защищается от солнца зеленым клеенчатым навесом, полы которого, смотря по надобности, вы можете спустить и с боков, и спереди, и сзади. Тут вы со всех сторон прикрыты от солнечных лучей, а сквозной ветерок достаточно освежает вас во время движения. Паланкины заменяют в Гонконге извозчиков. (Кстати: я говорю "в Гонконге", а не в "Виктории", потому что город называется Викторией только на официальном языке, а в просторечии все, и даже сами англичане, зовут его Гонконгом). Поэтому на каждом паланкине с обоих боков четко выставлен крупными цифрами его нумер, а паланкинщики более или менее все известны полиции. Их, однако, тут больше тысячи человек, судя по тому, что мне довелось быть несомым в No 555. На набережной, перед отелями, перед клубом и на всех перекрестках вы всегда найдете группу нескольких поставленных в ряд паланкинов. Это для них уже определенные места, все равно как у нас извозчичьи биржи. Внутри каждого паланкина прибита такса, где обозначены цены за конец и по часам, вообще недорогие.
   Мимо четырехугольной башни с городскими часами поднялись мы в гору по отлично шоссированной улице; тротуары по обеим сторонам ее обсажены высокими ветвистыми деревьями, которые сплошь покрывают шоссе своей приятной тенью. Дома, обрамляющие с обеих сторон эту улицу, все выстроены весьма фундаментально в три и четыре этажа и кажутся очень массивными благодаря своим каменным террасам, верандам и галереям на толстых каменных аркадах и гранитным фундаментам, из коих те, что стоят на склонах горы, высятся на несколько аршин вверх и имеют вид крепостных стен, покрытых ползучими растениями и папоротниками, вырастающими из расщелин и швов их камней. Каждый дом имеет свой сад или цветник с несколькими тенистыми деревьями, разведенный на террасе, которая служит продолжением того же гранитного фундамента, так что в Гонконге вы почти везде видите сады, как бы нависшие одни над другими, и из зелени этих садов выглядывают где угол какого-нибудь дома, где балкон или крытая галерея, где вышка или башенка, и все эти архитектурные выдумки очень красивы каждый в отдельности. Поэтому, должен сознаться, насколько не понравился мне вид города с рейда, настолько же самый город внутри своих улиц сделал на меня приятное по своей оригинальной красоте впечатление. На всех улицах вы встречаете великолепное, всегда начисто подметенное и вспрыснутое шоссе и широкие мощеные тротуары; везде проложены подземные сточные трубы, везде цистерны и краны водопровода и газовое освещение, словом, здесь соединены все условия для самой взыскательной в отношении общественного комфорта городской европейской жизни. И надо сознаться, что так жить и так устраиваться умеют одни только англичане; это их преимущество, это дело их национального гения, что в особенности бросается вам в глаза после французского Сайгона: там тоже и газ, и шоссе, и водопроводы, но в устройстве самих жилищ уже далеко нет такой основательности и такого всеобъемлющего комфорта как здесь. В Сайгоне, например, нет даже вполне порядочной гостиницы, тогда как здесь отель "Универсаль" на Виндхамстрит, в котором мы остановились, это в своем роде дворец: широкие прохладные сени, широкие вылощенные и покрытые коврами лестницы, обширная прохладная столовая, кабинет для чтения, гостиная, веранда для послеобеденного отдыха; видно, что на устройство всего этого средств не жалелось, а главное, видно уменье устроиться. Помещения для постояльцев тоже отличаются простором: стены в восемь аршин высоты, широкие и высокие окна, дающие много света и воздуха, а стоит лишь надавить в раме пружину, и вы благодаря жалюзи моментально очутитесь в приятном полумраке. Вдоль каждого этажа устроены снаружи широкие крытые галереи и особые балконы-веранды, где вдосталь можно валяться в длинных плетеных креслах, наслаждаясь видом кудрявых соседних садов с выглядывающими из них зданиями и любоваться ребрами гор или рейдом с его сампангами, драконовидными джонками, пароходами и пестреющими на мачтах многочисленных судов флагами чуть не всех приморских стран и народов. Благодаря этим галереям и балконам, солнце никогда не заглядывает в самые комнаты, так что в них нет надобности даже и в панке. Об обстановке нечего и говорить: она полна чисто английского, самого требовательного комфорта и блещет не только чистотой и лоском, но даже роскошью. Везде громадные ковры, чугунные камины, накаминные бронзовые вещи и фарфоровые вазы -- произведения китайских и японских фабрик. Что же мудреного, если после сайгонской пародии на гостиницу, какие вы встретите разве в некоторых из наших захолустных городов, отель "Универсаль" в Гонконге показался нам просто дворцом и не оставил желать ничего лучшего! А это еще, говорят, не лучшая гостиница в городе и относительно цен даже довольно дешевая. Двое суток, проведенных в ней, обошлись каждому из нас со столом и разными "консомациями" средним счетом по десяти долларов. Двадцать пять франков в сутки за весь этот комфорт и обильный стол, как хотите, недорого.
   Чтоб убить как как-нибудь время пока не спадет дневная жара, мы слегка закусили, напились чаю, который приготовили себе сами, ибо английскому приготовлению больше не доверяем, и предались полному кейфу, то есть лежанью в широких, длинных эластических креслах на прохладной веранде. Жгучие лучи солнца касались только ее каменной баллюстрады, которою я воспользовался в это время, чтобы высушить свои сигары, купленные в Сингапуре и отсыревшие за несколько суток плавания до такой степени, что ни одной из них невозможно было раскурить. Солнце сделало свое дело, и менее чем через час мы уже наслаждались прекрасными, вполне сухими гаванскими сигарами. Но увы! Наслаждение это будет продолжаться лишь до выхода в море, до новой ночи, проведенной в душной каюте, в воздухе перепрелом от всепроникающей теплой сырости.
   Около четырех часов дня мы спустились вниз, уселись в паланкины, услужливо поднесенные к самой лестнице носильщиками, и отправились осматривать город.
   Зимний губернаторский дом с вышкой и флагштоком, на котором гордо развевается английский флаг, стоит отдельно в полугорье, окруженный великолепным Ботаническим садом, где роскошь тропической растительности спорит с английским желанием придать ей еще более красоты самым устройством и расположением сада, с его широкими гранитными лестницами, ротондами, фонтаном, баллюстрадами и пестрыми цветниками.
   Так как день был воскресный, то все английские конторы и правительственные учреждения, разумеется, были закрыты. Даже в частных домах, занятых англичанами, жизнь затаилась где-то внутри, невидимая для постороннего глаза, да и на улице какой-нибудь джентльмен, весь в белом фланелевом костюме, с неизменным пробковым шлемом на голове, являлся в виде редкого исключения. И если в этот раз мы встретили несколько десятков европейцев, то достаточно было взглянуть на их физиономии, чтобы подержать пари, что по крайней мере 9/10 из них не англичане, а немцы, французы, голландцы, да и те-то наполовину были моряки или туристы, переселившиеся сюда, подобно нам, на несколько часов, прямо с пароходного борта.
   В городе есть англиканская церковь, вся белая, в готическом вкусе, с трехъярусной башней, без шпиля, взамен которого наверху ее торчат четыре шпилька наугольных башенок. Кроме того, есть еще католический монастырь, большое здание с двумя колоколенками по бокам главного фасада. Монахи его бород не бреют и носят сандалии, широкополые шляпы из черного плюша и белые сутаны с капюшоном, что очень красиво. По случаю вечерней службы, на этих колоколенках звонили и, что меня особенно удивило, колокольный перезвон был вовсе не католический, а скорее наш, православный: и колокола здесь не самозвоны, то есть не раскачиваются на осях, и звонят в них дергая не за рычаг, а прямо за язык, как у православных: притом сочетание их звуков представляет очень искусно подобранную музыкальную гамму, дающую полный аккорд.
   В Гонконге имеются два клуба: английский и немецкий, оба помещаются в больших, прекрасно и специально с этою целью построенных домах. Для холостых и одиноких своих членов эти клубы представляют то удобство, что в них можно пользоваться особыми комнатами для постоянного житья на полном пансионе, за умеренную плату. Здесь же главный резервуар всех коммерческих и политических новостей, которые получаются в Гонконге весьма быстро, благодаря телеграфному кабелю, соединяющему этот город с Лондоном. Редакция местной газеты иногда по несколько раз в день вывешивает в клубах печатные бюллетени с самыми свежими новостями и самыми последними биржевыми ценами Лондона, Парижа, Берлина и Шанхая. В настоящее время здешние англичане с особенным интересом следят за ходом наших переговоров с Китаем, и все правительственные мероприятия, как с нашей, так и с китайской стороны, касающиеся "конфликта", все распоряжения и назначения, перемещения военных судов, частей войск и начальствующих лиц, все это, спустя не позднее суток, уже становится известным в Гонконге и подвергается очень оживленным обсуждениям в клубах, которые, за отсутствием театра и других общественных развлечений, кроме бегов на ипподроме, являются единственными местами, соединяющими в себе здешнее европейское общество.
   Спустясь с горы, мы повернули мимо английского клуба налево на Королевскую улицу, идущую параллельно набережной. Это главная улица города Виктории. С обеих сторон ее тянутся многоэтажные каменные дома, с глубокими по всем этажам галереями на колоннах, с массивными баллюстрадами и плоскими кровлями, на которых, подобно тому, как в Александрии, устроены на деревянных стойках холщовые навесы вроде балдахинов и цветники, где в больших китайских горшках и расписных вазах культивируются разные редкие цветы и растения, с которыми китайские садоводы делают что им угодно, превращая карликов в гигантов и гигантов в карликов.
   Галереи нижних этажей под арками сплошь заняты магазинами. Европейские, то есть английские магазины были, разумеется, заперты; зато китайские, японские и индийские полны торговой деятельности. Что за роскошные и оригинальные выставки товаров! И как поневоле разбегаются глаза, глядя на всю эту роскошь, где изящество и восточная пестрота, споря между собою, дают своими красками и формами богатейший материал для художника! Индийские и китайские шелковые ткани, шитье по сукну и атласу шелками и золотом, китайские парчи и крепы, японские вазы и бронзы, кантонские изделия, фарфоровая расписная посуда, фаянсовые блюда и тарелки, игрушки точеные из слоновой кости, причудливые веера и фонари, акварели на шёлку и на рисовой бумаге, ажурно резная и инкрустированная мебель из черного дерева, экраны, этажерки, шкафчики, фарфоровые табуреты в виде бочонков, модели джонок и пагод из кости, деревянные, бронзовые и фарфоровые куклы и бурханы (идолы) и тысячи иных вещиц и безделушек, все эти "Китайские изделия" блещут на виду разноцветными яркими красками, серебром и позолотой: все это картинно расположено на столах и в витринах и расставлено на полках так ловко и красиво, что каждый магазин со всею обстановкой, с этими полуобнаженными мускулистыми кулиями и одетыми в белые кофты, длинноносыми, гладкими, выхоленными хозяевами и приказчиками сам по себе составляет целую картину, которую прямо бери и пиши, а уж раздолье тонам и краскам будет! Уже несколько придают улице оригинальности и какой-то праздничной нарядности хотя бы одни эти наружные вывески китайских магазинов, спускающиеся с высоты вторых и третьих этажей в виде разноцветных лент, испещренных золотыми, красными и черными китайскими надписями. А эти легкие, прорезные, лакированные двери, ведущие в магазин, эти божницы с зажженными свечами и лампадами, ютящиеся где-нибудь в почетном месте заднего плана каждой китайской лавки, эти узорчатые раззолоченные решетки из кедрового и красного дерева, отделяющие, подобно алькову или театральным кулисам, заднюю часть лавки от передней, все это прелесть как хорошо и оригинально!.. Достаточно взглянуть на устройство хорошей китайской лавки, на выставочную группировку и расстановку ее товаров, не говоря уже об их достоинстве и отделке, чтобы признать в китайцах людей с большим артистическим, хотя и крайне своеобразным вкусом. Своего рода художественное чувство китайца проглядывает даже и в том, как продает он вам какую-нибудь хорошенькую вещицу, с каким наслаждением сам любуется ею в это время. На его лице ясно отражается, насколько сам он чувствует и глубоко понимает всю ее китайскую прелесть.
   В одном из рекомендованных нам магазинов, No 62, мы сторговали на выбор несколько кантонских тарелок за 20 долларов. Хозяин сначала было уступил их, но затем самому вдруг стало жалко своего товара. Уж он и вздыхал, и рассматривал каждую тарелочку, указывая на достоинство и тонкость ее рисунка и фарфора, и бормотал что-то себе под нос, и высчитывал, -- словом, видимо, не хотел выпустить красивый товар из своих рук, и наконец попробовал даже сказать, что он ошибся в цене, на что ему, впрочем, было заявлено нами, что это, мол, уже не по-джентльменски. Тогда, нечего делать, полюбовавшись в последний раз своими тарелками, купец махнул рукой и со вздохом приказал кули завертывать их и упаковывать. Тут, очевидно, соединялось в нем два чувства: одно -- артистическое любование хорошей вещью, с которым просто жаль расстаться, а другое -- простая жадность к деньгам и сожаление, зачем продешевил товар покупателю-варвару, который, может быть, дал бы за него и дороже, если бы поторговаться с ним поупорнее.
   Лавка No 62 была рекомендована нам за такую, где торговля идет без запроса, но, испытав ее на деле, я не возьму на себя отстаивать именно это ее качество. Приценясь к подобным вещам в других лавках, мы убедились, что "китаец без запроса" все-таки запросил и получил с нас против действительной цены, только на том основании, что у него якобы "без запроса". Между тем, в некоторых других лавках, где торгуют "с запросом", можно было бы приобрести такие точно вещи доллара на три, на четыре дешевле. С китайцами, как и вообще со всеми азиатами, можно и должно торговаться. Китаец любит продать, но и поторговаться тоже любит. Ему, по-видимому, нравится самый процесс торгованья, выторговыванья и уступки. Это торгаш не только по профессии, но и по натуре, и если он назначит вам цену, смело давайте ему одну четверть того, что запрошено. Он непременно начнет вас убеждать и божиться, что меньше взять никак невозможно, но не обращайте на это никакого внимания и, пожалуй, уйдите из лавки. Можете быть уверены, что не только на возвратном вашем пути, но и завтра, и послезавтра, даже несколько дней спустя, если вам придется проходить мимо, китаец (он уже хорошо и притом сразу заметил вашу наружность) встретит вас у дверей своей лавки не иначе, как вежливым поклоном, с самою любезною улыбкой и приветливо попросит зайти к нему, напомнив, что вы тогда-то торговали у него такую-то вещицу. Заходите к нему смело. Вас усадят на бамбуковый или фарфоровый табурет, предложат чашку чая и манильскую сигару и вновь поставят перед вами интересующую вас вещь. Тут уже начинается новый торг как со знакомым. Китаец, хотя и старается самым любезным образом убедить вас в невозможности цены дешевле той, какую он запросил, тем не менее, по всем его приемам, вы замечаете, что внутренне он расположен к уступчивости. Тогда начинайте ему набавлять, но отнюдь не сразу и понемножку: он же понемножку будет спускать и, наконец, ко взаимному вашему удовольствию, вы сойдетесь на половине или немного более, чем на половине цены, первоначально запрошенной. Некоторые из русских думают, что торговаться вообще "неприлично", -- не барское, мол, дело, -- и дают сразу цену, какую бы с них не запросили. Но этим они только портят цены и совсем напрасно воображают, будто китайцы, понимая такую барскую тенденцию, уважают их за это. Увы! Что хорошо в петербургских ресторанах с татарами, совсем неуместно с китайскими купцами на крайнем Востоке. Напротив, подобного покупателя китаец вовсе не уважает и, если продает ему вещь, -- да и как не продать, когда тот сразу дает что ни запросишь! -- то продает безо всякого удовольствия. Именно "без удовольствия", потому что такой покупатель самого его лишает приятности пройти лишний раз весь любезный ему процесс торгованья, выторговыванья и уступки. Неудобство при этом, разумеется, то, что вам приходится терять много лишнего времени, и китаец чувствует это, а потому-то и старается, показывая товар лицом, всячески быть любезным и утонченно вежливым с вами, всячески занимать и, пожалуй, даже развлекать вас, так сказать, сдобрить, умягчить вашу душу для того, чтобы вы подались на его цену. Но, отвечая любезностью на любезность, все-таки будьте тверды и стойки, хотя отнюдь не упрямы: набавляйте, не увлекаясь, понемножку, если хотите купить выгодно и унести с собою уважение китайского купца. В этом случае он сам наблюдает за особенно тщательною укупоркой ваших вещей и, не беря денег в лавке, сам будет сопровождать своих кули с этими вещами к вам на квартиру, где и получит за них по счету.
   Китайский фарфор вообще очень хорош, как старый, так и новый: но здесь, как и в Европе, существуют подделки старого фарфора, в особенности так называемых кракле, то есть вещей, на которых глазурь от времени и долгого употребления дала трещины в мелкую клетку. Неподдельные кракле и в самом Китае ценятся очень дорого, и для того, чтобы купить их, по большей части нужен хороший случай: значит, прежде всего нужно время, которого у таких путешественников, как мы, очень мало, а во-вторых, большие деньги и, наконец, в-третьих (что всего важнее), опытность, потому что на отлично подделанных кракле очень легко можно быть надутым. Поэтому новички поступят гораздо благоразумнее, если станут покупать вещи заведомо новой фабрикации, тем более, что сами по себе они вполне могут удовлетворить как изяществом своей формы, так и красотой рисунка, да и надуть на них нельзя, так как цены на такие вещи всегда известны и доступны.
  

Гонконг (продолжение)

Наружность и характер английских солдат. -- Местный высший свет на предобеденной прогулке. -- Деловой склад жизни в Гонконге и отсутствие общественных развлечений. -- Китайцы чернорабочие (кули). -- Обеды вместо ужинов. -- Женское молоко вместо коровьего. -- Как едят англичане в Гонконге и как пьют они. -- Китайская прислуга. -- Столовая во время табльдота. -- Китайские повара и меню нашего обеда. -- Состав табльдотной публики. -- Ночная буря. -- Корпорация паланкинных носильщиков. -- Гонконгский климат. -- Китайская часть города. -- Холм Тал-Пин-Шан и характер его публики. -- Английская полиция в Гонконге. -- Игорные дома и английское фарисейство. -- Количество и состав местного населения. -- Толкучий рынок. -- Ручные колясочки. -- Что значит спущенная или подобранная коса у китайца. -- Уличные азартные игры и лотереи. -- Население "Счастливой Долины". -- Мастерская китайских художников, их произведения, приемы и способы работы. -- Китайские подделки европейских вещей. -- Взгляд китайца на европейскую цивилизацию. -- Точно ли китайский "застой" то, за что его выдают европейцы? -- Переменчивая погода. -- Предвестники урагана. -- Вечерние сигналы у английских солдат. -- Как мы кончили свой день.

  
   Уже начинало темнеть, когда после осмотра нескольких лавок мы предприняли небольшую прогулку пешком по верхним улицам. Это час, когда английские солдаты местного гарнизона, пользуясь своими рекреационными часами, выходят небольшими группами, а более всего отдельными парами, на вечернюю прогулку. На точно таких же франтоватых солдат с округло отставленными в стороны локтями (что называется "фертом"), с жирными ляжками, на которых красуются туго обтянутые и безукоризненно белые брюки, в шотландской шапочке, чересчур уже "молодецки" заломленной набекрень, и непременно с легкою тросточкой или хлыстиков в руках, -- на таких солдат, говорю я, мы уже насмотрелись и в Адене, и в Паунд-де-Галле, и в Сингапуре, и здесь вот видим опять совершенно подобных. Это значит, уже основной тип английского солдата повсюду один и тот же, но тип, надо сказать, совсем не военный, хотя мундирный англичанин, по-видимому, из кожи лезет, чтобы казаться как можно молодцеватее и воинственнее. Вот, например, французский солдат в Сайгоне: этот и одет гораздо небрежнее английского, даже мешковато как-то сидит на нем его синяя жакетка из грубого сукна, и о походке своей не заботится он, идет с развальцем или в легкую припрыжку, не думая о том, достаточно ли "молодецки" сидит на нем его, заимствованный у англичан же пробковый шлем, или как подобает держать покрасивее локти, насколько нужно выпятить вперед свою грудь, какое выражение придать физиономии, словом, идет себе человек совсем просто, без натяжки, как бы забывая даже о своем солдатстве, а между тем, Бог-весть, почему именно, но в нем невольно как-то чувствуется военный настоящий, а не наряженный только в форменный костюм. Военную "косточку", какую-то неуловимую "жилку" военную чувствуете вы в нем и ни на минуту не усомнитесь, что перед вами настоящий, так сказать, прирожденный солдат, тогда как в англичанине вы явно заметите, что, идучи в публике, он постоянно старается самому себе напоминать о своем звании: я, дескать, военный и потому не должен забывать, что мне следует держаться так-то и так-то, дабы всем было видно сразу, что я, "черт возьми, военный!" Эта молодцеватость в нем деланная, напускная, вовсе неестественная и потому в военном смысле он держит себя с натянутою развязностью и производит ничем непобедимое впечатление белотелого, выхоленного приказчика, для чего-то переряженного в совершенно несвойственную ему военную форму.
   В час вечерней прохлады, пока солнце еще не закатилось, верхний город стал оживленнее. Показались даже две-три леди в щегольских паланкинах, у которых сбоку шли пешком их мужья или кавалеры и разговаривали через тонкую решетку паланкинного окна со своими дамами. Эти дамы и кавалеры направлялись к верхним террасам горы, где разбит по скатам прекрасный парк с великолепным видом на рейд, окруженный гористыми очертаниями противолежащих островов и Каулунского берега.
   Это час, когда сливки европейского здешнего общества совершают свою предобеденную прогулку: ни ранее, ни позже вы никогда не увидите местных дам на улицах, да и мужчины, занятые или в разных офисах, или в банкирских и коммерческих конторах, тоже почти не показываются, разве в случаях безотлагательной надобности. Жизнь сложилась здесь самым деловым образом: раннее утро отдается занятиям, затем следует плотный завтрак, после которого наступают часы всеобщего оцепенения от жары, в комнатах с опущенными жалюзи и слегка продувающим сквознячком. С половины третьего часа дня опять начинается деловая жизнь, но ее отправления в обширных помещениях контор и правительственных "офис" совершаются незримо и как бы таинственно, при веянии громадных опахал (панка), в полусвете опушенных штор, причем сами дельцы сидят, по большей части, без сюртуков и без галстуков и только отпиваются холодною содовою водой с абсентом и еще какими-то спиртуозами. Работа в это время подвигается, конечно, ленивее чем утром, но все же идет безостановочно и правильно, как машина с уменьшенным ходом, и так проходит время до пяти часов, когда все конторы закрываются и дельцы, закончив свой "деловой день", расходятся домой или по своим личным надобностям. Три часа времени, от пяти до восьми вечера, предоставляются в их собственное распоряжение. В это время они делают свои визиты, прогулки, катанья на гичках и яхточках по рейду, или моцион на кургузых лошадках по ипподрому. В восемь -- обед, как в гостиницах и клубах, так и в семейных домах, после чего мужчины остаются еще часа два за столом, но уже без дам, смакуя портвейн, коньяк и ликеры и толкуя о биржевых ценах да о политике, а к одиннадцати часам вечера носильщики разносят всех этих побагровевших и осовелых джентльменов по их квартирам. В одиннадцать весь Гонконг, за исключением китайского конца, уже предается Морфею. Общественных развлечний, как видите, никаких, да при таком порядке жизни для них не остается и места. Впрочем, виноват: есть и развлечения. Это -- игорные дома на Тал-Пин-Шане и в Голируд-Роде, содержимые китайцами, якобы для китайцев же, но куда пробираются нередко и европейцы под покровом ночи.
   Итак, пока фешенебельный Гонконг занимается на террасах парка предобеденным моционом и наслаждается картинным закатом солнца, Гонконг чернорабочий ни на миг не прекращает своей кипучей деятельности. В это время китайские кули (и только они одни) копошатся внизу, как муравьи, поспешая взад и вперед по улицам и таща на голой спине или на плечах, с помощью бамбуковых шестов и особенных коромысел, всевозможные тяжести -- мешки, бочонки, тюки и ящики. Для этого замечательно деятельного рабочего люда в течение дня от рассвета до позднего вечера, кажись, нет и минуты отдыха. Неся какие-либо тяжелые вещи или корзины с какими-то продуктами и плодами, кули мимоходом, не останавливаясь, покупает себе у разносчика горсточку чего-нибудь съестного (чаще всего рису), на ходу закусывает, на ходу курит себе свою крохотную, трубочку и остановится на секунду разве у цистерны, чтоб освежить себе глотком воды пересохшую от жажды глотку. При этом кули, по-видимому, всегда бодр и весел: походка его легка и эластична, на лице добродушная улыбка и звонким голосом перекидывается он разными шуточками со встречным знакомым товарищем. Кажется во всем мире нет более деятельного, трудолюбивого, неприхотливого и неутомимого работника, как этот китайский кули, и, видя их, вполне понимаешь, почему американцы, жадные на доллар, поднимают полный опасений и ненависти гвалт против эмиграции в Америку этих могучих и главное дешевых работников. Европейскому или американскому поденщику и в пятую долю не сделать против самого заурядного кули.
   Сопровождаемые цымбальными звуками какой-то бродячей шарманки, вернулись мы в гостиницу в исходе восьмого часа вечера, как раз к обеду, о котором и здесь, как в Сингапуре, всем ее постояльцам было возвещено несколькими оглушительными ударами в медный китайский гонг. Обыкновение это введено здешними европейцами, вероятно, ради местного колорита, но приятного в себе оно ровно ничего не заключает, и европейский колокольчик мог бы сослужить ту же самую службу, что и гонг, не подвергая пытке ничьего слуха.
   Обеды у европейцев на крайнем Востоке заменяют в некотором роде ужин, причем обед, начинающийся в половине восьмого, считается еще ранним. В частных домах садятся за стол в половине девятого, а в парадных случаях даже и около девяти. Понятное дело, что, просидев за столом, по английскому обыкновению, около двух часов сряду, уже не захочешь ужинать, а лишь выкуришь на балконе свою сигару да и подумываешь, как бы убраться поскорее на покой. Впрочем, для людей, поднимающихся с постели с восходом солнца, то есть в шесть часов утра, такой поздний обед действительно служит ужином.
   В шесть часов утра, подобно всем здешним европейцам, вы можете потребовать себе чаю, кофе или шоколаду, но и то, и другое, и третье с непривычки покажется вам довольно мизерным. Вместо чаю, как уже известно, вам подадут какой-то деготь, который можете, если угодно, разбавить жиденьким-прежиденьким молочком, и тогда у вас получится буроватая жидкость, цветом вроде очень крепкого кофе, слегка закрашенного сливками. Вместо сахару принесут вам на блюдечке порцию далеко не благоуханного, сыроватого сахарного песку, кусочек талого коровьего масла и пару поджаренных гренков. Жиденький шоколадец лучше и не пробуйте: он приготовляется здесь не на молоке, а на кипятке. Если вы хотите кофе, то он последует с теми же "приложениями", что и чай, но о сливках и не мечтайте: о них здесь и понятия не имеют, а то, что подадут вам под именем сливок, лучше и не пить. Не знаю, насколько справедливо, но уверяют совершенно серьезно, будто недостаток коровьего молока пополняется здесь женским. Записывая это в свой дневник, я невольно ставлю три восклицательные и три вопросительные знака, выражая тем полное свое удивление и недоверие к такому странному обстоятельству. И в самом деле, может ли это быть? Но местные европейцы уверяют, что не только может, а и есть. Они говорят, что промышляют этим многие бедные китаянки, в ущерб своим собственным грудным детям. Они будто бы каждое утро приходят в молочные лавки, содержимые исключительно китайцами, и там доят себя в чашки. Качество молока каждой женщины подвергается каждый раз предварительной пробе самим скупщиком, который, если найдет его годным, то допускает женщину к дальнейшему доению, взвешивает надоенное, платит ей за него по весу столько-то копеек и затем, разлив весь утренний удой по крынкам, дает ему отстояться и охладиться на леднике. Самодоеньем промышляют не одни только гонконгские, но и окрестные женщины с островов и Каулунского берега, нарочно приезжающие для этого в своих сампангах к скупщикам еще на рассвете. Коров в Гонконге держат очень мало, их можно найти разве в нескольких английских семействах, где есть маленькие дети, и потому коровье молоко и молочные продукты доставляются сюда с Каулунского берега, но далеко не в достаточном количестве. Чтобы пополнить таковое, местные продавцы-скупщики и прибегают к помощи женского молока, обходящегося им дешевле, чем коровье, которое к тому же идет главным образом на выработку масла и прочих молочных продуктов. Если же действительно так, то какова же должна быть бедность в простом населении окрестной страны, коль скоро матери решаются торговать собственным молоком, предоставляя питанию ребенка на целые сутки лишь то, что накопится после утреннего удоя!..
   Вообще, утренние пития английского обихода здесь далеко не вкусны и требуют особенной привычки. К ним в виде неизменного "приложения", приносят вам пару куриных, а всего чаще утиных яиц, сваренных в полукрутую, и два-три ломтика ветчины, тоненьких до такой степени, что остается только удивляться замечательному форшнейдерскому искусству того, кто их нарезывал. Смотря по желанию, можете потребовать к этому и небольшой только что зажаренный кусок бифштекса. В десять часов утра следует завтрак из нескольких блюд, но без бульона, и в числе их два-три блюда мясные, неизменная яичница, с которой и начинается завтрак, затем неизменно какая-нибудь зелень и очень изобильный десерт, так что этот завтрак, в сущности, стоит любого обеда. В полдень можете, буде захотите, спросить себе бульону, холодного мяса, разных закусок и опять-таки десерту, но затем до восьми часов вечера уже ничего не получите. Впрочем, для конторской жизни местных европейцев такой порядок питания, вероятно, представляется самым удобным, но для меня, как человека, не привыкшего к нему даже и на нашем пароходе, выходит, что, в сущности, я остаюсь целые дни ни сыт, ни голоден: не ешь как следует ни утром, ни за завтраком, ни в полдень, ни даже за обедом, а так только смакуешь себе всякой всячины понемножку. Да и жара к тому же отнимает аппетит. Но на местных европейцев, а в особенности на англичан, она, по-видимому, не оказывает такого влияния: я вижу их за всеми фазами дневной еды и могу только смиренно удивляться такому непобедимому аппетиту. За обедом в особенности они имеют обыкновение и наедаться, и напиваться вплотную, приправляя каждое блюдо разными ядовитостями вроде кайенского перца, имбиря, всевозможных сой, острейших пикулей и запивая все это хересом, виски, коньяком, портвейном, бургонским и т. д. По отзыву местных врачей, такое перенесение привычек "туманного и хладного Альбиона" на тропическую почву бывает по большей части губительно для англичан, которые от такого образа жизни и мрут, как мухи, но -- что вы хотите! -- Англичанин нигде не любит изменять своим привычкам и думает скорее подчинить себе климат и солнце, чем подчиниться им.
   Прислуга в отеле и за табльдотом исключительно китайская, очень чистоплотная, расторопная и вежливая. Объяснения на английском языке не составляют для нее затруднения. Вся она одета в белые коленкоровые или шелковые курмы, такие же панталоны с гамашами и башмаки на мягкой толстой подошве: все это чистоты и свежести самой безукоризненной. Лицо и передняя половина головы гладко выбриты и длинная черная коса спускается с макушки до самых пят -- верх элегантности и вежливости со стороны китайцев, ибо если б он не видел надобности быть вежливым и почтительным, то не преминул бы эту великолепную свою косу взять и обмотать вокруг головы, в виде некоей диадемы. Весь процесс прислуживания за столом, благодаря этим мягким подошвам, совершается без малейшего шума, и прислуга так хорошо выдрессирована, что вы и голоса ее не услышите.
   Столовая во время табльдота представляет довольно оригинальное зрелище: обширная белая зала, белые колонны, белые буфы поднятых штор, множество белых, отлично сервированных столов, масса обедающих, преимущественно в белых же костюмах, веселое миганье газовых рожков в матовых колпачках на стенах и в люстрах, мельканье целой дюжины плавно качающихся белых панка над столами и бесшумное движение взад и вперед многочисленной белой прислуги. А в распахнутые настежь окна и двери льет мягкая вечерняя прохлада и глядит темная, глубоко-синяя ночь, усеянная звездами. Обед, приготовленный поваром-китайцем на европейский лад, оказался в полуанглийском, полуфранцузском вкусе. Кстати, здесь все повара исключительно китайцы, вообще очень способные к кулинарному искусству, и между ними нередко встречаются истинные артисты и мастера своего дела, вполне удовлетворяющие самому взыскательному европейскому вкусу. Но в Гонконге, конечно, дело потрафляется на специально английский вкус, даже и в чисто французских блюдах. На сей раз обед начался с супа, сваренного на кайенском перце, от которого с первой же ложки нам обожгло весь рот. Суп этот, кроме того, был еще и очень солон, вероятно, для того, чтобы пуще возбуждать в луженых английских желудках жажду, утоляемую не иначе как вином и спиртными напитками. Затем следовал длинный ряд разнообразных блюд, в числе которых фигурировали и рыба, и ветчина, и мясо, и баранина, и жареная домашняя птица, и дичь, и зелень, и ко всему этому, в виде неизменного добавления, вареный рассыпчатый картофель, подаваемый в особых вазах. Затем сладкий, изготовленный на роме со всевозможными пряностями пудинг, острые сыры и разнообразный десерт. Но между пудингом и сырами было предложено еще одно блюдо -- пресловутое керри, без него же не кончается ни один обед на крайнем Востоке. Это не более как разварной рис, к которому подается какая-то зеленоватая подлива, напоминающая и видом и вкусом беленное масло, и разные приправы, состоящие из мелких кусочков мяса, дичи, сушеной рыбы, острых сой, пикулей и всяких ядовитостей, сводящих вам рот, дерущих в горле и обжигающих желудок. Говорят, будто без этого блюда нельзя обойтись, так как оно необходимо в чисто гигиенических видах, для поддержания деятельности желудка. Но мне кажется, что для него надо иметь особенный, какой-то луженый желудок, а потому я предпочитаю лучше пренебрегать требованиями гигиены, чем отравляться всеми этими ужасными специями, и ничего, до сих пор, слава Богу, не чувствую никаких худых последствий от такого пренебрежения. Думается мне даже, что керри нужно не столько для гигиены, сколько для возбуждения жажды, заливаемой опять-таки портвейном и прочим. Пьют здесь, можно сказать, богатырски, и выпивается за обедом масса, несмотря на то, что вина (исключительно привозные) очень дороги, и это одно уже показывает, какими деньгами, шутя, сорят здешние англичане. Кто же, однако, составляет всю эту публику? Не считая проезжих, большинство ее состоит из мелких холостых чиновников разных учреждений и холостых приказчиков торговых английских домов. Можете судить поэтому, какие жалованья они получают.
   К счастию, все блюда за столом подавались еще в довольно умеренных дозах, хотя в обшей сложности все это составляло такое количество пищи, которого человеку непривычному нельзя вынести безнаказанно, и потому более половины этих едко приправленных блюд я пропускал мимо, но и то почувствовал к концу, что после такого обеда не остается ничего, как только раздеться и спать -- спать до утра непробудным сном. Но не тут-то было! В одиннадцать часов вдруг хлынул сильный дождь и зашумел ветер такими бешеными порывами, что от его ударов дрожали и скрипели окна, а внизу и в соседних пустых номерах поднялось неистовое хлопанье дверей и ставень, пока-то наконец прислуга не соблаговолила затворить их, что, впрочем, случилось нескоро, да и то лишь по нашему настоятельному требованию. Как видно, такие бурные передряги дело здесь привычное.
  
   18-го августа.
   Рано утром нас разбудил стук в дверь. То был не по разуму услужливый господин Мишель, которому почему-то вздумалось будить нас в шесть часов утра. Разбуженный среди самого сладкого предутреннего сна, я, спросонок, хотя и захлопнул дверь перед самым носом этого услужливого нахала, тем не менее, после такой помехи спалось уже плохо, и, около семи часов утра, мы с М. А. Поджио поднялись с постелей. Вышел на балкон. Улицы были совсем еще пусты: вдоль тротуаров стояли ряды паланкинов, в которых спали их носильщики: один товарищ сидя, а другой лежа на земле на подостланной циновочке и положив голову на дно паланкина, как на подушку. У этих людей, говорят, нет постоянных квартир, день и ночь они проводят на открытом воздухе, забираясь в случае дождя под аркады нижних этажей, и все заботы их направлены только к тому, чтобы содержать как паланкин, так и свой собственный костюм в опрятном и приличном виде, так как от этого зависит их прямая выгода: англичане избегают садиться к оборванцам и замарашкам. Весь небольшой свой скарбик, состоящий по большей части из пары запасного платья на перемену, держат они в ящике под сиденьем, и в этом скарбике, да еще в самом паланкине состоит все их имущество, так что каждый носильщик более чем кто-либо имел бы право, даже с некоторою гордостью, сказать о себе "Все свое ношу с собой". Закуску свою, вместо обеда, совершают они нередко на ходу, покупая горсть какой-нибудь пищи с лотка уличного разносчика, а для чаепития пользуются случаем остановки, если где-нибудь поблизости китайская чайная. Старожилы очень хвалят их трезвость и честность. Первая обусловливается самим свойством труда носильщиков, требующего совершенно твердой, уверенной и плавной походки, а на счет второй говорят, что не было еще примера, чтобы вещь, случайно забытая европейцем в паланкине, не была тотчас же возвращена по принадлежности или не представлена в полицейское бюро. Носильщики представляют здесь как бы целую корпорацию, строго соблюдающую установленные между собой правила, привычки и обычаи.
   Утро было сероватое, почти пасмурное, если бы промеж клочьев разорванных туч не сквозило кое-где голубое небо. Окрестные горы точно курились тяжелым густым дымом: то были низко спустившиеся тучи. Все обещало на нынешний день если не совсем дождливую, то переменчивую погоду. И действительно, не успели мы напиться чаю, как прыснул вдруг частый и крупный дождик, скрывший за своим пряслом весь рейд и очертания гор, лежащих по ту сторону оного. Томсон, описывая гонконгский климат, говорит, что здесь около шести месяцев в году продолжается засуха при холодных ночах и совершенно безоблачном небе; зато когда возвращаются жары и дожди, то небо точно опускается и висит в виде громадной губки над вершинами холмов; эта губка прижимается к горе Виктории и из нее потоками льется дождь и наводняет улицы, а потом поднимается опять в виде горячего пара. И книги, и газеты, и все тогда сыреет и плеснеет, -- точно сидишь в парной ванне и едва имеешь только силы следить взором за крылатыми муравьями, которые в ту пору тысячами падают в лампы, на стол и, опустив крылья, как черви ползут и на тарелку, и в кушанья. Тем не менее, принимая предосторожности, выработанные опытом, люди привыкают ко всем этим неудобствам и находят, что все-таки Гонконг для них невреден и не неприятен.
   Очевидно, небо намеревалось на сегодня изображать собою Томсоновскую губку; тем не менее, мы спустились вниз, сели в паланкины и отправились знакомиться с китайскими кварталами города.
   Улица Королевы прорезывает город параллельно набережной, с востока на запад. Побочные улицы исходят из этой главной артерии -- одни вправо, к порту, другие влево, на склоны пика Виктории, образуя и там, и здесь целую сеть мелких улиц и переулков. В западном конце города на холме Тал-Пин-Шан, мимо которого проходит все та же улица Королевы, сгруппировались самые характерные "учреждения" китайских кварталов: тут что ни шаг, то какой-нибудь кабачок, таверна, опийная курильня, игорный дом или притон разврата. Достаточно сказать, что одних кафе-кабачков "с консомациями" считается здесь до двухсот, -- и все это не только живет, но и процветает в своей грязи, содержимое в большинстве китайцами, а частью и европейцами. Там и сям раздаются звуки китайских струнных инструментов и европейских шарманок, играющих в кабачках для увеселения публики. В открытые двери и окна, рядом с китайскими физиономиями виднеются и загорелые рожи всевозможных европейских и американских матросов в шапках, заломленных на затылок. Скверные смешанные запахи опийного дома, просаленного табака, вяленой рыбы, чеснока, кунжутного чада, кокосового масла, камфары и пачули слишком чувствительно доказывают вам, что вы попали в самый круговорот китайской жизни. Женщин тут много, но исключительно китаянки, а из европеянок даже и солдатские женки, отправляющиеся на рыбный и мясной базары, стараются обходить подальше "холм великого мира", как называется в переводе Тал-Пин-Шан. Здесь уже с самого утра открывается в полном разгаре кипучая, но скверная деятельность, а потому, следуя по этим переулкам, не забывайте беречь ваши карманы, так как все эти вертепы, между прочим, кишат мелкими, но чрезвычайно ловкими мазуриками. Беглые матросы, в конец прогоревшие аферисты, спившиеся шатуны всех европейских национальностей (только не англичане, ибо этих последних убирает отсюда сама администрация, чтобы не позорили английского имени), индусские ростовщики, пройдошливые жидки австрийские и российские (без них нигде не обойдется!) и наконец все отребье, все подонки китайских городов, привлеченные сюда относительною свободой делать всякие пакости "под защитой английских законов", не опасаясь за целость собственной головы, -- вот какие элементы составляют публику всех этих притонов. Но матросы, отпущенные "погулять" с судов, стоящих на рейде, являются среди нее, без сомнения, самым шумливым и буйным народом. Они пляшут в кабаках свою "джигу", напиваются самшумом, -- скверною китайскою водкой, орут песни и, чуть что не по ним, сейчас лезут в драку, причем иногда выходят и побоища, так сказать, международного характера, если, например, англичане сцепятся с французами или американцами, а французы с немцами или итальянцами. Тут уже дело нередко и до ножей доходит. А полиция в таких случаях бессильна, и для прекращения драки зачастую является надобность высылать военную команду.
   Чтобы судить о том, какова гонконгская полиция, я буду говорить не от себя, а сошлюсь на англичанина Томсона, которого менее всего можно заподозрить в каком бы то ни было недоброжелательстве к своим соотечественникам и всем их деяниям и учреждениям. "Гонконгская полиция, -- говорит он, -- и велика, и дорого стоит, а беспечность ее нередко служит предметом замечаний ее стороны печати города Виктории: но в этом нет ничего мудреного так как большинство полицейских -- китайцы, служащие под начальством европейца, большею частию не знающих ни языка, ни нравов своих подчиненных. С другой стороны, часть полиции состоит из индусов, почти незнающих китайского языка и, следовательно, не приносящих пользы при раскрытии преступлений: индусы же знакомые с местными нравами, знают, как дорого платят китайцы за молчание свидетелей". Дальнейшие комментарии, полагаю, будут излишни, за исключением разве того, что "не все то хорошо, что английское". При таком составе полиции нечего удивляться, что летом 1878 года шайка пиратов в восемьсот человек преспокойно высадилась в Гонконге, разнесла чуть не вдребезги часть китайского города, разграбила и подожгла некоторые товарные склады, перерезала несколько десятков человек, наделала массу бесчинств, и, нагнав величайшую панику на европейских жителей, уплыла на своих джонках ранее, чем поднятый по тревоге гарнизон был поставлен в ружье и приведен на место скандального разгрома.
   Игорные дома Тал-Пин-Шана полны уже с утра, и замечательно, что в каждом из них, у входной внутренней двери, непременно сидит англичанин, агент городской администрации, обязанность коего состоит в том, чтобы сортировать посетителей, указывая привратнику, кого из них можно пропустить и коего нельзя. Таким образом, например, вся домашняя прислуга, солдаты в военной форме и купеческие приказчики (китайцы и европейцы) одинаково находятся под запретом. Но говорят, что под покровом ночи, благодаря "рукопожатию с долларом", эти сортировщики часто "ошибаются" и впускают в игорную залу, в особенности приказчиков, под видом "вольных иностранцев" и "знатных путешественников, изучающих нравы". С одной стороны, они состоят на жалованьи у администрации, с другой, купцы и банкиры платят им и от себя "некоторую лепту" за то, чтоб они построже относились к своим обязанностям, а с третьей, и содержатели игорных домов не остаются перед ними в долгу за их "невольные ночные ошибки". В конце концов у таких агентов нередко составляются "кругленькие состояньица", с которыми они либо уезжают на родину, либо покупают домик и открывают тоже какой-нибудь притончик, а иногда, продолжая занимать место, негласно вступают в долю с содержателями игорного дома и тогда уже (буде их не выгонит начальство) через несколько лет у них вдруг объявляется громадный капитал, с которым они становятся видными и "достопочтенными" деятелями, открывая какую-нибудь торговлю или банкирскую контору, но, разумеется, из деликатности не в Гонконге, а в каком-нибудь другом английском центре крайнего Востока.
   Обращаюсь опять к Томсону, чтобы показать вам, до чего иногда доходит английское фарисейство. "Правительству, -- говорит он, -- было необыкновенно трудно уничтожить здесь пороки, обыкновенные почти во всех приморских городах, и оно ограничилось наконец тем, что наложило пошлину на то, чего не могло уничтожить, и этим средством удержало за собой возможность следить за всем". Таким образом, здесь обложены пошлиной все эти "учреждения", не исключая даже и китайских жриц культа Венеры, точно также платящих свою подушную подать "за право разврата" в пользу английского правительства. Во время пребывания Томсона в Гонконге, страсть к игре, присущая всем китайцам, справедливо считалась там главною причиной преступлений и воровства, совершаемых приказчиками и служащими по торговой части. Полиция положительно-де не знала, как уничтожить этот общий порок, все более и более развивавшийся, и решила наконец действовать "мягкими средствами". В чем же, однако, состояли эти "мягкие средства"? Ни более, ни менее, как в том, что она сама устроила игорные дома якобы затем, чтоб "иметь возможность наблюдать и контролировать зло". Ну, скажите же по совести, это ли еще не квинтэссенция чисто английского фарисейства?.. Но такое "мягкое мероприятие" было чересчур уж нагло: со стороны порядочных людей раздались громкие протесты, так что правительство наконец сконфузилось и решилось передать свои игорные дома в руки частных антрепренеров.
   Мы свернули в своеобразно красивый переулок, спускающийся из-под каменной арки вниз к портовой набережной. Его резные балконы и галереи, бумажные фонари с фамилиями домовладельцев и собственников торговых заведений, длинные разноцветные ленты вывесок, испещренные символическими знаками, а главное, масса желтокожего народа в широкополых, конических, соломенных шляпах, все это ясно свидетельствовало, что попали мы в улицу специально китайскую, и только тут воочию убеждаешься, насколько, в самом деле, велико население города. Европейскую часть, относительно говоря, можно назвать почти безлюдною, тогда как в китайской -- народ кишмя кишит. Говорят, что все население Гонконга простирается до 130.000 человек, но европейцев из этого числа не более двух тысяч, около того же придется на различные национальности Азии, каковы: индусы, малайцы, японцы, арабы и персы, а всю остальную массу составляют исключительно сыны Небесной империи, из коих, по крайней мере, две трети народ все крайне подозрительный: беглые каторжники, неисправные и потому тоже беглые должники, люди, исключенные за разные проступки из состава своих общин, люди жадные до легкой наживы, фокусники и комедианты, искатели приключений, формальные мазурики, разбойники, пираты и тому подобная сволочь. Чем живут и промышляют все эти отброски, не знает сама английская администрация, как не известна ей в точности и численность таких гонконгских "граждан": вообще же официальным предлогом их пребывания в Гонконге считается "портовая работа". Остальную часть китайского населения составляют люди более или менее честные и порядочные, то есть купцы, приказчики, ремесленники, отдельные и домашние слуги, паланкинщики и чернорабочие, почти все наперечет известные местной полиции. Что же до женщин-китаянок, проживающих собственно в городе, то это, как уверяют нас, исключительно проститутки.
   На улице, где мы теперь находимся, можно наблюдать чуть не все отправления китайской жизни, начиная от утреннего туалета, совершаемого всенародно. Купля и продажа с рук идет как у нас на толкучке, только, кажись, еще оживленнее. Связки башмаков и плетеных сандалий, столбики из соломенных шляп, пучки вееров, все это продается в разнос, вместе с разным носильным платьем. Бродячие портные, башмачники, цирюльники, слесаря, точильщики и прочий подобный ремесленный люд работает тут же на улице, среди толпы, удовлетворяя уличному спросу, и нередко вы видите такую сцену, пока цирюльник приводит в надлежащий порядок какому-нибудь китайцу его косу, башмачник тут же починяет его обувь и рядом портной кладет заплату на снятую им кофту: сам же он, чтобы не мешкать, закусывает с лотка у разносчика какими-нибудь снедями и в то же время успевает любоваться на фокусы уличного жонглера или выслушивать предсказания гороскопщика о своей судьбе на сегодня. Множество всевозможных продавцов с лотками и бамбуковыми корзинами на коромыслах, выкликая на разные голоса, снуют в толпе в разные стороны. В особенности много продается тут всяких китайских сластей, бетеля тамарисковых орешков, яблоковидных груш, вроде ранет, бананов и грецких орехов. Тут же впервые увидели мы особого рода ручные колясочки на двух колесах, возимые людьми: один человек впрягается в оглобли вместо лошади, а другой подпихивает колясочку сзади при движении в гору или присоединяется к своему переднему товарищу, когда надо задерживать ход колес при спуске. В таких колясочках катаются преимущественно зажиточные китайцы и английские матросы. Еще заметили мы, что человек со спущенною косой является редким исключением в этом кипящем котле китайской жизни: все косы подобраны в шиньон или закручены вокруг головы диадемой, и это, как уверяют, служит между китайцами своеобразным выражением независимости: я, дескать, не слуга, а сам себе господин и уважать никого не желаю. Но мне кажется, что и помимо независимости, чернорабочему должно быть гораздо удобнее работать с подобранною, чем со спущенною косой. Исключение составляют одни только паланкинщики, у которых коса всегда спущена, так как носят они почти исключительно европейцев, и если бы который из них позволил себе посадить в паланкин англичанина, позабыв в ту же минуту спустить свою косу, то за такой знак явного невнимания и неуважения к просвещенному европейцу, был бы немедленно вытянут им по спине хлыстом или палкой. Еще замечание: черные шелковые скуфейки, в каких всегда можно видеть членов китайского посольства в Петербурге, здесь почти не носятся, за исключением разве немногих купцов и приказчиков (впрочем, быть может, это есть принадлежность более северного народа). Купцы большею частью носят серые поярковые шляпы и котелки европейского фасона, а прислуга ходит и вовсе без головных уборов, прикрывая темя от солнца разве только веером или каким-то широким листом вроде лопуха и, что замечательно, в то время как у европейцев последствием малейшей в этом отношении неосторожности зачастую является солнечный удар, привычные к своему солнцу китайцы могут ходить с непокрытой головой сколько им угодно, не испытывая от того никаких дурных последствий. Но портовые грузчики и паланкинщики, которым приходится подолгу и уж именно "в поте лица" работать на солнцепеке, носят все без исключения очень широкополые конические шляпы из бамбуковой или соломенной плетенки, доставляющей им более тени во время работы.
   На этой же самой улице можно было видеть, до чего простирается у китайцев страсть к азартным играм всякого рода: в кости, в орлянку, в чет и нечет, в угадку количества зажатых в ладони чохов и тому подобное. Играют на ходу, и стоя, и сидя на корточках, то по-двое, то целыми кучками, играют и старый, и малый в буквальном смысле, потому что за игрой вы встречаете здесь дряхлых, трясущихся от опиума старикашек и маленьких мальчиков лет семи, восьми, а в промежуток между сими двумя крайностями предаются игре решительно все возрасты, и преимущество распространена игра между чернорабочими, которые доходят до такого азарта, что нередко проигрывают с себя последнюю кофту и остаются совершенно голыми. Ходячие лотереи также собирают немалую лепту со страсти к выигрышам. Мы видели тут два рода этих лотерей: одни, в виде разных грошевых безделушек европейского изделия, помещаются сполна на разносном лотке промышленника; другие, более разнообразные, возятся людскою силой на небольшой платформе на колесах, при двух или трех промышленниках, которые о своем приближении возвещают уличной публике ударами в гонг или бубны. В этих последних лотереях разыгрывается всякая всячина до сладких пирожков включительно, а для приманки выставлено несколько блестящих европейских вещиц, вроде мельхиоровых подсвечников и портсигаров, хрустальных вазочек и флаконов, золоченых запонок, браслетов, карманных часов и тому подобного. У лоточных разносчиков играют на кости, которые носят в стакане, а у развозных лотерейщиков имеется какой-то инструмент вроде рулетки, где судьбу выигрыша или проигрыша решает катящийся по кругу костяной шарик. Промысел этот должно быть необычайно выгоден, потому что чуть только появляется где лотерейщик, толпа тотчас же окружает его, сначала с целью поглазеть, а затем мало-помалу увлекается и пристает к числу играющих. Иногда к такому сборищу подойдет и полицейский, но ловкий лотерейщик тотчас, с видом знакомого человека, делает ему выразительный знак рукой, -- и ублаготворенный блюститель общественного порядка отходит прочь, как бы ничего не замечая. Лотереи собственно здесь не запрещены, но полицейским платится за то, чтоб они не разгоняли толпу игроков, часто мешающим свободе уличного движения.
   Вся западная часть города заселена почти исключительно китайским людом темных и сомнительных профессий да портовыми чернорабочими; хорошие же ремесленники, как портные, сапожники и прочие, работающие на европейцев и имеющие свои собственные мастерские, помешаются в другом конце города, преимущественно в улице Ван-Ней-шонг, что значит "счастливая долина". Это все люди солидные, добросовестные, хорошие мастера и не имеют ничего общего с Тал-Пин-Шаном, кроме, быть может, некоторой страсти к игре (да и то далеко не все), которой, если когда и предаются, то под большим секретом -- инкогнито и ночью.
   Вернувшись из китайской части города, заходим в магазин нашего консула, господина Реймерса, где, по обыкновению больших магазинов всех европейских колоний, есть все, чего бы вы ни спросили. Здесь приобрели мы несколько гонконгских видов, но нельзя сказать, чтоб особенно дешево (по 1/2 доллара штука), а типы и того дороже. Это заставило нас идти к фотографу-китайцу, он же и живописец, в надежде добыть себе типы подешевле. Мастерская китайского фотографа помещается на четвертом этаже одного большого дома в улице Королевы. Ведет туда узкая деревянная лестница, как нельзя удобнее приспособленная к тому, чтоб посетитель мог на ней ломать себе и ноги, и шею, -- до того она крута. Поднявшись по ней до самого верха, мы чуть не уткнулись головой в опушенный деревянный люк как на чердаках и принялись стучать в него палками, чтобы нам отворили. Стук был услышан, и деревянная крышка поднялась над нами. Входим. Полутемная прихожая: тут же за перегородкой кузня и семейный покой. Следующая затем комната -- мастерская художников. По стенам без симметрии и порядка развешаны фотографии, гуашь, акварели и масляное писанье: виды Гонконга, портреты матросов, китайских купцов, английских негоциантов, каких-то дам и кораблей разных флотов, несколько мастеров и учеников сидят за пюпитрами и рисуют: одни перед окнами тыкают остреньким пинзельком в негативы, исправляя их погрешности, другие раскрашивают портреты яркими китайскими и умеренными европейскими красками (это смотря по желанию заказчика), третьи живописуют гонконгские виды. Меня в особенности заинтересовал европейский прием или пошиб китайских художников в живописи. Некоторые из показанных нам видов и портретов были писаны совершенно европейскою манерой: другие же, как например, морские виды и портреты кораблей -- смесью европейского пошиба с китайским, воздух и вода по-европейски, вольно, широко, перспективно и в некоторых случаях даже сочно, а паруса и в особенности корабельные снасти совсем по-китайски, по линейке и даже с такими подробностями, которые в натуре хотя и существуют, но с расстояния не могут быть видимы простым глазом. Третья манера -- в портретной живописи, совсем уже китайская (пунктир и самый мелкий, тончайший штришок), но с сохранением удивительного сходства. Эта манера прилагается к перерисовке портретов в уменьшенном или увеличенном размере, причем как рисунок оригинала, так и полотно или картон копии разбиваются карандашом по линейке в клетку, на равное число квадратиков и каждая часть лица, заключенная в известном квадратике на оригинале й, это все уже значительно изменилось.
   Театральный оркестр состоит из самсинов, дудок, флейт, флажолетов29, большого и малого барабанов, гонга и трещоток, что в совокупности являет музыку для европейского уха совершенно невозможную. Уловить во всем этом какую-нибудь мелодию нечего и думать, и я скажу, что на мой слух китайская музыка куда мелодичнее! Там, когда прекращается порой шум и грохот и наступает очередь одних струнных инструментов, вы слышите своеобразную гамму и вполне различаете мотив; здесь же в редкие моменты затишья варварских "мусикийских орудий", мелодия флейт и самсинов обращается в какое-то полутонное завывание. Музыканты помещаются сбоку, с правой стороны под литерною ложей, и прикрыты от публики решеткой. Впереди их сидят двое капельмейстеров или хорагов. Впрочем, должен сознаться, что это название не совсем-то подходит к разнообразному роду их обязанностей, но как назвать их иначе, я, право, не знаю. Обязанности их состоят, во-первых, в том, чтобы возвещать публике выход на сцену наиболее важных действующих лиц. Для этого в их распоряжении имеются деревянные кирпичи с кожаною перемычкой для продевания руки, которыми они с силой ударяют от двух до трех раз об пол. Во-вторых, они же во время самой сценической игры поясняют иногда зрителям то, что не выражается игрой или подразумевается автором, как, например, время или место действия, обстоятельства, при каких оно происходит, или что в данный момент должно происходить вне сцены и тому подобное. Также если герой, произнеся монолог, удаляется с подмосток, они иногда выражают о нем вкратце какое-либо подходящее мнение или рассуждение, вроде, например: "Бедный рыцарь Кисоноске! Как он жестоко страдает!" или "Великодушная мать! Какой пример геройского самоотвержения являет нам она собою!" В этом случае роль их отчасти напоминает роль хора древнегреческих трагедий, но все эти их сценарные вставки произносятся ровным монотонным голосом, как бы читая по книге. В-третьих, они же должны обращать внимание зрителя на особо важные или выдающиеся места диалогов, монологов и немых сцен, указывая на них сдавленно-гортанными возгласами "О!", "Ого!", "Гэ-э!" и тому подобное. Но не могу не заметить, что на наш взгляд все это только мешает слушать и нарушает цельность впечатления. Наконец, они же подают музыкантам знак, когда начинать и когда прекращать музыку. Суфлерской будки нет, но суфлеры имеются, и нередко у каждого из крупных действующих лиц есть свой особый суфлер. Так, например, когда на сцену выступает какой-либо герой для произнесения длинного, но не совсем-то заученного монолога, позади его прокрадывается, согнувшись, и его суфлер, одетый непременно во все черное, имея на лице черный креповый вуаль. Этот вуаль и цвет одежды должны обозначать, что его, собственно, нет на сцене ни в качестве действующего лица, ни в смысле суфлера, а потому-де зритель не должен вовсе обращать на него внимания как на нечто несуществующее. Суфлер приседает на корточки несколько позади актера, повернувшись к публике спиной, что также обозначает его сценическое небытие, и, откинув несколько вуаль, следит по вынутой из рукава тетрадки за монологом героя, подсказывая ему только в том месте, где нужно. С окончанием своей обязанности он, точно так же согнувшись, поспешно убегает со сцены, пока вновь не окажется в нем надобность. Во время диалогов и сцен появляются таким же образом по двое и более суфлеров, что на непривычного зрителя производит несколько странное и отчасти комическое впечатление. Театральные коскеисы, имеющие надобность появляться зачем-либо на сцене во время самого представления, например, убрать что-нибудь или осветить актера, одеваются так же как суфлеры, с такими же вуалями на лице и всегда стараются справить свое дело как можно поспешнее и незаметнее для публики. Я сказал "осветить актера": это тоже совершенно оригинальное обыкновение японского театра, находящееся в прямой зависимости от отсутствия рампы. Если нужно обратить внимание зрителя на какую-нибудь особенность костюма, прически и гримировки актера, на его позу или мимику, то к нему подбегают с обеих сторон два коскеиса с длинными палками, на конце которых перпендикулярно насажено по восковой свече. Появление свеч у лица, у головы, снизу или сбоку служит публике указателем, на что именно следует смотреть в данную минуту.
   Драма, которой предстояло нам любоваться, называется "Жертва школьного учителя".
   Как только занавес был отдернут, музыка сразу замолкла, и на открывшейся сцене перед нами предстала детская школа. Около десятка мальчуганов сидели за низенькими пюпитрами; одни упражнялись в письме, другие громко зубрили свои уроки. Между ними находился и один великовозрастный балбес, лентяй и лакомка, но зато великий мастер на всякие школьничества и проделки над своим почтенным учителем. Эта комическая личность между учениками. Следует ряд комических сцен, заключающихся в разных проделках, с одной стороны, и выговорах с угрозами, с другой. Учитель -- человек семейный, у него молодая жена и сынок лет пяти-шести, которого оба они страстно любят. Жена уговаривает мужа не горячиться и простить неразумных школьников, а пока что отдохнуть, выкурить одну-другую кизеру, освежиться чаем. В это время вдали на левых мостках показывается средних лет дама-горожанка, ведущая за руку шестилетнего мальчика. Она входит в школу и объясняет, что желала бы сдать своего сына в ученье, но предварительно ей нужно-де переговорить с почтенным педагогом об условиях с глазу на глаз. Учитель объявляет школьникам рекреацию, с тем, чтоб они убирались пока вон, и удаляет жену с сыном из комнаты. Оставшись с ним наедине, дама объясняет ему, что она супруга дайнио -- владетельного князя (позабыл имя, но, положим, пусть будет хоть Овари, -- да простят мне японские историки и драматурги эту вольность!). Учитель принадлежит к числу подданных этого феодала, который к тому же оказал ему когда-то какое-то благодеяние. Княгиня Овари, явившаяся инкогнито в костюме простой горожанки, берет с него клятву, что он сохранит в тайне то, что она имеет сообщить ему. Учитель дает слово. Тогда она открывает ему, что ее семейству угрожает страшная опасность, что сегун (опять-таки не помню имени), с которым они находится в родстве, принадлежа к одной из ветвей того же рода Такун-гавы из Гозанке, благодаря ложным наветам врагов, заподозрил князя Овари в замыслах на присвоение себе сегунальной власти, чтоб укрепить ее за своим родом. Поэтому мстительный сегун, как узнала она из тайного, но самого верного источника, не рискуя действовать в открытую, решил себе получить каким бы то ни было путем голову их единственного сына и наследника и тем пресечь в корне их мнимые замыслы. Наемные убийцы уже готовы и только ждут случая, а между тем муж ее в отсутствии, в дальнем походе, и сын их таким образом беззащитен. Она умоляет учителя принять мальчика в число своих учеников под другим именем и скрыть его у себя, пока не пройдет вся эта страшная опасность; она убеждена, что, возвратившись, ее невинный муж сумеет оправдаться перед своим властным и подозрительным родственником: она уже отправила к нему с письмом надежных гонцов, но теперь прежде всего должно спасти жизнь сына и сделать это, не теряя ни минуты. Учитель почтительно и твердо объявляет княгине, что готов исполнить ее волю чего бы то ему ни стоило, и что за безопасность мальчика он ей ручается своею головой. Растроганная, умиленная и обрадованная мать не знает как благодарить его и передает ему сына. Ей тяжко и страшно разлучаться со своим ребенком, но благоразумие повелевает это; в ней происходит борьба нескольких чувств, а малютка меж тем не хочет расставаться с нею; надо его уговорить, успокоить и в то же время надо спешить отсюда, потому что, как знать! быть может, шпионы сегуна не дремлют, быть может, они уже следят за каждым ее шагом. Учитель ради безопасности выпроваживает ее другим ходом, и она удаляется, кидая последний взгляд на своего малютку, улыбаясь ему сквозь слезы и утешая, что скоро вернется. На этом первый акт кончается.
   Плато мгновенно поворачивается на четверть круга, и перед нами цветочный сад загородного чайного дома. Второй акт посвящен деятельности шпионов сегуна, которые сбились с ног в своих усердных розысках исчезнувшего маленького князя и сошлись на совет в условленном месте загородного сада. Здесь опять проходят перед зрителем в живых и не лишенных юмора сценах несколько буржуазных и сельских типов мужчин и женщин, которых шпионы стараются ловким манером и так, и этак зондировать насчет предмета своих поисков. Появляется, между прочим, великовозрастный придурковатый балбес, падкий на лакомства, которого с помощью сладких пирожков и нескольких чашек саки шпионам удается поддеть на свою удочку. Не ведая сам, что творит, он выбалтывает им, как надоела ему школа и как он предпочел бы всякой науке должность бето, конюха, тем более, что и сам великий сегун Фиде-Оси, Тайко-сама, первоначально был конюхом; далее рассказывает он, какие проделки учиняет каждодневно над своим учителем, как уважают его, балбеса, все остальные школьники и как он не дает им спуску, но сегодня-де учитель задал ему знатную трепку за то, что он отнял сладкий пирог у новичка, только вчера приведенного к ним в школу, и что за этим-де маленьким щенком больно уж ухаживает учителева хозяйка, для того что, надо быть, богатый или знатный: у них-де в доме и проживает. Эта болтовня вдруг дает шпионам нить, и они снова принимаются за розыски, составляют целый план действий, который в конце концов венчается полным успехом: убежище исчезнувшего мальчика открыто, остается только получить обещанную сегуном награду.
   В третьем действии перед нами опять школьная комната того же учителя, только уже без учеников. Классные занятия кончились, наступил вечер. Семья учителя только что поужинала и мирно наслаждается вечерним отдыхом. Двое деток -- сын этой семьи и его погодок, маленький князь, -- играют между собой на циновке. Муж с женой любуются на их забавы и сами принимают в них участие, то рассказывая побасенки, то вырезывая из бумаги коньков и человечков. Но время уже и на покой. Жена уводит мальчиков спать и остается пока с ними укладывать их в постели, а муж тем часом берется за какую-то книгу. Но вот в глубине зрительной залы на левых мостках появляются три личности. Двое из них закутаны в темные киримоны с низко надвинутыми на глаза головными повязками, а третий -- здоровенный атлет в коротком одеянии с наплечными накрахмаленными воскрыльями, оголенными мускулистыми руками и туго стянутым брюхом шествует за ними сзади. У каждого из них торчат за поясом по две сабли, -- знак их чиновного достоинства. Лица исполнены мрачного и грозного выражения, а у заднего просто какая-то зверская отвратительная морда, на которую гример не пожалел ни красной и синей краски, ни сажи для выписки изогнутых и круто, сверху вниз мыском сведенных бровей. Они приближаются медленным, традиционно-трагическим шагом и, подойдя к ширме, изображающей на сцене входную дверь; один из передних тихим ударом в нее предупреждает о приходе нежданных гостей. Учитель отворяет дверь и отшатывается в немом ужасе. Таинственные незнакомцы тем же журавлиным размеренным шагом входят один за другим в комнату и тихо опускаются друг против друга на циновку, а третий останавливается у двери, приняв грозную позу со скрещенными на груди руками. Смущенный учитель с недоумением смотрит то на тех двух, то на третьего гостя. Ему делают знак приблизиться и указывают место. Учитель опускается на колени между ними, отступя несколько в глубь сцены. Тогда один из таинственных незнакомцев возвещает ему, что они Якунины (чиновники), прибывшие к нему по повелению великого сегуна, именем которого спрашивают его: он ли учитель такой-то. Тот отвечает утвердительно. Тогда приближается третий и, развернув сверток, читает данное ему повеление взять от учителя такого-то скрывающегося у него малолетнего сына князя Овари и в присутствии назначенных якунинов совершить над ним действие высшей справедливости. Учитель не сомневается на счет рокового значения этих слов: он по внешнему традиционному виду чтеца узнал в нем "меч правосудия", то есть собственного палача его высокой светлости. В удостоверение подлинности приказа ему показывают на свертке печать сегуна. Ни запирательства, ни сопротивления быть не может, и надо исполнить повеление немедленно. "Вы хотите взять его сейчас же?" -- с полным самообладанием, по-видимому, равнодушно спрашивает учитель. -- "Живого или мертвого!" -- отвечает ему "меч правосудия". -- "Сегуну нужна голова его". -- "Голова?.. Да будет исполнена высокая воля!" И учитель поднимается с места, чтоб удалиться. "Куда?" -- останавливают его Якунины. Он объясняет им, что дети спят уже, что надо взять мальчика так, чтобы не потревожить его собственного ребенка, который нездоров и, наверное, перепугается, увидя посторонних, что он-де сам сделает все осторожно, тихо и через несколько минут передаст им драгоценную ношу, а потому во имя уважения к святости семейного очага просит не следовать за ним и позволить ему удалиться. На его зов является жена, которой он приказывает остаться с якунинами и быть любезной хозяйкой, а сам с их позволения уходит. Через несколько минут учитель появляется из-за драпировки, неся в руках блюдо под шелковым покрывалом и прежде, чем вступить на сцену, приказывает жене удалиться на двор и не входить в дом, пока он ей не скажет. Та, конечно, не смеет ослушаться воли своего мужа и властелина, и в ту же минуту беспрекословно, с надлежащими почтениями удаляется. Тогда учитель медленными шагами приближается к авансцене, медленно опускается на колени на своем прежнем месте перед якунинами и сдергивает покрывало. Палач и якунины смотрят на него глазами полными недоумения. Он страшно бледен, но сохраняет кажущееся спокойствие, только чуть заметное дрожание рук выдает его внутренние ощущения. Недоумение якунинов понятно: вместо ожидаемого ребенка они видят перед собой блюдо, покрытое цилиндрическим картонным колпаком вроде опрокитнутой коробки. С минуту длится немая сцена. "Высокая воля сегуна исполнена", -- произносит наконец учитель глухим упавшим голосом и снимает обеими руками колпак. На блюде лежит мертвая голова ребенка. На этом третий акт кончается.
   В следующем действии перед сегуном случайно раскрываются все козни врагов отсутствующего князя Овари. Подслушав их разговор, он убеждается в полной невиновности своего оклеветанного родича, но увы! уже поздно: к нему приносят отрубленную голову ребенка. Конечно, он отдаст приказ казнить клеветников самыми лютыми, мучительными казнями; он предоставит князю Овари наслаждаться зрелищем их мучений, но разве это удовлетворит его за потерю единственного, страстно любимого сына. Надо наконец объявить об этом несчастной матери, надо отправить к ней тело и голову для почетного погребения; но как сделать все это, как объявить ей такую ужасную истину?.. А между тем молва о мучительной смерти невинного ребенка уже распространилась по городу.
   В последнем акте перед зрителями опять та же классная комната в доме учителя. Сам он сидит удрученный глубоким горем, не будучи в состоянии следить за занятиями своих учеников, ничего не видя, ни о чем не думая, кроме одной гнетущей его мысли. Вдруг порывисто входит на сцену княгиня Овари и останавливается перед учителем, пронзая его взглядом, полным укора, горя и негодования. Задыхающимся от волнения голосом она бросает ему в лицо укоризны и проклятия: зачем он так гнусно обманул ее доверие, зачем сам собственноручно отрубил голову ее сыну, когда Якунины требовали только его выдачи? Если б он выдал им его живого, ребенок остался бы жив, потому что сегун убедился в клевете! -- "Где мой сын! Отдай мне моего сына!" -- Кричит она ему в исступлении. Под градом ее проклятий учитель на минуту удаляется со сцены и затем со словами: "Вот он! Возьмите его!" выводит за руку маленького князя и передает его матери. Одно мгновение она стоит неподвижно как остолбенелая, не веря собственным глазам, и вдруг с невыразимым криком радости и счастия кидается к своему ребенку, прячет его в своих объятиях, целует, ощупывает его голову и плечи, смеется и плачет и снова начинает покрывать его поцелуями. Счастие ее беспредельно. А между тем отвернувшийся в сторону учитель стоит в глухой борьбе с самим собой, ломая руки, и, видимо, стараясь подавить в себе подступающие к горлу рыдания. Но наконец счастливая мать опомнилась от первого внезапно нахлынувшего прилива радости и бросается к учителю благодарить его. -- "Но что ж это значит? -- приступает она к нему с расспросами, -- чья же голова была принесена к сегуну?" -- "Голова моего собственного сына, государыня! Я сдержал свое слово", -- почтительно отвечает ей учитель, и с этими последними словами надвигающаяся занавесь кладет конец немой картине, где мы видим княгиню-мать, как громом пораженную этой безмерной жертвой, и всю школу, как бы застывшую в одном чувстве ужаса и благоговейного почтения к своему наставнику.
   На этом пьеса кончается. Время действия ее относится к XVII веку нашей эры, и сюжет, говорят, основан на историческом факте. Публика проводила последнюю картину знаками общего одобрения, которое здесь выражается далеко не так шумно, как в Европе; возгласов было слышно немного, да и то в обыкновенный голос; но зато со всех концов залы дружно раздавался сухой треск сложенных вееров, которыми зрители ударяли о ладонь левой руки. И действительно, как самая пьеса, так и ее исполнение вполне заслуживали похвалы. Это была мастерская игра, в особенности в двух выдающихся ролях учителя и княгини. Последнюю изображал старик-актер, о котором упомянуто выше. Я уже сказал, что его гримировка, манеры, походка, голос, -- все это вполне женское; но, кроме того, сколько таланта и теплоты в самой игре его! Как тонко была разыграна им сцена прощания с сыном в первом акте и как превосходно выдержан весь последний акт! Достаточно сказать, что не зная языка и довольствуясь порой только краткими пояснениями А. С. Маленды, мы понимали весь ход пьесы и с живейшим интересом следили за нею от начала до конца, и это только благодаря самой игре актеров. Эта полная реальной и психической правды игра достигала порой до степени высокой художественности, что и делало ее, помимо языка, понятной каждому человеческому сердцу. К числу же недостатков игры вообще японских актеров, за исключением, впрочем, срух вышесказанных исполнителей, надо отнести стремление их к чересчур усиленной мимике: желая придать наибольшую экспрессивность выражению своего лица, в особенности в трагические и патетические моменты, они, что называется, пересаливают, и вследствие этого вместо улыбки или достодолжностной мины нередко получается утрированная гримаса.
   Я не стану особенно распространяться об оригинальной концепции виденной нами драмы, в одно и то же время, если хотите, варварской, но и хватающей вас за самые чувствительные струны сердда. Уже из моего далеко не полного пересказа, затронувшего только самый скелет этой вещи, читатель легко может заметить, что японская драма прокладывает себе совершенно особенные своеобразные пути, не имеющие ничего общего с выработанным шаблоном европейских драматических произведений, и в то же время эта драма остается вполне на житейской, строго реальной почве; она воспринимает в себя все элементы жизни, перемешивая, быть может и не без умысла, трагическое с комическим, как то нередко бывает и в самой действительности, и воспроизводя вполне человеческие образы и житейские типы. В данном случае, например, вся драма завязывается и разыгрывается на глубоком чувстве родительской любви и на величайшей жертве, какую только могло принести это чувство во имя долга, обязательного в силу данного слова. Я уже говорил однажды, что любовь к детям составляет одну из самых выдающихся черт национального характера японцев, и поэтому вы легко можете понять, насколько жизненна и как близка сердцу каждого зрителя драма, построенная именно на этом мотиве. И потом, без сомнения, японская драма затрагивает и пробуждает в зрителе самые возвышенные, рыцарские и патриотические чувства, что всегда более или менее имеет здесь в виду каждый драматический автор; и в этом заключается ее прямое воспитательное значение для общества. Кроме того, вы никогда ни в одной японской пьесе не встретите интриги, которая была бы построена на нарушении замужней женщиной супружеской верности, на чем, напротив, в Европе строится чуть ли не девять десятых всех современных драм и комедий. Охотно допуская на сцену похождения дам Иошивары и вообще типы различного сорта куртизанок, иногда даже в чересчур реальных положениях, японский театр никогда не выводит незаконной связи замужней женщины, хотя вовсе не скрывает всех других ее недостатков и пороков. Некоторые европейские наблюдатели японской жизни и нравов находят в этом большой пробел, упущение или предрассудок, будто бы мешающий свободному всестороннему развитию драматической литературы, из круга которой таким образом изъемлется целая область особых житейских отношений, служащих всегда и везде самым обильным и благодатным материалом для романиста и драматурга. Но люди, более основательно знакомые со складом японской жизни и семейных отношений, не видят тут никакого пробела и объясняют это обстоятельство очень просто. Дело в том, как я и говорил уже прежде, что нарушение супружеской верности со стороны японских жен есть такое редкое, исключительное явление, что оно стоит совершенно вне характера и склада здешней жизни, а потому подобные вопросы отнюдь не могут служить темой для литературных и сценических произведений, всегда стоящих у японцев на реальной, жизненной основе. Просто сама жизнь не дает им для этого достаточной темы. Если же литература и касается иногда вопросов этого рода, то ее отношение к ним лучше всего выяснится нам на нижеследующем примере, который в то же время представляет и лучший образчик того, как понимаются здесь в народном сознании вопросы чести и нравственного долга. Я говорю о самой популярной новелле, передаваемой из поколения в поколение у семейного очага и служащей также одной из любимых тем для профессиональных уличных рассказчиков и импровизаторов. Новелла эта перешла также в письменную литературу в виде целого романа, очень богатого разными бытовыми подробностями, и наконец она же послужила сюжетом для сценической драмы, нередко представляемой в японских театрах. В литературе она известна под названием "Верный Союз", а в народном пересказе под именем "Истории о сорока семи ронинах". Основанием для нее послужило истинное, исторически достоверное происшествие, случившееся в прошлом веке, а именно, в 1727 году. Но, прежде, два слова о том, что такое ронин. Ронин значит павший или потерявший свое положение человек. Этим именем обыкновенно назывались самураи, то есть чиновники и люди придворной гвардии феодальных владельцев (даймио), утратившие своего патрона или лишившиеся его покровительства, вследствие ли постигшей их опалы, или же вследствие его разорения. По своему общественному положению эти даймиоские самураи, как я объяснял уже раньше, подходили ближе всего к бывшей "дробной шляхте", проживавшей "на ласковом хлебе", в качестве разных "официалов", при старопольских магнатах. Предпослав это необходимое объяснение, я должен еще заметить, что мой пересказ истории о сорока ронинах будет заключаться в одном только кратком изложении ее сущности, так как иначе пришлось бы дать перевод целого романа, состоящего из сплетения самых разнородных эпизодов и событий, проследить которые шаг за шагом было бы слишком утомительно для читателя, хотя бы уже по одной необходимости запоминать собственные имена множества действующих лиц и различных местностей. Итак, вот в чем заключается сущность этой любопытной истории:
   В двадцатых годах прошлого века, при киотском дворце, в числе приближенных лиц микадо, находился некто Иенео Такумино-Ками, богатый и знатный даймио, владевший значительными землями и содержавший при своем дворе сорок семь самураев, в качестве чиновников, вассалов и телохранителей. Иенео Такуми был женат на знаменитой красавице Кавайо, по которой многие из придворных кавалеров сходили с ума и воспевали ее в нежных стансах и мадригалах. Но, принимая эту дань поклонения своей красоте, Кавайо оставалась всегда на недоступной высоте любящей и верной супруги.
   Однажды Иенео Такуми был послан от микадо с важным поручением к сегуну в Иедо. Отправляясь из Киото с полным великолепием, как надлежит знатному феодалу и посланнику микадо, и зная, что ему придется пробыть в Иеддо довольно долгое время, Иенео взял с собой и супругу. Молва о поразительной красоте, изяществе, грации и талантах Кавайо предшествовала ей в Иеддо еще ранее появления ее в этой второй столице Японии. И вот на несчастие встретился с нею однажды при дворе сегуна один из самых могущественных вельмож этого двора некто Кацуке-но-Суке, князь Моро-наго, человек уже пожилой и притом самой почтенной наружности, что не помешало ему, однако, воспылать к Кавайо нежною страстью, со всем пылом, приличным разве семнадцатилетнему юноше. Он не упускал ни малейшего случая выказывать ей эту страсть и наконец однажды прямо оскорбил ее бесчестным предложением. Кавайо вынуждена была пожаловаться своему мужу и просила оградить ее от наглых и назойливых преследований старого сластолюбца. Встретясь после этого с князем Мороного во дворце сегуна, возмущенный Иенео схватился за свою саблю, с намерением изрубить его, но князю удалось убежать и донести о поступке Иенео сегуну. Поступок же этот составлял важнейшее нарушение придворного этикета, безусловно воспрещающего обнажать во дворце оружие. По закону Иенео Такуми должен был подлежать за это смертной казни и конфискации всего своего имущества. Понимая степень павшей на него ответственности, Иенео решается умереть по крайней мере недаром и во что бы то ни стало отомстить оскорбителю достоинства своей супруги. Узнав, что князь Мороного удалился в один из своих загородных домов, он инкогнито отправляется за ним на поиски, в сопровождении одного только верного своего самурая Кампео, обязанность коего состояла в том, чтобы принимать участие во всех приключениях своего господина. Молодой Кампео был его оруженосцем и подручником.
   Выйдя за город, усталые от продолжительной ходьбы, они завернули отдохнуть в один из попутных чайных домов и расположились на его веранде. Кампео нарочно склонил своего господина зайти именно в этот чайный дом, имея про себя в виду, что тут живет его возлюбленная, молодая хорошенькая Кара, с которою ему очень хотелось повидаться. С появлением Иенео, он отлучается с нею на свиданье в соседнюю рощу, располагая возвратиться к тому часу, как господин его отдохнет и напьется чаю. Между тем, во время его отсутствия появляется на дороге князь Моронаго, вышедший на прогулку пешком, в сопровождении нескольких своих самураев, следовавших за ним издали. Завидя своего врага, Иенео бросается к нему навстречу и, обнажив саблю, вызывает его на немедленный поединок. Коцуке хотел было уклониться, но Иенео заградил ему путь отступления и принудил драться. Сабли их скрестились, и князь был слегка ранен одним из первых выпадов противника, как вдруг в эту самую минуту бегом подоспели на место его самураи и, налетев сзади на Иенео, схватили его, обезоружили и, связав по рукам и ногам, сдали полицейским чиновникам сегуна, как человека, совершившего разбойническое нападение среди дороги на их патрона. Это обстоятельство еще отяготило прежнюю вину несчастного Иенео. По повелению сегуна, он был отвезен под арестом в свое имение, где ему вменялось в обязанность ожидать приговора и наказания. Верный его оруженосец Кампео, вернувшись после свидания с Карой из рощи, уже не нашел своего господина на месте и, узнав в чайном доме обо всем, что произошло в его отсутствии, хотел было лишить себя жизни с отчаяния, что не мог охранить Иенео, но Кара силой любви своей умолила его не налагать на себя руку и увела с собою в дальнюю деревню, к своим родителям земледельцам. В деревне Кампео вскоре женился на Каре.
   Между тем приговор членов верховного совета сегуна, постановляемый именем микадо, не заставил долго ждать себя. Иенео, сидя у себя в поместье, бестрепетно ждет казни и, чтобы показать своим домашним полное спокойствие духа, сочиняет стихи. В роковой день ожидаемой смерти, в то время как он сидел, погруженный в свои думы, за ним тихонько раздвинулась ширма и в комнату вошла его супруга Кавайо. На лице ее отражалась душевная мука. Она подошла к нему и, склонясь перед ним на колени, коснулась челом циновки.
   -- Надеюсь, что мой повелитель бодр и здоров, -- сказала она взволнованным голосом.
   -- Я здоров, Кавайо, но ты почему так грустна?
   Княгиня сдержала свою горесть и отвечала.
   -- Моему господину угрожает опасность, как же могу я быть счастлива?
   Иенео был тронут этими словами, но не показал виду. Бросив на жену взгляд, полный нежности, он постарался ободрить ее и, когда она несколько успокоилась, довел ее до дверей своей половины дома, говоря:
   -- Дорогая моя, я пришлю за тобою, когда настанет час... Мы еще увидимся... Я вижу, ты провела бессонную ночь; приляг и постарайся заснуть.
   Она, шатаясь, вышла в коридор и, бросившись на пол, разразилась рыданиями. Сердце у нее разрывалось.
   Несколько минут спустя, два Якунина прибыли в дом Иенео Такуми и вручили ему приказ, чтоб он, в силу японского обычая, как благородный человек, сам лишил себя жизни. Такуми, согласно нравам страны, подчиняется этому повелению беспрекословно, но хочет только передать свою последнюю волю главному своему самураю, советнику и любимцу Юраносуко, который, к сожалению, в данную минуту находится в отлучке из дому. Четверо из приближенных самураев, узнав, что их даймио должен сейчас умереть, стали просить якунинов, чтоб им дозволено было видеть его перед смертью. Когда Якунины доложили Иенео об этом желании его вассалов, он ответил, что примет их только тогда, как возвратится Юреносуко. Между тем, осужденному был принесен короткий меч, как бритва отточенный предварительно с обеих сторон, и положен на низенький столик в углу комнаты. Иенео приготовился и занял свое место у столика.
   -- Теперь, милостивые государи, -- обратился он к якунинам, -- будьте свидетелями моего повиновения императорскому приказу.
   И он взял в руки меч и благоговейно поднес его к своему челу, но тут как бы вдруг вспомнил что-то и стал звать одного из самураев: -- Рикио! Рикио!
   -- Я здесь, господин.
   -- Юраносуко еще не воротился?
   -- Нет, господин.
   -- Увы!.. А я так желал увидеть его еще раз!.. Мне так нужно было поговорить с ним... Но что делать, не судьба.
   И после этих слов осужденный крепко обеими руками ухватился за рукоять меча и навалившись на его острие, мгновенно распорол себе утробу, успев, однако, проговорить, что этот меч он завещает Юраносуко.
   Возвратившийся несколько минут спустя Юраносуко нашел уже Иенео мертвым и благоговейно принял меч, послуживший орудием казни его патрона. На этом мече он произнес клятву отомстить за смерть своего даймио и скрыл его на себе, как величайшее сокровище и святыню.
   Следующий эпизод новеллы чрезвычайно характерен, рисуя нам, насколько женское самопожертвование во имя исполнения какой-либо действительной или даже только воображаемой священной обязанности входит в японские нравы. Престарелая мать Юраносуко была когда-то кормилицей князя Иенео. Узнав о постигшем его несчастии, она поспешила приехать из деревни к нему в дом, но опоздала несколькими минутами и нашла своего вскормленника уже мертвым. Это зрелище чуть не свело ее с ума. Сын увел ее к себе, и слова его мало-помалу как будто ее успокоили, по крайней мере, к ней вернулось самообладание. Когда после похорон Иенео все члены семьи Юраносуко возвратились домой, он объявил им, что все они вместе с матерью отправятся завтра в деревню, в дом его брата. После вечерней трапезы в память покойного Иенео, старушка, по-видимому, спокойно, почти с веселым видом сказала сыну:
   -- Нам недолго уже оставаться здесь, а мне нужно еще кое-что написать. Я пойду в свою комнату.
   Все слуги почтительно ей поклонились, и Юраносуко сказал ей:
   -- Уважаемая матушка, надеюсь, ты будешь хорошо почивать.
   Немного позже, удаляясь тоже на покой, Юраносуко видел, что у матери все еще есть огонь и что, стало быть, она еще не започивала. На утро вся семья поднялась еще до свету, чтоб уложить вещи, а в комнате матери была тишина. Юраносуко, думая, что она еще не выспалась, так как легла очень поздно, не велел ее беспокоить. Но время шло, а мать все не выходит. С некоторым беспокойством постучал он тихонько к ней в дверь и сказал:
   -- Уважаемая матушка, прошу тебя поторопиться. Носильщики уже ждут на дворе. Извини, что я так настойчиво тебя бужу, но уже время... День на дворе.
   Ожидая ответа, Юраносуко прислушался. Тихо. Тогда, встревоженный, он отворил дверь и вошел в комнату.
   -- Уважаемая матушка, -- произнес он вполголоса, отодвигая ширмы, и вдруг с ужасом увидел, что лицо ее бело, как бумага, а на покрывале кровь. С горькими слезами опустился Юраносуко перед ней на колени и, приподняв рукой ее голову, смотрел на величаво спокойное лицо матери. Около нее лежал окровавленный кинжал, и вид этого оружия ясно показал ему всю волю и мужество, одушевлявшее в последнюю минуту, -- мужество, достойное матери дворянина. Рядом, на низеньком столике, лежало письмо с надписью "последнее слово". Вот что писала она твердою рукой:
   "Сын мой, оставляю тебе эти несколько слов. Ужасное бедствие обрушилось на нашего даймио, и я почти обезумела от него. Когда Иенео родился на свет, я приняла его своими собственными руками. Я научила его лепетать слово "уба" (кормилица). Я блюла за его детскими шагами, и сердце мое исполнилось гордости, когда он впервые прошелся от одного конца циновки до другого. Я видела, как расцветало его детство и развивалась славная юность. Я стояла за ширмами, когда он впервые принимал в торжественной аудиенции людей своего класса, и его удивительный такт, его достоинство и мужественная осанка вызвали тогда на моих старческих глазах слезы радостного умиления. Он был сын, которого я вскормила, мой глава и мой повелитель. Поэтому, когда мои глаза увидели его бездыханное тело, я решила себе, что он не совершит неведомый нам путь без спутника. Я кончаю свою жизнь для того, чтобы дух мой сопровождал его в этом странствии. Когда он опять услышит за собою стук моих сокки (деревянные сандалии), то приободрится, так как будет знать, что старуха-кормилица и по смерти окружает его своими попечениями. Сын мой, сердце мое стремится к тебе, хотя я могу лишь слабо выразить мои мысли и чувства. Прочитав это, схватись за рукоять твоей сабли и поклянись отомстить как можно скорее за своего даймио. Эта месть заставит тебя последовать за мною так скоро, что я буду слышать за собою звук твоих сокки и увижусь с тобою в загробном царстве в самом непродолжительном времени".
   По смерти Иенео Такуми, имения его были конфискованы и семья доведена до нищеты. Прекрасная Кавайо решилась вести жизнь отшельницы и поселилась в бедном домике на уединенной горе, окруженная несколькими бывшими своими прислужницами, которые захотели разделить с ней ее горькую долю и труд ради насущного хлеба. Единственною поддержкой ее была надежда, что смерть ее дорогого супруга не останется не отмщенною.
   Между тем, верные самураи Иенео сделались ронинами. Выгнанные из бывших его поместий солдатами сегуна, они в числе сорока шести человек ушли в горы и там доброхотно поклялись перед Юраносуко на том же мече отомстить за смерть Иенео.
   Затем новелла возвращается к Кампео и жене его Каре и рассказывает, как они проводят жизнь в сельском доме тестя и ходят охотиться на медведей. Кампео, однако ж, не может вспомнить без горя и упреков самому себе, что любовь к женщине отвлекла его от исполнения своего долга по отношению к Иенео, -- и вот, однажды встретясь на охоте в горах с одним из бывших своих сотоварищей и узнав от него, что все сорок шесть ронинов поклялись отомстить, Кампео просит его передать Юраносуко, что и он также желает принять участие в общей их клятве. Тот исполнил его просьбу, и спустя несколько времени принес ему ответ бывших товарищей, что желание его может быть исполнено, если он даст денег в общую их складчину на сооружение памятника покойному господину, и что только под этим условием Кампео может возвратить себе право на звание самурая Иенео Такуми-но-ками и на честь принять участие в мести за его смерть. К несчастию, у Кампео не было на это средств, и он в величайшем горе возвратился домой, к тестю. Но тут жена его, узнав, в чем дело, решается на величайшее самопожертвование, лишь бы только доставить мужу необходимые деньги: она закабаляется на пять лет в служанки в один из домов терпимости, так как иначе никто не соглашался выдать ей вперед сполна всю нужную сумму. Но мужу не суждено было воспользоваться деньгами, полученными за Кару. Когда старик, его тесть, шел с этими деньгами домой, на него напали в одной глухой местности разбойники, ограбили его и убили. По неосновательному подозрению в убийстве этом был обвинен сам же Кампео, которому после того, во избежание позорной казни, не оставалось ничего, как только покончить с собою обычным харакири (вспарыванием себе живота). Так погиб сорок седьмой из числа ронинов Иенео.
   Между тем, продавшаяся Кара уже должна была в силу условия оставаться на своем новом месте, где однажды она случайно встретилась со своим братом, находившимся в числе поклявшихся сотоварищей Юраносуко. Разговор его с сестрой представляет, между прочим, одну из оригинальнейших черт японских нравов. "Позволь мне убить тебя, -- говорит он Каре, -- этот поступок мой возвысит меня в глазах нашего вожака Юраносуко, когда он узнает, что сестра моя приняла на себя позор самопродажи в служанки такого дома и что я очистил ее от этого позора, предав смерти. Это будет служить ему доказательством, что я не заурядный подлец, а человек, для которого чувства чести выше всего в мире". Но Кара не соглашается на предложение брата.
   -- Мне не к чему дольше жить на свете, я это знаю, -- говорит она ему, -- но я не хочу умирать от твоей руки, потому что это навлекло бы на тебя гнев и проклятие нашей матери. Лучше же я убью себя сама, а ты потом можешь взять мою голову или хотя бы и все тело и показать кому тебе нужно, в доказательство твоей верности и чести.
   Но Юраносуко не дал погибнуть Каре. Узнав о ее положении и о том, что заставило ее принести такую страшную жертву, последствием которой у нее явилось сознание о необходимости самоубийства, он тотчас же выкупил ее из этого дома и, будучи вдовцом, взял к себе в жены. Таким образом Юраносуко возвратил ей имя честной женщины.
   Намерение сорока шести ронинов мстить за своего даймио не удержалось в строгой тайне и дошло по слухам до князя Моронаго, который вследствие этого окружил себя самою надежною стражей. Чтоб усыпить его подозрительность, ронинам пришлось на время отказаться от мести. Зная, что княжеские шпионы наблюдают за ними, они разделились и решились принять на себя, для виду, разные обязанности: кто сделался плотником, кто поденщиком, кто мелким торговцем, а главный вожак, Юраносуко, прикинулся пьяницей, показывая вид, будто предался всяким порокам. Его встречали только в кабаках, да в игорных и других притонах. Однажды, притворяясь мертвецки пьяным, он валялся в уличной канаве, и в это время какой-то прохожий, родом из княжества Сатцумы, глядя на него, воскликнул на весь народ:
   -- Глядите! Ведь это Юраносуко, бывший советник несчастного Такуми. Вместо того, чтобы мстить за своего господина и благодетеля, он вот что делает! Вот негодяй-то, недостойный честного звания самурая!
   И, пихнув его ногой, прохожий с презрением плюнул в лицо Юраносуко.
   Случай этот был доведен шпионами до сведения князя Мороного и показался ему признаком весьма успокоительным. Но мало этого: Юраносуко в своем притворстве дошел даже до жестокости. Играя постоянно роль развратника, он нарочно оскорблял свою жену на глазах у соседей и выгнал наконец ее из дому со всеми своими детьми от первого брака, за исключением старшего шестнадцатилетнего сына по имени Шикаро. Известие о последнем скандале дошло до князя Моронаго, который после этого совсем уже успокоился и, признав, что всякая опасность для него миновала, распустил большую часть своей стражи. Этого только и ждал Юраносуко. Тайным образом оставил он Киото и пробрался в Иеддо, где уже поджидали его товарищи, собравшиеся в этот город поодиночке, под видом разных ремесленников и рабочих.
   С прибытием вожака, было тотчас же приступлено к делу. Ронины условились не проливать ничьей невинной крови и щадить княжеских слуг, если они не станут сопротивляться; убив же князя Моронаго, голову его отнести на могилу своего патрона, похороненное го в предместье Таканава, в ограде храма Сенгакуджи; затем заявить властям о своем деянии и спокойно ждать себе смертного приговора. А чтоб никто из соседних мещан не вздумал прийти к князю на помощь в решительную минуту, Юраносуко, перед самым началом расправы, оповестил всех их через своих людей запиской следующего содержания: "Мы, ронины, бывшие некогда на службе у Иенео Такуми-но-Ками, проникаем в эту ночь во дворец Коцуке-но-Суке, князя Моронаго, чтоб отомстить за смерть нашего господина. Мы не воры, не разбойники и никакого вреда соседним домам не сделаем. Успокойтесь". Получив такое извещение, соседи не спешили на помощь к человеку, не пользовавшемуся общественным расположением в их квартале и оставались дома, предоставив ронинам действовать на свободе.
   Это было зимой. Стояла мрачная, холодная ночь и завывала снежная вьюга, когда ронины, разделясь на две партии, молча направились к яски Моронаго. Тайком перелезли они через высокую ограду дворца и ударами двух молотов высадили внутреннюю дверь дома. Проснувшиеся самураи Мороного бросились на них с оружием в руках, и между теми и другими сразу завязалась кровавая борьба. Вскоре защитники князя валялись на полу израненные или убитые; из ронинов же не погиб ни один человек. Шестнадцатилетний Шикаро, сын Юраносуко, показал тут чудеса храбрости.
   Порешив с телохранителями, ронины стали искать по всем углам дома самого князя, но нигде не находили и уже готовы были с отчаяния распороть себе животы, когда Юраносуко, ощупав его постель, нашел, что она еще теплая, -- стало быть Коцуке где-нибудь тут, недалеко. Стали опять искать, и наконец-то юный Шикаро открыл в одном из чуланов пожилого человека почтенной наружности, одетого в белый шелковый ночной халат. То был Коцуке-но-Суке, князь Моронаго, которого тотчас же все узнали. Тогда Юраносуко опустился перед ним на колени и, исполнив все, что требовалось законами уважения к высокому сану и почтенным летам Коцуке, стал держать к нему слово.
   -- Господин! -- сказал он, не изменяя своей почтительной позы, -- мы люди Иенео Такуми-но-Ками. Ваша светлость имели с ним в прошлом году ссору, вследствие которой он должен был умереть, и теперь высокоуважаемое семейство его разорено и повергнуто в неисходное горе. Как добрые и верные самураи нашего даймио, мы пришли отомстить за него вашей светлости. Вы, конечно, сознаете всю справедливость нашего священного долга и потому мы почтительнейше умоляем вас сделать себе харакири. С вашего позволения, я буду вам помощником {Обязанность помощника состояла в том, чтобы перерубить осужденному шейные позвонки, если он не совсем верно вонзит себе кинжал в утробу. Делалось это из человеколюбия, ради сокращения предсмертных мучений, и потому обязанность помощника, по личной просьбе осужденного дворянина, обыкновенно брал на себя один из его родственников или ближайший друг. Впрочем, каждый самурай еще с детства знает, где находится место, куда надо вонзить острие, чтобы получить смертельный удар и вслед затем почти немедленно испустить дух. Когда осужденный приглашал "помощника", он обыкновенно просил его "сделать ему честь и оказать последнюю дружескую услугу". В настоящее время харакири, как акт заменяющий для дворянина смертную казнь, уже отменен законом.}, и затем, когда вы покончите с собою, я почтительно отделю голову вашей светлости от туловища и положу ее как жертвоприношение на могилу покойного Такуми. Этим вы поможете нам восстановить нарушенную справедливость.
   Коцуке весь дрожал и не отвечал ни слова.
   -- Умоляем вашу светлость не медлить, нам время очень дорого, -- настойчиво сказал ему вожак. -- Чтобы не трудиться искать, позвольте вам предложить тот самый меч, которым совершил себе харакири наш господин: он вполне благонадежен.
   Но князь Мороного впал в постыдное малодушие и не мог решиться умереть смертию дворянина, в то время, как на него с доверием были обращены взоры сорока шести дворян, стоявших перед ним в почтительном ожидании, с полным чувством уважения к его высокому сану и летам. И несмотря на это, князь все-таки не решался.
   Тогда Юраносуко с одного маху ловким и сильным ударом отсек ему голову тем самым мечом, который только что предлагал к его услугам. И так как в доме из числа живущих в нем оставались теперь одни мертвецы, то ронины, во избежание возможности пожара, заботливо потушили во всем доме огонь в очагах и свечи. Затем, положив отрубленную голову в плетеную корзину, они вышли в порядке через открытые ими главные ворота яски и направились к предместью Таканава.
   Уже начинало светать, и весть о ночном происшествии в яски Моронаго, из уст ближайших соседей, начала быстро распространяться по проснувшемуся городу. Народ сбегался толпами и приветствовал торжественную процессию окровавленных, израненных ронинов, в изорванной среди борьбы одежде.
   -- Мы так счастливы! -- с восторгом и увлечением восклицали ронины, -- так счастливы, как если бы нашли цветок, который расцветает один раз в три тысячи лет!
   Можно было опасаться, как бы они не подверглись по пути нападению со стороны самураев одного из родственников князя Моронаго; поэтому один из восемнадцати главнейших князей японских, друг и родственник покойного Иенео, поспешно выслал к ним на защиту всех своих воинов. Когда ронины проходили мимо яски князя Сендай, их с почетом пригласили зайти во двор и угостили рисом и теплым саки. Прибыв ко храму Сенгакуджи, где покоится прах Иенео, они обмыли свою кровавую добычу в фонтане, который и до наших дней журчит на том же самом месте и в том же самом виде {При этом фонтане находится надпись гласящая об этом обстоятельстве.}, и затем следующим образом совершили "обряд примирения".
   Юраносуко вынул из бокового кармана маленькую заупокойную скрижаль, на которой было начертано имя их усопшего господина, и поставил ее на столик, нарочно принесенный для этого на могилу Иенео; перед скрижалью он положил обмытую голову князя Моронаго, затем взял фимиамницу, наполненную ароматным куревом, обкурил ею со всех сторон могилу и поставил на столик рядом со скрижалью. Остальные ронины, окружив могилу, опустились на колени и все время пребывали в благоговейном молчании. Исполнив обряд, Юраносуко положил перед могилой три земные поклона и воскликнул растроганным голосом:
   -- Дух моего господина! С глубоким чувством уважения предстают твои самураи перед тобою. Ты, господин, близок ныне к тому, кто родился на свет из цветка лотоса и достиг славы и величия, превышающих человеческий разум (Будда). Дрожащею рукой кладу перед скрижалью, на коей начертано твое незабвенное имя, голову твоего врага, отрубленную мною тем самым мечом, который в час твоей кончины ты завещал верному слуге своему. О, господин наш, обитающий ныне под сенью райских дерев и среди цветущих лотосов. Воззри оттуда благосклонно на дар, приносимый тебе твоими самураями!
   Все присутствующие поклонились в землю и заплакали. Заплакал и местный бонза, бывший очевидцем этого торжественного обряда. Юраносуко заранее вручил ему все находившиеся у него деньги ронинов на расходы для будущего их погребения, так как всем им предстояла теперь казнь, и просил похоронить всех их рядом, подле могилы их даймио. После этого, они расположились тут же на отдых, спокойно ожидая своей участи.
   Вскоре явились якунины со стражей и объявили ронинам, что арестуют их по повелению сегуна. Ронины с подобающим уважением выслушали волю высокой власти и беспрекословно ей подчинились. Вскоре их потребовали из тюрьмы на суд в городжио (верховный совет), где и было им объявлено, что так как они преступили долг уважения, подобающего столице сегуна и его правительству, самовольно присвоив себе суд и расправу над японским гражданином, то и присуждаются за это к смертной казни.
   -- Мы ели хлеб Иенео, -- заявили они суду в свое оправдание, -- и потому мы не могли поступить иначе. Конфуцзы говорит: "Ты не должен жить под одним небом или ходить по одной земле со врагом отца твоего или господина". Каким же образом могли бы мы читать этот стих, не краснея. Мы верные слуги и честные самураи, мы поступили по долгу нашей совести, и спокойно, с благодарностью принимаем ваше осуждение.
   Тогда члены городжио объявили им, что, принимая во внимание высокие побуждения их поступка, а равно и сочувствие к ним общественного мнения, единодушно одобряющего их верность памяти своего господина, верховный совет именем микадо постановляет не лишать их чести дворянского звания и потому разрешает им вместо публичной казни самим сделать себе харакири.
   Ронины поклонились и с почтительною благодарностью приняли этот дар особой к ним милости. Тогда разделили их на четыре отделения и передали под надзор четырем даймио, которые препроводили их к себе в дома, угостили как почетных гостей и приказали слугам сделать все необходимые приготовления к предстоящей операции. В тот же день все сорок шесть ронинов, в присутствии особо назначенных чиновников сегуна, с мужественным спокойствием собственноручно исполнили над собою приговор городжио. Тела их были перенесены в Сенгакуджи и похоронены с честью, в ряд, подле ими же воздвигнутой роскошной гробницы Иенео Такуми. Бок-о-бок с господином покоится Юраносуко, затем его сын Шикаро и далее, по порядку, вдоль ограды, все остальные. Надо всеми ними воздвигнуты из доброхотных народных пожертвований одинаковые каменные памятники, которые с тех пор служат предметом народного почтения. Нет того дня, чтобы в ограду Сенгакуджи не являлись посетители поклониться праху сорока семи мучеников и украсить их могилы свежими цветами и ветвями. Отцы приводят сюда сыновей поучиться примеру беззаветной преданности своему долгу. Предание говорит, что вслед за погребением ронинов, одним из первых явился к ним на поклонение человек из Сатцумы, оскорбивший некогда Юраносуко, когда тот притворялся пьяным в канаве. Опустясь на колени перед его могилой, он заявил всем присутствующим, что пришел дать почетное удовлетворение мученику и искупить свою вину за нанесенное ему оскорбление. С этими словами человек из Сатцумы вынул нож и вспорол себе утробу. Его похоронили тут же, с ронинами, могила его последняя с краю. В храме Сенгакуджи и до сих пор сохраняются одежды и оружие сорока шести ронинов, а равно и найденный на груди каждого из них записки, где они излагают причины и нравственные побуждения своего поступка. Там же, вокруг алтаря стоят прекрасно вырезанные из дерева и раскрашенные статуи Иенео и всех его ронинов, представленных во всеоружии в момент битвы. Общественное мнение и до сих пор одобряет поступок "сорока семи", приводя его каждый раз, когда нужно указать на героический пример верности своему долгу. Барон Гюбнер в своих записках рассказывает, между прочим, что в 1868 году один молодой японец, помолившись на могиле Шикаро, сына Юраносуко, тут же вспорол себе брюхо. Рана, однако ж, оказалась не смертельною, и потому он докончил себя, перерезав горло. Записка, найденная при нем, гласила, что он, ронин, желал поступить в число самураев князя Хоизу, но просьбу его отвергли, а так как он не хотел служить никому другому, той пришел в Сенгакуджи умереть близ могилы храбрых. "Каким же образом, -- заключает свой рассказ приводимый автор, -- после таких неоспоримых фактов хотят нас уверить, что исторический государственный строй, сложившийся в течение столетий, мог разрушиться ни с того, ни с сего так внезапно, что чувства и понятия, служившие ему основанием, исчезли вдруг сами собой и что с помощью указов на рисовой бумаге on a change tout cela, как говорит Мольеровский доктор?"
  
   5-го января.
   Сегодня вечером мы посетили Иошивару, знаменитый квартал куртизанок, о котором я упоминал уже раньше. Наблюдая Японию, было любопытно взглянуть, между прочим, и на эту отрицательную сторону ее социальной жизни, поставленную здесь в совершенно особые условия. Иошивара, это в некотором роде токийские трущобы. Лежит она к северо-западу от храмов Асаксы, среди довольно пустынной местности, почти за городом. Миновав Асаксу и Сибайю и оставив позади себя населенные улицы, мы ехали по низменной, болотистой равнине совершенно сельского характера и вскоре поднялись на высокую земляную дамбу, длиной около двух верст, проложенную напрямик через болото, в направлении с юго-востока на северо-запад. Эта местность, равно как и самая дамба, называется Ниппон-Цуцуми. С правой стороны, вдоль края дамбы, тянется внизу канал, с которым в одном месте сливается небольшое озеро, обсаженное ветлами и поросшее местами камышом; далее рисовые поля и кое-где вдали редкие огоньки в каких-то жилищах. Не знаю, как днем, а вечером вся эта местность производит довольно унылое впечатление. Тут, говорят, поблизости где-то на обширной низменности, находится эшафот, на котором совершаются публичные казни; таких эшафотов в городе два: один для южных, другой для северных кварталов. Дамба, по которой мы ехали, довольно широка; местами на ней попадаются с боков наскоро сбитые, животрепещущие балаганчики из тростниковых мат и рогожек, где помещаются самые непритязательные чайные, распивочные и идет какая-то мелочная торговля, преимущественно табаком, закусками и дешевыми лакомствами. Проехав с версту по дамбе, мы увидали вдруг на ней с левого бока высокие ворота под широким кровельным навесом, освещенные двумя фонарями. По бокам их были наклеены какие-то большие афиши и полицейские объявления. Дженерикши повернули в эти ворота и съехали по крутому спуску в довольно грязную улицу, обстроенную с обеих сторон бедными лавчонками и убогими домишками, где живет разный чернорабочий и сомнительный люд. Здесь, перед освещенными харчевнями и кабачками, стояло множество дженерикшей и несколько закрытых паланкинов с их носильщиками. Эти последние, вместе с курама, в ожидании своих седоков, сидели на корточках или дремали, развалясь на ступеньках и галерейках харчевень, курили и грелись над жаровнями, играли в кости и в мурру {Игра пальцами, которая состоит в том, что один быстро выкидывает, по произволу, один, два, три и более пальцев, сочетая их между собою различнымъ образом, а другой должен тотчас же отвечать ему теми же пальцами и тем же количеством их. Малейший промах считается за проигрыш, и проигравший обязан ставить противнику чашечку саки. Игра требует большой сметки, проворства и гибкости пальцев.} и вообще представляли собою очень разнообразные, говорливо оживленные группы. Присутствие паланкинов объясняется тем, что ни один сколько-нибудь уважающий себя человек не только из "порядочного", но и просто буржуазного общества не является в Иошивару иначе как под самым строгим инкогнито; многие, кроме закрытых носилок, прибегают еще к перемене костюма, окутыванию лица и даже к помощи гримировочных средств, вроде накладных усов, носов, бород и тому подобного. Говорят даже, что если бы чиновник, состоящий на государственной службе, позволил себе открыто появиться в домах Иошивары, то был бы уволен в отставку на другой же день безо всяких разговоров, -- так строго относится правительство к нарушителям условий своего служебно-официального положения и общественной нравственности, и это не только теперь, но и всегда так было.
   Вскоре, миновав улицу жалких домишек, мы переехали по деревянному мосту через канал, окружающий Иошивару с наружной стороны и очутились прямо перед ее воротами.
   Весь квартал представляет собою правильный четырехугольник, почти квадрат, две стороны коего имеют по 180 и две по 170 сажен длины. Он сплошь обнесен высокою стеной, как бы совершенно отдельный город с одними только воротами на северо-восточном фронте, которые служат единственным путем для входа и выхода. С внутренней стороны ограды непосредственно к воротам примыкают, друг против друга, две караулки, где помещаются чины полицейского надзора, так что помимо непосредственного их наблюдения, никто не может проскользнуть ни сюда, ни отсюда. Эти чины командируются в Иошивару на постоянную, службу, и между ними есть несколько очень ловких сыщиков, так что, вследствие их бессменности, им очень хорошо знакомы в лицо все более или менее обычные посетители квартала, служащего как бы главным сборным пунктом всех дурных элементов громадного города.
   Чуть только мы миновали ворота, как двое полицейских с короткими толстыми жезлами в руках приказали нашим курма остановиться и подошли к ним для объяснений. Надо сказать, что Иошивара для европейцев почти закрыта, и на это есть двоякие причины. Во-первых, японское правительство не желает выставлять напоказ перед чужими язвы своего общественного строя, -- оно и от своих-то прячет их за глухими высокими стенами; а во-вторых, трудно было бы отвечать за личную безопасность иностранцев в этих вертепах, среди подгулявшего и далеко не дружелюбного к ним сброда.
   Наши курама и находившийся при нас переводчик объяснили полицейским, что мы в некотором роде "знатные путешественники" из русского посольства, которые явились сюда вовсе не кутить, а только взглянуть, и просили не делать нам в этом препятствий. Перемолвясь между собою, полицейские любезно согласились на пропуск, но предложили нам оставить дженерикши за воротами и идти пешком. Мы, конечно, беспрекословно согласились на это, и тогда один из них отправился вместе с нами, следуя в нескольких шагах позади, для охраны и наблюдения.
   Прямо перед нами, начиная от ворот, тянулась широкая шоссированная улица, вдоль которой был устроен посредине бульвар с деревцами и цветниками. На половине своего протяжения она пересекалась другою такою же точно бульварною улицей. В пункте их пересечения находится центр Иошивары. Здесь один из домов принадлежит казне, и в нем помещается со своею канцелярией так называемый "начальник Ганкиро", на обязанности коего, сверх наблюдения за чистотой, порядком и благочинием квартала лежит еще ведение регистровых списков всех обитательниц Иошивары, нотариальное свидетельство заключаемых ими договоров с их антрепренерами, санитарный надзор при помощи особо назначенных врачей и судебно-административное разбирательство всех возникающих в пределах квартала историй, жалоб и претензий. Весь квартал разбивается четырьмя продольными и тремя поперечными прямыми улицами на совершенно правильные участки. Но насколько центральные улицы широки и опрятны, настолько же крайние, ближайшие к наружной стене, узки, мрачны и представляют чисто трущобные проходы с темными и грязными конурами и чуланчиками вместо жилищ, где гнездятся последние отребья проституции.
   В Иошиваре, как в одном фокусе, сгруппированы все степени падения "жертв общественного темперамента", от отребьев до самых блестящих куртизанок, которые помещаются на лучших местах и в лучших домах иошиварского центра. Эти последние получают от своих антрепренеров целые отдельные квартиры, имеют свой особый штат прислуги, поваров, паланкинщиков и роскошные салоны, уставленные цветами и освещенные в giorno, где они принимают своих поклонников и нередко задают им блестящие празднества. Ганкиро средней руки все без исключения снабжены стекольчатыми или просто решетчатыми павильонами, за которыми, как птицы в клетке, сидят полукругом на выставке ярко разряженные девушки. Это совершенно то же, что мы видели уже в Канагаве, и таких здесь огромное большинство.
   Все улицы, сверх обыкновенного городского освещения, были еще иллюминированы рядами шарообразных красных и продлинноватых белых четырехугольных фонарей, с нумером и особым "гербом" или девизом дома, обязательно выставляемых над каждою входною дверью. В самом конце улицы высится пожарная каланча, около которой прислонилась к стене буддийская часовня, По случаю праздничного времени, на улицах сновало множество всякого народа, между которым мы заметили немало "инкогнито", закутанных креповыми шарфами, из-под которых виднелись только глаза. У центрального перекрестка прогуливались вдоль аллей некоторые из перворазрядных куртизанок в богатых зимних киримонах (на вате), со множеством черепаховых шпилек в волосах, торчавших во все стороны вроде ореола. Каждая гуляла в сопровождении одной или двух своих прислужниц, обязанность которых нести фонарь, иногда собачку или какие-либо туалетные вещи их госпожи. Встречаясь одна с другой, эти дамы не без грации отдавали друг дружке церемонный поклон, словно настоящие гранд-дамы японского общества, и иногда останавливались на минуту перекинуться несколькими любезными словами. Прохожие мужчины вежливо сторонились перед ними, уступая дорогу или обходя их группы, и замечательно, что ни один из них не позволил себе на их счет никакой резкой или фривольной выходки, точно это и в самом деле были вполне порядочные женщины. Выходит, что даже и в подобном месте японская "улица" куда приличнее и благовоспитаннее европейской! А между тем не думайте, чтоб общественная нравственность относилась к женщинам этого разряда поощрительно или даже индифферентно. Путешественники, утверждающие противное, положительно ошибаются или судят слишком поверхностно. У Эме Эмбера, который в этом отношении тоже далеко не непогрешим, приведена, между прочим, одна народная песня, где для куртизанки нет других слов, кроме проклятия. Вот что поется в ней про куртизанку, которой ее возлюбленный из мести отсек голову:
   "Вот она, распростертая на земле, без головы, эта бессердечная женщина, которая любила всех и никого не любила!
   Она привыкла играть людьми как фальшивый игрок, умеющий, бросая кости, повернуть их в свою пользу.
   Не ее следует жалеть, -- надо плакать о ее многочисленных жертвах.
   Женщина, которая подрезала ноги {То еcть погубила общественную и домашнюю жизнь.} стольким мужчинам во цвете лет, не заслуживает доли, лучшей той, что предназначена убийцам из-за угла".
   Я говорил уже раньше об обычае, в силу которого женщина, решающая поступить в ганкиро, обязана съесть перед коце (местный старшина) горсть рису с ложки, что считается в высшей степени позорным и служит символом ее разрыва навеки со всем честным миром. Поэтому все рассказы о том, будто многие буржуазные семейства отдают своих дочерей еще в детском возрасте на воспитание в ганкиро -- не что иное, как самый вздорный вымысел. Мы, по крайней мере, не видали здесь ни одной малолетней девочки, да и не слыхали ни о чем подобном от людей, более нас знающих японскую жизнь. Точно также круглый вздор и то, будто многие порядочные люди ищут себе жен между иошиварками. Если и случаются такие факты, то это не более как исключение, возможное в Японии столько же, как и во всем остальном мире. Напротив, люди, знающие японскую жизнь, положительно удостоверяют нас, что здесь ремесло куртизанки презирается гораздо более, чем в Европе. Доказательство тому -- эта самая Иошивара: правительство еще с древних времен нашло благопотребным совершенно выделить проституцию из круга общегородской жизни и замкнуть ее, как в тюрьму, в особый квартал, да еще окружить ее там высокими стенами и самым бдительным надзором, подобно тому, как в некоторых городах Востока изолируют прокаженных. Иошиварка до недавнего еще времени не смела даже появиться за чертой своего квартала иначе, как в совершенно закрытом паланкине. Теперь, под давлением европейской "цивилизации", начинают уже смотреть на это несколько легче, но все-таки нравственное и общественное положение иошиварки таково, что многие из них, под гнетом сознания своей безысходной отверженности, кончают самоубийством.
  
   6-го января.
   Выдался нынче день, чрезвычайно обильный разнообразными впечатлениями. Утром -- обедня в посольской церкви, с водосвятием. После завтрака -- визиты германскому и австрийскому посланникам. Помещения того и другого прекрасны, но дом нашего посольства все же лучше и представительнее всех, кроме разве китайского, который щеголяет своеобразною архитектурой и роскошью, напоминающею богатые буддийские храмы. Но у китайцев свое, а у нас устроено хорошо и комфортабельно по-европейски, с присоединением таких чисто русских удобств, как печи и двойные рамы, что в зимнее время и здесь является далеко не лишним. Архитектурная же внешность и местоположение нашего посольства лучше всех остальных.
   Окончив визиты, пошел я с В. Н. Бухариным прогуляться. Мы обогнули посольский квартал с , срисовывается в соответствующем квадратике в копии. Впрочем, прием этот небезызвестен и европейским копиистам. Но тут в особенности замечательна отделка в иллюминированной копии столь нежными штрихами, что портрет масляной живописи по своей глянцевитой гладкости и нежности тонов на взгляд делает впечатление акварели на слоновой кости. Словом, китайские художники, судя по тому, что я видел, умеют угодить на всякий вкус, смотря по желанию заказчика, и убеждение, господствующее пока еще в Европе, будто они совсем не знают ни перспективы, ни естественности красочных и световых тонов и вообще не умеют работать иначе как "по-китайски" -- совершенно ошибочно: им знакомы в достаточной степени и европейские приемы в живописи. Да и в одной ли живописи! В нашем гостиничном нумере, например, нашли мы настольную вазочку из матового голубого стекла с полурельефным рисунком на ней букета и с золочеными пуговками. На взгляд я бы, не задумавшись, сказал, что это богемская или французская, во всяком случае европейская работа: но по штемпелю на исподе донца она оказалась китайскою, и совершенство подделки таково, что едва ли вы отличите ее от оригинала: напротив, она исполнена как будто еще чище и тщательнее, с добросовестною китайскою кропотливостью. Точно таким же образом они имитируют и многие европейские вещи, если видят в том для себя нужду, не исключая даже, как говорят, и скорострельных ружей Генри Мартини и Ремингтона и револьверов Смит и Вессона. Толкуйте после этого о неподвижности и неспособности китайцев к чему бы то ни было кроме своей, веками выработанной да на том однажды и застывшей "китайщины". Эта "китайщина" сама по себе есть целый мир, в своем роде совершенный, достигший по-своему высокой степени развития и цивилизации. Худа ли она, хороша ли, нравится нам или не нравится, -- это другой вопрос, но она есть и с нею еще, быть может, придется считаться Европе. Этот китайский мир, проживший несколько исторически достоверных тысячелетий своею собственною жизнью, пожалуй, и имеет некоторое основание смотреть с недоверием на такую, сравнительно молодую цивилизацию, как европейская, с ее конституциями, революциями, социализмами, нигилизмами и прочим. "То, что у вас нередко является как новость, как последнее слово науки, -- говорят европейцам китайцы, -- для нас давно уже не новость, и мы, в наших старых книгах и летописях, открываем свидетельства о таких идейных и общественных движениях и даже о таких изобретениях, подобных и общественных движениях и даже о таких изобретениях, подобие которым у вас появилось только сегодня, а у нас они уже несколько веков назад оставлены за ненадобностью и позабыты". Китаец ничему не удивляется, и это одна из самых характерных черт каждого образованного, по-своему, китайца.
   Народ в высшей степени способный, трудолюбивый и, позволю себе сказать, по-своему весьма интеллигентный: в этом с первого взгляда убеждают вас его мануфактурные изделия, его постройки, его искусство, его уменье жить по-своему, оригинально, но вполне удобно (я говорю, разумеется, не о гонконгских подонках), его приличные манеры, его уменье держать себя с достоинством и самоуважением. Правда, говорят, что жестокость, вероломство и узкий утилитаризм составляют также существенные черты национального китайского характера, но я и не считаю его за совершенство. Мне кажется только, судя опять-таки по тому, что я успел пока еще видеть, -- хотя это и очень немного, -- мне кажется так называемый "китайский застой" в действительности чуть ли не принадлежит к числу европейских заблуждений. Правда, китайцы не перенимают у европейцев зря всего без разбору: но, например, китайские пароходы с китайскими же шкиперами и матросами уже бороздят воды Желтых морей и Тихого океана, китайские арсеналы в Гирине, как слышно, уже выделывают скорострельные ружья новейших систем и строят броненосные паровые лодки для плавания по реке Сунгари. Крупп и Амстронг снабжают пушками их суда и блиндированные53 батареи, англичане строят им по заказу чрезвычайно удобные, примененные к местным условиям канонерки, немецкие инженеры укрепляют им некоторые порты и стратегические позиции, а прусские инструкторы с успехом обучают регулярному строю часть армии Ли-Хун-Чана. Все это китайцы понимают отлично и заводят у себя даже с особенным удовольствием: в этом отношении у них что-то не видится "застоя", и мне кажется, что с результатами такого рода переимчивости Европе придется рано или поздно считаться серьезным образом.

* * *

   Мы опять отправились по китайским лавкам и -- слаб человек! -- не удержался я от соблазна и накупил несколько вещей, с утилитарной точки зрения, пожалуй, и бесполезных, но милых, красивых, характерно-изящных и при всем этом, недорого, сравнительно с ценами на них в Европе.
   Весь день сегодня стоит переменчивая погода. Небо как-то куксится: то проглянет из-за туч бледное солнце, то опять вдруг припустит крупный дождь: через пять минут он проходит, а еще пять минут спустя -- на улицах уже сухо и солнечный зной дает себя чувствовать даже и сквозь облачную завесу. Ветер на сей раз оказался тоже очень капризным: то совсем затихнет, то вдруг налетает неистовыми порывами и притом в разных направлениях. Облака тоже то поднимаются вверх и на несколько мгновений почти совсем исчезают с неба, группируясь в массивные тучи лишь на окраинах горизонта, то вдруг опять, откуда ни возьмись, наседают на горы, кутают собою их вершины и опускаются все ниже и ниже, до уровня воды, чтобы через несколько минут спустя разразиться новым ливнем. Грозы хотя и нет, но совокупность всех этих атмосферических явлений не предвещает ничего хорошего, и здешние купцы-китайцы, опасливо глядя на небо, с озабоченным видом говорили нам в лавках, что где-нибудь поблизости, наверное, "тайфун гуляет", что это либо его отголоски, так сказать, окраины его вращательно-поступательного круга, либо его предвестники. Сегодня же в местной газете напечатано особое официальное известие о проявившихся признаках тайфуна и что в случае несомненной опасности, население будет извещено о приближении циклона, во-первых, пушечными выстрелами и, во-вторых, черным сигналом на семафорной мачте. Не скажу, чтоб особенно приятно было готовиться к выходу в море при таких зловещих предзнаменованиях...
   К вечеру ветер усилился еще более, так что когда я, пожелав отправить на "Пей-Хо" купленные мною вещи, послал на пристань нанять сампанг, то ни один перевозчик не взялся доставить их на пароход, отговариваясь тем, что опасно, неравно и лодка опрокинется. К одиннадцати часам вечера порывы ветра достигли наконец такой силы, что в их реве разве очень опытное ухо не признало бы силы урагана, тем более, что шквалы налетали с разных сторон, то с юго-востока, то с запада. Порой казалось, будто от этих неистовых налетов дрожат самые стены нашего дома, фундаментальность коего, по ближайшем рассмотрении, оказалась обратно пропорциональна его высоте: чем выше, тем стены его становились с каждым этажом все тоньше, так что в нашем третьем этаже ширина их была не более одного фута и, сдается мне, чуть ли они были не глиняные на бамбуковом каркасе, но изнутри и снаружи оштукатурены для более солидного вида.
   Под завыванье и свист этого ветра легли мы спать вскоре после того, как в порту раздался выстрел заревой пушки, стреляющей ровно в девять часов вечера, причем на гауптвахте и в казармах рожки начинают трубить зорю. В половине десятого часа трубится новый сигнал и затем еще один подается для чего-то в десять: утренняя же заря трубится в шестом часу, на рассвете: так было в оба эти дня в Гонконге, из чего можно заключить, что по английскому воинскому уставу это есть, вероятно, обычное правило.
   Наш адмирал обедал в этот день у местного губернатора, а нас всех, хотя и приглашали на обед к нашему коммерческому консулу, но мы с В. С. Кудриным предпочли собственный "кейф" необходимости облекаться в такую духоту во фраки и, отговорясь нездоровьем, сочли за лучшее пообедать у себя в гостинице, несмотря даже на все ядовитости ее кухни.

От Гонконга до Шанхая

Зловещее утро. -- Маленькие лодочницы. -- Корпорация гонконгских перевозчиков. -- Несостоявшиеся ожидания тайфуна. -- восточный выход с гонконгского рейда. -- Туман и качка. -- Берега Сватоу. -- Формозский пролив и выход из тропических широт. -- Игра фосфорического свечения моря -- Скучный день. -- Устья Янцзы-Кианга и Вузунга. -- Низменность берегов. -- Грязнейшая в мире река. -- Местечко Вузунг. -- Китайские форты. -- Мы покидаем экспромтом "Пей-Хо". -- Береговые плотины. -- Военные джонки. -- Встреча с соотечественниками. -- Расположение Шанхая -- "Город дворцов" и вид его с рейда. -- Опийные склады под прикрытием английского военного флага. -- Непрошенные услуги. -- Теория "самопомощи" на практике. -- Отель "Колониальный".

  
   С вечера еще было сказано, что "Пей-Хо" уходит с рейда в семь часов утра. Поэтому мы поднялись в пять. Солнце еще было за горизонтом, но зловеще багровый отблеск его лучей уже окрашивал окраины тяжелых туч на востоке. Горы курились облаками еще более, чем вчера, словно они были усеяны маленькими кратерами, из коих каждый испускал свое облако серого дыма. Ветер стал значительно тише, но далеко еще не угомонился, и порывы его порой, хотя и реже, а все еще напоминали вчерашнюю полуночную сипу.
   От пристани до "Пей-Хо" надо было переплыть расстояние около версты и можно было опасаться, что при значительном волнении две девочки-китаянки -- одна 13, другая 14 лет, заправлявшие нашим сампангом, не выгребут, но ничего -- справились как нельзя лучше. А трудность увеличивалась еще тем, что закупоренный ящик с моими вещами, не установившийся на дне лодки, пришлось поставить на носу, на полупалубе: отягощая нос, этот лишний груз должен был затруднять и все управление лодкой, тем не менее наши маленькие лодочницы таким наметанным глазом всегда умели заранее рассчитать удар идущей волны и так ловко поставить в разрез ей нос сампанги, что оставалось только удивляться их замечательному умению и хладнокровию, каковые вырабатываются, конечно, только опытом и привычкой к морю еще с колыбели, -- а колыбелью для них, без сомнения, была та же самая лодка. Мы было стали требовать на пристани, чтобы нам дали взрослых гребцов, как более надежных, но оказалось -- нельзя: очередь, а против закона очереди, установленного самими лодочниками и строго ими соблюдаемого, ничего не поделаешь. Очередь была за лодкой двух девочек-сироток (у них недавно умер отец): и этого права уже никто не смел перебить у них. По отцу они принадлежали к корпорации лодочников, содержащих перевоз на главной городской пристани у Прайя Педдар {Прайя -- набережная, португальское слово, получившее право гражданства на всем крайнем Востоке.}, что против часовой башни, и по смерти его унаследовали, вместе с сампангом, все его права, как члены данной корпорации. Каждая пристань имеет здесь свою особую артель перевозчиков, со своими уставами и правилами, выработанными самостоятельно, вне участия правительственной администрации, которая ведает только числом лодок и перевозчиков каждой пристани и устанавливает для них известную таксу за конец до разных определенных пунктов. Но сверх этих, так сказать, штатных перевозчиков в Гонконге, по словам Томсона, находится более тридцати тысяч семейств, живущих в своих сампангах и существующих рыбною ловлей или перевозною службой при кораблях, стоящих на рейде.
   Мы поблагодарили наших смелых лодочниц надбавкой сверх положенной таксы, чем они остались чрезвычайно довольны и проводили нас на борт поклонами и светлыми улыбками, с присовокуплением каких-то добрых напутствий и пожеланий по-китайски.
   Капитан наш оказался "любителем" тайфуна. Когда его спросили, не рискованно ли пускаться в море в такую погоду, он ответил:
   -- Ничего. Я даже буду рад. Мне еще не доводилось видеть настоящий ураган в Желтых морях, и было бы любопытно сравнить, таков ли он, как в океане. Конечно, -- прибавил он, -- очень может быть, что потеряю одного, двух матросов, но что ж из того? Судно, надеюсь, выдержит.
   -- Все равно умирать-то: во гробе плотски, или в море по-флотски, -- пошутил при этом А. П. Новосильский. -- Тайфун-то, -- обратился он ко мне, -- это будет почище всякого вашего сухопутного сражения.
   -- А что так? -- отозвался я.
   -- А то, что там против вас люди, а у людей нервы, и более восемнадцати часов сряду никакой ваш бой без перерыва продолжаться не может, потому что никакие нервы большого напряжения не выдержат без отдыха. А тут извольте-ка бороться со стихийными силами, у которых нервов нет и которые могут трепать вас несколько суток сряду, без передышки.
   -- Главное -- качаться, вот что скверно: с сухопутной точки зрения, -- шутя заметил М. А. Поджио.
   -- Помиритесь на том, что и другое скверно, -- продолжил я, -- и сухопутный бой, и бой с тайфуном: "оба лучше", как говорится.
   -- А вот увидите, тогда и судить будете, -- не согласился со мной Новосильский.
   По этому поводу, между прочим, припомнили страшный тайфун 1874 года, когда в одном Гонконге погибло до шести тысяч человек: сила ветра была так велика, что португальский корвет, стоявший на рейде Макао, выбросило волнами на берег и протащило по земле более двух верст, пока наконец не очутился он на боку среди рисового поля. Железные крыши летали тогда по воздуху как легкие листки бумаги, а что погибло туземных судов, джонок и сампангов, так и не считано: известно только, что обломками их были усеяны берега страны на громадном протяжении.
   Во время нашего разговора капитану "Пей-Хо" доставили с берега бюллетень, нарочно присланный начальником над портом. Бюллетень содержал в себе полученную час назад телеграмму из Манилы о том, что над этим городом пронесся вчера тайфун с ужасающей силой.
   -- Ну, если пронесся, стало быть нам он больше не угрожает, -- порешил капитан и отдал приказ сниматься с якоря.
   Направились мы восточным проходом на Тотоенгский фарватер мимо шхеристых островов и камней, один из которых, по имени Келлет, укреплен батареей на два орудия, долженствующие действовать с барбетов54 через банк. Говорю долженствующие потому, что самых орудий здесь пока не имеется. В проходе "Пей-Хо" ткнулся было в песок, но поправился и, что называется, "молодецки" прошел в нескольких саженях от берега. Случилось это неподалеку от каменоломни и маленькой кумирни55, прислонившейся на берегу к дикому серому камню весьма почтенных размеров. В это же время густой туман спустился к воде и скрыл от нас и рейд, и город, и весь пик Виктории. В открытом море было тоже туманно и шла громадная зыбь, заставлявшая нас испытывать одновременно бортовую и килевую качку. Размахи судна порой были так сильны, что в буфете второго класса разбилась плохо закрепленная столовая посуда. К вечеру небо прояснилось, и хотя качка еще продолжалась, но погода стала уже тихою. Теперь качало только на мертвой зыби, да и та мало-помалу улеглась.
   Перед закатом солнца, влево от нас открылась картина берегов Сватоу56. То были перспективы возвышенностей и гор, уходивших параллельными грядами внутрь страны все выше и выше, и на каждой гряде лежали свои особые воздушные краски и тоны, которые чем дальше, тем становились все легче и как бы прозрачнее. На одной из береговых высот стройная колонна маяка, озаренная с одной стороны румянцем заката.
   Приближаемся к Формозскому проливу, соединяющему Южное Желтое море с Восточным Желтым.
  
   20-го августа.
   Сегодня совсем заштилило и зыбь почти улеглась. На рассвете вступили в Формозский пролив и пересекли тропик Рака. Вправо виден архипелаг Пескадорских (Рыбачьих) островов, шхеристого характера, а за ними, в серебристом тумане, голубеют высокие горы Формозы.
   Сегодня первый день, что можно дышать: на палубе не жаркой, а порой даже слегка прохладно. Слава Богу, наконец-то вышли из этой ужасной тропической духоты!..
   Вечером все мы долго любовались удивительною игрой фосфорического свечения воды, которая как бы горела за кормой голубовато-зеленым огнем в молочно-белой полосе пены, взбудораженной винтом. Это свечение переливалось игрою опаловых тонов на изломах ближайших к нам волн и сверкало яркими искрами на всем пространстве моря более мили в окружности. За все наше плавание сегодня только впервые достигло явление это такой выразительной силы и яркости. Говорят, что после тайфуна и вообще большого волнения, оно всегда бывает сильнее, чем после нескольких суток штилевой погоды.
  
   21-го августа.
   Полный штиль и ни малейшей зыби. Один из самых скучных дней, так как ни берегов не видно, ни встречных судов не попалось. Мы уже в Восточном Желтом море, и морская скука опять начинает свое влияние на пассажиров. Положительно она в состоянии портить людские характеры: те же самые люди, которые на берегу полны доброты и любезности, здесь, под гнетом этой монотонной скуки, как-то уходят сами в себя, угрюмо молчат и либо злятся в душе беспричинною злостью, либо предаются полной апатии. Такие часы надо просто вычеркнуть из своей жизни. Спать самое лучшее, и блажен, кто может!..
  
   22-го августа.
   Ночью шли мимо островов Чусан и Тайшан, а перед рассветом прошли между архипелагом небольших островков, носящих общее имя Чии-Сан. В шесть часов утра вступили в мутно-желтое устье Ян-цзы-Кианга и направились вверх по устью его правого рукава, известного под именем Вузунга или реки Вонг-Пу. Это последнее устье, в несколько миль шириною, извивается между очень низменными и совершенно плоскими берегами, которые на глаз обозначаются лишь узенькою темною полоской на горизонте, где местами обозначаются силуэты ничтожной древесной и кустарниковой растительности. Вероятно, вследствие такой низменности, паруса джонок, и рыбачьих сампангов, лавировавших около берегов, казались гораздо более высокими, чем бывают они в действительности.
   Никогда и нигде еще не видал я такой мутной и грязной реки, как эта. И не мудрено, когда подумаешь, сколько десятков миллионов рабочего люда населяют не только берега Ян-цзы-Кианга, но и поверхность самих вод его, куда ежедневно, в течение, по крайней мере, четырех исторических тысячелетий эти десятки миллионов людей и домашних животных спускают все нечистоты своего обихода, все свое отребье и все отброски своего стола. А затем возьмите в расчет всегда подмываемые глинистые берега, подмытые кусты и деревья, перегнившие камыши, остатки соломы и сена, уносимые разливом с прибрежных лугов, трупы птиц и животных и подумайте, что, прежде чем дойти до устья, все это растворяется и разлагается в этой теплой воде под палящим солнцем на протяжении нескольких тысяч верст извилистого течения реки и заражает ее до такой степени, что трупы людей, имевших несчастье потонуть в ней, всплывают через два-три часа уже в состоянии полного разложения и черные, как уголь.
   Близ местечка Вузунг пароход наш остановился за невозможностью пройти речной бар57, ставший мелководным вследствие отлива, особенно сильного здесь в новолуние.
   Местечко Вузунг находится на плоскости левого берега и с реки почти невидимо за целым лесом китайских мачт, столпившихся у его пристани. Если бы не маячная каланча, да не стена каменного форта, недавно перестроенного китайцами, то мы и совсем бы его не заметили с пункта нашей остановки. Устье реки защищается двумя фортами с правого и левого берега, так что на левом берегу прямо перед нами имеет месяцевидное очертание, а на правом -- овальное. Но последний был слишком далек от нас, а что до ближнего, то этот на рожках своего полумесяца фланкирован небольшими выступами: на его выгнутом фронте, обращенном к реке, находятся в толще каменной стены одиннадцать блиндированных амбразур, наглухо закрытых деревянными щитами, и крайняя из них к югу обшита снаружи железной броней.
   Вскоре к борту "Пей-Хо" пристал небольшой компанейский пароходик, и вдруг наш комиссар совершенным экспромтом объявляет пассажирам, чтобы все как можно скорее пересаживались на этот пароходик, имеющий отойти немедленно, так как неизвестно, когда в состоянии будет "Пей-Хо" пройти бар, может быть, сегодня, может быть, завтра, а, может, и дня через три-четыре, что зависит от того, насколько и когда поднимется в устье вода. Это распоряжение застало большую часть пассажиров совершенно врасплох. Еле-еле успев захватить с собою лишь кое-какие наши вещи, из первых попавшихся под руку, мы поспешили покинуть палубу "Пей-Хо" в грустной надежде получить остальной багаж Бог весть когда и как. Некоторые, за неожиданною спешностью отъезда, не успели захватить с собою даже перемену белья и платья. Пассажиры, почти все без исключения, остались очень недовольны этим экспромтом. Да и в самом деле, разве нельзя было заранее предупредить о неизбежно предстоящей задержке, которая, по обычному свойству этой реки, должна бы быть хорошо известна и капитану, и комиссару. Но нечего делать, пришлось кое-как побросать на дно пароходика свои саки и самим скакать туда же с трапа. Через несколько минут мы отплыли от борта, разместясь в тесноте на этой грязно-закоптелой посудинке, которою управлял шкипер-китаец и управлял, надо отдать справедливость, очень ловко, лавируя между многочисленными судами.
   Прошли под стеной вышеописанного блиндированного форта, который, как оказалось, теперь стоит за земляным валом, что тянется непрерывною полосою на несколько миль вдоль левого берега Вузунга для защиты низменности от наводнений. Тотчас же вслед за фортом, в направлении вверх по реке, этот вал защищен от подмывающего действия воды еще и деревянною плотиной, да кроме того "приспособлен" и к артиллерийской обороне. Но что это за приспособления!.. На протяжении около версты в нем прорезано множество открытых амбразур (впрочем, не вооруженных), одна рядом с другою, и только. Не успели мы пройти мимо этой оригинальной батареи, как на противоположном берегу появилась точно такая же, и тут же стояли на якоре две военные джонки, каждая под желтым одноязычным флагом с изображением синего дракона, извергающего свой огненный язык на красное солнце. Джонки эти расписаны яркими красками, между коими преобладают киноварь и зеленая, и вооружены старыми чугунными пушками, по три с каждого борта. Суда эти очень неуклюжи и для военных целей, разумеется, не годятся: но зато художник, наверное, остался бы очень доволен возможностью нарисовать их в своем альбоме. Эти джонки красиво-безобразны, как и все, что является плодом оригинальной фантазии китайцев.
   Вот подплывает к нам навстречу хорошенький паровой катер под русским консульским флагом. Из него пересаживаются к нам шанхайский наш консул господин Рединг и гонконгский вице-консул господин Реймерс, успевший какими-то судьбами раньше нас очутиться в Шанхае, где у него есть свои коммерческие дела, а вместе с ними прибыл в полной парадной форме и капитан-лейтенант Старк, командир шхуны "Горностай", которая находится на постоянной станции в Ханькоу, но теперь нарочно перешла на Шанхайский рейд для встречи нашего адмирала, на случай каких-либо особых с его стороны приказаний. Адмирал очень любезно принял новоприбывших лиц, и дальнейший путь до города мы совершили уже вместе с ними.
   Шанхай расположен на левом берегу Вузунга в расстоянии тринадцати миль от его устья. На протяжении этих тринадцати миль широкая река извивается в виде латинского S: форму этой же буквы, но, конечно, в значительно меньшем размере имеет она и в том месте, где растянулся самый город с его частями: американскою, английскою, французскою и китайскою. Городская набережная, вдоль которой разбит бульвар, занимает протяжение около семи верст: часть ее почти на две сажени приподнята над уровнем воды и прекрасно облицована каменными плитами. Американский квартал занимает северную часть города и отличается деловым, рабоче-портовым характером: здесь находятся доки, верфь, мастерские, угольные и товарные склады, конторы и пароходные пристани с подъемными кранами и лебедками. Здесь вечно стучат молоты и вечно воняет копотью каменного угля и кокса, перегорелыми остатками коих усыпаны многие улицы и переулки вместо щебенки.
   Между американским и английским участками протекает речка Сушау, облицованная каменною набережной; через нее перекинут мост, соединяющий оба участка. К югу от этого моста, вдоль прекрасной набережной, вверх по течению реки, начинается "город дворцов", представляющий, если смотреть с реки, картину, не лишенную своего рода грандиозности. Над зеленою каймой бульвара высится длинный ряд домов-великанов в три, четыре и более этажей, массивной постройки с тяжелыми колоннами, баллюстрадами, аркадами и вышками-бельведерами. Там и сям над этими домами развеваются консульские флаги чуть не всех государств сего мира с прибавкой еще и разных компанейских флагов. Река перед городом имеет до четырехсот сажен ширины и усеяна множеством разнообразных судов, на которых тоже пестреют всякие флаги и вымпела, и есть между ними несколько военных. Все это издали придает городу праздничный вид, словно он по случаю какого-то торжества весь расцветился флагами.
   -- Поглядите-ка сюда, вы знаете ли, что это такое? -- сказал мне А. П. Новосильский, указывая на несколько расснащенных военных судов старинной конструкции, вытянутых в линию на рейде перед английским кварталом. На их верхних палубах были построены деревянные бараки, что-то вроде складочных магазинов под двускатными кровлями.
   -- Это английские опийные склады, -- пояснил Новосильский. -- Отсюда-то вот и идет в Китай главная отрава. Устроить их на берегу англичане не смеют, боятся, как бы народ в один прекрасный день не разнес все это в прах, и держат свои запасы подальше от берега в этих садках. Так-то безопаснее. А чтоб и совсем было спокойно, так вот, видите позади их этот военный корвет? Посмотрите, как гордо развевается на нем английский военный флаг! Он здесь находится постоянно для охраны этих складов и, чуть что, пушки его не задумаются. Это его специальное назначение. -- С невольным чувством некоторого презрения взглянул я на этот белый военный флаг, столь гордо прикрывающий собою самую позорную отрасль английской торговли.
   Едва подошли мы к одной из пристаней, как целая стая каких-то оборванцев-кулиев словно на штурм полезла к нам с гамом, шумом через борт и всею гурьбой суетливо накинулась на пассажирские вещи. Каждый из них спешил только нахватать себе побольше всяких вещей, не разбирая, одному ли хозяину принадлежат они, и затем торопился с набранною кладью выскочить через борт обратно на пристань и бежал далее к набережной. Такое усердное растаскивание было небезопасно тем, что некоторые вещи легко могли и вовсе исчезнуть. Поэтому пришлось вырывать их из рук нескольких человек и защищать свое добро палкой, прежде чем явилась возможность сдать его настоящим нумерованным носильщикам. В этом отношении здесь, как видно, практикуется теория "самопомощи" как со стороны каких-то мазуриков, нападающих на чужую кладь, так и со стороны пассажиров, защищающих ее от их непрошенной услужливости. Никакой полиции на пристани и даже поблизости не замечалось, и не подоспей сюда нумерованные носильщики, многие вещи наши, вероятно, исчезли бы бесследно.
   Остановились мы в отеле "Колониальный", во французском квартале, куда поспешили прямо к завтраку, и экспромтом были накормлены похлебкой совершенно тождественною с ленивыми щами.
  

Шанхай

Расположение и характер города. -- Его окрестности. -- Цикавейский кабачок. -- Как кутят английские приказчики. -- Гулянья на газоне. -- Американский участок. -- Портовые рабочие. -- Обед в китайском ресторане. -- Древние стены китайского города. -- Земельные участки. -- Отчие могилы и их значение для землевладельца. -- Древности. -- Гранитные бревна и доски и их назначение. -- Хлопковые плантации. -- Иезуитская коллегия в Цикавеи, ее устройство и деятельность. -- Католическая пропаганда в Китае. -- Причины народного нерасположения к миссионерам и китайцам-христианам. -- Китайская улица в английском участке. -- Лавки с предметами буддийского культа. -- Идоложертвенные ямбы и свечи. -- Опийные курильни и курильщики. -- Английские проповедники в их борьбе с опием.

  
   Продолжение 22-го августа.
   Освежась в ванной и переодевшись в городской костюм, отправились мы после завтрака первым делом осматривать город. Я уже сказал раньше, что город, расположенный вдоль левого берега реки, в общем очертании своем следует извиву ее течения, образуя латинское S. Северная часть, или головка этого S, занята американским участком; шейку литеры образует английский участок, а ее толщу и хвостик -- участок французский, который с северной, восточной и юго-восточной стороны вплотную охватил своими строениями набережную крепостного рва, окружающего старый застенный китайский город, ныне совершенно уже оттесненный Европой от берега Вузунга. Этого китайского города вы и не увидите, пока не подойдете чуть не вплотную к его древней кирпичной стене с бойницами и стрельницами. Таким образом, на первый взгляд, посмотрите ли вы с рейда, пройдетесь ли вдоль набережной и по прилегающим к ней улицам, Шанхай сделает на вас впечатление совершенно европейского города, где китайскую физиономию носит на набережной одно только здание государственной таможни, состоящей, впрочем, под управлением английских чиновников сэра Роберта Гарта. Все остальное до такой степени Европа, что вам даже как-то странно встречать на этих прекрасно шоссированных, освещенных газом и монументально обстроенных улицах длиннокосого полуголого кули и важного коммерсанта в круглых очках и синей курме, лепечущих что-то своим мягким детским говором на непонятном вам языке. Здесь эта китайщина совсем даже не кстати, и не будь ее, решительно ничто не напомнило бы вам, что вы в "Царстве Цветов", или, иначе, в "Срединной Небесной Империи". Магазины с зеркальными стеклами в окнах щеголяют выставками всевозможных европейских товаров и бижутерии; тут и французские вина, и гаванские сигары, а рядом в полном блеске манчестерские или лионские ткани, и шеффильдские стальные изделия, французский фарфор и английский фаянс, и богемский хрусталь; и тут же парижские модистки и куаферы с их парфюмериями, и лондонские портные, и немецкие бир-галле, и венские фотографии... Затем банкирские и комиссионерские конторы, редакции местных газет, величественные клубы и отели, перед которыми стоят щегольские фаэтоны и шарабаны в ожидании выхода своих леди и джентльменов, чтобы быстро укатить с ними вдоль набережного бульвара... И наконец, этот ряд дворцов с массивными подъездами и, нередко, с прекрасными тропическими палисадниками в полном цвету, все это может, пожалуй, заставить вас отдать полную справедливость зиждительной энергии англичан и соревнующих им французов, успевших в такое сравнительно короткое время создать из грязного, болотистого Шанхая настоящую столицу крайнего Востока. Но увы! -- эта все та же Европа, уже порядком прискучившая вам и у себя дома... А вы, как турист, ищете совсем других красок и других впечатлений... Впрочем, не отчаивайтесь: это только наружная, показная сторона Шанхая; в других, более внутренних улицах французского и преимущественно английского участков вы встретите и китайские лавки, и китайские рестораны, и уличную китайскую жизнь, которая отлично устраивается рядом с европейскими магазинами, на европейском шоссе, при газовом освещении. Это даже любопытно посмотреть, каким образом повлияло на китайца столь близкое соприкосновение с европейскою жизнью. В силу трактатов англичане с французами арендовали себе у китайского правительства на девяносто девять лет территорию вокруг застенного Шанхая, а теперь сами же китайцы арендуют у них городские места и земли по клочкам и конечно, за цену вдесятеро большую, которая к тому же с каждым годом все возрастает. Но ничего не поделаешь, как ни пеняй на собственную оплошность!.. Китайцы платят много и будут платить еще больше, и все-таки станут брать в аренду места чуть не с аукционного боя, ибо такова уже притягательная сила этого универсально-торгового пункта, созданного на их глазах из ничего "рыжими варварами".
   Город большой, а развлечений в нем никаких! И добро бы жили тут одни англичане: тем уж, как говорится, и Бог велел быть скучными; но удивительно, как это французы не завели у себя ни оперы, ни водевиля, ни даже кафе-шантана какого-нибудь. Сидят все в конторах, а вечер -- в клубе, и если не сколачивают деньгу, то предаются Бахусу.
   Единственным местом развлечения, если не считать скакового поля, является здесь кабачок в Цикавее, содержимый какими-то жидо-немками. Цикавея или Ци-ка-веи -- это небольшая деревушка в семи верстах от города, где находится иезуитская коллегия, и так как вечером в Шанхае деваться решительно некуда, то мы перед сумерками наняли две коляски и поехали в цикавейский кабачок, смотреть, как развлекается шанхайская Европа. Повезли нас туда не прямой дорогой, а мимо скакового поля и европейских дач, где перед балконами разных мисс и мистрисс гарцевали на задерганных россинантах английские приказчики, хотя и старавшиеся изображать из себя бравых кавалеристов, но никак не умевшие справляться со своими оттопыренными и прыгающими локтями. Тут же катались в тильбюри и какие-то усатые китайцы в своих шелковых кофтах, с веерами в руках.
   Цикавейский кабачок помещается в двухэтажном доме с верандой, выходящею в небольшой садик. Здесь к удовольствию публики предлагаются кегельбан и биллиарды. Но более всего обратили на себя мое внимание две большие гравюры, висящие в зале и изображающие достопочтенных английских купцов, переодетых в генеральские, а иные даже в гусарские мундиры. Я было подумал сначала, уж не чины ли это пресловутой "армии спасения", но оказалось по подписи, что тут изображены все исторические лица, портреты действительных и даже знаменитых адмиралов и генералов Англии, сподвижников Нельсона, Веллингтона, Кардигана, Раглана, Непира и других; только глядят они совершенными купцами: толстые, откормленные, с двойными подбородками и все безусые, с одними бакенами, вроде Бобчинского с Добчинским, а которые и с усами, то все-таки вид у них до такой степени "штатский", что совестно за их мундиры. Такие упитанные и вылощенные типы биржевых коммерсантов вы и сейчас можете встретить у нас на Васильевском острове.
   На пикавейской веранде застали мы целую компанию молодых, налощенных и прилизанных английских приказчиков, с проборами на затылках и с подбритыми зачатками бакенбард, пущенных как две колбаски до нижнего края уха, с открытыми шеями, нагло выползающими из громадных фоколей, и в клетчатых панталонах и жакетках того характерного покроя, который так любят молодые снобы, желающие порисоваться пластикой своих форм. По воловьим затылкам и по этой выхоленной упитанности, которая так и напрашивается на сравнение с розовой телятиной, смело можно было бы признать родных сынков и внучков тех достопочтенных "генералов", что изображены на только что описанных гравюрах. Компания тесно сидела за столом, на котором не стояло ничего кроме стаканов с шампанским, и была уже, как говорится, "в подпитии", о чем достаточно свидетельствовали побагровевшие затылки и лица. К этим господам поочередно присаживалась та или другая из хозяек кабачка, стараясь быть как можно любезнее со своими гостями, а одна из них более молодая и смазливая находилась тут даже безотлучно, составляя центр внимания, любезностей и тостов приятной компании. Приказчики очевидно кутили, но замечательно, как и в чем проявлялись особенности их кутежа.
   На полу у решетки, позади их стола стояли ряды раскупоренных и едва початых бутылок шампанского, а между тем прислуживающий бой то и дело приносил и откупоривал новые, -- откупорит одну, дольет из нее по несколько капель в стаканы состольников и отставляет в сторону на пол, как негодную больше. Состольники провозгласят какой-нибудь тост, чокнутся с дамами, чокнутся между собою, отхлебнут глоток, а бой опять подливает им уже из новой, только что откупоренной бутылки. Оказалось, что это делается из любезности к хозяйкам, для "поддержания" заведения, чтобы дать им "заработать" и что расплачиваться эти джентльмены будут по счету бутылок, стоящих у решетки, куда смышленый бой незаметно присоединил кстати и наши две скромные бутылки, получив за них предварительно что следовало. Скажите на милость, чем же все это лучше наших "саврасов"?.. Слыхал я, будто сибирские купцы-золотопромышленники играют иногда в кегли, заменяя деревянные болванки бутылками шампанского, тоже "для поддержания коммерции". Разве это не в том же роде? Росийские "саврасы" стало быть могут или утешиться, или огорчиться, смотря что кому более "по ндраву": они не единственные в мире "саврасы", так как англичане, по-видимому, могут быть в этом отношении достойными их соперниками. Но какие, однако, бешеные деньги надо получать вместо жалованья, или как обворовывать хозяйскую кассу, чтобы позволять себе такие безобразные траты!..
   Я должен, однако, повиниться: оказалось, что кроме цикавейского кабачка в Шанхае есть и еще одно общественное развлечение, куда, по возвращении из Цикавеи, прямо и доставили нас китайские возницы по собственной своей инициативе. Это небольшой сквер с прекрасным зеленым газоном на мыске, откуда открывается широкий вид на рейд и заречную сторону. В центре круглого газона выстроена легкая открытая ротонда, где играет маленький хорик бродячих испанских музыкантов, одетых для чего-то в военные костюмы. Сюда собирается по вечерам публика из английского участка и в течение двух часов изображает собою нечто вроде похоронной процессии, медленно и молчаливо двигаясь в одну сторону по кругу. При этом для многих джентльменов домашние кули выносят сюда и ставят на газон их плетеные "протягновенные" кресла, с какими мы давно уже познакомились на палубе "Пей-Хо", и в этих креслах серо- и бело-пиджачные джентльмены в пробковых шлемах покойно лежат себе с сигарами в зубах, задрав кверху ноги, и апатично созерцают блуждающую мимо их похоронную публику. Скука надо всем этим царит невообразимая, чисто английская, как и должно, впрочем, быть на каждом фешенебельном, специально английском собрании. Были здесь, конечно, и голоногие дети с няньками и гувернантками, и прелестные мисс с выражением застывшего удивления в лице, и не менее прелестные леди с лошадиным оскалом, гусиными шеями и большими плоскими ступнями на толстых американских подошвах: были даже какие-то англиканские книгоноши в матросских шляпах и с буклями вдоль щек, совавшие всем и каждому в руки какие-то душеполезные брошюрки за один пенни. Но, Боже мой, до чего тощи и малокровны эти бедные дети! Большинство их просто поражает своею хилостью и болезненностью: все они какие-то вялые, сонные, дряблые, -- ни детской резвости, ни детских кликов, ни игр и беготни, ничего подобного, столь присущего детям, не встретил я между этими разряженными восковыми куколками. Очевидно здешний климат не по нутру европейскому ребенку. То же должен сказать и относительно большинства европейских женщин. Кроме того, между ними почти нет ни одной действительно хорошенькой, тогда как среди китаянок, при всем своеобразии их типа, мы встретили сегодня несколько очень красивых.
   Недурен был с газона вид реки, усеянной огнями цветных бумажных фонарей на китайских лодках и отражавшей в себе огни фейерверка, пускаемого в виде ракет, колес и римских свеч с нескольких джонок.
   Остаток вечера скоротали у себя дома, за чаем, в номере В. С. Кудрина.
  
   23-го августа.
   "Пей-Хо", говорят, уже пришел, но на рейде его не видно. Еду в американский участок разыскивать контору и пристань Messageries Maritimes, где можно о нем справиться. Переехав через мост на Сушау, я очутился в одной из чисто китайских улиц американского участка с лавочно-торговым характером. В одной лавке продавались бумажные фонари, в другой зонтики, в третьей шелковые кисти, там плетеные и поярковые шляпы, тут свиные окорока или восковые и сальные свечи, здесь резные и точеные изделия, трости, игрушки, модели сампангов и джонок. Множество почти голых кули таскают на спине и на коромыслах тюки разных товаров: одни спешат от пристаней к складочным магазинам, другие от магазинов к пристаням; с одной стороны трещат лебедки, с другой бьют по железным листам и цилиндрам десятки молотов в портовых мастерских; запах кокосовой гари, пыхтенье паровиков, грохот машин, всяческий шум и гам и человеческий гомон, все говорит нам, что портовая работа в полном разгаре. Какая масса ящиков, бочек, тюков и мешков и какое множество голого рабочего люда!.. И что за неутомимый народ! Подумайте только, целыми часами таскать на спине пятипудовые тяжести при такой жаре, когда нам тяжело таскать на ногах и свою-то собственную особу, а им как ни почем!.. Нет, что хотите, но этот желтокожий человек -- страшный конкурент европейскому рабочему в будущем и, быть может, не особенно отдаленном. Недаром уже Америка от него открещивается.
   Извозчик подвез меня к пристани, у которой стоял ошвартовясь "Пей-Хо". Контора тут же. Справляюсь о багаже, никто ничего не знает. "Ступайте, -- говорят, -- на пароход, может там что-нибудь разыщите". Иду на пароход, но и там не лучше. Заведующий багажным отделением уехал в город, а без него никто ничего не знает и не имеет права выдать вещи. Можете представить себе мою досаду -- ехал, ехал по солнцепеку черт знает куда, еле-еле добрался, и все это задаром! Полдня пропало с этими хлопотами совершенно напрасно. Но нет худа без добра. В то время как метрдотель на мой вопрос "что же теперь делать?" почтительно советовал мне приехать за вещами в другой раз, то есть завтра или послезавтра, -- случайно вышел на палубу один из помощников капитана "Пей-Хо", всегда чрезвычайно милый и внимательный к нам человек. Узнав о моем затруднении, он посоветовал мне лучше уж дождаться багажного теперь, чем проезжаться в такую даль вторично.
   -- Но это очень скучно, -- возразил я, -- ждать неизвестно сколько времени, а он, быть может, и до вечера не вернется. И к тому же я с утра еще ничего не ел, я голоден.
   -- Вот и прекрасно! -- весело воскликнул лейтенант. -- Это как нельзя более кстати, потому что я иду завтракать. Хотите, пойдемте вместе, а тем часом, может, и багажный вернется. Вы ничего не имеете против китайской кухни? -- спросил он.
   Я отвечал, что совсем еще не знаком с нею.
   -- Так вот прекрасный случай познакомиться, потому что я иду в китайский ресторан. Как любознательному туристу, это должно быть вам на руку, -- заметил лейтенант. -- А ресторан, рекомендую, очень хороший: он даже считается здесь лучшим, и вас том могут накормить, смотря по желанию, и по-европейски, и по-китайски. Тамошние повара -- мастера на все руки и отлично умеют приготовить как ветчину с горошком, так и молочного щенка, гарнированного кошачьими хвостами.
   Я невольно рассмеялся при одном представлении себе этого последнего блюда.
   -- Что вы смеетесь? Ей-Богу правда! Этот ресторан даже славится своими щенятами, -- уверял лейтенант.-- Но мы с вами, конечно, не будем их пробовать, -- продолжил он, -- а отведать какой-нибудь обыкновенной живности, приготовленной по-китайски, это, вперед говорю вам, будет недурно.
   Итак, мы отправились на моем извозчике. Ресторан этот (к сожалению, тогда не записал, а теперь уже позабыл его китайское название) находится в американском участке, на углу набережной Вузунга и Сушау, как раз против моста, Это двухэтажный деревянный дом, в полуевропейском, полукитайском стиле, опоясанный резным балконом, на который выходят широкие сплошные окна верхнего этажа, заменяющие собою наружные стены. Внизу помещаются лавки, принадлежащие тому же ресторану и, между прочим, зеленная и живностная, где вы сами, если угодно, можете выбрать для себя любую провизию из мяса, дичи или рыбы, которую при вас же отправят на кухню. Тут же к услугам посетителя и винный погреб, где на окнах красуются ряды флаконов со всевозможными ликерами и бренди и где найдете вы все, начиная с шампанского до японского саки и китайского ханшина. Самый ресторан помещается в верхнем этаже, вместе с чайною. И здесь -- та же смесь китайского с европейским, как и в архитектуре самого здания: пол устлан сплошь, очень чистыми бамбуковыми циновками, на стенах висят длинные пунцовые свитки с золотыми приветственными изречениями и картины, изображающие букеты ярких цветов, белых журавлей и каких-то мифических героев, нарисованных клеевыми красками на таких же длинных свитках, только белого цвета. На почетном месте, с одной стороны, домашний алтарь с оловянною курильницей и подсвечниками, задрапированный красным сукном, по которому вышиты шелками цветы и драконы, а с другой -- европейские круглые настенные часы. Вдоль стен -- ряд небольших столиков китайского рисунка, но на высоких ножках, с мраморными досками, а между ними китайские табуреты и плоские стулья. Одна сторона комнаты занята длинною буфетною стойкой с мраморною доской, совершенно как у нас в каком-нибудь Малом Ярославце или у Панкина, и эта широкая мраморная доска заставлена множеством маленьких блюдец и фарфоровых чашечек с самыми разнообразными закусками, маринадами, соленьями, печеньями, вареньями и сластями. Тут же красовались на выставке превосходно зажаренные куры и фазаны, громадные омары и свиной окорок со шкуркой прелестного малинового цвета, а в виде украшения стояла фарфоровая лохань с плавающими пучеглазыми золотыми рыбками и вазон с каким-то хвойным растением вроде можжевельника, которое искусственно заставили расти в виде башни китайской пагоды.
   Мы спросили себе отдельную комнату, а пока подошли закусить к буфету. Я наметил там одно блюдце, на котором лежали, как показалось мне, отлично зажаренные снетки под бешемелью. После маленькой рюмки джина это оказалась превкусная закуска, так что я, разлакомившись, спросил себе еще одно блюдце.
   -- А вы знаете, что это такое?-- с лукавою улыбкой спросил меня мой спутник.
   -- Не знаю, что именно, но знаю только, что это прелесть как вкусно и так хорошо на зубах хрустит, что я с голода готов уничтожить хоть целую дюжину таких блюдечек.
   -- Это... Нет, уж лучше не говорить! Наслаждайтесь, оставаясь в блаженном неведении, а то, пожалуй, весь эффект испортишь. Вообще, -- прибавил он в виде назидания, -- в китайских ресторанах лучше никогда не спрашивать, чем вас кормят, если вы не сами выбрали себе хорошо известную вам провизию.
   Но я настоял, чтоб он все-таки объяснил мне, чего такого я отведал.
   -- Это вяленая саранча, насухо поджаренная с тертым овечьим сыром. Довольны ли вы этим открытием?
   -- Как нельзя более и, знаете ли, если бы вы предупредили меня заранее, я бы, конечно, не стал ее есть, но раз уже факт совершен, остается только спросить себе вторую порцию.
   Таким образом состоялось мое гастрономическое знакомство с саранчей.
   Мы ели на этот раз попросту ветчину с вареным рассыпчатым картофелем, причем вместо салфеток служили нам листки мягкой рисовой бумаги. Желая иметь понятие о специально китайском обеде, я с помощью моего спутника-лейтенанта спросил себе порционную карту (здесь уже заведено и это европейское обыкновение). Нам принесли меню сегодняшнего обеда, написанное китайскими знаками на листке пунцовой бумаги. Но что же с ним делать? Как перевести его на удобопонятный язык?
   -- Нет ничего легче, -- отозвался мой спутник, -- для этого стоит только обратиться к хозяину, который сидит за конторкой, он прекрасно владеет английским языком и переведет вам.
   -- Но я, к сожалению, не знаю по-английски.
   -- О, в таком случае я помогу вам моим знанием: буду переводить вам с английского на французский, а вы с французского записывайте у себя в книжке по-русски. Это процесс немножко сложный, но все-таки с помощью его мы доберемся до желаемого.
   Любезный хозяин с полной готовностью исполнил нашу просьбу И, вздев на нос круглые очки в черепаховой оправе, методическим тоном стал переводить нам следующее меню:
  
   1) Основное блюдо: разварные жабры молодой акулы, под соусом из протертых омаров. Сопровождающие его блюда: голубиные яйца с шампиньонами, разварные куры и ветчина.
   2) Основное блюдо: дикие утки с красною капустой. Сопровождающие: жареная рыба, свинина с рисом.
   3) Закуска между блюдами: тушеные лилии, салат из молодых ростков бамбука, редиска в сиропе.
   4) Основное: морская рыба. Сопровождающие: фазан, начиненный жареными шампиньонами, домашняя утка под сладким соусом.
   5) Основное блюдо: куры жареные на кунжутном масле; сопровождающее: кулики и перепелки со сладкими приправами.
   6) Десерт.
  
   Как видите, здесь ни собачины, ни кошатины, ни другого чего в подобном роде не имеется, и, за исключением акульих жабр (о которых, впрочем, знатоки весьма хорошего мнения), все блюда могут быть удобосъедомы и для европейца. Правда, в таких меню фигурируют иногда филейные части мускусных крыс и лапки зеленых лягушек, а также садовые улитки с чесночною пастой, но двумя последними снедями любители не брезгают и в Европе, а в Италии этих самых улиток с чесноком вы найдете чуть ли не в каждом ресторане. Что касается собачины и щенятины, то хозяин объяснил нам, что эти деликатесы можно иметь только на заказ, но что для любителей существуют особые рестораны, которые так и называются собачьими, где всегда обязательно имеется разварная собачина под каким угодно соусом.
   Относительно разделения блюд на основные и сопровождающие, тот же любезный хозяин пояснил нам, что таков уже древний обычай: сопровождающие вносятся и ставятся на стол вместе с основными в каждой перемене, основное блюдо вы кушаете, а сопровождающими лакомитесь, и обычай требует, чтобы при каждом основном блюде не менее одного сопровождающего. Подадут вам их уже заранее нарезанными на кусочки и наложенными на блюдца и в чашечки, а вы только кушайте, не затрудняя себя европейским обычаем разрезывания, -- зачем-де брать на себя лишний труд, который должен лежать на обязанности повара, а не господина! На прощанье он очень любезно благодарил нас за посещение, прося не лишать его и впредь этой высокой чести, так как у него всегда найдется самый разнообразный выбор европейских блюд к услаждению нашего тонкого вкуса.
   Вернувшись на "Пей-Хо", мы нашли уже там возвратившегося багажного, и я без дальнейших затруднений получил мои вещи.
  
   24-го августа.
   Сегодня утром мы предприняли поездку в Цикавеи, чтоб осмотреть иезуитскую коллегию и все состоящие при ней учреждения. На этот раз повезли нас прямою дорогой, мимо западной стены китайского города. Стена эта представляет почтенную древность, и так как о реставрации ее, по-видимому, не заботятся, то от этого она кажется еще древнее, чем может быть на самом деле. Материалом для ее постройки служил обожженный желтоватый кирпич в виде больших массивных плиток; она имеет около двенадцати аршин вышины и снабжена верхними бойницами и буржами, которые следуют в расстоянии около шестидесяти сажен один от другого. В северо-западном углу ее из-за бойниц выглядывают характерные китайские кровли дворца мандарина-губернатора и буддийской пагоды. От западных ворот, к которым прилегает старое китайское кладбище, дорога поворачивает на юго-запад и идет мимо небольших деревушек и отдельных домиков, разбросанных среди отлично обработанных полей и хлопковых плантаций. Местность представляет совершенно открытую низменную равнину, изрезанную оросительными каналами и разбитую на небольшие владельческие участки, обнесенные живыми или бамбуковыми изгородями. Почти на каждом таком участке виднеются в каком-нибудь углу надгробные памятники на отчих могилах. Китайские землевладельцы придают громадное значение тому, чтобы прах их родителей и детей покоился непеременно на родном поле. По их понятиям это еще более закрепляет землю за ее владельцем. "Здесь плоть и кровь моих предков и моя", говорит в таком случае китаец, "и где они покоятся то место у меня уже неотьемлемо! бесспорность моего права на него освящена этими могилами". На одном из таких участков мы видели гроб, еще не преданный земле и одиноко стоявший в траве среди поля, так как у многих китайцев скорое погребение не в обычае, и нередко бывает, что наглухо запаянные гробы покойников из зажиточных семейств стоят в фамильных усыпальницах иногда от одного года до трех лет, прежде чем родственники приступят к окончательной церемонии их погребения. Скорые и даже быстрые похороны, почти тотчас вслед за смертью, бывают только у бедняков, живущих в лодках: эти, по неимению средств, а иногда и права на могилу в земле, топят своих покойников в реке, привязав к ним тяжелый камень, а то и просто спускают их на воду.
   В одном месте близ дороги лежали разбитые статуи каких-то животных вроде лошадей, грубо высеченных из камня, и, по-видимому, очень древнего происхождения, а также попадались местами четырехгранные бревна и толстые доски, до четырех аршин длиною, высеченные из цельного гранита. Подобные доски употребляют здесь для настилки мостов через канавы, а бревна вместо фундаментальных устоев под сельские хижины, приподнятые над почвой на низменных берегах протоков и речек. Деревянные устои на сухих местах подкачиваются муравьями вроде термитов, а на влажных скоро подгнивают и не выдерживают напора воды во время сильных разливов и наводнений. Поэтому практический гений китайцев и подсказал им, еще в незапамятные времена, замену дерева таким основательным и неуязвимым материалом как гранит, которому они придали эти своеобразные формы досок и тесаных бревен.
   В окрестностях много хлопковых плантаций. Из многочисленных видов и разновидностей хлопчатника здесь разводится преимущественно травянистый вид с темно-зелеными сердцеобразными листьями и довольно большими желтыми цветами, переходящими на донце чашечки в пурпурную окраску. В окрестностях Шанхая, как и вообще в Китае, производится хлопчатой бумаги очень много, но почти исключительно для своего домашнего употребления: вывоз же в сыром, необработанном виде пока еще ничтожен.
   По дороге мы обгоняли немало китаянок-христианок и детей в праздничных нарядах по случаю воскресного дня, шедших в Цикавеи к обедне или располагавшихся группами на кратковременный роздых под древесною тенью. Лица всех добродушные, хорошие, и достаточно было взглянуть на неизуродованные ступни этих женщин и девушек, чтобы безошибочно сказать, что это все представительницы китайского рабочего простонародья.
   Экипаж наш остановился перед воротами каменной ограды монастыря. Мы прошли в калитку и очутились среди небольшого, почти квадратного дворика, мощеного плитой, против церковной паперти. Налево от ворот стоит небольшая каменная сторожка привратника, в окна которой вместо переплета вставлены в рамах ажурно-резные и в то же время рельефные изображения деревьев с кудрявыми ветвями и цветами, исполненные очень искусным резцом по красному дереву. Направо от ворот -- часовня, устроенная на китайский лад. Навстречу нам вышел из сторожки послушник-китаец с вопросом на французском языке: что нам угодно. М. А. Поджио подал ему свою и наши визитные карточки, приказав передать их отцу-настоятелю и сказать ему, что мы просим разрешения осмотреть храм и все учреждения коллегии. Пока послушник ходил с этим поручением, мы вошли в часовню отдохнуть под ее сенью от солнечных лучей, ужасно накаливавших помост и стены дворика. Обстановка этой часовни была в высшей степени оригинальна. Посредине ее стоял квадратный китайского рисунка стол, вроде обеденного, а по сторонам его, справа и слева, по одному ряду китайских стульев с резными спинками. За этою группой мебели со всех сторон оставалось еще достаточно свободного пространства комнаты. У стены против входных дверей помещался престол, совершенно такой же, как мы видели в буддийско-китайских кумирнях Сингапура и Гонконга. Над ним висел запрестольный образ, написанный акварелью на продолговатом шелковом свитке, подклеенном бумагой и отороченном парчевою материей. На нем было изображено бегство святого семейства в Египет. Картина представляла горный пейзаж в китайском вкусе, с искривленными соснами и кедрами. Пресвятая Дева с Младенцем на руках представлена сидящею на ослике, которого ведет за повод святой Иосиф. Костюмы на них совершенно китайские от остроконечных соломенных шляп до мягких туфель на толстой белой подошве, а равно и чертам лиц придан вполне китайский характер, так что не будь изображены над ними золотые венчики, нельзя бы и подумать, что это сюжет из Священного Писания. По бокам этого образа висят в черных рамах два портрета каких-то кардиналов, одетых в пунцовые китайские курмы и лакированные черные каски без козырьков, но с торчащими из-за ушей черными же крыльями стрекозиной формы, -- головной убор, какой нередко встречается на изображениях разных мифических героев Китая. На боковых стенах развешаны свитки китайских же картин, изображающих какие-то виды и красивых птиц над пышными цветами.
   Возвратившийся послушник-привратник почтительно объявил нам, что отец-настоятель сейчас пожалует сам и просит нас войти в церковь.
   Убранство этой церкви, вопреки обычаю католических храмов вообще, отличается некоторою простотой: здесь ни в чем не заметно ни малейшей роскоши и в то же время ничего выдающегося, ничего такого, что предпочтительно останавливало бы на себе или развлекало бы внимание молящихся. Правый ряд скамеек, предназначенных для мужчин, был совершенно пуст, и вообще из китайцев мы не нашли тут ни одного взрослого мужчины; на левых же скамьях сидело десятка три женщин-китаянок с детьми разных возрастов. Одна из них, чередуясь через некоторый промежуток времени с соседками, громко читала на китайском языке с китайским же речитативом какие-то молитвы по часослову: остальные внимательно следили за ней по книжкам, иногда обмахиваясь, ради прохлады, веерами. В притворе, около столика с купелью, дожидалась священника группа из трех-четырех женщин и одного мужчины, принесших крестить новорожденного младенца. Не успели мы порядком все рассмотреть, как откуда-то сбоку входит пожилых лет монах-француз в белом китайском балахоне, с веером и четками в руках; передняя половина его головы была выбрита, а остальные сивенькие волосы собраны на макушке и заплетены в длинную косу по-китайски. Лицо добродушного, даже несколько бабьего вида, и не было в нем решительно ничего такого, с чем обыкновенно соединяется понятие об иезуитизме. Подойдя к нам, он очень любезно пожал всем руки, отрекомендовавшись отцом-экономом, и пригласил нас следовать за собою.
   Начали мы осмотр коллегии с монашеских и студенческих келий, убранство и расположение коих совершенно одинаковы, с тою лишь разницей, что монашеские, как предназначенные для житья одного человека, несколько теснее студенческих, где обыкновенно помещаются от двух до четырех человек. Вот, например, монашеская келья: у правой от входа стены стоит под кисейным мустикером китайская кровать или кушетка с плетеным камышовым сиденьем, на ней положен тощий тюфячок или сенник с подушкой, покрытый белым тканьевым одеялом, в углу -- металлический умывальник, у противоположной стены -- простой тесовый стол и два-три стула, в переднем углу или в межоконном простенке -- небольшой алтарик, служащий в то же время молитвенным аналоем и книжным шкафчиком, над алтариком -- распятие, по стенам две-три литографии или гравюры со священными изображениями, вот и все. У студентов -- то же самое, только число кроватей изменяется сообразно с числом квартирантов. Здесь, как видите, ни малейшей роскоши и ничего лишнего. За кельями следует большая рекреационная зала, где развешаны по стенам большие китайские гравюры, изображающие сражения китайцев с монголами, смотры их войск и лагерную жизнь. На одной из таких картин монголы отстреливаются от наступающих китайцев из-за сбатованных лошадей, совершенно как наши казаки. Присутствие картин столь воинственного содержания в таком мирном приюте объясняется тем, что они изображают исторические эпизоды из времен покорения Небесной империи ныне царствующею Маньчжурскою династией. Тут же висит большой, резной из дерева, образ Богоматери с группой Святых, -- работа одного из здешних монахов, обучавшего искусству резьбы по дереву молодых учеников Коллегии, ныне уже умершего. Его же резцу принадлежат и оригинальные окна в сторожке, и можно только удивляться, как ловко в этих своих произведениях умел он подделываться под вкус и стиль китайцев.
   Из рекреационной залы провели нас в домашнюю монастырскую капеллу, где застали мы на молитве одного монаха-китайца. Капелла посвящена Христу Спасителю: запрестольный образ Спасителя написан без уступок китайскому вкусу, а так, как обыкновенно пишется. Свет проникает сюда сквозь разноцветно узорчатые розетки в окнах и падает очень эффектно на два позолоченные изваяния Христа и Богоматери, стоящие с обеих сторон у баллюстрады, впереди главного алтаря. Оба эти изображения носят на себе (и, вероятно, не без умысла) несколько буддийский характер, лица их раскрашены, глаза чуть ли не стеклянные, а борода и кудри у Христа из натуральных волос; все же остальное ярко вызолочено. Но работа эта не китайская: обе статуи сооружены усердием римских братьев ордена Иисуса специально для Цикавейской коллегии, и, конечно, потому-то они и отличаются этим языческим пошибом.
   После капеллы показали нам монастырскую библиотеку, помещенную в трех залах, из коих последняя посвящена Китаю. В этом последнем отделе тщательно собрано, по возможности, все, что существует в европейских литературах по части синологии: тут вы найдете как общедоступные, так и чрезвычайно редкие и дорогие издания по языкознанию, истории и этнографии Китая, а также множество книг и рукописей на китайском языке, посвященных буддийскому богословию, философии, истории, поэзии и прочему. Тут же имеется и очень хорошая нумизматическая коллекция, где собраны, по возможности, от древнейших времен монеты Китая, Тибета, Монголии, Кореи, Аннама, Бирмы, Сиама, Индии, Японии и вообще тех стран, с которыми приходила в соприкосновение китайская торговля, но первенствующая роль в этой коллекции принадлежит, конечно, монетам китайским. Из библиотеки мы прошли в классные комнаты, убранные по общеевропейскому типу; особенность состояла разве в том, что на стенах висели географические карты с китайскими подписями и портреты разных монахов-миссионеров и епископов, подвизавшихся в Китае.
   В некоторых комнатах сидело по несколько учеников старшего возраста за какими-то письменными работами, под руководством монахов-наставников. Отец-эконом пояснил нам, что хотя по воскресным и праздничным дням никаких учебно-классных занятий не бывает, но отцы-преподаватели не возбраняют заниматься желающим по своей доброй охоте и почти всегда сами помогают им в этих работах.
   Из классов пригласили нас спуститься на рекреационный двор, где мы застали более полусотни бойких и веселых китайских мальчиков, игравших в какую-то игру вроде пятнашек или качавшихся под навесом крытой галереи на качелях. В углу этой галереи грелся на жаровне большой медный чайник, около которого "прохлаждались" чайком из фарфоровых чашек более взрослые воспитанники. Как старшие, так и младшие, а равно и монахи-наставники были одеты в однообразные китайские костюмы из легкой серо-синей материи. Здесь вышел к нам отец-настоятель, тоже сивый, только более худощавый человечек с наполовину обритым черепом и короткою заплетеною косицей в таком же серо-синем балахоне и мягких башмаках, как и все остальные. Его загорелое морщинистое лицо с подщипанною сивою бородкой и опущенными книзу усами до такой степени окитаилось, что в первую минуту я было принял его за чистокровного сына Небесной Империи, и сходство это еще усиливалось большими круглыми очками, какие носят в Китае все более или менее зажиточно-солидные чиновные и ученые люди. Но достаточно было нескольких произнесенных им слов, чтобы по выговору признать в нем настоящего француза и даже парижанина. И опять-таки ни в лице, ни в разговоре, ни в манерах этого человека не было ровно ничего "иезуитского": напротив, эти "отцы" как-то сразу и вполне искренно располагали нас в свою пользу, и вы невольно подумали бы в душе: какие, однако, симпатичные, простые и добрые люди!
   С какой охотой, с какою любовью и заботливостью ко всему своему учреждению показывали и объясняли они нам все его стороны! Как видимо были рады нашему вниманию и любознательности! По всему было заметно, что дело воспитания и духовного просвещения этих, чуждых им по племени, юношей было для них близко-сердечным дорогим делом, которому однажды и навсегда беззаветно отдано все западной стороны, держа направление к югу, на верхушки темных рощ, покрывающих холмы Сиба и, перейдя мост на Канда-гаве, очутились в округе Мицу, где участок Мегуро отделяется от участка Атакоста. Тихие улицы, редкие прохожие, редкие лавочки и то больше все съестные или зеленные. На берегу проточной канавки заголившиеся ребятишки спускают кораблики; в другом месте налаживают ими смастеренную ветрянку; далее, задрав вверх хохлатые головы, следят за полетом бумажного змея. Вообще на улицах попадаются преимущественно дети. Изредка раздаются из какого-нибудь домика звуки самсина и голосок молодой певицы. Сравнительно с другими частями города, жизни тут очень мало. Тишина в воздухе, тишина на земле, -- деревней и весной пахнет; петухи поют... Дорога спускается под гору, в лощинку между двумя возвышенностями. В садиках по обеим сторонам ее много деревьев, не теряющих листа, несмотря на январь месяц. Склоны и вершины холмов покрыты облиственными деревьями и кустарниками, -- совсем будто и не зима.
   Замечаем впереди высокое гранитное тори с парою каменных канделябров по бокам его на мощенной плитами площадке, от которой две расходящиеся лестницы ведут широкими гранитными ступенями на вершину лесистого холма, обнимая с двух противоположных сторон его склоны. На этих лестницах вечная тень благодаря простирающимся над ними широким и густым ветвям высоких старорослых деревьев. Как должно быть хорошо тут весною!..
   Легко взобравшись наверх по одной из этих отлогих лестниц во сто ступеней, мы очутились перед старым храмом. Он не богат, но что за мастера японцы выбирать места для своих святилищ! И как сильно сказывается в этих случаях прирожденное им чувство изящного!..
   Храм окружен великолепною рощей вековых криптомерий и разных других деревьев, среди которых таинственно выглядывает его резной фронтон. Здесь искусство и природа взаимно дополняют друг друга, представляя своим сочетанием прелестнейшую декоративную группу. Вокруг полная тишина и безлюдье, -- ни души живой, словно храм этот покинут и забыт. Даже не верится как-то, чтобы среди столь обширного, многолюдного города могло вдруг выдаться уединенное, поэтически заглохшее место. Выйдя из рощи, мы очутились в виду скромного чайного домика на большой расчищенной площадке, по обрывистому краю которой тянулись на деревянных подпорках две галереи с перилами, открытые спереди и унизанные вдоль по карнизу рядами пунцовых фонариков. Над одной из них торчала деревянная вышка с платформой и флагштоком. С этого пункта открывается превосходный вид на значительную часть города, в особенности на его южные кварталы и на широкое взморье; но так как в общем характере своем эта обширная картина вполне напоминает ту, которой несколько дней назад я любовался с балкона русской духовной миссии, то описывать ее нет надобности. Сойдя вниз, мы узнали, что этот холм называется Атага-Яма.
   Отсюда повернули мы в обратный путь к Тора-Номону, то есть тигриным воротам, у моста того имени на Кандагаве, в соседстве с коими находится русское посольство. Путь лежал по улице Кубоцио. где в одном месте явился нам совершенно неожиданный сюрприз в виде вывески с русскою надписью, составленною, можно сказать, руссее русского. Она находилась над входом в какую-то скромную японскую цирюльню и рядом с местными литерными знаками гласила по-русски: "Брильня". Поезжайте от Архангельска до Баку или от Калиша до Владивостока, и можно хоть какое угодно пари держать, что на всем великом пространстве Российской Империи вы не увидите на брадобрейных заведениях иного названия как "цирюльня" или "парикмахерская", в губернских же городах встретите и "куафера из Парижа", а тут вдруг "брильня"! Совершенно русское слово, как нельзя более в духе нашего языка придуманное, странно сказать, японцем. Это первая русская вывеска, какую мы встретили в Токио; в Иокогаме есть их несколько.
   На той же улице Кубоцио наткнулись мы на представление пляски корейского льва, так называемого комаину, изображение коего в виде бронзовых или каменных статуй нередко приходится встречать во дворах некоторых храмов. Подобно тому, как смеются здесь над Кицне, лисичкою святого Инари, так, очевидно, потешаются и над корейским комаину, что не мешает, однако же, суеверному почитанию обоих этих символов, в память того, что некогда, в своем натуральном виде, тот и другой служили вместилищем или земною оболочкой двум служебным (то есть низшего порядка) духам. Вокруг двух комедиантов собралась большая толпа, в которой преобладали женщины и дети. Один играл на барабане, другой изображал льва. На этом последнем был надет на застежках желтый мешок с четырьмя рукавами, для рук и ног, испещренный поперечными черными полосами, в виде тигровой шкуры; сзади торчал хвост, увенчанный пучком волос из пакли, которым комедиант мог вертеть во все стороны, а спереди была приделана к мешку фантастическая львиная голова с длинною и пышною гривой из пакли же и разноцветных бумажных лент, завитых в букольки. Эта маска из папье-маше обладала таким устройством, что комедиант, с помощью скрытых шнурков, протянутых к пальцам, мог по произволу вращать ее глазами, раскрывать пасть, вертеть языком и щелкать зубами. Кроме того, становясь с четверенек на ноги, он мог на целый аршин вытягивать кверху морщинистую бумажную шею, устроенную на спиральной пружине, и тогда перед толпой являлось чудовище-великан, от которого с визгом и смехом рассыпались в стороны юные зрители. Физиономия у льва, что называется, "страшенная", но в то же время и пресмешная. Он зычно рычит и гогочет с помощью какого-то духового инструмента, который комедиант держит во рту, должно быть вроде того, как делают наши "петрушки". Под непрерывные звуки барабана, сопровождаемые каким-то речитативным напевом барабанщика, лев начинает сначала спокойно прохаживаться на четвереньках, помахивая время от времени хвостом и ударяя им себя по бедрам. По временам он останавливается и озирает собравшуюся публику. Пользуясь этою минутой, кто-нибудь из мальчишек непременно подкрадется сзади и дернет его за хвост. Лев быстрым прыжком оборачивается назад, и вся стоящая там гурьба с испугом отшатывается от него в сторону. Он поднимает переднюю лапу и преуморительно грозит ей пальцем, толпа встречает этот комический жест взрывом веселого смеха. Но иногда он отвечает ей и своеобразным презрением, не оборачиваясь, а только поднимая по-собачьи заднюю ногу, и тут опять неудержимый хохот. После этих предварительных штук, лев становится с ревом на задние лапы и начинает подплясывать, переминаясь с ноги на ногу и выкидывая порой разные коленца до трепака включительно; шея его то вытягивается, то сокращается, голова вертится и качается со стороны на сторону, пощелкивая в такт зубами; хвост тоже не остается в бездействии: то вдруг поднимется он кверху торчком как палка, то подожмется как у прибитой собаки, то начнет вилять по-собачьи, выражая чувство удовольствия и признательности, когда кто-нибудь из публики кинет к ногам фигляра мелкую монету. Между тем мальчишки задирчиво, хотя и с опаской, норовят дернуть его за хвост или ущипнуть за ногу. Лев с яростью кидается на них и преследует отхлынувших шалунов неуклюжими прыжками, брыкаясь порой по-ослиному против тех, которые теребят его сзади. Над толпой стоит веселый гам, и смех, и визг ребячьего испуга. Но вот в самый патетический момент, когда, настигнув преследуемых, лев уже готов схватить одного из них, он неожиданно вдруг останавливается, озабоченно принимает полулежачую позу и с аппетитом начинает зубами у себя искать блох и чесать заднею лапой за ухом; глупая морда его в это время закатывает глаза и выражает верх сибаритского наслаждения. И надо отдать справедливость фигляру, -- все эти его движения и ухватки очень верно подражают натуре то собаки, то кошки, и преисполнены большого, хотя и грубого комизма. В заключение, усевшись по-собачьи, лев вытаскивает из рукава веер и пресерьезно начинает обмахиваться вокруг морды и сзади, около хвоста, а затем обходит с ним публику как немецкие артистки с "тарелочкой" и благодарит за каждую подачу характерным японским поклоном, к которому непременно присоединяется радостное виляние хвостом. Пляска корейского льва составляет одно из любимейших публичных зрелищ и развлечений японского простонародья и пользуется широкою популярностью на всех островах Великого Ниппона.
   Вдосталь наглядевшись на это оригинальное представление, мы отправились далее по своему пути и, уже подходя к дому русского посольства, увидели, что на соседний военный плац выведены для ученья три батальона пехоты. В. Н. Бухарин предложил было отправиться на плац, но я, чувствуя некоторую усталость, отказался и, придя домой, принялся проглядывать вновь полученные русские газеты, как вдруг слышу сильный отрывистый гром, который в первое мгновенье заставил меня подумать -- уж не взрыв ли это случился на пороховом заводе или в арсенале. Я поднялся с дивана, чтобы посмотреть в окно, не увижу ли где грибообразный столб дыма (характернейший признак порохового взрыва), как в это самое мгновение раздался второй точно такой же громкий и отрывистый звук. Окно одной из моих комнат выходило в сторону военного плаца, так что мне всегда прекрасно было видно все, что там происходит. Вижу -- по плацу стелется дым и думаю себе, верно, японцы делают артиллерийское учение. Но, когда дым отнесло ветром, то к удивлению передо мною открылись не полевые орудия, а развернутый фронт двух батальонов; третий стоял в двухвзводной колонне в резерве. То, что так обмануло мой слух, была пальба залпами целым батальоном. Потом пошли залпы плутонгами30 и опять батальоном, которыми оставалось только восхищаться. Я не выдержал и побежал на плац, где ученье все еще продолжалось. С особенным удовольствием и не без некоторого чувства зависти должен сказать, что мне очень и очень редко доводилось видеть и слышать такие -- позволю себе выразиться,-- идеальные залпы, идеальные по их чистоте и моментальности. Залп вообще, даже в наилучше обученных войсках, редко бывает моментален, а всегда раздается с некоторою оттяжкой вроде короткой барабанной дроби; а здесь же был выпущен целый ряд залпов и каждый из них был вполне безусловно моментален, как произнесенное слово "раз!" или звук единичного выстрела. Что это не случайность, доказывается целым рядом повторительных залпов, из которых ни один ни на йоту не был хуже другого. Оставалось, повторяю, только безусловно восхищаться вниманием, сноровкой и выучкой людей этих двух батальонов {Вообще, внимание к команде у японцев изумительное, свидетелем чего 4 июня 1881 года был сам С. С. Лесовский и все лица его штаба в батарее Морского училища, когда воспитанники исполняли в их присутствии полное артиллерийское учение с боевыми снарядами. При этом случае, между прочим, тоже происходила стрельба залпами из восьми громадных Армстронговых орудий в цель, которою служила оснащенная лодка, укрепленная на якорях, в расстоянии около двух морских миль (3 1/-2 версты) от батареи. Всего было сделано восемь залпов, из коих пять холостыми зарядами и три последние разрывными гранатами. Все эти залпы точно также были безусловно моментальны, так что эта их особенность была тут же замечена и оценена по достоинству О. С. Лесовским. "Это идеально хорошо!" было первое его слово, с которым он обратился к окружавшим его лицам, после последнего залпа разнесшего в щепья мишенную лодку:-- "лучше этого ни требовать, ни желать невозможно". Действительно, пред такою образцовою выработкой внимания и сноровки военному человеку остается только преклониться и, пожалуй, позавидовать...}.
   После залпов последовало несколько перестроений и движений, соединенных с переменой фронта направо. Исполнив построение, батальоны открыли всем фронтом беглый огонь, а потом сделали захождение повзводно в обратную сторону и перестроились в ротные каре в шахматном порядке, после чего опять открыли беглый огонь из каре со всех фасов. При стрельбе развернутым фронтом как залпами, так и беглым огнем, люди передней шеренги становились на одно колено; из каре же обе шеренги стреляли стоя. Но беглый огонь был уже далеко не так блестяще хорош, как залпы. К новому удивлению моему он оказался чересчур уже редок, медлителен и как-то вял, даже без малейшего намека на ту энергию, к которой привыкло русское военное ухо, и по характеру промежутков между выстрелами скорее напоминал нерешительный огонь цепи в только что завязывающемся деле или заурядную аванпостную перестрелку. Впрочем, эта медлительность, как узнал я потом, имеет свою причину: здесь требуется, чтобы при беглом огне каждый солдат непременно целился по определенному предмету. Нет худа без добра, значит. Но, во всяком случае, думаю, что при подобном беглом огне, да еще из каре, стало быть, против кавалерии, когда именно залпы-то и требуются, хорошая кавалерия всегда до такого каре доскачет.
   Учение продолжалось менее часа. Японские начальники, надо отдать им справедливость, не утомляют излишне людей чрезмерною продолжительностью учений и никогда не заставляют фронт долго ожидать себя перед началом оных. Но зато, с другой стороны, они никогда и не одобряют людей за хорошее ученье, никогда не благодарят их. Это здесь не в обычае, и, мне кажется, совершенно напрасно, потому что японцы вообще, насколько я заметил, очень самолюбивы и чувствительны к открыто выраженной им похвале, которая всегда подстрекает их к новым усилиям и усердию. Стоит лишь пройти по выставке базара Кванкуба, где сгруппированы удостоенные премий и почетных отзывов предметы художественного, мануфактурного и кустарного производств, чтобы воочию убедиться в этом; но еще нагляднее сказывается оно на работниках и курамах: при похвале, заметив, что труд его оценен, японец старается еще более отличиться.

* * *

   По заранее полученным официальным приглашениям, мы отправились в десятом часу вечера на большой раут, который давал губернатор города Токио, господин Матсуда, во дворце Энрио-Кван.
   Видеть в полном сборе все высшее японское и местное европейское общество с их дамами было очень интересно. Число всех приглашенных простиралось до полутора тысяч. Узорчатые массивные ворота, ведущие в обширный двор Энрио-Квана, равно как и самый этот двор, украшенный газонами и цветниками, были ярко иллюминированы. Ряды разноцветных бумажных фонарей-баллонов образовали вдоль и поперек двора большие аллеи и украсили собою какую-то пирамидальную беседку несколько в стороне от главного проезда. Масса экипажей и дженерикшей наполняла двор вместе с толпами любопытного народа. На главном подъезде встречала гостей толпа домашних слуг в черных фраках и белых перчатках, а старший из них раздавал программы домашнего спектакля, напечатанные по-английски на прекрасной бумаге. Оставив свое верхнее платье в коляске, так как никаких иных приспособлений для него здесь не имелось, мы направились налево, вдоль по открытой веранде, и не без замедлений прошли в толпе гостей широкий коридор, наполненный рядами фрачных слуг и цветущими растениями, испытывая при этом лихорадочный озноб от проникающей насквозь ночной моросящей сырости и сквозного ветра. Декольтированные дамы дрожали и ежились от холода, не имея чем прикрыть свои шеи и плечи, так как все эти их принадлежности бала и накидки по необходимости пришлось оставить в экипажах. Но, слава Богу, наконец-то добрались мы до приемной комнаты красного цвета, наполненной по углам экзотическими растениями и ярко освещенной хрустальными бра и лампами. В переднем углу ее был устроен род алтаря, на котором между цветами и вазами стояли две статуи каких-то божков, а перед ними, на листьях папортника помещались золотистые миканы, красный омар, буддийская просфора, священные бумажные дзинди и еще что-то, но что именно -- я не успел заметить. В двух шагах направо от входной двери стояли хозяин с хозяйкой, встречая и приветствуя гостей английскими рукопожатиями. А. С. Маленда, в качестве драгомана нашего посольства, поочередно представил им всех русских, не принадлежавших к составу дипломатической миссии. Сам губернатор, худощавый мужчина лет сорока, во фраке, с орденом "Восходящего Солнца" на шее; супруга же его, госпожа Матсуда -- молодая особа, в богатом национально-японском наряде, скромные цвета которого были подобраны с большим вкусом. Представясь хозяевам, мы прошли в следующие комнаты, где не так уже было холодно. То был ряд гостиных с пылающими каминами. Углы высоких стен повсюду украшались до потолка группами растений и деревьев; самые же стены были обтянуты очень дорогими японскими обоями, где по золотому фону рассыпались букеты цветов с порхающими над ними птицами и насекомыми, зияли яркой пастью мифические драконы и другие животные, а также изображались целые пейзажи: хижины, паруса, леса бамбуков и сосен, воздушные облака и непременная Фудзияма со своей усеченно-конической снежной вершиной. Кое-где висели в черных лаковых рамах с золотым багетом большие акварельные картины на шелку, изображавшие красивые виды разных мест Японии, народно-религиозные и житейские сцены, фрукты, плоды и цветы, птиц и тому подобное. Все это были прекрасные, очень тонкие произведения национальной живописи. Лампы и бра, прикрепленные к стенам, были украшены ветвями цветущих камелий, слив и вишен. Убранство комнат являло смесь японского с европейским: в одних гостиных -- сплошные французские ковры, в других -- превосходные, тончайшей работы циновки; на окнах тяжелые европейские драпировки, мебели вообще немного, но вся она роскошна и по фасонам своим принадлежит исключительно Европе, хотя некоторые стулья, кресла и канапе имели на деревянных частях спинок японские перламутровые инкрустации и сальвокатовые узоры. По бокам каминов и в некоторых углах красовались высокие массивные вазы из темной бронзы и фарфора, а на мраморных накаминных досках стояли бронзово-эмалевые сосуды и блюда, так называемые cloisonne. Одни из комнат были освещены giorno, другие же оставались в мягком, как бы таинственном полусвете. Словом, общее впечатление, производимое внешностью и обстановкой этого дворца, помимо роскоши, било на своеобразный эффект смеси японского с европейским. Что до меня, то не скрою, -- я предпочел бы видеть здесь исключительно японскую обстановку, самую роскошную, конечно, но без примеси этих опошлевших форм и принадлежностей европейского индустриального люкса, за исключением разве диванов и стульев, каковых в истинно японских домах не бывает. Это, по-моему, единственная уступка, какую могли бы допустить японцы в обстановке подобного рода, в угоду привычкам своих европейских и китайских гостей; все же остальные, как французские ковры, портьеры, европейские накаминные бронзы и новейший европейский фарфор -- вполне излишне: оно только нарушает целостность впечатления и режет глаз своим кричащим контрастом с чисто японскими вещами. Да и зачем все это, если в Японии есть свои собственные и такие прелестные ткани, фарфор и бронзы!
   Множество гостей наполняло все ряды комнат, коридоры и даже холодную наружную веранду. Здесь были собраны все представители и несколько десятков представительниц высшего японского общества, начиная с принцесс императорского дома и придворных дам, отличавшихся широчайшими бандо и шиньонами своих роскошнейших причесок, до супруг министров, сановников, генералов и крупнейших торговцев. Без последних этот раут не мог обойтись, потому что господин Матсуда давал его как градоначальник для представителей не только администрации, но и города. Подобный праздник обязательно дается раз в год токийским губернатором, в один из дней "благополучного месяца веселостей". Городские дамы отличались от придворных не столь пышными, хотя и очень изящными прическами и более скромными цветами своих нарядов; придворные же были одеты в очень пышные и цветистые платья с широчайшими рукавами и распашными полами. Надо заметить, что все вообще приглашенные японские дамы, за исключением двух, были в национальных костюмах, которые при всей своей оригинальности очень изящны и отлично, хотя и вполне скромно, обрисовывают женскую фигуру. Исключение составляли только супруга и дочь министра иностранных дел, господина Инойе, одетые совершенно по-европейски, но это потому, что они долго жили в Англии и вполне усвоили себе все европейские приемы; мадемуазель Инойе даже там и воспитывалась, так что кроме японского типа очень миловидного личика в ней все европейское.
   Что касается мужского элемента, то тут наряду с японцами были сгруппированы почти все европейские представители дипломатии, флота и иокогамской индустрии: последние даже со своими супругами и дщерями. Японцы, понятное дело, составляли главную массу гостей, среди которых был собран весь цвет и вся сила современного правительства, начиная с министров, членов государственного совета, высших чинов армии и флота, синтоских кануси (жрецов) и буддийских старшин бонз и кончая массой всякого чиновничества и офицерства более мелких рангов. Военные и моряки были в мундирах, при орденах, а бонзы в парадных своих облачениях, в парчевых набедренниках и надзадниках (не придумаю, как назвать их иначе, тем более, что употребленное слово совершенно точно определяет то, что следует); остальная же вся невоенная масса, за исключением пяти-шести престарелых крупных и почтенных ученых, оставшихся верными национальному костюму, была в черных фраках и белых галстуках.
   Ах, эти ужасные, убийственные фраки! И зачем только понадобились они японцам, имеющим свой, веками выработанный костюм, в котором есть что-то солидное, сановитое. Представьте себе какого-нибудь даймио, каких теперь мы знаем, увы! только по картинкам: ведь он был просто величествен в своем одеянии, которое сидело на нем так красиво и так гармонировало с этой типичной прической, с этими двумя саблями за поясом. Точно таков же был и самурай в шелковом киримоне с гербами и накрахмаленными воскрыльями. Представьте же себе теперь того же самурая в куцом фраке с жалостными фалдочками, в белом галстуке из японского крепа, с туго накрахмаленным пластроном, который с непривычки к нему упрямо топорщится и лезет вон из жилета, с шапокляком под мышкой, с английским пробором на затылке, -- о, этот бедный самурай кажется мне еще жалостней своих фалдочек! Известно, что японцы самый вежливый народ в мире. При каких-либо взаимных светских отношениях, а в особенности при встречных приветствиях эта утонченная вежливость такова, что с ней не могла бы сравниться даже пресловутая галантная вежливость французских придворных маркизов и петиметров прошлого столетия. И когда вы видите на улице двух японцев хорошего тона, отдающих друг другу при встрече свои приветствия, то несмотря на то, что все эти их утрированные учтивости покажутся вам с непривычки, быть может, несколько странными, вы все-таки невольно сознаетесь себе, что они вполне идут к этим своеобразным фигурам и к их национальному костюму. Но когда те же самые японцы облекутся во фраки и начнут свои глубокопочтительные взаимные сгибания спины, преклонения головы и троекратные приседания друг перед другом, упираясь руками в согнутые коленки, причем концы их фалд касаются земли, воля ваша, на них жалко смотреть в такую минуту, до того не гармонируют их манеры с европейским фраком. Со временем, конечно, все это сгладится, ибо раз уже ступив со своей почвы на покатую плоскость европейской "цивилизации", они силой обстоятельств невольно воспримут все ее формы и все недостатки. Некоторые из них, особенно из числа потершихся в Европе, уже и теперь вполне умеют носить фрак и держать себя внешним образом по-европейски, и они-то без сомнения служат предметом некоторой зависти и образцом для подражания всем остальным представителям "прогрессирующей Японии", стремящимся к тому же идеалу. Что до военных офицеров, то они более или менее уже успели освоиться с мундиром и носят его недурно, а некоторые, как например, бывший посланник в России, вице-адмирал Еномото, умеют носить его даже блестяще ловким образом. Но все же, глядя на все эти "плоды европеизма", мне становится жаль эту покидаемую, вполне самобытную, долгими веками выработанную цивилизацию Великого Ниппона, которая во многом может потягаться с цивилизацией Европы; жаль этих самобытных черт и красок жизни, которые невольным образом должны будут стираться перед нивелирующим все и вся европеизмом.
   В половине десятого часа начался домашний спектакль, для участия в коем были приглашены лучшие из профессиональных актеров Сибайи. Представление давалось в одной из зал небольших размеров и вдобавок довольно узкой, которая поэтому вся как есть служила сценой, а зрители помешались в двух прилегающих к ней комнатах и в соседнем коридоре, любуясь спектаклем в растворенные двери и сквозь арку, ведущую в эту залу из одной смежной гостиной. Первые ряды кресел и стульев, поставленных в этой арке, были заняты исключительно принцессами императорского дома, придворными дамами и несколькими из европейских дам дипломатического корпуса. Остальные зрители теснились позади их и в трех других дверях стоя. Большая часть приглашенных, конечно, не добралась до этих мест и довольствовалась только тем, что могла слышать долетавшие до нее урывками звуки флейт и барабана, да изредка взвизги и возгласы некоторых актеров. В зале не было устроено никаких подмостков, ни кулис, ни занавеса, вообще ничего такого, что напоминает не только европейскую, но и японскую сцену. Декорацией служила стена, закрытая живыми растениями, преимущественно хвойных пород, а действие происходило прямо на циновочном полу. Здесь же на сцене, у боковой стены помещалось несколько музыкантов с флейтами, самсинами и маленьким тамтамом. Актеры, исполнив то или другое явление, отходили несколько в сторону и приседали на пятки отдохнуть, обмахиваясь веером в ожидании следующего выхода на сцену, когда таковой потребуется по ходу действия. Представление заключалось в пантомиме, которая все время сопровождалась аккомпанементом упомянутых музыкальных инструментов и ударами в громадный барабан, помещавшийся не в зале, а на веранде, и звуки этого барабана-монстра раздавались время от времени подобно раскатам грома или выстрелам из пушки. Один из музыкантов все время напевал гортанным, как бы сдавленным голосом (вероятно, это так следует) что-то тягучее, длинное, надо думать, эпопею тех действий, какие происходили на сцене.
   Чтобы познакомить читателя с характером и содержанием этого представления, я представляю здесь в переводе с английского языка программу полученную мною при входе.
   "Программа домашняго спектакля. Энрио-Кван. Вторник, 18 января 1881 года. В 9 час. 80 мин. вечера.
   "Акт первый: "Сбор сосновых веток". Время действия 1467--1469 годы.

Действующия лица:

   Йози-Маса, сёгун -- г. Накамура Созо.
   Фуджи-но-Ката, его супруга -- г. Иваи Нанширо.
   Умец Камон -- г. Онойе Кикугоро.
             вассалы Иошимаса
   Вашиваги Иемон -- г. Ичикава Саданджи.
   "Объяснение: Сосна, благодаря ее зеленому виду и крепости, долгое время служила в Японии символом долговечности и постоянного счастия. Поэтому ее всегда употребляют как украшение праздника по случаю каких-либо поздравлений, а в особенности на Новый Год, когда привозят ее массами и выставляют на продажу в городах и в каждой деревне. Но свежей сосновой ветви сорванной собственноручно для посвящения ее богам семейного счастия, придается более важное значение чем тем ветвям которые уже осквернены предварительным нахождением их в руках лавочников. Поэтому посещение лесистых гор и долин для собственноручной добычи сосновых ветвей зачастую входило в обычай новогодних празднеств. Сцена представляет резиденцию Йози-Маса, восьмого сёгуна из рода Ашикага, который был одним из знаменитейших почитателей изящных искусств и в последние свои годы в особенности покровительствовал развитию Ча-но-йу, то есть празднествам в честь чая. Йози-Маса со своею первою женой Фуджи-но-Ката и с пажами Умецом и Кашиваги заняты церемониальным обычаем собственноручного сбора сосновых ветвей и приношения их богам в Новый Год. Происходит все это при звуках поздравительной музыки, танцах и других приветственных обычаях принятых на подобные случаи этикетом сёгунального двора.
   "Акт второй: "Новогодняя декорация из сосновых ветвей и злоумышленники". Время действия -- в первой половине XVII века, от 1624 до 1644 года.
  

Действующие лица:

   Фуку-Томи-Хойя, представитель или бочок счастия (фуку и богатства (томи) -- г. Накамура Наказо.
   Манзай Тайю, предводитель злоумышленников -- г. Бандо Какиц.
   Сайцо, шут -- г. Ичикава Каданджи.
   "Объяснение: В прежние времена, во время новогодних празднеств нередко замаскировывались и бродили из дому в дом злоумышленники, называемые манзай. Обыкновенно это были уроженцы провинций Микава или Овари.-- Здесь на сцене их двое: Тайю, или главный, и Сайцо, шут. Бродя от одного дома к другому, первый произносит приветствия и известные поздравительные вирши, под аккомпанемент маленького барабана, носимого шутом Сайцо; затем они представляют разные штуки пантомимой и в диалогах. Сцена представляет резиденцию Фуку-Томи-Хойя со всеми новогодними украшениями. Входят два манзая, уроженцы Микава, и дают свои представления.
   "Акт третий: "Старая сосна у горной тропинки". Время действия в конце XVII века, от 1688 до 1704 года.

Действующия лица:

   Кинокунья Бунцайямон, иеддойский купец -- г. Ичикава Данджуро.
   Кикаку, поэт -- г. Онойе Кикугоро.
   Бунцан, Живописец -- г. Ичикава Саданджи.
   "Объяснение: во второй половине XVII века жил в городе Иеддо богатейший лесоторговец Кинокунья Бунцайямон. Его дом, службы и склады занимали третью часть квартала Ховхатчо бори. Многочисленные циновочники постоянно были заняты у него изготовлением новых татами (половых циновок) для перемены в его приемных покоях, дабы каждый гость его ступал не иначе как на девственный пол. Вместо бобов, обыкновенно рассыпаемых под Новый Год для изгнания злых духов, он, как говорит предание, рассыпал пригоршни золота народу. Подобного рода легенды сделали из него народного Креза, и в тот день имя лесоторговца Ки-бун (сокращенное Кинокувья Бунцайямон) является и доныне синонимом благоденствия и щедрости. Бунцайямон последние годы своей жизни провел в крайней бедности и умер в 1735 году в лачуге, неподалеку от главных ворот храма Хатчимана, в квартале Фукагава. Во дни его богатства, в числе его лучших друзей был поэт Кикаку и знаменитый художник Бунцан. Сцена представляет новогодний ужин в доме Кинокунья Бунцайямона. Хозяин со своими друзьями Кикаку и Бувцаном смотрят на представление пиесы, сюжетом коей является случай из жизни китайского богдыхана Шин-Во. Дело в том, что последний, переходя однажды через гору, был застигнут ураганом с проливным дождем, от которого нашел себе убежище под ветвями старой сосны, при горной тропинке. В благодарность за это Шин-Во предназначил сосне первое место между деревьями, то есть поставил ее выше всех остальных произрастений." Как видит читатель, каждый акт заключает в себе совершенно отдельную, самостоятельную пиеску с самым незамысловатым сюжетом. Общего между ними только то что все они приноровлены к чествованию Нового Года и вообще "благополучного месяца веселостей" и все имеют главною своею задачей, по возможности, разнообразный дивертисмент состоящий из танцев, декламации, мимики и народной юмористики. Понятно, что если во всем этом участвовали лучшие артистические силы Сибайи, то исполнение, в своем роде, было не только безукоризненно, но и прекрасно, вполне удовлетворяя требованиям и законам японской высококлассической школы.
   Во время спектакля был открыт буфет, и так как большинство приглашенных не могло быть по тесноте в числе зрителей, то все оно ринулось туда. Перед буфетом была просто давка и сумятица, в которой главную активную роль приняли на себя вовсе не японцы, а их "цивилизаторы" европейцы. И жалко, и смешно, и наконец даже отвратительно было глядеть на ту чисто животную алчность и жадность, с какою все эти, с виду совершенно приличные, джентльмены набросились на блюда с разными кушаньями и в особенности на бутылки шампанского. Мы были самоличными свидетелями, как многие из этих безукоризненно одетых джентльменов, не успев раздобыть себе ни ножа с вилкой, ни хлеба, рвали мясо куропаток и фазанов и целые куски кровавого ростбифа просто зубами и руками, освободив их от перчаток, и как они с жадностью накидывались на первое блюдо, какое с бою попадало им под руку, был ли то ванильный крем с бисквитами или майонез из рыбы. И то, и другое валили они сразу на одну и ту же тарелку, присоединяя туда же и конфекты и фрукты, кусок ростбифа или дичи и поглощали все это стоя, за недостатком мест у столов, и стараясь только защитить в этой тесной толпе свою собственную тарелку от чьей-нибудь спины или неосторожного локтя и держать ее ближе ко рту, из опасения как бы не закапать свой снежно-белый, туго накрахмаленный пластрон. Некоторые из завладевших бутылками шампанского тянули его прямо из горлышка. Словом сказать, что воистину было генеральное кормление зверей, и я полагаю, что японцы, у которых выработаны для еды особые весьма деликатные приемы, не могли не чувствовать внутреннего омерзения при виде столь бесстыдно проявляемой алчности и жадности своих "цивилизаторов", благодаря коим не более как через полчаса пришлось уже закрыть буфет, потому что он весь был истреблен и расхищен. Лишь очень немногие из японцев успели воспользоваться каким-нибудь сладким пирожком, который они тщательно завертывали в заранее припасенную у себя бумажку и опускали в задний карман фрака, вероятно, для того, чтобы принести маленький гостинец своим домашним.
   По окончании спектакля, в той же зале, что служила сценой, открылись танцы под звуки военного японского оркестра, поместившегося на веранде. Завывания флейт и пиццикато самсинов сменились мотивами Штрауса и рабби Оффенбаха, которые вообще исполнялись японскими музыкантами очень недурно. Танцы были устроены, конечно, более для европейцев, так как из среды японского общества в них приняли участие только м-ль Инойе и один чиновник, не особенно впрочем ловкий. Из европейцев же танцевали исключительно иокогамские англичане с англичанками, да две или три немки. Началось с вальса медлительного, вялого, в три темпа. Вертящиеся пары не танцевали, а толклись почти все на одном и том же месте, подпрыгивая и переминаясь с ноги на ногу, причем кавалеры очень некрасиво сгибали и выставляли все как-то вперед свои колени, отчего нередко толкали ими свою даму. Джентльмены эти с чопорно самодовольными физиономиями и с выпяченною вперед грудью держались так прямо, что казалось, будто они деревянные или, по крайней мере, что каждый из них проглотил по аршину. Но главное, что в них замечательно, это их красномясистые, истинно воловьи затылки с тщательно расчесанным и прилизанным пробором. Что же касается их достопочтенных леди и прелестных мисс, то смею думать, что обладая такою грацией и в особенности такими основательно созданными ступнями, они много выиграли бы, если бы вовсе воздержались от танцев. Что сказать вам о бальных туалетах и вообще о бальном характере этих дам? Быть может, как домашние хозяйки и добродетельные жены, они заслуживают всякого уважения но, быть может, именно вследствие того, что они прекрасные хозяйки, здесь они кажутся полукухарками. Некоторые из них могли бы назваться даже хорошенькими, если бы не этот характерно английский лошадиный оскал их губ, всегда позволяющий видеть некрасиво длинные передние зубы. Японские дамы оставались зрительницами, и сказать по правде, сравнение их с присутствовавшими здесь иокогамскими европеянками оказывалось вовсе не в пользу последних. У японок есть своя прирожденная грация, которая естественно сказывается и в манерах, и в обращении, как с мужчинами, так и между собою; а здесь, на этом вечере, мы могли заметить их умение держать себя безукоризненно прилично и с замечательным тактом.
   Как характерную особенность программы танцев, следует заметить, что кадрили были из нее вовсе исключены. Из десяти нумеров, значившихся в этой программе, была сделана уступка в пользу только одной польки, в остальном же, согласно английскому обычаю, вальсы чередовались с lanciers и закончилось все это галопом, которого, впрочем, мы не дождались и уехали домой при сквернейшей погоде: шел дождь, смешанный со снежною завирухой.
  

Среди высокопоставленных

Токио под снегом. -- В гостях у морского министра. -- Государственный канцлер Санджио и вице-канцлер Ивакура. -- Инзецу-Киоку, упреждения для заготовления государственных бумаг. -- Дайгакко Игакубу, медицинская академия и клинический госпиталь. -- Одержимая духом кицне. -- Кака-дори, улица старых вещей. -- Яюнский фарфор старых фабрик. -- Тома-но-яма или Новая-Сатцума. -- Кважуба, постоянная выставка и базар кустарных и мануфактурных изделий. -- Наша аудиешия у микадо во дворце Гошо. -- Микадо и его наружность. -- Визит высших чинов яюнского флота и армии на нашу эскадру. -- Посещение нашей эскадры императорскими принцами. -- Обед в русском посольстве, -- Наружность императорских принцесс и их особенный "придворный" костюм. -- Нечто о реформах правительства и консерватизме японских женщин. -- Исторически знаменитые женщины Японии. -- Поэтесса Ононо-Комач. -- Семейное и общественное положение японской женщины. -- Торжественное открытие всеяпонской выставки произведений искусств и промышленности. -- Русский праздник 19-го февраля на Иокогамском рейде. -- Приезд короля Гавайского и дантист Гулик. -- Наружность короля Калакауа I. Прощальные визиты. -- Мы уходим их Иокогамы.

  
   7-го января.
   На утро мы проснулись с неожиданным сюрпризом: все крыши, улицы и сады Токио очутились под снегом; навалило его за ночь больше, чем на четверть. Даже странно как-то видеть все эти зеленеющие лавры, пальмы, померанцы и деревья камелий, уже начинающие расцветать, на почве, покрытой снежною пеленой, под большими пушистыми хлопьями снега, тяжело насевшего на их темнозеленые ветви, на пунцовые цветы и бутоны камелий и на вееро-лапчатые листы латаний. Оригинальная картина тропической флоры под снегом представляется воображению северного жителя чем-то сказочным, поражающим своими контрастами. Нынче снег выпал здесь очень рано, сравнительно с прошлым годом, когда он в первый раз пошел только 3 марта. Но зато и навалило же его тогда, как сказывают нам, сразу чуть не на поларшина. Эта внезапная зима явилась для японских ребятишек источником новых забав и радостей. По всем дворам и на менее людных улицах они гурьбами играют в снежки, устраивают между собою веселые сражения и бомбардировки, накатывают из снега огромные шары и лепят бабу.
   К семи часам вечера О. Р. Штакельберг со штабом и командирами русских судов отправился на званый обед к бывшему морскому министру, вице-адмиралу Кавамура. Живет Кавамура далеко, на окраине южных кварталов, почти за городом. Небольшой дом его, отстроенный и убранный по-европейски, стоит на горе, и ведет к нему длинная аллея, освещенная на сей раз двумя рядами красных бумажных фонарей. Во время стола играл на дворе военно-морской японский оркестр, который, между прочим, очень недурно исполнил "Арагонскую хоту" Глинки и вполне хорошо русский народный гимн при провозглашении хозяином тоста за здоровье Государя Императора. Из дам присутствовали за столом только хозяйка дома и ее дочь, девочка лет десяти. Гостей из японцев было всего только три человека: государственный канцлер Санджио, вице-канцлер Ивакура-Тотоми (оба во фраках) и генерал Сайго. С последним мы уже знакомы; о первых же двух необходимо сказать несколько слов, так как оба они играли выдающиеся политические роли во время реставрационного переворота 1868 года и продолжают играть их по сие время. Санджио -- худощавый, или точнее, как говорят Поляки, "щуплый", болезненного вида и невысокого роста человек, с лицом по которому никак нельзя определить -- молод он или стар. Впрочем, говорят, ему нет еще и сорока лет. По происхождению, он принадлежит к кунгайям, то есть к числу древнейших фамилий киотской аристократии, а влияние фамилии Санджио на среду знатнейших и родовитейших столицы, нарочно став для этого во главе чрезвычайного посольства. В результате его поездки явилось большое сочинение, в нескольких томах, со многочисленными рисунками, где Ивакура, как говорят, не без юмора излагает все свои европейские впечатления и делает очень много метких замечаний и характеристик, обнаруживающих в нем далеко не дюжинный ум государственного человека и тонкое понимание вещей и отношений. Вместе с европейским костюмом и прической, он усвоил себе вполне европейские манеры и держит себя совершенно просто, с виду даже добродушно, а говорит отрывисто, определенно отчеканенными, большею частию короткими фразами, в чем быть может невольно сказывается его энергический и твердый характер.
   Что до генерала Сайго, то к сказанному о нем прежде могу лишь прибавить что этот человек с каждым разом кажется нам все симпатичнее.
   После обеда хозяева пригласили нас спуститься по внутренней лестнице в нижний этаж, на домашнюю половину. Там, в одной из комнат, была устроена небольшая сцена с занавесью, декорированная на заднем плане роскошными ширмами, расписанными акварелью по темно-золотому фону. Нас усадили в мягкие, покойные кресла и на эластические диваны, причем гостям были предложены гавайские сигары и мартиникские ликеры. Вскоре на домашней сцене появились в богатых театральных костюмах маленькая дочь хозяина и одна из ее сверстниц. Обе они исполнили классический танец или, вернее, целую балетно-пантомимную сцену, сопровождавшуюся аккомпанементом самсина и пением из-за боковой ширмы какой-то певицы, которая по японскому обыкновению рассказывала речитативом, в певучих стихах эпопею того, что происходит на сцене.
   Около десяти часов вечера мы простились с нашими любезными хозяевами. Был ясный вечер с легким морозцем в неподвижном воздухе, и полная луна осеребряла деревья и крыши, покрытые девственно чистым снегом.
  
   8-го января.
   Снег все еще держится, хотя светит яркое солнце и погода очень мягкая. Тепло, ни малейшего ветра. На плацу, в снегу какая-то пехотная рота занята ученьем, практикует рассыпной строй и движение вперед двумя перекатными цепями.
   В час дня мы поехали осматривать Инзецу-Киоку -- государственную бумажную фабрику, соединенную с обширным учреждением для заготовления государственных бумаг вообще и кредитных билетов в особенности. Все это учреждение устроено лично почтенным тестем генерала Сайго, который в качестве директора встретил нас в приемной своей канцелярии.
   Здание этого учреждения занимает огромный квартал. Я не возьму на себя труда перечислять все, что тут помещается, упомяну только главнейшие части. Так, кроме собственной бумажной фабрики, приспособленной к выделке многих различных сортов сего фабриката, здесь находятся обширные типография, литографное заведение, граверное, рисовальное, химическая лаборатория, фотография, механические мастерские, словолитня, линовочная, переплетная, обойная и даже почему-то мыльная фабрика. Во всем учреждении работают 1.066 человек, из коих 350 женщин. Все рабочие получают сверх жалованья еще и довольствие от казны, и для них особо устроена громадная столовая зала. Для детей их тут же имеются две прекрасные школы -- мужская и женская. Детский фабричный труд хотя и не допускается, но подросткам обоего пола дозволено в особо назначенные часы вне классных занятий присутствовать в мастерских, где мастера обязательно показывают и объясняют им ход дела и где они исподволь могут приглядываться к характеру и способам работы, готовясь таким образом впоследствии занять место рабочих в учреждении по той или другой специальности. Замечательно, что все машины этого учреждения сделаны в самой Японии и что в составе его мастеров и рабочих теперь нет ни одного иностранца. Это явление мне приходится отмечать уже вторично, говоря о правительственных технических учреждениях; что японцы по справедливости могут им гордиться, это я вполне понимаю, особенно когда для контраста не без горечи вспомнишь, что у нас в Петербурге вся Экспедиция заготовления государственных бумаг, существующая, кажется, более полустолетия, до сих пор еще систематически переполнена германскими рабочими и работницами до такой степени, что знающему и способному русскому человеку между ними почти нет места...
   В некоторых отделениях работают исключительно женщины. Так, например, по отделу заготовления кредитных денежных знаков вся счетная, штамповая, сортировальная и упаковочные части находятся в руках женщин. Счетчицы считают, точно живые машинки, быстро и сноровисто, без малейшей ошибки, отбирая по пяти бумажек за раз, а штамповщицы работают, кажись, еще быстрее. У работниц есть своего рода форменная одежда: все они в белых халатах, а их старшины (тоже женщины) и начальницы отделений -- в синих суконных кофтах и юбках. Последние носят на груди еще особые знаки отличия в виде бронзовых медалей; работники же и работницы отличаются по классам известным количеством красных нарукавных нашивок.
   В числе прочего нам показали разницу между японскими ассигнациями у себя дома. По внешности ни те, ни другие решительно ничем не различались; но первые, будучи опущены в щелочный раствор, тотчас теряют все свои краски; вторые же выдерживают такое испытание безукоризненно. Поэтому бумажки германской работы пришлось изъять из употребления, хотя заказ их стоил немалых денег. Правительство поступило в данном случае тем основательнее, что в стране, как сказывают, почти вслед за выпуском этих бумажек появились откуда-то фальшивые кредитки. Оставайся они в обращении, это для разных гешефтмахеров было бы отличным поводом наполнять японский денежный рынок фальшивыми знаками, тайно привозимыми из-за границы. Но в предвидении такой возможности японцы догадались изобрести для распознания их особый химический бесцветный раствор: стоит лишь погрузить в него стеклянную палочку и провести ею по бумажке черту, -- на фальшивой, все равно как и на немецкой, получается бледный, едва заметный след; на действительной же он имеет сильную окраску чернильного цвета.
   Что касается выделки разных сортов бумаги, то в этом искусстве японцы совершенно самостоятельно достигли высокой степени совершенства, о чем свидетельствует целый ряд почетных отзывов и медалей, полученных ими на промышленных выставках всего мира, где только появлялись их изделия этого рода: Бумага в Инзецу-Киоку фабрикуется из лыка и волокна некоторых принадлежащих исключительно японской флоре деревьев и растений. На вид она атласисто-гладка и блестит как полированная слоновая кость, отличаясь в то же время несколько перламутровым отсветом. А что до прочности, то она положительно прочнее пергамента и почти неразрываема. Масса, идущая на выделку такой бумаги, подвергается предварительно самой тщательной очистке и обрабатывается так, чтобы представляла собою совершенно однообразное тесто без малейших комков, волокон и соринок. Толщина такой бумаги весьма разнообразна: нам показывали множество образцов, начиная от толстейших вроде бристольского картона, и до тончайших, совершенно воздушных листков необыкновенной нежности. Эти-то качества и делают здешнюю бумагу пригодною для всевозможных родов печатания, литографских, калькографских и прочих работ, требующих наиболее тонкого воспроизведения рисунка. По ее плотности и замечательной гибкости она равно годится для роскошнейших типографских изданий, альбомов, кредитных бумажек, патентов и грамот, географических карт и планов, словом, для всякого употребления, где лишь требуется бумага наибольшей прочности. Превосходны также ватман для рисования кистью и особые сорта бумаги, имеющие вид шелковой материи, известной под названием крепдешина, и вид суровой холщовой пряжи, из которых на этой же фабрике делаются разного рода и величины платки, салфетки и скатерти необычайной плотности, всегда разрисованные водянистою акварелью и легкою тушью или сепией в японско-эскизном жанре. Из обоев поразительно хороши по красоте и замечательной прочности сорта вроде шагреневой и тисненной узорами кожи с темно-цветными рисунками по темно-бронзовому и темно-золотому фону. На вид они не отличаются от лучших тисненных кож средневековой Европы и вполне годятся не только для стен, но и для обивки мебели. Притом все эти изделия замечательно дешевы в сравнении с подобными же европейскими.
   Вся администрация Инзецу-Киоку состоит из ста пятидесяти чиновников, считая в том числе старших мастеров и художников, как-никак они тоже числятся на государственной службе. Устройство всего этого учреждения хотя и стоило правительству значительных расходов, но затраченные на него суммы уже сполна возвращены самим учреждением государственному казначейству, и теперь Инзецу-Киоку поддерживает себя в полном порядке исключительно правительственными и частными заказами и сбытом своих "вспомогательных" произведений, каковы обои, бумага, скатерти, мыло и тому подобное. За покрытием всех своих ежегодных расходов оно приносит правительству даже некоторый дивиденд.
  
   10-го января.
   Сегодня мы посетили клинический госпиталь Токийской медицинской академии, японское название коей -- Токио Дайгакко Ига-кубу. Расположен этот госпиталь близ парка Уэнно, в прекрасной местности, откуда открывается красивый вид на озеро Синабазуну-ике. Устройство госпиталя совершенно европейское, а потому распространяться о нем нечего. Студенты и фельдшерицы (для последних тут же учреждена особая школа) обучаются в клинических палатах практике своего дела под непосредственным наблюдением и руководством профессоров, между которыми есть и несколько японцев. Директор госпиталя д-р Бельц показал нам в женском отделении душевнобольных преинтересную пациентку, страдающую своего рода кликушеством. Она уверяет, что чувствует внутри себя кицне, то есть лисицу, в которой олицетворяется "служебный" дух, состоящий при святом Инари. Чтобы понять такое странное помешательство, надо вспомнить, что кицне, как я говорил уже раньше, является в народных мифологических повериях иногда священною, а иногда шуточною или же дьявольскою личностью, и что она обладает способностью делаться оборотнем. Эме Эмбер, между прочим, приводит на этот счет одно летописное сказание, повествующее, что когда царствовавший в 1150 году микадо принужден был вследствие горькой необходимости отпустить свою фаворитку, чтобы спасти финансы империи от совершенного разорения, эта прекрасная дама выскочила из его покоев в виде белой лисицы, украшенной шестью хвостами наподобие веера. В окрестностях Оджи-Инари, вдали на болоте, виднеется большое одинокое дерево, вокруг которого, по народному поверью, ежегодно празднуется шабаш лисиц, и когда они бегут туда, перед каждою из них несется блуждающий огонек. По окончании шабаша лисица может опять обернуться во что угодно и чаще всего -- в женщину. Таким образом, вы видите, что тут есть нечто общее с нашими старыми знакомками -- европейскими и русскими ведьмами. По мнению японцев, кицне вмешивается или может вмешиваться решительно во все: удача, случай, хорошее или дурное, счастье или несчастье, -- все это зависит от влияния кицне, от ее каприза, благоволения или мстительности. Теперь понятна идея лежащая в основании мании показанной нам пациентки. Это сильно худощавая, пожилая особа, почти старушка. В спокойном состоянии она тиха, говорит немного и несколько вяло, но совершенно логично; взгляд ее глаз ясен и осмыслен, как у нормального человека, выражение лица спокойное и кроткое, словом, ничто, провидимому, не указывает что вы имеете дело с умопомешанным субъектом. Но когда на нее что называется "находит", картина совершенно изменяется. Физически она остается так же спокойна, в том самом положении как захватило ее наитие, обыкновенно сидя или лежа, но лицо ее мгновенно изменяется; оно как-то темнеет, принимая синеватые и землистые оттенки, а глаза как бы изнутри загораются глубоким тревожным огнем; но это не огонь безумия, потому что взгляд ее не бегает, не мечется лихорадочно во все стороны, а остается упорно сосредоточенным в какой-нибудь одной точке, и в нем тогда чуть заметно легкое, как бы электрическое трепетанье. В такие минуты становится неприятно, тяжело смотреть в глаза этой женщины, которая тотчас же вслед за первыми симптомами начинает говорить чрезвычайно быстро и как-то текуче, точно читая по книге. Говорит она долго, без перерыва, без малейшей запинки и передышки, и, странное дело, звук ее голоса при этом совершенно изменяется: он делается рокочуще глух и как-то утробен, как у чревовещателя, словом, это совсем чужой голос, не имеющий ничего общего с естественным голосом больной, когда она в нормальном состоянии. Нам было интересно знать что говорит она в это время. Оказалось что разное, как случится, но больше все угрожает кому-то, проклинает и пророчествует; вообще, склад ее мысли в эти моменты приобретает мрачно возвышенный полет и, так сказать, демоническое настроение. И вот что замечательно: будучи вообще не словоохотлива и выражаясь, соответственно своему происхождению, простонародным языком, она во время припадка получает вдруг дар какого-то особенного красноречия, не похожего на ее обыкновенный язык ни по силе выражений, ни по характеру оборотов речи. Она становится очень словообильна и сыплет словами как бисером. Приближение припадка она обыкновенно чувствует за несколько секунд, но конец его приходит внезапно, точно он обрывается, и тогда больная сейчас же начинает говорить своим обыкновенным языком и голосом. Она только чувствует после этого утомление и жалуется что кицне ужасно ее измучил, просит избавить ее от него каким бы то ни было образом, говорит что она ощущает его у себя внутри и показывает место где он сидит, именно под ложечкой. "Вот опять хочет начать... Вот-вот сейчас начинает... О, какое несчастие..." восклицает она слабым, угнетенным голосом, и вслед затем все явления припадка начинаются снова. Иногда это повторение бывает слабее, иногда сильнее; по временам приступы наития повторяются по нескольку раз в сутки, в иную же пору ограничиваются одним разом, и тогда больная говорит что кицне сжалился над нею и решил дать ей на сегодня отдых. В этих последних случаях состояние ее духа несколько просветляется, она чувствует себя здоровою и просит даже дать ей что-нибудь поработать. Нравственные причины ее болезни совершенно неизвестны, так как в семейной жизни этой женщины не было никаких особенных обстоятельств которые могли бы повлиять на нее; но болезнь очень упорна и до сих пор не поддается никакому допускаемому современною наукой способу лечения.
  
   11-го января.
   Сегодня отправились мы с М. Н. Струве в Нака-дори, что в переводе значит улица старья или старых вещей. Она находится в торговых кварталах восточной части Сото-Сиро и вся сплошь занята разнокалиберными лавочками brèc-à-brac, начиная с торгующих всяким хламом и ломом, никому и ни для чего не годным, до таких, где можно найти истинные драгоценности японской старины и перлы японского искусства. Те и другие лавочки на первый взгляд мало отличаются друг от друга по внешности, но стоит пройтись раз-другой по Нака-дори и присмотреться к ним повнимательнее, чтобы понять или, вернее, почувствовать, где находится своего рода клад для любителя. Иногда какое-нибудь сокровище этого рода случайно скрывается и в самой невзрачной лавчонке, затерявшись между хламом или частицей, выглядывая из-за него на свет Божий; но чтобы найти его там, нужны именно своего рода нюх и глаз, известная сноровка и привычка к обыкновенной обстановке подобного рода лавчонок, а это, кроме артистического чутья, дается только опытом. Но у меня уже есть на этот счет хорошая школа. Марья Николаевна Струве обладает одною из разнообразнейших и, можно сказать, лучших в мире частных коллекций старых японских бронз и фарфора, так что знакомясь изо дня в день с предметами этой коллекции, приобретаешь с наглядки, не говоря уже об изощрении вкуса к истинно хорошему, еще и опытное знакомство с лучшими и характернейшими образцами японского искусства, получаешь возможность сравнивать их между собою, изучать особенности их стилей, сноровку распознавать и отличать по некоторым признаком произведения одного мастера или фабрики от других и так далее. Я помню, как при первых шагах моих в Японии я накидывался зря на все, что казалось мне истинно японским, оригинальным, замечательным, и стремился без толку приобретать и то, и другое, и третье, и как А. П. Новосильский предостерегал и удерживал меня, говоря, что все это дрянь, пакость, "рынок", и что впоследствии, когда познакомлюсь с "настоящими" вещами, я пожалею о деньгах, истраченных на подобные покупки и выброшу их за борт. Он был совершенно прав, и я хорошо сделал, что послушался его в то время. У японского торговца "редкостями и древностями" почти всегда есть в лавчонке два помещения -- одно для обыкновенного покупателя, другое для знатока и любителя. Первое всегда на показе у всех: это передняя часть, то, что называется собственно лавкой; второе же либо в задней комнатке, либо наверху, на антресолях или во втором этаже. В первом собирается всякая всячина, все, что попадает к нему в руки по случаю; во втором -- действительно ценные вещи по своей ли редкости или по искусству и достоинствам артистического исполнения. Таким образом, в этом отношении японский купец поступает совсем обратно европейскому: он не выставляет лучшее на показ, а тщательно прячет его. Японский купец очень сообразителен и чуток насчет покупателя. Он сразу видит, какого сорта этот покупатель -- смыслящий или ровно ничего не понимающий в деле, видит, чего собственно ищет покупатель и что ему нравится, а сообразуясь с этим, подсовывает его вниманию и подходящие вещи. С первого раза он редко когда пригласит незнакомого покупателя наверх или в заднюю комнату, разве уж заметит, что покупатель знаток, -- ну тогда ему и честь, и место, и чашка чаю в виде угощения. С профаном же он будет очень вежливо и любезно торговаться в передней лавочке и выхвалять ему всякий "рынок" и пакотиль. После двух-трех посещений у вас уже завязывается с купцом так сказать личное знакомство; он очень радушно встречает вас как знакомого, предлагает кизеру и о-ча-ниппон (трубку и чай), осведомляется о вашем здоровье и благополучии, а затем ставит перед вами те вещи, какие вы торговали, но не купили у него в прошлый раз, -- дескать, полюбуйся еще и соблазнись наконец. Он не так упорен, как китаец, и если вы предлагаете ему мало-мальски подходящую цену, он тотчас же разочтет в уме или сделает на бумажке надлежащую выкладку, чтобы не промахнуться себе в убыток, после чего тут же с удовольствием соглашается, -- и вещь ваша. Если же согласиться нельзя, то после такой арифметической выкладки он честно объявляет вам свою последнюю, крайнюю цену, и тогда уже ваше дело купить или нет, но от дальнейшего торга с вами он отказывается, выказывая вам при этом все внешние знаки деликатнейшей вежливости, как бы извиняясь, что и рад бы, мол, душевно, да никак невозможно. Еще одна замечательная черта купеческой честности: вам, например, нравится эта фарфоровая ваза, вы ее осматриваете и не замечаете в ней решительно никаких недостатков; вы хотите приобресть ее и спрашиваете цену; японский купец, прежде чем назначить последнюю, объявляет вам, что эта вещь с изъяном, что она склеена (а надо заметить, что японцы удивительные мастера насчет спайки бронз и склейки фарфора, и нужен очень опытный глаз, чтобы заметить в вещи сразу то или другое), а потому-де и цена ей такая-то, обыкновенно значительно ниже того, что стоит такая же вещь цельная. Он легко мог бы воспользоваться вашею неопытностью или доверчивостью и понадуть вас, продав склеенный фарфор за цельный и, не объяви он сам об этом заранее, вы может быть никогда бы и не догадались, что в вашей покупке есть какой-либо изъян; но японский купец никогда и ни в коем случае не сделает этого: он слишком добросовестен и слишком дорожит своею репутацией. А это черта такая, что если он прямо объявляет вам свою крайнюю цену, вы можете верить ему безусловно.
   Знакомого или не совсем безвкусного покупателя после нескольких посещений купец приглашает наконец в заднюю комнатку, обещая, не без некоторой таинственности, показать "вещь на знатока", "истинную редкость", причем расскажет вам и историю этой вещи, ее происхождение, имя, мастера, и то, кому она принадлежала и каким образом попала к нему в лавку. Судя по его тону, вы нередко ожидаете при этом увидеть что-нибудь грандиозное, поразительное, роскошно блестящее, а он вдруг осторожно вынимает из ящичка и бережно развертывает перед вами из желтой серпянки и нескольких бумажек какую-нибудь маленькую лаковую коробочку, ницку или чашечку. Но эти вещицы в своем роде действительно верх совершенства и по исполнению, и по достоинству материала: лак этой коробочки, например, знаменитый древний лак, на который не действует ни вода, ни огонь и секреты которого, как уверяют, ныне уже потерян; эта чашечка не более не менее как древняя сатцума, артистическое произведение старой Сатцумской фабрики, не существующей уже, как говорят, около двухсот пятидесяти лет, и ценность чашечки тем значительнее, что секрет композиции фарфоровой массы древней сатцумы теперь уже неизвестен. Чтобы показать вам разницу между старою и новою сатцумой купец поставит перед вами какое-нибудь изящное произведение последней, -- смотрите и сравнивайте. И тут, если в вас есть артистическое и архаическое чутье, вы воочию почувствуете разницу между тою и другою, хотя последняя стремится подражать стилю первой и в своем роде тоже прекрасна. Часто бывает так, что японец ценит в вещи то, что для европейца безразлично, и они в таком случае почти не понимают друг друга. В этом древнем лаке, например, кроме художественного исполнения вещицы, японец ценит именно то, что на него ни вода, ни огонь не действуют, а европеец говорит, что это мне все равно, потому что ни жечь его, ни лить кипятком на него я не стану и по мне, мол, новейшие вещи Томайя гораздо эффектнее для этажерки. Такого суждения совершенно достаточно, чтобы японец принял своего европейского покупателя за круглого невежду и пожалел бы в душе, что метал перед ним бисер.
   В лавке, куда мы заехали с М. Н. Струве, обрадованный хозяин встретил ее со всеми знаками удвоенного почтения: и как супругу российского посланника, и как истинного знатока и ценителя, и старую свою покупательницу. Здесь я имел случай полюбоваться на превосходные старые образцы нескольких знаменитых фарфоровых фабрик, каковы: Сатцума, Имари, Канга-Кудани, а также на разные киотские и токийские изделия. Я не стану вдаваться в особенные подробности характера и рисунка всех этих фарфоров, коими отличаются произведения одной фабрики от другой, так как это потребовало бы целой специальной монографии; ограничусь лишь указанием на наиболее существенные их черты и отличия.
   Древняя Сатцума отличается, во-первых, легкостью веса своей фарфоровой массы, сравнительно с фарфорами других старинных и новых фабрик; во-вторых, она всегда имеет один и тот же основной, ничем не подсвеченный, естественный ее желтовато-белый цвет оттенка крема, который служил и фоном для живописной росписи. Глазурь ее большею частью истрескана, но трещинки эти не поддельные: они образовались сами, естественным путем, от времени и покрывают всю вещь мелкою неправильною сеткой, -- признак, по которому все подобные вещи у европейских знатоков носят общее, присвоенное им название "кракле". Живопись и орнамент древней Сатцумы всего более и менее представляет миниатюру и вообще отличается тонким и легким штрихом даже и в крупных рисунках. В особенности хорош и совершенно своеобразен орнамент поясков и бордюров, представляющий сочетание либо мелкокудрявых завитков и выпуклых точек, либо точек и угольчатых арабесок (черточками). Контуры сатцумского орнамента всегда выводятся бледным, но не тусклым золотом, с умеренным аккомпанементом кармина, темной киновари, сепии, бирюзово-голубой и зеленой краски, бледных же колеров. В иллюминовании фигурок участвуют те же краски и бледное золото, коим проходятся одежды и некоторые предметы. Иногда рисунок сопровождается там и сям неправильною вереницей мелких золотых плоских точек в воздухе, как бы в виде тучек или снежинок; такие же точки употребляются и для изображения осыпающихся лепестков сливы и прочих. Рисунок по большей части носит эскизный характер, и сюжетами его обыкновенно служат цветы, дети в своих играх и забавах, духи-покровители Японии и божки семейного счастья, или их атрибуты, вроде журавля, черепахи и прочих, иногда святые отшельники буддийского культа с золотыми нимбами вокруг головы, составленными из нескольких тесных рядов мелких, выпуклых точек, иногда птицы и р их скромное и далеко небезопасное здесь существование. Я ожидал было, что мы, как "схизматики" и "московиты", много-много если будем встречены здесь с холодною вежливостью и что нам далеко не охотно станут показывать внутреннее устройство этой обители: напротив, мы нашли полное радушие, приветливость и откровенность вне всяких вероисповедных предубеждений.
   "Отцы" повели нас в монастырский сад, насаженный их собственными руками и взращенный личною их заботливостью. В нем теперь достаточно тени и влаги, много цветов, лекарственных растений и фруктовых деревьев. Тут же находятся, во-первых, огород, над которым практикуются воспитанники, обучаемые также и садоводству, а во-вторых, мастерские: столярная и шлюпочная, где сами воспитанники делают всякую мебель, ящики, резную работу и строят лодки под руководством сведущего учителя.
   Из сада провели нас на монастырскую метеорологическую обсерваторию, состоящую в заведывании отличного специалиста, отца Марка Дешеврана. Уже в течение нескольких лет этот рыжеватый, чахоточно-сухощавый молодой человек (ему с небольшим лет тридцать) непрерывно и с величайшею любовью занимается термометрическими, барометрическими и магнитными наблюдениями, для которых им усовершенствованы прежние и частью изобретены новые приборы, с применением в некоторых из них фотографии. Много пользы принесено им уже и для науки, и для мореходов, потому что, благодаря его атмосферическим наблюдениям, цикавейские бюллетени имеют возможность предупреждать по телеграфу все порты крайнего Востока о готовящемся тайфуне, а это сохранило уже не одну тысячу человеческих жизней и не один миллион коммерческих состояний. Он ведет постоянный журнал своих наблюдений, печатаемый в иезуитской типографии, учрежденной при сиротском приюте в соседней деревушке Тусевеи, и рассылает его обсерваториям всего мира в обмен на их издания. Его брошюра "Le Typhon du 31 Juillet 1879" пользуется не только в кругу специалистов, но и между европейцами крайнего Востока весьма почтенною известностью. При обсерватории учреждена библиотека астрономических и метрологических изданий, в числе коих отец Марк показал нам и русские Летописи Метеорологической Обсерватории. Между прочим, он высказывал нам свои крайние сожаления по поводу затруднительности сношений с Владивостокскою обсерваторией, вследствие чего, например, наблюдения его за направлением движения тайфунов севернее Чифу часто страдают неполнотой. Он говорил, что в этом отношении был бы совершенно счастлив, если бы во Владивостоке стали к нему отзывчивее, отчего выиграла бы и наука, и общая польза в мореходном деле.
   По выходе из обсерватории, мы расстались с "отцами", угостив на прощанье папиросками.
   Иезуитов упрекают в том, что они чересчур уже подлаживаются к китайскому языческому культу, воспроизводя в своих каплицах обстановку буддийских кумирен и изображая Богородицу китаянкой, а Христа некоторым подобием Будды, на том основании, что это-де знакомее, роднее китайцу и потому доступнее его пониманию. Но они возражают против такого упрека, что важна сущность, важен дух христианства, а не его внешняя обстановка, и если вы стремитесь к распространению в массах духа веры Христовой, то со стороны чисто внешней, обстановочной, не только уступка, а и некоторое подлаживание под уровень привычного понимания и религиозного воображения грубой массы вполне-де извинительны, тем более, что обстановочная сторона буддизма вовсе не так уже далека от таковой же стороны христианства: между ними есть даже много общего, и потому-то, говорят иезуиты, выставляя на вид именно эти внешние стороны, общие обеим религиям, мы тем самым как бы говорим приходящим к нам буддистам: смотрите, это вовсе не так далеко от вас, как вам кажется, а потому не бойтесь идти ко Христу, который за подвиги братской любви, милосердия, кротости и всепрощения дает вам жизнь бесконечную, блаженную жизнь разума и духа в лоне Небесного Отца, тогда как Будда за те же высокие подвиги обещает вам только бессознательный покой нирваны в лоне небытия. Сначала, говорят иезуиты, мы заботимся только о том, чтоб уловить человека в сети религии, сопричислить его к верующим, хотя бы только формально или ради каких-либо его личных мирских выгод. А когда он уже уловлен, мы начинаем постепенно проповедью и делами приводить его к познанию духа и истины веры Христовой: мы открываем наши школы для его детей, и эти последние выходят от нас уже истинными, глубоко убежденными христианами, способными даже на самоотверженные подвиги пропаганды, и для них возврат к язычеству уже немыслим, как нечто нравственно невозможное.
   Как видите, это все та же "цель, оправдывающая средства", с этой стороны китайские миссионеры остаются верны принципу своего ордена.
   Тем не менее, народ китайский не любит ни миссионеров, ни христиан из числа своих соотечественников: он только еле-еле терпит их, а при случае, в минуты разгара народных страстей, никогда не прочь от насилия и всяких жестокостей над христианами. Вспомните кантонские, тяньцзинские и другие волнения. О китайских чиновниках уже и не говорю. Эти, как представители образованного класса, ближе понимающие политические отношения своего отечества к иностранцам и дорожащие паче всего его замкнутой самостоятельностью и неприкосновенностью, терпеть не могут иностранцев вообще и миссионеров в особенности. И замечательно, до сих пор еще не было примера, чтобы принял христианство кто-либо из мандаринов или "интеллигентных" людей Китая, хотя по отношению к своей собственной религии они вовсе не фанатики. Прозелитов своих находят миссионеры почти исключительно в среде рабочего простонародья и парий вроде кантонских лодочников, лишенных некоторых гражданских прав. Причина презрения народа к китайцам-христианам заключается в том, что член какой-либо семьи, принявший христианство, невольным образом вносит некоторый разлад в свою семью, служащую в Китае краеугольным камнем всего государственного и общественного строя. Точно также если обращается ко Христу целая семья, то она вносит собою источник разлада и розни в среду своей общины, связанной с нею экономическою и нравственною солидарностью. Такая семья, например, уже не может, не нарушая своих христианских убеждений, участвовать в общественных сборах и складчинах на устройство религиозных празднеств с церемониальными процессиями и пиршествами в честь злых и добрых духов, вредителей и покровителей земледелия и рыболовства, охранителей жилищ, селений, полей и разных общественных угодий, коими в то же время семья эта пользуется; точно также она не несет уже общественных расходов на содержание кумирни и бонзов, каковые расходы по раскладке падают, за выделом ее, уже на меньшее число членов общины, несущим, стало быть, большую долю денежных повинностей, а это весьма существенно, так как артельное начало едва ли где развито в такой степени, как в Китае. Таким образом, отдельный ли член семьи или вся семья с принятием христианства непременно, и притом как бы невольным образом, нарушает вековечные устои семейно-общественного строя китайской жизни, и отсюда уже само собою понятно неприязненное отношение к ним массы китайского общества. Но, кроме того, есть и еще причины антипатии, как к таким христианам, так и к миссионерам, в особенности. Это именно то, что миссионеры, считая себя обязанными всегда оказывать нравственную и, по возможности, материальную поддержку своим прозелитам, стараются часто сами, а более через посредство дипломатических агентов католических держав, доставлять этим прозелитам разные льготы как имущественные, так и сословные, на какие те, по своему общественному положению, никаких прав не имеют. А так как подобные ходатайства нередко достигают перед высшим правительством цели, хотя бы только в виде исключения, то это все же порождает в остальном местном населении неудовольствие и ропот на несправедливость и зависть к семейству, получившему ту или другую льготу только за то, что оно отступилось от религии своих предков. Кроме того, в случае каких-либо притеснений со стороны ли местных китайских властей, или со стороны общины, прозелиты обыкновенно обращаются к защите миссионеров, а эти ищут для них покровительства опять-таки у своих дипломатических представителей, которые в свой черед обращаются с настойчивыми требованиями к высшим властям об удовлетворении потерпевших и наказании виновных, в чем нередко и успевают. А такая мера, как взыскание с общин каких-либо убытков в пользу потерпевшего христианина или смещение из-за него с должности какого-нибудь мелкого административного чиновника, являющегося в таком случае, с китайской точки зрения, невинно пострадавшим за правду и патриотизм, конечно, не может способствовать увеличению в народе симпатий не к самим христианам, ни к их защитникам-миссионерам, тем более, что тут у китайцев страдает даже его национальное самолюбие: "Как, дескать, вы, будучи китайскими подданными, осмеливаетесь искать защиты и покровительства против своих же у этих пришельцев, у варваров-инстранцев!" Императорское правительство Франции из соперничества с англичанами, всегда стремилось, через свое посольство в Пекине и посредством консульских агентов в городах Китая, оказывать в особенности широкое и энергичное покровительство миссионерам и их прозелитам, в расчете поддержать этим свой высокий престиж. Да и республиканское правительство при Мак-Магоне и Тьере следовало в этом отношении тем же традициям, вследствие чего у китайцев и образовалась ненависть к французам не меньшая, чем к англичанам, которые проповедуют им Библию и в то же время отравляют их своим опиумом.
   На обратном пути из Цикавеи прошлись мы пешком по одной из задних улиц американского участка, сплошь занятой китайскими лавками, ремесленными и иными заведениями туземного характера. Здесь были, например, лавки, в которых специально продавались связки ямбов из посеребренной и позолоченной бумаги. Ямб, как известно, есть определенного веса слиток серебра или золота, имеющий форму овальной толстостенной коробочки с несколько откинутыми боками и расширенными ушками: каждый ямб всегда бывает проштампован печатью государственного казначейства и заменяет собою более мелкие деньги при крупных взносах и расплатах. Там вот, на подобие таких-то слитков делаются ямбы из легкого картона, а то и просто из бумаги. Я думал было, что это не более как детские игрушки, и готов был удивиться, какую массу игрушек именно этого рода производят в Шанхае, но М. А. Поджио, хорошо знакомый с китайскими обычаями еще со времени своей службы в Пекине, объяснил мне, что бумажные ямбы изготовляются специально в качестве жертвоприношений злому духу, чтобы подкупить и умилостивить его в том случае, если китаец готовится совершить какое-нибудь дело или предприятие. Польщенный этою взяткой, корыстолюбивый дух не станет делать приносителю никаких препятствий в задуманном деле, причем предполагается, что он не умеет отличить настоящего серебра или золота от сусальной бумаги и не может обнаружить обмана со стороны приносителя, так как связка ямбов немедленно же сжигается перед его идолом. Таким образом, китаец в одно и то же время и умилостивляет своего черта и надувает его; да иначе ему и нельзя, потому что если б он сделал черту действительно ценное приношение, то этим жестоко обидел бы своих добрых гениев, которые за такую обиду стали бы ему мстить, а теперь и черт удовлетворен, и добрые гении довольны, посмеиваясь между собой втихомолку, что вот-де какой догадливый человек -- обманул дурака и задобрил его! Это выходит совсем по нашей пословице: "И Богу свечка, и черту кочерга". Но так суеверит, конечно, только простонародье: люди же, более просвещенные насчет своей религии, объясняют этого рода жертвоприношение тем, что в нем выражается готовность человека пожертвовать всем своим достоянием, даже сжечь его для умилостивления злого гения, прообразованием чего и служит связка бумажных ямбов. Судя по количеству таких связок, продаваемых в лавках, надо думать, что китайский дьявол далеко не терпит недостатка, если не в деньгах, то, по крайней мере, в уверениях готовностью жертвовать ими. Все же кредит своего рода. В этих же лавках продаются и жертвенные курительные свечи, приготовляемые из особенной массы (род кизяка), в состав которой входит превращенный в порошок коровий помет, так как корова -- животное весьма угодное Будде. Эти свечи тлеют очень ровно, оставляя по себе превосходный белый пепел, всегда наполняющий жертвенные курильницы, но дым их не имеет никакого аромата и запахом напоминает жженую солому. Простейшая форма таких свеч представляет длинную круглую палочку, как карандаш, но затем, смотря по цене, торговцы комбинируют из множества подобных палочек цилиндро-конические фигуры длиной около аршина и более, украшенные крендельками, спиралями и бахромой из той же массы и оклеенные пунцовой и серебряной бумагой. Этого рода свечи насаживаются на шпильки особого рода храмовых оловянных подсвечников и ставятся в кумирнях перед образами и изваяниями Будды.
   В той же улице встречаются лавки, наполненные бумажными фонариками всевозможных форм и размеров, от обыкновенного складного или шарообразного до громадных романических и тюльпановидных, какие вешаются вместо люстр в кумирнях и пагодах. Здесь же, рядом, найдете вы всевозможную китайскую мебель, от простейших до самых затейливых образцов с инкрустациями, мозаикой и живописью, фарфоровую посуду, деревянную и медную утварь, лакированные вещи, всевозможные веера, башмаки, сандалии и туфли, седла, уздечки, мундштуки и подковы совершенно своеобразного устройства и множество других предметов китайского обихода. Тут же продаются разные фрукты, между которыми в особенности обращают на себя внимание желтомясые арбузы и кондитерские произведения: конфеты, леденцы, желе, пеперменты и сладкие пирожки из жареного и слоеного теста. В закусочных или простонародных ресторанах выставлены на прилавках ракушки и садовые улитки с луком и чесноком, вареные крабы и омары, сушеные и свежевареные креветки и шримпсы, саранча и маленькие жареные рыбки вроде снетков или корюшки, жирные угри (а может быть, и змеи), свернутые в кольцо, разные колбасы, сосиски и превосходная свинина, на вид все это очень аппетитно.
   В этой же улице посетили мы две опийные курильни. Надо заметить, что кроме китайского города, все они сосредоточены только в английском участке: французская же администрация совсем не допускает на своей территории этого рода заведений. Особенный специфический запах опийного дыма уже заблаговременно предупреждает вас о близости курильни и раздражительно щекочет обоняние курильщика, который чуть заслышит знакомый запах, так его и тянет переступить порог заветного убежища. У дверей этих заведений, полуприкрытых опущенною циновкой, нам приходилось встречать совершенных бедняков, подверженных этой ужасной слабости, которые, не имея средств на покупку одной трубки, довольствовались тем, что жадно вдыхали и внюхивали в себя выходивший на улицу запах опийного дыма, -- и какое мучительное томление было написано на изможденных лицах у этих несчастных!.. Достаточно заглянуть хотя однажды в курильню и всмотреться там в лица и фигуры закоренелых курильщиков, чтобы потом вы могли сразу и где бы то ни было безошибочно узнать человека, одержимого этой страстью, до того характерны эти фигуры и физиономии. Мутный и как бы омертвелый взор, зеленовато-бледный цвет лица, истощенные дряблые руки и ноги, сильно впалая грудь, на которой глазами можно пересчитать все ребра, затем сутуловато приподнятые плечи, так что кажется, будто голова совсем ушла в них без шеи, слабость и вихлявость походки, трясучка в пальцах и какая-то общая пришибленность и робость в движениях и взглядах, -- вот вам верный портрет курильщика в "трезвом" состоянии. А между тем, если он выкурит в меру, вы его совсем не узнаете, до такой степени тот же человек изменяется. Он бодр, весел, энергичен и способен работать, так что многие поддерживают в себе жизненную энергию и способности только курением; но все это, увы! лишь до тех пор, пока яд производит свое действие, а затем или надо прибегнуть к новой покурке, или переносить все страдания тяжкой неудовлетворенной потребности. Доктор Кен, американец, специально занимавшийся исследованием действия опиума на человеческий организм, говорит, что все, подверженные страсти курения этого яда, постоянно жалуются на бессонницу; оно производит бдение, исполненное ложных представлений: курильщик чувствует себя совершенно счастливым, в мире и согласии с самим собой и со всем светом, готовым простить обиды и сделать все хорошее для людей, его окружающих. Чувство душевного покоя и полного довольства овладевает всем существом его. Он полон всяких приятных и блестящих надежд, и если выкуренное им количество опия невелико, то к этим ощущениями присоединяется еще внутреннее просветление, связанное с необычайной подвижностью и легкостью. Походка курильщика в это время совсем изменяется, в ней замечается некоторое ускорение темпа и эластичность шага, вся фигура его дышит несвойственными ему бодростью и энергией. Это, можно сказать, сновидение при полном бодрствовании есть результат совершенного господства воображения над действительностью: вся неприглядность будничного существования и окружающей обстановки исчезают, и жизнь окрашивается блестящими красками лучших и самых счастливых моментов, пережитых когда-либо курильщиком. Опийный дым в одно и то же время застилает грубую действительность и заменяет ее как бы мыльным пузырем самых радужных цветов. Такое приятное ощущение продолжается различно, смотря по темпераменту субъекта и по количеству выкуренного им опия. Вслед за тем наступает иногда расположение ко сну, но радужных и счастливых сновидений никогда не бывает. Напротив, если накуриться до излишества, то в результате получается иногда глубокий сон, исполненный самых ужасных видений, фантасмагорий и невозможных сцен, которые приводят спящего в ужас, но он тщетно силится проснуться. За целым рядом таких кошмаров при пробуждении следует стеснение в груди, затрудненное сердцебиение, сильное чувство тошноты, сопровождаемое иногда рвотой, и наконец угнетенное состояние всего организма. Чтобы не страдать тошнотой, надо никогда не выходить из маленьких доз, но редко кто может удержаться на грани такой умеренности. Мало-помалу курильщик приходит к убеждению, что приятное ощущение первых месяцев его опыта исчезает совсем и безвозвратно, но отстать от курения он уже не в силах и продолжает свое обычное занятие исключительно ради того, чтобы избежать страданий, которыми сопровождаются попытки покинуть эту пагубную привычку. Добрый гений магической трубки исчезает бесследно, и вместо него вырастает демон, крепко оковавший по рукам и ногам свою жертву. По наблюдениям доктора Канва, влияние опиума на физическую природу и умственные способности выражается неспособностью заниматься чем-либо, требующим продолжительного напряжения ума: сила воли слабеет, человек становится нерешительным, теряет память, у него чувствуется боль в глазах и наступает исхудание тела, сопровождаемое припадками геморроя, упорными запорами, расстройством пищеварения, воспалительным катаром глотки и кишок, чувством постоянной усталости и другими еще более тяжкими расстройствами преимущественно нервной системы. Вообще человек, предавшийся опиуму, должен считаться погибшим.
   Обстановка обеих курилен, куда мы заглянули, была совсем неприглядна, и одна от другой почти ни чем не отличалась. В обоих случаях это была небольшая и довольно грязная комната с совершенно голыми, некогда выбеленными стенами; пол застлан циновками, на которых сидели и лежали курильщики; по двум стенам шли деревянные нары, предназначенные для более почетных посетителей, которые и возлежали там на подостланных циновках с соломенными вальками или подушками под головой. Перед каждым курильщиком ставят на подносике маленькую лампаду в медной подставке под стеклянным колпачком с дырой наверху и иногда чашку чая; на том же подносике лежит и приготовленная для него трубка.
   Это инструмент вроде короткой флейты из бамбука в два пальца в диаметре; нижний конец чубука наглухо закрыт деревянною втулкой, а самая трубка или резервуар опия насаживается на продолжение самого чубука, отступя на одну треть его длины от закрытого нижнего конца; в верхний же конец иногда вставляется янтарный или нефритовый мундштук. Самый резервуар представляет собою фарфоровый сплюснуто-шаровидный сосудик с двумя маленькими дырочками: одна наверху, через которую опий соприкасается с огнем лампады, а другая в нижнем горлышке, вставляемом в отверстие чубука, служит дымоводом. Нередко эти чубуки бывают украшены серебряными и золотыми пластинами и драгоценным камнями вроде рубинов, яхонтов, сапфиров и альмандинов, но это, конечно, только у богатых людей; в общественных курильнях все чубуки самые простые. Чтобы привести опиум в состояние, годное для курения, его кипятят до тех пор, пока он не станет похож на черную патоку, и этот процесс требует большой сноровки: надо уметь почувствовать меру, определяемую цветом, и степенью тягучести материала, а иначе легко перепустить и загустить его, отчего уже теряется и вкус и легкость затяжек. Одна покурка или порция опия, заключающая в себе 1/100 унции, стоит 800 чох или полдоллара, а на наши бумажки около 1 рубля. Обыкновенный курильщик истребляет ежедневно около трех драхм, и это количество по действию своему равняется шести драхмам сырого опия, принятого внутрь. Удовольствие, как видите, очень дорогое, и потому понятно, что предавшиеся ему люди забывают и семью, и дом, и обязанности, жертвуют всем и доходят до разорения, до полной нищеты и зачастую кончают преступлением -- воровством или убийством, для добычи денег на покурку. Доктор Кен говорит, что он знавал людей, истреблявших от 1 до 1 1/4 фунта в день, и эти очень редкие, к счастью, экземпляры называются на жаргоне курильщиков "врагами опиума".
   Приступая к процессу курения, любитель обыкновенно ложится на бок, как ему удобнее, придвигает к себе лампаду, берет в одну руку чубук, а в другую -- медную шпильку и приставляет отверстие трубки к верхнему краю пламени. Черная патока начинает кипеть, пузыриться и слегка потрескивать, наполняя атмосферу своим одуряющим запахом, а курильщик продолжительно и с видом упоения втягивает в себя струи дыма, ковыряя в то же время шпилькой в отверстии трубки, чтобы не давать опию скататься. Две-три хорошие затяжки, и эффект готов. Накурившиеся лежат с закрытыми глазами или сидят, прислонясь спиной к стене, и смотрят своим тусклым, ничего не выражающим взором куда-то в неопределенную точку пространства, мимо всего окружающего. Большинство из них самоуглубленно молчит; но некоторые бормочут что-то про себя, а иные громко и очень весело разговаривают с соседом. Эти последние принадлежат к числу умеренных, на которых яд еще действует возбуждающим образом, влияя на подъем сил и энергии. Поболтав с соседом, они, можно сказать, наверное, вскоре пойдут по своему делу и бодро примутся за работу, пока не перестанет действовать эффект покурки.
   Но если что представляет зрелище высокого комизма, то это, конечно, английские миссионеры в длинных рединготах и белых галстуках с характерным видом Рейнике-Фукс, появляющиеся в курильнях своего собственного квартала, для того чтобы сладко благочестивыми проповедями против курения действовать на совесть курильщиков и исправлять их. Во имя человечества, во имя Бога общего всем сущим на земле, во имя долга, семьи, нравственности и прочего взывают они к курильщикам и заклинают их бросить свою пагубную страсть, живописуя ужасные ее последствия. А те слушают себе, да курят, пока наконец кому-нибудь из них не надоест, или пока не подступит кто к проповеднику с вопросами весьма ехидного свойства: "Все это, мол, прекрасно, и говорите вы чрезвычайно красноречиво; но скажите на милость, кто же ввозит к нам опиум? Кто эти мерзавцы, эти развратители и кровопийцы, которые доводят нас до такого положения? Кто охраняет этот опиум своими пушками и своим государственным флагом? Если вы так хорошо знаете, каковы бывают ужасные последствия этого зла, если по-вашему это такой великий грех, такое тяжкое преступление против Бога, семьи и общества, то зачем же вы, вы сами внесли его в наше общество? Зачем вы все это делаете и сами же против дел своих вопиете, не переставая, однако, продолжать их?" Кончается обыкновенно тем, что фарисей сконфуженно удаляется, но тотчас же входит в новую курильню и, как ни в чем не бывало, начинает там повторение тех же своих разглагольствований.
  

Шанхай (продолжение)

Китайский город. -- Городской водяной ров и торговая на нем деятельность. -- Китайские извозчики и их экипажи. -- Ворота Монтобана. -- Китайский караул и гауптвахта. -- Характер улиц. -- Городской пруд и чайный павильон на воде. -- Базарная часть города. -- Площадка Большой и Малой Медведиц. -- Устройство дома богатого китайца.-- Его сад и убранство приемной гостиной. -- Главная городская пагода и молящиеся китайцы. -- Китайский театр в Шанхае. -- Знаки общественного почтения к начальству и театральные места по рангам и сословиям. -- Ночная уличная жизнь в китайских кварталах. -- Аристократическая опийная курильня и иные темные притоны. -- Мой гид-китаец. -- Похоронная и две мандаринские процессии. -- Содержание чиновников. -- Экскурсия за китайским оружием. -- Его характер и качества. -- Лавки и мастерские в китайском городе. -- Отношение китайцев ко мне как к русскому. -- Нищие и больные. -- Жители и их помещения. -- Китайские собаки. -- Любители сверчков, кузнечиков и певчих птиц. -- Страсть к уличной азартной игре и к держанию пари. -- Китайский суд, его обстановка и отношение публики к судопроизводству. -- Два рода китайской живописи. -- На волосок от смерти. -- Наш праздник на "Горностае".-- Регулярные китайские войска, их ученье, обмундирование, вооружение и содержание. -- Европейские военные инструкторы. -- Торговая конкуренция европейцев в Китае и нынешнее состояние чайной торговли. -- Отъезд из Шанхая и переход до Нагасаки.

  
   У подъезда нашей гостинцы встретил нас молодой китаец, парень лет девятнадцати, обратившийся к нам на очень бойком французском языке с предложением своих услуг в качестве гида по китайскому городу. Предложением этим мы воспользовались и, отдохнув после завтрака у себя в номере, отправились вместе с М. А. Поджио в четвертом часу дня в китайский город, оказавшийся довольно близко от нашей гостиницы. Гранитный мост через канал или водяной ров, окружающий снаружи городскую стену, привел нас к полукруглой арке северных ворот, окрещенных французами названием ворот Монтобана. Каменная стена того же характера, как и на пути в Цикавеи, окружает город неправильным овалом на протяжении почти пяти с половиной верст (2.700 сажен). Площадь, заключенная в этом овале, имеет в длину, считая от северных до южных ворот, без малого две, а в ширину от восточных до западных ворот -- полторы версты. На всем протяжении стены находится сорок буржей для ее фланговой обороны и шесть ворот, в том числе двое с северной и одни с юго-восточной стороны. По широкому парапету кое-где стоят на неуклюжих лафетах старинные чугунные пушки. Внешний канал соединяется тремя протоками с Вузунгом, а от него уже растекаются по городу внутренние разветвления. Во время высокой воды сампанги с углем, кирпичом, бамбуком и иными грубыми произведениями могут свободно входить из Вузунга в протоки и далее в канал, где и разгружаются обыкновенно у городских ворот. Поэтому почти у каждых ворот на берегу вы всегда встретите склады черепицы, кирпичных плиток, бревен и теса и прислоненные к стене связки длинных бамбучин. Здесь же обыкновенное место стоянки или биржа китайских извозчиков, коих в Шанхае различается три рода: первый -- одноконные каретки того типа, с каким мы познакомились еще в Сингапуре, экипаж никогда в застенный город не въезжающий; второй -- ручные колясочки, какие мы впервые встретили в Гонконге и, наконец, третий -- ручные одноколки, изобретение, кажись, специально шанхайское и для одних китайцев, так как европейцы в них никогда не садятся. Это инструмент в виде плоской тачки без бортов, по середине которой в продольном разрезе вертится одно обыкновенное колесо. Два седока садятся с обеих сторон этого колеса, а для того, чтоб оно, вертясь, не портило их платья, имеются по бокам его предохранительные ручки, на которые можно облокотиться. Извозчик везет этот экипаж перед собою, как возятся обыкновенные тачки, пихая его вперед, для чего сам он впрягается сзади в продлинноватые ручки, пропуская соединяющий их ремень к себе под мышки и на затылок. Экипаж, надо отдать ему справедливость, совсем неудобный, и вывалиться из него, кажется, нет ничего легче при малейшем нарушении баланса; но китайцы, и в особенности китаянки пользуются им, по-видимому, с удовольствием.
   Итак, мы очутились перед низким полукруглым сводом ворот, над которыми вделана в стену мраморная доска в продольной каменной раме с золотою надписью, обозначающею, вероятно, их название. По бокам арки были вывешены на стене какие-то длинные разноцветные китайские афиши и полицейские объявления. Пройдя несколько сажен под аркой ворот, запираемых на ночь тяжелыми деревянными створами, мы увидели примыкающую к ним справа китайскую гауптвахту, которую я принял было сначала за оружейную лавку, благодаря тому, что у баллюстрады ее открытого спереди навеса стояло десятка два затейливой формы алебард, протазанов58, пик и широких ножей, насаженных на древки, а часового не было. В город пропустили нас совершенно свободно: караульные солдаты на гауптвахте даже и внимания не обратили на появление двух "западных варваров" и преспокойно продолжали себе играть в кости, рассевшись в кружок на циновке.
   Все улицы здесь, разумеется, и узки, и вонючи, но, попав в китайский город, с этим обстоятельством всегда уже приходится мириться; мы пошли по одной из наиболее широких, где непрерывными рядами справа и слева тянутся китайские лавки и ремесленные мастерские. Тут сгруппированы самые разнообразные ремесла и рукоделья и перемешана всякая всячина в самых неожиданных сочетаниях как на толкучем рынке. Тут вы встречаете рядом фарфор и оловянные изделия, детские игрушки и резьбу печатей, железо, жесть и москатели с бакалеями, магазины акварельных картин и свитков с нравоучительными и приветственными изречениями, и рыболовные крючки и снасти, книжные лавки и штыковую медь, купорос и искусственные цветы, палатки уличных писцов и рисовальщиков и выставку нефритовых вещиц. Затем идут лавки музыкальных инструментов и барабанов, лавки бронзовых изделий вроде ваз, жаровен, курильниц, подсвечников, тарелок, гонгов и тому подобного; трубочные и кальянные мастерские, башмачные и портные заведения, продажа туши и красок в фарфоровых чашечках, продажа рисовальных и письменных кистей, скупка тряпья и старого платья, лавчонки bric-a-brac, в пестром хламе которых мы, однако, не нашли ничего "подходящего". Но особенно выдаются на этой улице золотошвейни, где вышиваются шелками и битью по сукну, атласу и бархату разные принадлежности домашних алтарей и кумирен, напрестольные пелены, военные знамена и флаги, вышивки на спинки мундирных чиновничьих курм, равно как и на женские платья, шали и шарфики. Тут же, еще чаше, чем в английском участке, встречаются лавки, исключительно посвященные продаже предметов религиозного значения, каковы связки курительных палочек и жертвенные свечи из красного воска, бумажные ямбы и древесные кропила для освященной по буддийскому обряду воды, образа в свитках и бронзовые или деревянные бурханы (статуэтки разных идолов). Кроме того, на каждом шагу встречается множество иных и притом самых разнообразных предметов и товаров, которые я не берусь перечислить.
   Прогулку собственно по лавкам отложили мы до другого раза, а теперь хотели только получить общее понятие о городе и потому не застаивались подолгу перед выставками товаров. Вскоре проводник привел нас на берег квадратного, в несколько десятков сажен, пруда, посредине которого на гранитных сваях высилось очень красивое двухэтажное здание чайного павильона, в характерно-китайском стиле с узорчатым киоском наверху и выпукло прилепившимися к нему многогранными фонариками-бельведерами. И здание это как бы сквозило, благодаря сплошному ряду затейливо-ажурных решеток, вместо окон, и резным баллюстрадам вокруг открытых галерей и балкончиков, образующих премилые уголки и уютные закоулки под сенью многопластных черепичных крыш изогнуто-остроконечной формы, выдающихся вперед в два яруса своими вздернутыми кверху курносыми наугольниками. Вся эта постройка, увенчанная золотым шаром, а на нем каким-то артишоком с двумя позолоченными грушевидными бульками и шпицем, была чрезвычайно искусно сгруппирована в одно целое, вроде какого-нибудь изящного храмика, под основанием которого сквозит уровень воды между просторно поставленными каменными устоями. Опрокинутое отражение всего этого здания отчетливо рисовалось в неподвижной глади пруда, берега которого обрамлены гранитным бордюром, и от них с двух сторон ведут к чайному павильону два длинные пешеходные мостика с красивыми перилами, на гранитных же сваях, построенные на всем своем протяжении небольшими прямоугольными зигзагами. Мы перебрались туда по одному из этих мостиков и, поднявшись наверх, расположились в одном из фонариков, откуда открывается вид на три стороны берега. Здесь нам подали своего рода "пару чая", приготовленного по-китайски. Эта "пара" заключалась в двух расписных фарфоровых чашках, поставленных на продолговатые серебряные подчашники, напоминающие своею формой отчасти лодочку, отчасти сухарный лоток в миниатюре. Заварка состоит в том, что две-три щепотки чая кладут прямо в чашку и наливают ее не совсем до верху крутым кипятком. После этого чашка покрывается небольшим опрокинутым блюдцем, края которого чуть-чуть входят внутрь ее, и подается потребителю. Чай готов, остается только смаковать его, высасывая жидкость в щелочку между краями блюдца и чашки. Ни сахару, ни лимона или чего-нибудь такого, что обыкновенно подается к чаю у европейцев, конечно, не полагается, -- извольте смаковать этот чистейший "лян-синь" во всей его, так сказать, неприкосновенности, что без привычки едва ли покажется вам особенно вкусным.
   Сидя у раздвинутой оконной рамы, мы, ради местного колорита, старались по возможности "наслаждаться" этим чаем и находить его превкусным, а сами тем часом любовались на открывавшуюся перед нами оригинальную картину. Этот пруд со своим павильоном является если и не географическим, то настоящим, по значению своему, центром городской жизни. У берегов его там и сям виднеются красивые киоски и часовни: под навесами продаются разные фрукты, сласти и прохладительные напитки, в палатках показывают стереоскопы, диорамы, китайские тени и театр марионеток. Тут с одной стороны помещается главная городская пагода, с другой -- открытый павильон всенародного суда, рядом с ним полицейское управление, и все это окружено ларями и навесами городского базара, лучшими в городе лавками и домами зажиточных граждан. Здесь вечно толпится народ, который собирается в отдельные кучки и всегда на что-нибудь смотрит, узнает новости, слушает сказочников и декламаторов и рассуждает о злобах своего дня, в число коих входит и политика тоже. Женщин видно мало, и то больше все из простонародья: мандаринских же дочерей и жен проносят изредка в совершенно закрытых паланкинах.
   Один из мостиков, ведущих от чайного павильона, упирается прямо в подошву небольшого пригорка, окруженного несколькими, отдельно стоящими деревьями и усеянного группами серого ноздреватого камня. Игра природы, а может и фантазии китайца поставила дыбом на этом пригорке две большие глыбы такого же камня, носящие название Большой и Малой Медведиц. И действительно, в общих своих очертаниях они напоминают поднявшихся на дыбы и сложивших передние лапы медведей, а в особенности тот, который больше и стоит на самой макушке пригорка. Величина сего последнего камня равняется приблизительно трем человеческим ростам, а второй наполовину меньше: стоят же они на этом месте, как уверяют, еще со времен незапамятных, с тех пор, будто бы, как вышла из-под воды почва Шанхая. И, глядя на эти их сквозные дырья, промоины и вообще ноздреватость, надо думать, что некогда вода действительно влияла главнейшим образом на образование данных форм в обоих камнях. Некоторые из китайцев думают тоже, будто это "древние боги", которым поклонялись их предки за много веков до принятия буддизма.
   Наш проводник устроил какими-то судьбами, что нам еще в павильоне предложили осмотреть дом одного богатого гражданина. Сам хозяин этого дома находился в отлучке из Шанхая по своим делам, а домоправитель его, случайно встреченный проводником в павильоне, был так любезен, что не отказал его просьбе показать нам хоромы своего господина. Мы пришли к высокому каменному забору, за которым ничего не было видно. Парадные ворота с навесом вроде трехъярусной кровли, окованные красивыми железными скобами, были заперты, но домоправитель отпер ключом небольшую, проделанную в них калитку и впустил нас в первый двор, вымощенный плитою и содержимый очень чисто. Со всех сторон ограждался этот двор точно такими же высокими стенами, как и наружная, но был совершенно пуст. Отсюда прошли мы еще несколько мощеных двориков, также огражденных высокими каменными заборами, но каково могло быть их назначение и зачем их понадобилось столько -- это осталось для нас неразъясненным. В некоторых стенах, отделявших один дворик от другого, проделаны сквозные каменные решетки красивого рисунка: одни из них четырехугольные, другие -- круглые.
   Наконец-то привели нас в небольшой сад, в котором чего, чего только не было!.. На пространстве, где европейский садовник не разбил бы и одного порядочного газона, мы видели кристально-прозрачные (вероятно родниковые) прудки и каналы с переброшенными через них прямыми и горбатыми мостиками и затейливыми киосками с фонтанами, островками и водопадом, сбегающим по навороченным глыбам гранита и ноздреватого камня, усеянного блестящими перламутровыми раковинами, зеленым мхом и кораллами. Этим же камнем обложены и берега прудков, около которых ютится группа прелестных водяных растений, каковы: лотос, ирис лиловый, особого вида лилии с розовыми крапинками и другие. В прозрачной воде, где вы видите все дно, усеянное ракушками и блестящею мелкою галькой, резво плавают разнообразные красивые рыбки и ползают черепахи. Над клумбами пестрых, оригинальных и частью совсем неизвестных мне цветов нависли в виде скал большие мшистые глыбы ноздреватого камня, где из пещеристых дыр и расщелин вырастают причудливо изогнутые сосны и туи и зелеными каскадами сбегают по ребрам и западинам пучки и гирлянды разнородных ползучих растений. Маленькие музы, араукарии, разные пальмочки, карлики -- кедры и дубы, карлики апельсины и мандарины в периоде полного своего развития, декоративная рицина и лапчатые аралии, орхидеи и разнообразные бегонии и множество еще других растений, цветов и кустарников наполняют в красивых оттенках и сочетаниях зелени этот оригинальный сад, долженствующий изображать в миниатюре "дикую природу", с долинами, реками, озерами и горами, и все это на пространстве нескольких десятков квадратных сажен. Кто что ни говори против китайских садов с их специальною идеей уродливости, ради которой деревья-гиганты превращаются в карликов и карлики в гигантов, но скажу только одно, что для глаза все это сгруппировано очень красиво, и вы любуетесь таким садом, как прелестною детскою игрушкой.
   Извилистые и якобы "натуральные" лестницы из дикого, необтесанного камня и грубых плит ведут из сада в дом, где на маленькой площадке прежде всего вы находите с правой стороны небольшую домашнюю кумирню в виде особой пристройки с характером пагоды, весьма схожую по обстановке с цикавейскою часовней. Даже и портрет-то в ней висит чуть ли не одного из тех святых, что в Цикавеи.
   Одна дверь, направо, ведет с площадки в кумирню, а другая, прямо, в дом, где показали нам одну только гостиную, выходящую на эту площадку, предварив очень деликатно, что дальнейшие помещения, как предназначенные для внутреннего домашнего обихода, не могут быть обращены в предмет любопытства людей посторонних. Уважая обычай и неприкосновенность всякого семейного очага, мы, конечно, и не настаивали на показе, ограничась рассматриванием того, что было доступно.
   Вход в гостиную был заставлен изнутри большим экраном, расшитым по атласу разноцветными шелками, и для того, чтобы попасть в эту комнату, надо было предварительно свернуть зигзагом в сторону. Китайцы обыкновенно ставят экраны в комнатах перед входными дверями для того, чтобы защитить дом от нашествия злых духов. Известно, что китайские демоны ходят к цели всегда кратчайшею, то есть прямою дорогой (совсем не так как европейские!), и если видят перед собою препятствие, вынуждающее их к обходу в сторону или к пути зигзагами, то очень смущаются и улетают прочь. Потому-то вот и лестница, ведущая сюда, идет извилинами, потому и мостки на городском пруду имеют такую оригинальную форму. Две стены этой довольно углубленной и просторной гостиной были составлены из раздвижных рам, подклеенных белою бумагой, а другие две разделены фресками -- китайскою живописью, представлявшею, сочетание каких-то пейзажей с пышными букетами и фантастических чудовищ с райскими птицами. В двух-трех местах висели во всю высоту стены причудливые свитки (дуй цзи) с золотыми изречениями, в углах стояли две-три большие кантонские вазы и фарфоровый горшок с деревцем вроде камелий. Потолок был резной деревянный (что должно считаться за роскошь немалую, так как поделочный лес в Китае вообще дорог), и пол затянут превосходными мягкими циновками, где по глянцевитому соломенному фону был заплетен очень изящный узор соломенно-матового оттенка. На этом бы хозяину и остановиться, но нет: на самом видном месте комнаты лежал еще, как говорится, ни к селу, ни к городу, бархатный ковер, несомненно европейского фабричного происхождения. Того же происхождения была и бронзовая люстра, висевшая на потолке вместо этого прелестного китайского фонаря с расписными стеклами, деревянными рогульками и висячими кистями, которому тут-то бы и настоящее место. Но его-то и не было... Европейский ковер и люстра -- это значит уже верх роскоши. Вглядываюсь далее и -- о, ужас! -- замечаю на стенах немецкие олеографии в багетовых рамочках: какие-то полногрудые Лотхен-Гретхен зеленоватого оттенка и пьяненькие патеры-капуцины с красными смеющимися рожами: один отправляет к себе в нос добрую понюшку табаку, другой вливает в себя бокал вина. Из этого заключаю, что хозяин, должно быть, человек, с одной стороны, не без клубничной, а с другой, не без сатирической жилки, по крайней мере в отношении европейцев и их миссионеров: знал же ведь, что повесить у себя на стену в утешение своему национальному самолюбию! -- дескать, вот каковы европейцы! Но в то же время это человек, очевидно, уже тронутый европейскою "цивилизацией", иначе он, конечно, не вывесил бы напоказ этих полногрудых девиц и хранил бы их где-нибудь у себя под замком и только изредка показывал бы по секрету добрым приятелям.
   Продолжаю рассматривать обстановку: по середине комнаты аквариум с редкими рыбками и раковинами, а за ним большой, кантонской работы стол черного дерева с перламутровыми инкрустациями и такие же стулья; кроме того, кантонские фарфоровые табуреты-бочонки и европейские буковые качалки. На двух-трех китайских этажерках и столиках около стен -- опять-таки к своему комическому ужасу -- замечаю керосиновую лампу со стеклянным шаром и разные европейские безделушки вроде вазочек из белого молочно-матового стекла, фарфоровых собачек, глиняных пепельниц, изображающих упавшую даму в кринолине, и спичечниц, тоже с раскрашенными глиняными дамами в одних сорочках; далее европейская копилка в виде сидящего в кресле доктора Струсберга59, которому вы кладете в протянутую руку гривенник, а он его проглатывает и кивает головой. Домоправитель даже считает почему-то нужным в особенности обратить наше внимание на эти безделушки, думая, вероятно, что нам должно быть очень приятно встретиться с европейскими произведениями в китайском доме, а может и желая похвастаться европеизмом своего патрона.
   Ох, уж эта портовая "цивилизация"! Попортил себе человек свою прекрасную национальную обстановку пошлою европейскою дрянью и воображает, поди-ка, что это и не весть как хорошо!.. Конечно, он покупает то, что видит, и не его вина, если по части изящного сюда и не привозят ничего, кроме подобной дряни. Но изо всей этой обстановки я заключаю, что и у китайцев есть иногда такое же пристрастие к европейским вещам и "редкостям", как у нас к китайским и вообще азиатским.
   Из дома богатого гражданина отправились мы в главную городскую пагоду. Она занимает своими постройками довольно большой квартал, окруженный каменною стеной. Главные ворота храма, с живописными изображениями добрых гениев, были украшены, по обыкновению, многоярусным навесом со вздернутыми кверху наугольниками и в избытке пройдены по всем карнизам и бордюрам затейливою резьбой, которая пестро раскрашена самыми яркими красками. По сторонам ворот были расположены разные барельефы и стояли на гранитных пьедесталах два каменные изваяния, так называемые "корейские львы", похожие, впрочем, более на собак-болонок. Без таких львов не обходится ни одна буддийская пагода в Китае.
   Этими воротами вступаем мы в первый храмовый двор, окруженный открытыми внутрь его галереями с резными перилами и легкими колоннами. В этом дворе по сторонам прохода стоят ряды торговцев, продающих с лотков рисовые лепешки, сласти, фрукты, свечи, ямбы, амулеты и изображения Будды и разных гениев, отпечатанные вместе с молитвами на желтой рисовой (клякспапирной) бумаге.
   Как раз против главных ворот находится здесь, по ту сторону двора, фантастический павильон, в верхней части которого устроено нечто вроде беседки или часовни, а в нижней -- вторые ворота, ведущие во внутренний двор. Украшения этого павильона состоят главнейшим образом из рельефной резьбы по дереву: это целая масса тонких и самых затейливых кружев, завитков, фестонов, листков и рогулек. Но в общем оно очень красиво.
   В нишах по бокам подворотного прохода стоят искусно вырезанные из дерева и раскрашенные фигуры гениев-хранителей храма в полный и натуральный рост, а перед ними на особых пьедесталах опять-таки корейские львы.
   Второй двор несколько меньших размеров, но точно так же как и первый вымощен каменными плитами в шашку и обрамлен с боков двухэтажными галереями, где продольные гребни на черепичных кровлях являют собою целый ряд искусно выточенных каменных кружев. Посредине двора возвышается громадная бронзовая ваза-курильница, которой насчитывают уже более 2000 лет существования на этом месте, при этом самом храме. Миновав вазу, вы поднимаетесь на гранитный помост широкого и перспективно углубленного портика самого храма. Перед входом опять стоят корейские львы из литой бронзы на массивных пьедесталах, а несколько в сторону от них -- священные деревца, огражденные решетками. На краю гранитного помоста, разделяя главный проход на две равные части, стоит другая бронзовая и тоже очень древняя ваза-курильница с рельефно-чеканными изображениями драконов.
   Навес и фронтон портика это опять-таки целый мир фантастических позолоченных кружев, поддерживаемый несколькими рядами позолоченных колонн, по которым спиралью обвиваются змеевидные чешуйчатые драконы великолепной рельефной работы. Глядя на эти колонны, остается только изумляться высокому искусству старых мастеров Китая. В самом деле, как это хорошо и как своеобразно!"
   Вступаем во внутренность храма. Тишина, прохлада, полумрак... И в этом полумраке из глубины капища, сквозь дымку священного курева, сверкают кое-где блики золота и дорогих наалтарных парчей. Позолоченные изваяния высоких идолов окутаны вверху таинственным мраком, в котором лиц их почти не видно, и перед каждым из них горят в высоких подсвечниках по несколько красных восковых свечей и струится дымок священного курева из темных бронзовых курильниц.
   Молящихся довольно много, и между ними постоянное движение: одни уходят, другие приходят, ставят свечи, втыкают в белый пепел курильные палочки, кладут к подножиям алтарей связки бумажных ямбов, тихо ударяют три раза в ладоши, чтобы вызвать к себе духа, которому хотят помолиться, затем опускаются на колени и творят земные поклоны, а иные, желая узнать насчет чего-нибудь волю неба, гадают на священных палочках, для чего подбрасывают их кверху и, смотря по тому, как они лягут при падении на циновку, угадывают благоприятное для себя или неблагоприятное решение. Но все это делается тихо, чинно, так что в храме слышен только шелест шагов да жужжащий гомон сдержанного говора шепотом.
   Вскоре к нам подошел бритоголовый бонза в желтом облачении и слегка поклонился с вопросительною миной. Мы объяснили ему через проводника, что желали бы получше рассмотреть лица богов и гениев. Бонза тотчас же вынул из ближайшего канделябра свечу и стал освещать ею одно за другим лица идолов, для чего иногда влезал даже на их пьедесталы. Все эти лица очень экспрессивны, а иные даже слишком утрированы в своей выразительности, в особенности те, у которых гневное выражение, и надо отдать справедливость древним художникам: они вполне обладали искусством придавать своим изваяниям достодолжную выразительность и индивидуальный характер. В числе других нам показали одну деревянную статую, пояснив, что это -- изображение какого-то писателя.
   -- Не Конфуция ли, -- спросил я, -- или Лаодзы?
   Бонза в ответ пробормотал нам что-то, чего гид не сумел или не захотел перевести, и таким образом вопрос мой остался без ответа.
   Выходя уже из храма, заметил я, между прочим, в притеюре, под портиком, подвешанные к потолку модели сампангов и джонок с парусами -- жертвоприношение мореходов. Это как нельзя более напомнило мне точно такой же обычай, существующий у финнов: тоже подвешивают модели корабликов в своих кирках. Но любопытно было дознаться, откуда взялась такая общность обычая?

* * *

   Вечером отправились мы в китайский театр, в английском участке европейского города. Он находится в одной из задних, специально китайских улиц и расположен в глубине открытого с улицы двора или глухого переулка, по бокам которого с обеих сторон идут открытые галереи, где помещаются обширный ресторан и еще более обширная чайная, принадлежащие театру. Над входом в театр, во всю длину фасада тянется вывеска, размалеванная разными фигурами и сценами и транспарантно освещенная сзади газовыми рожками, а снаружи иллюминованная китайскими фонариками. Вход совершенно такой же, как в обыкновенных наших театриках-балаганах, и при входе касса. С нас как с европейцев взяли за билеты по доллару; китайская же публика за лучшие мета платит не более двух шиллингов, а в задних рядах -- по несколько центов. Зала освещена газом. Партер наполнен рядами отдельных столиков и вокруг каждого из них расставлено по шести стульев, которые заняты исключительно мужскою китайскою публикой. Здесь каждому зрителю подают презент -- чашку чая и кальян с табаком, право на которые приобретается оплаченным местом. По бокам и позади партера тянется нижняя галерея с дешевыми местами, предназначенная для простонародья, а в верхнем ярусе устроены места для дам и семейные ложи; над каждой ложей ради прохлады качается особая панка. Сцена приподнята над зрительною залой аршина на два с половиной и окружена тоненькою баллюстрадой, которая прерывается в середине, в том месте, где должна быть рампа, заменяемая здесь железным прутом, к коему прикреплено шесть ламп с рефлекторами, обращенными внутрь сцены. Кроме этих ламп, сцена освещается еще сверху из-за подзоров и с боковых колонок фонарями и газовыми рожками. Вверху, по бокам переднего подзора вырезаны из картона и пестро раскрашены два дельфиновидные дракона с чудовищными мордами, назначение коих охранять сцену и актеров во время действия от покушения злых духов, которые нередко имеют причины личного неудовольствия на бедных артистов за недостаточно страшные и чересчур уже карикатурное их изображение. Ни кулис, ни боковых стенок на сцене не имеется, а есть только в глубине ее одна задняя переборчатая стена, в которой устроены по бокам две двери, завешанные портьерами с изображением драконов, долженствующих оберегать от злых духов уборные. Из правой двери артисты выходят на сценические подмостки, а в левую удаляются со сцены. Украшением задней стены, между прочим, служит зеркало и по бокам его пара европейских круглых или так называемых конторских часов; но зачем именно пара, этого я уже объяснить не умею. Вероятно, просто для симметрии. На одну из передних колонн обыкновенно вывешивается длинная афиша, гласящая крупными знаками о том, какая пьеса и какое именно действие оной идет на сцене. Это совершенно необходимо, потому что пьесы у китайцев очень длинны и изобилуют количеством актов, так что нередко одна пьеса идет в течение двух и даже трех представлений, начинающихся с утра и прерываемых за полночь. Зритель, не попавший к началу, может купить себе в кассе подробную программу или либретто пьесы и тогда, благодаря вывешенной афише, ему легко уже ориентироваться относительно действия.
   Я уже говорил о китайско-малайском театре, описывая наше пребывание в Сингапуре. Теперь мне остается только дополнить мое тогдашнее сообщение несколькими новыми сведениями и наблюдениями, отметить сходство и разницу в приемах игры и сценической обстановки между сингапурским и шанхайским театрами. Сделать это тем легче, что мы случайно попали сюда на представление той же самой пьесы. Вероятно, в нынешнем году она является модною новинкой, так как публика и там, и здесь смотрит ее с большим одушевлением и любопытством.
   Музыканты помешаются на сцене же, но не у задней стены, а сбоку, и прикрываются с фланга от публики небольшою переносною ширмой. Аккомпанементом пению служат только гитары, скрипки и кастаньеты, так что обычного шума музыка здесь не производит, вводя шумные инструменты только в места патетические, да в антрактные интермедии. Быть может, в этом уже сказалось некоторое влияние европеизма, как и в газовом освещении или в подобии рампы и в подзорах. Появлению каждого действующего лица непременно предшествуют несколько ударов в там-там, и чем существеннее или важнее лицо, тем удары сильнее и число их больше. Костюмы великолепны и покроем своим относятся сполна к доманьчжурской эпохе, причем замечательно, что женская одежда с тех пор почти не изменилась, тогда как современный мужской костюм принял в себе немало маньчжурского. Китайцы вообще большие мастера в декламации, а здесь на нее обращено особенное внимание: актеры произносят свои речи величественно и мерно, с сильными повышениями и понижениями голоса, причем и каждый их жест, каждое движение и вся мимика размерены и рассчитаны заранее. Здесь, говорят, преобладает классическая традиция, и потому даже в грубых и тривиальных местах, неизменных в каждой пьесе и наполненных чересчур уже крупною и часто непристойною (с нашей точки зрения) солью, артисты продолжают сохранять свой возвышенный тон и величественный жест; но от этого будто бы их скабрезности и шутки выходят еще забавнее. Вероятно, это и действительно так, судя по тому, что дружные взрывы хохота публики иногда сопровождали самые, по-видимому, серьезные диалоги.
   Пьесу, которую мы смотрим уже второй раз, нельзя назвать в строгом смысле ни трагедией, ни драмой, ни комедией, ни фарсом, а между тем в нее входят все эти элементы. Мне кажется, что ближе всего можно бы охарактеризовать ее в смысле мелодраматично-комического представления, тем более, что в ней не мало есть и пения как одиночного, так и хорового, причем, конечно, поют и аккомпанируют все в унисон или в октаву.
   Что касается декоративной части и в особенности так называемых "превращений", то в этом отношении Сингапур далеко отстал от Шанхая. Впрочем, как там, так и здесь то подобие декорации, какое мы видим на сцене, является нововведением. В прежнее время, говорят, бывало так, что если нужно изобразить сад, то на сцену выходил режиссер и объявлял публике, что у актеров будут в руках цветы, ибо действие происходит в саду; а если требовалось сражение, то выносили и клали на пол несколько мечей, щитов и копий с одной и с другой стороны, и публика должна была понимать, что это, мол, битва или, наконец, при перенесении места действия в другую страну, либо в другой город, актер просто садился в паланкин и его носили несколько раз кругом по сцене, после чего, выходя, он объявлял, что я-де уже не в деревне, а в Пекине. Теперь все это делается несколько иначе, и если должно идти сражение, то на сцену выходят настоящие фехтовальщики и начинают драться на мечах, алебардах и копьях, выказывая при этом все свое искусство. Но все-таки остается еще множество вещей и приемов детски-наивных. Декорации, как и в Сингапуре, устанавливаются и убираются во время самого представления сообразно с ходом действия, не стесняясь присутствием зрителей. Понадобилось, например, изобразить ночь под открытым небом, сейчас же вносится на двух бамбуковых шестах синее полотно с изображением знаков зодиака, звезд, луны и солнца. В Сингапуре подобная декорация была намалевана на экране, а здесь ее прямо протянули и закрепили вдоль задней стены, причем один из работников влез на стол и прикрыл изображение солнца лоскутом синей материи -- это значит ночь. А когда настал по пьесе день, то тот же работник сдернул лоскут с солнца и тем же порядком завесил им луну, -- публика и понимает, что то была ночь, а теперь, значит, утро. Нужно изобразить город вечером -- сейчас же, подобно тому как и в Сингапуре, вносятся небольшие картонные домики и мосты, освещенные изнутри свечами, и ставятся на полу перед декорацией неба. Но в изображении путешествия героини принцессы по реке произошли уже некоторые заметные улучшения: на сцене поставили два ряда стульев как бы борт против борта -- это значит сампанг или джонка; на месте кормы -- стол, на столе стул, на стуле кормчий и весло, которым он, как и в Сингапуре, юлит по воздуху все время, пока длится сцена путешествия, и вот, по мере того как джонка плывет, работники убирают со сцены постепенно один за другим мосты, дома и башни, заменяя их кустами, деревьями, горой и опять кустами, и так далее. Это обозначает изменение картины разнообразных берегов. Если помнит читатель, героиня в грустном настроении все плачет и очень долго поет нечто похожее на нашу "Вдоль по Питерской, по Тверской-Ямской, по дороженьке", а наперсница, к которой в Шанхае присоединяют еще несколько подруг, пытается вместе с ними утешать принцессу; но та все поет и все плачет, пока наконец не появляется на сцене решетка какого-то сада. Здесь уже против сингапурской постановки замечаются некоторые варианты, изменяющие ход действия. Как только появилась садовая решетка, все подруги встают со стульев, -- значит, приехали. Стулья уносятся, кормчий с веслом соскакивает со стола и исчезает, а из правой двери предшествуемый сильными ударами там-тама в оркестре появляется какой-то престарелый сановник со свитой и приглашает героиню к себе в дом. При этом в решетке растворяется калитка, в которую все проходят гуськом друг за другом, и затем решетка сейчас же исчезает, а на ее месте появляется декорация дома; звездное же небо все остается на своем месте. Появление этого дома обозначает, что приезжие, последовав приглашению сановника, вошли к нему во двор. Тут их приглашают в комнаты, и декорация дома моментально исчезает, а вместо нее появляются освещенные изнутри ширмы, изображающие богатую комнату. Здесь к услугам героини являются ее охранители -- шесть добрых гениев в масках, сделанных в виде кошачьих и тигровых голов, впрочем, с очень благодушными мордами (это потому, что они добрые). По их мановению сейчас же происходят разные чудесные превращения: откуда ни возьмись, появляется вдруг китайский гроб, наполненный картонными костями и черепами, который превращается в цветочный куст, усеянный горящими восковыми свечечками; дом, стоявший против гроба, тоже превратился в подобный же букет, и все это чрезвычайно быстро и ловко, так что иллюзия превращения достигается вполне. После этого к увеселению героини появляются фокусники, танцовщики и жонглеры. Но это уже совершенно то же, что и в Сингапуре.
   С началом интермедии какой-то мандарин в белом балахоне, сидевший впереди нас, поднялся уходить, и вдруг вслед за ним разом поднялось с мест очень много из находившихся в партере китайцев, склоняя в знак почтения головы. То были зрители из собственно китайского города, для которых мандарин был прямое начальство, и уселись они вновь не раньше, чем он удалился. Такова-то в застенном городе пока еще сила уважения к сану и власти. По этому поводу мы узнали, что в китайских театрах для мандаринов и ученых людей всегда имеются особые почетные места и что тут вообще наблюдается строгое различие между чинами и сословиями, в зависимости от чего находится и самое устройство различных мест. Купец, например, никак не может сидеть рядом с мандарином, как и чернорабочий рядом с купцом. Это строго обусловлено законом и хорошо известно каждому, а потому в отношении мест в театре никогда не бывает никаких недоразумений: всякий сам знает, не свыше какого ряда дозволено ему забираться. И вот что замечательно: хотя этот театр и находится на английской территории и большинство его посетителей, будучи жителями английского участка и состоя под английскою юрисдикцией, могли бы и не исполнять подобного рода церемоний, обязательных только в черте собственно китайского города, тем не менее, уважение к своему закону и обычаю столь велико, что требования того и другого совершенно добровольно исполняются всеми, где бы то ни было. Как хотите, но по-моему эта черта народа гражданственного и, что главное, убежденного в превосходстве своей гражданственности.
   Мы оставили театр в половине двенадцатого часа ночи, и, несмотря на такую позднюю пору, уличная жизнь в китайских кварталах английского участка еще кипела: улицы были полны гуляющего народа, но исключительно китайского; из ресторанов неслись звуки флейт и гитар и раздавались голоса певиц; множество туземных лавок были еще открыты и освещены добрым десятком ламп и фонарей каждая; уличная лотерея работала как не надо лучше; разносчики при свете своих бумажных фонарей продавали с лотков всякую всячину; продавцы душеспасительных брошюр английского издания на китайском языке по два цента за экземпляр конкурировали с продавцами иллюстрированных скабрезных поэм и романов, а нередко и сами продавали то и другое вместе, кому что нравится.
   Тут же предлагают вам карикатурные картинки и куклы, изображающие клетчатых англичан, с рыжими баками и английских леди с моськами и молитвенниками, и надо отдать справедливость -- карикатуры эти сделаны очень смешно и метко: в них схвачены самые характерные английские черты, и мы заметили, что в любителях и в спросе на этот сатирический товар между китайцами нет недостатка. Англичане из традиционного своего уважения к "свободе" не препятствуют у себя распространению на самих же себя карикатур и пасквилей, так как это нисколько не мешает им в распространении сбыта своего опиума.
   Гуляющая публика тут же и закусывает, покупая с лотков фрукты, а сосиски и рыбу прямо с жаровни. Уличный способ поджаривания съестного у китайцев весьма несложен: на землю ставится наполненная тлеющими углями глиняная жаровня с поддувалом, благодаря которому она обращается в своеобразную переносную печку, а на эту жаровню накладывается решетка о четырех коротких ножках, сделанная из тонких железных прутьев. На этой-то решетке непосредственно и поджаривается все, что угодно. Бродячий уличный повар всю свою кухню обыкновенно носит на коромысле в подвешенных к нему бамбуковых плетенках; с одной стороны у него висит жаровня, а с другой -- две корзинки с запасом углей и с провизией. С этим снарядом он и бродит по городу, выкрикивая названия своих закусок. Кому захотелось закусить, стоит только остановить повара и выбрать себе что по вкусу -- через минуту кушанье готово.
   Мимоходом заглянули мы, между прочим, в одну аристократическую опийную курильню. В первой комнате не замечается никаких принадлежностей заведений этого рода и вообще ничего подозрительного, кроме легкого специфического запаха. Обстановка приличная: два-три китайские фонаря проливают с потолка довольно слабый свет на голубые стены и мягкую европейскую мебель. Дверь в смежную комнату прикрыта спущенною циновкой, и там-то, в таинственной полутьме, на мягких, толстых циновках, застланных простеганными одеялами, и на европейских пружинных оттоманках в полной тишине наслаждаются сановные курильщики. Они посещают этот приют только поздним вечером, ыбы. В некоторых вещах живопись соединяется с горельефною скульптурой. Так, например, в некоторых вазах делается снаружи как бы дупло или глубокая ниша, осененная по краю изваянною ветвью цветущей сливы или букетом каких-либо цветов, и в ней помешается гнездышко, с несколькими яичками и птичкой-самкой, а над ним -- вспорхнувший или уцепившийся за ветку самец с какою-нибудь мушкой в клюве. На донце одной чашки я видел скалы и сидящего под ними длиннобородого пустынника. В моей сатцумской коллекции есть две старые вазы, из которых на одной изображен Фьютен, дух бурь и ветров, а на другой Райден, дух грозы и грома, низвергающие на землю вихри, град и молнии. Один держит на плечах мешок, наполненный ветрами, другой перебрасывает семь окружающих его тамбуринов; оба они несутся на фоне темных туч, в которых мятутся золотые капли дождя, града и листья, оторванные от веток. Фантастические, сильные рельефом изваянные фигуры и вся окружающая их сумятица стихийных сил исполнены замечательной выразительности, силы, напряженного движения. Все вообще скульптуры древней Сатцумы раскрашены, но подбор колеров на них никогда не бывает ярок: напротив, он несколько бледен и всегда очень мягок и гармоничен в общем, так что кажется, будто сатцумские краски имеют несколько выцветший характер, и это придает им особенную прелесть.
   Фарфор Имари уже гораздо тяжеловеснее Сатцумы, но масса его обладает большими достоинствами: она очень плотна и отличается своею ровностью и совершенною белизной, в изломе имеет вид рафинированного сахара высшего сорта. Благодаря таким качествам массы, вещи этой фабрики отличаются наибольшей прочностью и более крупными размерами; это преимущественно блюда, маски, цилиндрические длинные вазы с раструбом и пузатые вазы-кубышки с полусферическими крышками, форма коих заимствована от Китая. Раскраска Имари более груба или так сказать реальна, кисть широкая, быстрая; сюжет ее -- преимущественно фантастические сочетания цветов и листьев, не стесняясь особенно точным воспроизведением натуры, иногда драконы, иногда эмблематическая птица фоо и сосновые ветви; рисунок вообще спешный, без особенной отделки. Отличительный характер раскраски Имари это сочетание на белом фоне двух основных цветов: синего и темно-красного, сургучного, к которым присоединяется местами в отделке грязновато-тусклое золото (желто-медного оттенка); иногда допускается кое-где и зеленый цвет, как например, в бамбуках и сосновых ветках и даже немного в орнаменте, но редко.
   Фарфор Канга-Кудани таких же достоинств, как Имари, но тоньше, и потому фабрика эта занимается также и более мелкими вещами, каковы разнокалиберные чашечки, блюдца и флаконы. В последнее время с успехом стали там выделывать и европейские сервизы, отличающиеся наибольшею тонкостью фарфора. Вещей особенно крупных размеров эта фабрика вообще не работает: ее блюда и вазы по большей части менее средней величины, то есть первые около 13--15 дюймов в поперечнике, а вторые около 24 дюймов в охвате и 14--15 дюймов вышины. Основной тон раскраски сургучно-красный, по которому пускается частый как бы сетчатый узор из мелких разветвляющихся кудрявых завитков с горошинками, наведенный ярким полированным золотом. В более простых вещах и завитковый узор, и бордюрный орнамент, и самый рисунок выводятся по белому, иногда по желтоватому фону одною и тою же сургучно-красною краской, изредка блекуемой кое-где тонкими золотыми штришками; но часто дело обходится и вовсе без золота. Сюжетами для рисунка служат цветы, местные пейзажи, дёди (порознь и группами) и разные житейские сцены, преимущественно из сельского быта. Рисунок Канга-Кудани всегда более или менее эскизен, без особенной выписки и без законченности. Характер кисти смешанный: то чересчур уже тонкий, волосковый, то грубоватый, но смелый. Есть целый отдел произведений старой Канга-Кудани, к которому относится всякая утварь, где неизменно повторяются в рисунке одни и те же сюжеты на тему принесения новогодних поздравлений и на тему собора буддийских мудрецов, разбирающих свитки закона. Рисунок этот охватывает собою венцом борта блюд и тарелок и опоясывает главную толщу ваз, флаконов, чайников и чашек. В первом сюжете он состоит из непрерывного ряда тесно сгруппированных людей (исключительно мужчин) разных сословий, начиная с даймио и ученых бонз и кончая рыбаками и простонародными странниками-богомольцами с Фудзиямы. Все они изображаются в зимних праздничных одеждах и в почтительных позах, приветствуя или друг друга, или сегуна; одни подносят ему сосновые ветви, другие -- ветвь распустившейся сливы, третьи углублены в совместное с друзьями чтение поздравительных виршей на длинных лентах бумаги и в разбирании надписей визитных карточек; но все вообще по возможности кутают свои руки в толстые ватные рукава широких киримонов, в раскраске коих допускается некоторое разнообразие колеров, а именно: черный (тушь), желтый, светло-синий и светло-зеленый. Во втором сюжете тоже исключительно мужчины, более китайского, чем японского типа, в длинных широких одеждах. Они представляют собою также непрерывный ряд стоящих и тесно сгруппированных людей, погруженных в исследование длинных, ходящих у них по рукам, свитков закона: лица и позы представляются в различных положениях: анфас и в профиль, и тылом, но больше всего согнувшись над рукописями. Замечательно, что оба эти сюжета изображаются не иначе как на золотом (блестящем или матовом) фоне, что на первый взгляд придает всему рисунку как будто несколько византийский характер. Старинные произведения Канга-Кудани, в особенности с этим рисунком, очень ценятся японскими знатоками.
   Есть и еще один сорт фарфора Кудани -- преимущественно блюда и тарелки. Основной тон его массы желтоватый, оттенка крема. Плато разбивается кривыми и ломаными линиями на несколько отделений, из коих каждое служит рамкой для отдельного рисунка. Одни из отделений имеют очертания овала или круга (медальоном), другие -- распущенного веера, третьи -- параллелограмма или треугольника, а в общем все это представляется как бы отдельными, в беспорядке набросанными одна на другую картинками. Просветы между ними всегда заполняются совершенно так же, как и в Канга, густым сургучно-красным фоном с пущенными по нему такими же точно золотыми завитками; в рисунках же фон остается естественный, кремовый. Сюжетами рисунка служат цветы и плоды (розы, астры, земляника, гранаты) и птицы, преимущественно петухи, иногда женские фигурки в житейских сценах, в особенности из прежней придворной жизни. И надо заметить, что за исключением известной условной и так сказать традиционно-японской манеры в изображении женских лиц, рисунок этого сорта Кудани во всем остальном, что касается цветов и птиц, стремится с точностью копировать природу. Контуры рисунка очень тщательно и подробно выведены тонкими чертами густою тушью и вообще каждый рисунок всегда отличается полною законченностью в пределах своей рамки. Наружные стенки блюд и мисок расписываются обыкновенно гирляндами из виноградных листьев и гроздей. В раскраске рисунков допускаются наиболее разнообразные и смешанные цвета: густой кармин, бело-розовый, голубой и светло-синий, темно- и светло-желтый, зеленый разных оттенков, сепия, белила и тушь. При этом краски прозрачные всегда накладываются так, чтоб из-под них совершенно ясно сквозили черты контура, а на непрозрачный контур вторично начертывается золотом, которому большая роль отводится также в мелком штриховании петушьих перьев. Облака и тучки тоже наводятся золотом. Для бордюров и для фона в некоторых медальонах меньшей величины употребляется золотой мат, а на штриховку контуров блестящее золото. Несмотря на некоторую пестроту, рисунок не делает на глаз кричащего впечатления, потому что в нем все-таки преобладают скромные колера и темные оттенки; в общем он очень соразмерен, а основной тон кремовый в особенности сообщает ему умеряющую тепловатую мягкость.
   Кроме перечисленных главных родов японского фарфора, представляющих собой как бы школы этого производства, выработавшие каждая свой особый стиль и строго следующие известным традициям, существует в стране еще множество разных фарфоровых фабрик, между которыми наибольшей известностью пользуются Киото, Овари и Новая Сатцума, или собственно Тамонояма в городе Кагосима. Последняя стремится, и не без успеха, подражать во внешности своему древнему прототипу, но у художников миниатюристов нет уже той чистоты и скрупулезности в усидчивой отделке мельчайших деталей орнамента; вещи работаются более спешно, на продажу, да и потерянный секрет фарфора уже не может быть восстановлен. Впрочем, кагосимские изделия нередко сбываются плохим знатокам за "настоящую" древнюю Сатцуму.
  
   13-го января.
   Сегодня мы почти целый день провели в Кванкубе. Так называется постоянная выставка или базар, устроенные городом по инициативе правительства в участке Даймио-Коодзи (центральный округ Сото), для чего был уступлен целый квартал, принадлежавший до переворота 1868 года одному из феодалов. Кванкуба, это целый лабиринт деревянных зданий, зал, крытых светлых галерей и переходов, где сосредоточены по отделам всевозможные произведения местной кустарной и мануфактурной промышленности, перечислить которые нет никакой возможности, кроме как в длинном каталоге. Тут чего хочешь, то и просишь. Тут все есть, решительно все, что требуется в обиходе японской жизни, за исключением лишь съестных продуктов, если они не в консервах. Вы находите здесь и предметы роскоши, и предметы первой необходимости, пищу для ума и образования, пищу для развлечения и комфорта, инструменты и пособия для всевозможных работ, искусств и ремесел. Тут и мебель, и утварь, ткани и одежда, книги, табак, цветы, духи и прочее, и прочее. Но замечательно вот что: допускаются в Кванкубу изделия не иначе как премированные, получившие медали и почетные отзывы на разных конкурсах и местных провинциальных выставках, так что превосходные качества всех этих произведений вполне гарантированы, -- покупайте смело, вы не рискуете ошибиться и быть обманутым. Кроме того, еще величайшее удобство в том, что здесь вам совсем не надо торговаться: каждой вещи назначена своя цена, утвержденная комитетом Кванкубы. Здесь всегда, что называется, нетолченная труба народа, одни покупают, другие глазеют и прогуливаются. Да и как не поглазеть, если на каждом шагу вы встречаете прелестные, красивые вещи! Поневоле соблазнишься и купишь чего даже и не думал, тем более, что все стоит такие пустяки, сравнительно с европейскими ценами.
  
   21-го января.
   Вчера барону О. Р. Штакельбергу, как временно командующему эскадрой Восточного океана, было сообщено официальным путем желание его величества микадо принять его сегодня, 21 января, в парадной аудиенции, с командирами русских судов, находящихся на Иокогамском рейде, и чинам его штаба. Поэтому к двум часам дня во дворец Гоию собрались: наш посланник К. В. Струве с секретарем посольства бароном Розеном и драгоманом господином Малендой; контр-адмирал барон Штакельберг; командиры судов, капитаны 1-го ранга: Назимов 1-й (фрегат "Минин"), Тыртов (фрегат "Князь Пожарский"), капитан-лейтенанты: Назимов 2-й (клипер "Крейсер") и Алексеев (крейсер "Африка"); по одному старшему лейтенанту с судов "Минин", "Князь Пожарский" и "Африка"; лица штаба командующего эскадрой: флаг-капитан капитан 1-го ранга Новосильский, секретарь штабс-ротмистр Крестовский и флаг-офицеры мичманы: Наумов и Перелешин. К этому же времени съехались во дворец высшие чины двора и министерства иностранных дел, назначенные присутствовать при церемонии.
   В два с четвертью часа дня присутствующие были приглашены в аудиенц-залу. Это обширная комната, с трех сторон коей идут стекольчатые раздвижные стены, за которыми видны стекольчатые же галереи, украшенные большими японскими вазами с букетами ярких камелий и иных цветов, свойственных этому времени года. Пол аудиенц-залы сплошь затянут мягким ковром, а у задней стены, в особой нише, висит акварельная картина, а под нею, на роскошном резном столике, помещается массивная группа журавлей в натуральную величину, сделанная из серебра и золота. Несколько отступя от задней стены, посреди залы, стояло высокое кресло, обтянутое лиловою шелковою материей с затканными на ней серебряными астрами.
   Войдя в аудиенц-залу, мы уже застали там микадо, одетого в генеральский японский мундир, с форменным кепи в левой руке. Император стоял впереди лилового кресла, а два принца императорского дома помещались несколько впереди микадо, по обе стороны его величества, лицом друг к другу. На вид государю Японии около тридцати лет; он несколько выше среднего роста и сложен стройно; лицо бледное, небольшие черные усы, волосы носит по-европейски, по-военному; выражение лица, соответственно требованиям местного придворного этикета, совершенно бесстрастное, неопределенное. Имя его Муцугито, но в народе, равно как и при дворе, не принято называть государя собственным именем, которое становится достоянием истории лишь после его смерти, при жизни же государя титулуют одним лишь словом микадо, что значит досточтимый.
   Приблизясь на подобающее расстояние к императору, барон Штакельберг отдал почтительный поклон и произнес следующие слова:
   -- Я счастлив, что имея случай представиться ныне вашему величеству, могу снова выразить благодарность за гостеприимство, оказываемое русским военным судам соседнею с нами Японией, к которой русские моряки издавна питали и всегда питают дружбу и уважение. Генерал-адъютант Лесовский, как только состояние здоровья ему позволит, рассчитывает прибыть сюда, чтобы лично представиться вашему величеству и также выразить чувства признательности за гостеприимство вашей страны, оказываемое нашему флоту.
   Эта речь была тотчас же на словах переведена придворным переводчиком его величеству. Выслушав ее с видимою благосклонностью, император Японии очень тихим голосом произнес свой ответ в следующих выражениях, тут же переданных барону Штакельбергу через посредство того же переводчика:
   -- Я очень доволен видеть вас здесь. Надеюсь, что вы, адмирал, офицеры и судовые команды находитесь в добром здравии. Я буду рад принять адмирала Лесовского, если состояние его здоровья позволит ему сюда прибыть после совершенного его излечения.
   Этими словами аудиенция была закончена. Откланявшись его величеству, адмирал со свитой возвратился в приемную комнату, где всем тотчас же был предложен чай, после чего все разъехались в исходе третьего часа.
  
   29-го января.
   Сегодня, в полдень, нашу эскадру на Иокогамском рейде посетили высшие чины японского флота и армии: морской министр, вице-адмирал Еномото; бывший министр того же ведомства, ныне член верховного совета, вице-адмирал Кавамура; военный министр генерал-лейтенант Ямагата; начальник главного штаба генерал-лейтенант Ояма; члены верховного совета, бывшие министры -- военный генерал-лейтенант Сайго и публичных работ генерал-лейтенант Ямада, генерал-лейтенанты Миура и Тани, из коих последний приобрел громадную известность на крайнем Востоке тем, что доблестно выдержал в 1877 году тесную девятимесячную осаду в крепости Кумамото со стороны инсургентов, приверженцев старого порядка, чему обязан своим спасением нынешний государственный строй Японии, и наконец, вице-адмирал Накамута, главный командир Иокогамского порта. Этих почетных посетителей сопровождали: адъютант военного министра артиллерии капитан Гуц-Номиа и чиновник министерства иностранных дел господин Ицика-ва, оба наши хорошие знакомца, служившие в данном случае переводчиками.
   Русские военные катера, ожидавшие наших почтенных гостей у портовой пристани, перевезли их сперва на броненосный фрегат "Князь Пожарский", где были показаны им общая тревога и все судно, в полном его устройстве; затем они переправились на "Минин", где смотрели артиллерийское ученье и также сделали осмотр всего судна и крюйт-камеры. Удаление их с обоих броненосцев сопровождалось положенным по уставу артиллерийским салютом. По осмотре "Минина", наши гости переехали на флагманское судно, крейсер "Африку", где были встречены почетным караулом и звуками японского национального гимна. За роскошным завтраком, который был дан бароном Штакельбергом, наш хозяин-адмирал предложил первый тост за здоровье его величества микадо, сопровождавшийся опять же японским гимном. Ответный тост за Государя Императора был предложен генерал-лейтенантом Ямагата, военным министром. Далее следовали тосты за японскую армию и флот в лице наших гостей, представителей вооруженных сил Японии, и ответный -- за хозяина, присутствующих русских моряков, русский флот и армию и наконец за дружбу и доброе соседство Японии и России.
   После завтрака гости вышли на верхнюю палубу, причем миноносный паровой катер с "Африки", под командой лейтенанта Тарасова, произвел минное ученье со взрывом двух учебных мин, а на клипере "Крейсер" по сигналу сделано парусное ученье, отличавшееся замечательною быстротой, расторопностью и порядком. Все вообще учения на всех судах были произведены, можно сказать, образцово. На верхней палубе "Африки" наши гости с особенным внимание осматривали механизм десантного (оно же и горное) орудия системы Барановского31, после чего, в половине пятого часа дня, простились с бароном Штакельбергом и русскими офицерами. Отъезд их сопровождался народным японским гимном и артиллерийским салютом.
   Здешняя иностранная печать, особенно ревниво и подозрительно следящая за отношениями между членами японского правительства и представителями нашей дипломатии и флота и ставящая им, что называется, всякое лыко в строку, конечно, не примнет и из этого простого дружеского посещения сделать свои "глубокомысленные" умозаключения, отличающиеся, впрочем, не столько знанием дела, сколько слепым недоброжелательством к России.
  
   30-го января.
   Сильный ветер. На рейде буря. В шестом часу вечера вспыхнул в Токио большой пожар. Сгорело слишком 8.000 домов.
  
   3-го февраля.
   Принцы императорского японского дома оказали сегодня очень любезное внимание судам нашей эскадры. Выехав из Токио с утренним девятичасовым поездом, они через час прибыли в Иокогаму и в открытых экипажах проехали во двор военного порта, где у пристани их уже ожидали наши крейсерные катера, устланные коврами и дорогими покрывалами на сиденьях. Императорских принцев было пятеро: Арисугава-но-миа, бывший главнокомандующий императорской армией во время сатцумского восстания в 1877 году, затем президент Генроина (сената), а ныне, в звании фельдмаршала, занимающий должность сайдай-дзина, то есть первого вице-канцлера империи; Хигаси-Фусима-но-миа, генерал-лейтенант, бывший начальник стрелковых и гимнастических школ армии, а ныне главный инспектор этих отделов образования в войсках; Катасиракава-но-мия, подполковник, проведший несколько лет в Германии для военного образования и владеющий немецким языком; Фусими-но-миа, капитан, и Ямасина-но-миа, кадет морского училища. Все они приходятся двоюродными братьями императора, у которого родных братьев нет. Их высочеств сопровождали посланник К. В. Струве, морской министр Еномото, министр иностранных дел Инойе, товарищ министра двора Сути, начальник Иокогамского порта Накаму-та, дежурный адъютант фельдмаршала и драгоман Ицикава, а из русских, кроме посланника, секретарь посольства барон Розен, драгоман Маленда и я.
   В три четверти одиннадцатого часа утра императорские принцы прибыли на фрегат "Князь Пожарский", где были встречены начальствующим эскадрой, контр-адмиралом бароном Штакельбергом, флаг-капитаном А. П. Новосильским и командиром фрегата П. П. Тыртовым. Офицеры, гардемарины, кондукторы и команда судна были выстроены на верхней палубе. Пройдя в нижнюю палубу, где помещается батарея, их высочества пожелали видеть артиллерийское ученье. Тотчас же была устроена тревога, и через 2 1/4 минуты массивные орудия фрегата были уже вполне готовы к бою. Сделано было несколько поворотов батареи под значительными углами для стрельбы в разных направлениях, менялась наводка, показан был прием пальбы залпами, и все это производилось быстро, отчетливо, в полном порядке, как и следовало, впрочем, ожидать от такой молодецкой команды. После кратковременного отдыха в помещении командира судна, принцы отправились на фрегат "Минин". Когда катера отвалили от борта на должное расстояние, на грот-мачте "Князя Пожарского" был поднят японский флаг, а люди, посланные по реям, троекратно прокричали "ура", после чего был отдан салют двадцатью одним выстрелом.
   На "Минине" командир судна, капитан 1-го ранга Назимов 1-й, показал высоким посетителям все внутреннее устройство фрегата, после чего на верхней палубе было произведено крюйт-камерное ученье. Отъезд принцев с фрегата сопровождался отданием тех же почестей, что и на "Князе Пожарском".
   На крейсере "Африка", куда высокие гости прибыли в полдень, их встретил наш флотский оркестр звуками японского национального гимна, и затем командир судна показал на верхней палубе все минные приспособления и объяснил способ выбрасывания посредством сжатого воздуха уайтхедовских мин из особо приспособленных пушек. Взрыв боевой мины, произведенный с парового катера "Саратова", был очень удачен и доставил гостям великолепное зрелище, когда водяной столб поднялся на значительную высоту, в виде гигантского фонтана, и с грохочущим шумом низвергся в волны. На "Африке" барон Штакельберг предложил гостям завтрак, к которому были приглашены и командиры наших судов. После обычных тостов за микадо и Государя Императора, хозяин, предложив тост за своих высоких гостей, высказал, что русские моряки исполнены признательности правительству и народу Японии за все доброе внимание и истинно дружеское гостеприимство, какое русские встречали в этой стране, как в прежние годы, так и в настоящих обстоятельствах. Принц Арисугава в ответ на это выразил, что Япония ценит дружеское расположение к ней России и что поэтому остается только пожелать, чтоб и на будущие времена узы дружбы между этими странами скреплялись ко взаимному благополучию обоих народов.
   В начале третьего часа дня их высочества простились с бароном Штакельбергом и русскими моряками, и наши катера, при обычной в таких случаях церемонии, отвезли их к портовой пристани.
  
   14 февраля.
   В семь часов вечера императорские принцы: Арисугава, Хигаси-Фусими, Катасиракава и Фусими с их супругами обедали у нашего посланника. К столу были приглашены: морской министр Еномото с супругой, супруга министра иностранных дел, г-жа Инойе с дочерью, и г. Сузуки, бывший секретарь японской миссии в Лондоне, говорящий по-английски, а из Русских, кроме членов посольства, барон Штакельберг, Новосильский, командиры судов и я. Обед этот, впрочем, не отличался строго официальным характером, в том смысле что не было предлагаемо никаких официальных тостов. Супруги принцев были одеты в придворные японские костюмы, которых роскошь и яркие цвета очень усиливали эффект красиво сервированного стола. В особенности замечательна их официально придворная прическа: это -- высоко приподнятое широкое бандо, уходящее за уши и обрамляющее собою лоб и обе стороны лица. Нечто подобное, но только в уменьшенных размерах, носили дамы в Европе во второй половине пятидесятых годов текущего столетия. У иных из придворных дам эта куафюра заканчивается узлом кос на затылке, у других же варьируется тем что будучи на затылке перехвачена какою-то узорчатою перевязкой, свободно падает на спину распущенными, волнистыми волосами. У Японок вообще волосы можно назвать роскошными, и нельзя сказать чтоб эта пышная прическа была не к лицу придворным дамам. Нижний костюм их состоит из очень широких шальвар шелковой материи пунцового цвета; ступни обеих ног продеваются в особые отверстия плотно охватывающие щиколотки; пышные складки падают с талии до полу, совершенно прикрывая собою всю обувь и даже ее носки, а длинные концы шальвар волочатся сзади по земле, что на взгляд представляет подобие наших юбок со шлейфами; но в общем, стоит ли придворная дама на месте, идет ли плавно переступая невидимыми ножками, вам кажется что она и то и другое делает на коленях,-- таков именно эффект этого своеобразного нижнего костюма, который, как говорят, для того и предназначен чтобы производить подобное впечатление. Объяснение в том что придворные дамы удостоенные чести являться пред лицом микадо должны показывать вид будто приближаются к нему на коленях. Это требование стародавнего этикета, существующее без малейших изменений со дня его установления еще в глубокой древности. Таким образом, и самый костюм придворных дам составляет точнейшее воспроизведение киотской моды, пережившей, быть может, целое тысячелетие. Верхний костюм их из драгоценных парчовых материй ярких цветов и очень изящного рисунка кроен в роде короткополого кафтана, по колено, с широкими рукавами известными у нас под именем греческих. Грудь и отчасти шея прикрываются бортами легких шелковых киримонов-сорочек (род халатика), и борты эти очень изящно расшиты тонкими узорами. Широкий и пышный придворный костюм не имеет, за исключением киримона-сорочки, ничего общего с костюмами горожанок, у которых верхние киримоны очень изящно обрисовывают женские формы, и горожанки, надо отдать им справедливость, умеют с большим, хотя и чисто японским "шиком" (простите это выражение.) носить свои платья, которые отнюдь не мешают проявлению природной грации Японок, ни в их походке, ни в манерах; вам кажется только будто они несколько гнутся корпусом наперед, но это не портит рисунка их фигурок, и обусловливается более всего роскошным турнюром из большого и широкого банта, в какой с особенным искусством завязывается сзади на талии их пояс (оби). Должно заметить что туалет женщин высшего сословия не только обозначает их звание и положение в свете, но узорами и вышивками на платьях, а равно и цветом материя должен совпадать со временем года, погодой и флорой различных месяцев. Таково требование национальной моды. В прежние, сравнительно еще весьма недавние годы, этикет требовал чтобы придворные дамы начисто сбривали себе брови и заменяли их двумя короткими и толстыми мазками китайской туши на лбу, пальца на три над глазами; но теперь эта стародавняя мода совершенно оставлена, благодаря чему естественная красота виденных нами принцесс конечно выиграла весьма много. В городском японском костюме присутствовала за обедом одна только гжа Еномото, а в европейских платьях -- обе гжи Инойе. В этом отношении, они первые из Японок являются в своей стране нововводительницами европейской моды. Несколько лет тому назад издан был императорский указ повелевавший всем вообще носить европейское платье и за одно уже уничтожавший ремесло женских куаферов, на том де основании что каждая женщина должна сама убирать себе волосы. Гражданские чиновники и вообще служащие на жалованьи от правительства, конечно, должны были безусловно подчиниться этому повелению; но со стороны женщин оно встретило хотя и пассивную, тем не менее упорную и едва ли одолимую оппозицию: они остались верны своему национальному костюму. Единственная уступка европеизму, какая была сделана дамами высшего общества, состояла лишь в том что они решились заменять в некоторых случаях свои сокки и зори французскими туфлями и американскими ботинками; иные даже употребляют теперь парижские перчатки, но и только. Что же до куаферов, то уничтожение их отнюдь не повлияло на изменение характера женской прически: дамы стали только пользоваться для этого услугами женщин-специалисток, которые хотя и не держат куаферных заведений, но ходят из дома в дом по знакомым клиенткам и не имеют пока причин жаловаться на недостаток или убыточность своей практики. Простой народ и большинство горожан точно также не подчинились радикальному указу, и правительство кажется догадалось что действовать в этом случае насильственными мерами не следует, а лучше предоставить разрешение вопроса самому времени. И действительно, говорят что европейский костюм с каждым годом приобретает в городской среде все большее и большее число добровольных сторонников.
   С реформою мужских причесок дело у правительства шло гораздо ладнее, потому что европейская прическа не только несравненно удобнее, но и не требует для себя столько времени и стараний и теперь остаются верны традиционным менго только старики, да поселяне. Тут не помогли делу старины даже и женские протесты в его пользу. Самюэль Мосман рассказывает по этому поводу в своей книге The Land of the Rising Sun (Страна Восходящего Солнца) об одной Японке, муж которой после долгого отсутствия по делам явился к ней в новой прическе; она сначала смеялась, потом стала сердиться и браниться за это нововведение и наконец поклялась бросить мужа если он не вернется к менго. Тот остался непреклонен, и она пошла к своему брату, в надежде вызвать в нем своими жалобами сочувствие к себе и думая что авось-либо хоть ему удастся повлиять на мужа; но увы -- и в брате увидела она ту же самую перемену; пошла к старику дяде, и этот подчинился новой моде. Бедняжка бросилась во храм, где принял ее бонза, сохранивший еще по старому обычаю бритую голову, но и он, повздыхав вместе с нею и боясь истории с мужем, убедил беглянку возвратиться домой с миром. Женщины здесь, очевидно, консервативнее мужчин и их костюм, выработанный тысячелетним опытом и климатическими условиями, сам по себе так удобен и так красиво ими носится, что я совершенно понимаю почему они не желают с ним расставаться. Но... как ни как, а вскоре, кажись, придется принести эту жертву международному Молоху европейской "цивилизации", по крайней мере дамам высшего общества. Здесь уже поговаривают будто сама кизаки (микадесса) намерена покончить с традиционною прической и надеть туалет от Ворта, причем будет де возвещено особым указом что впредь ко двору будут допускаться дамы только в европейских костюмах. {Эта мера уже обнародована осенью 1886 гола.} Правительству во что бы то ни стало хочется оевропеить японскую женщину, и это до известной степени понятно если оно видит в женском элементе своей страны один из сильных оплотов тех консервативных начал с которыми само непрестанно борется. С этою целью не только японским посланникам при европейских дворах было приказано взять с собой и своих жен, но и отправлено в Америку из хороших семей несколько молодых девушек, от пятнадцати до восьмилетнего возраста, под верным надзором одной пожилой женщины. По этому поводу был даже издан несколько лет тому назад особый указ, где говорится что недостаток образованности происходит у Японцев от их отчужденности от других народов. "Вследствие этого, говорит микадо, все наши женщины отстали в своем развитии. Воспитание детей идет рука об руку с воспитанием матерей и составляет предмет первой важности. Поэтому я не препятствую нашим посланникам брать с собой жен, дочерей, сестер, которые в чужих землях узнают много полезного и познакомятся с правильною системой воспитания детей. Если вы все займетесь этим вопросом и вооружитесь терпением и постоянством, то нам будет легко двигаться вперед по пути цивилизации, положить основание могуществу и благосостоянию и идти наравне с другими народами. Последуйте нашему желанию, сделайте все возможное и помогите нам достичь корня наших недугов". Указ этот был принят почти всеми японскими женщинами как незаслуженная обида или, по меньшей мере, несправедливость. Если им недостает "развития" в европейском смысле, то уже никак нельзя упрекнуть их в недостатке образованности в смысле японском: каждая из них прекрасно знает светскую литературу и поэзию, справедливым считают они упрек в неумении правильно воспитывать детей, и я думаю что в этом отношении они совершенно правы. Высокопреданные своему супружескому долгу, японские матери давали до сих пор стране сынов исполненных рыцарской чести и честности, людей с высокоразвитым чувством национальности и патриотизма, людей воспитанных в благоговейном почтении к памяти предков, в верности своему слову и долгу и в то же время неприхотливых, простодушных, трудолюбивых. Ну, а что будут давать матери и жены прошедшие курс "развития" в международной школе европейской и американской "цивилизации" -- это еще вопрос... До сих пор известно только что Японка, как высшего, так и среднего круга, отлично управляет домом, сама или с помощью двух-трех служанок; живет уединенно, почти никогда не выходит без мужа, разве только к близким своим родным, и, не мудрствуя лукаво, прекрасно ведет воспитание детей. Девушки всех сословий посещают школу и рано приучаются к тишине и порядку, а дома учатся хозяйству, шитью и иным полезным рукоделиям, и ни одна из них до сих пор на судьбу свою не жаловалась. Закон японский считает женщину по происхождению "равною" мужчине и вполне правоспособною; доказательство: восемь Женщин сидели на императорском престоле и самостоятельно правили государством. По закону, жена повинуется мужу во всем что хорошо и справедливо, но не находится у него в подчинении, не раба его. Китайский обычай многоженства хотя и был допущен, но никогда не прививался в Японии, кроме как у даймио (да и то далеко не у всех) и при дворе микадо, где в силу этикета императору полагалось иметь двенадцать побочных жен; но теперь и этого уже нет. Обыкновенный же смертный, в силу установившегося старого обычая, мог незазорно ввести к себе в дом вторую жену в том только случае если первая оказывалась окончательно неплодною, да и это делалось не иначе как с ее собственного согласия. А теперь вдруг в Токио появились дамские журналы, где редакторши кладут в основу своей мифологию и историю своей страны, каждая владеет искусством живописи или музыки, декламации или хореографии, а нередко и всеми вместе. В свое оправдание они ссылаются на историю Японии, которая знает не одну знаменитую женщину; в ней говорится о восьми императрицах прославившихся мудрым и долгим царствованием и о многих микадессах стоявших по характеру отнюдь не ниже своих доблестных супругов. Они указывают на императрицу Цингу (201 г. по Р. Х.), мудрую законодательницу и насадительницу просвещения, которая, снарядив целый флот, переплыла Японское море и сама, во главе отборных войск, покорила Корею; они говорят что нередко и простые Японки отличались храбростию и героизмом в защите своих очагов и крепостей от неприятеля, а между замечательными поэтами прошлого и нового времени выставляют многих японских Сафо известных своим талантом, в особенности знаменитую Ононо-Комач. {Об этой последней поэтессе Эме Эмбер передает, по японским источникам, очень трогательную историю. Это была благорожденная девушка, жившая при дворе в Киото, которая довела страсть к поэзии до высокого героизма. Красавица Ононо-Комач изображается всегда на коленях пред умывальником, над коим смывает написанное ею. Она не знала другой страсти кроме обрабатывания и усовершенствования стиля. Прославляемая за свой талант, но беззащитная против зависти и против злобы фатов которых искательство отвергла, она впала в немилость при дворе и дошла до крайней бедности, до полной нищеты. В течение многих лет в окрестностях Киото встречали бродившую из деревни в деревню одинокую женщину, босую, опиравшуюся на страннический посох, с корзинкой в левой руке, где связка рукописей прикрывала скудное дневное пропитание. Пряли седых волос выбивались из-под широкой соломенной шляпы, защищавшей от солнца худое и морщинистое лицо. Когда несчастная старуха салилась на пороге соседних храмов, дети толпами сбегались к ней, привлекаемые ее кроткою улыбкой и блеском глаз. Она учила их стихам, в которых прославлялось величие природы, и невольно приковывала их внимание к красотам Божьяго мира. Порой подходил к ней с уважением какой-нибудь ученый монах и просил позволения снять копию с того или другого из поэтических произведений, которые бесприютная горемыка носила в корзине. В Японии и по настоящее время свято хранится память об Ононо-Комач, этой необыкновенной женщине, вдохновенной деве, строгой к самой себе и скромной во дни богатства, кроткой, терпеливой и горячо преданной идеалу до преклонной старости и среди самых жестоких испытаний судьбы. Это самая популярная фигура в поэтическом пантеоне древней империи микадо.} Еще менее программы требование конституции и женской эмансипации. Это, без сомнения, первый фрукт заморского "развития" вынесенного ими из пребывания в Америке.
   Однако я слишком уклонился в сторону от нашего обеда, и потому возвращаюсь к первоначальной теме. Наши моряки присутствовали в форменных вицмундирах, при орденах, а на посланнике была надета под фраком лента Восходящего Солнца. Звезда этого ордена, одного из самых красивых, сияла и на груди барона Штакельберга. Принцы были одеты в военные костюмы (французского образца гусарки черного цвета с черным суташем), за исключением принца Арисугава, который присутствовал во фраке. Особое внимание высоких гостей останавливалось на множестве красивых и разнообразных японских фарфоровых блюд, которыми очень эффектно украшены стены столовой залы нашего посольства. Коллекция действительно замечательная и редкая, которую удалось собрать супруге нашего посланника. После обеда, принцессы с особенным удовольствием осматривали замечательную коллекцию древних японских бронз, тоже собранную Марьей Николаевной, о чем я упоминал уже раньше, и одна из них выразилась что эта коллекция единственная во всей Японии по достоинству, разнообразию и количеству собранных в ней экземпляров, а принц Катасиракава заметил при этом что по тем образцам которые доходят в Европу индустриальным путем и наводняют собою магазины Парижа, Лондона и других европейских столиц далеко еще нельзя составить себе полного представления об истинном японском искусстве. В Европу идут почти исключительно новейшие изделия и притом изделия приноровленные к европейскому вкусу и представлению о Японии; истинные же сокровища японского искусства в Европе почти неизвестны, и надо пожить в Японии чтобы научиться понимать и ценить их по достоинству. Замечание совершенно-верное, в чем я успел уже отчасти убедиться и на собственном опыте.
  
   17 февраля.
   Сегодня, в девять часов утра, в присутствии императора Японии, открыта в парке Уэнно выставка произведений японской промышленности, мануфактуры и искусств. Председатель комитета по устройству выставки -- принц Катасиракава. День был пасмурный. Часто перепадавший дождь сменялся неприятною изморозью, и это много помешало торжеству открытия. По дороге ко главному входу выставки были расставлены войска в полной парадной форме, для встречи императора и придания торжеству большего блеска. Вместо залы, на одной из площадок был построен большой павильон под парусинным тентом с лиловыми полами и подзорами на подхватах. В этом павильоне были устроены с двух сторон ложи и несколько рядов скамеек для почетной публики и экспонентов. Посередине возвышалась покрытая коврами эстрада и на ней стол и императорское кресло. При торжестве присутствовали весь дипломатический корпус, европейские дамы и наши моряки. Но увы, дамы не могли щегольнуть своими туалетами, так как должны были кутаться от холода и сырости в теплые накидки, шали и шубки, а посинелые мужчины в мундирах и фраках дрожали как в лихорадке, отогревая дыханием закоченевшие пальцы и рискуя на пронзительном сквозном ветре схватить себе жестокую простуду. Хорошо что микадо не замедлил своим прибытием и что самая церемония открытия была не особенно продолжительна. Церемония эта состояла в том что чуть только пронесся сдержанный, шепотливый гул голосов, передававших из уст в уста о прибытии микадо, как вдруг раздались какие-то странные завывающие и свистящие звуки, которые напоминали и громкий вой ветра в трубе, и тонкий скрип несмазанной двери. На лицах большинства Европейцев выразилось полное недоумение -- откуда это и что могло бы значить, а один, стоявший рядом с нами, веселый Француз-путешественник выразил даже шутливую догадку: уж не сегунальная ли оппозиция устроила экспромтом кошачий концерт? Но оказалось что это кагура, священная синтоская музыка, состоящая из флейт и флажолетов, коей "небесные звуки", в силу традиционного установления, всегда приветствуют торжественное появление Тенно. {Тенно -- божественный. Титул этот придается императору, как первосвященнику древнего культа Ками.} С появлением императора в павильоне, все почтительно встали с мест, обнажив головы, и кагура смолкла. Микадо взошел на эстраду и сел за стол. Тогда на середину золы выступил государственный канцлер Санджио и прочел императорский указ об открытии выставки. На смену ему вышел принц Катасиракава, в полной генеральской форме, и обратясь к микадо, высказал ему приветствие и благодарность от лица Японскаго народа, экспонентов и комиссии за то высокое покровительство национальной промышленности, торговле и искусствам, которое так наглядно выразилось в осуществлении этой первой всеяпонской выставки. После этой речи, принц прочел краткий отчет о выставке, стоимости ее устройства, предварительных работах и пр., и этим актом церемониальная часть торжества была закончена. На газоне раздались звуки военного оркестра, смешавшиеся с шумом только что пущенных фонтанов, -- и микадо отправился обозревать выставку в сопровождении членов ее комитета, императорских принцев, министров, дипломатов в залитых золотом мундирах и целой вереницы дам, почетных гостей и экспонентов.
   Выставка занимает обширную площадь, в виде продлинноватаго четырехугольника, на котором, среди цветников и газонов, расположено более тридцати больших и малых павильонов, где сосредоточены по отделам все отрасли японской промышленности, перечислять которые было бы слишком долго и бесполезно, так как не имея в виду посвящать им специальной монографии, мне пришлось бы ограничиться сухою номенклатурой. Скажу только одно что в общем эта выставка поражает европейского наблюдателя совершенно оригинальными чертами японского творческого гения, который вырабатывал и прокладывал совершенно самостоятельные приемы и пути для своего развития. Нет сомнения что это гений в высшей степени практический, утилитарный, но в то же время всегда и во всем изящный. Даже на свои заимствования от Европы он умеет налагать печать японской индивидуальности, перерабатывать и применять их к своим потребностям и вкусам. Это гений весьма переимчивый, но переимчивый по своему, он всегда старается пересоздать, никогда не копирует рабски, и в этом невольно и ярко сказывается черта самостоятельности народного японского характера, обещающая ему широкую и блестящую будущность.
   В центральном каменном здании красивой европейской архитектуры сосредоточены все отделы изящных искусств, к которым отнесены также роскошные произведения фарфоровых и фаланевым фабрик и некоторые лаковые вещи. В отделе живописи выставлено несколько пастелей и масляных работ учеников и учениц школы живописи, исполненных в европейском стиле и европейскими приемами. Между ними есть несколько хорошеньких местных сцен и пейзажей, но в особенности замечателен один портрет японской девушки в полный рост и в натуральную величину, написанный с чисто французским "шиком", смелыми и бойкими мазками, и отличающийся необыкновенно приятным и мягким тоном. Мне кажется что опыты подобного рода обещают со временем дать миру совершенно самостоятельную школу японской живописи на общеустановившихся, так сказать цивилизованных началах этого искусства. Скульптура обещает еще более. До сих пор она шла в Японии совсем в другом направлении чем древнеэллинская, из которой преемственно вытекла современно-европейская. У нас исключительное внимание обращено на формы человеческого тела, и только новейшие скульпторы стали иногда увлекаться отклонениями от традиционного идеала, доводя до изумительного совершенства аксессуары, преимущественно в покровах, где нередко вы встречаете газ, батист, кружева, бархат и шелк, изваянные так что не будь это мрамор, то комиссия жюри на какой-нибудь выставке лионских, валансиенских и прочих мануфактурных изделий, конечно, увенчала бы подобное производство большою золотою медалью. Но направляя свое искусство на воспроизведение форм человеческого тела и его современных покровов, западные и наши скульпторы, за весьма немногими исключениями, оставляют без внимания весь остальной мир животного и растительного царства, да едва ли даже и сумеют воспроизвести его как следует. У Японцев же это дело шло совсем наоборот. В изображении форм человеческого тела, вне известной условности чисто религиозных изваяний, желая придать фигуре и выражению лица более экспрессивности, их старые художники нередко доводили напряженность поз и мускулов до утрировки, так что вместо позы являлись иногда чуть не корчи, вместо улыбки гримаса. Так было у них в скульптурном и резном искусстве, так остается еще и до наших дней для известных ролей в сценической гримировке и отчасти в лубочной и вывесочной живописи, когда она изображает какие-нибудь театральные сцены. Но зато в изображениях рельефом предметов мира животного и растительного, в особенности птиц, амфибий и насекомых, у Японцев нет соперников. Так уж у них сложилось и в таком направлении испокон веку шло и развивалось это искусство, вызываемое потребностями украшения храмов, дворцов, замков, бронзы и фарфора. Но в настоящее время, под влиянием европейских классических образцов, японская скульптура выбирается на новую дорогу. На выставке есть несколько таких работ из гипса и терракоты, которые могли бы украсить собою любой европейский академический салон. В хорош по безукоризненности своей техники и повороту головы один терракотовый бюст молодой Японки. То же самое и в отношении бронзы. В одной из смежных зал находится, например, большая бронзовая группа в две фигуры, изображающая какой-то, к сожалению, не известный мне исторический эпизод: представитель побежденного народа подносит воину-победителю державу (из большого горного хрусталя); действие происходит во время сильной бури, и художнику удалось чрезвычайно Живо изобразить складки одежд, которые треплет порывистый ветер. Выражение лиц и характер поз выдержаны в совершенстве. В подобных образцах скульптуры сказывается заметный шаг вперед: в них сохранилось все, что составляло традиции старой школы, то есть экспрессия и сила, но утрировка уже исчезла, уступая место чувству меры и естественности. Как о курьезном образце миниатюрной резьбы из дерева, следует упомянуть об одной вещице, приобретенной с выставки бароном О. Р. Штакельбергом. Вещица эта представляет собою веточку рисовых колосьев в натуральную величину. Каждое зерно имеет две раскрывающиеся на шарнирах створки, сложит киотиком, в котором помещается особый божок буддийского пантеона. Рассматривать этих божков надо не иначе как в лупу, чтоб увидеть все их подробности и оценить скрупулезность работы и трудолюбие ее исполнителя. Назябшись и проголодавшись, но за то насмотревшись вдоволь на достопримечательности Всеяпонской выставки, добрались мы наконец по грязи и под дождем до наших оставленных в парке дженерикшей и покатили в длинный путь по бесконечным прямым улицам восвояси.
  
   19 февраля.
   День восшествия на престол Государя Императора наша морская семья в Иокогаме отпраздновала молебствием на судах. С утра, в честь нашего праздника, не только русские, но и все иностранные суда расцветились множеством флагов, а ровно в полдень со всех морских и береговых батарей загремели выстрелы торжественного салюта. Все суда окутались пороховым дымом, так что легко можно было вообразить себе морское сражение. Затем была у нас гонка гребных судов, на призы, собранные по подписке офицеров, а вечером на русских военных судах зажглась блестящая иллюминация с применением электрического освещения. Играла музыка, пели хоры матросских песенников, и хотя погода была пасмурная, но на рейде мелькало много фуне с любопытными, преимущественно японскими, пассажирами. В особенности сочувственно отнеслись к нашему празднику офицеры французского военного корвета.
  
   20 февраля.
   Сегодня на Иокогамском рейде и в самой Иокогаме опять праздник, да не только в Иокогаме, а и в Токио все дома, по крайней мере, на главных улицах, разукрасились флагами. Пошел узнать, что за причина такого торжества. Оказывается, Гавайский король приехал, король Калакауа I. Иокогамский дантист Гулик, бывший у него когда-то первым министром, встречал его на токийском дебаркадере, в своем отставном министерском мундире с плюмажем, а затем ехал в дженерикше впереди его кареты, и в заключение говорил ему в кирке приветственное слово.
  
   21-го февраля.
   День восшествия на престол Государя Императора наша морская семья в Иокогаме отпраздновала молебствием на судах. С утра, в честь нашего праздника, не только русские, но и все иностранные суда расцветились множеством флагов, а ровно в полдень со всех морских и береговых батарей загремели выстрелы торжественного салюта. Все суда окутались пороховым дымом, так что легко можно было вообразить себе морское сражение. Затем была у нас гонка гребных судов на призы, собранные по подписке офицеров, а вечером на русских военных судах зажглась блестящая иллюминация с применением электрического освещения. Играла музыка, пели хоры матросских песенников, и хотя погода была пасмурная, но на рейде мелькало много фуне с любопытными, преимущественно японскими, пассажирами. И особенно сочувственно отнеслись к нашему празднику офицеры французского военного корвета.
  
   22-го февраля.
   Сегодня на Иокогамском рейде и в самой Иокогаме опять праздник, да и не только в Иокогаме, а и в Токио все дома, по крайней мере на главных улицах, разукрасились флагами. Пошел узнать, что за причина такого торжества. Оказывается, Гавайский король приехал, король Калакауа I. Иокогамский дантист Гулик, бывший у него когда-то первым министром, встречал его на токийском дебаркадере, в своем отставном министерском мундире с и плюмажем, и затем ехал в дженерикше впереди его кареты и в заключение говорил ему в кирке приветственные слова.
  
   24-го февраля.
   Большой парад войск в честь короля Калакауа. Присутствовал сам микадо. При этом королю были представлены все чины дипломатического корпуса. Самый парад ничем не отличался от предшедшего, уже описанного мною; все шло как следует, и даже лошади в горной батарее под вторым орудием, по обыкновению, стали бить и разносить фронт. "Кажинный раз на эфтом самом месте!" невольно вспомнились мне при этом слова одного из типичных рассказов И. Ф. Горбунова. Нового было тут разве один дантист Гулик, необыкновенно довольный своей ролью "близкого к королю человека" и своим плюмажем, который, однако, все ж-таки не мог перещеголять "пакольшицкой шляпы" американского консула.
   Король Калавауа, на вид, человек лет тридцати двух или около того, среднего роста и хорошего сложения. Лицо бронзово-смуглое, борода, усы и волосы на голове совершенно черные и курчавые; большие выразительно-добрые глаза, приветливая улыбка; костюм военный, черный мундир с золотыми французскими эполетами, на груди звезда гавайского ордена. В общем, наружность и манеры его производят довольно симпатичное впечатление. Говорят, что беседуя на днях с микадо, он горячо и убедительно доказывал ему необходимость для Японии принятия христианства, коль скоро она уже бесповоротно решилась вступить на путь европейской цивилизации.
  
   27-го февраля.
   Вчера я простился с Токио и с семейством К. В. Струве, от всей души поблагодарив его за то радушное гостеприимство и доброе расположение, которыми пользовался столько времени в доме русского посольства. Вчера приезжали на "Африку" проститься с бароном Штакельбергом и офицерами адмиралы Еномото, Кавамута и Накамута и посланники германский и австрийский, а сегодня с тою же целью посетил нас К. В. Струве с бароном Розеном и А. А. Пеликан, наш иокогамский консул. Завтра утром уходим; да оно, пожалуй, и хорошо, потому что здесь уже третьи сутки идет непрерывный холодный дождь, и зарядил он, кажется, надолго...
  

Нагойе

Уход с Иокогамского рейда. -- В океане. -- Залив в Овари. -- Обедница на крейсере. -- В бухте Мия. -- Гидротехнические сооружения. -- Пристань. -- В ожидании дженерикшей, -- Город в Нагойе. -- Улица Хон-чо. -- Кустарно-промышленный характер города. -- Яги-бабы. -- Английские влияния. -- Отель "Прогресс" и его устройство. -- Дворик и садик. -- Столовая зала. -- Визит местных властей. -- Тип новых японских чиновников. -- Замок Оариджо и его исторические и художественные достопримечательности. -- Башня Теней. -- Вид с нее на город и окрестности. -- Учительский институт и мужская гимназия. -- Ткацкая школа для девушек. -- Ткацкие и фарфоровые фабрики. -- Рисовальщики и процесс разрисовки фарфора. -- Киотская и Гоксаевская традиции живописи. -- Сигаси-Хонгандзи. -- Аачи-Хаку-Бупукан, музей Оварийской провинции. -- Обед, данный нам местными властями. -- Нагойские гейки. -- Концерт на барабанах. -- Проводы. -- Отплытие из Нагойе и Тоба. -- Роковая телеграмма.

  
   28-го февраля.
   В девять часов утра крейсер "Африка", под флагом контр-адмирала барона Штакельберга, снялся с якоря на Иокогамском рейде и пошел в залив Овари, с целью посетить еще не открытые для европейцев японские внутренние порты Нагойе и Тоба, на что адмиралу было дано от японского правительства особое разрешение.
   День серенький, почти безветренный, и погода сырая. Но в начале первого часа дня, когда мы уже миновали маяк Тсуруга-саки, над горами покидаемых берегов несколько прояснело, так что их силуэты открылись перед нами довольно отчетливо и засверкали под лучами незримого для нас солнца. Особенно красиво выступали на этих горах излучистые жилы снега, который лежал только на кряжах и ребрах вершин, оставляя по сторонам темные, буровато-синие пятна падей и расселин. Горы от контраста этих затененных пятен с белыми сверкающими жилами казались нам как бы прозрачными, насквозь светящимися массами горного хрусталя и опала. Классическая Фудзияма на некоторое время тоже показала из-за дымки легкого тумана свою серебряную вершину, подавляя своею высотой и громадностью все остальные горы.
   В семь часов вечера, обогнув в двух милях маяк "Rock island", взяли курс на SW 80®, а в половине десятого открылся в 8 1/2 милях от нас маяк Омаи-саки. Было довольно прохладно, но со вступлением в океан вдруг значительно потеплело. Это мы пошли теплым потоком Куро-Сиво, японским Гольфстримом, и наслаждались мягкостью и теплотой воздуха, каких давно уже не испытывали. Ветер был нам попутный. Небо прояснилось. Полная луна серебрила океанские волны и тускло озаряла очертания неровных берегов, тянувшихся справа. Хорошо быть в море в такую погоду. Тихо в воздухе, тихо на водах, тихо на палубе... Команда после вчерашней молитвы, пропетой хором, отпущена на покой. Стекольчатые рамы широкого люка кают-компании приподняты, там, внутри, ярко освещено, и несутся оттуда по морю звуки пианино, пение и говор...
   С рассветом нам предстоит проходить узкий вход в залив Овари, между скалистыми островками и камнями, и так как описи этих внутренних японских берегов еще не существует, то у нас заблаговременно озаботились пригласить двух сведущих лоцманов, японца Сайкиси и американца Флетчера, специально знающих эту местность. Оба они еще в Иокогаме явились на крейсер вместе с переводчиком Нарсэ, молодым человеком, который, не выезжая из Японии, очень порядочно изучил русский язык и письмо, благодаря Токийской школе языкознания. Дед этого молодого человека, при правительстве сегунов, был министром финансов, отец -- начальником артиллерии, а сам он теперь только бедный трудящийся юноша, так как при перемене правительства состояние его отца было конфисковано. Впрочем, он ни на что не ропщет, никого не порицает и вполне мирится со своею скромною долей. Американец Флетчер -- типичная, коренастая, закаленная в океанских штормах фигура с целою шапкой серебряно-седых кудрей, нависшими бровями и усами, что придает ему некоторое сходство с головой Ермолова32. Рука у него тоже типичная: большая, мускулисто-жилистая, волосатая, твердая рука. Человек этот и вырос и состарился в море. Японец Сайкичи -- самый обыкновенный, ходячий тип этих стран -- вечно на палубе и вечно с непокрытою головой, в легоньком киримончике, какая бы ни была тут погода, с добрым и вдумчивым взглядом, заботливо устремленным в горизонт моря. Такова на сей раз наша "посторонняя публика", наши случайные, но вполне необходимые спутники.
  
   1-го марта.
   Перед рассветом, в 40 минут шестого открылся маяк Мороко-саки (тоба), вследствие чего взят курс на NW 24®, на мыс Ирокосаки. С переменой курса, засвежевший ветер задул нам в борт, что сразу же вызвало на некоторое время порядочную качку. Посыпались с полок тетрадки, книги, щетки, гребенки, разные вещи; захлопали незапертые двери, закачались фотографии на каютных "переборках", то есть стенках, раздался зычный распорядительный голос старшего офицера, задребезжали туалетные скляночки, графины и стаканы, а в буфете посуда. Но это все явления, давно уже знакомые, ничего особенного в себе не заключающие, кроме того разве, что имеют свойство раньше срока будить офицеров и задавать экстренный "аврал" (общую работу) вестовым, которые тотчас же кидаются водворять в каютах внезапно нарушенный порядок. В половине восьмого, пройдя узкое место входа, мимо нескольких скалистых, кое-где с реденьким лесом и вполне пустынных островков, мы вступили в залив Овари, и качка вдруг прекратилась. Как началась она внезапно, так внезапно и кончилась, безо всякой постепенности.
   К семи часам уже вполне рассвело, но даль была покрыта белесоватою мглою, сквозь которую лишь кое-где, местами, различал глаз, да и то с трудом, неясные очертания каких-то вершин и горных кряжей. Небо сплошь заволоклось одноцветною серою тучей, обещавшею нам долгий и скучный, совсем осенний дождик. Широкий залив был покоен и слегка подернут самою незначительною рябью, среди которой, впереди и несколько влево от нас, резко выделялось из общего серо-стального фона воды особое водное пространство, совершенно гладкое, как стекло, определенно очерченное и матово серебристое. В разных направлениях растекались из него такие же гладкие серебристые жилы. Совсем будто озеро с ручейками. Это, говорят, особые течения в Оварийском заливе.
   Справа, в расстоянии около двух миль, довольно явственно выступал берег, местами бело-песчаный, местами буро-красноватый и лесистый, и серело на нем несколько рыбачьих деревушек. Под этим берегом, в одном направлении с нами, дымил японский пассажирский пароходик. Там и сям, вразброд по всему пространству залива, виделись паруса рыбачьих лодок и мелькали ряды движущихся крестиков и точек: то были стаи диких уток, тянувших в разных направлениях над водой. На первый взгляд вся эта местность и ее природа, благодаря ненастному туману, не обещали ничего привлекательного и казались вполне под стать господствовавшей над нею серенькой осенней погоде.
   День был воскресный: поэтому в десять часов утра подняли молитвенный флаг (красный крест на белом поле) и ударили сбор на молитву. На "Африке" богослужение отправляется без священника перед судовою иконой Спаса Нерукотворного, которая помещается в жилой матросской палубе. Артиллерийский "содержатель" читает по Требнику за дьячка, а несколько офицеров и гардемаринов составляют стройный, хорошо спевшийся хор, и все богослужение ограничивается одною, так называемою, обедницей, при которой присутствуют вся свободная от вахты команда и офицеры в вицмундирной форме. Через полчаса обедница наша кончилась, а двадцать минут спустя, крейсер взял курс в бухту Мия (NOTN) и уменьшил ход до 48 оборотов. С обоих бортов начали бросать лоты, и в одиннадцать часов дали машине самый тихий ход. Между тем команде просвистали "к вину", роздали по чарке и затем спустили ее в жилую палубу обедать. В половине первого, придя в бухту Мия, остановили машину и отдали правый якорь на глубине пяти сажень, при жидко-илистом грунте. Впрочем, лоцман сказывал, что можно было бы свободно пройти вперед еще мили на две, хотя киль и касался бы под конец глубокого слоя жидкого ила; но мы предпочли остановиться на чистой глубине, в шести милях от берега. Весь переход в 223 3/4 мили совершен в 27 часов; шли неполными парами, делая средним числом по девяти узлов {Maximum 9 1/3, minimum ночью 6 узлов.}.
   Едва стали на якорь, как пошел мелкий, частый, холодный дождь. Окрестности окончательно скрылись из виду, и даже ближайшие к нам паруса японских лодок пропали за дождевым пряслом. Но вельбот для адмирала и паровой катер для офицеров были уже спущены. Мы спешно изготовились к съезду на берег и переоделись в статское платье. Вернемся не ранее как послезавтра; поэтому берем с собою белье, сигары, хлеб -- из опасения, что последнего может и не найтись в чисто-японском городе; берем и несколько бутылок вина, в предположении, что в Нагойе по части напитков, кроме саки, ничего не имеется; берем, наконец, и адмиральского повара японца Федора, маракующего кое-что по-русски, ибо, хотя японский стол и очень гастрономичен по-своему, но -- увы! -- не по нашему вкусу. Заботит только одно: каково-то и на чем-то спать придется, так как в японском заурядном обиходе нет ни кроватей, ни кушеток, ни чего-либо иного, пригодного в европейском смысле для сна, вовсе не существует. Впрочем, старый Флетчер уверяет, что мы найдем в Нагойе гостиницу очень удобную, где даже готовят по-европейски. Это очень утешительно: тем не менее, японец Федор все-таки сочтен человеком далеко не лишним в предстоящей нам экспедиции. Город, говорят, славится своим фарфором, фаланью и красивыми женщинами. Посмотрим.
   Паровой катер взял адмиральский вельбот на буксир, и мы отвалили от борта. Старый Флетчер забрался в носовую часть катера, стал во весь рост на банк и, не взглянув даже на компас, безмолвным жестом указал должное направление рулевому. Во все продолжение этого переезда его коренастая, своеобразно-красивая фигура, с расставленными ногами, с сигарой в зубах и время от времени указующим жестом высилась на носу катера.
   Не успели мы отвалить, как досадный дождик припустил еще сильнее. Впереди ничего не видно: поверхность залива, берег и небо, все это слилось в неопределенной массе дождя и тумана. На расстоянии одной мили "Африка" уже стала казаться нам бледным призраком судна, а спустя еще несколько времени и вовсе исчезла. Плавание наше длилось около полутора часов. Подходя к устью реки, увидели две японские шхуны и семнадцать мореходных фуне (вроде джонок), довольно широко расположившихся на рейде, и в то же время с обеих сторон обозначились берега. Левый берег на несколько верст шел совершенно ровной полосой, возвышаясь сажени на три над водною поверхностью; из-за верхней его черты в трех-четырех местах торчало несколько кровель; правильность этой как бы нивелированной черты невольно остановила на себе мое внимание. Флетчер объяснил, что это плотина, сооруженная для защиты низменного побережья от наводнений, и полоса земли, находящаяся за нею, прямо, отвоевана жителями у моря: она употреблена ими под рисовые поля.
   -- Японцы, -- прибавил он, -- не останавливаются ни перед какими трудностями работы, сколь бы ни была она громадна, лишь бы видели в том пользу.
   С правой стороны, начиная от рейда, где стояли фуне, и вплоть до берега шел длинный ряд высоких шестов, и вдоль его виднелась из-под воды искусственно сложенная гряда камней, ограждающая фарватер от наносных мелей. Порт сам по себе, казалось бы, совсем ничтожный, мелкий, неудобный; но какую заботливость о всяком государственном и общественном добре выказывают все эти сооружения! То ли у нас?.. Японцы не оставляют втуне ничего, что может приносить им какую-либо пользу и удобства, и это вы замечаете как принцип, практически проводимый в жизнь везде и во всем, начиная с мелких единоличных нужд поселянина и до государственных потребностей первостепенного значения. Эта-то знаменательная черта и заставляет верить в великую будущность Японии, нужды нет, что теперь ее чуть не до банкротства довели реформы и европейские цивилизаторы. Крепкая народная закваска в конце концов ее выручит.
   Наконец мы подошли к пристани, очень прочно сложенной из дикого камня. Здесь уже разгружался пассажирский пароход, усмотренный во время пути в Оварийском заливе. Каменная набережная окаймляла берег и ковш, устроенный по правую сторону от пристани, выдающейся в виде широкого мола, десятка на три саженей вперед, в устье. Вдоль набережной стоял ряд деревянных, большею частью двухэтажных домиков японского характера. Нижние этажи, как всегда, заняты открытыми снаружи харчевнями, чайными и лавочками с качающимися по ветру деревянными вывесками и большими бумажными фонарями; а в верхних, из-за решетчатых балкончиков, галереек и раздвижных стен виднелись женские головки, с видимым л и уже, конечно, не в помпезных паланкинах, а пешком, да и то стараются проскользнуть в него незаметно, не с улицы, а со двора, черным ходом, и предаются своему наслаждению тайком, незаметно для постороннего глаза. Понятно, что при таких условиях со стороны содержателя аристократической курильни требуется прежде всего безусловная скромность и выбор прислуги, умеющей молчать и как бы ничего не видеть, тем более что кроме мандаринов, сюда захаживают и некоторые тузы из европейцев, для которых имеется особая комната. Замечательно, что люди состоятельные, имеющие у себя дома и опий, и полный прибор для курения, все-таки предпочитают предаваться этому делу в курильнях. Их как бы тянет сюда, все равно как пьяницу в кабак. И объясняется это, во-первых, некоторою внутреннею потребностью находиться в обществе других равных себе курильщиков, дескать, не я один подвержен "слабости", а, во-вторых, тем, что в воздухе, насыщенном дымом и парами приготовляемого опия, эффект одурения наступает полнее и быстрее. Кроме того, играет некоторую роль и желание скрыть свою слабость от домашних.
   Заглянули мимоходом и в открытое окно другого приюта из числа "темных", каких тут целый ряд. Входы их обыкновенно прикрыты решеткой, подпираемою изнутри колом во избежание штурма буйных посетителей, преимущественно пьяных матросов. Сквозь раскрытое окно мы увидели диван, на нем два прилично одетые англичанина, растянувшись, пьют пиво; стены, освещаемые из-под потолка висячею лампой, оклеены китайскими письменами, на полу апатично сидят на циновке и курят кальяны три полураздетые девочки, совсем еще дети лет десяти-двенадцати. И в такие годы уже такой ужасный промысел! Но английская администрация фарисейски закрывает глаза на это отвратительное явление, благо и оно тоже не мешает распространению опия.
  
   26-го августа.
   В семь часов утра я проснулся и растворил у себя окно, как вдруг, гляжу -- с противоположного тротуара наш вчерашний проводник радостными кивками и восклицаниями дает мне знать о своем присутствии и готовности опять сопровождать меня в лабиринт китайского города. Оказывается, что он чуть не с пяти часов утра безотлучно дежурил против моих окон в ожидании нашего пробуждения. Вчера, между прочим, он так близко принимал к сердцу наши интересы, торгуясь за нас в некоторых лавках, что китайцы чуть было не побили его за это.
   Полчаса спустя, я вышел из дома и отправился вместе с ним по направлению к китайскому городу. Но не успели мы завернуть за угол, как навстречу нам -- китайская похоронная процессия. Впереди шел человек, медленно ударявший колотушкой в зычный гонг; за ним герольды, несшие на бамбуковых палках най-цзы, или доски с обозначением имени и звания покойного; за герольдами два человека несли столик, убранный цветами, на котором стояла металлическая курильница, испускавшая фимиам, далее следовали по два в ряд восемь бонз, в белых (траурных) облачениях, воспевавшие какие-то гимны; за бонзами восемь носильщиков несли продолговатый паланкин с наглухо закрытыми створками, в котором помещался гроб; с правой стороны возле паланкина, слегка придерживаясь за него рукой, шла плачущая женщина в белой повязке, а позади -- небольшая кучка родных, знакомых и слуг покойного, далее тянулись в ряд около десяти ручных колясочек, где сидели провожающие лица. Встречные китайцы большею частью останавливались и, пропуская мимо себя гроб, делали ему чинг-чинг, то есть приветствие, заключающееся в молчаливом несколько медленном поклоне с согбенною спиной.
   Не успели мы пропустить мимо себя эту печальную процессию, как медленные удары в гонг с другой стороны возвестили о приближении нового шествия. Но на этот раз шествие было уже не похоронное, а мандаринское, и двигалось оно вот в каком порядке: впереди гонг, за ним двое полицейских с бамбуковыми тростями, чтобы гнать с дороги встречный нечиновный люд, что же касалось, впрочем, и европейцев. Но для большей внушительности за ними шли еще два флагоносца, у которых на красных одноязычных флагах было вышито белыми литерами Цзын-дао, то есть "очищать дорогу!" За флагоносцами -- слуга при двух ассистентах нес высокий красный зонтик с кумачною сборчатою фалборой -- знак сановного достоинства {Ранги и классы чиновников различаются, между прочим, количеством сборок на зонтах.}; за зонтиком -- офицер верхом на маленькой лошадке, которую с обеих сторон вели под узцы два конюха; эа этим офицером два палача, из коих каждый волочил за собою по одной длинной деревянной линейке, специальный инструмент для наказания ударами по пятам. За палачами шла пара герольдов с красными пай-изы, на которых золотыми знаками было изображено имя, звание, ранг и должность шествовавшего мандарина. За герольдами опять гонг, за гонгом двое людей с фонарями для освещения пути в вечернюю пору. Эти фонарщики предшествовали синим, со всех сторон закрытым носилкам, таинственно вмещавшим в себе особу мандарина. По рангу для него полагалось четыре носильщика, разделяемые на две смены. По бокам носилок, кроме запасных носильщиков, шли еще четыре человека, из коих двое передних несли так называемые "официальные веера" весьма солидных размеров (около аршина), имеющие главнейшим образом то назначение, чтобы, при встрече мандарина с другим равным ему по чину, закрыть их друг от друга спереди и сбоку и тем избавить обоих от необходимости взаимного чин-чина, или приветствования, так как ни тому, ни другому из самолюбия не хочется делать чин-чин первым, да и неудобно проделывать это из тесного паланкина по всем правилам чиновничьего этикета. За веероносцами следовали с каждой стороны по одному телохранителю с копьями. Позади же паланкина шли восемь челядинцев, по четыре в ряд. Один из них нес покрытый парчой ящик с мандаринскою печатью цин-мином, или патентом на должность, и кандалами как знаком власти и в то же время покорности и повиновения богдыхану {Чиновник получивший указ о своем аресте обязан немедленно же надеть на себя эти кандалы и отправляться в них на суд в Пекин.}, другой -- кальян, кисет с табаком и пачку особенных бумажек для раскуривания трубки, третий -- чайник и футляр с фарфоровою чашкой, и четвертый -- футляр с письменным прибором и складное кресло. Остальные четверо в задней шеренге шли с пустыми руками, вероятно, в качестве смены.
   Итак, для того, чтобы поднять и пронести по нескольким улицам одного чиновника, потребовалось 34 человека, и это только для одной его особы! Но не думайте, чтобы тут уже был и конец процессии: за восемью челядинцами следовали гуськом еще четыре паланкина, но уже открытые спереди и отделанные без пышности. В них заседали, обмахиваясь веерами, чиновники низших рангов, состоящие при особе мандарина, с круглыми очками на носу и в белых балахонах. То были его секретарь, регистратор и два бутина, или писца, старший и младший. Этим полагалось тоже по четыре носильщика на каждого и по два полицейских с бамбуковыми тростями, которые и замыкали собою шествие. Итого 62 человека свиты и носильщиков!
   По точной справке оказалось, что это изволил шествовать мандарин V класса, в коем полагается быть губернским чиновникам (чжи-чжоу) вроде наших советников губернского правления. Отличия их: белый прозрачный шарик на шапке, шитье на спинке курмы, изображающее птицу, красный зонт, синие носилки и весь комплект вышеописанной свиты. Так вот с какой помпой носят здесь китайских советников; не то что у нас, где они сами "на своих на двоих", пробираются в притруску по тротуару с портфельком под мышкой. А когда такая процессия следует по китайскому городу, то весь встречный люд сторонится и отдает паланкину чин-чин с соответственно его рангу степенью почтения от простого поклона до коленопреклонения и земного простирания ниц включительно. В европейских кварталах, где жители-китайцы не подлежат китайской юрисдикции, они при подобной встрече только почтительно сторонятся; но те, которые забрели сюда лишь на время по какому-нибудь делу из китайского города и опять должны туда возвратиться, те и кланяются и чебурахаются самым исправным образом. И это понятно: для них такой мандарин есть прямое начальство, и в случае если бы кто из его свиты заметил с их стороны непочтительность, оплошавшие по возвращении в застенный город легко могут быть узнаны, разысканы и наказаны по пятам бамбуками. Такие церемониальные шествия с боем в гонги в известные часы утра и вскоре после полудня ежедневно появляются на некоторых улицах европейских участков при следовании должностных мандаринов на службу в таможню, в китайскую часть порта и в одно из китайских предместий Шанхая, подлежащих застенной юрисдикции, чтобы чинить там суд и расправу. Утром они следуют туда, а после полудня обратно, и при возвращении домой им по положению салютуют с городской стены тремя пушечными выстрелами.
   Третьего дня на пути из Цикавеи мы встретили еще более пышную процессию: шествовали разом два мандарина V класса, и потому весь описанный выше кортеж следовал в двойном количестве, а мандаринов несли рядом друг подле друга и на этот раз им предшествовали особые носилки, на которых стоял красный с золотыми разводами кивот, прикрытый красною, расшитою шелками пеленой с изображением золотого дракона. В этом кивоте хранится особый багдыханский указ, в силу коего означенные в нем мандарины в известных случаях проявляют свои полномочия. Так мне объяснили все это у нас в гостинице за табльдотом местные жители-французы. Бой в гонг при этом случае также был особенный, а именно: после двух протяжных ударов следовали три короткие. Говорят, что по уставу китайских церемоний на разные случаи и для различных рангов установлены и особые бои в гонг. При этом должно заметить, что кроме внешнего почета китайские чиновники пользуются еще и весьма приличным содержанием. Губернатор, например, получает в год 20.000 таэлей, то есть на наши деньги 36.000 рублей {1 таэль равняется 6 маркам, или 1 рублю 80 копейкам.}, а младший канцелярский писец -- 180 таэлей, или 324 рубля. Жить можно!
   Я взял извозчика с ручною колясочкой и поехал в застенный город. Проводник мой бежал рядом. Из жалости к нему я приказал было вознице идти шагом, но проводник и за себя, и за него уверял меня, что шагом хуже -- бежать-де гораздо сподручнее обоим. Ну, Бог с вами, бегите, как знаете, коли вам так легче!.. Едем вдоль стены, где у ворот расположились продавцы четок, амулетов и разного старого хлама вроде поломанных шандалов, битой посуды, старых гвоздей и тому подобного. Тут же неподалеку валяются грубые изваяния коней, подобных тем, что видели мы по пути в Цикавеи. Вскоре проводник, которому заранее было объяснено, что мне нужно китайское оружие, остановил меня перед одною лавкой, где продавались алебарды и резаки, вылитые из олова и украшенные разноцветными стеклами в виде драгоценных камней.
   -- Да разве это можно употреблять как оружие? -- с удивлением спрашиваю у продавца через переводчика-гида -- Это оружие, но не для кровопролития, -- было мне ответом, -- а употребляется оно в домах для устрашения злых духов и вместе с тем как украшение комнаты, все равно как и этот меч.
   И с этими словами он снял со стены и положил передо мною кортик, чрезвычайно курьезно сделанный из медных чохов (монет), нанизанных на шелковую тесьму и крепко связанных ее переплетенными концами.
   -- Это чрезвычайно полезно вешать над кроватью во время сна, -- пояснил продавец, -- ничто так хорошо не отгоняет от спящего человека злых духов, как именно этот амулет. Самое верное средство!.. Могу продать с уступкой.
   Я поблагодарил за предложение, но пояснил гиду, что мне нужно оружие настоящее, а не иносказательное. Но для того, чтоб объяснить, какое именно, пришлось приказать везти себя к воротам Монтобана, где находится китайская гауптвахта. Колесили-колесили по разным улицам и переулкам, наконец привезли. Часового у фронта не было и сегодня, из чего я заключил, что, вероятно, такового здесь и не полагается, а потому свободно взошел вместе с гидом на платформу, где стояло дреколие. "Вот, мол, чего мне надо, гляди!" И он мало того, что глядел, а еще взял да потрогал все эти протазаны руками, прикинул их на вес и рассмотрел на железе клеймо. Курьезнее всего то, что караульные солдаты, сидевшие в кружок под навесом, даже и не пошевелились не только при нашем появлении у них на платформе, но и когда гид стал трогать оружие: они преспокойно продолжали курить свои трубки и играть в кости.
   Уразумев наконец, чего мне хочется, проводник посоветовал мне отпустить извозчика, так как нам придется идти неудобными для езды улицами, и повел меня каким-то длинным и довольно пустынным переулком, где не только двум встречным колясочкам не разъехаться, но и одной не проехать, так как по самой середине проезда был настлан ряд высоких плоских камней для пешеходов на случай невылазной грязи, в которой, впрочем, и теперь, несмотря на продолжительную сухую погоду, не было недостатка.
   Следуя по этому переулку, я имел достаточно времени насмотреться на китайских носильщиков тяжестей, направлявшихся в числе нескольких пар по одной с нами дороге. Шли они, разумеется, гуськом: каждая пара несла на длинной оглобле по одному подвешенному под нее большому тюку, причем все шагали в ногу и в такт довольно быстро эластичною походкой, которую скорее даже можно назвать побежкой. В этом у них выработана замечательная сноровка. Передовой носильщик командует начало и конец движения, скорость шага и остановку для роздыха и перемены плеча под тяжестью; остальные исполняют его команду моментально, с отчетливостью регулярного солдата в строю. На ходу движение сопровождается общим отсчитывания такта таким образом, что в каждой паре передний возглашает "раз, два", а задний отвечает ему "три, четыре", и делается это всем хором в унисон и с совершенною точностью, без малейшей оттяжки. Уверяют, что такой способ чрезвычайно облегчает им труд и сохраняет силу.
   Из длинного переулка, называемого "Улицей портных и башмачников", повернули мы в более просторную улицу, где обитают с одной стороны кузнецы, слесаря, оружейники и медники, а с другой -- столяры, отдельно по каждой специальности столярного дела. Так в одном дворе живут мебельщики, в другом токари, в третьем бочары, в четвертом мастера, выделывающие деревянную домашнюю посуду, в пятом гробовщики и так далее. Все работы производятся, можно сказать, прямо на улице, под навесами открытых сараев, служащих в то же время и лавками для сбыта своих произведений. Гробы из камфарного дерева темно-желтого и красновато-коричневого цвета все крыты лаком и превосходно отполированы; в изголовье у каждого находится резное и вызолоченное изображение каких-то цветов, завитков и животных, среди которых в случае заказа вырезывается также и имя покойника купно с его званием, рангом и прочим. Словом, гробы "так хороши, что хочется умереть", как выразился нам один мастер, к которому мы зашли посмотреть его произведения. Деревянная точеная посуда тоже очень хороша. Она покрыта красною и черною лаковою краской и нередко украшена бледно-золотистыми разводами. Вообще этого рода вещи очень напоминают нашу "татищевскую посуду", бывшею вместе с мебелью "русского стиля" лет десять тому назад (в начале семидесятых годов) в такой моде в Петербурге.
   У оружейника (он же и кузнечных дел мастер), к которому привел меня гид, готового оружия не оказалось. Нашлись только две алебарды, да два протазана, и то вчерне и без древков, так что наперед необходимо было их отделать. Хозяин сначала не хотел браться за это, так как срок, назначенный мною на завтра к шести часам вечера, был слишком короток, но упрошенный мною, он наконец взялся, предупредив, впрочем, что по краткости времени работа не может быть особенно тонка, но что вещи будут сделаны так, как они обыкновенно делаются для городской стражи.
   -- Готовых же, -- объяснил он, -- нет потому, что со стороны солдатского начальства спрос на них бывает нечасто, а со стороны любителей и того еще реже. Почти не стоит и держать такой товар, который к тому же у китайцев не в уважении.
   И действительно, достаточно взглянуть на это неуклюжее, с трудом поворачиваемое в руке и вовсе уже не смертоносное оружие, чтобы признать в "сынах неба" народ далеко не воинственный. Их сабли, мечи и алебарды щеголяют более отделкой эфесов, ножен и древков, чем выделкой и качеством железа. Вы видите иногда дивно инкрустированные лаковые ножны какого-нибудь обоюдоострого меча и думаете: вот, должно быть, прелесть! Вот, вероятно, дивный клинок! Но увы! -- лишь только вынули вы меч из ножен, сейчас же полное разочарование: перед вами оказывается дурно выкованная и еще хуже отшлифованная полоса железа, годная разве колоть щепки на лучину. Стрелы их -- то же самое: прекрасная отделка колчана и отвратительные наконечники мягкого железа и безо всякой закалки. Да и кроме того, даже самая форма оружия указывает на невоинственность и даже какую-то детскость китайцев на этот счет. Китаец как будто рассчитывает устрашить врага не столько боевыми качествами своего затейно-причудливого оружия, сколько его "страшным видом". Достаточно взглянуть хотя бы на этот протазан, которым никого и ничего проткнуть невозможно, чтоб убедиться в справедливости сказанного. Но зато для эффектного вида в составе какой-нибудь почетной стражи протазан этот будет совсем на своем месте, и для подобной цели лучше его, пожалуй, ничего и не придумаешь. Впрочем, должен оговориться: все сказанное мною справедливо только в отношении к чисто китайскому оружию, производимому китайскими же мастерами, но не относительно клинков и наконечников маньчжурского производства. Те манчжурские клинки, какие впоследствии привез мне в подарок из Пекина М. А. Поджио, положительно хороши, с прекрасным отвесом для рубки и ловко сидят в руке, -- словом, это оружие действительно военное, боевое, и менее всего щеголяет отделкой ножен и тому подобного.
   Что до огнестрельного оружия, то Китай до последних годов снабжался из Англии всякой европейской калечью, браковками или арсенальным хламом, вышедшим из употребления. Но в последнее время при помощи европейских, в особенности немецких мастеров, китайцы стали выделывать себе ружья сами, по европейским образцам и европейскими способами производства. И уверяют иные, будто по своим качествам это оружие не уступает европейскому, а по внешней отделке даже превосходит его. Так ли это, судить не могу, потому что не видел ни одного образца, за исключением разве охотничьих двустволок в Сингапуре; но то была просто рыночная грубая работа.
   На возвратном пути от оружейника зашли мы в несколько лавок; в одной из них торговали специально веерами, в другой шелковыми кистями, в третьей фарфоровою посудой. Далее шли лавки зонтиков, женских уборов, рисовальных и письменных принадлежностей и прочего. Веера очень разнообразны и дешевы. Например, шелковый двусторонний веер, натянутый на круглом обруче и изящно разрисованный легкою эскизною акварелью (две птички над цветущей веткой), стоит всего один шиллинг, то есть менее тридцати копеек серебром на наши деньги. Самые дорогие веера были не дороже полудоллара. А с меня, конечно, еще запрашивали втридорога как с иностранца. В посудной лавке в особенности обратили мое внимание вещи из чайной и столовой посуды, употребляемые простонародьем: круглые чашки, миски, чайники, блюда, судки и фарфоровые хлебательные ложки. При своей замечательной, просто грошовой дешевизне они отличались чистотой выделки и красивой разрисовкой, что несомненно указывает на развитие в массах до известной степени изящного чувства и вкуса. В особенности оригинальны были здесь ажурные фарфоровые фонари, заменяющие наши ночные лампады: они имеют форму обыкновенного четырехстороннего фонаря и нередко отличаются очень мелким и тонким сквозным узором. Зашел я, между прочим, в златошвейную мастерскую, которую заметил еще вчера. Первое, что заставило меня здесь обратить особенное внимание, был образ Будды в аршин длины и поларшина ширины, вышитый шелками на атласе небесно-голубого цвета. Всеблагой Будда, в золотом венчике вокруг головы, с исходящим из него во все стороны ореолом лучей, был представлен стоящим на лазоревом облаке в длинном хитоне и мантии, с рукой, поднятой для благословения. Работа замечательно изящная и тонкая, не говоря уже о замечательности своего сюжета. В этой же мастерской изготовляются военные знамена, обыкновенно имеющие форму продлинноватого трехугольного флага с вырезанными по краям его зубчатыми фестонами и с изображением полумесяца (рожками вверх) на оловянном наконечнике, насаженном на бамбуковое древко. С обеих сторон каждого такого знамени по суконному огненно-оранжевого цвета полотнищу были вышиты разноцветными шелками изображения дракона, разинувшего пасть на пылающий диск солнца. Кстати, вчера за табльдотом я слышал такое объяснение смысла этого изображения: "Дракон, как известно, издревле составляет государственный герб Небесной Империи, как "Восходящее Солнце" -- такой же герб Японии, и то обстоятельство, что на Дайцинских гербах последних двух столетий дракон всегда изображается зарящимся на солнце, подает японцам повод думать, что Китай зарится на Японию и будто ныне господствующая в нем династия маньчжурских завоевателей символизирует в этом изображении свое тайное стремление к завоеванию и поглощению Японии, но поглотить солнце еще никому не удавалось, и оно сожжет своими лучами дерзновенного". Таково мнение японцев.
   Я спросил через переводчика, для чего в мастерской столько знамен. Отвечали, что это заказал губернатор для местных войск, так как старые знамена поизорвались.
   -- А нельзя ли у вас приобрести одно такое знамя?
   -- Отчего же, с удовольствием. Это будет стоить четыре доллара.
   -- И если вы мне продадите, на это никто не будет в претензии?
   -- За что же? Мы получили заказ и исполняем его к назначенному сроку, а так как времени до срока еще достаточно, то мы успеем на место этого знамени изготовить другое.
   И я приобрел себе китайское знамя вместе с пеленами и драпировками для буддийского алтаря, благо китайцы не стесняются продавать вещи такого значения первому встречному ян-гуй-зо, то есть заморскому черту, название, которое вы в Китае всегда можете услышать себе вослед не только от ребят, но и от взрослых.
   Еще раньше я замечал, что алтарные пелены и драпировки, как в домашних божницах, так и в кумирнях и пагодах, постоянно бывают красного цвета; точно то же в предметах сего рода встретил я теперь и в златошвейной мастерской. Это навело меня на мысль, что выбор цвета, вероятно, тут не без значения, и действительно оказалось, что красный цвет вообще почитается у китайцев наилучшим "симпатическим" предохранительным средством против всякого зла, напасти, худого глаза и тому подобного, потому что злые духи его терпеть не могут, а добрые, напротив, очень любят. На этом-то основании и бумага для всякого рода поздравлений, приветствий, пожеланий, дуй-цзи и визитных карточек, равно как амулеты, жертвенные свечи, алтарные драпировки и тому подобное всегда бывают красного цвета.
   Большое неудобство для иностранца-путешественника при хождении по китайскому городу, а еще более при покупках, составляет уличная праздношатающаяся толпа, которая по своей доброй охоте сопровождает его решительно повсюду, и избавиться от нее нет никакой возможности. В такой толпе всегда найдутся доброхотные гиды и охотники торговаться, которые непременно навязываются к вам со своими непрошенными услугами и вмешиваются в ваш торг с продавцами, поднимают споры за и против достоинств и цены покупаемой вами вещи, одни корят продавца за неуступчивость, другие подзадоривают его не соглашаться на вашу цену и советуют ему заламывать с ян-гуй-эо побольше. Но это уже необходимое зло, с которым волей-неволей приходится мириться. У жителей портовых городов вообще образуется навык узнавать по первому взгляду национальность иностранца. Так точно и здесь все сразу узнали, что я русский, и потому в бродившей за мною толпе любопытных не было недостатка. В двух лавках обратились ко мне через переводчика с расспросами, точно ли мы намерены воевать с ними и за что именно. Я отвечал, что нам насчет войны ничего не известно, равно как и о том, существуют ли к ней какие-либо поводы: это-де дело разумения высших властей, а не наше. Мне отвечали на это, что в Шанхае недавно появилась брошюра какого-то пекинского цензора общественных нравов (называли и имя, да позабыл), в которой он взвешивает шансы войны и мира с Россией и склоняется в пользу войны, взывая к патриотизму нации.
   -- Ну что ж, если быть войне, то будем воевать, а пока мы в мире, я буду у вас покупать, а вы мне продавайте, -- отвечал я на это в шутливом тоне, и китайские купцы очень любезно соглашались со мной. Но вообще я ни в ком и ни в чем не заметил ни малейшей по отношению к себе враждебности, хотя и провел в китайском городе почти целый день и хотя за мной постоянно ходила толпа простонародных зевак.
   В числе своих уличных наблюдений я должен отметить факт, что в китайском городе очень мало профессиональных нищих или, по крайней мере, гораздо менее, чем можно было бы ожидать, судя по скученности и бедности населения. Но в том-то и сила, что здесь бедное население есть в то же время и рабочее население, находящее себе в каком бы то ни было ремесленном или мускульном труде источник своего дневного пропитания. В числе профессиональных нищих большинство составляли вдовые женщины, да и тех-то было немного: на весь город я встретил не более десяти или двенадцати. Они обыкновенно с грудным ребенком, положенным на циновке на землю, сидят, отвернувшись от улицы, лицом к стене или к канаве, так что подающий опускает свое подаяние на циновку или в чашку сзади, через плечо женщины, не видя ее лица, равно как и нищая не видит лица подающего. Из мужчин же просят милостыню исключительно слепые или такие калеки, которые уже окончательно неспособны ни к какой работе, как например, паралитики или лишенные всех четырех конечностей. Но кто мало-мальски может хоть что-нибудь работать, тот уже не нищенствует. Мне, например, тут же пришлось видеть безногого, который, вместо прошения милостыни, занимался выделыванием искусственных цветов, продавая их прохожим и этим зарабатывая себе свой кусок хлеба. Но зато среди рабочих часто встречаются такие бедняки, у которых нет никакого крова, которые, отработав свой день, укладываются спать на улице, на парапетах домов, на лестницах, в проходах и тому подобном. Между ними попадаются и больные, лежащие где-нибудь в тени, прикрывшись циновкой. Сострадательные прохожие не оставляют их без посильной помощи: один принесет чашку воды, другой апельсин для освежения вкуса, третий горсточку риса, но о правильной медицинской помощи тут, разумеется, нечего и думать.
   Женщин, так же как и вчера, видно очень мало: если они и показываются где, то это преимущественно в овощных, мясных и рыбных лавках. Семейства городских жителей ютятся большею частью в каморках и на чердаках своих полутораэтажных домов, где низ всегда занят лавкой или мастерской; живут крайне скученно и грязно: все естественные отправления совершаются тут же на улице -- и без собак, являющихся единственными дезинфекторами города, была бы беда. Собаки эти, между прочим, очень ласковые к китайцам, кидаются со злобным лаем на европейцев, вероятно, оттого, что европеец в китайском городе как редкое исключение.
   На рынке в нескольких местах заметил я в продаже сверчков и кузнечиков: первые были посажены за стеклом в красных коробочках, а вторые попрыгивали в маленьких клеточках из очень тонких бамбуковых прутиков. Оказывается, что китайцы и тех и других очень любят носить при себе в карманах, ради их стрекотанья. Но в особенности между ними есть много любителей птичьего пения, для которых в китайском Шанхае существует даже особый птичий ряд, где продаются преимущественно певчие птицы. Под вечер, обыкновенно, каждый хозяин-любитель выходит погулять со своею клеткой, чтобы дать подышать птице свежим воздухом. Такие любители постоянно собираются на одной из городских площадок, близ базара, и здесь между их птицами происходят состязания -- чья лучше поет, причем, по китайскому обыкновению, дело никогда не обходится без битья об заклад за ту или другую птицу.
   Вообще страсть к игре и к пари распространена и здесь не менее, чем в Гонконге. Доходит, например, до того, что хозяйка, приходя к мяснику или колбаснику, не просто покупает, что ей нужно, а ставит свои деньги на пари. Ей, положим, надо бы было купить четыре сосиски; но если она угадает сразу на глаз сколько именно сосисок нанизано у продавца на той или другой бамбуковой спице, то он к четырем, купленным за деньги, прибавляет ей еще четыре сосиски даром, а если не угадает -- иди домой без денег и без сосисок! И представьте, что редко которая из хозяек откажет себе в удовольствии поиграть в ставку на сосиски, на трепанги, на сушеные грибы и тому подобные кулинарные продукты.
   Точно так же на базаре вы нередко встречаете кучку людей, окруживших одного человека и внимательно следящих за тем, как он, взрезав пополам апельсин, считает в нем количество зерен. Это тоже игра. Каждый из кучки поставил свою ставку, держа пари на то или другое число зерен в апельсине. Угадавший получает ставки всех остальных и взрезанный апельсин в придачу. Или вот еще уличная азартная игра, известная под названием "фан-там". Сущность ее в том, что каждый игрок ставит куш, какой ему заблагорассудится, обыкновенно чохами. Крупье собирает все ставки в одну кучу, из которой начинает раскладывать по одной монете на четыре равные части. Остаток, за пополнением четырех кучек равным количеством монет, может оказаться в один, два или три чоха. На угадывании этого остатка и строится вся игра: кто угадал, тот получает свою ставку втройне, а если все чохи разойдутся без остатка, то крупье забирает в свою пользу все четыре кучки.
   Между прочим, видел я сегодня и судебное разбирательство. Павильон суда, как уже сказано, находится около пруда с чайным павильоном и площадки Большой и Малой Медведицы. Здание его представляет собою нечто вроде сарая на каменном основании, с двумя раздвижными решетчатыми и двумя неподвижными переборчатыми стенами под высокою черепичною кровлей с курносыми наугольниками. К главному входу в него ведет широкий, вымощенный плитой тротуар, посредине коего, в некотором расстоянии от входа, находится широкая, приземистая каменная тумба, вроде простой поясковой капители от круглой колонны, на которой совершается всенародно казнь отсечения головы и четвертования. Пока, до прибытия судьи, мне свободно разрешили осмотреть внутренность судебной залы. Я поднялся на три ступеньки широкой каменной лестницы и очутился в просторном продлинноватом сарае, посредине которого, или как раз против главного входа, стоял большой стол, покрытый красным сукном с золотою бахромой. На столе находились два письменных прибора, один с киноварью, другой с тушью и две небольшие фарфоровые вазы, в коих лежали четыре лакированные палочки, с виду вроде толстых, неочиненных карандашей. По словам моего гида, они имеют двоякое назначение. Если, например, судья находит нужным арестовать и привести кого-либо к суду, то он вручает исполнительному комиссару одну из этих палочек, с которой тот и отправляется в сопровождении стражи за искомым лицом. Без предъявления арестуемому судейской палочки, арест не считается законным и обращается в простое насилие над личностью гражданина, который, если хочет, то может и защищаться. Но сопротивление после предъявления палочки есть уже само по себе очень крупное преступление, приравненное по закону к сопротивлению императорской власти и влекущее за собой смертную казнь. Поэтому в Китае сопротивление при законном аресте есть неслыханное дело, если, впрочем, арестуемый не формальный разбойник, которого во всяком случае ожидает плаха. Второе назначение палочек состоит в том, что с помощью их судья во время разбирательства подает исполнителям своей судейской воли некоторые сигналы, значение коих не всегда известно подсудимому. Так, если он во время допроса подсудимого возьмет и бросит на пол одну палочку из правой вазы, то палачи обязаны тотчас же отпустить подсудимому известное число ударов, дабы заставить его быть откровеннее. Если брошено вместе по одной палочки из каждой вазы, то это значит, что судья желает свести на очную ставку свидетелей истца и ответчика; если же палочка брошена назад через плечо судьи, то допрос считается оконченным, и подсудимого или свидетеля следует удалить из залы.
   На боковых переборчатых стенах висели кандалы, клещи, щемилки, колодки, тяжелые досчатые ошейники, иногда надеваемые на подсудимого, и разные другие пыточные инструменты, а на продольной стене, вверху, за судейским местом была вывешана черная лакированная доска с золотыми письменами, изображавшими какие-то относящиеся до правосудия изречения.
   Около девяти часов утра удары гонга возвестили прибытие судьи, которого принесли в паланкине со всею подобающею его рангу помпой. Толпа народа тотчас же сплотилась по бокам главного входа, а в ней я нашел себе местечко вместе со своим гидом. Судья, с помощью двух слуг, всенародно облачился в мундирную курму, надел мандаринскую шапочку с шариком и преважно, даже с некоторую театральностью, воссел на свое судейское кресло. Вынув из вазы одну палочку, он двумя пальцами приподнял ее перед собою и объявил заседание открытым. Разбиралась какая-то гражданская тяжба. Истец и ответчик были введены одновременно, и оба опустились на колени на циновках шагах в пяти перед судейским столом, истец справа, ответчик слева, на расстоянии около трех аршин друг от друга. Все разбирательство шло на словах, а когда истцу понадобилось предъявить судье какой-то письменный документ, то он, не вставая с колен, вынул его из-за пазухи и подал для передачи одному из служителей, который в свой черед вручил его секретарю, а тот уже, со знаками почтения, положил бумагу перед судьей. Чем кончилось дело, не знаю, так как, за неимением лишнего времени, я не мог оставаться в публике долее получаса, да и это было своего рода пыткой -- стоять на солнцепеке и нюхать в непосредственной близости специфический запах китайцев, состоящий из смеси касторового и кокосового масла, чеснока и пачули. Но должен сказать, что за все время судья ни разу не прибегнул к бамбуковым увещаниям, быть может потому, что дело было гражданское, да и присутствовавшая публика вела себя в высшей степени дисциплинированно, без толкотни и говора между собою. Глядя на ее поведение, мне казалось, что вся она, видимо, проникнута сознанием как бы священной важности отправляемого перед нею правосудия. Говорят, будто китайские судьи, а еще более их приспешники и слуги, берут большие взятки и по уголовным и по гражданским делам, как с истца, так и ответчика, решая дело в пользу того, кто больше даст. Но мне кажется, что едва ли это так просто, в виду хотя бы того, что судопроизводство совершается гласно и всенародно, а при таких условиях единоличный и ответственный перед высшею властью судья, какой бы он ни был сам по себе, едва ли уж так бесцеремонно и нагло может попирать справедливость на глазах у стольких контролеров его публичной деятельности, вооруженных страшным оружием общественной молвы, которая разлетается быстро и разными путями восходит очень высоко {В Китае, как известно, существует цензура музыки, театра и печати. Последняя, то есть цензура печати, имеет весьма важное значение и влияние, так как чиновникам ее повсеместно предоставлено право критиковать действия не только мандаринов, но и самого императора в особых докладах отсылаемых лично на его имя. При допущении к тому же обличительной литературы, действия чиновников постоянно подвергаются критической оценке в газетах и памфлетах, но с тем необходимым условием что обличитель непременно должен, в случае надобности, неопровержимо доказать правдивость своего обличения.}. Да и кроме того, те знаки уважения, какие выказывала эта разношерстная толпа, как к отправлению судебного акта, так и к личности самого судьи, едва ли можно объяснять только страхом бамбуков: мне кажется, что главнейшую роль тут играет личный авторитет и нравственное достоинство человека, облеченного в судейское звание. Таково по крайне мере впечатление, вынесенное мною лично из того, что я видел.
   В шестом часу дня, только что возвратившись домой, встречаю на лестнице Н. Н. Росселя, который останавливает меня вопросом, не хочу ли я купить себе целую коллекцию фотографических видов и типов Шанхая.
   -- Разумеется, хочу.
   -- В таком случае пойдем вместе со мною, это в двух шагах отсюда.
   Мы пришли в очень скромную мастерскую китайского художника-фотографа, где встретил нас старик-хозяин, объясняющийся очень бойко по-английски. По-видимому, это человек не без некоторого лоска европейской цивилизации, по крайней мере, мы застали его за чтением газеты "Шанхайский Меркурий". Я выбрал у него сорок десятидюймовых снимков, да Россель штук около тридцати, и заплатили мы за них всего-навсего четыре доллара, из коих два с половиной пришлось на мою долю. Может ли быть что-нибудь дешевле! Эти люди, кажется, решительно ни во что не ставят свой личный труд, а ценят чуть ли не один только материал, потраченный на производство.
   В первой комнате мастерской, кроме фотографических изображений, висели еще на стенах разные картинки в чисто китайском жанре, с которым как нельзя более гармонировал стоявший на окне в фарфоровом вазоне куст можжевельника в курьезной форме гуся с вытянутой шеей. Но, взглянув в отворенную дверь в другую комнату, я, к немалому своему удивлению, увидел там на стенных полках целый ряд картин совершенно иного приема живописи. Все они были писаны масляными красками на очень тонком холсте, натянутом на обыкновенные подрамки, и изображали виды разных китайских местностей и городов, с точным соблюдением воздушной перспективы и естественного колорита. Я, при помощи Росселя, попросил хозяина показать мне некоторые из них.
   -- Неужели для вас это может быть интересно? -- спросил старик с несколько недоверчивою улыбкой.
   -- Даже очень, потому что я еще впервые вижу китайскую живопись перспективного характера. Я не подозревал, что у вас есть такая.
   -- А между тем, она, как видите, существует, -- заметил хозяин, снимая с полок несколько видов.
   -- Но это, вероятно, у вас только недавно стали писать в подобном роде и, вероятно, под влиянием европейских заказчиков?
   -- О, нет, совсем нет! -- рассмеялся старик, -- европейцы таких картин у нас вовсе не требуют. Европейцам, напротив, нравится наша бесперспективная живопись, вот как эта (и он указал на картинки первой комнаты): они называют ее "китайским жанром", и ее-то главнейшим образом и требуют. А эти картины мы держим специально для своих китайских покупателей.
   -- Которые желают обставиться несколько на европейский лад? -- спросил Россель.
   -- О, нет!.. опять-таки нет, -- замотал старик головой, -- перспективная живопись существует у нас уже давно, гораздо раньше, чем появились европейцы в Шанхае. Я еще мальчишкой учился рисовать такие картины, а учил меня мой отец, который в то время был немногим разве моложе, чем я теперь, но и мой отец далеко не был изобретателем этого рода. В точности сказать вам, как давно существует в Китае перспективная живопись и откуда она пошла, я, к сожалению, не могу, но знаю только, что ею мы обязаны вовсе не европейцам. Да и что же мудреного, -- продолжал словоохотливый художник, -- ведь наш глаз видит природу так же, как и ваш, и замечает в ней те же краски, и то же расстояние и величину предметов, стало быть, тут все дело только в точной передаче того, что видишь. Это мы и постигаем и даже точнее, чем ваши художники. Вот, например, смотрите, -- и он поставил перед нами одну из картин, -- вот вам вид местечка Вампос на Чукианге. Смотрите на эту высокую пагоду: перспективно она находится на третьем плане, и, если вы смотрите на нее с расстояния двух-трех шагов, вы ведь не видите ее деталей, перед вами только один общий контур, главные краски и главные тени: но попробуйте совсем подойти к картине и взгляните на пагоду вблизи и вы увидите, что в ней выписана самым тщательным образом каждая деталь, какая есть в действительности. Наша живопись в этом отношении делает тоже, что фотография, -- пояснил старик. -- Вы смотрите на фотографический вид и схватываете только его общее, а взгляните в лупу, и перед вами выступит каждый малейший штришок, существующий в природе этого пейзажа. Вот чего не достигают европейские художники! -- прибавил он в заключение, не без некоторой национальной гордости.
   Из дальнейшего разговора для нас, между прочим, выяснилось, что у китайских художников существует два рода живописи; один без перспективы, изображающий предметы независимо от их взаимного соотношения в природе, и наш собеседник, как мне кажется, весьма удачно назвал этот род предметным, так как он дает вам не картину природы, а только ряд известных предметов, в ней находящихся или отвлеченных, идейных, как например, драконы, но имеющих в каждом данном случае какое-либо свое, особое значение, и с этой-то стороны подобный род может быть назван отчасти, пожалуй, символическим. Он употребляется преимущественно в разных ремесленных производствах, как например, в живописи на фарфоре, на лаковых вещах, на веерах и тому подобном. Его-то европейцы и понимают как жанр специально китайский, а так как с их стороны главный спрос обращается на произведения именно этого жанра, то китайские мастера в шутку прозвали его "европейским", В настоящее время они нередко пишут в подобном жанре даже особые картины, но это специально для европейцев. Китайские же любители предпочитают произведения перспективного или "естественного" характера, и оттого-то последние у нашего старичка-художника и запрятаны в задней комнате: оттого-то он и усомнился, могут ли они интересовать меня.
   Что сказать вам об этой последней живописи? Она любопытна разве как доказательство, что и китайцам известны понятия о перспективе и воздушных тонах. Но самое исполнение отличается тою кропотливою зализанностью, какая замечается иногда в акварельных работах юных и старательных институток, из числа "подающих надежды". В самом приеме кисти есть что-то детское, несмелое, лишенное широты размаха и силы удара, вследствие чего общее впечатление, получаемое от такого пейзажа, несмотря на все стремление живописца к верности тонов и красок, разлитых в природе, является все-таки впечатлением чего-то плоского, нарисованного и потому безжизненного. Тем не менее, для образца, я все-таки купил у старика три наиболее понравившиеся мне картины, и между ними вид местечка Вампоо, заплатив за каждую по два доллара.
  
   26-го августа.
   Сегодня у нас праздник -- день коронации. Поэтому все мы, в полной парадной форме, отправляемся на "Горностай" к молебну. Доехав до американского участка, пересели в две ожидавшие нас военные шлюпки, присланные с нашего стационера. Но тут не обошлось без приключений, которые чуть было не кончились катастрофой. По незнакомству с фарватером реки, рулевой посадил нашу шлюпку на мель. Но это доставило лишь несколько минут возни нашим гребцам, которые, с помощью багров и весел, кое-как сдвинулись с мели. А надо заметить, что омывающая американский участок левая сторона реки заставлена вокруг мели множеством разного рода стоящих у пристани речных судов: шаланд, джонок и больших грузовых сампангов, образующих своими рядами как бы плотную стену. И вдруг из-за этой стены, в ту минуту, как мы уже стали ее огибать, неожиданно выскакивает полным ходом наперерез нашему пути маленький рабочий пароходик, тащивший за собою на коротком буксире, большую грузную шаланду. Мы были на быстром течении вниз по реке и потому, прежде чем успели принять надлежащие меры к предотвращению столкновения, шаланда уже очутилась против нас в расстоянии менее сажени. Еще мгновение, и она неминуемо должна была своею правою щекой ударить в левый борт нашу шлюпку и, конечно, смять ее под себя, но к счастию левобортовые гребцы успели подставить ей навстречу свои весла и тем парализовали силу удара. Благодаря этому маневру, шлюпка, отпихнувшись от шаланды, повернула носом вправо, по одному с нею направлению, и шаланда проскользнула вдоль ее борта, сильно об него шарахнувшись и накренив шлюпку на правую сторону. Слава Богу, отделались только одним сломавшимся при ударе веслом, да несколько помятым бортом. Вторая шлюпка, где находились флаг-офицеры Родионов и Россель, следуя сзади, уже совсем было изготовилась спасать нас, ибо, по словам обоих, катастрофа казалась им неминуемою: были уже, как говорится, на волосок от смерти, но... стало быть, не судьба потонуть нам сегодня в этих быстрых и противно грязных волнах Вузунга.
   На "Горностае" адмирал был встречен по уставу командиром судна, капитан-лейтенантом Старком, с рапортом, причем почетный караул отдал ему воинскую почесть. Судовые офицеры были выстроены в ряд на шканцах, а команда вдоль бортов остальной части судна. Поздоровавшись с людьми и приняв представление офицеров, адмирал приказал дать сигнал "на молитву". Тут же на верхней палубе, под большим тентом, был поставлен на столике судовой образ, перед коим совершено молебствие с возглашением многолетия Государю Императору и царствующему Дому. За отсутствием священника, подобающие молитвы и ектении произносил один из чинов команды, а хор составлен был из матросов. По окончании молебствия, адмирал поздравил команду с праздником и поднял чарку во здравие Государя. Затем он сделал наружный осмотр судна, отличавшегося самым щеголеватым видом: общая чистота и лоск, свежесть окраски и полировки, блеск орудий и металлических частей и множество флагов, развевавшихся на мачтовых снастях, все это придавало маленькому "Горностаю" весьма нарядный и вполне праздничный вид. После осмотра, по приглашению командира, мы все спустились в капитанскую каюту, где ожидала нас горячая русская кулебяка с капустой, русская водка и русские закуски, которые мы не видали уже с самой Одессы.
   Сегодня же нас ожидал еще официальный праздник у местного консула, отца Рединга, а в семь часов вечера такой же обед у гонконгского нашего коммерческого консула, господина Реймерса. Понятно, что за всем этим нынешний день уже не мог быть посвящен мною никаким экскурсиям и осмотрам чего бы то ни было в китайском городе и окрестностях. Относительно завтрака и обеда у консулов, должен заметить, что их повара-китайцы обладают замечательным кулинарным искусством и умеют в совершенстве приготовлять какие угодно европейские блюда. Очень нравится мне тоже здешнее обыкновение украшать стол цветами, преимущественно розами, рассыпаемыми прямо по скатерти и веерами, которые кладутся перед каждым прибором.
  
   27-го августа.
   Сегодня наш адмирал дает завтрак обоим консулам, командиру и офицерам "Горностая", своему штабу и знакомым, с которыми он с супругой наиболее сблизились на "Пей-Хо". Завтра мы покидаем Шанхай, а потому я должен был заранее распорядиться надежною упаковкой кое-каких накупленных здесь вещей. Это, впрочем, не помешало мне после завтрака еще раз отправиться с моим гидом-китайцем в застенный город. На этот раз довелось видеть очень любопытное зрелище, а именно учение пехотной роты и артиллерийской команды регулярных китайских войск, входящих в состав малосильного шанхайского гарнизона.
   В северо-западном конце города, прилегая к его древней стене, находится небольшая открытая площадка, около 100 сажен в поперечнике, лежащая как раз перед дворцом местного губернатора. На эту-то площадку и были выведены солдаты для ученья. Пехотная рота состояла из 96 человек, в том числе фельдфебель 1, унтер-офицеров 4, знаменщик 1, трубачей 2, рядовых 88 человек. При роте находилось три офицера: капитан-европеец и как кажется мне, англичанин, а два субалтерна -- китайцы. В строевом отношении рота делилась на два взвода и четыре полувзвода: последними командовали унтер-офицеры. Форма людей состояла из китайского кителя, покроем вроде блузы серо-синего цвета с желтым воротником, обшлагами и погонами, того же цвета и той же материи панталон и, китайских башмаков на толстой войлочной подошве, с белыми гамашами; головным убором служит небольшая чалма светло-синего цвета, а у офицеров -- плоское кепи американского образца с прямым козырьком и каким-то металлическим гербом; мундир же их состоял из французской форменной жакетки с черными гусарскими шнурами и рейтуз с лампасами. У солдат на спине, а у некоторых и на груди кителя был нашит желтый круг и в нем какие-то черные знаки китайской азбуки, -- вероятно, нумер и наименование части. К зимнему времени им выдаются плащи из грубого верблюжьего сукна и весь форменный костюм подбивается ватой. Снаряжение людей состояло из черного лакированного кушака с бляхой и двух таких же широких портупей, носимых накрест, через оба плеча: на одной из них висят штыковые ножны, на другой патронташ из черной лакированной кожи. Унтер-офицеры при том же снаряжении отличались желтыми басонными шевронами над обшлагами обоих рукавов блузы, а фельдфебель -- галунными, и вооружение сего последнего состояло из револьвера и офицерской сабли в железных ножнах. Что до ружей, то тут была полная мешанина: Шасспо и Пибоди, и Слайдер, и старые винтовки ударной системы. Впрочем, говорят, будто это только так, для домашнего употребления, а на случай войны в арсеналах-де уже имеется полный запас ружей Снайдера. Снаряжение и обмундирование у артиллеристов в общем такое же, как и в пехоте: отличие состоит только в цвете чалм, воротников и наспинных знаков, которые у них огненно-красного цвета, да в том еще, что вооружение их составляют карабины (не знаю, какой системы), носимые за спиной. У трубачей, как в пехоте, так и в артиллерии, трубы французского образца и носятся через плечо на шелковом шнуре, а что до знамени, то оно совершенно такое же, какое третьего дня я купил себе у златошвея.
   Команда артиллеристов, не считая трубача и двух фейерверкеров, состояла из восемнадцати человек при трех маленьких орудиях, в числе коих была одна коронада, а остальные короткотелые, крупнокалиберные пушки, Бог весть, когда уже вышедшие из употребления. Лафеты и колеса у них низенькие, как у горных орудий, а передки о двух продолговатых снарядных ящиках, приспособленные под одноконную упряжку. Но здесь, на учении, вместо лошадей таскали их на себе сами солдаты, запрягаясь в лямки. Учение артиллеристов состояло в приемах снятия орудий с передков и поднятия на оные, в поворотах орудий и в обучении заряжению по темпам, а у пехоты оно ограничивалось ружейными приемами и маршировкой с ломкой фронта. Обучающий капитан, если требовалось объяснить что-либо людям, обращался к одному из своих субалтернов по-английски, а тот уже громко передавал командирское замечание на весь фронт по-китайски. А когда надо было выругать, то в этих случаях капитан сам уже принимался выкрикивать какие-то бранные туземные слова, грозно потрясая своею саблей. Мой гид объясняет это тем, что английский инструктор, кроме нескольких скверных ругательств, ровно ничего не смыслит по-китайски. Но это не мешает ему обучать через переводчика и получать за это очень солидное жалованье.
   Вид у фронта не особенно воинственный, вроде рекрутского, нет еще в людях ни выправки, ни выдержки настоящей, да не знаю и будет ли. Лица у большинства людей испитые и обнаруживают пристрастие к опиуму. Отношение к своему делу у них вялое, апатичное, внимание во фронте довольно слабое, в исполнении движений и приемов нет ни отчетливости, ни энергии. Вообще как-то сразу заметно, что военное дело для истого китайца не совсем-то сердечное дело, хотя нельзя сказать, чтоб они были вовсе не годны для военной службы: глядя, как эти голые мускулистые кули по несколько часов сряду таскают на спине портовые грузы, достаточно убеждаешься в их мускульной силе и в их выносливости, а что китаец не прихотлив насчет пиши и вообще в своих житейских требованиях, то это факт общеизвестный. Все это такие данные, которые, при известной выработке, могли бы обещать из него очень хорошего солдата, но в настоящем своем виде воинство это не кажется особенно грозным.
   Вот несколько сведений о китайском войске, какие мне удалось собрать из расспросов, частью у наших консулов, частью у местных французов. Контингент китайских войск, еще несколько лет тому назад, поставляли только северо-восточные провинции из природных маньчжуров, которые и распределялись по гарнизонам разных городов на бессрочную службу. Но теперь принимаются в солдаты и китайцы, из бессемейных бобылей и бездомных пролетариев, которых привлекает в военные ряды возможность иметь более или менее обеспеченный кусок хлеба и получать весьма значительное жалованье. Иногда они убегают со службы и становятся пиратами, а иногда бросают ремесло пирата и поступают в солдаты. Это тем более легко, что при поступлении начальство не справляется о прошлом новобранца. Стало быть, ряды китайской армии наполняются только наемными добровольцами, которые главным образом и поступают ныне в войска регулярные. Маньчжуры не любят регулярного строя и считают за обиду для себя подчиняться иностранным инструкторам, которых они и ненавидят, и презирают. Но воины маньчжурского контингента, расселенные для службы по разным городам, давным-давно уже утратили все свои боевые качества и военные способности. Они вовсе даже и не занимаются военным делом, а только стреляют из салютационных пушек да держат караул при городских воротах, и мы видели в Шанхае, сколь хорошо они его держат. Воины этого сорта, живя на "вольных квартирах", предпочитают занятия мелким торгашеством, маклерством или каким-нибудь ремеслом, и так уже "окитаились", что утратили всю свою маньчжурскую подкладку, и нередко такого маньчжура даже и по наружности не отличишь теперь от китайца. Но есть и еще причина, по которой европейские инструкторы избегают иметь дело с маньчжурами, -- это то, что гордый маньчжур, некогда славный победитель Китая, не позволит с собою грубого обращения, тогда как китайские бродяги не претендуют, если инструкторские фухтеля гуляют по их спинам. Но, вообще говоря, в нравственно-военном смысле, такой сброд людей, удерживаемый в рядах только приманкой хорошего жалованья, не может представлять элемента надежного в каком бы то ни было отношении. Иное дело, если бы в Китае была воинская повинность, тогда, нет сомнения, в солдатах служили бы порядочные и честные люди, которые, при указанных выше физических и моральных качествах китайского работника, могли бы быть и в чисто военном смысле прекрасными солдатами. Но еще одна или две не совсем удачные войны -- и Китай, вероятно, дойдет до сознания этой необходимости.
   В настоящее время каждый регулярный пехотинец и артиллерист получает в месяц по одному, а кавалерист по два с половиной лана, что на наши деньги равняется без малого шести и двадцати пяти рублям {Китайский лан -- 9 руб. 96 коп.}; унтер-офицеры в пехоте получают, смотря по годам службы, от двух до четырех, а фельдфебели до восьми ланов в месяц. Кроме того, ежедневный рацион солдата состоит из 1 1/2 джина муки {Один джин, гин или катти равняется шестнадцати тельсам или 1 фунту 46 золотникам.} или проса и 1 1/2 джина мяса. Деньги ассигнуются командирам частей, которые и продовольствуют свои части, но при этом они вычитают из жалованья нижних чинов ежемесячную стоимость мяса, фуража и ремонта мундирной одежды и обуви (последнее только с тех, кому ремонт потребовался), а остальное выдается людям на руки. Но случается, что эти остатки не всегда выдаются командирами с должною аккуратностью, вследствие чего люди нередко мародерствуют и грабят местных жителей. Также бывает иногда, что начальники частей по частному и, конечно, негласному соглашению с нижними чинами, выдают им вместо мясных порций опиум, который солдаты курят очень охотно, несмотря на то, что приказы обоих главнокомандующих, западного -- Цзо-зун-тана и восточного -- Ли-хун-чана, строго воспрещают употребление этого наркотика. При таких порядках нечего удивляться, если офицеры, в особенности из туземцев, не имеют над своими людьми ни должного надзора, ни тем более нравственного на них влияния. Нередко, для увеличения своих средств, офицеры эти занимаются содержанием игорных и публичных домов, посещаемых их же собственными солдатами.
   Что до европейских инструкторов, то среди них встречаются офицеры и унтер-офицеры разных европейских армий, преимущественно, впрочем, англичане и немцы, идущие сюда по контрактам с правительством на известное число лет, при весьма солидном содержании; но большинство их не знает китайского языка и должно объясняться со своими подчиненными через переводчиков, не всегда достаточно сведущих и добросовестных, вследствие чего обучение регулярному строю и тем требованиям, кои предъявляются к солдату современною тактикой, далеко не всегда может идти успешно. Но есть надежда, что со временем, как инструкторы более ознакомятся с языком, дело пойдет лучше. По общему отзыву, наиболее добросовестными и отвечающими своему назначению между инструкторами бывают германские (преимущественно прусские) отставные фельдфебели и унтер-офицеры, равно как наибольшую пользу приносят китайскому правительству германские же техники и инженеры, как Ганнекен и другие, избирающие и укрепляющие для них полевые позиции и приморские пункты и заведующие сухопутными и морскими арсеналами.
   В настоящее время число регулярных войск, состоящих под главным начальством Ли-хун-чана, доходит до 42.000 человек, кроме, так называемых, "восьми знамен" маньчжурского контингента, которые в прежнее время считались в Китае за регулярное войско. Каждое "знамя" по своей численности равняется, приблизительно нашей дивизии, и есть предположение, чтобы со временем, когда обучение действительно регулярного корпуса дойдет до желаемой высоты, влить эти 42 тысячи обученных людей в восемь маньчжурских знамен в качестве инструкторского элемента, дабы иметь на северо-восточной границе Дайцинской империи двухсоттысячную китайскую армию, всегда готовую к наступательному движению на Владивосток и к Амуру. Такова заветная мечта наших европейских доброжелателей, подвизающихся в Китае.
   Вечером за табльдотом познакомился я с одним из здешних коммерсантов. По происхождению он швейцарец и потому ко всем трем "участковым" шанхайским национальностям относится нейтрально и беспристрастно, а так как находится он в крае уже более пятнадцати лет, постоянно вращаясь и работая в коммерческом мире, то и по этой части сведения его весьма основательны и любопытны. По его словам, английская торговля в Китае, помимо опиума, держится преимущественно громадностью капиталов, которые именно, в силу своей громадности, могут легче, чем другие конкурирующие с ними капиталы, допускать долгосрочные кредиты. Но главная выгода, извлекаемая из торговли с Китаем, заключается вовсе не в манчестерских, шеффильдских и прочих изделиях, а прямо в возможности сбывать в громадном количестве свой ост-индский опий, ежегодный сбыт которого простирается свыше чем на двенадцать миллионов фунтов стерлингов. По торговле же собственно мануфактурными изделиями немцы и американцы извлекают более выгоды, чем их манчестерские соперники: первые потому, что сами расходуют меньше, да и живут экономнее, не так широко, как англичане, а вторым нередко и самое производство обходится дешевле, чем английское. Так, например, не далее как на сих же днях, американцы снова понизили цены на свои плотные дриллинги до такой степени, что сбыт английских дриллингов совершенно прекратился. Но и с долгосрочными кредитами, привлекающими оптовых покупщиков, англичане начинают в последнее время терпеть некоторый, хотя, быть может, только временный убыток. Дело в том, что в зависимости от хода дипломатических переговоров китайского правительства с русским, сильные колебания курса подвергли многих китайских купцов большим потерям, вследствие чего спрос на долгосрочно-кредитный товар с их стороны сократился до такой степени, что теперь они забирают только то, что необходимо для удовлетворения насущной потребности, и потому имеет верный сбыт, как например, холст и шертинги60. В виду всего этого, англичанам хотелось бы добиться у китайского правительства исключительно для себя свободного доступа на внутренние рынки Китая. Ныне вся европейская торговля производится лишь в нескольких приморских портах, да в некоторых городах по Ян-цзы-киангу: внутри же страны продажа европейских товаров находится в руках китайских посредников, которые, терпя при провозе всевозможные притеснения от местных властей на внутренних таможнях, поставляют товары в отдаленные места по ценам вдвое большим, чем могли бы продавать англичане, если бы поставляли их туда сами. Тогда, конечно, на местах непосредственного сбыта все английские произведения явились бы вне всякой конкуренции и могли бы расходиться в несравненно большем количестве. Французов англичане не боятся, почти не считая за конкурентов в Шанхае; но им сильно хотелось бы устранить какими бы то ни было путями конкуренцию американцев и немцев, так как эти соперники, видимо, идут к тому, чтобы в будущем и, вероятно, даже не столь отдаленном, совершенно вытеснить английский мануфактурный товар с китайского рынка, оставя англичан лишь при опиуме. Немцы, например, в последнее время совершенно отбили у них и еще один весьма выгодный вид торговли, а именно: все громадные поставки оружия и военных принадлежностей для китайского правительства производятся ныне уже не английскими, а немецкими контрагентами и притом исключительно с германских оружейных заводов.
   Наконец, что касается вывозной, или собственно чайной торговли, то есть шансы предвидеть, что в будущем Китай сохранит за собою, вероятно, только русский рынок, благодаря слишком уже вкоренившейся, всенародной русской привычке к китайскому чаю. Еще не далее, как двадцать пять лет назад, Китай был единственным поставщиком этого продукта во все остальные страны и, казалось, стоял он в этом отношении вне всякой конкуренции. Торговля с Японией еще не открывалась, об яванском чае не было и слуху, а на опыты разведения этого деревца в Ост-Индии смотрели, как на попытки, едва обещающие успех для собственно торговых целей, так как никто и не думал, чтобы производство когда-либо достигло там таких размеров, при которых ост-индский чай мог бы сделаться серьезным предметом вывоза. Но, в течение последнего двадцатилетия, дело приняло иной оборот: первыми, изменившими китайскому чаю, были американцы, обратившиеся за этим продуктом к Японии, как только открылся для них Иокогамский порт, и теперь Америка значительное количество чая вывозит уже из Японии, и вывоз этот с каждым годом все увеличивается. Точно так же и в Англии употребление ост-индского чая вытесняет китайские чаи, а из Афганистана, Персии и всей Средней Азии они и совсем уже вытеснены своим ост-индским соперником. Голландцы на всех островах Малайского архипелага, да и у себя дома, с большим успехом вводят свой яванский чай, обходящийся им дешевле китайского. Оставался еще австралийский рынок, где потребление этого продукта весьма значительно и с каждым годом все возрастает, вследствие быстрого увеличения населения; но с 1879 года и Австралия стала изменять Китаю: в этом году там были сделаны первые попытки обратиться к замене китайского чая ост-индским, и так как попытки эти удались, то есть уже положительные сведения, что на 1881 год из Австралии сделаны очень большие заказы ост-индским поставщикам. Стало быть, и с этой стороны китайским производителям предстоит немалый убыток. По всей видимости, уже не далеко время, когда Англия и все ее колонии будут поставлены в полную независимость от китайского рынка, относительно чая для собственного употребления, и если англичане будут еще покупать его в Китае, то разве в качестве коммерческих посредников для снабжения других стран, куда и теперь уже идет большая часть чая, покупаемого ими на здешних рынках. Да наконец и в самой Европе, как слышно, возникает для Китая новый соперник, так как опыты, производимые в Сицилии, около Мессины, идут настолько успешно, что обещают надежные результаты. Таким образом, будущность собственно китайской чайной торговли представляется далеко не в розовом свете: она неизбежно должна все более падать и падать...
  
   28-го августа.
   Ровно в час пополудни колесный пароход японского общества Иерушима-Мару отошел от своей шанхайской пристани. Находится он под командой капитана-американца, детины атлетического сложения, с лицом добродушным и румяным как пион. Матросы все японцы, маленькие, худощавые, но ловкие и цепкие, как кошки. В кают-компании есть несколько японских и китайских пассажиров и, между прочим, молодая японская дама в национальном костюме. За табльдотом китайцы удалились за особый стол, а японцы остались вместе с европейцами. Английский стол на пароходе изобилен и вкусен: все блюда ставятся сразу, на грелках, и всякий может брать по собственному выбору, что ему угодно.
   При выходе из устья Ян-цзы-кианга пог юбопытством наблюдавшие неожиданный приезд неведомых им иностранцев. Несколько флагов, испещренных японскими литерами, по обыкновению качались на длинных бамбуковых шестах над кровлями, и несколько пестрых бумажных змеев, тоже по обыкновению, высоко взвивались и плавали в воздухе. При повороте с пристани на набережную, на самом берегу сложен из камня, в виде усеченной четырехсторонней пирамиды, небольшой, но возвышенный фундамент с каменною же лесенкой, и на нем стоит старенькая деревянная часовня с каким-то разным деревянным истуканом внутри, за решеткой, похоже как и у нас в России и Польше, где тоже у пристаней и на паромных переправах через большие реки можно встретить деревянные часовенки, и мотаются на них такие же лоскутки и тряпочки, выцветшие от дождей, пыли и солнца, и такие же прибиты у дверей деревянные копилки со скважинкой в крышке для опускания доброхотной копейки.
   Чуть сошли мы на берег, как пристань наполнилась любопытным людом, который, словно тараканы, из разных закоулков, щелей и лавчонок повысыпал сюда, привлеченный нашим приездом. Тут были рыбаки и лодочники в соломенных бурках, носильщики и поденщики почти голые, торгаши с какими-то съедобными товарами на лотках, бабы, ребятишки и даже несколько разряженных девушек; большая часть этой публики, защищаясь от дождя, распустила над собою широкие зонтики из непромокаемой, промасленной бумаги. Здесь же адмирала встретили двое полицейских в своей новой "американской форме". У одного из них болталась при бедре сабля в стальных ножнах, что указывало на его чиновничье достоинство, другой же, околоточный-хожалый, держал в руке за ремешок коротенький толстый жезл, попросту сказать скалку, как знак своей должности. Оба они препроводили нас в один из ближайших чайных домов, прося обождать под его навесом, пока хожалый побежит распорядиться насчет дженерикшей. Едва вступили мы под гостеприимный навес чайной, как услужливые незаны не замедлили предстать перед нами с обычными приседаниями и поклонами, держа в руках круглые лакированные подносики с миниатюрными чашечками, до половины налитыми слабым, бледно-зеленоватым настоем японского чая. От такого приветственного угощения, как известно, нельзя отказаться, и мы выпили по глотку, положив на поднос сколько-то мелких денег. Через пять минут полицейский нагнал к нам более десятка дженерикшей, причем между курамами поднялся неизбежный гам переговоров, толков и споров, кому везти и кто имеет на это более права, как ранее прибежавший. Но в конце концов все они остались довольны, потому что если кому не хватило пассажира, тому наложили вещей, и вот мы тронулись целою вереницей, один вслед за другим, образовав длинный поезд, которому предшествовала дженерикша, вмещавшая в себе полицейского чиновника с саблей, а в замке следовала другая, в которой восседал околоточный-хожалый с жезлом.
   С набережной мы свернули налево и поехали по длинной-предлинной улице, которой, казалось, и конца не будет. Везли нас по ней не менее полутора часов, и хорошо еще, что она шоссирована. Ряд телеграфных столбов с восьмью проволоками терялся в бесконечной перспективе этой улицы, называемой Хончо; она здесь главная. Сначала по бокам ее тянулся непрерывный ряд низеньких домишек крытых соломой, иногда обмазанных глиной, иногда просто дощатых и населенных бедным людом составляющим обычный контингент всех предместий в Японии, как и во всем мире; но здесь каждый такой домишко непременно является и лавочкой, где идет торговля свежею и вяленою рыбой, седобными ракушками, каракатицами и акульим мясом, которым не брезгают японские бедняки. В других лавчонках продают фрукты и овощи, какую-нибудь чудовищно раздувшуюся тыкву или белую редьку в целый аршин длиною; в третьих -- циновки, веревки, дождевые плащи из листьев бамбука или рисовой соломы, деревянную и соломенную обувь; далее -- свечи из растительного воска, бумажные фонари и зонтики, старое платье, домашнюю утварь; далее -- какой-то хлам, а какой именно и не разберешь в наваленной куче. Вперемежку с подобными лавчонками ютятся разные ремесленные, увеселительные и торговые заведения. Вот, например, цирюльня, которую сразу узнаешь по увеличенным вдесятеро против натуральной величины картонным подкладкам под дамские придворные шиньоны, да по пучкам волос и женских кос развевающихся по ветру над входом, вместо вывески. Вот харчевни и чайные с пунцовыми и белыми фонарями разной формы, которые гласят своими надписями о прелестях и дешевизне этих гостеприимных заведений. Вот меняльные лавки, над которыми болтается на бамбучине деревянный кружок с квадратною дырочкой в середине, изображающий в огромном виде мельчайшую монетку рин. Вот маленький убогий театрик, всего в три шага шириной, где пляшут марионетки и разыгрывают жестокие драмы вырезанные из картона и раскрашенные герои, а по вечерам иногда показываются китайские тени. Зрители толпятся на улице и платят за зрелище по грошам, сколько кому вздумается. Тут же, в ряду с названными заведениями, теснятся столярные, жестяноиздельные, бронзовые, токарные, портняжные и разные иные мастерские. Все это торгует, работает, ест, пьет, курит и отдыхает, словом, живет -- на улице, на глазах у всех, нараспашку.
   Иногда однообразная линия этих черных и серых домишек прерывалась священным тори, за которым в перспективе, среди палисадника, виднелся фронтон маленькой кумирни или синтоской миа. Иногда узкий переулок уходил в ту или другую сторону, открывая ряды таких же убогих домишек и садиков, где пальма-латания, фантастически искривленная, суковатая японская сосна или затейливо подрезанная туя, нарядная камелия в цвету да гибкий бамбук -- эти вечно зеленыя дети Японии -- красиво разнообразят собою серый тон построек, который без них был бы уже слишком скучен.
   Версты три тянулось вдоль Хончо это предместье, но затем дома и лавки пошли побогаче, понаряднее, и чем дальше тем лучше. Между домами стали попадаться каменные и глинобитные с темно-серыми кафельными стенами, выложенными в косую клетку между выпуклыми узкими полосами белой штукатурки. Солома на крышах заменилась гонтом или серою черепицей, с узорчатыми карнизами, гребнем и наугольниками. Из-за дощатых забориков выглядывали опять-таки затейливо подстриженные туи, шарообразно округленные померанцы с дозревающими плодами и иные деревья. Но и здесь точно также в нижних этажах исключительно господствует торгово-промышленный характер. Между ремесленными заведениями преобладают столярные, токарно-резные и бондарные мастерские, где производится всевозможная общеупотребительная в Японии мебель и домашняя деревянная утварь: низенькие столики и шкафчики, поставцы и этажерки, миски, подносики, бадейки и ведра, помпы, насосы, дженерикши, домашние алтари и божницы, последних в особенности много и, вероятно, здешние токари и резчики снабжают ими не один лишь город Нагойе. Резная и токарная работа этих божниц, замечательно тонкая и тщательная, нередко поражает своею артистичностью и виртуозностью в отделке мельчайших деталей. Каждая божница -- это в своем роде очень красивое, цельное, законченно-художественное произведение. Тут же режутся из дерева и выставляются для продажи позолоченные статуэтки Будды восседающего на лотосе, Авани попирающей главу дракона и прочих святых буддийского пантеона.
   Ни фарфоровых изделий, ни фалани, ни красивых женщин, ни вообще всего о чем нам наговорили заранее мы на первый раз здесь не встретили. Напротив, женщины, например, попадались все пребезобразные, с гладко выбритыми бровями, вычерненными зубами и выкрашенными в какую-то бурую краску губами, вследствие чего рот у них казался просто черною дырой, и все лицо принимало старушечье выражение, словно бы наша мифическая баба-яга или ведьма выступает вам на встречу. Таким образом уродуют себя женщины замужние, и я уже раньше говорил что это делается из принципа, освященного древним обычаем, в доказательство своей любви к мужу и решимости посвятить всю жизнь только домашним семейным обязанностям. В провинции обычай этот пока еще держится крепко, и даже некоторые девушки, уже не знаю в силу чего, нередко покрывают зубы чернетью.
   Добрых верст пять, а, пожалуй, и больше отмахали наши курума по Хончо, прежде чем добрались до широкого перекрестка, образуемого поперечной улицей. Здесь уже пахнуло европейщиной, но не так, как в Европе, а той особенной, своеобразной европейщиной, которая, вместе с английскими вывесками, верандами, баррумами, оффисами и прочим, составляет неизбежную принадлежность всех городов Востока, где лишь завелся "на расплод" хоть один англичанин. В Нагойе англичан пока еще нет и духу, но английское влияние уже заметно сказывается: на зданиях телеграфной станции, почты, полиции, школ и прочих официальных учреждений "прогрессивного" характера непременно тычутся в глаза над главными входами англо-японские вывески и притом так, что английская надпись занимает первое место, кидается вам в глаза прежде всего остального, сама, так сказать, кричит о себе, а надпись японская скромно ютится под ней, начертанная мелкими литерами, да еще в горизонтальном порядке вместо вертикального. Все официальные здания в Нагойе построены уже на европейский или, точнее, англо-колониальный лад, и таких зданий на поперечной улице несколько. Я не добился, как ее название, но это, бесспорно, лучшая улица в Нагойе. Это даже не улица, а целый проспект, весьма широкий, отлично шоссированный, обсаженный с обоих тротуаров рядами деревьев, образующих бульвары и замыкаемый с одного конца затейливым зданием губернских присутственных мест и губернаторского дома, тоже в англо-колониальном стиле.
   Перед зданием полиции мы на минуту остановились. Адмирал, желая сделать визит губернатору, просил указать, где он живет; но вышедший чиновник объяснил, что губернатора в настоящее время в городе нет, -- уехал-де по служебным надобностям внутри своей провинции, а что вице-губернатор сейчас сам прибудет с визитом к адмиралу.
   Снова сели мы в свои дженерикши и свернули с бульварного проспекта в одну из боковых улиц, параллельных Хончо, где опять пахнуло на нас японским миром, не подкрашенным никакой европейщиной.
   Но нет, она уже проникла отчасти и в этот закоулок.
   Останавливаются наши курума перед раздвижной дверью одного японского домика, которого и не отличишь от длинного ряда остальных, точно таких же, домишек, -- и соскочивший с дженерикши полицейский объявляет через переводчика: "Здесь!"
   -- Что такое "здесь"?
   -- Приехали.
   -- Куда приехали?
   -- В гостиницу.
   Слава Богу, наконец-то!.. Любопытно, что за гостиницы в Японии. Выхожу из дженерикши, поднимаю глаза на вход, и что же? -- Над входом вывеска, на вывеске, разумеется, надпись, но не по-японски, а латинскими литерами, хотя кроме японцев здесь никто не бывает, если не считать редкостных гостей чужестранцев, какими, например, были мы в ту минуту, а года за два до нас американцы. Читаю: "Отель "Прогресс". -- Тьфу ты прах! Только этого не доставало. -- "Отель "Прогресс" в Японии, в Нагойе, в провинциальной глуши, рядом с телеграфным офисом, "Почтофисом" и прочим. Но курьезным показалось мне не столько самое содержание надписи, сколько то, что она сделана по-французски. Французский язык, сравнительно с английским, немецким и даже русским, составляет в Японии такую редкость, что недавно в Иокогаме учредилось общество с целью распространения французского языка между японцами, причем бельгийский посланник, на торжественном обеде по случаю открытия этого общества, произнес целый спич в стихах, где выразил, что французский язык с успехом служит Богу, отечеству, народу, свободе, прогрессу, науке, поэзии и прекрасным женщинам (последним в особенности), а потому должен служить и Японии.
   Посмотрим, однако, что это за "Отель "Прогресс".
   Переступили порог и входим в нечто вроде сеней или сарайчика с земляным полом. Прямо против входа стенка, которая направо заворачивает в узкий коридор; в этой стенке квадратное окно с матовым стеклом. Стекло, да еще матовое, да еще с узором -- это действительно прогресс для Японии, где вместо стекол употребляют в окнах тонкую пропускную бумагу. Перед этим окошком, на вделанном в стенку узеньким постаментиком, утверждены резные деревянные фигурки домашних божков и духов покровителей странствующих и путешествующих. Один божок изображается едущим на кляче, другой подгоняет клячу веткой, а третий путешествует сзади пешком, с посохом в руке, согнувшись под тяжестью своей котомки. Перед этой группой, в виде жертвенного приношения, положена свежая веточка цветущей камелии. Налево от входа сделана приступка, а над нею большой и широкий досчатый помост, который фута на два возвышается над земляным полом и сплошь затянут сверху мягкими и, как всегда замечательно чистыми, циновками. Около приступки, на земле, валялось более десятка разных туфель, башмаков, сандалий и вообще деревянной и соломенной обуви, между которою я обратил внимание на невиданные еще мною калоши (гета) в форме башмачного носка из промасленного и потому непромокаемого картона, приколоченного к деревянной сандалии. Хотим всходить на помост. -- "Нет, -- говорят, -- нельзя: снимайте прежде сапоги".
   -- Но как же, однако, и где? Неужели в этих мокрых сенях?
   -- Здесь, -- говорят, -- на то и приступка.
   -- Но здесь грязно, сыро, холодно...
   -- Как угодно, а в сапогах нельзя.
   Делать нечего. Вспомнив пословицу, что в чужой монастырь со своим уставом не входят, уселись мы на досчатый помост и кое-как стянули с себя сапоги, насырелые от дождя и уличной слякоти. Предлагают надеть чистые, новенькие соломенные сандалии (зори) на выбор, какие угодно, объясняя, что в них будет мягче ходить. Я попытался было сделать это, но не тут-то было! Носить их не так легко, как кажется. Наши европейские чулки к такой обуви не подходят; тут нужны японские, у которых большой палец, как в наших рукавицах, отделяется от прочих. Но кроме особых чулок, нужен еще и особый навык, а то с непривычки мне стало так жестоко жать и натирать плетешками пальцы, что через пять минут пришлось бросить зори и ходить в одних тонких чулках по холодным доскам наружных галереек.
   Из сеней гостиницы один вход ведет в комнату, где устроен общий склад всякого хозяйственного скарба, кроме кухонных принадлежностей. Тут в одном углу сложены толстые ватные одеяла, заменяющие постели, в другом -- какие-то сундучки, шкатулки и корзинки, в третьем -- комнатные фонари, ночники и длинные деревянные подсвечники со шпильками, на которые насаживаются свечи из растительного воска. На полках расставлены подушки. Да, именно расставлены, а не разложены, потому что в Японии вместо подушки, как я уже говорил однажды, употребляется макура, особый деревянный прибор, с виду похожий на стереоскоп. Но здесь и макуры отличалась особенною народностью: один из них были покрыты красным или черным лаком, другие расписаны золотыми узорами и картинками; а сбоку от них имелся даже выдвижной ящичек, куда, если угодно, можно прятать на ночь кольца, деньги, часы или излишние принадлежности женского головного убора, вроде черепаховых шпилек и гребенок.
   Другой проход из сеней, мимо этой кладовой или скарбовой, ведет в отдельные комнатки для приезжающих и в верхний этаж, а с третьей стороны находится проход в кухню, закрытый кубово-синей холщевой занавеской, на которой белой нитью вытканы какие-то слова и символические знаки. Занавесь эта не сплошная, как у нас, а разделена на четыре отдельные полотнища, шириной каждое не более полуаршина.
   Кухня -- чуть ли не самая интересная часть японского дома. Это обширная комната с земляным полом. Приподнятый досчатый помост проложен только вдоль двух смежных стен и притом с одной стороны значительно шире, чем с другой. У остальных двух стен помещаются очаги, сложенные из кирпичей, иногда из диких камней, иногда из того и другого вместе. На одном из очагов жарят, пекут и варят, на другом всегда кипит в большом бронзовом чайнике или котле вода для заварки чая. Но в "гостинице Прогресса" прогресс сказался и в кухне. Здесь первобытные очаги уже заменены обыкновенными европейскими чугунными плитами, более удобными, чтобы варить суп и жарить бифштексы. А бифштекс, надо заметить, принадлежит к проявлениям прогресса, так как японцы, ценя в рогатом скоте рабочую силу, необходимую им и для разминания рисовых полей, и до сих пор еще в большинстве не употребляют в пишу мяса, хотя на это нет прямого запрещения ни в их гражданских, ни в духовных законах. Посредине кухни стоит на высоких ножках (высокие ножки тоже прогресс) довольно большой круглый стол, на котором обыкновенно производятся все подготовительные действия японской стряпни: здесь крошится зелень, шелушится лук, чистится рыба, ощипываются куры. В той части кухни, где находится дощатый помост, от пола и почти до потолка установлены деревянные полки с боковыми стенками, совершенно такие же, какие бывают у нас для книг, только немного глубже. Здесь хранятся все кухонные и столовые принадлежности, котелки, сковороды, деревянные лаковые чашки и миски, фаянсовые и расписные блюда, фарфоровые бутылочки для саки и чашечки для чая, маленькие, почти игрушечные столики-коротконожки (таборо), лаковые подносы и прочее. Фарфоровые вещи преимущественно с синим, а лаковые с золотым рисунком. Кроме большого складного фонаря из рыбьих пузырей, который по вечерам подвешивается к потолку по середине комнаты, висит еще над очагом на стене светец с гнотиком вроде малороссийского каганца, наливаемый маслом. Впрочем, в последнее время керосин сильно начинает входить в Японии во всеобщее употребление и, вследствие неосторожности и неуменья обращаться с ним, служит причиной большей части пожаров, которые, при здешних удобосгораемых постройках, и без того были часты, а с введением керосина еще значительно усилились. Поэтому, ночуя в японском доме, никогда нельзя быть уверенным, что проснешься утром таким же, как и лег, а не сгоришь как-нибудь во время сна ночью.
   Из кухни есть выход на крытую сверху деревянную галерейку, окружающую небольшой внутренний дворик, который, как я уже говорил, является необходимою принадлежностью каждого японского дома, от дворца до хижины. Эти дворики -- одно из самых характерных произведений японского домостроительства, хотя первоначально они и были заимствованы из Китая. На устройстве внутреннего дворика сосредоточиваются весь вкус, все заботы и попечения об изящной стороне домашней жизни. Тут, иногда на пространстве одной сажени, а то и меньше, сосредоточено все, что может тешить глаз и ласкать чувство прекрасного. В каждом внутреннем дворике вы непременно найдете маленький бассейн, выложенный цементом или диким камнем, из расселин которого наползают на поверхность кристально чистой воды красивые водяные растения, лилии и лотос. Прелестно уродливые, радужные и золотые рыбки разгуливают в этом своеобразном аквариуме. Иногда маленький краб выглядывает из-под камней, иногда черепашка взберется на карниз погреться на солнышке, а цикада-кузнечик, посаженный в миниатюрную клеточку подвешенную к какой-нибудь ветке, каждый вечер, когда вокруг зажгутся пунцовые фонари, оглашает весь дворик своим неумолкаемым стрекотаньем. Нередко ему вторят, на ветках же, маленькие стеклянные колокольчики, к языкам которых подвязаны бумажные ленты: ветерок колеблет эти ленты, и колокольчики начинают тихий мелодический перезвон. Через бассейн, из одной половины дома в другую, перекинут, в виде полукруглой арки, легкий мостик из палочек бамбука или другого красивого дерева, украшенный иногда очень изящно точеными, либо резными перильцами. Все остальное пространство дворика засажено камелиями и азалиями, латаниями и саговыми пальмочками, померанцевыми, сливовыми и другими фруктовыми и хвойными деревцами и кустарниками дающими или красивый, или ароматичный цвет. Там и сям по этому садику расставлены фарфоровые вазоны с более редкими и почему-либо замечательными растениями. Тут же, между кустами, где-нибудь из углов непременно торчит несколько диких камней опутанных побегами разных вьюнков и один или два фонарика высеченные из камня же в виде грибков или небольших монументов. Иногда в тени из-под вечно зеленых ветвей таинственно выглядывает маленькая деревянная кумирня, и в ней прячется изображение домашнего божества, избранного хозяином в покровители дома и семейства. Тут же, неподалеку от кухни, стоит гранитная тумба в виде естественной глыбы, у которой верхушка сточена, и в ней выдолблен водоем всегда наполненный свежею водой для питья, ради чего на тумбу кладется и бамбуковый ковшичек с длинною ручкой, а для поддержания свежести и для некоторой красоты, в воду обыкновенно опускается несколько веточек цветущих камелий, которые меняются ежедневно вместе с водой. Но во многих случаях подобные водоемы или чаши наполняются проточною водой, проводимою к ним посредством бамбуковых труб из какого-нибудь родника. Вода изливается в чашу либо по желобку, либо особо устроенным фонтанчиком; а чтобы чаша не переполнялась, из нее проведены бамбуковые желоба к бассейну аквариуму, или же к оросительным садовым канавкам. Все это, в общем, носит какой-то игрушечный характер, словно бы все, это устроили очень милые, умные и способные дети.
   Для умыванья и выливанья грязной воды имеется во внутреннем же дворике, но несколько поодаль (обыкновенно по другую сторону соединительной галерейки), бассейн, напоминающий своим видом древнегреческие саркофаги. Он высекается из цельного камня, а иногда бывает и бронзовый, или же делается наподобие камня искусственно, из особого цемента, который имеет свойство крепнуть со временем до степени плотности плитняка. Такие бассейны обыкновенно украшаются резными, рельефно высеченными надписями, а сделанные из цемента, кроме того, еще и вмуравленными в их наружные стенки фарфоровыми кафлями, на которых изображены разные синие рисунки. На дне бассейна всегда есть отверстие, соединенное с подземною сточною трубой. А чтобы вид нечистот не оскорблял глаз по природе чистоплотного японца, в бассейн обыкновенно вкладывается на два, на три вершка ниже верхнего края особая покрышка из бамбуковых равной величины палочек, пронизанных для связи между собою, с обоих концов тонкими прутьями. Мыльная вода стекает в узкие скважины, остающиеся между палочками и таким образом покрышка бассейна всегда остается в безукоризненно чистом виде. Для вытирания лица и рук тут же, около, на особой жердочке вешается цветное полотенце, большею частью голубое с каким-то белым литерным знаком посредине.
   Кроме внутреннего дворика, при "Гостинице Прогресса", как и при многих других домах, имеется еще особый сад. Подобные сады бывают разной величины, и в них соединено в больших размерах все, что вы можете встретить во внутреннем дворике, за исключением разве сточного саркофага. Одним из самых популярных садовых украшений, кроме диких, красиво навороченных камней и гранитных фонарей-монументов, являются подстриженные деревья и миниатюрная Фудзияма. В одном из наиболее любимых уголков сада насыпается конический курганчик, которому придают сходство с контурами знаменитой горы. Узенькая тропинка зигзагами или спиралью вьется по бокам кургана к его вершине, где обыкновенно помещается каменное изваяние какого-нибудь божка, или торчмя поставленная плита с высеченною надписью; то и другое непременно украшено зеленью разных цветущих кустарников. Деревянная или каменная скамья поставленная против изваяния служит обычным дополнением макушки кургана, скаты которого украшены дикими камнями, а иногда, кроме того, глыбами кораллов и большими раковинами. Из их расщелин вырываются на простор воздуха и света побеги всевозможных вьюнков, тюльпаны, лилии, пионы, растущие рядом с несколькими сортами хвойных кустарников. Фудзияма обыкновенно служит бельведером и любимейшим местом семейных отдохновений во время солнечного заката. Деревья в садах обыкновенно подстригаются, но не все, а лишь некоторых известных сортов. Так, например, ильм, клен, камфарное дерево, камелия, орех, оставляются на произвол природы и нередко достигают громадных размеров; бамбук же, акация и боярышник в изгородях, а померанцы, кипарисы и туи внутри садов, всегда подстригаются, причем кипарисам и туям придается форма цилиндров, усеченных конусов и башен, а померанцам -- яйцеобразная, шаровидная и кубическая. Операция подстрижки производится с большим искусством, так что дерево с безукоризненною правильностью получает именно ту форму какую задумала придать ему фантазия садовника. Глядя на эти произведения японской культуры, можно предполагать что идея стриженых аллей и газонов французских садов XVIII века перешла в Европу если не из Японии, то вероятно из Китая; но все же европейским садоводам далеко в этом отношении до японских искусников. Впрочем, верх этого искусства вы познаете лишь когда увидите, что Японцы проделывают со своими соснами. Подпирая иные ветви шестами и распорками, а другие притягивая книзу железными цепями, они придают соснам самые прихотливые, причудливые, иногда фантастические формы, вследствие чего и получаются те искривленные, змеевидные, иногда в бараний рог завитые стволы, сучья и ветви, изображения которых мы встречаем на японских рисунках. Садовники переплетают и связывают между собою молодые веточки сосны, причем иные подстригут, иные вовсе обрежут, и глядишь, вся кривая сосенка усеяна у них отдельными зелеными шапками хвойных щепоточек, то в виде грибков, то в форме зонтиков, вееров, обручей и т. п. Тем же способом, с применением подстрижки, они придают можжевеловым кустам форму камней, столов и иногда употребляют их в качестве бордюра для садовых бассейнов, клумб и дорожек. Попадаются иногда хвойные кустарники в форме птиц (в особенности журавлей и уток) и иных животных, но это уже есть принадлежность более богатых садов, да и вообще с подобными формами встречаешься чаще в Китае чем в Японии. Кроме исчисленных диковинок, японские сады всегда бывают наполнены разными сортами таких (преимущественно фруктовых) деревьев которые дают пышный цвет ранее появления листьев. К таковым относятся японская вишня и японская слива, начинающие цвести еще в декабре, затем абрикос, персик, миндаль и другие, названия коих я не знаю и которые встретил здесь в первый раз в жизни. Еще задолго до непосредственного знакомства с Японией мне случалось читать и неоднократно слышать порицания китайским и японским садоводам за практикуемое ими насилие природы растений и за стремление совокупить на ничтожном клочке земли миниатюрные и потому якобы уродливые подражания природе в образе потоков, скал, озер и т. п. Что сказать на это? Разумеется, природа ненасилованная лучше, и я даже думаю что вряд ли какой народ во всей своей массе способен более Японцев чувствовать ее красоты: самая природа этой живописной страны невольно учит их понимать ее прекрасные стороны, невольно, так сказать, воспитывает в них чувство изящного. Но может быть именно потому-то Японец и стремится соединить окрест себя, в своем уголке, даже внутри своего дома, все что может сколько-нибудь, хотя в миниатюре, напоминать ему прелестную природу его родины. Не выражается ли скорее в этой миниатюрности его кропотливый, усидчиво-трудолюбивый и страстный к культуре характер? Японец так любит вид зелени, цветов и деревьев что не только изображает их на своих чашках и шкатулках, но не оставляет и в доме своем решительно ни одного клочка земли не занятой строениями без того чтобы не посадить на нем хотя веточку, из которой со временем вырастет целое дерево. Мы часто встречаем в японских домах какой-нибудь захолустный, второй или третий дворик, совсем глухой, не более как в полтора квадратные аршина величиной, и что же? На таком дворике, продравшись между деревянных крыш на свет Божий, вырастает целое дерево лавра или камелии, апельсинное или камфарное, а под ним, у корня, еще и маленький цветничок устроен, и проведена для орошения выложенная кирпичом канавка. Японец страстно любит зелень, тень, воду, и это понятно в таком климате. Относительно здешних садов скажу только что они в своем роде очень и очень красивы со всеми этими камнями, маленькими скалами, бассейнами, кумирнями и прочими своими украшениями. Все это очень оригинально, пожалуй очень курьезно, в особенности когда вы вдруг видите дуб или кедр как бы из страны Лилипутов или можжевельник свернутый в фигуру священного журавля; но в то же время это "уродство" полно такой своеобразной прелести что смотришь-смотришь на него, и глаз оторвать не хочется.
   Весь повседневный обиход домашней жизни совершается в трех, описанных выше, комнатах, то есть в кухне, скарбовой, которая почти всегда служит и семейною спальней, и в прихожей, заменяющей собою приемную и гостиную. Есть еще комната, посвященная домашнему алтарю, но она существует не для посторонних; это как бы святая святых домашнего очага, которую даже сами хозяева посещают только в случаях богомоления; потому-то и находится она всегда где-нибудь в стороне не на проходе. Так как прихожая служит и гостиной, то посреди нее на циновке всегда стоят: бронзовый хибач с тлеющими в золе углями, лаковый поднос с чайником и чашками и табакобон со всеми курительными принадлежностями. Вокруг хибача обыкновенно собираются все домашние, если не заняты каким-либо делом, а также посторонние посетители-гости. Опускаясь на колени, они садятся на пятки в общий кружок, греют над хибачем руки, пьют чай и саки, закусывают рисовыми сластями, болтают и курят, беспрестанно набивая табаком свои крохотные кизеру и после одной или двух затяжек, вытряхивая из них золу, так что в японском кружке только и слышишь пощелкивание чубучков о края пепельницы. Курят все, и мужчины, и женщины, а нередко и маленькие дети.
   Все описанные принадлежности японского обихода сполна имелись и в занятом нами "отеле Прогресса". Но наибольший прогресс его выразился в обстановке столовой залы, помещающейся в верхнем этаже. Это собственно не комната, а большая с двух сторон открытая веранда с видом на соседние крыши и в особый сад, принадлежащий тому же дому. На зиму две смежные открытые стороны веранды закрываются раздвижными рамами, в переплеты которых вставлены стекла (большой прогресс), а снаружи, в виде балкончика их огибает особая крытая галерейка. В этой столовой пол застлан уже не циновками, а ковром, и стоит посредине ее большой стол под коленкоровою скатертью; вокруг него дюжина европейских стульев, а на столе фарфоровые вазы с цветущими прутьями персика и ветвями камелий. С потолка спускается европейская лампа; на стенах какие-то литографии с английскими подписями; в углу прибита вешалка с кабаньими клыками вместо деревянных колышков. Столовый прибор устроен также на европейский лад, даже салфетки есть, хотя и коленкоровые и притом очень маленькие. Стаканы и шкалики (вместо рюмок) хотя и несуразные, но стеклянные; ножи и вилки, хотя и не совсем такие, как у нас, неудобные, но по нужде годные к употреблению. Тарелки. Вот уж чего не ожидали! -- Представьте себе, в этой стране великолепного фарфора тарелки вдруг английские, фаянсовые, с какими-то узорами, подделанными под японский стиль. И это в Нагойе, в Оварийской провинции, которая на всю Японию славится именно своими фарфоровыми и фаянсовыми изделиями для повседневного употребления!.. Оказывается, что английский фаянс уже во многих местах начинает мало-помалу вытеснять свой родной фарфор, и причина тому вовсе не в его дешевизне, а единственно в увлечении новизной и в ложном убеждении, будто европейское лучше своего японского. Значит, тоже "прогресс" в своем роде. Но как бы ни было, а сервировка стола все же несколько нас утешила: уже одно удобство сидеть привычным манером на стуле и есть ложкой и вилкой чего стоит! А то не угодно ли кушать на корточках, по-японски? Без привычки к такой позе, не пройдет и пяти минут, как у вас невыносимо заломит коленки.
   Вскоре хозяин гостиницы, господин Синациу, или Синациу-сан, со множеством наипочтительнейших согбений, приседаний и преклонений, с шипением втягивая и выдыхая из себя воздух, -- все это чтоб усилить видимые проявления и знаки своей почтительности, -- отчасти торжественно, отчасти как-то таинственно доложил адмиралу, что сам-де губернатор, господин Номура, в сопровождении секретаря, экзекутора, переводчика и нескольких городских депутатов, приехал к гостинице, чтобы почтить его превосходительство своим визитом, и желает знать, угодно ли будет принять его. Адмирал приказал просить и сделал несколько шагов навстречу, как требует того здешний официальный этикет. Минуту спустя они явились. Сам господин Намура и секретарь с экзекутором были во фраках, остальные в обычных японских костюмах. Вошли они все неслышною походкой, так как обувь свою оставили внизу в сенях, и надо сказать, что эти официальные черные фраки с орденскими знаками, в соединении с белыми носками вместо сапог, производят на непривычный глаз довольно своеобразный эффект немножко комического свойства. Впрочем, и мы, со своей стороны тоже обретались в бессапожии. Произошли, разумеется, достодолжные взаимные представления, рекомендации, поклоны с втягиванием в себя воздуха и с покряхтыванием, рукопожатия и опять поклоны, приглашения садиться, курить, и снова поклоны, и снова покряхтыванья, и наконец, при помощи переводчиков, кое-как разговор завязался.
   Не в первый уже раз приходится мне видеть японских чиновников нового покроя, и в большей части их замечал я одно характеристическое сходство, которое, наверно, покажется вам очень курьезным; они ужасно похожи на наших, -- знаете, тех гладко выбритых, прилично причесанных коллежских асессоров и советников с приятно-солидным выражением и несколько геморроидальным цветом лица, каких вы, конечно, не раз встречали, особенно в провинции, где тот тип держится крепче в разных губернских правлениях, канцеляриях, казначействах и тому подобном. Нагасакский вице-губернатор, например, это типичнейший молодой прокурор из правоведов, с солидностью тона и манер, с выхоленным подбородком, оказывающим наклонность к образованию второго этажа и вообще с основательными видами на будущую служебную карьеру. Так точно и здесь, в Нагойе: экзекутор, сопровождавший господина Намура, ни дать, ни взять гоголевский почтмейстер Иван Кузьмич Шпекин. И манера, и ухватка у него совершенно те же. Все мы так и прозвали его сразу почтмейстером. Отчего, в самом деле, такое сходство? Казалось бы, что общего между нашим и японским чиновником, а между тем типичные черты один и тот же. Как это случилось, я уже не знаю, отмечаю лишь факт, насчет которого все самовидцы, надеюсь, будут согласны со мной.
   Номура-сан просидел у адмирала довольно долго, ведя разговор, в котором со стороны японцев принимали некоторое участие только пожилой, сивоголовый экзекутор и молодой, но уже вполне чиновничьи-солидный секретарь. Остальные пребывали в упорном молчании, покуривая предложенные им папироски. Их шеи были вытянуты и головы слегка нагнуты вперед, очевидно ради изображения официальной почтительности и благоговейного внимания к речам старших, которым они иногда все в раз поддакивали сдержанными кивками и покачиваньем корпуса в виде полупоклонов. Объяснения происходили через посредство нашего Нарсэ и ихнего переводчика, владевшего английским языком. Между прочим, разговор коснулся фарфорового и фаянсового производства, которыми славится их провинция, и господин Номура, желая тут же показать нам образец последнего, послал одного из депутатов к себе домой за медною эмалированною вазой. Вещь действительно оказалась произведением замечательной работы: краски эмали, их подбор, рисунок и шлифовка наружной стороны сосуда, все это вполне изящно и оригинально; цена же, сравнительно с работой, пустячная, что-то около 28 или 30 иен. Вице-губернатор предложил нам осмотреть на другой день местные фабрики ткацких и фаланевых изделий, а также школы и некоторые другие достопримечательности города, за что мы, конечно, от души его поблагодарили. Город, по его словам, не из больших, имеет только 120.000 душ населения, но довольно производителен в промышленном отношении, хотя по части вывоза и не ведет непосредственно заграничной торговли. Произведения Нагойе сполна расходятся внутри страны, и только фарфоровые да фаланевые изделия попадают отчасти к иокогамским и токийским купцам, которые уже от себя перепродают их европейцам и американцам.
   При прощании адмирал и мы все получили приглашение к обеду, который предположено устроить для нас завтра в здании местного музея.
  
   2-го марта.
   Часов около девяти утра, мы сидели за чаем, когда Синациу-сан со вчерашними вывертами и придыханиями доложил о приезде бригадного генерала Иби-сана. Через минуту в столовую вошел в сопровождении адъютанта с аксельбантами высокий статный мужчина лет около сорока, с очень умным и симпатичным японским лицом, в черной гусарке, белых лосиных рейтузах и высоких ботфортах, при сабле. Он просто, по-европейски, поклонился, назвал себя по имени и объяснил, что будучи начальником расположенных в округе войск и комендантом замка получил от вице-губернатора извещение о желании русских гостей осмотреть Нагойский замок, а потому поспешил познакомиться с адмиралом лично и предложить ему для этого осмотра свои услуги. Посидев минут около десяти, генерал Иби откланялся, а вслед за его уходом на пороге появился наш милейший и почтеннейший Иван Кузьмич Шпекин, -- на этот раз уже не во фраке, а в черном сюртуке, но все-таки без сапог, в одних носках, и любезнейшим образом, потирая свои ручки и покряхтывая, объявил, что если адмиралу угодно начать осмотр нагойских достопримечательностей, то дженерикши уже ожидают нас перед дверью гостиницы, а он, Шпекин, будет нашим путеводителем.
   Прежде всего поехали мы в замок Оариджо опять таким же как вчера длинным поездом в предшествии и сопровождении полицейских чиновников, Шпекина, секретаря и двух переводчиков. Пришлось ехать на самый конец города, вглубь, то есть в сторону, противоположную пристани Миа, и мы не могли не заметить сразу, что в этих кварталах город уже значительно утратил свой исключительно промышленный характер: здесь довольно часто попадаются прехорошенькие домики с садиками и палисадниками, но без лавочек в нижних этажах, и живут в них, все равно как и в Нагасаки на Мумамачи, семейства богатых горожан, купцов и фабрикантов, имеющих свои заведения особо, самураи, бывшие и настоящие чиновники и офицеры, последние -- поблизости к своим казармам. В этой же части города расположены и войска, размещенные в особых казармах, которые очень чистенько и весело выглядывают из-за подстриженных аллей и газонов.
   Замок окружен двумя стенами -- внешнею и внутреннею; обе сложены из дикого камня и по массивности являют собою сооружения чуть не циклопического характера. Первая из них окружена широким и местами довольно глубоким рвом, который, в случае надобности, наполняется водой. Все углы снабжены выступами, дающими каждому фронту фланговую оборону, и сверху стены защищены толщей земляного, облицованного дерном бруствера, на котором в разных местах успели вырасти и состариться целые аллеи толстых, искусственно искривленных сосен. По деревянному мосту, лежащему на прочных каменных устоях, переехали мы через ров и очутились под массивными глубокими воротами, при которых слева помещается гауптвахта. Пехотный караул стал в ружье и отдал адмиралу честь по японскому уставу, причем горнист на правом фланге, не трубя, но как бы собираясь трубить, все время держал свой инструмент перед губами. Отсюда, едва сделав несколько шагов, мы повернули направо, в другие такие же точно ворота во внутренней стене, за которою находится второй двор замка, и здесь адмирала встретил другой пехотный караул с такою же почестью. Против этой последней гауптвахты стояло под узеньким навесом несколько заседланных ординарческих лошадей, которые, в скучном ожидании разгона, уныло и покорно предоставляли дождю мочить свои хвосты и челки. Сделав еще один заворот, вступили мы, наконец, под сень высокого и широкого портала, фронтон которого украшен резьбой. На крыльце встретили нас адъютант и ординарцы генерала, держа в руках свои кепи расшитые позументом, и пригласили следовать за собою. Видя что они не надевают шапок, мы поневоле, из вежливости, несмотря на холод и сырость, тоже обнажили головы (почем знать, думалось, может оно так нужно по каком-нибудь их этикету) и направились вдоль по широкой галерее, которая с одной стороны смотрела в замковый сад, а с другой на нее выходили окна разных канцелярий военно-окружного управления, где корпело над европейскими столами десятка три писарей, одни в форме, другие в гражданских киримонах, усердно выводя кистями какие-то каракульки на длинных свитках тончайшей бумаги, а чиновники, так же как и у нас порой, читали тем часом газеты, болтали, покуривали и вообще благодушествовали. Пройдя один или два заворота по длинной галерее, мы очутились на пороге приемной залы, где встретил нас генерал Иби со своим начальником штаба, в чине полковника. Здесь, посредине обширной комнаты, стоял большой круглый стол под зеленою скатертью и вокруг него около дюжины узеньких кресел, на которых мы и разместились "отдохнуть" по приглашению любезного хозяина. Служители из нижних чинов в форменных куртках тотчас же стали разносить обычное угощение чаем; табак же и японские папиросы с табакобоном уже раньше стояли на столе к нашим услугам. Эта приемная комната и служащая как бы ее продолжением смежная с нею веранда с выходом в сад -- это в своем роде chef d'oevre японской орнаментации: их потолки и верхняя половина стен украшены резными из дерева горельефами, какие до сих пор довелось мне видеть только в Сиба: тот же стиль, то же совершенство артистической работы и, быть может, один и тот же мастер-художник. Точнее всего, эти произведения можно назвать древо-скульптурными фресками, главным сюжетом коих являются мифические драконы, цветы и разные птицы. Адъютант достал из шкафа вделанного в стену приемной комнаты целую серию фотографических снимков с разных зданий и частей Нагойского замка, его комнаты, резных потолков, расписных плафонов, стенных фресок, ширмовых картин и отдельных орнаментов. Каждый снимок уложен под стекло, в особый плоский ящичек с выдвижною крышкой. Полюбовавшись на эти изображения и отдав в душе Японцам полную дань уважения за их уменье беречь и ценить свою художественную старину, мы, по приглашению генерала Иби, отправились осматривать замок.
   Нам объяснили, что замок Оариджо построен без малого триста лет назад при сегуне Минамото-но-гийеясу по прозванию Гогензама {Правил с 1593 по 1606 год.}, а реставрирован впоследствии известным народным героем Коно. Знаменитый живописец Ханабуса-Ицио расписывал стенные ширмы этого дворца, которые сохранились до сих пор в том же виде, как вышли из мастерской художника, почти не утратив первоначальной свежести красок -- тайна, которою владел этот мастер, за что произведения его и ценятся теперь очень дорого. Картины эти изображают сцены охоты, скачек, гимнастических упражнений, воинских лагерей, духовных процессий и придворных выходов и приемов удельных князей сегунами. Все вообще залы дворца Оариджо щеголяют своими многочисленными и разнообразными ширмами. Продольные и поперечные столбы, а также балясины и балки в иных комнатах покрыты черным лаком, а в других сохраняют натуральный цвет дерева, которое, впрочем, от времени приняло почтенную потемнелость. Скрепления между этими деревянными частями украшены бронзовыми наконечниками и розетками, тоже успевшими от времени подернуться зеленоватым налетом яри. Жаль только, что за отсутствием мебели, которая не свойственна японской домашней обстановке, эти залы при всем их великолепии производят впечатление какой-то грустной пустынности, невольно все кажется, что здесь не достает чего-то. Задаешь себе вопрос: чего именно? -- и чувствуешь, что не достает жизни -- той жизни, которая самой последней бедной хижине придает привлекательный вид домовитости благодаря разным предметам домашней обстановки. В одной из зал стоит в углу довольно объемистая деревянная модель большой башни этого замка, известной под именем Теней, и это единственный предмет, на котором, за исключением стенных ширм и орнаментов, вы можете остановить свое внимание. Впрочем, любезный комендант замка предложил вместо модели осмотреть настоящую башню и полюбоваться из окон ее верхнего этажа видом на окрестности.
   Мы спустились во внутренний двор, к одноэтажному приземистому зданию массивной постройки, с большими железными воротами, и войдя в них, очутились в каком-то темном сарае, из которого вышли в другие такие же ворота и направились по узенькому, открытому сверху проходу, мимо двух каменных стенок снабженных стрельницами. В конце прохода высились третьи железные ворота, устроенные в фундаменте самой башни Тенси. Этот четырехсторонний фундамент, в виде усеченной пирамиды, сложен из громадных необделанных камней и высотой своею почти на одну треть превышает высоту крепостных стен этого замка. На таком-то массивном основании высится четырехсторонняя белая башня с бойницами и стрельницами. Четыре яруса крыш обыкновенного японо-китайского типа, с широкими и несколько загнутыми кверху полями и наугольниками, делят башню на четыре пропорционально суживающиеся этажа, из коих нижний имеет в основании своем тысячу, а верхний только сто татами (циновок). {Я уже говорил раньше что циновки выделываются в Японии всегда одинаковых размеров, а именно -- 6' 3'' в длину, 3' 2'' в ширину и 4'' в толщину, и что поэтому циновка служит условною мерой при определении на плане размеров всех вообще построек.} Гребень высокой кровли покрывающий верхний этаж украшен с обоих своих концов двумя литыми из бронзы и позолоченными рыбами тай, значительных размеров, с загнутыми кверху хвостами, что издали очень напоминает бронзовых дельфинов, нередко украшающих фонтаны и бассейны в европейских садах и парках. Эти рыбы находились на Венской всемирной выставке 1873 года. Высота всей башни от основания до гребня равняется двадцати пяти саженям. При строгом соблюдении пропорциональности во всех частях постройки, как в общем, так и в деталях, башня Тенси производит своим видом впечатление вполне стройное, художественное и может служить лучшим образцом японского вкуса и стиля.
   Через калитку массивных железных ворот вступили мы в башню и очутились внутри циклопических стен фундамента в полутемном громадном погребе. Здесь находится обширная глубокая цистерна, над которой устроены два или три водоподъемные колеса. Она имеет назначение снабжать замок водой во время осады. В первом и втором этажах помещаются вещевые склады и арсенал, ныне, впрочем, разоруженный, в третьем -- казарма, предназначенная под помещение команды, а в четвертом -- склад металлических патронов. В этом последнем этаже нельзя не обратить внимания на прекрасные решетчато-резные квадратные паркетки потолка и бронзовые болты, скрепляющие различные части деревянных устоев и балок. Гайки болтов сделаны розетками с позолоченным узором чрезвычайно изящной работы, вроде тех, что мы видели в парадных залах этого замка.
   Когда раздвинули створчатые щиты окон, служащих и бойницами, среди нас невольно раздались восклицания: "Какая прелесть!.. Какая широта кругозора!.. Смотрите, как хорошо все это!.."
   И действительно, вид был великолепен.
   Как с птичьего полета со всех сторон открылись перед нами город Нагойе и Оварийский залив, и вся окрестная страна, подковообразно огибаемая от одной части берега до другой отдаленными горами, которые, постепенно понижаясь к морю, переходят в пологие холмы волнистого рисунка. Наша "Африка" чуть-чуть виднелась вдали на громадном пустынном пространстве залива и казалась совсем миниатюрным суденышком, точно черное пятнышко или муха на огромном зеркале. Весь город, изрезанный правильными четырехугольниками улиц и пронизанный вдоль бесконечною Хончо, лежал под нашими взорами со своими аспидно-серыми черепичными крышами, флагами, садами, священными рощами, массивными кровлями храмов и суставчатыми башнями остроконечных пагод. Но любопытнее всего было зрелище окружающей его обширной равнины: докуда мог лишь хватить глаз, вооруженный биноклем, вся она сплошь представлялась изрезанною оросительными каналами и межами рисовых полей, огородами, плантациями, рощами и садами, между которыми виднелись отдельно разбросанные в близком расстоянии друг от друга хутора, хижины и деревни. Судя по их количеству, население этой равнины должно быть очень значительно. Узенькие дороги, служащие в то же время плотинами и вьющиеся между полями от жилья к жилью, большею частью обсажаны аллеями деревьев, а по сторонам их, куда ни глянь, все сплошь обработано и засеяно самым тщательным образом. Представьте себе, что на всем этом громаднейшем пространстве решительно ни одного невозделанного клочка!.. Люди сведующие свидетельствуют, что точно таким же высококультурным образом возделана и вся Япония, за некоторым исключением северных частей острова Матсмая и островов Курильских, где условия сырого климата не вполне вознаграждают земледельческий труд. Не говоря уже о России, вряд ли найдется что-либо подобное в самых культурных странах Европы, и опять-таки невольно приходишь к заключению, что не японцам у европейцам, а этим последним не мешало бы научиться у японцев, как обращаться с землей и разумно извлекать из нее всю возможную пользу.
   Простившись с любезным генералом и его офицерами, мы, по предложению нашего чичероне-экзекутора, поехали осматривать учительский институт и мужскую гимназию. Оба эти заведения помещаются в отдельных зданиях колониальной архитектуры с примесью японского характера в разных деталях и отчасти во внутреннем устройстве. Директор учительского института -- небольшой сухощавый мужчина с очень интеллигентною физиономией, в японском костюме -- встретил нас очень любезно, но, к сожалению, не мог показать ничего кроме стен, так как в этот час занятий не было, и студенты распущены в город; стены же представляли собой мало любопытного, если не считать большой географической карты итальянского издания, на которой границы Японии, Кореи, Сахалина, Уссурийского края и даже Камчатки обведены одной краской.
   Посещение гимназии было несколько удачнее. На дворе и в коридорах раздавался шум детских голосов, мы попали как раз в промежуточную рекреацию между двумя уроками. Директор -- еще молодой человек в европейском костюме и, по-видимому, большой франт -- пригласил нас в конференц-залу, где, по обыкновению, тотчас же были предложены нам миниатюрные чашечки с чаем и японские папиросы. Стены этой комнаты были увешаны географическими картами и иными пособиями для наглядного обучения исключительно на английском языке, а книжные шкафы наполнены исключительно английскими изданиями. Мы не встретили на полках не только французской или немецкой, но даже ни одной японской книжки. Говорят, будто в новейших японских школах все усилия направлены к тому, чтобы как можно скорее и успешнее обангличанить учеников и порвать в них нравственные связи и традиции с прошлого Японией. Насколько в этом правды, я, конечно, не знаю, но сталкиваться с такими мнениями приходилось не однажды. Впрочем, быть может, они принадлежат людям не сочувствующим вообще политическому направлению современного правительства Японии.
   Директор-японец, прекрасно говорящий по-английски, объяснил нам, что в гимназии у него обучаются 190 мальчиков. Первоначальное образование заключается главнейшим образом в изучении английского языка, на котором поэтому и преподается большая часть предметов гимназического курса. Прежняя классическая система, заключавшаяся в изучении китайского языка и литературы, ныне отставлена и заменена изучением языка английского, как наиболее необходимого японцам при сношениях с европейцами. Контингент учителей гимназии с самого ее основания состоит исключительно из одних японцев, получивших образование в Токийской школе языкознания. Вообще учителей из европейцев, так же как и инструкторов в войсках и техников, приглашают только в случае первоначальной необходимости, на время, пока они не подготовят и к учительской должности японцев, которые и заменяют их повсюду при первой возможности. Это и обходится намного дешевле правительству, и дает ему возможность замещать служебные должности своими людьми. Курс учения в гимназии четырехлетний, но классов восемь, так что ученику приходится быть в каждом классе по полугоду, а за вычетом праздников и каникул, на ученье остается по пяти с небольшим месяцев. Перевод в следующий класс допускается не иначе, как по экзамену.
   Между тем рекреация кончилась, и директор предложил нам осмотреть некоторые классы. Поднявшись во второй этаж, он ввел нас в просторную аудиторию с обыкновенною школьною обстановкой и объяснил, что это младший, начальный класс, где практикуется обучение английской азбуке и чтению. Мальчуганы, одетые кто в европейском, а большею частью в японском костюме, по знаку учителя, все разом поднялись с мест и затем, по его команде, разом отвесили посетителям поясной поклон, низко сгибаясь над столами, после чего, по команде же, разом опустились на свои места. Директор предложил учителю продолжать занятия. Тогда этот последний, вооружась длинным бамбуковым кием, повернулся к стене, в которую была вделана громадная аспидная доска с крупно написанными мелом английскими складами, и, указывая кием на первый слог, отчетливо выкрикнул "бе!" (английское "ва").
   -- Бе-е-е! -- целым хором и все враз прокричали ученики с большим усердием и единодушием.
   -- Бе! -- возгласил снова учитель с тем же приемом.
   -- Бе-е-е!! -- еще громче ответили мальчуганы.
   И таким образом это "бе" повторилось с обеих сторон раз десять, прежде чем перешли к следующему слогу. Но потом оно стало варьироваться: учитель произносил по несколько слогов то подряд, то вразбивку, тыча в каждой слог своим кием, а ученики повторяли за ним эти вариации речитативом, так что выходило нечто вроде пения, только чересчур уже громкого вследствие усердия.
   Поблагодарив преподавателя, мы перешли во второй класс, где десятка два учеников упражнялись в английском чтении. При нашем появлении повторилась та же церемония с поклоном по команде и то же предложение со стороны директора продолжать занятия. Учитель приказал мальчикам раскрыть на известной странице хрестоматию, и затем по его знаку весь класс разом поднялся с мест и, стоя, разом же принялся в полный голос читать какое-то английское стихотворение. Манера этого чтения напомнила мне наши учебные команды, где обучают солдатиков точно так же мерно и враз отчеканивать: "Здравия, желаем, вашему, высоко, прево, сходитель, ству!!!"
   В третьем классе, где шел урок географии, всех учеников было только двенадцать. Некто из наших спутников предложил одному из них какой-то вопрос насчет Египта, но живой мальчуган только посмотрел на неожиданного экзаменатора недоумелыми глазами и ничего не ответил вероятнее всего потому, что не понял того японского языка, на каком к нему обратились.
   Показ методы преподавания, конечно, не ограничился бы тремя начальными классами, если бы нам не предстояло еще многое осмотреть в городе, тогда как времени на это имелось только один день, да и тот прескверный, благодаря снежно-дождливой погоде; поэтому мы поспешили поблагодарить директора за его любезность.
   Показ методы преподавания, конечно, не ограничился бы тремя начальными классами, если бы нам не предстояло еще многое осмотреть в городе, тогда как времени на это имелось только один день, да и тот прескверный, благодаря снежно-дождливой погоде; поэтому мы поспешили поблагодарить директора за его любезность и, откланявшись, поехали в ткацкую школу.
   Это последнее заведение учреждено специально для молодых девушек, и все обучение в нем ограничивается одним только ткацким делом. В очень чистеньком японском домике устроены контора и выставка школы, где всегда можно видеть образцы ученических работ по которым какой-нибудь фабрикант-наниматель, имеющий надобность в ученой мастерице, наглядно может судить о степени знания и искусности каждой из учениц кончающих курс обучения в этой школе. Открытая галерея ведет из конторы в двухэтажный длинный барак, в помещении которого сосредоточены все отделы обучения, начиная с сортировки и чески хлопка, сученья ниток, их окраски и проч. Мы застали в бараке до пятидесяти молодых девушек (ученицы все приходящие), которые пряли на деревянных станках, под руководством двух учительниц и мастеров, из коих один руководил отделом пряжи. Хотя школа легко могла бы обзавестись усовершенствованными станками американской конструкции и паровиком для приводов, но работа в ней производится исключительно на деревянных японских станках, приводимых в действие нажатием ноги, и это потому что школа преследует не индустриальные цели, а имеет задачей только научить небогатых девушек прясть и ткать тем хозяйственным способом каким придется им работать у себя дома, удовлетворяя потребностям своего семейства. Поэтому в школьной мастерской производятся преимущественно бумажные материи, обыкновенно употребляемые людьми небогатыми и простонародием; искусство же выделывать дорогие шелковые и парчовые ткани преподается только желающим посвятить себя специально этому ремеслу, и такие ученицы обыкновенно поступают потом мастерицами на частные ткацкие фабрики, которыми, между прочим, славится Нагойе. Мы видели здесь два такие заведения,-- одно на 150, другое на 170 станков занятых исключительно женщинами, и второе из этих заведений выпускает одних лишь бумажных материй на 30.000 иен ежегодно.
   Обе ткацкие фабрики помещаются в нескольких длинных холодных бараках или, вернее сказать, сараях с земляным полом. В пасмурные зимние дни, чтобы дать более света необходимого при работе, раздвигают створчатые ширмы, заменяющие с одной стороны наружную стену, и таким образом мастерицам приходится работать на открытом воздухе, несмотря на зимний холод. Но Японцы этим не смущаются: они все очень привычны к холоду и переносят его куда лучше нас, северных жителей. Наши крестьянки при такой температуре, полагаю, едва ли были бы в состоянии заниматься подобною работой. Но это еще что! При тканье работница все же имеет некоторый моцион, производя механически непрерывное движение ногой и руками, что в известной мере поддерживает внутреннюю температуру тела на той высоте при которой внешний холод менее ощутителен, а вот, например, работа эмальера или живописца по фарфору при таких условиях является просто изумительным делом. С особенным любопытством посетили мы два заведения этого рода, и вот что видел я в мастерской где занимались разрисовкой фарфора. Привезли нас в довольно поместительный домик зажиточного горожанина, ничем по наружности не отличающийся от множества ему подобных. Входим в прихожую. Здесь, расположась в углу на циновке, сидел на корточках старичок, буддийский монах, с бритою головой, окруженный несколькими фарфоровыми ступками и мисками, и растирал в мельчайший порошок различные краски при помощи длинного, толстого пестика. Старичок с таким сосредоточенным вниманием и так усердно предавался своему делу что, казалось, будто сам обратился в какую-то растирательную машину. В следующей комнате, которую вернее будет назвать просторным и светлым сараем, где температура едва ли отличается от наружного воздуха, сидели за делом человек десять рисовальщиков. Сидят они на циновке на корточках или поджав под себя скрещенные ноги как наши портные. Пред каждым на полу же стоит несколько маленьких фарфоровых чашек с особо приготовленными составами разных красок и лежат различной величины кисти. Одною рукой рисовальщик держит у себя на колене белый фарфоровый сосуд, а другою, безо всякой поддержки и упора, выводит по фарфору тончайшие рисунки. Глядя как работают эти люди в самой по-видимому неудобной обстановке, в холодном сарае, где наш брат и пяти минут не высидит без пальто, поневоле удивляешься как это возможно работать при таких условиях! А работают. Затечет нога, рисовальщик переложит ее на другую ногу или пересядет на корточки; закоченеет рука от холода, он подержит ее минуту над хибачем, ухитрясь при этом затянуться два раза из микроскопической кизеру и выпить миниатюрную чашечку чая, и снова за работу. В особенности была замечательна работа одного юноши лет семнадцати, который выводил арабески золотого орнамента по бордюру великолепной темно-синей (ultramarine foncé) вазы. Эта работа требует такой математической точности и симметричности в малейших деталях весьма затейливого рисунка что на европейских фабриках ее не нашли бы возможным исполнить иначе как по трафарету; здесь же этот юноша выписывал кистью сложнейший рисунок на память и просто от руки, не опирая даже ребро ладони на орнаментируемый сосуд. Пред ним не лежало оригинала с которого можно было бы срисовывать, как делали некоторые его товарищи, рисовавшие цветы и пейзажи. Эта твердость руки, это отчетливое знание рисунка и самый способ рисовки поистине изумительны. Казалось бы, при таких условиях так естественно дрогнуть руке и провести какую-нибудь неверную черточку, так легко позабыть какой-нибудь маленький кудрявый завиток, пропустить невзначай какую-нибудь мельчайшую деталь, а между тем у него ничто не забыто, ничто не пропущено. В первую минуту, пока мы не пригляделись к его работе, просто глазам не верилось чтобы возможно было сделать это подобным способом. Выписывал он рисунок каким-то густым и долго несохнущим лаком цвета темной охры, а потом сухою кистью наводил на него золотой порошок, после чего лак почти мгновенно высыхал, принимая такую плотность что позолоту уже невозможно ни стереть, ни смыть, ни иным способом снять с фарфора. Не знаю, сам ли рисовальщик компоновал этот орнамент, что называется "из головы", или же воспроизводил его на память с какого-либо существующего оригинала, во всяком случае такой талант и такая память замечательны. И не думайте что этот юноша является каким-нибудь феноменальным исключением из общего уровня; нет, он просто хороший рисовальщик, какие непременно найдутся в каждой здешней мастерской, и эти люди вовсе не считают себя художниками: они простые ремесленники работающие за поденную плату. И ведь за какие ничтожные гроши (если ценить на европейскую мерку) все это делается! Лучший рисовальщик, как мне сказывали, получает за свой труд не более одного иена в день, а средняя плата от 30 до 50 бумажных центов. Но при скромных потребностях и неприхотливости этих людей, они считают такую плату вполне достаточною, а 30 иен в месяц это уже для них чуть не верх благополучия.
   Рисовальщики пейзажей, цветов, животных, бытовых сцен, а также исторических и религиозных сюжетов заимствуют большую часть своих рисунков из пятнадцатитомного собрания эскизов знаменитого японского художника Гохсая или Гоксая, который и не для одних Японцев может служить достойным изучения образцом легкости, изящества и благородства рисунка. Притом же Гоксай просто изумительно разнообразен. Те украшения которые мы встречаем на рукоятках ножей и сабель, на футлярах курительных трубок (кизеру), на лучших лакированных шкатулках, на дорогих материях женских киримонов, равно как и рисунки украшающие фарфоровую и бронзовую утварь,-- все это принадлежит неистощимой фантазии Гоксая, или непосредственно им навеяно. И замечательно что этот художник во всю свою жизнь не создал ничего кроме маленьких эскизов в самых легких контурах; но за то какая их масса, и что это за эскизы, что за контуры, полные жизни и художественной правды!
   Чем более я приглядываюсь к разным сторонам японского творческого гения, тем более убеждаюсь как справедлив был данный мне совет не судить о японском искусстве и в особенности о живописи по тем аляповатым образцам какие попадают в Европу чрез руки разных промышленников. Действительно, произведения этого сорта та же рыночная работа и делаются нарочно для сбыта в Европу, применяясь к давно уже известным вкусам и требованиям оптовых заказчиков Жидов-Немцев и Американцев (самых безвкусных людей в мире), благодаря которым в Европе и установился совершенно фальшивый взгляд на "японщину". Для себя Японцы рисуют совсем иначе. Так, например, всем известны фарфоровые чашечки оплетенные снаружи тончайшею сеткой из бамбуковых волокон, а внутри украшенные изображением женских головок. Надо отдать этим головкам справедливость, они пребезобразны: длинный вытянутый по птичьему нос, какого в действительности у Японок никогда не бывает, две косые щелочки вместо глаз, какие если и встречаются, то довольно редко, какая-то пупочка обозначающая якобы губы и наконец, чрезмерно растянутое лицо -- все это дает весьма ложное понятие как о красоте японских женщин, так и о степени уменья японских рисовальщиков воспроизводить человеческия лица. Эме Эмбер говорит, что касаясь сферы человеческой жизни, японские художники представляют типы лишенные всякой реальности, фигуры совершенно вымышленные, и что это делается по традиции вследствие известной условности и рутины, под влиянием официальной регламентации и по недостатку высшей пищи против той какую художники встречали в придворных потребностях и модах. ода стала портиться. Закат был багровый, а в десятом часу вечера пошел дождь. Некоторые высказывают опасения, как бы не поднялся тайфун, для борьбы с которым наша старая, неуклюжая, плоскодонная посудина американской рычаговой системы, с громадными колесами и целым домом над верхнею палубой, в сущности, приспособленная только для речного плавания, окончательно не годится.
  
   29-го августа.
   Штиль и дождь -- целый день, без перерыва. В воздухе значительно похолодало. В кают-компании сидеть совсем невмоготу: там из разных кают слышатся то подавленные стоны и удушающий кашель какого-то чахоточного пассажира, то рев каких-то английских "беби", которых тщетно стараются угомонить заботливые мамушки, нянюшки и тетушки. Поэтому сижу целый день вместе с каким-то пассажиром-китацем в особой курительной каюте и работаю над своим дневником. К счастью, этот китаец курит манильские сигары, а не свое просаленное, вонючее зелье. Под вечер пришел М. А. Поджио и вызвал меня наверх полюбоваться закатом. Дождь с полчаса как перестал, и небо стало разъясняться. Восток и юг небосклона отливали густыми лиловыми тонами, а запад почти с зенита был ярко-палевый, золотистый. Чрезвычайно эффектно.
   После обеда небо прояснилось еще больше: кое-где показались звезды и выглянул из-за облака молодой месяц.
   Завтра будем в Нагасаки, и я увижу Японию...
  

ПРИМЕЧАНИЯ

   1) "Назначение генерал-лейтенанта Лесовского". -- Лесовский Степан Степанович (1817--1884). С 1876 года С. Лесовский был назначен управляющим Морским министерством.
   2) Реомюр -- старая шкала температур. 1 Реомюр = 1,25 градусов Цельсия.
   3) Узел -- единица скорости судна, равная 1,852 км/час.
   4) "...Круппами и Амстронгами..." -- виды существовавших в то время крепостных орудий. В частности, пушка Амстронга отличалась от ей подобных заряжением со ствола.
   5) Каика, фелукка (фелука) -- виды прибрежных судов, причем каика -- длинная, иногда парусная лодка, также характерная для Константинополя (Царьграда), как гондола для Венеции, а фелука -- небольшое парусное судно, употребляемое в конце XIX века для торговли в прибрежных водах.
   6) Сан-Стефанский договор 1878 года завершил русско-турецкую войну 1877--1878 гг.
   7) Абдул-Гамид II -- 34-й султан Турции, возведенный на престол в 1876 году партией реформаторов.
   8) Бакан или бакен -- плавающее на воде тело в виде бочки или конуса. Баканы красного цвета ставятся над мелью.
   9) Кочерма -- турецкое одномачтовое судно для прибрежного плавания.
   10) Османны -- турецкоподданные.
   11) Верк -- общее название крепостных оборонительных сооружений.
   12) Ксеркс I -- царь персидский, вступил на престол в 486 г. до н. э.
   13) Сафо, Сапфо -- знаменитая древнегреческая поэтесса (VI до н. э.)
   14) Кааба -- священный камень, найденный Мохаммедом, святилище г. Мекки.
   15) Валганг -- верхняя часть крепостного вала, прикрытого сверху бруствером.
   16) Вилает, вилайет -- административная единица в Турции, соответствовала губернии в России.
   17) Ктитор -- здесь церковный староста.
   18) Хедив -- с 1867 года официальный титул вице-короля Египта.
   19) Драгоман -- переводчик.
   20) Кавас -- почетный стражник, телохранитель.
   21) Субалтерн -- младший командирский чин (сержант), а также младший офицерский чин в ротах, батареях некоторых иностранных армий.
   22) Дромадер -- одногорбый верблюд.
   23) Безестен, безестан -- арабский (персидский) базар.
   24) Скарабей -- род жуков, самки которых откладывают яйца в предварительно скатанные шары. В древнем Египте скарабей был обожествлен.
   25) Ассагай или загай -- главное оружие всех кафских племен, копье с длинной рукояткой и обоюдоострым, зачастую отравленным наконечником. Каффы или кафры -- общее название племен, населяющих юго-восточную Африку и принадлежащих к гругпе банту.
   26) Лессепс Фердинанд (1805--1894), известный французский дипломат и предприниматель, инициатор строительства Суэцкого канала.
   27) Гельвальд Фридрих-Ангон-Геллер, фон -- видный немецкий историк, этнограф (1842--1892).
   28) Халкидонский собор был созван в 451 году при императоре Маркиане по поводу ереси Евтихия, накануне распада Византийской империи.
   29) Бенглоу -- здания, принадлежащие англичанам.
   30) Монплезир.-- здесь в шутку жилище сравнивается с дворцом.
   31) Муссоны -- ветры, дующие летом с моря и приносящие сырую и дождливую погоду, зимой -- с суши,
   32) Грандидье Альфред -- французский путешественник и естествоиспытатель.
   33) Бетель -- перец, который жуют с плодами пальмы или другими вяжущими плодами.
   34) Чии -- род циновок, составленных из ровно обрезанных тростинок.
   35) Барбет -- насыпная площадка за бруствером укрепления для установки орудий.
   36) Имеется в виду уже приводимое стихотворение А. А. Фета "Фантазия".
   37) Гартвиг Иоганн, автор многочисленных сочинений по садоводству.
   38) Пастрана Юлия -- знаменитая жемцина-гермафродит.
   39) В результате Амьенского мира 1802 года Великобритания получила острова Цейлон и Тринидад.
   40) Беллона -- богиня войны у римлян.
   41) Бонзы -- названия, даваемые европейцами всем буддийским духовным лицам.
   42) Регент -- осуществляющий верховную власть, когда монарх по каким-либо причинам не может исполнять свои обязанности.
   43) Сандарак -- смола хвойного растения, произрастающего в Северо-Западной Африке. Применяется в порошке для создания зажигательных смесей.
   44) Гекко или гекконы -- семейство ящериц.
   45) Кохинхина -- европейское название Вьетнама в XIX веке.
   46) Компрадоры -- часть буржуазии экономически отсталых стран, осуществляющая торговое посредничество с иностранными компаниями.
   47) Сакристан -- хранитель культовых принадлежностей.
   48) Аннамцы, аннамиты -- устаревшее название вьетнамцев.
   49) Сарты -- старое название оседлых жителей отдельных районов Средней Азии.
   50) Зуавского покроя, т. е. такого фасона, который носили тогда туземные отряды (зуавы), сформированные французами
   51) Шасспо -- французское ружье, названное в честь изобретателя.
   52) Возможно, Томас Карл (1830--1882), английский путешественник, зоолог, ботаник и геолог.
   53) Блиндирование -- различная зашита от пуль, осколков военных сооружений.
   54) Барбет -- насыпная площадка за бруствером (банком).
   55) Кумирня -- часовня.
   56) Сватоу -- одно из названий города Шаньтоу в Китае.
   57) Бар -- узкая, вытянутая вдоль берега наносная полоса суши (англ.).
   58) Протазан -- копье с плоским и длинным металлическим наконечником.
   59) Струсберг Б.-Г. (1823--1884), в середине XIX в. железнодорожный предприниматель, изгнанный из России за аферы в 1875 году.
   60) Шертинги -- хлопчатобумажные ткани.

С. Москаленко

  
Замечание Эмбера, если хотите, верно, но требует маленькой оговорки. Это действительно так было в прежние времена, отчасти есть и теперь, но рядом с искусством придворным, процветавшим в Киото, шло искусство так сказать мещанское, удовлетворявшее потребностям частных лиц и потому более свободное от условных форм. Образцы этого последнего искусства не составляют здесь никакой редкости; напротив, оно развивается все более и более. Японцы умеют прекрасно и вполне верно природе предмета рисовать что угодно, но умеют и утрировать, смотря по тому, чего от них требуют. Разумеется, традиция и некоторая условность, как в том, так и в другом случае играют свою роль, потому что именно они-то и дают всем японским произведениям такую своеобразность; но здесь существуют как бы две традиции или два течения: одно то, о котором говорит Эмбер (придворно-киотское), другое более свободное и более естественное, представителем которого служит Гоксай и которое, за неимением вполне подходящего слова, я не совсем точно называю мещанским (но только не в смысле европейской буржуазности). Традиция киотская проявлялась, да и доселе еще проявляется, в очень разнообразных изделиях, начиная от роскошнейших фарфоровых ваз до детских игрушек и лубочных картинок распространяемых за гроши в среде простонародья. Европейцы наиболее знакомы с рисунком киотской традиции, и считая его исключительным выражением "японского жанра", разумеется, более всего на него и кидаются, платя хорошие деньги. Удовлетворение вкусам и потребностям европейских покупщиков и оптовых заказчиков вызвало у Японцев, можно сказать, целую отрасль промышленности: они стали нарочно изготовлять в весьма почтенных количествах лубочно-рыночные вещи с киотским характером рисунка специально для вывоза в Европу. Но как в скульптуре (фрески Сиба и Оариджо), так и в живописи существует еще и другое течение, другое искусство, и искусство весьма высокое, хотя тоже не без традиции, то есть в том смысле что художественные изображения, как я сказал уже, заимствуются с известных образцов, в роде эскизов Гоксая, и почти всегда на известные темы, как, например, цветы, Фудзияма, рыбы, птицы и насекомые или бытовые сцены и типы. Эти образцы служат прототипом для различных вариаций и школой для дальнейшего самостоятельного творчества. У меня, например, есть несколько больших рисунков исполненных акварелью на тонкой, прозрачной шелковой материи; одни из них изображают бытовые сцены, другие цветы и птиц, третьи -- женщин. И что это за прелестные лица, сколько красоты, сколько изящества и благородного вкуса в контурах, в подборе цветов и красок! Я не сомневаюсь что увидя произведения этого рода никто не задумается отнести их к числу оригинальных chef-d'oevr'ов, над которыми можно кое-чему и поучиться, например мастерскому уменью необычайно живо и верно схватывать моменты различных движений в полете птиц и в ходе рыбы, нередко в самых смелых ракурсах. То же самое должно сказать как относительно живописи на фарфоре, так и самой формы ваз и прочих сосудов. Тут есть тоже своя "европейская японщина", блестящая пакотилья, специально фабрикуемая для Европы, тогда как действительно хороший и в особенности старый японский фарфор является у нас большою редкостью, составляя или достояние дворцов или украшение кабинетов немногих ценителей, знающих толк в этом деле.
   Нам сообщили следующие сведения о состоянии нагойского фарфорового производства: фарфоровая посуда, служащая для повседневного хозяйственного употребления, обыкновенно называется у Японцев Сето-моно, то есть предмет из Сето, селения находящегося в шести верстах к востоку от города Нагойе. В Сето-мура {Мура -- значит деревня.} считается домохозяев 87, но из них только 17 занимаются земледелием; остальные же заняты исключительно фарфоровым производством. Более полутораста мастерских имеют отдельные обжигательные печи, так называемые ката-мота, то есть главные, не считая множества печей малых, второстепенных. Производство это идет в Сето-мура издревле, но в древности там фабриковались только глиняные изделия, так как жирная глина очень хорошего качества добывается на месте, в самой деревне. Для разрисовки употребляется у них исключительно синяя краска, добывается в Отоме-яма, местечке Оварийской провинции. В прежние времена эта краска была обложена высокою пошлиной, но с 1868 года, после реставрационной революции, пошлину значительно понизили, и с тех пор производство фарфоровой посуды и предметов роскоши приняло такие размеры что ощутилась потребность даже в иностранной краске, за недостатком своей. До 1868 года торговля фарфоровыми изделиями находилась в заведывании полицейских чиновников князя Овари, и купцы должны были предварительно получать разрешение от самого князя на право закупки фарфора из его складов. Оварийские фарфоровые изделия были на европейских выставках 1872 и 1873 годов, что еще более способствовало их славе и распространению вне пределов Японии. В Сето-мура существует специальная школа для изучения фарфорового дела, которая дала уже стране много замечательных мастеров совершенствующих как технику так и вкус в этих изделиях.
   Не менее фарфорового дела в Нагойе достойно внимания производство фаланевых изделий, фабрику которых мы тоже посетили. В Европе эти изделия известны под французским названием "closionnées" (перегородчатые), что собственно означает способ работы при положении эмали посредством металлических перегородок. По-японски они называются сци-хоо, или сокращено схо, в буквальном переводе -- семь сокровищ, по числу составных частей и искусств входящих в производство вещей этого рода; у нас же, в России, название их заимствовано от Китайцев, у которых как производство так и самые продукты оного называются фалань.
   Фабрикация фалани, насколько мы успели видеть ее в показанном нам заведении Кайо-оша, заключается в следующих процессах работы. Художник составляет в рисунке проект предполагаемой вещи и обыкновенно делает свой рисунок в двух экземплярах: на одном начерчены во всех подробностях только черные контуры вещи со всеми ее предполагаемыми украшениями; на другом эта вещь нарисована красками в своем окончательном виде. Сообразно данному проекту, отливается или выковывается из меди (все равно желтой или красной, но последняя в большем употреблении) какой-нибудь сосуд, например: ваза, чашка, блюдо или тарелка, а то и просто дощечка, или пластинка. {Из дощечек иногда составляют коробки, шкатулки и т. п., а иногда они идут на украшение разных деревянных поделок, драгоценных шкафчиков, шифоньеров и столиков.} Сосуду придается некоторая шлифовка, после чего художник, сообразно составленному им проекту, делает на нем черный рисунок одними контурами, но со всеми подробностями и с большою тщательностью. От художника сосуд переходит к резчику, который врезает данный рисунок в металл и затирает его черным порошком. После этого вещь поступает к проволочнику, на долю которого выпадает самая кропотливая часть работы. Для этой последней предварительно тянется из меди (иногда из золота) длинная плоская проволока тесьма, в роде нашей канители, только тверже, толще и несколько шире. Сообразуясь с рисунком врезанным в наружные стенки сосуда, проволочник приспособляет к каждой частице контура кусочек проволоки, придавая этому кусочку, посредством шильца и щипчиков, соответственную форму и вкрапливает его ребром в желобок контура таким образом чтоб он плотно прилегал к соседнему кусочку и держался в желобке совершено прямо, ровно и прочно. Понятно, какого глазомера, точности и кропотливости требует эта работа, по окончании которой рисунок является уже как бы сделанным из проволоки и рельефирует над плоскостью сосуда, смотря по размерам оного, от одной до двух десятых сантиметра. После этого, поверхность сосуда покрывается у Японцев каким-то красноватым, а у Китайцев серебряным порошком и обжигается, дабы проволочная тесьма прочнее припаялась к стенкам желобков. По окончании этой последней процедуры, сосуд уже готов для эмалировки и поступает в новые руки, к эмальеру. Эмаль приготовляется здесь же, на месте, посредством разных химических соединений подвергаемых действию огня, после чего разноцветные сплавы толкутся, перетираются в мельчайший порошок, приводится в жидкое состояние и обращается в краски. Весь процесс производства эмали происходит при помощи самых нехитрых, почти первобытных приспособлении. Когда краски готовы, сосуд утверждают в горизонтальном положении на особого рода верстаке, где он имеет свободное вращательное вокруг своей оси движение, которое, по мере надобности, может быть придано ему мастером. Этот последний, имея пред глазами акварельный проект, заполняет проволочные перегородки рисунка жидкою эмалью соответственных цветов и оттенков; эмаль вскоре застывает и плотнеет, и тогда, не боясь уже что она вытечет из своих полостей, мастер поворачивает насколько ему нужно горизонтальную ось верстака, на которой укреплен сосуд, и продолжает свою работу при помощи обыкновенной колонковой кисточки, употребляемой для рисования акварелью. Когда сосуд уже весь пройден эмалью, его оставляют суток на двое, иногда и больше, без дальнейшей обделки, чтобы дат окончательно оплотнеть всей эмалевой массе. Последний процесс которому подвергается эмальированный сосуд -- это шлифовка, производимая довольно примитивным способом: сосуд просто кладут в корыто наполненное водой и начинают тереть его пемзой, потом каким-то другим камнем, кажется, агатом,-- но в конце концов, после нескольких приемов разнообразной шлифовки, выходит такая чистенькая, гладкая как стекло, сияющая прелестная вещица что глядя на нее остается только восхищаться.
   Фаланевыя изделия довольно разнообразны, начиная от больших ваз двухаршинной величины до маленьких запонок. Тут вы встретите и громадные блюда с изображением цветов или священных журавлей по голубому фону, {Хорошая голубая эмаль ровного тона очень ценится.} и бутылки на подобие тыквы, и графины разнообразных форм, стаканы, чары и бокалы, блюдца, тарелки, чайные сервизы, пепельницы, шкатулки, словом, всевозможные предметы домашней утвари и убранства; но более всего, разумеется, найдется ваз и вазочек для цветов, букетов или под лампы, и все это можно приобресть за очень невысокую цену. Так например, за большую вазу около двух аршин вышины и три четверти аршина в диаметре, к которой приценился один из наших спутников, на фабрике по первому слову запросили только полтораста иен (на наши деньги, менее двухсот бумажных рублей), а если бы начать торговаться, то наверное иен двадцать еще уступили бы. По-европейски просто не понимаешь из-за чего эти люди трудятся! Нагойе своими фаланевыми изделиями конкурирует с фабриками Осака (черная эмаль) и в особенности Киото, которые разделяют с ним в этом отношении свою славу. Лучшие изделия нагойских, осакских и киотских фабрик находятся на большой всеяпонской выставке в Токио.
   Покончив с осмотром ремесленных заведений, путеводители наши повезли нас осматривать знаменитый в Японии храм Сигаси-Хонгандзи, находящийся при буддийском монастыре того же имени; но я описывать его не стану, так как читатель уже имеет о нем общее понятие из прежних моих описаний подобных монастырей и храмов. Скажу разве несколько слов об оригинальном орнаменте главных "священных" ворот, ведущих из первого двора во второй, внутренний. Орнамент карнизов и рисунок боковых решетчатых стен этих ворот и их часовен представляют ряды ажурно вырезанных круглых медальонов, в середине коих вставлены равноконечные кресты совершенно такой же формы какая нередко встречается на византийских мозаиках и памятниках первых веков христианства или, пожалуй, чтоб уяснить вам еще нагляднее,-- какая дана была нашим ополченским крестам, сохранившимся и доселе на шапках стрелков Императорской Фамилии. Здесь эти кресты, разумеется, не имеют того религиозного значения как у христиан, но замечательно что на многих индусских храмах и памятниках, сохранившихся от времен глубочайшей древности, как передавали мне самовидцы, встречается иногда точно такой же орнамент: без сомнения, он занесен в Японию из Индии через Китай, вместе с буддизмом, как и тот древнейший орнамент что известен в искусстве под именем меандры, или под более вульгарным названием à la gresque, или как те ручки и ножки в виде слоновых голов с хоботами, что встречаются на некоторых древних бронзовых вазах и священных фимиамницах Китая и Японии.
   После осмотра монастыря нас повезли в музей, называемый Аичи-Хаку-Буцукан, где кстати предстояло нам и пообедать. Музей с принадлежащими к нему постройками и садом занимает довольно обширный квартал. Широкий проезд, обсаженный деревцами и обставленный фонарными столбами довольно изящного рисунка, ведет мимо широких газонов к подъезду главного здания. На газонах разбиты отдельные клумбы и грядки ботанического сада, который пока еще в зародыше и поддерживается в большом порядке. Каждая группа растений, преимущественно лекарственного или фабрично-промышленного свойства, занимает отдельную клумбу, при которой на тычинке воткнута деревяшка с обозначением названия растения на языках латинском, английском и японском. Позади главного здания разбит японский сад с горками, скалами, озерками и мостиками. Здесь построены две сельские хижины местного типа, снабженные всеми орудиями и принадлежностями сельского домашнего быта, а сад наполнен деревцами и растениями исключительно свойственными Оварийской провинции.
   Нас попросили наверх, в приемную. Это была небольшая комната, окруженная наружною галереей, в виде сплошного балкона облегающего ее с трех сторон. В приемной, равно как и на этой галерейке построенной из желтой акации, первое что не может не кидаться в глаза -- это изумительная чистота и изящество в соединении с полною простотой отделки. Вся внутренняя отделка исполнена здесь из теса, без красок и лака. Левый угол комнаты представляет как бы особое отделение, величиной в квадратную сажень. Эта площадка приподнята на одну ступень над уровнем пола и ограждена по углам четырьмя деревянными четырехгранными колонками, соединенными вверху, у потолка, резными планками, в виде карниза. Это альков предназначенный дня отдохновения Микадо, который действительно отдыхал в нем во время своего приезда в Нагойе. Альков с двух открытых сторон завешивается деревянными шторами, собранными из тончайших бамбуковых спиц и украшенными шелковыми украшенными шелковыми шнурами и кистями лилового цвета, который, в соединении с планшевым цветом теса, производит на глаз очень приятное впечатление. Одна из наружных стенок алькова выходит на галерейку в виде небольшого фонарика, и на ее верхней планке, заменяющей карниз, сделаны в сплошную прорезь контуры летящих голубей. Чтобы более пояснить как это сделано, я попрошу вас представить себе черные сплошь силуэты хотя бы тех же голубей нарисованные на белом картоне; вырежьте все черное прочь, и вы получите лист картона с теми же, но уже сквозными силуэтами. То же самое сделано в дереве, и выходит очень оригинально и изящно. Подле алькова устроена ниша, и в ней вделаны в стену очень затейливые этажерки с раздвижными створками, украшенными очень тонкою акварельною живописью. Над входом в приемную со внутренней стороны прибита, в несколько наклонном положении, продолговатая рама, и в ней, под стеклом, вложен большой лист бумаги, украшенный бойкою каллиграфическою надписью на золотом фоне, смысл которой -- какой-то приветственный стих или изречение. Северная и южная стены этого павильона выведены из кирпича и покрыты дорогим цементом, жемчужно-сероватого цвета с легкою блесткой, а восточная и западная составлены из раздвижных решетчатых рам в прямую клетку, затянутых протекучною белою бумагой.
   Дело и здесь, разумеется, не обошлось без отдохновения, курения и чаепития, а между тем солнце должно было уже скоро садиться. Со всей окрестности, из ближних и дальних бонзерий, молелен и храмов -- отовсюду неслись в воздухе смешанные звуки больших и маленьких колоколов, призывавших своим мерным, протяжным звоном к вечернему богослужению. Надо было торопиться осмотреть музей пока не стемнеет, и потому мы попросили нельзя ли приступить к осмотру немедленно. Директор музея, встретивший нас еще в минуту нашего прибытия, тотчас же согласился на это с величайшею готовностию: видно, этикет-то этот насчет отдохновений и чаепитий и самому ему казался скучною церемонией, а у нас от невольного злоупотребления зеленым чаем давно уже словно кол торчал в горле, и мы были рады-радехоньки хоть на сей раз от него отделаться.
   Директор счел нужным предварить нас что так как музей учреждение еще новое и даже, можно сказать, новейшее, то он далеко еще не устроен должным образом во всех своих частях и подробностях. Так, например, отделы археологический, исторический и изящных искусств совсем еще не расположены в должном порядке, и вещи их находятся пока в общем складе; за то отделы естественноисторический, сельскохозяйственный, промышленный и мануфактурный могут дать нам довольно полное понятие об естественной и культурной производительности Оварийской провинции.
   Мы спустились вниз, во двор, по обеим сторонам которого тянулись четыре каменные барака, предназначенные под помещение некоторых отделов, и по приглашению директора, вошли в барак или залу No 1. Здесь вся длинная стена налево была сплошь занята собранием местной флоры. Растения разобраны, высушены и демонстрированы образцовым образом не только в научном, но и в художественном отношении, потому что в положении каждого из них соблюдены условия красивого рисунка; все они выставлены в рамках под стеклом, строго классифицированы и снабжены подробными объяснениями их естественных свойств, с указанием местностей где наиболее водятся и где собраны. Вся флора Оварийской провинции сполна имеет здесь своих представителей. В витринах занимающих середину залы собраны представители местной фауны. Здесь помещены чучела зверей, птиц и рыб, коллекции насекомых во всех фазах их последовательного развития, земноводные в спирту и в засушенном состоянии, местные раковины и кораллы. Затем идет отдел семян, плодов и орехов. Плоды консервированы замечательно искусным образом, равно как и грибы, заключенные с губчатыми наростами в особую витрину. Далее идет отдел местных минералов и образцы медных руд которыми в особенности богата провинция Овари. Тут же помещены курьезные экземпляры ископаемых животного царства, окаменелости, песчаники с оттисками крабов, рыб, растений и т. п. Рядом -- отдел шелководства во всех его подробностях; отдел культурных семян: рис, пшеница, ячмень, просо и т. д. Отдел табаководства во всех подробностях культуры этого рода, а также и фабрикаты оного. Затем идут морские питательные продукты в сушеном виде: капуста, трепанчи, устрицы, каракатицы, морской клей, заменяющий так называемые ласточкины гнезда и т. д. Затем -- садоводство и огородничество, с отлично консервированными образцами плодов и овощей, между коими в особенности замечательна редька, белый корень который достигает до полутора аршина длины и трех с половиной вершков в поперечнике, а редька, как известно, один из самых употребительных овощей в японском простонародьи. Далее -- отдел хлопчатобумажной культуры и производства, с семенами всех местных сортов и ватой в сыром и обработанном виде. Здесь в особенности обращает на себя внимание особый вид ваты рыжего цвета, на ощупь очень похожий на овечью волну. Затем идет отдел лыкового производства: рогожи, обувь, плетенья, разные мелкие поделки и проч. Далее восковое дерево и его продукты: восковая масса и свечи; засим -- образцы сорока семи различных местных сортов строевого и столярного дерева, в обрубках, досках и полированных пластинках, и наконец, полная коллекция местных земледельческих орудий и образцы почвы.
   Второй барак или зала No 2-й посвящены домоводству и мануфактурным изделиям. Здесь собраны образцы местной деревянной утвари и гончарного производства, кровельные кафли и гонт, местный фаянс и фарфор известной фабрики Инояма и других, бронза и фалань и в pendant к ним -- целый отдел образцов европейской индустриальной скульптуры (статуэтки, спичечницы и т. п. из фарфора, бисквиты и алебастра), коллекция французского, английского и немецкого столового и сервизного фарфора, хрусталя и мельхиора, а также и европейские подделки под японский стиль, в особенности под знаменитые произведения фарфоровой фабрики Имари. Затем в этом же бараке следуют: отдел циновочного производства и плетеных произведений из бамбука, токарное, лаковое и столярное производства; в числе образцов последнего замечательны вещи с художественно исполненными инкрустациями из разноцветного дерева. Далее, писчебумажное производство, веера и письменные принадлежности, шелковые и бумажные материи и бумажно-гарусные плетенья и вязанья в роде шарфов, шалей, платков и т. п.; наконец красильные вещества.
   Вся эта выставка содержится в замечательном, образцовом порядке; везде на каждом предмете вы встречаете ярлык с указанием местности к которой относится продукт, а также фабрики, имени мастера и стоимости произведения. И ведь нельзя сказать чтобы все это устраивалось из тщеславия, на показ, или ради пускания пыли в глаза каким-нибудь Европейцам, для вящего доказательства пред ними своего "прогресса" и "цивилизации",-- нет, и далеко нет: ведь Нагойе -- это в своем роде совсем захолустье, глушь, город вовсе не открытый для Европейцев, которые случаются тут в качестве крайне редких гостей, да и то каждый раз не иначе как с особого разрешения правительства; стало быть не ради хвастовства пред ними заведено в этом замкнутом провинциальном уголке такое учреждение как музей Аичи-Хаку-Буцукан. Это сделано для себя, для своего собственного народа, для обитателей города Нагойе и Оварийской провинции, и сделано потому что в таком учреждении явилась общесознанная народная потребность, удовлетворить которой и взяло на себя правительство. Нам сказывали что в те дни когда музей открыт, в нем постоянно толпятся посетители, в числе которых по крайней мере на половину насчитывают простых поселян не только из ближайших окрестностей, но и из более отдаленных мест провинции. Ходят они себе тут, разсматривают, сравнивают и заимствуются разными улучшениями и приспособлениями для своих собственных промысловых производств и домашнего обихода. Словом сказать, музей этот не праздная административная затея, не мертворожденное дело и вовсе не составляет собою какого-либо особого исключения: подобные же музеи, как нам сказывали, частию уже существуют, а частию еще заводятся во всех более или менее значительных и промышленных городах Японии.
   Но окончании осмотра музея, вице-губернатор, г. Номура, пригласил нас перейти в нижнюю залу главного корпуса, где уже был готов обеденный стол. Здесь предполагается разместить археологический отдел, но пока в углу стоит только один бронзовый колокол, случайно вырытый из земли где-то в окрестностях. Он носит на себе буддийский характер и покрыт рельефными узорами и фигурами, но до того уже стар и проеден зеленою ярью, что подробности его рисунков во многих местах как кора слились в неопределенную массу.
   Обеденный стол был накрыт по-европейски, для чего устроителям пришлось позаимствоваться из "Гостиницы Прогресса" посудой, стеклом и прочими принадлежностями, до коленкоровых салфеток и скатерти включительно, ибо кроме "Прогресса", во всем Нагойе сих принадлежностей не имеется. На столе красовались большие фарфоровые вазы с цветами. И еще особенность: между каждыми двумя стульями было поставлено на пол по табурету с бронзовым хибачем, наполненным тлеющими угольями, -- это для того чтоб обедающим удобнее было греть себе руки и закуривать табак, да и вообще несколько хибачей нагревали всю эту комнату даже с некоторым избытком, что в особенности почувствовалось во второй половине обеда, когда стало просто жарко.
   Наступила та почти неизбежная на каждом званом обеде минута когда, казалось бы, все уже готово, только садись за стол, но хозяева как будто мнутся и ожидают еще чего-то прежде чем взяться за спинку стула и сделать гостям последнее приглашение. Гости обыкновенно в это время с тоскливо любезными улыбками переминаются с ноги на ногу. Переминались и мы, вопрошая во глубине души "скоро ли?" -- как вдруг из каких-то внутренних раздвижных дверей неожиданно появилось несколько Японцев в черных и серых шелковых киримонах. Выступая друг за другом, в роде известных "conspirateurs" в оперетке Лекока, они неторопливо, совершенно неслышною, но солидно-мерною поступью приблизились к адмиралу, молча поклонились ему в пояс, уперев ладони в свои коленки и с легким шипом потянув в себя воздух, отчего получился придыхательный звук х-ие, и затем молча подали ему свои визитные карточки. Оказалось что это приглашенные на обед почетные горожане, в числе которых были и хозяева ремесленных заведений посещенных нами давеча утром. Несколько приглашенных чиновников в черных сюртуках находились тут еще раньше нашего прибытия и почтительно окружили, несколько сзади, своего принципала вице-губернатора.
   Наконец г. Номура пригласил нас садиться и занял сам хозяйское место, посадив по правую руку от себя адмирала, а по левую А. П. Новосильского. Разговоры происходили чрез переводчиков, которые поэтому и сели рядом с почетными гостями. Такое "вольнодумство" в Японии надо считать большим прогрессом. так как в прежние, относительно весьма еще недавние времена переводчики, почитаемые в служебной иерархии за чинов очень мелких не смели пребывать в присутствии старших чинов иначе как распростершись на коленях ниц и уткнувшись носом в землю. Так их описывает и И. А. Гончаров в своей книге Фрегат Паллада.
   Едва прислужники и прислужницы из "Гостиницы Прогресса" успели обнести бульон с пирожками, причем, разумеется, с непривычки не обошлось без купания пальцев, как в залу вошли гуськом, одна вслед за другой, около дюжины прелестных молоденьких девушек, в нарядных ярких киримонах из шелкового газа, с золотыми прошивками на груди и с пышными бантами широких поясов (аби), завязанных сзади очень высоко, почти под самыми лопатками. Это, как нам объяснили, специальная мода и отличительный признак нагойского девичьего костюма, так что надеть таким образом аби значит надеть его по-нагойски. Девушки, как-то склоняясь в сторону, немножко набок, отдали общий, весьма грациозный поклон, отчасти похожий на европейский реверанс, и разошлись вокруг стола с таким расчетом что между каждыми двумя гостями очутилось по одной девушке. Это были гейси или гейки, профессиональные артистки, певицы и танцовщицы, назначение которых -- услаждать своими искусствами вечерние досуги чиновных и зажиточных Японцев, а также и "золотой" японской молодежи. {Но не думайте, чтобы в этом было что-нибудь зазорное. Я говорил уже, что в гейки нередко идут девушки очень почтенных мещанских семейств желающих дать им светское образование и лоск. В больших городах, как Киото, Токио и в некоторых других, при аристократических чайных домах существуют иногда целы пансионы, куда недостаточные родители отдают маленьких девочек, начиная с восьми и девятилетнего возраста, там, под надзором особых гувернанток и учительниц, нередко очень почтенного возраста, этим детям преподаются гиракана, особая система азбуки и скорописи, составляющая специальную принадлежность женского образования, затем -- отечественная мифология и история, литература и поэзия вместе с "языком цветов и иною символикой, а главнейшим образом изящныя искусства: рисование и вышивание по шелку и по кисее, танцы состоящие из пластически красивых поз, условной игры веером, мимики и классических балетных па, батманов и прочей хореографической премудрости; музыка, то есть умение играть на самсине (японская гитара), гото (род гуслей или цимбал), кокиу (род виолончели со смычком), бива (род мандолины или торбана) и на разнообразных барабанах; наконец, пение, в предмет которого входят исторические и героические баллады, нежные романсы и юмористические песенки, сопровождаемые по большей части соответствующим танцем и мимическою игрой. Ученицы, смотря по своим наклонностям и способностям, в последствии избирают себе одно из этих искусств как специальность и стараются в нем усовершенствоваться. Вместе с этим в чайных школах усваивается навыком изящество манер, грация движений и умение поддерживать светские разговоры. Японские гейки по преимуществу славятся своим остроумием -- это, так сказать, Француженки крайнего Востока. Но кроме подобных чайных школ высшего разбора, существуют еще особые учительницы, из бывших же воспитанниц этих самых школ. Иногда они принимают девочек на воспитание к себе на дом, а чаще всего сами, за известную плату, ходят в семейные дома и преподают там дочерям-подросткам все свои знания и искусства. Девушки этих последних семейств, разумеется, не поступают в профессиональные гейки: они хранят свои знания про себя, и нередко, когда в домашнем кругу соберутся гости, выступают пред ними с самсином и веером, занимая дружеский кружок мимическими танцами и пением; какой-нибудь молодой человек в это время пленяется молодою искусницей и -- глядь -- через несколько времени обоюдная судьба их, к общему удовольствию, разрешается законным браком. Впрочем и профессиональные гейки в большинстве своем далеко не принадлежат к числу особ легко доступных. Прежде чем подарить своею благосклонностию, гейка любит всласть помучить человека, как московская Цыганка былых времен, влюбить его в себя, заставить ухаживать за собой, и когда влюбленный, по-видимому, готов уже на всякие глупости, пред ним нередко поставляется вдруг самым деликатным образом крутая дилемма: либо сочетайся законным браком, либо ищи себе утешения в другом месте. Но если гейка влюбится сама, она в большей части случаев очертя голову приносит в жертву своему чувству, все, не заботясь о последствиях, тем более что по японским взглядам, увлечение не поставляется в особый грех девушке, пока она свободна располагать своею судьбой, то есть пока не связана с кем-нибудь обещанием замужества. Но если гейка и увлеклась однажды до серьезного шага, то это вовсе еще не значит что, разочаровавшись рано или поздно в предмете своего увлечения, она тем самым открывает себе на будущее время широкую дорогу для дальнейших увлечений легкого свойства; вовсе нет: гейки, как и московские Цыганки, любят что называется "соблюдать себя", а этом их престиж, их магнитная сила. Вообще, они не легко сдаются на предложения своих поклонников. Есть, конечно, исключения, как везде и во всем, но большинство их, при всей развязности языка и жеста, неизбежной в вечерних собраниях чайных домов, держит себя очень осторожно. Так-то в мире геек бывает обманчива наружность, и с новичками-европейцами, и в особенности с Англичанами, выходя иногда из-за этого презабавные истории.}
   Разместясь между нашими стульями, около хибачей, наши гейки приняли на себя роль Геб и очень усердно подливали нам в стаканы. Чуть отвернешься или перекинешься с кем-нибудь словом, глядь -- стакан уже дополнен доверху, и гейка с лукаво-кокетливою улыбкой подносит его вам, приговаривая своим певуче свежим голоском: "Дозо аната!.. Дозо!" {Прошу покорно, пожалуйста.}. А сколько было потрачено ими болтовни похожей на птичье щебетанье, и болтовни, судя по тону и улыбкам, вероятно очень любезной, очень занимательной, очень остроумной, но -- увы!-- все сие потрачено было втуне, ибо мы по-японски понимаем мало, а обращаться за всяким словом к переводчику и долго, и скучно. Но помимо языка, остается понятен взгляд, интонация, мина, жест, благодаря чему мы не только кое-что понимали, но даже и болтали с гейками: они по-японски, мы по-русски, они смеялись, мы тоже, и выходило это превесело. Спросил их кто-то: как они полагают, кто мы такие, какой нации?-- "О, без сомнения, Китайцы!" отвечала бойкая девушка, желая этим сделать наибольший комплимент варварам-иностранцам. Вот когда воочию оправдалось сказанное нам еще в Иокогаме что Нагойе славится красивыми женщинами и щеголяет искусными гейками. В самом деле, эти девушки вполне прелестны и даже изящны. В особенности выдавалась между ними одна, лет пятнадцати, обладавшая длинными бархатными ресницами, маленьким горбатым носиком и маленькими, словно вишенки, пунсовыми губками. Ее глубокий томный взгляд, ее нежная белая кожа, и эта пышная прическа из своих волос, с живыми цветами и блестками, и этот прозрачно-легкий креповый киримон, расшитый шелками и золотом, гибкая продолговатая шейка, маленькая, изящно выточенная ручка, маленькая ножка,-- все это делало ее похожею на прелестную фарфоровую куколку очень тонкой, изящной работы. Есть однако у всех у них одна маленькая привычка, с европейской точки зрения не совсем-то красивая: каждая из них, нет-нет, да вдруг и шморгнет в себя носиком, вместо того чтобы высморкаться. Впрочем, эту привычку замечали мы безразлично у всех Японцев и Японок, и -- что же делать!-- к таким маленьким недостаткам можно быть пока снисходительным.
   В конце обеда.... Кстати, что сказать об обеде? Скажу одно: все его блюда по своему характеру, составу и вкусу оказались нам очень знакомы. Оно и не мудрено, так как готовить обед был приглашен распорядителями адмиральский повар Японец Федор, а Федор повар очень хороший. Тайну сию он и поведал нам в тот же вечер... Итак, в конце обеда заметили мы сквозь бумажную оклейку решетчатой стены, выходившей во двор музея, что там, за стеной, все вдруг осветилось красным заревом. "Уж не пожар ли?" подумалось нам, тем более что пожары в японских городах так часты; но не успели мы передать свои тревожные сомнения нашему переводчику, как рамы составлявшие эту стену моментально раздвинулись в обе стороны, и нам осталось только ахнуть от неожиданного сюрприза. За стеною находилась еще довольно широкая наружная галерея; она вся была освещена теперь рядами пунцовых фонарей-баллонов, а пол ее затянули сплошным ковром. К счастию, в это время погода совсем переменилась, ветер упал, и воздух стал мягок. Звездное синее небо и пальмы-латании, посаженные во дворе около галереи, составили фон и декорации этой импровизированной театральной сцены.
   Вдруг раздались звуки самсинов, бивы и там-тама, и наши гейки, которые успели как-то незаметно выскользнуть пред тем из столовой, вдруг показались в одном конце освещенной галереи. Вооруженные веерами, они плавно выступали одна вслед за другою, в такт своей музыки, выделывая легкие па и медленно, но свободно и грациозно откидывая руки то в правую, то в левую сторону, в роде того как это делается в "лезгинке". Выстроясь в ряд, лицом к зрителям, на средине галереи, они отдали общий глубокий реверанс, и стройно перегнувшись несколько назад в стане, с запрокинутыми над головой руками, начали медлительно-плавный балет по всем правилам классического японского искусства. Танец сопровождался игрой на инструментах и пением какой-то героической баллады. Музыкантши и певицы были одеты в более темные цвета, и между ними не находилось ни одного артиста-мужчины.
   Что сказать вам о классическом японском балете? Он так же оригинален как и все в Японии. Есть позы, движения и группы исполненные такой своеобразной красоты, такой изящной, плавной грации, а иногда и драматизма, каким, без сомнения, позавидовала бы любая европейская балерина и нашла бы чем позаимствоваться у японских геек. Но в то же время есть другие движения и позы которые просто оскорбляют европейский глаз и эстетическое чувство своею резкостью, угловатостью и вообще некрасивостью. Одна из таковых, например, заключается в том что танцовщица прыгнет как-то по лягушечьи, быстро перевернется задом наперед, и сильно стукнув об пол пятками, широко расставит ступни, согнет и выставит вперед коленки, и как-то полуприсядет на воздухе, да так и останется на минуту,-- ну, совсем противно, хоть не гляди!... Точно так же и во втором танце, который весь исполнялся в быстром темпе, под оживленное allégro музыкального аккомпанемента. Все было шло хорошо: работали у геек искристые глазки и живые улыбки, работали распущенными веерами обнаженные руки, работали ножки, выделывая дробные, замысловатые и красивые па; сгибались лебединые шейки; ходили трепетно плечи и торс; и стан и бедра эластически проделывали сладострастно шаловливые движения, свойственные танцам решительно всего Востока, как вдруг финал.... О, этот ужасный финал! Никогда я его не забуду. Это была чисто ложка дегтя испортившая бочку меду. Представьте себе что они сделали: быстро подобрав и закрутив вокруг ног, по щиколотку, свои киримоны, все враз опустились на колени, враз поклонились до земли зрителям и вдруг стали все кверху ногами!.... Этою неожиданною, экстравагантною позой и закончился отдел танцев. Я не понимаю каким образом Японцы, люди вообще одаренные в значительной степени очень чутким чувством изящного, могли находить это безобразие милым, смеяться и аплодировать. Что до меня, то могу только сказать что это было ужасно некрасиво, неженственно, грубо, и скверное, коробящее впечатление усиливалось еще оттого что под этими по-клоунски поднятыми ногами лежали, прижавшись к полу щекой, такие прелестные, свежие личики.
   Вслед за балетом начался концерт, напомнивший мне по какой-то аналогии старую оперетку Зуппа Zehn Mädchen und kein Mann: там задается молодыми девушками концерт на девяти деревянно-соломенных инструментах; здесь нам преподнесли его тоже молодые девушки на девяти... барабанах. Ей-Богу, не сочиняю! Так-таки на девяти несомненнейших, настоящих барабанах. Вышли девять артисток и расселись рядышком на галерее, поджав под себя ноги. У каждой был барабан, отличавшийся от остальных своих сородичей какою-нибудь особенностью устройства и звука. Артистки-барабанщицы начали с того что стали настраивать в какой-то, им одним известный тон свои инструменты,-- нельзя же без настройки. Одни из этих инструментов гудели как турецкие барабаны, другие рычали как китайские гонги, третьи рассыпались рокочущим звуком дроби просыпанной на металлическое блюдо, четвертые издавали короткий и глухой звук, подобный сжатому в руке колокольчику, пятые, похожие с виду на песочные часы Сатурна, как-то гавкали и лаяли совсем по-собачьи, шестые... Но довольно, всего уже не упомню. Знаю только что не без некоторого внутреннего ужаса и опасения за свои уши ожидал я начала этого soi-distant "музыкального" удовольствия. Девицы наконец состроились, приняли надлежащие позы предписанные правилами этого искусства (а именно, руки вооруженные барабанными палками и скрещенные к плечам) и, в ожидании момента, уставились глазами на среднюю барабанщицу, по знаку которой и началась наконец пиеса.
   Игра на барабане составляет здесь такое же искусство как и танцы, как пение или игра на гото и самсине; она тоже входит в цикл предметов женского всестороннего образования. Для игры на барабане существуют свои законы, строго выработанные правила, свои условные жесты, позы, манера как когда держать палки, как ударять ими от плеча, от сердца или прямо вперед от груди, как бить -- pianissimo или fortissimo; словом сказать, это целая наука. Чудно и странно, разумеется, с непривычки слушать такую жестокую музыку, но прислушавшись, пообвыкнув немного, начинаешь находить в ней что-то смешное, какую-то комическую, хотя и довольно нелепую веселость, тем более что гейки действительно ловко владеют своими инструментами и умеют извлекать из них порою самые тихие, можно сказать почти музыкальные звуки, похожие на рокот журчащего ручейка и перезвон капель льющейся воды. Но за то когда пойдут crescendo громоподобные раскаты, китайское рычанье и собачий лай,-- тут уже требуется сугубое самоотвержение чтобы не заткнуть себе уши и не бежать без оглядки из комнаты. И как это право такие маленькие пальчики могут наносить такие жестоко-сильные удары по барабанной шкуре, а такие нежные ушки безвредно выдерживать столь оглушительную пытку!..
   Не знаю, знакомо ли этим артисткам мудрое правило гласящее что "хорошенького -- понемножку", но на наше счастье, на сей раз они, как будто руководствуясь оным, окончили свой концерт довольно скоро и удалились со сцены, провожаемые рукоплесканиями своих соотечественников, от которых не отставали и мы из понятного чувства учтивости и благодарности за кратковременность доставленного нам барабанного наслаждения. А то ведь "в большом количестве" это, как и семинарские канчуки у Гоголя, была бы "вещь нестерпимая".
   Пользуясь минутой ухода геек, мы стали прощаться с нашими любезными хозяевами и отправились на крыльцо -- надевать на нижней ступеньке сапоги оставленные на дворе. Процедура эта скучная, утомительная, крайне неудобная, потому что сапоги за целый день под дождем порядочно-таки насырели; но ничего не поделаешь: таков уж обычаи правило вежливости и приличия, и хорошо еще что в ту минуту дождя не было.
   В тот момент когда, распростившись окончательно (церемонность требует чтобы гости откланивались по крайней мере три раза), мы съезжали в дженерикшах со двора, у ворот раздались вдруг женские крики, сопровождавшиеся маханием пунцовых фонарей. Оказалось что это все те же гейки и музыкантши делают в нашу честь прощальную манифестацию, а пунцовый цвет фонарей, как нам объяснили, означает выражение приветствия и почести. Так закончился у нас этот оригинально проведенный день в оригинальном японском городе.
  
   3-го марта.
   Около трех часов пополудни мы распростились на пристани Мия с господином Номура, секретарями и нашим милейшим почтмейстером Шпекиным и пустились в море на паровом баркасе, присланном с "Африки". День был хотя и солнечный, но сильный порывистый ветер налетел шквалами и доходил до степени шторма. Нас-таки сильно покачивало и обдавало солеными брызгами. Волнение было, что называется, "здоровое", так что за гребнями волн нашей "Африки" сначала почти вовсе не было видно; потом через полчаса плавания показались из-за горизонта ее мачты, а через полчаса и вся она вырисовалась наконец вдали перед нами. После двухчасового бурного плавания баркас благополучно пристал к ее борту. Судно стояло так далеко от берега, что даже при ясной солнечной погоде лишь с трудом можно было отыскать невооруженным глазом место, где раскинулся город, да и то в этом случае служила указателем башня Теней, белые стены которой сверкали под солнечными лучами.
  
   5-го марта.
   Утром 4 числа крейсер снялся с якоря и пошел в бухту Тоба, тоже не открытую для европейцев. Нам предстояло сделать оттуда сухопутное путешествие верст на пятнадцать в глубь страны, к знаменитому синтоскому храму, который почитается одною из величайших святынь древнеяпонской национальной религии. Но этому плану не суждено было исполнится. Пришли мы в Тоба в тот же день к вечеру. Местный окружной начальник со своим помощником тотчас же посетили нашего адмирала на "Африке" и очень обязательно взялись доставить на утро потребное число дженерикшей, которые должны были ожидать нас на пристани. И вот сегодня утром мы совсем уже было собрались съезжать на берег, как вдруг адмиралу подают только что полученную в Тоба на его имя секретную телеграмму, вследствие которой тотчас же было отдано приказание немедленно сниматься с якоря и идти в Иокогаму. То было извещение от нашего посланника из Токио о роковом событии 1 марта33.
  

Кообе и Хиого

Наш маршрут. -- Путь до залива Оосака. -- Коленчатый мост Минатогава-баси. -- Европейский городок Кообе. -- Городок Хиого, его значение и достопримечательности. -- Могила Тайра-но-Кийомори и несколько исторических о нем воспоминаний. -- Храм Минатогава-но-миа. -- Надгробный мавзолей Ксуноки Масасиге и его сына. -- Легенды об этих народных героях. -- Храм Искута-но-миа. -- Образчик японской поэзии и версификации. -- Трехколесный экипаж. -- Храм Суваяма-но-миа. -- Талисманы плодородия. -- Верное средство выйти замуж. -- Астрономическая площадка и вид с нее на окрестность. -- Яюнские самовары. -- Девочка-проводница и ее русская песенка. -- Нуно-бики, хиогские водопады. -- Базар Киосинг-ван и местные кустарные изделия. -- Завтрак в отеле "Хиого". -- Черта международных нравов. -- Отплытие из Хиого.

  
   11-го марта.
   Вследствие полученного вчера по телеграфу приказа С. С. Лесовского, крейсер "Африка" снялся с Иокогамского рейда в девять часов утра и пошел в Нагасаки. На этот раз мы не будем огибать океаном восточные и южные берега островов Сикока и Кю-Сю, а пойдем Внутренним или Средиземным Японским морем, отделяющим северные берега двух названных островов от южных побережий Ниппона.
   По выходе из Токийского залива в океан (под 35® северной широты) крейсер взял курс прямо на S, следуя мимо группы маленьких островков и отдельных скал, разбросанных цепью на протяжении около сорока миль. Некоторые из этих скал торчат из воды или четырехстороннею глыбой, или черепашьею спиной, или, наконец, в виде сахарной головы и достигают, как например, скала Утоне, без малого семисот футов высоты.
   Проходили мимо двух вулканов, находящихся в этой же островной группе. Один из них, в 2556 футов высоты, чернеется скалистою грудой на ближайшем к Токийскому заливу острове Вриес (по-японски Ойо-сима), а другой на Косу-сима, верстах в сорока южнее. Оба вулкана находятся в действии, и над вершинами их вечно клубятся густые облака белого дыма. По ночам их зарева служат для мореходов естественными маяками; но мы проходили днем, и нам не удалось видеть этой, как говорят, довольно красивой картины. Зато очень эффектна была влево от нас высокая и широкая вершина острова Миаки, покрытая вечными снегами. Миаки лежит почти напротив Кокосима, и канал между ними, кажется, не превышает в ширину десяти миль.
  
   12-го марта.
   С шести часов утра встретили в океане сильный ветер, который задул нам в левую щеку от SO. Мы уже рассчитывали иметь дело с форменным штормом, но, к общему удовольствию, после полудня ветер стих. Зато в воздухе стало вдруг холодно, несмотря даже на теплое течение Куро-Сиво, в области коего мы в это время находились. Говорят, что глубина океана в этих местах достигает 4.655 сажень (9 верст и 155 сажень). Даже как-то жутко становится, как подумаешь, какая страшная глубь под тобою...
  
   13-го марта.
   Сегодня, вступив на рассвете в один из бассейнов Внутреннего моря, называемый Идсуди-нада или заливом Оосака, мы бросили якорь в восемь часов утра на рейде Кообе в обширной и безопасной гавани Хиого, которая до 1868 года служила центром всей морской и каботажной торговли Японии. Здесь застали мы наши военные клипера "Наездник", "Джигит" и шхуну "Восток" (Сибирской флотилии), пришедшую сюда чиниться. К девяти часам утра размен салютов и представление адмиралу командиров названных судов с рапортами, а равно и визит немецкого консула, исполняющего заодно и обязанности русского консульского агента, словом, все неизбежные портовые церемонии были окончены, и мы получили возможность съехать на берег.
   Хиого и Кообе лежат рядом на низменном берегу Ниппона, отделяемые один от другого речкой Минато (Минато-гава), через которую перекинут преоригинальный пешеходный мост, построенный на сваях прямоугольными зигзагами, идея которых заимствована у Китая, где она служит символом извивов змеи, а по сродству со змеей также и символом священного дракона. Настилка на мосту досчатая, а легкими перилами служат длинные бамбучины. Вся эта с виду очень затейливая постройка проста, легка и изящна.
   Кообе, в сущности, не более как европейский квартал города Хиого. Он представляет собою небольшой, но очень чистенький городок, разбитый на правильные участки с широкими, превосходно шоссированными улицами, аллеями вдоль тротуаров и очень красивыми домиками, которые, к нашему удивлению, вовсе не носят исключительно индустриального и тем более англо-колониального характера, а напоминают миловидные и несколько капризные дачные постройки. Тем не менее, мы нашли в Кообе много прекрасных и обширных магазинов, между которыми первенствует фирма торгового товарищества "Хиропа". Тут же находятся: банк японского общества "Мицуй", учительский японский институт, телеграфная и железнодорожная станции, почта, здание губернского правления (Хиого-Кен) и здание постоянной выставки местных произведений -- базар "Кио-сингван"; вроде токийского "Кванкуба", только в гораздо меньших размерах. Консульские дома по обыкновению заняли лучшие места на набережной. В поперечных улицах стоят две небольшие церкви -- англиканская и католическая при коих живут миссионеры. Словом, Кообе процветает и с каждым годом растет больше и больше. Барон Гюбнер, посетивший его в 1872 году, нашел там от двухсот до трехсот жителей, считая в том числе и подвижное временное население, а в 1879 году народная перепись, предпринятая японским правительством, насчитала в Кообе уже 13.295 оседлых обывателей. В Хиого по той же переписи считается 36.896 жителей, что для японского города очень и очень немного.
   Наружное знакомство с Кообе заняло у нас не более получаса времени, и так как в нашем распоряжении оставалось лишь несколько свободных часов для отплытия в дальнейший путь, то и надо было поторопиться осмотром местных достопримечательностей, которые частью сосредоточены в самом Хиого, частью же разбросаны в его ближайших загородных окрестностях. К нам присоединился командир "Наездника", капитан-лейтенант Кологерас, с несколькими из офицеров, успевшими уже за время своей стоянки на здешнем рейде достаточно ознакомиться со всем, что могло представить какой-либо интерес для любознательности путешественников, и таким образом мы получили в лице их прекрасных руководителей нашей экспедиции. Они же добыли нам и "языка" -- молодого японца, хорошо объясняющегося по-русски. Заручившись таким важным подспорьем, мы взяли себе надежных курама и покатили целою вереницей в легких дженерикшах осматривать Хиого и его достопримечательности.
   Хиога по-японски значит арсенал. Предполагается, что некогда здесь находилось какое-либо хранилище оружия; исторически же известно только, что в XII веке христианской эры один из героев японской истории Тайра-но-Кийомори переместил сюда (на короткое, впрочем, время) императорскую столицу из Киото, и что тогдашнее название этого места было Хукухара. Это последнее имя сохранилось и до сих пор в названии одной из местных улиц, которая служит центром квартала куртизанок. Я уже упомянул, что до сношений с европейцами Хиога считался первым из трех первоклассных японских портов. С ним соперничали: Симоносеки, на юго-западной оконечности Ниппона при выходе из Внутреннего моря в Корейский пролив, и западный порт Ниигата, на Ниппоне же, в Японском море против острова Садо (или Сандо). Но в настоящее время с открытием нескольких портов для европейской торговли и, в особенности, с освоением Японией коммерческих пароходов, порт Хиого уже утратил прежнее свое значение безусловной первоклассности для всего государства, сохранив его лишь для южных провинций острова Ниппона и для Киото.
   Наши курама прежде всего привезли нас к могиле Тайра-но-Кийомори, находящейся в ограде одной бонзерии. Это местная историческая знаменитость. Надгробный памятник высечен весь из серого гранита и представляет собою башню наподобие буддийской двенадцатиярусной башни со шпилем, воздвигнутую на высоком четырехстороннем цоколе. Высота всего мавзолея около пятнадцати аршин. Он стоит под сенью высоких сосен и обнесен в квадрат массивною каменною оградой, состоящею из ряда четырехгранных столбиков, поставленных на равном друг от друга расстоянии между двумя длинными каменными брусьями, из коих один на каждой стороне положен в основание, на землю, а другой -- в венец, на головке столбиков. Перед оградой спереди -- пара высоких канделябров, и между ними наполненная белою золой жертвенница, где курятся благовония и тлеют заупокойные курительные свечи. Все это высечено из гранита и стоит на каменных цоколях. Дежурный бонза, вышедший к нам навстречу, предложил мне фотографический снимок мавзолея и маленькую брошюрку на рисовой бумаге. В брошюрах изложено вот что:
   Киоймори из рода Тайра был любимцем юного микадо Боаойе (иначе Кононие), царствовавшего в XII веке. {Вступил на престол в 1142 году, трех лет от роду, и умер в 1155 году, шестнадцатилетним юношей.} Отец Кийомори, в награду за свою верную службу государю, был пожалован им придворною дамой, которая в ту пору была уже беременна от самого микадо. Обычай жаловать любимцев императорскими фрейлинами существовал в Японии в древние времена. Микадо, жалуя отцу Кийомори свою даму, не скрыл от него ее тайну и поставил даже условием что если у нее родится дочь, то он, микадо, возьмет ее к себе на правах принцессы императорского дома, а если сын, то нареченный отец обязан усыновить его и дать ему фамилию Тайра. Родился мальчик, которому нарекли имя Кийомори. Микадо осыпал его милостями и не оставлял до самой своей смерти, которая последовала когда Киомори уже достиг совершеннолетия. В это время сильно соперничали между собою из-за властной должности первого министра две знаменитые фамилии: Тайра и Минамото. Та и другая представляли собою две боковые ветви царственного рода. Кийомори был честолюбив, хитер и склонен к интриганству; фамилия же Минамото издревле отличалась доблестями и насчитывала в своих рядах не мало знаменитых деятелей на разных поприщах государственной и общественной жизни. Ловкому Кийомори удалось посредством интриг перессорить между собой членов этой фамилии до такой степени что дело дошло у них до междоусобицы, которою Кийомори и воспользовался чтобы захватить себе власть первого министра. Разрозненные Минамото, увидев этот результат, поняли наконец коварный план Кийомори и соединились чтобы напасть на него и низложить с должности. Последний ожидал этого и, зорко следя за своими врагами, успел как раз вовремя накрыть их заговор. Это дало ему повод истребить почти весь род Минамото: одних он приказал казнить, других заточил на всю жизнь в казематы, третьих отправил в отдаленнейшие ссылки. Но Провидение уже готовило ему будущую кару. Он влюбился в красавицу Токива-го-сен, вдову своего главного соперника Тамейоши-Минамото, которого убил собственною рукой. Вдова сдалась на его горячие мольбы и клятвы под тем лишь условием чтоб он пощадил жизнь трех ее сыновей от покойного мужа, приговоренных им к казни. Кийомори согласился и даже оставил их при матери. Но в последствии, когда любовь его к ней стала остывать, а подозрительность возвращаться, он удалил старшего ее сына, в последствии знаменитого Йоритомо, в отдаленную ссылку, на остров Хируга, а двух младших приказал постричь в монахи и отправил в дальние буддийские монастыри.
   Овладев должностию первого министра, Кийомори удерживал ее за собою при пяти последующих императорах {Го-Сиракава (1155--1158;, Нижо (1158--1165), Року-жо (1165--1168), Така-кура (1168-1181) и Атоку (1181--1185).} и систематически заместил все государственные должности членами усыновившей его фамилии Тайра: одним роздал сановные места при дворе и в государственном совете, других поставил над государственным ополчением, третьих назначил губернаторами провинций, а всех вообще друзей и сторонников своей фамилии рассадил на прочие подначальные должности при дворе г" ло администраций. С помощью такой системы, которой неуклонно держался всю свою жизнь, Тайра-но-Кийомори сделался наконец всемогущим и даже женил на своей дочери наследника Японского престола, принца Така-кура, сына императора Року-жо, и под конец своей жизни видел на троне собственного внука, четырехлетнего Атоку. Но подозрительность его относительно действительных или только мнимых своих недоброжелателей и приверженцев рода Мияамото не засыпала в нем ни на минуту. Шпионство и сыскная часть работали у него неутомимо, причем были в ходу самые жестокие пытки и казни, до сожжения живьем на костре включительно. Террор и непотизм господствовали во всей Японии до такой степени что у современников сложилась даже пословица: в наше де время кто не из Тайра, тот не человек. Бесконечные и часто нелепые капризы Кийомори, его притворство, коварное интриганство, нервная раздражительность и бесконечные жестокости надоели наконец императору Така-кура, и даже более того: они надоели самим родичам и приверженцам тирана, не говоря уже о большинстве феодальных князей (даймио), гордость коих беспрестанно оскорблялась его высокомерием, и которые ежечасно должны были ожидать себе всякого зла от его вздорной подозрительности и мимолетного, случайного каприза. Такой порядок вещей тянулся однако же долгие годы, когда наконец, уже на закате жизни Кийомори, вдруг вспыхнуло на севере Ниппона восстание, поднятое старшим из трех сосланных им братьев Минамото, энергичным и даровитым Йоритомо. Придворная знать, кунгайи и даймио, выведенные из последнего терпения, обратились к Йоритомо от имени Го-Сиракава, отрекшегося от престола деда Атоку, с мольбой освободить их от Кийомори. Йоритомо согласился. Тогда оба его брата, насильственно постриженные некогда в монахи, бежали из своих монастырей, и соединясь с Йоритомо, приняли начальство над двумя отрядами восставших дворян и поселян и двинулись с ними к югу. Кийомори выслал против них собранное им ополчение, но оно было разбито в нескольких сражениях и рассеяно. Такая же участь постигла и второй призыв ополченцев, из коих многие перешли даже на сторону братьев Минамото. Видя что Йоритомо уже занял Камакуру и угрожает оттуда непосредственно самой столице, Тайра-но-Киомори насильно забрал с собою старика Го-Сиракава и младенца-императора Атоку и отступил в Хиого, чтобы быть поближе к морю на случай дальнейшего бегства. В это же время он перенес сюда из Киото все государственные регалии и реликвии, казну и все центральное управление. Таким образом Хиого, или тогдашний Хукухара, сделался временною столицей. Мучась бессильною злобой на успехи восстания и страшась личной мести Йоритомо за убитого некогда отца, за поруганную честь матери и за весь род Минамото, обессиленный Кийомори заболел нервною горячкой" Но и умирая, он не смирил своей злобы, и за час до смерти кричал еще: "Не надо мне заупокойных молитв, не надо никаких религиозных церемоний, но принесите, непременно принесите на мою могилу голову Йоритомо!" Это были его последние слова и единственное оставленное им завещание, которое, однако же, осталось без исполнения. Тайра-но-Кийомори умер в 1181 году и был погребен в Хиого. Его сородичи воздвигли ему надгробный мавзолей, столь же тяжелый как и сам он был при жизни. По смерти его, Йоритомо освободил Го-Сиракава, и основавшись в Камакуре, предпринимал несколько счастливых экспедиций против членов и сторонников рода Тайра. В этих военных предприятиях в особенности отличался младший брат его Йосицуне, как даровитый полководец. Благодаря ему, Йоритомо, спокойно оставаясь у себя в Камакуре, мог в течение четырех лет изгнать всех самураев Тайра и истребить их в нескольких сухопутных и морских битвах при Хиого и на Внутреннем море. Впрочем, это было и не особенно трудно, так как самураи Тайра, воспитанные среди придворной роскоши и привыкшие к утонченно изнеженной и распутной жизни, были не особенно стойкими воинами. Император отрок Атоку, вместе со своею матерью (дочь Кийомори), должен был в 1185 году бежать на остров Кью-сю, но переплывая через пролив Симоносеки, нечаянно упал с борта в воду и утонул. Трагический конец жизни и похождений рода Тайра не раз уже служил, да и до сих пор еще служит неисчерпаемою темой для романов, театральных пиес и народных песен, известных под именем "цикла о последней судьбе самурайев рода Тайра".
   Истребив таким образом в честном бою всех врагов рода Мивамото, Йоритомо возвел на престол Готова, брата утонувшего Атоку, под регентством старца Го-Сиракава, а сам сделался первым министром и избрал Камакуру постоянною своею резиденцией. Он первый основал в 1186 году, по смерти Го-Сиракава, систему сёгунальского управления и принял от микадо Готова ложалование высоким титулом сёгуна (сей-тай сегун). Правление его продолжалось семнадцать лет (с 1185 по 1202 год), и должность его, вместе с титулом, унаследовал по нем старший сын его Юрийё.
   Замечательна также и судьба Йосицуне, младшего брата Йоритомо. Несмотря на то что был ему обязан главною долей своих политических успехов, Йоритомо в последствии стал завидовать его военным талантам. Он не мог совладать с этим своим нехорошим чувством и, мало-по-малу охладевая к брату, начал даже его преследовать. Тогда, перерядившись в костюм странствующего бонзы, Йосицуне тайно бежал из Камакуры на остров Езо (Матсмай), а оттуда переплыл на азиятский материк, в Манчжурию, и никогда уже более не возвратился в страну Восходящего Солнца. По мнению некоторых ученых, не только японских, во и китайских, Йосицуне есть ни кто иной как знаменитый Чингисхан, герой всемирной истории XIII века. По крайней мере, Йосицуне по-китайски произносится как Ченгикэй, и в этом названии ученые видят созвучие с Чингисханом.

* * *

   От мавзолея Тайра-но-Кийоморе повезли нас к другому историческому памятнику, -- могиле народного героя Ксуноки Масасиге, который погребен в ограде синтоского храма Минатогава-но-миа. Путь к этому храму лежит по длинной прямой улице Тамон-тоори, часть которой идет над срезом почвы по возвышенной насыпи вровень с крышами стоящих внизу домов. Название свое улица эта получила в честь того же Ксуноки Масасиге, который в детстве носил имя Тамон.
   Храм Минатогава-но-миа называется по имени протекающей подле него речки. Я не стану описывать его, так как в общем это все то же, что уже известно читателю из прежних моих описаний. В ограде его мы нашли постоянную ярмарку, в том же роде как под Асаксой в Токио. Как в Асаксе, и здесь тоже показывают коня-альбиноса, только здешний конь молодой и лучше содержится. Он прекрасно защищен, и белая шерсть его для придачи ей большей серебристости слегка подкрашивается синькой. Благочестивым посетителям предоставляется вволю кормить его бобами, которые тут же выставлены порциями на тарелочках, причем дежурный коскеис-конюх из братства "Кануси" предупредительно объясняет, что это -- таберо (обед) для коня, -- не угодно ли, мол, покормить его ради доброго дела? Охотников на это всегда находится в избытке, и таким образом содержание коня не только ничего не стоит местным жрецам-кануси, но еще приносит им некоторый доходец. Другим подобным же источником дохода служат два маленькие прудика, выложенные камнем и украшенные водяными растениями. В одном из них плавает множество прелестных редкостных рыбок, так называемых "Телескопов", пучеглазых "Вишен", бахромчатых тупоносых "Креолов", "Рубинок", "Золотых" и "Ружеток", а в другом ползают красивые черепашки, для которых на искусственном каменном островке устроено жилище в виде высеченного из камня храмика. Рыбок и черепашек посетители кормят розовыми рисовыми лепешками, покупая их у нарочно приставленного коскеиса. Из художественных произведений замечательны здесь громадные бронзовые и фарфоровые, с синим рисунком, канделябры, украшающие священный двор. Показывают также как редкость большой кусок окаменелого дерева и группу саговых пальм, окруженною каменною решеткой, но какое значение имеет то и другое, мне не удалось добиться.
   Намогильный мавзолей Ксуноки Масасиге и его сына Масацуры приютился под сенью нескольких японских сосен, и он представляет собою высокий четырехсторонний цоколь, на котором воздвигнута круглая колонка. Памятник прикрывается сверху четырехскатною кровлей деревянного навеса; окружают его несколько каменных канделябров, в которых теплятся лампады. Здесь, как и у гробницы Кийомори, нам предложили брошюрку посвященную памяти героя Ксуноки. Приводу ее содержание:
   Ксуноки Масасиге -- крупная личность в истории борьбы императоров с сёгунами. Его отличительные черты -- честность, храбрость и верность своему законному государю. В первой половине XIV века (нашей эры), 96-й микадо, по имени Го-Дайго, втайне готовился окончательно уничтожать невыгодную для императоров власть сёгунального управления. Но, к сожалению, замысел его преждевременно открылся тогдашнему сёгуну из рода Ходжио. Так как династия Ходжио вообще отличалась не только грубостью, но а жестокостью в обращении с предшествовавшими императорами, из коих трое были даже сосланы на дальние острова, то Го-Дайго, опасаясь и для себя такой же участи, поспешил бежать на юг. Там очутился он в совершенно беспомощном положении, не имея на кого опереться, потому что все боялись грозного сёгуна. И вот, однажды увидел он знаменательный сон. Приснилось ему будто в южном саду его киотского дворца выросло большое дерево, под тенью которого играли два маль чика. Видя что микадо так опечален, мальчики с участием сказали ему: "Тебе, государь, негде жить как только под этим деревом." Проснувшись, Го-Дайго стал думать о значении своего сна, и наконец разгадал аллегорический смысл его: если соединить два слова--"дерево" и "юг", то выйдет (по-японски) ису-поки. "Значит надо обратиться к кому-нибудь из фамилии Ксуноки", решил микадо, и пошел за советом к местным бонзам. Те сообщили ему что между окрестными жителями действительно есть некто Ксуноки, по имени Масасиге, который еще в молодости сумел укротить одно туземное восстание и получил за то награду от правительства. Микадо пошел к нему, и когда обратился к нему за советом, то Ксуноки Масасиге сказал: "Камакурския войска (то есть войска сёгуна, резиденцией коего была в то время Камакура) действительно отличаются храбростью, так что едва ли даже соединенныя силы мирных жителей всей остальной Японии могут иметь против них какой-либо успех. Тем не менее, государь, не отчаивайтесь: пока жив Масасиге, сёгун ничего не поделает, так как мы поведем с ним борьбу не столько кулаком, сколько умом,-- ну, а восточные варвары (то есть сёгунальные войска) на счет последнего пока еще слабы." После этого Ксуноки хотел было тотчас же объявить себя сторонником микадо и выпустить воззвание к народу, чтобы все верноподданные стекалась под его знамена, но рассудил что сначала лучше обделывать это предприятие без огласки, и занялся укреплением своего замка и набором войск. Деятельность Ксуноки не укрылась от внимания сёгуна. По повелению последнего, тайно высланный отряд войск сделал внезапное нападение на жилище императора и похитил Го-Дайго. После этой удачи, армии сёгуна осадила замок Ксуноки, где у Масасиге была в ту пору собрана только с небольшим тысяча человек защитников. Но недостаток численности Ксуноки восполнил смелостью и находчивостью, которые и до сих пор служат предметом военно-народных расказов. Еще ранее подступа неприятельских войск, ему удалось облицовать наружные стены замка подвижными деревянными щитами, которые, подобно крышке от шкатулки, могли свободно ходит на нижних петлях, укрепленных во рву, вследствие чего верхние концы их, с помощью рычагов и цепей, получали, смотря по надобности, вертикальное и наклонное в ту и другую сторону положение. Снаружи щиты были окрашены под цвет каменных стен замка, так что издали невозможно было заметить обмана. Когда войска сёгуна, обложив замок, пошли было на приступ и, спустившись в ров, полезли "как муравьи" на стены, защитники, допустив их до известной высоты, вдруг привели рычаги в движение, вследствие чего щиты тотчас же приняли наклонное к неприятелю положение, и атакующие сверглись в ров, а затем щиты моментально пришли в прежний порядок. Осажденные, пользуясь эффектом этой неожиданности, произведшей большое смятение среди нападающих, стали забрасывать их во рву бревнами и камнями и пускали в них множество стрел. Таким образом, приступ был отбит, и неприятель поспешно отступил с большим уроном.
   В другой раз, пользуясь предрассветным туманом, Ксуноки приказал выставить на контрэскарпе, над гласисом, чучела одетые воинами, после чего осажденные громкими и задорными криками стали вызывать неприятеля к бою. Неприятель, предполагая вылазку, стремительно ударил на чучела, приняв их в тумане за живых людей, и с разбегу очутился во рву, причем задние, не зная еще в чем дело, напирали на передних, толкали их вперед и таким обрядом вскоре наполнили собою весь ров. Тогда осажденные стали поливать их сверху кипятком и забрасывать бревнами, камнями и пылающими головнями. Неприятель опять потерпел полную неудачу.
   Зная по какой дороге обыкновенно идет к осаждающему подвоз продовольствия, Ксуноки несколько раз тайно высылал на нее небольшие отряды, которые нападали из засады на неприятельские транспорты и отбивали их. Когда противник уже несколько привык к подобным нападениям, Ксуноки нашел что можно извлечь из этого и большую пользу чем простой захват продовольствия. Однажды ночью он снарядил на ту же дорогу более значительный отряд, приказав одной отборной части оного разоружиться и вложить свои сабли в хлебные мешки навьюченные частию на лошадей, частию на спины самих же этих воинов. Как только забрежжилась утренняя заря, люди с метками направились из назначенного пункта к окопам неприятельского стана, а другая часть их товарищей шумно сделала на них фальшивое нападение из засады и погнала пред собою мнимый транспорт в сторону неприятеля. Сторожевые части сёгунальных войск, думая что это простые погонщики и носильщики, свободно пропустили их за окопы, в тыл своего стана, и тотчас же ударили в гонги боевую тревогу, чтобы дать отпор преследующему отряду. На передовой линии завязалось дело, в котором вскоре приняли участие и остальные войска сёгуна, дружно напиравшие на отряд Ксуноки. Тем временем мнимые погонщики, оставленные в тылу без внимания, спешно вынули из хлебных мешков свое оружие, развьючили лошадей, обратив их под верх, и пользуясь общею суматохой, пешие и конные дружно ударили на неприятеля с тылу, оглашая его стан победными кликами. Ошеломленные внезапностью этого нападения и поставленные между двух атак, войска сёгуна поддались общей панике и на этот раз потерпели сильное поражение.
   С помощью подобных маневров, Ксуноки долго держался в осажденном замке, но наконец продовольственные запасы его стали истощаться. В виду этого обстоятельства, он пришел к необходимости нанести неприятелю решительный удар, с тем, чтобы победить, или доблестно погибнуть. Однажды, воспользовавшись темною, бурною ночью, он покинул замок с большею частию своих воинов и незаметно пробрался окольными путями в тыл неприятеля. В замке было оставлено лишь несколько преданных ему самурайев и ратников, которые на следующий день утром выступили из ворот его торжественною погребальною процессией, неся несколько норимонов с заколоченными гробами, и направились к одному из соседних кладбищ. На неприятельских аванпостах, конечно, тотчас же заметили эту процессию и отправили ко кладбищу небольшой отрядец разузнать в чем дело. Отрядец вступил в ограду, не встретив со стороны погребающих никакого сопротивления, и враги мирно сошлись над свежими могилами. На вопрос офицеров сёгуна, кого это погребают? -- удрученные печалью самураи объяснили, что геройский вождь их Ксуноки Масасиге со всеми своими военачальниками, убедись в невозможности дальнейшего сопротивления, так как в осажденном замке наступил уже голод, решили вчера на военном совете распустить в ту же ночь всех своим ратников, а сами покончили с собою посредством харакири и вот, теперь предаются земле их бренные останки. Сёгунальные офицеры тотчас же принесли эту весть в свой лагерь, где поднялось великое ликование и торжество по случаю мнимого успеха сёгуна. Решено было снять осаду и на утро идти обратно в Камакуру, а пока да похода военачальники устроили войскам большое пиршества с изобильными возлияниями. Весь день и весь вечер, да самой полночи, длилась гульба в сёгунальном стане, пока все не перепились наконец до такой степени что не стояли уже на ногах и заснули как убитые где лопало. На этом-то и строился весь расчет Ксуноки. Вскоре после полуночи, тихо и незаметно приблизился он со всеми своими людьми к неприятельскому стану и внезапно ударил на него с двух сторон, оглашая ночную тишину громкими победными кликами. В паническом ужасе, неприятель не мог оказать ему почти никакого сопротивления, так что в эту знаменитую ночь было истреблено более половины сёгунальных войск, а остальные рассеялись. Весть об этом новом успехе страшно поразила сёгуна, остававшегося в Камакуре, тем более что она дошла туда вслед за радостным известием о мнимом харакири Ксуноки. Но главное значение этой победы заключалось в том, что она необыкновенно подняла монархическое чувство во всем населении, и многие даймио, усомнясь в силе сёгуна, открыто перешли на сторону микадо. Один из этих князей даже прямо капал на Камакуру, и притом с таким успехом что сёгун (Нари-йози, 1335--1338), потерявший войска и столицу, с отчаяния сделал себе харакири. Таким образом, благодаря Ксуноки, борьба кончилась в пользу микадо Хо-Дайго, который тотчас же был возвращен из ссылки, где находился по воле сёгуна со времени своего плена.
   Но тут явился вскоре новый похититель власти, некто Асикага, который провозгласил себя сёгуном и поставил нового микадо, так что в Японии возникло двоецарствие, или, как говорили тогда, "южный и северный (новый) двор". Ксуноки, однако, не терял надежды справиться и с этим противником. Несколько нападений сделанных им на узурпатора были очень удачны, а в последнем из них Асикага был даже разбит на голову и бежал на остров Кью-сю. Ксуноки хотел было преследовать его и там, но, к несчастию, недальновидные вельможи окружавшие трон Го-Дайго воспротивились этому намерению, полагая что Асикага уже не опасен, а главное не желая чтобы сам Ксуноки еще более возвысился в глазах микадо своими дальнейшими успехами. Такая своекорыстная политика царедворцев не замедлила принести достойные ее плоды. Оставленный в покое, Асикага употребил все свои средства и энергию на то чтобы взволновать южные острова и, спустя несколько месяцев, высадился на Ниппон в Хиого, во главе многочисленной, прекрасно организованной и сильно вооруженной армии. В виду такой напасти, царедворцам пришлось обратиться к тому же Ксуноки; но этот последний сознавал что теперь борьба для него будет далеко не равная. В лице Асикаги он имел противника не менее энергичного и столь же даровитого как и он сам, но с тем еще преимуществом что за Аси какой стояла теперь громадная армия фанатически преданных ему приверженцев, видевших в успехе его дела свое собственное возвышение и благополучие; ряды же приверженцев Хо-Дайго, благодаря политике его царедворцев, значительно поредели. Тем не менее, Ксуноки решился драться. Собрав войска, он подступил с ними к Хиого, с целью дать тут решительное сражение, дабы, в случае удачи, сбросить противника в море. Но тайное предвидение уже заранее говорило ему что дело его проиграно. Предчувствуя, что будет убит, Ксуноки накануне битвы призвал к себе своего десятилетняго сына, и прощаясь с ним, объявил что сегодня же отправляет его домой, к матери. Масацура (сын его), заявил желание сражаться и умирать вместе с отцом. Но Ксуноки решительно воспротивился этому, говоря: -- "Ты еще слишком юн, чтобы воевать. Подожди несколько лет, и из тебя выйдет молодец, я уверен в этом. Теперь же оставляю тебе на память кинжал подаренный мне императором при первом его свидании со мною. Смотри же, милый, когда вырастешь, не жалей себя за своего государя". Обливаясь слезами, простился Масацура с отцом и в сопровождении дядьки отправился в родное поместье к матери"
   Предчувствие не обмануло Ксуноки. На другой день произошла отчаянная битва, в которой он был убит вместе со своим родным братом. Асикага торжествовал, зная, что теперь Го-Дайго лишился последней своей опоры.
   Спустя несколько дней известие о смерти отца дошло до Масацуры, и бедный мальчик пришел в такое отчаяние что решился с горя на самоубийство. Умная мать едва могла удержать его от харакири.
   -- Тебя назовут трусом если ты при таких обстоятельствах покончишь с собой, говорила она.-- Не сам ли ты рассказывал мне как отец пред последним сражением наставлял тебя каким образом должен ты вести себя после его смерти? Неужели же ты позабыл его завещание?? Нет, мой милый, так нельзя: надо наперед исполнить отцовскую волю!
   Ободренный этими словами матери, Ксуноки Масацура весь предался одной мысли, одному стремлению -- быть достойным своего отца. Даже в детских играх со сверстниками он всегда представлял себя полководцем и самою любимою его забавой было упражнение в сабельной рубке, причем Масацура всегда воображал себе будто он отсекает голову узурпатору Асикаге. С четырнадцатилетняго возраста он поступил в военную службу, где имел несколько случаев геройски отличиться, так что на восемнадцатом году от роду у же командовал императорскими войсками и почитался главною опорой "южного двора". К сожалению, малочисленность и равнодушие приверженцев Го-Дайго, равно как и недостаток войск, не давали свободно развернуться его военному таланту и действовать как хотелось. Но согласно отцовскому завету, он до конца остался предан своему законному государю и геройски умер за него в одном сражении, на двадцать втором году жизни. Похоронили его рядом с отцом в Хиого, а спустя несколько сот лет князь Мито, родственник сёгуна Току-гавы, поставил над ними мавзолей с надписью: "Верным слугам Ксуноки".

* * *

   От Минатогава-но-миа повезли нас к третьей местной достопримечательности религиозного характера. Это храм Икута-но-миа, построенный в честь божественной проматери Изанами. Название свое он носит от имени ручейка, текущего поблизости. Ко храму ведет прекрасное шоссе, на котором мы нашли развалины массивного гранитного тори, разрушенного недавним землетрясением. Храм стоит среди небольшой рощи, где роскошно развивались на свободе кипарисы, камелии и великаны-тики, которым насчитывают уже не одно столетие.
   День был ярко-солнечный, совсем весенний, а к одиннадцати часам утра сделалось даже жарко, так что мы с особенным удовольствием вступили под прохладную, вечно зеленую сень священной рощи. Там встретили мы "божьего коня", по обыкновению белого, которого коскеисы выпустили поразмяться на свободе из его "священной" конюшни, находящейся тут же при храме. Добрая кляча сосредоточено дремала, расставив ноги и свесив ленивые уши, словно бы она глубоко погрузилась в какую-то свою лошадиную думу. При нашем приближении "божий конь" не обнаружил ни малейшего беспокойства и даже внимания на нас не обратил, хотя мы были одеты в непривычные для него европейские костюмы, которых и до сих пор еще нередко пугаются японские животные. Около коня прыгал по травке ручной "священный" кролик чернопегой масти; для него нарочно поставлен под древесными, приподнявшимися от старости корнями низенький столик таберо, а под столиком блюдце с водой для питья. Кролик часто вскакивает на таберо, чтобы полакомиться капустною рассадой, принесенною ему в дар от чьего-то усердия.
   Храм принадлежит синтоскому культу и окружен всеми обычными принадлежностями оного, начиная с центральной открытой эстрады среди двора, с которой жрецы-кануси в высокоторжественные дни начинают свое шествие ко главному храму через священные внутренние ворота и до открытой театральной сцены, где в известные праздники дается кагура, то есть священные представления и танцы под звуки священной музыки. Самый храм очень невелик и тесен, вроде каплички, лишь было бы где укрыться "духу"; но над ним возвышается грандиозная соломенная кровля, украшенная по гребню шестью горизонтальными поперечными вальками вертенообразной формы, а на обоих концах высокими деревянными развилами в виде римской цифры V. На деревянных, резной работы, мастях храма везде медночеканные скрепы, гайки и наконечники. Дверь заперта на ключ, и перед замком висят пучки семиколенчатых дзиндзи из белой бумаги. Вокруг главного храма разбросаны каменные канделябры и часовенки, посвященные разным ками. В одной из них стоит большой белый конь, вырезанный из дерева, а в другой помешается за сетчатою решеткой, в особом киотике, зеркало Изанами. Далее храмовая сокровищница, в которой, однако, напрасно было бы искать каких-либо вещественных богатств: в ней собрано несколько шлемов, кинжалов, наконечники копий и стрелы, полный рыцарский доспех, надвратные доски с надписями, оленьи рога и китовое перо-плавник. Все это вещи, принадлежавшие частью герою-воину Кадживара, частью древним "южным микадо". Стены сокровищницы увешаны свитками с разными благочестивыми изречениями и надписями, а в нише на боковой стене выставлена зачем-то гипсовая раскрашенная маска с длинным, горизонтально торчащим носом. Тут же во дворце показали нам древнее, но еще цветущее сливовое дерево, обнесенное такою же каменною оградой, как и на могиле Кийомори. Оно-то и составляет главную достопримечательность храма Икута. Легенда говорит, что в XII веке на этом самом месте происходило однажды раннею весной большое сражение между самураями двух исторических здешних фамилий, Тайра и Минамото, о которых мы уже говорили. В этом сражении особенною храбростью отличился рыцарь Кадживара. Чтоб обратить внимание всех сражавшихся на свою храбрость, он в разгаре битвы срубил ветвь цветущей сливы и укрепил ее у себя на спиной, на колчане. Где видна была сливовая ветвь, там враги ложились как снопы на ниве.
   По преданию, это старое дерево, ветви и ствол которого уже с давних времен поддерживаются разными деревянными подпорками и подушками, есть та самая слива от которой Кадживара отрубил себе ветку. Оно так и называется "деревом Кадживары". Против него, на правой стороне двора, находится ключевой колодезь, обнесенный такою же каменною оградой, из которого, по преданию, тот же Кадживара утолил после битвы жажду. Коскеис показывавший нам достопримечательности Икута предложил мне изображение этого храма в плане, довольно лубочно отпечатанное на листе тонкой желтоватой протекучки. На плане этом приписано сбоку несколько японских стихов сочиненных 84-м императором Джунтоком. В японских стихах обыкновенно соблюдается не рифма, которая может быть и не быть, а лишь определенное количество слогов, и именно тридцать один. Поэтому мысль выражается в них крайне сжато, а сущность стихотворения состоит чаще всего из игры каких-нибудь, слов и понятий. Кстати, чтобы познакомить вас, с японскою версификацией, я приведу означенное произведение императора Джунтока:
  
   Аку казе ни
   Мата косо товаме
   Цу но кунино
   Икута но мори но
   Хару но акебоно.
  
   В переводе это значит: "Если ты посетишь священную рощу Икута когда веет теплый осенний ветер, ты непременно захочешь побывать там и весной, чтобы любоваться закатом. Но если увидишь как хорош здесь весенний закат, непременно захочешь побывать и осенью, чтобы наслаждаться прогулкой среди теплого ветра". -- Вот сколько слов нужно по-русски чтобы выразить мысль, которая по-японски выражается всего лишь 31 слогом!

* * *

   Из Икута повезли нас на Сува-яму, где тоже находится храм ситоского культа. По дороге, в загородной местности, попался нам оригинальный экипаж в не менее оригинальной запряжке, каких до того нигде еще не встречали мы в Японии. Это была трехколесная повозка, основанием которой служит деревянный равнобедренный треугольник. Одно колесо, маленькое, находится впереди, в вершине треугольника, а два большие -- на задней оси, в углах его базы. Переднее колесо движется на маленькой оси между двух вертикально опущенных щек, прилаженных своими верхними концами к шкворневому кружку, дающему возможность легко поворачивать повозку в стороны. На треугольнике утвержден род корзины или ящика из деревянных планок с бамбуковою плетенкой, служащий вместилищем экипажа. Ни дышла, ни оглобель не имеется, а есть впереди, на короткой цепи, один только деревянный валек, к которому прикрепляются две веревочные постромки. В эти-то постромки был впряжен сильный черный буйвол, которого шея, рога и хомут были украшены большими и длинными шелковыми кистями ярко пунцового цвета. В повозке было насажено штук восемь ребятишек и молоденьких девушек, отправлявшихся, судя по их веселому смеху и восклицаниям, вероятно, на какую-нибудь увеселительную прогулку. Голоногий погонщик шел впереди, рядом с буйволом, ведя его за шелковый пунцовый повод. До сего раза мы никогда еще не встречали в Японии буйвола в качестве упряжного, а не вьючного животного, а это тем более замечательно, что еще недавно (до самого переворота 1868 года) право ездить в повозке, запряженной одним буйволом, предоставлялось только одному микадо, который и катался таким образом в уединенных садах своего дворца в Киото. Теперь же, как видно, этим правом свободно могут пользоваться и обывательские ребятишки.
   Вскоре нас подвезли к высокому тори у подножия горы Сува, за которым в нескольких саженях далее начинается подъем по широкой гранитной лестнице на первую площадку. Далее путь идет в гору зигзагами, где просто садовою дорожкой, а где каменными ступенями. Нигде еще не встречали мы столько разнокалиберных священных тори как на этом пути: внизу, у подошвы, их насчитывают 45, да по горе 139, и все они, говорят, воздвигнуты усердием частных лиц, по какому-либо обету. Тут же, на подъеме, заметили мы еще одну особенность: местами попадались нам вырезанные из бумаги маленькие двуязычные флаги, приклеенные к тоненьким бамбуковым тростинкам или к соломинкам. На каждом флаге непременно написана какая-то молитва. Одни из них были воткнуты в землю, по краям дорожки, другие привязаны к сучьям и веткам попутных деревьев. Нам объяснили что это талисманы плодородия, которые с давних времен существуют в синтоском культе и были восприняты из него буддизмом. Каждый год, в семнадцатое число первого месяца, когда чествуется святой Инари, покровитель агрикультуры, в посвященных ему храмах происходит, между прочим, обряд торжественного освящения талисманов способствующих плодородию, после чего они продаются всем желающим по одному сцени (самая мелкая монетка). Земледельцы обыкновенно покупают их по нескольку штук, из коих часть оставляют на месте, в жертву святому, по краям дороги, а другую уносят с собой и втыкают в землю на межах и по всем углам своего поля и огорода, или привязывают к ветвям фруктовых и тутовых деревьев. В первом случае талисманы способствуют урожаю хлеба и огородных овощей, а во втором изобилию разных фруктов и тутовых листьев, необходимых для питания шелковичного червя.
   Храм Сува-ямы посвящен святому Инари, но в нем господствует смешанный культ, риобу-синто. Мы нашли в нем пару больших гипсовых лисичек (кицне), вазы, фонари, каменные канделябры, жертвенные рисунки лошадей (иела), священных журавлей (о-тсури) и изображения множества тори, а также множество связок бумажных семиколенчатых дзиндзи и, наконец, даже женские волосы, целые безжалостно срезанные косы, богатству и красоте которых позавидовал бы любой парижский парикмахер. Это жертва женщин, и преимущественно вдов, которые по какому-либо обету, или же в знак своей неутешности, решаются расстаться с лучшим своим украшением. Перед храмом, у входа выставлены по бокам две пунцовые хоругви, а в глубине его -- магическое зеркало Изанами и молитвенный барабан. Во дворе разбросано несколько маленьких и даже миниатюрных часовенок, и у каждой непременно привешен над входом бубенчик с лентой, чтобы "будит духа", по требованию молящихся. Тут же курятся жертвенные свечи в бронзовых и каменных хибанах, наполненных чистейшею бедою золой, и воткнуты в землю "дерева счастия", украшенные множеством мелких изящных вещиц, картонажей, конфет и фигурок из рисового теста, в виде жертвенных приношений, преимущественно от детей и женщин. У одной из лисичек левая передняя лапа была плотно перевязана тоненькою тесьмой, скрученною из мягкой бумаги. По объяснению нашего проводника, это -- дело девушек. Особа желающая выйти замуж за кого ей хочется, должна собственноручно скрутить себе тесьму из освященной бонзами протекушки (Claks-Papier) и завязать ее в узел вокруг левой лапы кицне, не иначе как одною левою рукой. Если это удастся, желание девушки наверно исполнится, и бывают счастливицы которые достигают такого искусства после долгих предварительных упражнений у себя дома. Бонза с самым серьезным видом уверяет нас будто не бывало еще примера чтобы такая искусница долго засиделась в девках или вышла за нелюбого. Такие же тесемки, не зная их значения, встречали мы и на лапах кома-ину (корейского льва-собаки), к которому японские девушки также прибегают за покровительством. Это у них смотря по тому кто во что верит: одни в кицне, другия в кома-ину; но бонза уверяет что кома-ину больно уж прост и прямодушен, кицне же куда хитрее, и потому гораздо лучше собаки может сообразить как помочь горю девушки и устроить ее супружеское счастье.
   Храм Сува расположен на самой вершине горы, откуда открываются великолепные виды. Что ни шаг, то новая картина. Здесь, на одной из площадок, 9 декабря 1874 года было наблюдаемо астрономическою комиссией Парижской Академии прохождение Венеры мимо Солнца, в память чего на месте наблюдений поставлен каменный столб с французскою надписью, объясняющей это событие. С площадки открывается великолепный вид на весь рейд, миль на тридцать в окружности; виден вход в залив Оосака и даже далее, за него, в самый океан, где глаз захватывает синюю черту водного горизонта. Залив как бы окаймлен полого-волнистыми и синеющими вдали горами. Вдали, к востоку, виднеется на берегу город Оосака с высоким круглым куполом городской управы, а ближе -- поля, изрезанные ирригационными канавами, канал и засыпанное для ирригационных же целей устье какой-то речки. Внизу же, под горой -- как на ладони вся священная роща Икута, чайные плантации и капустные огороды, где кочны стоят рядами словно курчавые деревца на высоких ножках. Я никогда еще не видал у капусты таких длинных стержней, как здесь. На астрономической площадке, позади каменного столба, построены животрепещущие галерейки с навесами, и при них -- мелочная лавочка, она же и чайный дом, конечно. В лавочке, для удовольствия любителей, находится большая зрительная труба на треноге, и тут же продаются деревянные самовары совершенно особого устройства. Внутрь кадушки, служащей вместилищем для воды и снабженной снаружи тремя ножками, деревянным краном и плотно надевающейся крышкой, вставляется глиняный полый цилиндр, куда накладываются горячие угли. В исподней части его устроено поддувало, выходящее наружу сквозь круглое отверстие в донце кадушки, которое по краям замазано снаружи цементом, чтобы не вытекала вода; равно выходит наружу и устье цилиндра сквозь отверстие в деревянной крышке, плотно прилегающее к его стенкам. Таково устройство японского самовара, совершенно обходящееся безо всякого металла, и говорят, что вода вскипает в нем нисколько не медленнее, чем в наших.
   Вдосталь налюбовавшись видом с астрономической площадки, мы отправились пешком к знаменитым Хиогским водопадам Нуно-бики-но-таки. Находятся они в горах, и путь к ним идет по тропинкам, проложенным зигзагами на горных лесных склонах, мимо множества уединенных беседочек, веранд и чайных домиков. Услужливые курама, покинув внизу свои дженерикши, в полной уверенности, что их никто не утащит, сопровождают нас веселой гурьбой и облегчают нам путь, подпирая и подпихивая нас сзади на более крутых подъемах. Они весело и без умолку болтают, добродушно посмеиваются и перекликаются между собою или вдруг принимаются повторять какое-нибудь русское слово, подхваченное налету из нашего разговора.
   Вызвалась к нам проводницей шустрая, востороглазая девчурочка лет семи, из самоварной лавки. Начала она с того, что стала срывать по пути цветы колокольчиков и шиповника и дарить каждому из нас по букетику, а потом взяла меня за руку и пошла рядом, болтая и напевая что-то. Что за знакомые звуки?.. Прислушиваюсь, и вдруг -- представьте себе наше общее удивление -- в устах маленькой японской девочки слышим мы русскую песенку:
  
   Гуляй, гуляй, Оленька,
   Пока ты здоровенька.
  
   Оказывается, от наших матросов выучилась. Значения слов, конечно, не понимает, но что за изумительная способность верно запоминать и произносить слова и звуки совершенно чужого ей языка и чуждой песни! Вот мы так ни одной еще ихней песни не выучились, а если наши даже со словами поют. Этою своею "Оленькой" она нас так утешила, что мы все с удовольствием подарили ей несколько серебряной мелочи.
   Нуно-бики значит разостланное полотно. Такое название произошло оттого, что издали водопады имеют вид как бы полотняных ряден, развернутых и спущенных вниз. От них и самая гора получила то же название -- Нунобики-яма. Водопады находятся в соседстве между собою; один из них называется самцом, другой самкой. Высота падения первого 158 футов, второго 73 фута; ширина же у обоих одинаковая, 12 футов. Первый из них падает совершенно прямо; второй же делает незначительный уступ и в одном месте свертывается винтообразным оборотом. Дорога к водопадам чрезвычайно красива. Каменные скалы покрыты разнообразною и красивою растительностью; повсюду множество цветов и цветущих кустарников. В скалах высечены ниши, и в них поставлены каменные изваяния некоторых святых японо-буддийского пантеона. В одном месте идолы иссечены прямо в толще утеса; они поставлены в ряд, с опушенными вниз большими крестообразными мечами в левой руке, тогда как правая рука у всех поднята для благословения; вокруг головы у каждого нимб, в виде стоячего кольца, выточенный из гранита. Вообще все окрестные скалы усеяны буддийскими божничками, часовенками и синтоскими маленькими миа, с неизбежными тори, флагами, дзиндзями и лоскутками. Наконец, по берме отвесной скалы добрались мы до водопада, о близости коего заранее и притом давно уже давал нам знать шум воды, заглушающий своим рокотом всякий разговор. Вверху находится "самец", падающий из седловины, окутанною кустарниковою и вьющеюся зарослью. Под ним образуется на горной площадке небольшой бассейн, из которого вода по ступенчатым уступам каскадами стекает вниз, пока не попадает в узкую щель между двумя сближенными скалами, откуда она уже винтом прядает вниз, получая название "самки". Как раз над серединным бассейном, против водопада-самца, перекинут со скалы на скалу животрепещущий мостик, и на нем устроена веранда, где вы можете отдохнуть под сенью циновочного навеса и наслаждаться сколько угодно видом и шумом водопада и освежающею прохладой водяной пыли. Там и сям, по соседству, перекинуто между скалами несколько легких бамбуковых мостиков и висят над пропастью, как балконы на косых подпорках, две-три беседки. При главной веранде, конечно, неизбежный чайный дом, и тут же, сбоку, красивенькая буддийская часовня с сияющим внутри за решеткой идолом, с цветущими ветками камелий, полевыми букетами, неугасимою лампадой и курительными свечами.
   Отдохнув на веранде над пропастью и заплатив неизбежную дань за угощение чаем, мы пошли далее. И опять, что ни шаг, то новые дивные картины. Сейчас все было сжато дикими скалами; но сделали маленький поворот в сторону, и вдруг перед нашими взорами открывается широчайший простор с очаровательным видом на глубоко лежащую внизу долину, на город, изрезанный правильными рядами серых черепичных крыш, на блещущее под солнцем море и дальние голубые горы... Еще несколько шагов, и снова все сузилось, сжалось, и вашему глазу поневоле приходится опять переходить к уголкам и деталям; но зато какие это славные уголки, какие прелестные группы скал и диких мшистых камней, какие художественные детали в сочетании и тонах пробивающейся между ними и спутавшейся между собою разнообразной растительности!.. Все это прелесть как хорошо, и простор, и теснина, не знаешь даже, что лучше, чему отдать предпочтение. Подвигаясь зигзагами по уступам и тропинкам, мы обошли всю громадную гору и вышли опять к тому же водопаду, только с другой стороны. И опять висящий над пропастью чайный домик принял нас под свою радушную сень на отдых. Во время прогулки по горе, мы в разных местах встречали пещеры, нарочно высеченные в скалах для обжигания углей, чем занимаются местные лесники как своим обычным промыслом. Обратили также внимание и на водопроводные трубы из бамбука, проложенные под почвой и ведущие от естественных водяных резервуаров к разным полям и огородам.
   На возвратном пути в Кообе посетили мы базар Киосинкван, расположенный особняком в просторном двухэтажном доме европейской архитектуры. Специальность местных кустарей составляют очень изящные и тонкие плетенья и вообще различные поделки из бамбуковых волокон и дранок, а также изделия из окрашенной во всевозможные цвета рисовой соломы, которые всего ближе можно бы назвать соломенною мозаикой. Составляется эта мозаика из отдельных маленьких кусочков и пластинок соломы, которые, при искусном подборе, наклеиваются на тонкие гладкие дощечки, образуя в целом очень красивый и нередко весьма сложный узор геометрического характера. Это все разные коробочки, баулы, бонбоньерки, сигарочницы, подносики, шифоньеры, комодики, шкатулки и тому подобные веши небольших размеров, но всегда сделанные с большим вкусом и притом замечательно дешевые. Они-то и составляют главный предмет выставки и торговли Киосинквана.
   Был уже в исходе первый час дня, и аппетит наш очень настойчиво напоминал о необходимости завтрака. Поэтому мы приказали нашим курама везти себя прямо в гостиницу. Через несколько минут они подкатили нас к установленному цветами крыльцу одного дома на набережной, над которым сияла золотая по черному фону надпись "Отель Хиого". Мы нашли там роскошную бильярдную залу, совершенно приличную столовую, английский стол и, верх неожиданности, в числе прислуги японца, говорящего по-русски. Он, конечно, и прислуживал нам за завтраком.
   Маленькая черта международных нравов: в столовой мы заняли один конец большого стола. Вошли американцы, сели за тот же стол рядом с нами, узнали, что мы русские, и тотчас же познакомились самым простым и любезным образом. Вошли три француза и сделали тоже самое. Но сколько ни входило англичан и немцев, ни один не присел за этот стол, хотя свободных приборов на нем было еще достаточно. Холодно, а иногда и недружелюбно покосясь в нашу сторону, они с достоинством проходили мимо и усаживались за другие столы -- англичане к англичанам, немцы к немцам, но вместе тоже не смешивались. Таким-то образом, даже в нейтральной и, так сказать, международной почве трактира совершенно неожиданно и, пожалуй, даже инстинктивно, по одному чутью, сказываются национальные симпатии и антипатии и происходит безмолвное, но безошибочно верное разделение на "своих" и "чужих", на друзей и неприятелей.
   В четыре часа дня мы были на борту "Африки", а полчаса спустя наш крейсер уже снялся с якоря и пошел по назначению, в Нагасаки, куда прибыл 14-го числа к ночи.
  

В окрестностях Нагасаки

Народный праздник в честь Компира-сама. -- Характер праздничной толпы. -- Ярмарочный путь к месту праздника. -- Монастырь Компира-сама и нищие. -- Английские миссионеры и японская веротерпимость. -- Наши судовые поставщики из японцев. -- Пикники под национальными флагами. -- Концерт геек и японская публика. -- Восхождение на гору Компира. -- Вид с ее вершины. -- Часовня в гранитном монолите. -- Состязание бумажных змеев. -- Спуск большого змея -- Вечернее возвращение с праздника. -- Прогулка в местечко Тогицу. -- Скала Дайбудс. -- Встреча с театральным герольдом. -- Тогицу. -- Сельский театр. -- Одноактная пьеса "Гроза" и ее содержание. -- Прогулка в местечко Моги. -- Нагасакское предместье Гунцони. -- Каго, носилки для горных путешествий. -- Хоровод сельских девушек. -- Горный путь. -- Праздник сбора пшеницы и способы молотьбы. -- Вьючные животные в дороге -- Смешение полярных и тропических форм растительности. -- Всепобеждающая сила труда. -- Местечко Моги. -- Дети-няньки. -- Обед в сельской гостинице. -- Висячая декоративная растительность. -- Носильщики и их труд. -- Обратный путь при факелах.-- Жабы и светляки.

  
   27-го марта.
   Еще со вчерашнего дня по городу были расклеены большие японские объявления на разноцветной бумаге о том, что сегодня в 12-й день IV месяца, соответствующий нашему 27 марта (8 апреля) имеет быть на горе Компира большой праздник в честь святого Комипира-сама, причем будут происходить состязания между бумажными змеями и предстоит спуск большого змея, пожертвованного от города. Начало народного праздника ровно в полдень. Нас известили об этом наши постоянные судовые поставщики Усакич и Кихе, оба из туземных обывателей, от долголетней практики кое-как маракующие по-русски. Оба явились к нам на крейсер и с почтительно-любезными поклонами и приседаньями пригласили, всех офицеров на завтрашний праздник. Мы, конечно, обещали быть, да и как было не поглядеть на такое любопытное зрелище!
   Ровно в полдень, большою компанией съехали мы на берег и отправились в дженерикшах в северные предместья Нагасаки.
   Компира-яма, как я уже говорил, находится совсем за городом, в северной стороне, против самой пяты Нагасакской бухты. Дорога к ней идет с холма на холм, подымаясь все выше и выше в гору. Оставя дженерикши внизу, у подошвы первого холма, мы отправились далее пешком, вместе с вереницами японского люда, разодетого по-праздничному. Одно течение толпы поднималось в гору, другое, меньшее, шло навстречу ему с горы. То были богомольцы, возвращавшиеся после раннего служения в монастыре Компира-сама. В толпе множество красивых нарядных девушек и маленьких девочек. Последние, согласно японской моде, набелены и разодеты в самые яркоцветные костюмы. Многие из них несут нарядные куклы или букеты из веток камелий и других цветов. Мальчишки несут бумажные змеи и оглашают окрестности звуками разных трещоток и свистулек. Веселый праздничный гул стоит над массами движущегося народа. По пути, на поворотах и на некоторых наиболее удобных площадках, устроены под ятками временные трактирчики и чайные, где полным-полно народу, завернувшего под их навесы под предлогом легкого отдыха. Мы тоже сделали маленький привал у одного из них, чтобы утолить сельтерскою водой жажду, возбужденную ходьбой под двадцатиградусным солнечным жаром. Повсюду продаются с лотков всевозможные национальные сласти и печенья, каленые бобы и семечки. Дутые и раскрашенные рыбки из рисового теста, такие же маски доброй толстухи Окама и другие рожи из того же материала качаются на ивовых ветвях, выставленные на продажу. Тут же и цветочницы продают из корзин букетики разных весенних полевых и садовых цветов, а цветочники несут на коромыслах бадейки с водой, наполненные большими пучками ветвистых камелий в полном цвету, всех оттенков, от снежно-белого до густо-пунцового. Но более всего встречается продавцов бумажных змеев разной величины и формы, при самой затейливой и пестрой раскраске; тут мы видим наших старых токийских знакомых, этих смешных гномиков в образе энглишменов и гишпанцев, затем орла и сокола с распростертыми крыльями, рыбу тай и птицу фоо, и зияющего дракона, и большелобого божка Шиуро, и исторических древних героев и дам Японии, -- все это уже вполне приспособленное к спуску на воздух, предлагается охочим покупателям по самой дешевой цене, не превышающей нескольких центов.
   Но вот и монастырек, окруженный возвышенным парапетом из дикого камня. Здесь приютился ряд нищих с чашками и посохами в руках, вымаливающих себе подаяние обыкновенным ноющим речитативом, который, кажется, совершено одинаков подо всеми широтами земного шара. Но замечательно, что их тут было вообще немного, и притом исключительно такие калеки, которые уже окончательно не способны ни к какой работе. Говорят, они преимущественно привитают около разных бонзерий, питаясь от монашеских щедрот; кроме того, как я заметил, японцы охотно подают им, в той уверенности, что в Японии никто не станет протягивать руку кроме уже действительно ни к чему не способного калеки.
   Гранитная лестница позади священного тори ведет к храму Компира-сама. Там, на алтаре, стоят ряды пшеничных хлебцев в форме просфоры и горят перед ним множество свечей из растительного воска. У входа, за особою стойкой, бонзы продают желающим такие хлебцы и свечи, а богомольцы собственноручно ставят их перед чествуемым изображением Компира-сама и кидают деньги в большой деревянный ящик. Бритоголовый бонза сидит на корточках по ту сторону ящика и, выбирая из него монету за монетой, тщательно сортирует их по достоинству в столбики, которые длинными и тесными рядами аккуратно располагаются у него на особом продолговатом низеньком столике. Позади храма, тут же, в монастырской ограде, какой-то английский миссионер раздает народу Библии и душеспасительные брошюрки, а двое английских катехизаторов, из обращенных японцев, громко проповедуют собравшейся толпе. И никто из бонз не гонит их отсюда, никто в толпе не негодует и не глумится над ними: напротив, все слушают очень спокойно, добродушно, хотя и с несколько рассеянным вниманием. Что это, полное ли равнодушие религиозного индифферентизма, или же спокойное презрение к проповедникам? Пускай-де болтают, что хотят, нас от этого не убудет. Во всяком случае, явление такой терпимости очень замечательно, когда вспомнишь, что еще не далее как в 1870 году японцы, исповедующие христианство, подвергались большим гонениям.
   Поднимаемся еще выше в гору. Там наверху, среди разбросанных повсюду походных трактирчиков, торговых яток, циновочных закут, шалашей и навесцев, видны в трех различных пунктах национальные флаги: русский, французский и английский, поднятые на высоких шестах. Любопытствуя узнать, что это значит, мы направились к русскому флагу и вскоре заметили, что оттуда навстречу к нам спускается с горы Цунитаро, приказчик нашего поставщика Усаки-на, прозванный, по созвучию, "санитаром". Он еще издали кланяется, машет нам рукой, указывая на русский флаг, и кричит по-русски: "Здесь! здесь!.. Сюда!.." Мы пришли вместе с ним к большой циновочной ятке, перед которой, в виде закуты, было отгорожено с боков и спереди некоторое пространство, завешанное сшитыми полотнищами синей и лиловой крашенины. Цунитаро приподнял край завесы, и мы очутились внутри закуты. Там радушно встретили нас рукопожатиями и радостными улыбками трое наших поставщиков-компаньонов: Усакич, Кихе и Цинитаро Накамура. На земле были разостланы мягкие циновки, и на них наставлены маленькие таберо со всякими угощениями. Тут фигурировали вперемежку разные деликатесы японской кухни с жестянками европейских сардин, страсбургских паштетов, русской икры и бисквита Альбера, саки и пиво, а разные вина до шампанского включительно. Что же касается трех национальных флагов, то оказалось, что нагасакские судовые поставщики, пользуясь народным праздником, устроили пикники для своих постоянных потребителей -- русские для русских, французские для французов и так далее. Они радушно объяснили нам, что здесь, у них в гостях и под русским флагом, мы должны быть совершенно как дома, есть, пить и развлекаться как нам вздумается безо всякого стеснения. Началось, конечно, с неизбежного о-ча-ниппон и приветственных двух кизеру, а затем, разумеется, по две чашечки теплого саки за здоровье гостей и хозяев. Этим и была закончена обрядная или официальная часть угощательной церемонии, после которой под руками расторопного "санитара" живо залетали пробки и ловко вскрывались консервные жестянки. Тут же пошло угощение нараспашку. Минут десять спустя тот же неутомимый "санитар", исчезнув куда-то на короткое время, с торжественным видом приподнял снаружи полу завесы и впустил к нам в закуту целый хор геек, разместившихся против нас полукругом. Начался концерт с пением, пляской и пантомимой; но тут вскоре раздались по ту сторону закуты чьи-то голоса, вызывавшие одного из наших амфитрионов: "Кихе-сан! Кихе-сан!" Тот вышел на зов. Сказалось, что публика просит позволения посмотреть на танцы геек и спрашивает хозяев и нас, не будем ли мы иметь чего против? "Против" мы, разумеется, ничего иметь не могли, будучи сами в гостях. Тогда "санитар" снял часть завесы, и публика приветствовала его за это возгласами похвалы и удовольствия, а хозяевам и нам посылали издали благодарственные поклоны. Трое или четверо из числа знакомых Кихе и Усакича были приглашены хозяевами войти под ятку, остальная же публика осталась глядеть издали без шума, не суетясь и не толкаясь вперед; она отдалась удовольствию зрелища с несколько наивным, чисто детским наслаждением, но в то же время совершенно спокойно и не без достоинства. Так именно смотрят благовоспитанные дети, сознающие, что им доставили удовольствие, которым из благодарности следует пользоваться скромно и прилично, не докучая собою любезным хозяевам. Отмечаю эту черту к характеристике японской толпы и ее общественных нравов.
   А наш Кихе радуется или, как говорится, "задает шику", перед своими японскими гостями и публикой тем, что понимает русский язык и даже сам может говорить по-русски. Часто, даже не понимая, о чем идет у нас разговор, он делает такой вид и улыбку, как будто понимает все отличнейшим образом, и кстати и не кстати вставляет время от времени в разговор такие восклицания и фразы, как например "о, да!", "хорошо!", "черт возьми" и тому подобное. Ему очень нравится, если к нему обращаются с каким-нибудь вопросом по-русски. При этом он часто невпопад отвечает "черт возьми", там где надо сказать "благодарю вас", или "о, да!", где следовало бы по смыслу "нет", но все-таки отчего же не потешить немножко его невинное самолюбие?
   Послушав немного геек, я сделал прогулку на самую вершину Компира-ямы. Чтобы подняться туда, надо было одолеть еще две горы, взбираясь местами на крутизны по диким каменным ступеням. Это изрядный-таки моцион особенно в такую жару. От усиленного движения, а может отчасти и вследствие несколько разреженного воздуха, я чувствовал некоторое стеснение в груди, точно бы нечем было дышать; но это вскоре прошло, после небольшого отдыха. Зато добравшись наконец до вершины, я был вознагражден таким дивным видом, какого никогда не видал и никогда не забуду. Не только вся бухта и весь город с его предместьями и террасовидными кладбищами очутился передо мною внизу как нарисованный на плане, но весь извилистый юго-западный край острова Кю-Сю, лежащий между Китайским морем и глубоко врезавшимися и разветвившимися в глубь материка заливами Омуру и Симабара, со всеми причудливыми очертаниями своих берегов, со всеми окрестными, ближними и дальними островами, мысами и скалами, обрисовался вдруг, почти в одно мгновенье ока в такой восхитительной панораме, подобной которой я не знаю в мире. Лазурно-зеркальные заливы, темно-серые и красноватые скалы, острове темно-зеленые вблизи и синевато-лиловые в воздушной перспективе, горы, покрытые на вершинах зубчатыми соснами и кедрами, а на склонах самою разнообразною растительностью, долины, изрезанные изумрудно-зелеными нивами, среди которых там и сям разбросаны соломенные кровли хуторов, селений и храмов, роскошные сады и священные рощи, и змеевидно вьющиеся серебристые ленты ручьев и речек, веселенькие городки и местечки, как бы вкрапленные по морским берегам и бухточкам, -- вот подробности этой своеобразной картины. Но в особенности дивно хороши заливы -- Омуру на севере и Симбара на востоке и юге, представляющие как бы отдельные замкнутые бассейны, усеянные множеством японских парусов, сверкающих издали на солнце ярко-белыми точками и черточками. Хорошо и это серебристо-голубое море с его корабликами и дымящимися пароходами и с этою розовато-лиловой цепью архиц пелага Гото на дальнем западном горизонте. На северо-востоке, в глубине страны декорация замыкается воздушно-легкими контурами высоких гор, среди которых широким шатром выделяется одна господствующая вершина какого-то вулкана, покрытая вечными снегами. А над головой широко раскинулось лазурное небо с тающими перистыми облачками, и в нем высоко, высоко парят морские орлы и коршуны, описывая плавные круги. Во всей этой могуче-широкой и разнообразной картине, разом охватывающей изумленного зрителя со всех сторон, есть что-то обаятельное, чисто волшебное. Смотришь, смотришь и оторваться не можешь, и дух захватывает от волнения. До какой степени все это хорошо и сильно своим впечатлением поэтической красоты и спокойного величия, словами и передать невозможно.
   На вершине Компиро-яма дул свежий и довольно сильный ветер, который сразу освежил меня. Отдышавшись после усиленной ходьбы и успокоившись от душевного волнения, я осмотрелся вокруг себя и только тут заметил, что стою подле часовни, высеченной прямо в толще большого, торчащего из-под земли камня. Перед нею находится гранитная галерейка вроде открытого коридорчика, слаженная из массивных, грубо отесаных плит циклопического характера, к которой ведут две, три ступени из необделанных плоских камней. В глубине часовни, равно как и на ее фронтоне, выбито изображение солнечного диска, покрытое позолотой. Никаких идолов на алтаре нет, но перед изображением солнца стоит пара фарфоровых ваз со свежесрезанными ветвями персика и камелий. У входа поставлен деревянный ящик, а за ним сидит бонза и, мерно покачиваясь сзаду наперед, бормочет по книжке, вероятно, какие-то молитвы. Посетителей нашел я здесь очень немного. По очереди входя узким проходом в часовню, они опускались там на колени, причем непременно прихлопывали раза два в ладоши и, помолясь минутку с потиранием рук перед лучезарным, жизнедеятельным духом великой богини Тенсе (олицетворение солнца), клали земной поклон и при выходе молча кидали в ящик свою посильную лепту. Бонза каждый раз отвечал на это поклоном, не прерывая своего благочестивого бормотания.
   Спустившись около пяти часов вечера к ятке наших поставщиков; я нашел состязание змеев в полном разгаре. Народу к этому времени привалило из города и окрестностей пропасть, втрое если не впятеро больше, чем давеча в полдень. Гул и праздничные клики толпы мешались со звуками свистулек, трещоток и там-тамов. Отовсюду неслись струнные звуки самсинов, бивы, гото и голоса геек. В самом воздухе как-то пахло праздником и весельем. Но главное внимание всей толпы было приковано к воздушным сферам, где в голубом эфире высоко плавало, взвивалось и прядало из стороны в сторону многое множество бумажных змеев всевозможных форм, цветов и величины, хвостатых и бесхвостых, с трещотками, свистульками, лентами и прочим. Спусканием и полетом их равно были заняты и заинтересованы дети и взрослые, старики и юноши, мужчины и женщины, и тут только воочию можно было убедиться, насколько в самом деле популярен в Японии спорт воздушных змеев. Он является действительно национальной забавой. При состязании змеев, любители обыкновенно бьются об заклад за того или другого, во всех концах поля держатся многочисленные пари, причем нередко на ставку идут даже немалые деньги. Горожане и сельчане входят в большой азарт, особенно когда состязание идет между городским и сельским змеями: тут уже заинтриговано даже корпоративное самолюбие. Иногда из уст в уста по всему полю передается: "Глядите, змей такой-то школы", "змей такого-то квартала", "змей такого-то торгового дома" и тому подобное. В этих случаях тоже задеты те или другие самолюбия, но все это самым мирным образом; азарт игроков никогда не переходит в ссору, не говоря уже о драке, которая была бы тут явлением совершенно немыслимым. Проигравшие ставку обыкновенно расплачиваются с любезной улыбкой, а взявшие приз рассыпаются в вежливости и комплиментах своим противникам. Страсти тут, конечно, разыгрываются, но это, так сказать, благовоспитанные страсти, не выходящие из известных границ доброй обшежительности, что опять-таки составляет характерную черту народных нравов. Самое же состязание состоит в том чтоб один змей перетер шнурок другого: в этом случае побежденный, беспомощно швыряясь и кружась в воздухе, быстро падает на землю, а победитель еще гордее взвивается в высь, причемъ вся толпа встречаетъ его победу кликами живейшего восторга. На состязание обыкновенно выбираются змеи значительной величины, от четырех до шести и более аршин в окружности, и спускаются они не на суровой нитке, а на прочной тонкой бечеве, требующей предварительной подготовки. На том конце своем который прикрепляется к змею, бечевка эта еще накануне смазывается на протяжении нескольких футов густымъ столярным клеем и обсыпается мелко истолченным стеклом; затемъ ей даютъ вполне просохнуть, и смотрятъ достаточно ли плотно и прочно пристал ко клею стеклянный порошок. Когда "боевая" бечева готова, остаётся только приладить ее к четырем угловым шнуркам змея и пускать его на поединок. Надо пустить змея такимъ образом, чтобы бечева его встретилась высоко в воздухе с бечевой соперника, в этом и состоитъ искусство. Раз они встретились, тут уже дело пускальщиковъ смотреть нужно ли припустить или убавить бечевы, и насколько именно, чтоб оба клеевые конца пришли между собой в непосредственное соприкосновение. Тогда, вследствие действия воздушныхъ теченй на поверхность змеев, бечевы начинаютъ тереться одна о другую, и в воздухе происходит настоящая борьба между соперниками, сопровождаемая у обоих судорожными движениями, порывистыми отклонениями в стороны, преследованием и взаимным кружением, пока наконец одна бечева не будет перерезана другою. После этого наступаетъ быстрый финал, и проигравшая сторона платит приз своим счастливым противникам. Бывает, однако, что оба змея падают вместе -- тогда это уже полное торжество, змеи объявляются героями, а игра разыгранною въ ничью; все самолюбия удовлетворены, и ставки остаются въ карманах спорщиков.
   Около шести часов вечера в публике обнаружилось особенное движение: вся она как бы насторожилась и частью хлынула в одну сторону, навстречу большому городскому змею, которого не без торжественности несли двое служителей в сопровождении нескольких полицейских и целой толпы детей и взрослых. Городской змей имел около шести аршин в окружности и был окрашен в лиловый цвет, столь любимый японцами; в центре его красовалась эмблема города -- золотой трилистник в серебряном кольце. Вслед за змеем, на месте состязаний появились муниципальные и административные власти в европейских костюмах, окруженные свитой разных чиновников, секретарей и городских представителей. Вся попадавшаяся им публика встречала их по японскому обычаю очень почтительными поклонами, в которых, однако, я не заметил ничего раболепного. Все эти власти и нотабли34 расположились отдельной группой в центре огромного живого круга, образовавшегося из нахлынувшей со всех сторон публики. Несколько полицейских распорядителей указывали границу, за которую не следовало переступать, чтоб не мешать операции спуска. Внутри этого круга несколько уполномоченных любителей из числа самых известных искусников занялись на просторе приготовлением муниципального змея к полету, и через несколько минут, ловко поставленный против ветра, он торжественно взлетел на воздух, при радостных кликах толпы, и стал плавно подниматься выше и выше, сверкая против садящегося солнца своим золотым трилистником. Вскоре он оставил далеко ниже себя всех остальных змеев и парил над ними, как бы не признавая никаких соперников. В этом оригинальном зрелище действительно было нечто, не лишенное своего рода величественности, впечатление которой отражалось и на лицах зрителей. Одни следили за полетом совершенно серьезно, как за делом необычайной важности, другие любовались им с артистическим наслаждением истинных знатоков и любителей, третьи с чисто детским, наивным восторгом. Сдержанные восклицания: "О-е!", "Ого!", "Ойо" и тому подобные, выражавшие в общем своем значении чувство, внушаемое видом величия, беспрестанно раздавались в толпе при каждом красивом движении змея, при каждом новом взмыве его кверху. Для большинства этой толпы он как бы олицетворял собой мифического царственного дракона Дежа, древнейшего охранителя счастливого Ниппона.
   Но как быстры переход в настроении толпы, и как мало нужно для этого. В то самое время, когда вся она с таким живейшим и серьезным вниманием следила за гордым полетом лилового змея, не замечая остальных, вдруг откуда ни возьмись какой-то жалкий, небольшой змеишка, -- не знаю уж, нарочно или случайно подпущенный к первому... Бечевки их скрестились, и вдруг вся толпа тревожно загомонила, заволновалась, задвигалась и, как порыв ветра по лесу, шумно побежало в ней общее чувство опасения, досады и даже обиды, словно самое приближение этого плюгавого змеишки к великолепному гордому Дежа казалось ей величайшею дерзостью. В то же время живо, с лихорадочною поспешностью стали повсюду составляться пари за обоих неожиданных соперников; но не успели еще спорщики уговориться между собой о ставках и закладах, как змеишка ловко скользнул кверху вдоль по бечевке городского змея, и этот последний, дрогнув, беспорядочно завертелся, мчась из стороны в сторону, и вдруг, как подстреленная птица, бессильно и быстро стал падать в косом направлении на землю. Бечева его была перерезана. Взрыв общего смеха толпы был ответом на его неожиданное поражение. От прежнего настроения не осталось в ней и следа. Тысячи насмешек, бранных возгласов, укоризны и тривиальных замечаний полетели во след его падению, и все это было делом одного момента. "Так проходит слава", невольно подумалось при этом. Восторг толпы, ее похвалы и гул одобрений всецело обратились теперь на счастливого победителя хозяином которого оказался какой-то голоштанный молодец лет шестнадцати, и муниципальные представители беспрекословно вручили ему первый приз за состязание нынешнего года.
   Наступали прохладные сумерки, и мы простились с нашими радушными афмитронами35. Главный интерес дня был уже исчерпан, хотя народный праздник все еще продолжался, и множество разнообразных змеев по-прежнему плавало в вечернем воздухе. Говорят, что многие останутся тут пировать и гулять до рассвета, но многие направлялись уже восвояси. Мы спускались вниз по каменным сходням среди потока оживленной японской толпы, и когда достигли наконец главной городской пристани, на дворе совсем уже стемнело. Здесь, слегка покачиваясь на воде, ожидали нас всегдашние наши фуне, прозванные кем-то "морскими извозчиками".
   Вся бухта сегодня была особенно полна яркого фосфорического свечения. Золотые брызги падали с юлящего весла, и зеленовато-огненный след далеко оставался за кормой. Светящиеся медузы целыми вереницами плавали почти на поверхности воды, так что можно было бы ловить их руками, если бы они не так чувствительно обжигали ладони. Но что за прелесть представлял собою теперь вид на Кампиру-яму!.. По всей горе, черненвшейся вдали во всех направлениях тысячи засвеченных бумажных фонариков, казавшихся не то блуждающими огнями, не то светляками огромных размеров. Целый поток этих огоньков, словно бы горный каскад, стекал волнистою лентой вниз по узкой дороге к городу. Людей не было видно, одни только огоньки, и веяло на душу ото всей этой картины чем-то фантастическим, невольно переносящим чувство и мысль в чудесный, сказочный мир, особенно когда с нагорья плавно понеслись вдоль по воде протяжные, густые звуки буддийского колокола, медленным звоном, возвещавшего с монастырской колокольни о таинственном часе первой ночной молитвы.
  
   29-го марта.
   Сегодня у нас состоялась очень приятная прогулка в местечко Тогицу, лежащее верстах в десяти к северу от Нагасаки, на берегу залива Омуру. Путь идет по долине северной Нагасакской речки, впадающей в бухту близ Иносы, или так называемой "Русской деревни". Весь этот путь представляет ряд прелестных сельских картин. С обеих сторон тянется цепь не особенно высоких гор, отличающихся мягкими очертаниями и возведенных до самой вершины. Стены пашен, опоясывающие в виде террас все горные скаты и отделяющие участок от участка даже внизу, в самой долине, замечательны циклопическим характером своей постройки. Дорога все время идет в виде возвышенной набережной, откосы которой, равно как и берега речки и впадающих в нее ручьев, выложены камнями, представляя собою одну сплошную, непрерывную стенку. Надо видеть самому все эти основательные, прочные сооружения, чтоб убедиться, какая масса упорного и долгого, почти сверхчеловеческого труда требуется для защиты пашен и дорог от разливов и для приспособления горных склонов к земледельческим целям. Такие постройки (а ведь ими наполнена вся Япония!) может возводить только народ высокоцивилизованный, хотя его цивилизация и не походит на европейскую. Тем не менее, это несомненно цивилизация, и каждый раз как только приходится мне сталкиваться с нею лицом к лицу, я затрудняюсь, которой из двух отдать предпочтение. Японская агрикультура кажется мне положительно выше европейской. По дороге нам часто встречались высокие каменные парапеты, похожие с виду на стену какого-нибудь форта и сооруженные единственно затем, чтобы построить на их площадках эти легкие, просто "карточные" домики японских поселян; но не будь таких парапетов, домики каждый раз сносило бы наводнением во время разлива горных речонок. Выходит, что и здесь, в этой счастливой стране с ее благодатным климатом и плодородною почвой, человек ведет борьбу с природой за собственное существование, быть может, более упорную, чем под другими, более северными и даже суровыми широтами; но здесь в этой борьбе он, по-видимому, всегда остается победителем, по крайней мере он делает все, чтоб оградить себя от неблагоприятных стихийных влияний и не только обессилить их, но заставить даже служить себе же на пользу.
   Замечательны скалы окаймляющие в некоторых местах дорогу. В их обнаженных пластах встречаются в большом количестве громадные валуны как бы вплавленные в массу известняковых и песчаниковых наслоений. Надо думать что будучи сами по себе аллювиального происхождения, они были выдвинуты некогда на нынешнюю высоту вулканическим подъемом почвы, о чем свидетельствует общий вулканический характер страны, особенно резко сражающийся в очертаниях ее побережий. На скалах, едва прикрытых сверху наземом, высится густейшая растительность; деревья обвиты павоями; между ними встречается много пальм-латаний, камелий и фруктовых деревьев в диком состоянии; последния стоят еще без листьев, но уже роскошно осыпанные белым, розоватым и розовым цветом. Одно скалистое ущелье с крутыми склонами особенно замечательно своею картинностию, которую придает ему густейшая и разнообразнейшая растительность. Могучие сосны порой тянутся рядами вдоль дороги. В одном месте высокий осколок скалы выдался вверх вертикально торчащим монолитом, который общим своим видом напоминает человеческий торс. На него взгроможден огромный овальный камень, грубо обсеченный в форме головы с глазами, носом и губами. Все это уже значительно выщербилось и выветрилось от времена, но лицо сохраняет еще некоторый намек на безмятежно улыбающийся, благоволиный лик Будды, в честь которого и самый камень этот зовут Дай-Буддсом. Нас уверяют будто все это сделано самою природой и будто голова на торсе вовсе не приставная, а естественная, нераздельная часть того же монолита и что именно в этом-то обстоятельстве вся окрестная страна видит чудесный знак наивысшего благоволения к ней самого Будды; но мне все-таки думается что это скорее грандиозный остаток древнейшей местной скульптуры, современный, быть может, эпохе первого появления буддизма в Японии (в половине V века нашей эры). Дай-Буддсу этому предшествует значительный, но хорошо разработанный и шоссированный спуск с перевала, где, по просьбе наших курама, нам пришлось выйти из дженерикшей и пройтись пешком до ровного места. Дорога вся вообще шоссирована и содержится в величайшем порядке, равно как и все мосты на ней, деревянные и каменные; те и другие отличаются весьма солидною постройкой.
   Местечко Тогицу расположено на самом берегу одной из обширных и прекрасных внутренних бухт Омурского залива. В небольшом расстоянии от берега стояли на якоре три пароходика поддерживающие сообщение местечка с городком Уресино и другими побережными пунктами того же залива; четвертый пароходик лежал на боку у пристани и чинился домашними средствами. Тут же на пристани видели мы как работники таскают с мелководья громадные валуны для циклопических аграрных сооружений. Они обвязывают избранный камень прочною толстою веревкой, а сами хватаются за оба длинные конца ее, как наши бурлаки за бечеву, становясь гусем, человека по три, по четыре на каждый конец, и ждут когда в камень ударит сильная волна прибоя, которая сдвинет его несколько с места и таким образом облегчит им роботу. С каждым ударом набегающего вала, они дружно, все враз подвигаются на несколько шагов к берегу, пока наконец не вытащат камень совсем из воды. На берегу лещади для продажи целые груды таких валунов, составляющих собственность этой артели рабочих. Чтобы работа шла наиболее успешно, надо ждать благоприятного ветра, который гнал бы к берегу сильную волну; более же мелкие камни, луда в три, в четыре весом, выбираются во всякую погоду просто руками, или выкатываются при помощи деревянных кольев. Промысел этот, говорят, довольно выгоден, так как на валуны постоянный спрос и для построек, и для шоссейной щебенки.
   В местечке есть довольно большая и приличная японская гостиница, где мы застали какую-то шумную компанию немецких пивопийц с двумя одутловатыми дамами в амазонках, а рядом, в соседней комнате,-- наших морских офицеров приехавших сюда верхами. Немцы, как всегда и везде, не обошлись, конечно, без "Hoch!" в честь Бисмарка и прочих, и проорали полупьяными голосами весь репертуар своих воинственно-патриотических лесен, а в заключение затеяли ссору с хозяевами гостиницы из-за грошов ого счета, не знаю чем у них кончилось, потому что мы предпочли удалиться чтобы не отравлять себе удовольствия видом этих господ с их пивным, назойливым восторгом.
   Местечко не велико, но, как и все японские местечки, разбито, по возможности, на правильные кварталы; улицы в нем достаточно широки, вытянуты в линию, отлично шоссированы, снабжены дренажными канавками, даже освещаются европейскими фонарями и вообще содержатся в полном порядке. Попадается довольно много двухэтажных каменных и начисто выбеленных домов; в каждом домике непременно какая-нибудь лавочка. Пред чайными и съестными заведениями много дженерикшей,-- даже слишком много для такого маленького местечка. На склонах холмов окружающих Тогицу виднеются кладбища с гранитными монументами. Чтобы познакомиться с местечком достаточно проехаться по любой из его улиц, совершенно похожих одна на другую. Больше в нем делать нечего, и мы решительно не знали бы как убить время пока не отдохнут курама, еслибы на наше счастье не узнали что здесь, по случаю недельного праздничного дня (рейбис), дается сегодня большое театральное представление какою-то труппой странствующих актеров.
   Еще на пути сюда мы нагнала по дороге театрального герольда, заменяющего собственною особой печатные афиши. Он был одет в узкие обтяжные штаны и в какую-то красную, расшитую золотом накидку, очевидно из числа театральных костюмов, наброшенную на голые плечи. На голове его красовалась фантастически убранная перьями и лентами широкополая шляпа, а к поясу был прицеплен барабан. Подходя к жилым местам, герольд начинал выколачивать на нем дробь чтоб обратить на себя внимание, и затем во всеуслышание провозглашал декламаторским тоном широковещательное объявление о всех подробностях предстоящего спектакля. Это здесь обычный у бродячих провинциальных артистов способ оповещать сельскую публику о времени, месте и характере представления.
   Мы не имели еще понятия об японских сельских театрах, и потому с удовольствием воспользовались случаем посмотреть что это такое. Нам указали дорогу к одному храмику на окраине местечка, где среди зеленой лужайки наскоро была сооружена продолговатая четырехугольная загородка из тростниковых мат и легких циновок прикрепленных к бамбуковым устоям и перекладинам. Партер располагался прямо на земле, где для удобства зрителей было разостлано несколько дешевых циновок, а с обоих боков имелись даже ложи и под ними -- галлереи. Ложи состояли из приподнятого на высоту трех аршин дощатого помоста, окруженного спереди бамбуковыми перилами и поделенного внутри бамбуковыми же барьерчиками на отдельные, довольно тесные помещения. К ним веди две приставные лестницы. Театр был открытый, без кровли, но над ложами поделаны циновочные навесы для защиты от дождя и солнца. Галлерейные зрители, как занимающие самые дешевые места, должны были смотреть на представление стоя. Устройство сцены в роде того какое в токийской Сибайе, но без ее механических приспособлений, за исключением двух люков, необходимых для провалов и изрыгания адского пламени. Приподнятый дощатый помост сцены отделялся от партера циновочными ширмами, скрывавшими от зрителей подполье, где, подоходному, были устроены уборные и располагалась вся бутафорская часть. Внешние боковые кулисы тоже цивовочные. Раздвижной занавес -- из сшивных полотнищ лиловой крашенины, на которых нашиты белые китайские знаки. Над ним, по середине верхней перекладины, прибит размалеванный картонный дракон, грозно осклабившийся на зрителей. Вот и все. Театр был переполнен сельскою публикой, относившеюся к зрелищу с детски простодушным восторгом. Иные во время самого представления очень наивно вступали в объяснения и разговоры с действующими лицами, и вся публика вообще принимала самое живое участие в пиесе, громко выражая свое сочувствие добродетели и негодование пороку, причем выражение этих чувств относилось непосредственно к самим исполнителям. Чем лучше играл какой-либо актер порочного злодее, тем больше ругала его публика, и чем громче плакала угнетенная невинность, тем сердечнее было сожаление о ней зрителей, из коих некоторые пытались даже раскрывать ей истину, объясняя всю суть направленной против нее злодейской интриги и указывая виновников оной. Здесь порицали или хвалили не самую игру, а те идеи и положения какие представляла зрителю пиеса. Такое непосредственное отношение к делу и это детски-наивное простосердечие было даже умилительно, хотя и не лишено своей доли комизма. Мы заплатили за вход по пятнадцати центов, и за это нам были предоставлены лучшия места в партере, впереди прочей публики, куда принесли нарочно для нас даже буковые стулья; но именно поэтому самому, чтобы не заслонять собою сцены от ниже сидящих зрителей, мы предпочли расположиться позади их, неподалеку от входа. Попали мы сюда к концу пиесы, и потому я не могу рассказать ее содержание; но следующая затем одноактная комедия была высижена нами до конца, и сюжет ее, при помощи переводчика и собственных глаз, усвоен нами настолько обстоятельно что я могу довольно подробно передать его сущность.
   Называется эта пиеса Гроза. Действие, по объяснению специального сценического пояснителя или хорега, происходит на какой-то горе, около водопада, где подвизается некий буддийский бонза-отшельник, по имени Наруками. Некогда он занимал почетное место при императорском дворе, но микадо прогнал его за какую-то неблаговидную проделку. Оставив двор, Наруками удалился на пустынную гору и построил себе келью близь водопада, где еще раньше находилась старая буддийская часовня. Поселился он в этой пустыне, не столько ради спасения души и приготовления ее к нирване, сколько для того чтобы мстить императору за свою обиду. Средством этого мщения он выбрал бездождие, которое должно было породить засуху во всей империи. Таким образом, за обиду нанесенную государем страны должны были платиться все его подданные. Но каким образом вызвать бездождие? На этот счет японская космология не затрудняется ответом. Все дело в драконе Татс-маки, так как дождь зависит исключительно от его произволения, и не только дождь, но и все соединенные с ним атмосферическия явления. Татс-маки обыкновенно скрывается на дне моря, в пещерах, но иногда ему вдруг приходит фантазия подняться на поверхность воды, -- тогда идет дождь. Если же что-нибудь рассердит дракона, или он просто захочет поразмять свои крылья и вздумает поэтому взлететь к небесам, то полет его производит в воздухе такое смятение, соединенное с вихрем, бурей и грозой, что на все живущее в природе нападает ужас. Явление тайфуна (циклон), равно как и явление морских смерчей--это прямые последствия его полета. Впрочем, мудрейшие и ученейшие из бонз имеют с Татс-маки таинственные сношения и могут даже посредством известных им заклинаний подчинять его своей власти. Наруками был из числа этих мудрейших. Задумав мстить императору бездождием, он вызвал к себе Татс-маки. Это было ему тем легче что дракон, соскучась в своих морских пещерах, любил иногда переселяться, как на дачу, в бассейн пустынного водопада, где по соседству обитал и Наруками. Вызвав его на сушу, мудрый бонза завлек страшилище в старую часовню, под предлогом приятного отдыха, и во время сна заточил его в ней. Делается это тоже очень просто: достаточно пред запертою дверью протянуть снаружи освященную веревку из рисовой соломы, украшенную дзиндзями и соломенными кистями-подвесками, привязав оба конца ее к двум передним колонкам чтобы дракон уже никак не мог выйти из заточения. Проделав с Татс-маки такую коварную штуку, Наруками самолично стал караулить его день и ночь подле часовни. Главное, надо было смотреть чтобы кто-нибудь не развязал или не перерезал магическую веревку, так как в этом случае дракон от скуки тотчас же взлетит на небо, и тогда конец бездождию. И вот мудрейший Наруками подвизается дни и ночи на ступенях часовни, проводя все время в отрогом посте, молитвах и священных омовениях. Между тем микадо дознался о причине засухи и, удрученный заботами о бедствующем народе, совещался не только с министрами и жрецами, но и с простыми смертными о том как избавиться от такого необычайного несчастия. Тогда одна из придворных фрейлин, молодая и красивая Таема, самоотверженно вызвалась сласти государя и страну от бедствия. Зритель узнает обо всех этих событиях из декламаторского рассказа хорега, который сидит на корточках позади правой кулисы, пред музыкантами. Сцена представляет горные утесы. На левой стороне намалеван ниспадающий со скалы водопад, а над ним стоит часовня запечатленная священною веревкой. С правой стороны, на поверхности утеса находится площадка, где поставлен столик на котором горит священный огонь, а пред ним -- жаровня (хибач) наполненная углями для поддержания этого огня.
   Действие начинается с того, что на сцену являются четверо бритоголовых учеников мудрого Наруками и не без комизма изображают как они, тайно от учителя, приносят сюда под полой кувшины с саки и закуски из рыбьего мяса, употребление которого строжайше воспрещено бонзам по их духовным законам. Испивая и закусывая с оглядкой, они жалуются на Наруками за то что из-за его каприза приходится им теперь жить на безлюдии и пропадать в такой противной трущобе. Но вот раздается приближающийся звук маленького ручного колокольчика, и послушники спешат запрятать в кусты свои запретные угощения. Является Наруками с великопостною миной сурового подвижника, в полном облачении своего духовного сана, с посохом и колокольчиком в руках. Весь проникнутый собственною важностью и святостью своего сана, он сначала любуется красотой природы, изливает свои чувства в высокопарных стихах, а затем величественно всходит на правую скалу, садится на свое место у столика, пред священным огнем, и погружается в созерцательное состояние религиозного самоуглубления.
   Но вдруг звон колокольчика, означающий приближение постороннего человека, пробуждает его ид этого состояния. Ученики докладывают ему что идет какая-то молодая девушка. Она подходит к скале и почтительно кланяется отшельнику, который, с подобающим его сану благочестивым смирением, но в то же время и с достодолжною строгостию аскета, вопрошает путницу какая необходимость понудила ее прийти в эти пустынные и страшные места? Та отвечает с печальным видом что пришла пополоскать одежды своего недавно умершего молодого мужа. "Но почему же именно сюда?" -- "Потому, объясняет она, -- что больше негде, все источники иссякли от засухи". Наруками сжалился над нею и из любопытства начинает расспрашивать кто был ее муж и как они жили? Мнимая вдова (фрейлина Таема) начинает рассказ о своем романе, как впервые встретилась она со своим покойным мужем, как почувствовала к нему первое влечение, как страдала от сомнений разделяет ли он ее чувство, и как наконец добилась своей цели что он полюбил ее и сделал своею женой. Рассказ ее часто прерывается комическими выходками учеников-послушников, задающих ей разные якобы наивные вопросы. Соль, конечно, заключается в их двусмысленности, возбуждающей веселый смех зрителей. Разказ ее, между прочим, так увлекает отшельника что он, оступившись, нечаянно падает со скамьи и теряет сознание. Таема, пользуясь этим случаем, кидается к нему и начинает за ним ухаживать, стараясь привести его в чувство. Ради этого она даже отчасти переходит за предел, японских приличий, особенно в отношении такого лица как монашествующий бонза. Так, она набирает себе в рот холодной воды чтобы при поцелуе перелить ее в рот Наруками, и согревает его грудь приникая к ней своею обнаженною грудью. Когда бонза, придя в сознание, узнает кто и каким образом за ним ухаживал, он вспыхивает краской благочестивого стыда и в смущении начинает подозревать что эта особа пришла сюда с не совсем-то благою целью. Он обращается к ней с укоризнами, напоминает о грехе, о небесной каре для смутителей монашеского целомудрия. Таема делает вид будто она изумлена и поражена его недостойными подозрениями и высказывает что ей и так постыла жизнь без любимого мужа, что если, к довершению всех ударов судьбы, ее теперь подозревают еще в недостойном умысле, то лучше ей покончить с собой, лучше сейчас же броситься в этот водопад и найти себе смерть в его кипящих волнах,-- и она с видом отчаяния бежит к потоку. Такая решимость испугала и тронула Наруками, Он бежит вслед за девушкой, настигает и удерживает ее у же на краю пропасти. Наруками начинает убеждать ее что самоубийство самый нелепый и самый греховный исход из жизненных затруднений, и что если ужь ей так надоела мирская жизнь, то простейшее средство -- отречься от нее, для этого стоит лишь поступить в монахини, и он красноречиво принимается доказывать ей все преимущества монашеской жизни и пользу созерцательного существования для спасения души. Таема делает вид будто мало-помалу поддается его убеждениям и наконец заявляет что готова на это, что во глубине души у нее давно уже мелькала мысль о монастыре, но только до сих пор случай не сводил ее с достойным бонзой который взялся бы постричь ее. Она кидается на колени и с увлечением просит Наруками постричь ее сейчас же. Бонза изъявляет свое согласие. Но тут является маленькое затруднение: для пострига необходимы ножницы и бритва {В Японии буддийский обряд пострижения в монашество лиц обоих подов состоит в том что после известного предварительного искуса, мужчинам обрезывают менго (косицу на темени), а женщинам все волосы, после чего тем и другим бреют на голо всю голову и окропляют священною водой; затем ново постриженных облекают в монашеский костюм и вручают им посох и четки, как знак их духовного чина.}, а их нет у Наруками. Как быть? Таема подаст мысль, нельзя ли послать за тем и другим в ближайшую деревню? Прекрасно. Наруками отдает одному из послушников соответственное приказание, но тот трусоват и боится идти один, ссылаясь на пустынность местности, посещаемой порой злыми духами, и на то, что уже смеркается. Чтоб ободрить его, бонза командирует вместе с ним другого ученика; но и этот отговаривается, приводя те же причины. Тогда Нарукама приказывает идти с ними и третьему, а четвертого, который похрабрее остальных, посылает в соседний монастырь за четками. Таким образом все ученики расходятся. Таема, оставшись наедине с Наруками, возвращается к своему рассказу о покойном муже и сквозь слезы описывает его предсмертные страдания. Воспоминание об этом производит на нее столь сильное впечатление что с нею делается истерический припадок. Она с воплями падает на землю, рыдает, хохочет и рвет на себе как бы душащее ее платье. Растерявшийся бонза не знает что делать и бежит за кропилом, думая облегчить ее страдания освященною водой. Но вода не вполне помогает. Таема хотя и приходит несколько в себя, однако продолжает жаловаться насильное стеснение в груди и умоляет бонзу растереть ей грудь рукой. Тот беспрекословно исполняет ее просьбу, и Таема от действия этого массажа мало-помалу успокоивается, впадая в некоторое забытье, и только время от времени просит его слабым голосом: "Три... три еще, святой отшельник... три крепче... не переставай, мой добрый наставник". Между тем Наруками, коснувшись ее тела, невольно начинает увлекаться его красотой. Сначала он старается отогнать от себя грешные помыслы, но искушение оказывается сильнее его воли, и он, почти незаметно для самого себя, начинает поддаваться ему все больше и больше, и тут приходит ему соблазнительная мысль почему бы и в самом деле не обладать таким прелестным существом, которое к тому же так одиноко и так несчастно... Почему бы ему и не назвать ее своею женой, тем более что, будучи вдовой, она может совершенно свободно располагать своими чувствами?... Он начинает увлекаться этою мыслью, и воображение рисует ему целый ряд соблазнительных картин семейного счастия и прелестей взаимной любви. Между тем Таема, под успокоительным действием его манипуляций, забылась сном, а Наруками, то похаживая осторожно около нее на цыпочках и любуясь ее красотой, то приседая перед вей на корточки и слегка помахивая в лицо ей веером, продолжает вслух свои мечтания и разными жестами и мимикой выражает спящей красавице свои нежные чувства. Принимая во внимание его духовный сан и полное облачение, сцена эта выходит довольно комична, и публика, конечно, смеется, тем более что актер в самом деле играет свою роль не дурно.
   Но вот Таема тихо просыпается и легка смотрит безмолвно на бонзу, который так увлекся мечтами что не замечает этого и продолжает в восторге свои нежно пламенные излияния. Девушка приподымается на локте и устремляет на него недоумевающий взор.-- "Что это с вами, мой святой наставник?" спрашивает она его удивленным тоном. Захваченный врасплох, Наруками сначала смешался, а затем с оника объявляет что он влюблен как кот и хочет сделаться расстригой чтобы жить и наслаждаться жизнью... "Ну их к праху эти четки, этот посох и пост и все скучные книги и подвиги самоуглубления!... Не хочу их больше! Хочу жениться!" -- "На ком, мой достойный подвижник?" -- "На тебе, черт возьми! На тебе моя вдовица! мой перл, мое очарование!" И бонза в страстном порыве кидается к ней в объятия, но Таема устраняет его и начинает усовещивать, напоминая что не далее как полчаса назад он сам так убедительно уговаривал ее отречься от мира. Наруками объявляет, что все это было заблуждение, вздор, одна только глупость и принимается теперь доказывать ей совершенно противное. Он умоляет девушку сдаться на его предложение; но та долго не соглашается. Тогда бонза начинает грозить ей что призовет на ее голову все кары небесные, что повелевая самим великим драконом Татс-маки, он громом и молнией разрушит всю Японию и лучше пусть сам погибнет в этом водопаде чем будет влачить существование без ее взаимности. Таема, будто бы устрашенная всеми этими угрозами, сдается наконец на его предложение. Бонза в восторге. Теперь все дело только в обряде брачного союза, но он у японских буддистов вообще весьма не сложен, а по нужде и тем более. Все дело лишь в том что жених и невеста должны в три поочередные приема распить брачное саки из одной и той же чаши, и раз, это сделано, брак считается законным. Но Таема в затруднении где добыть саки? "О, я на этот счет умней своих учеников, объясняет Наруками: они думают, что надувают меня когда тайком приносят сюда саки и закуски, а я в свою очередь тайком замечаю куда они их прячут, и не говоря худого слова, в удобную минуту пользуюсь втихомолку тем и другим, а они, дураки, пускай себе думают друг на друга". И он достает из-под куста кувшин запрятаный учениками. "Вот она, драгоценная влага! Садись против меня и совершим обряд супружеского союза!" Таема опускается на землю и делает ему, согласно церемониалу, приветственный земной поклон; Наруками отвечает ей тем же, произнося положенные по буддийскому ритуалу клятвы супружеской верности, и затем оба садятся друг против друга, касаясь один другого коленками, и начинают распивать саки. Сначала Наруками, отлив из кувшина, подносит его к устам невесты, потом она, приняв сосуд от жениха, делает то же самое в отношении его, и так далее. Таема нарочно заставляет бонзу лить больше, для того, как говорит она, чтобы брачный союз их был крепче. Но его не надо упрашивать долго; он рад, что дорвался до запретного налитка и усердно тянет его из горлышка. Обряд завершается брачным поцелуем. Вскоре хмельное саки оказало свое действие на бонзу, и он пускается в пляс пред воображаемою супругой, но его уже шатает из стороны в сторону, ноги заплетаются, язык бормочет бессвязные слова, и наконец, потеряв равновесие, Наруками шлепается на землю и засылает. Тогда Таема спешит взобраться на утес, бежит к часовне, перерезывает карманным кинжалом священную веревку и отпирает двери храмика. В тот же миг оттуда вырывается молниеносная вспышка пламени, и грозный картонный дракон Татс-маки, со свистом и шипеньем прилаженных к нему маленьких ракеток и фейерверочных хлопушек, стремительно летит через всю сцену и взвивается к небу. Блеск молний и удары театрального грома немедленно же возвещают о появлении на небе освобожденного чудовища. Начинается страшная гроза и буря, сопровождаемая свистом и воем ветра,-- словом, полный тайфун. Таема распускает свой дождевой зонтик, и приблизясь к спящему Наруками, извиняется пред ним в том что послужила причиной его соблазна и так жестоко обманула его,-- "но ведь это сделано во имя государственного и народного блага", так пусть же эта высокая цель служить ей оправданием и перед людьми и перед небом! Наруками однако спит так крепко что не слышит не только ее извинений, но и страшных раскатов грома раздающихся над его головой. Таема, прикрываясь зонтом от проливного дождя, поспешно удаляется со сцены. Вслед за ее уходом появляются измоченные ученики, не постигая откуда вдруг могла явиться возможность такой ужасной грозы когда Татс-маки садит под арестом у их святейшего наставника. Но каково же их смущение, когда один из них случайно замечает что священная веревка перерезана и двери часовни раскрыты. Неужели сам учитель решился выпустить дракона? И где он, наконец, этот учитель? Куда он девался? Они начинают искать и кликать Наруками, и вдруг, к величайшему своему удивлению, видят что мудрейший из мудрейших и преславнейший наставник их распростерт на земле в безобразном виде, рядом с их опорожненным кувшином. Ученики начинают энергически будить его, и когда Наруками приходит наконец в сознание, он с ужасом узнает и видит последствия своего греховного увлечения. Он разражается проклятиями, в отчаянии рычит и вопит, бьет себя кулаками, рвет на себе свои священные облачения,-- все дело его мщения пропало. Татс-маки не поддастся вторично на заклинания, и наконец эта женщина, ради которой он преступал все заповеди своего сана, обманула и погубила его. Но нет, Наруками еще поборется, он призовет к себе на помощь все силы ада, всех воздушных, подводных и подземных духов, -- он требует, он призывает и заклинает их явиться к нему немедленно, и вот под ним вдруг разверзается земля, в виде театрального люка, и старый грешник проваливается в преисподнюю, из которой показываются языки адского пламени.
   На этом и кончается пиеса. Разыграна она была, для бродячей провинциальной труппы, очень не дурно, бойко, живо, с отчетливым знанием своей роди каждым исполнителем, и публика осталась ею вполне довольна. Но независимо от игры и обстановки, конечно не отличавшейся роскошью, самая пиеса, по своему смыслу и содержанию, возбудила в нас несколько, так сказать, вопросительных знаков. Правительственная цензура, как видно, не стесняет ни авторов, ни актеров в изображении и осмеянии буддийского духовенства, несмотря на то, что закону Будды следует почти вся Япония. Может быть, это одна из множества мер политической борьбы нынешнего правительства против общественных остатков сёгунального режима, так как известно что сёгуны преимущественно держались буддизма и всячески ему покровительствовали, рассчитывая, конечно, на взаимную с его стороны поддержку и находя в нем противовес влиянию киотских микадо, всегда обязательно исповедывавших древний национальный культ ками (синто) и являющихся даже его первосвященниками. Но тут вот что замечательно: сельский люд, который не без усердия ставить и поддерживает на своих землях буддийския божнички и часовни, заходит в храмы, молится и жертвует на них доброхотную копейку, -- этот самый сельский люд от души хохочет в театре над сатирическим изображением духовного лица, и религиозное чувство его нисколько не возмущается тем что тут профанируются на сцене священные облачения и прочие аттрибуты его религиозного культа. Следует ли отнести это к явлениям религиозного индифферентизма? Поощряет ли такие проявления правительство или только игнорирует их? И делает ли оно это с известною целью, или же бессознательно? Эме Эмбер, около двадцати дет назад, еще до революции 1868 года, замечал что Японский народ любит шутить над самыми любимыми из своих божеств, каковы "семь богов счастья", даже над теми которых он создал по своему образу и подобию, безо всякого вмешательства официального культа с его Вами и Буддой, "потерявшими для японцев всякую прелесть", и потому эти самые боги нередко являются у него в добродушных карикатурах" "Едва ли найдется, говорит тот же автор, на всем земном шаре народ который бы до такой степени отрешился от своих древних верований и который бы так насмехался над религией и моралью своих жрецов, как народ населяющий острова Восходящего Солнца. Этот народ, пребывающий в состоянии младенчества, если судить по внешним признакам, в сущности щедро одарен умом, который обнаруживается даже в ёго общественных увеселениях и еще более в его карикатурах религиозного содержания." Последния, по мнению Эмбера, не что иное как тайный протест против старых богов и безмолвное поклонение неведомому богу. Если это так, то японский религиозный индифферентизм становится понятен, и даже кажущееся противоречие между его проявлениями с одной и поклонением храмовым божествам с другой стороны может быть объяснено отчасти народными суевериями, отчасти преемственною привычкой, по преданию, к известным народным бытовым празднествам и религиозным обрядам. To-есть, это значит что тут уцелели еще форма и внешность, тогда как внутренний дух, создавший и наполнявший ее, давно уже отсутствует. С этой стороны такому религиозному индифферентизму можно бы только радоваться, так как он служит лучшим показателем, что при своих врожденных добрых и честных качествах, японский народ уже представляет собою готовую почву для восприятия веры Христовой, и что все бывшие доселе гонения на местных христиан были делом не народного фанатизма, а лишь правительственным мероприятием из чисто политических целей, да еще следствием интриг синто-буддийского духовенства, опасавшегося вторжения новой религии из-за своих материальных интересов.
   Но возвращаюсь к пиесе. Осмеивая в лице Наруками буддийское духовенство, она в то же время не грешит против нравственного чувства вообще, так как порок и нарушение принятых на себя обетов несет в ней заслуженное наказание, и кроме того, в основе ее лежит несомненно идее патриотического долга: Таема добровольно берет на себя рискованную миссию к Наруками чтобы помочь своему государю и стране, во имя, как говорит она сама, государственного и народного блага. И эта-то идей долга,-- будет ли то долг чести, долг дружбы, данного слова, семейных обязанностей или долг патриотизма,-- является, как мне кажется, преобладающею идеей литературных и драматических произведений Японии. Нельзя не отметить это как черту весьма характеристичную.
  
   17-е мая.
   Сегодня с утра отправились мы с И. И. Зарубиным и А. С. Просинским в местечко Моги, лежащее к востоку от Нагасаки, в Симодском заливе. Курама довезли нас в дженерикшах до нагасакского предместья Гунгоци, около нагорных кладбищ, где пришлось на некоторое время остановиться, чтобы подождать, пока придут нанятые для нас носильщики с каго. Присели мы на ступеньки наружной галереи какого-то трактирчика, куда старичок-хозяин тотчас же принес нам обязательное угощение японским чаем. В этом же помещении находится у него и лавочка дорожных вещей, где я купил себе большой японский зонтик из абураками36 и заплатил за него всего 35 центов, тогда как в городе купцы, вкусившие от европейской "цивилизации" и перенявшие от цивилизаторов приемы торговли, заламывают за точно такие же зонтики от полутора иен до одного доллара. Зонтик этот очень пригодился в пути и от жгучего солнца, и от проливного дождя, каким вдруг наградила нас на несколько минут невесть откуда набежавшая тучка. Остановка наша была непродолжительна, но очень приятна. Вблизи раздавался рокочущий шум горной речки, катившей по каменистому ложу свои быстрые, пенистые воды; направо, по соседству, вся в розовых цветах, красовалась на перекрестке дорог каменная часовенка с изваянием Будды, обставленная по обыкновению, свежими букетами в бамбуковых стаканах, а прямо в нескольких шагах от трактирчика, стояло высокое, красивое дерево, усеянное большими нежно-белыми цветами, имеющими форму продолговатого звездчатого раструба.
   Вскоре подошли носильщики, в числе десяти человек и притащили на себе три каго, в которых нам и предстояло отправиться. Кого -- это особый род носилок, приспособленный именно для горных путешествий. Они состоят из плоской плетеной корзинки с высокою спинкой таких размеров, чтобы в ней мог поместиться человек, поджав под себя ноги и прислонясь затылком к спинке. К углам корзины прочно приделаны четыре бамбуковые стойки, на которых лежит плоская, слегка выгнутая книзу крышка, а вдоль ее продевается сверху в две надежные петли длинный, как оглобли, бамбуковый ствол, лежащий на плечах двух носильщиков, переднего и заднего. С боков и спереди кого бывает обыкновенно открыта, на случай солнца или дождя в ней есть подобранные под крышку занавески из абураками. Сидение покрыто плоским простеганным тюфячком, а на спинке -- подушка. Я попробовал было усесться по всем правилам в этот своеобразный экипаж, но не выдержал и пяти минут: с непривычки, во-первых, затекают ноги, а во-вторых, при малейшем неосторожном движении то и дело стукаешься теменем в низко поставленную крышку, и это потому, что все каго, разумеется, приспособлены не на европейский, а на японский рост; для японцев они как раз впору, а для нас тесноваты. Я предпочел идти пешком, да и остальные спутники вскоре последовали моему примеру; носильщиков же оставили мы при себе на всякий случай, имея в виду возвращение позднею порой.
   Дорога шла в гору по каменным ступеням, мимо холмов Гико-сана справа и чубатой вершины Хоква-сана слева. По склонам последнего раскинулось одно из городских предместий. Там виднеется много пагод, кладбищ и отдельных домиков, группирующихся особыми кучками, словно гнезда. Все это залито роскошнейшей кудрявой растительностью, в которой вы встречаете все оттенки и световые переливы зеленого цвета, от самого светлого до густо-темного, почти синего, и на этих разнообразных переходах зеленых тонов как бы гигантской кистью брызнуты яркие пятна розовых и пунцовых азалий, каких-то неизвестных мне голубых и лиловых цветов, белых и чайных роз и других цветочных растений, кустов и деревьев, и все это в виде точек какого-нибудь отдельного цветка, которого с такого расстояния и не заметил бы, а именно в виде больших, широких пятен, где нужны целые тысячи, даже десятки тысяч густо и близко один к другому сидящих цветков, чтобы получилась эта яркая одноцветность, составляющая пятно той или другой окраски. Это, кажется, только в одной Японии и можно встретить.
   Между тем кремнистая грунтовая дорога, изрытая множеством глубоких водомоин, была просто ужасна, так что И. И. Заруб вполне справедливо дал ей название "чертовой дороги". Под плитами ее местами журчит вода прикрытых сверху оросительных канавок. Идешь по камню, а под тобой, словно из-под земли, глухо раздается рокот быстро бегущих струй, которые порой пробиваются наружу, чтобы, сверкнув на солнце и пробежав пять, шесть шагов, снова уйти под землю. Здесь нам попались новые, не встречавшиеся мне до сих пор виды вьюнков и ползучих растений, мелкоцветный белый шиповник и еще какое-то растение, совсем похожее на нашу "мать-и-мачеху", только с огромными листьями. Разнообразные лианы опутывали с корней и до вершины большие деревья и свешивались с них роскошными цветущими гирляндами и хвостами. По сторонам пути, везде и повсюду, куда лишь хватает глаз, видишь обработанные клочки земли, непосредственно прилегающие друг к другу и разграниченные каменными стенками в виде террас, лежащих одна над другой. Хижины сельчан разбросаны повсюду. При дороге время от времени встречаются чайные домики и лавочки, торгующие преимущественно соломенною обувью для людей и вьючных животных, а также фонтаны для водопоя и божнички. В одной из последних стоит статуэтка богини Кванпон-сама, схватившаяся ладонью за щеку. Носильщики объясняют А. С. Просинскому, который прекрасно говорит по-японски, что ей обыкновенно молятся страдающие зубной болью, -- потому она и за щеку держится, -- и уверяют, будто помогает.
   По пути мы встретили, между прочим, целый хоровод молодых деревенских девушек, разодетых в яркоцветные киримоны, в широкополых соломенных шляпах, из коих иные были пригнуты к ушам при помощи охватывающей их поперек широкой ленты, завязанной бантом под подбородком. В руках у каждой из этих сельских красавиц непременно был букет и длинный посох, украшенный на верхнем своем конце пучками разных лент, преимущественно розового цвета. У некоторых за спиной висел самсин, переброшенный через плечо на шелковом шнурке с кистями, или на ленте. Шествовали девицы очень чинно, по две в ряд, распевая целым хором какую-то песню, не отличавшуюся, впрочем, на наш вкус особенной мелодичностью. Я скорее всего позволил бы себе сравнить это пение с весенним мяуканьем молодых кошек, на которых отчасти и походили эти красавицы с их остренькими подбородками и приподнятыми искоса кверху глазами. Было их тут штук до сорока, и отправлялся весь этот хоровод, по случаю праздничного дня, в Нагасаки, на людей посмотреть и себя показать, пошататься по лавкам и понакупить себе кое-каких нарядных, но дешевых безделушек и лакомств. Говорят, что такие прогулки в город совершаются ими почти каждый праздник, и всегда не иначе, как хороводом, для чего все девицы из окрестных хуторов и селений собираются в заранее назначенное по уговору место и идут оттуда сами, без всяких опекунов и провожатых. Не было еще случая, чтобы кто-нибудь позволил себе обидеть их чем бы то ни было: напротив, встречные мужчины и даже носильщики тяжестей вежливо уступают им дорогу и много-много если позволят себе перекинуться с ними добродушно-веселой шуткой. Точно таким же порядком ходят они и на богомолье, в места более отдаленные.
   Наконец, вот и "пуп горы", по выражению И. И. Зарубина. После доброго часа довольно медленного хода по тяжелой дороге в гору, мы достигли перевала, на котором нашли целую рощу тенистых старорослых камелий. Это не то, что наши тепличные жиденькие деревца того же названия, а формальные деревья с толстыми стволами в полный обхват, -- просто роскошь, особенно ранней весной, когда все они усеяны пышными цветами. Далее с перевала, уже по восточному склону хребта, пошла прелестная роща высоких, светло-зеленых бамбуков, и дорога вдруг изменилась, стала очень удобной. Местами она высечена в скале: у каменного кряжа отвоевано упорным человеческим трудом пространство в полтора, два аршина шириной, которое и вьется в виде карниза или бермы по самому краю горного ската, а под ним внизу идут уступами террасы рисовых, пшеничных и иных полей и плантаций. Пшеница не только уже созрела, но две недели тому назад началась ее жатва; самую позднюю снимали нашего 9 мая. Сжав свое маленькое поле, японец тут же, на ниве, отламывает руками каждый колос от стебля и тщательно собирает его в кошницы. Обмолачивают же пшеницу кто на полях, а кто во дворе, при доме. Иные делают это по нашему способу -- цепами, а другие употребляют длинную палицу, вроде булавы. Ток окружают обыкновенно циновочными ширмами, чтобы мякину не разносило ветром, так как она нужна в хозяйстве на зимний корм скоту; солома тоже идет в дело -- на покрышку кровель, на плетенье мат и циновок, на подстилку скоту или в резку для смеси с глиной при выделке сырцовых кирпичей и тому подобное. Работают на току всей семьей, и всегда не иначе, как нагишом -- мужчины, женщины и дети, прикрывая длинным полотенцем (фундуши) или просто лоскутом бумажной материи лишь свои бедра. Таков уже обычай.
   Около сельских хижин, в честь праздника молотьбы и сбора пшеницы, стоят глаголями по два, по три и по четыре высокие бамбуковые шеста, воткнутые в землю в ряд. На них надеваются длинные полотнища бумажной материи разных цветов, а более всего красного, белого и лилового, испещренные крупными продольными надписями черного или белого цвета. Надписи обыкновенно выражают приветствие и благодарность богам семейного счастья, довольства и плодородия за ниспосланный урожай. На некоторых шестах также полотнища подвешиваются и на подвижной скалке, как штандарты или хоругви, и бывают нередко разрисованы изображениями разных характерных фигур и пейзажей. Кроме того, ко всем вообще таким шестам привешиваются вверху выпукло склеенные из бумаги и разрисованные красками изображения рыб, в особенности специально японской рыбы тай, которые оставляют на нитке свободно качаться на ветру, а снизу подвешивают к полотнищам и шестам медные бубенчики: колеблемые ветром, они ударяются о ствол бамбучины и издают тихие, мелодические звуки. Не довольствуясь этими украшениями, поселяне венчают еще шесты букетами цветов и пучками длинных лент из разноцветной, золотой и серебряной бумаги. В тех семьях, где есть малолетние дети, под большими штандартами обыкновенно втыкается в землю ряд таких же точно штандартов маленьких, игрушечных. Это делается ради детей, дабы и они, со своей стороны, могли собственноручно поставить "священную жертву благодарности" богам плодородия и жатвы.
   Ровно на половине пути от Нагасаки до Моги стоит чайный дом, где обыкновенно и, можно сказать, почти обязательно отдыхают путники и носильщики. Здесь от верхнего балкона перекинут через дорогу жердяной навес, завитый всплошную густо облиственными побегами какого-то неизвестного мне растения, вьющиеся стволы которого расползаются во все стороны, точно змеи, от одного корявого, очень старого, но все еще полного жизни, корня. Мы расположились на отдых в его мягкой, сквозившей солнцем тени и напились японского чая "вприкуску", но вместо сахара служили нам сладкие, сухие печенья местной пекарни. Удивительное дело, однако, этот японский чай! Уже который раз на самом себе замечаю я его благотворное действие: устанешь ли работать головой, достаточно выпить две маленькие чашечки, и голова свежа для дальнейшей работы; почувствуешь ли физическое утомление от продолжительного и трудного пути, как сегодня, -- опять-таки те же две чашечки, и снова бодр и готов на новый переход подобного же свойства, В большом количестве этот чай производит изжогу и расстраивает нервы, но в умеренной дозе он быстро и необыкновенно освежает их и поднимает силы.
   Тронувшись в дальнейший путь, мы повстречали какого-то ученого японского путешественника, очевидно из прогрессистов, потому что он был в усах (японцы старого покроя никогда усов не носят) и с отрощенными по всей голове волосами, имея к тому же на носу золотые очки, но не круглой китайской, а обыкновенной европейской формы. Недоставало только европейского костюма, но без сомнения он заменил его японским лишь на время пути, для большего удобства, и оставил на себе одну только белую английскую каску. Он сидел, поджав под себя ноги, в открытой бамбуковой кого и читал какую-то толстую книгу, а за ним несколько носильщиков тащили его чемоданы, и все шествие замыкал молодой человек в кимоно, секретарь ученого. Теперь беспрестанно стали встречаться нам по дороге навьюченные лошади, быки и буйволы: все они в соломенных башмаках, что необходимо по здешним дорогам, где этим животным приходится шагать по каменистому грунту и ступеням каменных лестниц. Последнее они исполняют очень ловко, видно, что дело им привычное. С левой стороны при каждом животном идет погонщик, ведущий его на вольном поводу (веревочном), который он забирает покроче только при встрече с иностранцами, так как животное, в особенности бык, при непривычном ему виде европейца, явно тревожится: озираясь на незнакомца недобрыми глазами, он отрывисто и тяжело испускает дыхание и начинает бить себя хвостом по бедрам. Лошади при таких обстоятельствах ведут себя гораздо спокойнее. Здесь они все либо чалые, либо буланые, либо же белые, и в последнем случае непременно альбиносы, с бледно-голубыми глазами в розовых орбитах; у всех вообще волнистые хвосты и длинные густые гривы, преимущественно белые. Быки же почти исключительно черной масти и несколько похожи на буйволов, будучи, вероятно, помесью последних. Для уравновешивания вьюка, когда одна сторона нагружена более, на другую накладываются камни. Попадаются и пешеходы, идущие по большей части вдвоем или втроем и всегда, по-видимому, в самом хорошем расположении духа.
   Вскоре дорога втянулась в красивое ущелье, где она идет местами точно коридором среди густейших зарослей, образующих две сплошные стены и нередко сплетающихся над головой густым сводом из перепутавшихся зеленых ветвей и вьюнковых побегов. Растительность просто поражает богатством, разнообразием и роскошью развития своих форм, среди которых вы нередко видите самые неожиданные сближения. Так, например, по одну сторону дороги, на верхнем склоне горы, переплелись между собой представители чисто тропической флоры, опутанные орхидеями и лианами, тогда как по другую сторону весь крутой скат в лощину покрыт длинноствольными высокими соснами и северными елями. А в иных местах одна и та же лиана или лоза дикого винограда опутала собой полярный кедр и рядом с ним стоящую банановую музу или роскошную латанию. Этот контраст, являющийся в самых неожиданных очертаниях форм полярной и тропической растительности необычайно эффектен и изящен, и встретить его можно, кажется, только в одной южной Японии.
   Слева идут скалы, местами покрытые растительностью, местами же совершенно голые, но у них, где лишь возможно, японец непременно отвоевываетъ себе хоть какой-нибудь клочок земли для самой тщательной обработки. Именно въ Японии видишь всего осязательнее и притомъ на каждом шагу эту великую, всепобеждающую силу упорного человеческого труда и культуры над дикою природой, даже над голыми скалами, из которых земледелец другой национальности наверное отказался бы извлечь что-либо себе на пользу. Японец не смущается такою борьбой и смело подчиняет себе безплодныя скалы и кряжи, то настилая и высекая в них с гигантским трудом удобную дорогу, то обращая их помощью чисто циклопических работъ в цветущие плантации и плодоносныя пашни, на которыя чуть
   не пригоршнями переносит он из долин мало-мальски годящуюся землю. Нам встретилось несколько поселян и женщин тащивших такую землю на гору; первые несли ее на спине в плетеных корзинах, а последние на коромысле в ведрах. Здесь ничто не пропадает даром, и мы видели на той же дороге почти голых мальчишек с корзинкой и лопаточкой в руке которые тщательно подбирали и складывали в эти свои корзинки помет оставляемый вьючными животными.
   Городок Моги, на берегу одной из небольших бухт Синодского залива, ничего особенного в себе не заключает; это просто обыкновенное торговое японское местечко, в роде Тогицу, только в еще более красивой пейзажной обстановке. Но в красивых пейзажах здесь вообще такой избыток, такая роскошь, что их уже и не ставишь во что-либо особенное. Десятков пять мореходных фуне и джонок столпилось у пристани; иные из них лежали на мели по случаю отлива. В местечке много садиков, почти при каждом домике свой особый, а на улицах очень много детей гуляющих совсем почти нагишом,-- обыкновенный костюм сельской, да отчасти и городской детворы в летнюю пору. Есть фундуши на бедрах, значат и полный костюм по сезону; больше не требуется. Японския детки вообще очень миловидны; об этом я говорил уже не однажды; но в Моги, как и вообще в деревнях, между ними в особенности обращают на себя внимание маленькие няньки своих братишек и сестренок. Всего удивительнее то, что эти няньки бывают преимущественно в возрасте от четырех до шести лет, мальчики и девочки безразлично. Иной и сам-то такой карапузик что, как говорится, едва от земли, видно, а уже таскает за спиной какую-нибудь годовалую крошку либо в завороченных лотах своего киримончика, либо просто в мешкообразной пеленке, длинные концы которой перетянуты у него крест-на-крест через плечи и завязаны в узел на спинке малютки, чтобы последняя не откидывалась слишком назад. Дети очень любят исполнять обязанность таких нянек и даже обижаются если родители не поручают им малюток: отчего же, мол, все другие носят, а я нет! Мне де пред другими совестно; другим, значит, доверяют, они, значить, большие, а я нет. Вид этих маленьких нянек, если можно так выразиться, трогательно комичен. Но не менее трогательна и со стороны взрослых японцев любовь к детям вообще, хотя бы чужим и даже незнакомым. Помнится, я уже имел случай отметить эту характерную черту. Взрослые люди при встречах, на улице ли, во дворе ли, никогда не пройдут без того чтобы не поласкать ребенка или не сказать ему доброго слова, хорошего пожелания. А чтобы кто решился обидеть ребенка, этого я здесь никогда не видел, как не видел и драки ни между детьми, ни между взрослыми. Не стану утверждать чтобы драк вовсе не было, но, повторяю, мне никогда не доводилось их видеть, а это что-нибудь да значит, как черта народных нравов. За то очень часто приходится видеть как взрослые, солидные люди и даже старики лично принимают живейшее участие в детских забавах: пускают с детьми и внуками бумажных змеев, играют в волан, стреляют вместе из лука, ловят стрекоз и жуков чтобы привязать их за ножку на ниточку и пустить летать, или мастерят ребятишкам из дерева повозочки, ветрянки, кораблики и т. п. И это не для того только чтобы позабавить детей, но по-видимому им и самим приятно поиграть, так что глядя на них думаешь порою какие это все милые и добрые взрослые дети!..
   Остановились мы в гостинице и заказали себе обед, все равно какой случится, только просили подать к нему пива. Но оказалось, что бир-саки (так называется по-японски пиво) у них нет (аримасент), а ниппон-саки -- аримас (есть), сколько угодно. Подали нам, во-первых, знаменитую рыбу тай, на которой повар проявил верх кулинарной фантазии, приготовив ее таким образом, что задняя половина рыбы с задранным кверху хвостом была зажарена, а передняя сварена и окунута в принесенную нам миску с ухою. Подали, кроме того, разные овощи, сласти, маринады и сырую рыбу, которую хотели либо при нас живьем резать на части, но мы отказались от этого удовольствия и предпочли вареный рис, принесенный в закупоренной деревянной кадушке, и миску ягоды ичиго, которую я сначала принял по виду за желтую малину, но она оказалась белою шелковицей, только совсем не сладкою и почти безвкусною. В заключение был, конечно, о-ча-ниппон, от которого никогда и никак не отвертишься. И за все это удовольствие взяли с троих только полтора иена (1 рубль 95 копеек), что по-японски значит содрали.
   В этой гостинице, равно какъ и въ каждом почти доме в Моги, обращает на себя внимание висячая декоративная растительность. Ее подвешивают также как у нас между колонками, под верхние перекладины наружных галерей, над входами и в окнах, если где таковые имеются. Но тут вместо вазончика берется большая раковина Аргонавт, или другая, тождественная по форме с ракушкой обыкновенной садовой улитки, но около фута величиной. В раковинах просверливается несколько маленьких дырочек: внизу для стока лишней воды, вверху -- для продевания трех шнурков на которых висит раковина; внутренность ее наполняется землей, куда сажают или сеют какое-либо из особенно красивых висячих растений, в каких здесь нет недостатка. Другой способ еще проще: вырезывается или выкалывается из почвы маленькая глыбка черноземной или преимущественно торфяниковой земли и обвязывается тремя шнурками, на которых и подвешивается. Растительность на таких глыбках всегда значительно разнообразнее чем в раковинах. Тут вы видите в перемешку и папоротник, и болотный стрелочник, и Венерины кудри, и незабудки, и еще много других травянистых растений, если только они красивы (это необходимое условие). Такие глыбки, со всею их уже готовою растительностью, выкапываются просто в лесу, на болоте, вообще в каком-нибудь диком, хорошо заросшем месте. А чего в них не достает, то, смотря по вкусу хозяина, пересаживается или засевается, и таким образом глыбка обростает сплошь со всех сторон, представляя из себя комок всякой зелени, не исключая и мелколистой ползучей, которая завивается вверх по подвесным шнуркам и свешивается с них небольшими гирляндами. Такие садовые и комнатные украшения совершенно просты, но в этой их беспритязательной простоте есть своя изящная прелесть. По красоте, глыбки нравятся мне даже больше чем раковины.
   На возвратном пути мы с Просинским купили себе за пять центов по соломенной шляпе, какие в этих местах носит простонародье. Они имеют форму сплюснутого колокольчика и состоят из крепко связанного и обрезанного на вершине к шишачку пучка соломенных стебельков, распускающихся конусом книзу, где, переплетясь между собой по три соломенки, образуют узорчатую каемку по нижнему краю шляпы; чтобы между стебельками не было больших скважин, полы ее от низу до верху прошнуровываются соломенною веревочкой, которая спиралью облегает всю шляпу. Этот головной убор очень легок и удобен: он и голову достаточно защищает от солнца и пропускает в то же время свободный ток воздуха, что при легком ветерке очень приятно. Такие шляпы носят здесь все, и мужчины, и женщины.
   Когда совсем уже стемнело, нам поневоле пришлось усесться в наши каго, что случилось уже за перевалом, на спуске к Нагасаки, где и днем-то, как говорится, черт ногу сломит. Свободные от ноши носильщики освещали наш путь факелами, запас которых был куплен ими в одной из попутных лавчонок. Чтобы сделать факел, берут штук шесть расколотых пополам сухих бамбучин и в нескольких местах туго перехватывают их соломенными плетенками. Будучи длиной почти в сажень, японский факел горит довольно долго и достаточно ярко. Путешествие в каго, если примириться со всеми его неудобствами и свесить ноги вниз, не лишено некоторой приятности, в нем есть нечто баюкающее. Носильщики идут ровным, строго размеренным шагом. Темп его, медленный и тягучий при движении в гору, сразу переходит в быстрый и эластически легкий на спусках и на ровном месте, причем они никогда не сбиваются ни с ноги, ни с темпа. В руке у каждого из них непременно посох, длиною вровень с плечом, на которое у иных накладывается иногда небольшая подушечка. Через каждые пять минут ходу носильщики разом останавливаются, чтобы переменить плечо, и для этого подпирают концы бамбуковой оглобли своими посохами, так что каго, оставаясь на весу, и не пошелохнется. В две, три секунды перемена сделана, и они идут дальше. Все это у них уже так слажено, что и остановки, и движение происходят безо всякой предварительной команды и знака, совершенно молча и с автоматическою точностью часового механизма. Плата носильщикам -- по два иена за каго, так что на брата в очистку приходится по 70 центов или 35 центов в один конец. Это, разумеется дешевле дешевого.
   Всю дорогу доносился до нас из низин и падей концерт болотных жаб, из которых иные появлялись и на нашем пути. Выйдя на время из кого поразмять члены, я чуть было не наступил на одно такое животное и даже невольно испугался, когда она скакнула из-под ноги в сторону. Это была громадная жабища, величиной, кажется, с добрую подошву, толстая, безобразная, вся в больших пупырьях; я еще не видал таких. Но если жабы были противны, зато истинное удовольствие доставляли нам светляки, во множестве усеивавшие собою кусты и деревья и летавшие довольно высоко, нередко парами и даже целыми вереницами, словно маленькие звездочки бенгальских огней. А. С. Просинский принес мне несколько штук таких светящихся жучков, завернутых в бумажку, он купил их за один цент у какого-то мальчика, и эти серенькие, не особенно красивые с виду насекомые всю ночь наполняли мою каюту слабым и как бы дышащим фосфорическим светом.
  

Сувонада и Внутреннее море

Уход "Европы" с С. С. Лесовским из Нагасаки. -- Прощание с русскими судами. -- Флаг за кормой. -- Вратовидные скаты. -- Рыбачья иллюминация. -- Ван-дер-Капелленов или Симоносекский пролив. -- Город Симоносеки и страничка из его новейшей истории.-- Сувонада и ее бассейны. -- Характер островов. -- Каботаж и рыболовство во Внутреннем море.

  
   18-го мая.
   С. С. Лесовский, здоровье которого несколько поправилось после несчастия, постигшего его в шторм 13-го ноября, перебрался сегодня с супругой с берега на крейсер "Европа". Судно это, обреченное после понесенной им аварии на шестимесячную бездеятельность, долго чинилось в нагасакских доках, но теперь, слава Богу, опять готово к плаванию. Сегодня же приняли на "Европу" с фрегата "Князь Пожарский" матросов, в числе 65 человек, кончающих сроки своей службы, и взамен их сдали на "Пожарский" такое же количество молодых матросов. Мне отвели мою прежнюю каюту, которая по всему была бы хороша, да одна беда, что как раз над нею помешается заревая пушка, и каждый раз как она гаркнет во весь свой зев, у меня трещат и бимсы на потолке, и все переборки. В море это не составляет неудобства, потому что там спуск флага не сопровождается салютом, но в портах, на якоре, да особенно еще если вздумаешь к тому времени, после продолжительной ночной работы, соснуть перед обедом, как например сегодня, такой сюрприз, заставляющий прямо со сна чуть не выскочить из койки, не скажу, чтобы был особенно приятен. Поневоле каждый раз выругаешься с досады.
   В каюте у С. С. Лесовского обедали сегодня весь штаб и командиры русских судов, находящихся на Нагасакском рейде. Для последних это был прощальный обед адмирала.
  
   19-го мая.
   Вскоре после полудня, на "Европе" начали разводить пары. В половине второго прибыл на крейсер лоцман, американец Смит, который взялся провести наше судно по водам Внутреннего Японского моря. Полчаса спустя, трапы и тенты были убраны, а еще через полчаса, ровно в три часа дня, "Европа" снялась с якоря. Машине дан был малый ход вперед.
   На рейде в это время стояли "Князь Пожарский", "Стрелок" и "Пластун". По мере нашего к ним приближения, каждое из этих судов высылало своих людей на ванты, откуда они встречали и провожали нас криками "ура" и маханием шапок. Проходя мимо, С. С. Лесовский прощался с командой каждого судна отдельно и благодарил за усердную службу. Хор музыки на нашей палубе играл наш народный гимн, а команда "Европы", тоже стоя на вантах и отвечая троекратным "ура" на каждое прощанье своих товарищей, матросов "Пожарского", "Стрелка" и "Пластуна", побросала наконец в воду свои старые шапки. Это стародавний обычай, всегда соблюдаемый нашими матросами при первом шаге возвращения в отечество из дальнего плавания. Разные японские бедняки, существующие "рейдовым промыслом" и провожавшее наше судно в своих "фунешках", заранее зная из прежних опытов, что им предстоит пожива, взапуски бросились вылавливать плавающие шапки.
   День стоял прелестный, солнечный, с легким освежающим ветерком от SW, и настроение у всех было радостное, потому что это в самом деле был наш первый шаг на пути возвращения в Россию, как вдруг наш флаг-капитан А. П. Новосильский, стоявший на мостике, сдержанным голосом заметил:
   -- Флаг Боже мой!.. Флаг за кормою
   Мы обернулись. Действительно, наш судовой флаг почему-то вдруг спустился со своего места и полоскался в воздухе, медленно падая в воду. Хотя его успели поймать еще на пути падения, тем не менее многие лица омрачились Падение флага считается дурною приметой. Но тут же нашлись и утешители, которые разъяснили, что хотя такая примета и существует, но она действительна лишь в том случае, если судно отправляется в бой; тогда это значило бы, что ему придется либо спустить свой флаг, либо погибнуть; но так как мы отправляемся не в бой, а пока только в Иокогаму благодарить микадо за радушное гостеприимство, оказанное русской эскадре, то вся примета состоит в том, что с матроса, находившегося при флаге, следует взыскать за ротозейство, а впрочем, никто, как Бог. Его святая воля!.. На этом все и успокоились.
   По выходе в Желтое море, проходили часу в шестом вечера мимо одной замечательной скалы, называемой "Воротами". Это действительно ворота, но такие узкие, что в их пролет могли бы свободно проходить разве парусные рыбачьи лодки, из коих одна и была зачем-то причалена. Эти две высокие базальтовые глыбы, вертикально поднявшиеся на несколько сажень со дна моря и вознесшие на себе третью глыбу в виде перекладины, так что получилась форма, близко напоминающая букву П.
   Вечером шли вдоль западных берегов острова Кю-Сю и долго любовались их иллюминацией. Бесчисленное множество рыбачьих лодок, каждая с фонарем на носу, унизывали прибрежное взморье на расстоянии многих десятков миль, и всю ночь длилась эта иллюминация, так что казалось, будто мы плывем мимо какого-то бесконечного приморского города, и здесь воочию можно было убедиться, сколь существенную статью для жизни составляет в Японии рыболовство и как велик и важен в ней этот промысел.
   В половине двенадцатого ночи уменьшили ход до восьми узлов и в продолжение вахты до четырех часов утра сожгли восемь фальш-фейерров37 для показания своего места проходящим рыболовам. Вообще, в ночное время, плавание в этих водах далеко не безопасно, потому что материк острова Кю-Сю окружен с запада множеством лесистых островов и базальтовых скал, подводных камней и мелей. Островки эти, усеивающие прибрежные воды в окрестностях острова Хирадо или (по иному произношению) Фирадо, известны под именем "Архипелага Девяносто Девяти", подразумевая под сим числом количество составляющих его островов. Фирадо знаменит, между прочим, как поприще первой христианской проповеди Франциска Ксавье в Японии. Эти зубчато-гористые берега смотрят довольно неприветливо. Общий тон их, благодаря темно-серым обрывистым скалам, был суров и даже мрачен, особенно под вечер, когда солнце, еще задолго до заката, совсем скрылось за густою свинцовою тучей. Не будь мы раньше знакомы с внутренностью страны, никак и не подумали бы, что за этими угрюмыми берегами могут скрываться такие прелести самой роскошной природы.
  
   20-го мая.
   В начале шестого часа утра увеличили ход до десяти узлов. Вскоре после этого разбудили команду, дали ей "кашицу", и затем пошла на судне обычная работа: окачиванье верхней и жилой палуб, чистка меди и железа и прочее. В начале одиннадцатого часа утра прошел мимо нас американский "Ричмонд" и отсалютовал русскому флагу пятнадцатью выстрелами, а мы отвечали тем же американскому флагу.
   С пяти часов утра лоцман Смит вступил в отправление своей обязанности: мы входили в Ван-дер-Капелланов пролив, ведущий во Внутреннее море. Шли по узкому Симоносекскому протоку, Мимо островка Року-рек, на котором торчит белый маяк, освещающий на двенадцать миль окрестное море. Проток этот, благодаря двум встречным течениям, вечно бурлит и исполосовывается лентами этих течений. Они пробивают себе путь как бы вдоль коридора, одну стену которого составляет скалистый, покрытый соснами островок Хику-сима, а другую Ниппон. Симоносекский проток далеко не безопасен, в нем очень много подводных камней и рифов, на которых вечно гуляют буруны, почему здесь и требуется опытный лоцман. В ограждение мореходов, на рифах поставлены небольшие каменные столбики, в виде грибков, и колонки.
   Тотчас же по выходе из узкости, на левом берегу, то есть на Ниппоне, протянулся на расстоянии около двух миль узкою полосой вдоль берега торговый город Симонсеки, в бухте которого толпилось множество каботажных джонок. Против него, на Кю-Сю, лежит городок Кокуре, и вы, миновав суровую природу внешних берегов, сразу попадаете здесь в самый кипень внутренней прибрежной жизни страны, вместе с которою и природа сейчас же принимает самый привлекательный, веселый характер, не изменяющийся на протяжении всего Внутреннего моря.
   Город Симоносеки не выделяется ничем особенным, -- такой же деревянный, с решетчато-бумажными окнами, как и все городки Японии. Над его аспидно-серыми крышами возвышается несколько белостенных годоун или кладовых, построенных из сырцового кирпича, в ограждение пожитков от пожаров. Задний план города составляют полого спускающиеся к нему возвышенности, покрытые плантациями и кудрявыми, весело глядящими садами и рощами. С каменных парапетов домов, облепивших собою береговую черту, спускаются прямо в воду ступени гранитных и плитняковых лестниц. Там и сям виднеются миниатюрные бухточки, врезавшиеся на несколько десятков сажень в глубь материка, облицованные каменными набережными и обставленные почти непрерывным рядом домиков и складочных сараев. Весь город состоит из одной длинной улицы и нескольких поперечных переулков, идущих почти параллельно друг другу, в направлении от берега к зеленеющим возвышенностям заднего плана. Жителей в городе считается теперь до двадцати тысяч. Симоносеки служит промежуточным складочным пунктом товаров, идущих из Кореи в Японию и из Осаки в Корею и Нагасаки. Из достопримечательностей указывают в нем один только храм Ками-Гамайю, на передней площадке коего стоят два великолепные экземпляра кома-ину, высеченные из гранита. Предание говорит, что они были вывезены в числе трофеев войны из Кореи самою покорительнецею этой страны, императрицей Цингу-Коого (в 201 году по Рождеству Христову), и послужили в Японии прототипом для всех последующих изваяний этого фантастического животного, полульва, полусобаки, которое, по предположению некоторых ученых, создалось, вероятно, под влиянием воспоминания о пещерном льве.
   В новейшей истории Японии, Симоносеки замечателен тем, что подвергся в 1864 году нападению соединенных европейских эскадр. Поводом к нападению послужило нежелание местного феодального князя Ногато (Хозиу) иметь дело с Европейцами. Полагая, что трактаты заключенные с ними сёогуном касаются только пяти договорных портов, находившихся под его непосредственною властью, Ногато вознамерился закрыть ино-странцам доступ в свои владения и с этою целью по-ставил на своем берегу несколько батареи. Европейские по-сланники, исходя из положения что пролив Ван-дер-Капеллена есть путь международный, обратились с запросом к сёогуну. Этот последний отвечал что действие его власти не простирается на князя Ногато, который берет защиту своих прав на свою ответственность. Тогда претендующие сто-роны порешили расправиться с неуступчивым феодалом соб-ственными силами, и отправили к Симоносеки соединенную эскадру из шестнадцати военных пароходов английских, французских, голландских и американских. Эта эскадра при-нудила наконец князя уступить, но для этого ей потребовалось три дня упорной, непрерывной бомбардировки, совершенно раз-рушившей и спалившей Симоносеки. По этому поводу, одиннад-цать главнейших даймио обратились тогда к сёогуну с про-тестом, который так характерен, что я позволю себе привести из него несколько выдержек, заимствованных у Эмбера.
   "Наши трактаты относительно торговли с иностранцами,-- писали они сёогуну -- были с нашей стороны большою ми-лостью дарованною им вследствие их неотступных просьб. Поэтому означенные трактаты не могут быть приравниваемы к каким бы то ни было формальным договорам. Иностран-цы же, вместо того чтобы принять дарованные им привилегии как милость, осмеливаются смотреть на них как на свои законные права.
   "Достоинство и слава великого Ниппона не могут допустить столь дерзких притязаний.
   "Мы готовы, конечно, позволить им, как было и в преж-нее время, торговать и наживаться, с тем условием, раз-умеется, чтоб они не слишком обкрадывали нас; но мы не видим никакой надобности в присутствии их посольств и других чиновников. Им не нужно никого кроме главных конторщиков, и мы хотим чтоб иностранные купцы, приез-жающие в наше государство, подчинялись нашим законам и нашему торговому уставу.
   "Вы говорите что иностранные державы смотрят на это дело иначе. Если так, возьмем назад дарованные иноземцам привилегии, потому что, по общепринятому во всем мире правилу, кто злоупотребляет оказанною ему милостью, тот ее тем самым лишается.
   "Каждый истинный патриот скорбит о славном прошлом нашей страны при виде ее нынешнего положения. Вспомните только как варвары уважали некогда славу великого Ниппона, как они чтили наши повеления и исполняли малейшие наши желания! Одна только чужестранная нация (Голландцы) была допущена к нам, в виде заложника, служащего порукой верности остальных европейских государств, и это снисхо-ждение, как показал опыт, было с нашей стороны большою ошибкой, потому что оно вызвало со стороны других госу-дарств алчные поползновения.
   "Мы не понимаем вас когда вы говорите что свет теперь изменился, что отчуждение ото всех других стран более невозможно.
   "Разве вы считаете Японию такою же страной как все остальные, как Китай, например?
   "Вы говорите нам о форме правления иноземных наций; но разве у тех народов есть хоть одна власть достойная этого названия? Разве есть у них микадо, великий сын богов? И разве наши главнейшие княжеские роды не небесного происхож-дения?!"
   Но увы! как ни как, а в конце концов, под угрозой иностранных флотов сжигающих целые города без объявления войны, пришлось и этим рыцарски благородным па-триотам поступиться своею национальною гордостью и своими священными правами в пользу "цивилизованных пришлецов и торгашей", и мы уже видели {См. главу XXIII, "Йокогама".}, какими безнравственными, бес-честными способами дей ствовали эти пришлецы на первых же порах, эксплуатируя в свою пользу не только торговлю стра-ны, но и ее государственное казначейство. Удивляться ли что Японцы, после таких опытов, и до сих пор питают в душе недоверие к Европейцам?...
   Вскоре городок Симоносеки остался позади нас, и вот мы уже во Внутреннем море. Оно носит общее название Сувонады, или моря Суво. Это, собственно, Большой проток, отделяющий остров Ниппон от двух больших островов, Уюсю и Сикока, некоторые исследователи, кажется, не без основания полагают, что эти три большие острова составляли в доисторические времена один общий материк, но что некогда, вероятно вследствие работы вулканических сил, произошел разрыв естественной плотины западного берега этого материка, в том пункте, где теперь находится город Симоносеки (на юго-западной оконечности острова Ниппона), и тогда в образовавшийся прорыв хлынули воды Китайского моря, затопив все низменности до границ нынешней Сувонады.
   Внутреннее Море делится на шесть бассейнов, носящих на-звания по именам тех провинций берега коих они омы-вают. Считая с запада на восток, эти бассейны идут один за другим в следующей постепенности: Сувонада, Ийовада, Мисимавада, Бингонада, Аримавада и Идеуминада или Осакский залив. Из Внутреннего Моря выводят в Тихий Океан два прохода, в юго-восточном направлении: первый -- Бунго, между островами Кьюсю и Сикоком, ли второй -- Кии или Кино, ме-жду Сикоком и Ниппоном. Вся масса вод этих бассейнов леЖит меЖду 33' и 35" с. ш. и 131" и 136" в. д. и занимает пространство до 400 верст в длину, с запада на северо--восток. Местами бассейны эти значительно расширяются, при-чем первый, или собственно бассейн Суво, гораздо шире осталь-ных, и общим видом своих берегов, как бы расплываю-щихся в легком голубоватом тумане, напоминает Мраморное Море; только горы здесь значительно меньше и веселее, благода-ря мягкости их контуров. Средние бассейны или, вернее ска-зать, протоки между Ийонадой, Бингонадой и Ариманадой, наполне-ны массами мелких островов, ежеминутно открывающих взору самые разнообразные и неожиданные картины. Маленькие островки нередко являются в виде цельных отвесных скал, у кото-рых только верхушка покрыта зеленым ковром низенькой травы; большие же острова представляют целые ряды уютных бухточек, которые дают приют многочисленным рыбачьим и каботажным лодкам, теснящимся у каменных набережных небольших селений. Здесь каждое селение непременно укрепле-но с берега от напора волн стенкою сложенною из боль-ших диких камней. Селения эти осеняются фруктовыми и иными деревьями, покрывающими склоны возвышенностей. Ча-ще других пород встречаются японская сосна и кедры, не-редко венчающие собою и отдельные вершины. Вообще вид этих бесчисленных островков производит на путешествен-ника веселое, мирное впечатление. Здесь совсем нет ни тех суровых тонов, ни тех резких линий, ни той мертвенности сожженной солнцем природы, которыми невольно поражают вас в общем вид и колорит Греческого (Эгейского) архипелага; напротив, здесь все блещет обильною свежею зеленью; кон-туры и краски мягки, светлы, примирительны, так что какая-нибудь голая скала, покрытая вверху соснами и обвешанная с боков кудрявою зеленью ниспадающих ползучих растений, ни-сколько не делает суровым общего впечатления, а только при-ятно разнообразит его; эта скала как бы дает художнику лишний изящный мотив для дополнения общего, приятно весе-лого впечатления всей картины. Иногда острова и островки со-всем заполоняют горизонт, как бы надвигаются на вас со всех сторон толпою, и тогда вам кажется что вы плы-вете по реке, которая сейчас вот расширяется в озеро, а дальше опять идет узким извилистым протоком и выво-дит вас в новое озеро значительно больше и шире только что покинутого; но и оно в свой черед сузится через какой-нибудь час времени, и опять кудрявые берега островков и их красивые скалы весело понадвинутся к вам со всех сторон, столпятся, стеснятся в узком проходе, и вы опять очутились как бы среди реки, на которой от берега до берега просто ру-кой подать, так что видишь какие там домишки, как в них копошится рабочий люд, как ребятишки играют на бережку, ловя резвых крабов, и ясно доносятся до вас их звонкие голосенки.
   Все эти островки, как и вообще вся страна, прилегающая ко Внутреннему морю, поражают своею возделанностью. Где только можно было отвоевать у моря или у скал клочок земли, он непременно огорожен каменною стенкой и обработан самым тщательным образом. Поля по склонам гор идут одно над другим отдельными, террасами, разграниченными между собою опять же каменными стенками, так что в общей картине эти склоны представляются в виде ступеней каких-то гигантских лестниц, по которым отовсюду в изобилии проведены оросительные канавы и каскады. В этих местах сеют преимущественно рис и пшеницу. Последнюю начинают садить в грядки в ноябре и декабре, а собирают в середине мая и в начале июня, после чего начинают затоплять и приготавливать те же поля под садку риса, сбор которого наступает в октябре. Преимущественно обрабатываются северо-западные склоны, так как южные и юго-восточные часто бывают подвержены губительному действию солнечных лучей. Но если есть какая-нибудь возможность провести на эти последние склоны проточную воду, японец тотчас же принимается за их обработку и борется с природой да того, что выводит свои каменные террасы даже на голой песчаной почве, где садит картофель, потому что такая почва ничего другого не производит. Кроме того, здесь сеют просо и хлопчатник, и на восточной окраине Внутреннего моря -- чай и притом в изобилии, особенно в провинции Идсуми.
   Селения тоже ютятся преимущественно на северных и запад-ных склонах, по бережкам укрытым от солнца высотами, или в лощинках. Они не велики, но довольно часты, и сколько можно было заметить с "мостика", на ходу судна, между ними повсюду от деревни к деревне проведены узкие шос-сированные дороги, нередко обсаженные аллеями разных де-ревьев, словно в парке. На этих дорогах виднеются извоз-чики, то есть курумы, со своими дженерикшами, лошади и волы под вьюками и носильщики которые тащат свои тяжести либо на коромысле, либо, по двое, на весу, на бамбуковой оглобле. Вообще, повсюду замечается много оживления и движения, среди самой повседневной рабочей обстановки. При каждом селении есть и свой небольшой храмик, который легко узнается по его массивной гонтовой кровле, непременно осененной широкими тенистыми ветвями многовековых деревьев. Вид этих хра-мовых рощиц чрезвычайно поэтичен: так и манит про-никнуть туда и отдохнуть от зноя под их таинственными, роскошными сенями.
   Кроме этих поэтически веселых берегов и мирных сель-ских уголков, много оживления придают Внутреннему Морю птицы и множество рыбачьих и каботажных лодок которые бороздят эти воды во всех направлениях. В воздухе то и дело парят орлы и морские коршуны, назирающие себе добычу над зеркальною гладью заштилевшего моря; с ними соперни-чают большие сильные альбатросы, и чуть всплеснет водой и выпрыгнет на поверхность разыгравшаяся рыба, те и другие моментально, как стрела, спускаются на то место, и часто какой-нибудь счастливый ловец высоко уносит в когтях тре-пещущую серебром, сверкающую на солнце добычу. У прибре-жий, как часовые, сосредоточенно и неподвижно стоят на одной ноге журавли и пляшут цапли; по полям бродят аисты и белоснежные иби; на отмелях зигзагами мелькают морские ласточки; дикие гуси и утки то парами, то длинною целью, низко тянут куда-то вдаль над водой, а над каким-нибудь одиноко торчащим пустынным утесом реют в воздухе громадные стаи беспокойных, крикливых чаек. Подобные утесы обыкновенно бывают покрыты толстыми слоями гуано, и японские промышленники деятельно занимаются сбором этого удобри-тельного материала, часто даже не без риска для жизни, если приходится выбирать его из узких щелей и расселин отвес-ных обрывов, куда они спускаются на веревке с плетеною кошелкой и работают вися в воздухе над морскою пучиной.
   Прямые четырехугольные паруса японских лодок виднеются иногда на голубой поверхности моря целыми стаями, как бы птицы. Порой начнешь считать их, да и бросишь, махнув ру-кой: все равно не перечесть, такое их множество! Каботажныя фуне или джонки вполне еще сохраняют свою первобытную японскую конструкцию, отличаясь низким тупым носом, высокою приподнятою кормой и очень низкими в середине чуть не вровень с водой бортами, защищенными приставною бамбу-ковою плетенкой. Носовая часть у таких фуне всегда окована листовою медью, а корма раздвоена продольным разрезом, в котором помещается руль. Этот последний имеет несколько наклонное положение, довольно тяжел, неуклюж и весь изрешечен нарочно просверленными дырками. Парус, как и у ры-баков, всегда четырехугольный, высокий, сошнурованный из узких продольных полотнищ белой бумажной парусины, так что он и подымается и спускается на сборках. Если хотят придать судну меньшую парусность, то отшнуривают одно или два из крайних полотнищ, которых обыкновенно бывает четыре. На штаге (то есть на веревке идущей от верхушки мачты к носу) нередко прикрепляется маленький, четырехугольный и тоже сборчатый, парусок, соответствующий нашему кливеру. Прежние мореходныя фуне могли подымать очень зна-чительный груз; но лет двенадцать тому назад, имея в виду заменить постепенно старый тип коммерческих судов шху-нами европейской конструкции, правительство запретило строить эти суда более пятидесяти тонн вместимости, обрекая их та-ким образом исключительно на местный каботаж. Но и этот последний с каждым годом все более переходит к су-дам европейского типа, преимущественно паровым, так что пройдет еще лет двадцать и японские джонки-фуне, подобно многому другому в Японии, вероятно, отойдут в область исто-рических воспоминаний, сохранясь только на старых картин-ках. Так-то постепенно стараются одна за другою характер-ные краски, черты и особенности японской жизни, уступая напору всенивелирующей и в то же время всеопошляющей европейской "цивилизации". Опасность эта еще не грозит пока только простым рыбачьим фунешкам, которыя, несмотря ни на что, отважно пускаются в открытое море, даже в океан, удаляясь ради ловли на сто и более миль от берега. Рыболов-ство, наравне с разведением риса, составляет главный про-мысел простого люда. Почти все прибрежное население только им и существует, и можно сказать что вся Япония главным образом питается рисом и рыбой. Что касается рыб и вооб-ще морских питательных продуктов, природа в особенности щедро наделила воды Японии. Подобно тому как в ее расти-тельности сталкиваются между собою самые разнообразные тро-пические и полярные формы, воды ее кишат столь же разно-образными и крайними формами морских животных. Полярное течение из Охотского моря, направляясь вдоль Татарского про-лива, омывает западные берега Японского архипелага и несет с собою массы сельди, семги (кита-рыба), наваги и прочих пород, свойственных Ледовитому Океану, а теплое экваториаль-ное течение Куро-сиво, направляясь вдоль восточных японских берегов, приносит множество рыб тропического пояса, и все эти разнообразные породы встречаются между собою преимуще-ственно в бассейнах Внутреннего Моря.
  

Осака

Праздничный день на пароходе. -- На Кообийском рейде. -- Железнодорожный путь от Хиого до Осаки. -- Японская Венеция. -- Осакские мосты. -- Части города. -- Осака-Фу или городская управа. -- Европейская тенденция Осаки. -- Характер города и его увеселительная часть. -- Храм Кродзуно-миа. -- Предания о древнем императоре Нинтоку. -- Храм Су-мийеши, в память императрицы Цингу-Коого. -- Деяния ее царствования. -- Храм Сакура-но-миа и его вишневая аллея. -- Храм Тенджина, гения знаний и покровителя школ и учащихся. -- Храм Амида-ике и связанные с ним предания о введении буддизма в Японии. -- Осакский замок Осиро и его история. -- Осака как резиденция древних микадо. -- Монашеские усобицы. -- Тайко-сама, восстановитель замка. -- Ги-ейяс и трагическая смерть сегуна Хидейери. -- Попытки европейцев и американцев к открытию Японии для торговли. -- Революция 1868 года и роль осакского замка в событиях того времени. -- Его стратегическое положение и значение. -- Циклопические стены и тайна их постройки. -- Нынешнее состояние замка. -- Остатки башни Тенсидо. -- Особенности древней японской фортификации. -- Минт-Осака, новый монетный двор и добрые услуги английских радетелей. -- Отъезд в Киото.

  
   21-го мая.
   Вчера мы стали на якорь в 10 часов вечера; снялись сегодня в 4 1/4 часа утра. В 10 часов утра подняли молитвенный флаг, а по окончании "обедницы", за которою присутствовали и наши дамы, крейсер расцветился стеньговыми флагами по случаю дня тезоименитства великого князя Константина Николаевича. В 12 часов и 20 минут дня произвели по тому же случаю салют 21 выстрелом, после чего стеньговые флаги тотчас же были спущены. Церемония эта происходила в виду города Кообе, на рейде которого пятью минутами позднее "Европа" стала на якорь. Американская канонерка "Ашелот" тотчас же отсалютовала русскому флагу 15 выстрелами и получила с нашей стороны равномерный ответ американскому флагу. В половине третьего посетил наш крейсер японский губернатор городов Хиого и Кообе, пожелавший представиться С. С. Лесовскому. По отъезде его мы подняли японский флаг и отсалютовали 11 выстрелами. Вслед затем мы съехали на берег и отправились прямо на железнодорожную станцию, чтобы с первым отходящим поездом ехать в Осаку.
   Первая станция на нашем пути местечко Суми-иоши, вплоть до которого, начиная от самого Кообе, тянется непрерывный ряд сельских домиков вдоль низменного морского берега. С правой стороны -- голубая гладь моря, с левой -- горный кряж. Проехав один тоннель, сооруженный, кажется, не столько ради необходимости, сколько из желания иметь его, мы вскоре подошли ко второй станции Ниси-номиа. Отсюда непрерывный ряд сельских строений пошел вблизи дороги уже с обеих сторон и у моря, и под горами. На пути промчались через два тоннеля. Повсюду все та же высокая агрикультура. Почва песчаная, но все-таки тщательно возделана грядками под посев пшеницы. На каждом песчаном участке устроены особые цистерны для орошения. Третью станцию, Кан-саки, проехали мы не останавливаясь и прибыли под вечер в Осаку. Остановились в японской гостинице Джиуте, которая считается здесь лучшею, потому что снабжена кое-какою европейскою мебелью и кроватями.
   Европейцы прозвали Осаку Японскою Венецией. Это потому, что город расположен в устьях реки Йоды (Иода-гава), впадающей в Осакский залив тремя рукавами, один из коих еще принимает в себя речку, и весь материк между этими четырьмя водяными артериями прорезан вдоль и поперек множеством судоходных, больших и малых каналов, пересекающихся между собою, по большей части под прямыми углами. Надо всею этою водяною сетью переброшено более 260 мостов, между которыми в последнее время завелись и мосты европейской конструкции, на каменных и железных устоях. Множество торговых, каботажных, легких перевозочных и увеселительных фуне теснятся у пристаней и бороздят во всех направлениях поверхность рукавов и каналов, не говоря уже о морской гавани, где виднелся целый лес японских мачт; недаром же, в самом деле, Осака считается коммерческой столицей Японии. По главному рукаву Йоды ходят легкие пассажирские пароходики, поддерживающие сообщение не только между южным и северным концами города, но и между Осакой и Киото и даже далее, до лежащего внутри страны озера Бива. Улицы, как и во всех японских городах прямые, длинные идут параллельно одна другой и пересекаются под прямыми углами множеством подобных же улиц, в которых с непривычки крайне трудно разобраться, до того они все похожи одна на другую. Огодори, или главный проспект, тянется через весь город, пересекаясь несколькими мостами, из которых наиболее замечательны: Тенджин-баси, как самый длинный, слишком 720 шак, или более 120 сажен; затем чугунный, легкой постройки мост Корай-баси, находящийся в центре города, вследствие чего от него идет счисление всех городских и загородных расстояний, как в Токио от Ниппон-баси. Корай значит Корейский; название это издавна присвоено мосту на том основании, что, по преданию, после завоевания Кореи (в начале III века) императрица Цингу поселила около этой местности много пленных корейцев, которые занимались торговлей и даже первые положили начало ее процветанию в Осаке. В центре торговых кварталов, на том же Ого-дори, находится еще один мост, Синсай-аси, построенный из полосового железа и с виду похожий своими дугообразными щеками на Москворецкий железный, или на петербургский, что на Обводном канале, близ церкви святого Мирона. Вообще Осака щеголяет мостами и на этот счет даже несколько фантазирует. Так, например, в одном месте, на пересечении двух крестообразно сходящихся каналов, построены четыре одинаковые моста, образующие собою квадрат. Этот пункт известен под именем Иецу-баси, то есть четверомостия.
   Город разделяется на три части: нижнюю или портовую, среднюю или театральную и верхнюю, храмовую. В последние две надо подниматься по широким ступеням гранитных лестниц. В нижней части находится квартал европейцев, Цукиджи, окруженный со всех сторон водой, но соединенный с другими частями города двумя разводными мостами, из коих один горбатый, Иешиа-баси замечателен тем, что около него сгруппировались лучшие осакские рестораны. Тут же, неподалеку, на новой гранитной набережной, обсаженной аллеей молодых деревьев, находится лучшее здание города, отстроенное совсем по-европейски, в два этажа, с высоким греческим портиком, украшенным четырьмя коринфскими колоннами и высоким полусферическим куполом, который виден еще из Кобе и очень заинтересовывает собою незнающего путешественника, заставляя его предполагать, что это величественный христианский собор, либо дворец самого микадо. А между тем это не более как Осакафу, то есть городские присутственные места, где сосредоточены и ратуша, и губернское правление. Вообще, с проведением железной дороги, Осака, видимо, стремится поскорей оевропеиться. Эти ее мосты и набережные, эти "фу", эти скверики, железнодорожная станция и несколько десятков казенных и частных зданий англо-колониального характера явно указывают на такую тенденцию. Некоторые богатые купцы начинают уже, вместе с костюмом, заменять и свои прежние японские дома европейскими, так что по части новаторства Осака спешит перещеголять даже Токио. Даже Синма-ци, здешний квартал куртизанок, не прячется, подобно токийской Иошиваре, за высокими каменными стенами, а с наглостью, совсем по-европейски, выставляется уже напоказ всем желающим. Впрочем, по характеру своих улиц и домов, это совершенно то же, что и в Иошиваре, даже бульвар посреди улицы Мацу-сима такой же точно, как и там. Пройдет еще лет десять, и Осака, вероятно, сделается чем-нибудь вроде буржуазной европейской Иокогамы, но только в значительно больших размерах. Она и теперь более походит на "город", чем остальные города Япониц: постройки в ней очень скучены, однообразны, садов очень мало, да и те невелики, парков, таких как в Токио, совсем нет, а что до рисовых полей и чайных плантаций, какие сплошь и рядом попадаются в разных частях токийской Мицу, то здесь, кажется, и вовсе их не бывало. Лучшие дома прежнего дворянства и нынешних чиновников тянутся вдоль набережной главного рукава Иодагавы: в остальных кварталах кипит промышленно-торговая жизнь. В средней части города довольно узкая театральная улица вся подряд занята балаганами, наружность которых прячется под высоченными картинами, фонарями, флагами и саженными афишами. Здесь, кроме драматических представлений, показывают и магические фокусы, и чудеса жонглерства, и женщину-сирену, и ученых крыс. Недостатка в зрителях никогда не бывает, и большинство их принадлежит к простонародью, особенно из числа матросов-каботажников, для которых Осака, как портовый город, является своего рода эдемом всяких прелестей и соблазнов. Здесь по переписи 1879-го года считается 287.984 постоянных жителей, а с наплывным людом число их заходит гораздо за триста тысяч.
   Из храмов наиболее замечательны в Осаке синтоские Коодзу-но-миа, Сумиийёши, Сакура-но-миа и буддийские Теиджин и Амида-ихе.
   Коодзу-но-миа построен в память семнадцатого микадо Ниитоку, царствовавшего в III веке нашей эры, с 310 по 396 год. Это был сын и преемник знаменитого Оджина, сына воинственной императрицы Пингу-Коого, обожествленного под именем Хатчилана, бога войны. Благодаря храму Ичоодзу, об императоре Нинтоку и до сих пор сохраняются в Осаке живые предания. Наш переводчик и путеводитель Нарсэ гово-рил мне что дворец Нинтоку стоял на том самом возвы-шенном месте где ныне стоит Коодзу. Рассказывают о бе-режливости Нинтоку и теплой любви его к народу; припомина-ют что когда народ страдал однажды от голода, он освобо-дил его на семь лет ото всяких податей, и что избранным девизом его было, составленное им же самим, стихотворное изречение: "Истинное богатство государя есть благосостояние его народа". Историческое изречение это вошло даже в пословицу. В древности Осака называлась Нанива, и микадо Нинтоку так облюбовал ее, что сделал своею постоянною резиденцией и прожил в ней до конца жизни. Тут он и похоронен, и храм Коодзу служит ему вечным мавзолеем. То были времена ге-роические, Нинтоку имел сильный военный флот и сам от-правлял на нем обязанности адмирала, подымая император-ский штандарт на своей особой джонке; лично же командовал он и сухопутным войском и старательно обучал его. Говорят, что тот холм на котором стоит замок Осиро был его излюбленным местом для военных упражнении и ма-невров. Стоя там под большим широким зонтом, какие и до сих пор служат иногда вместо садовых палаток, или сидя на складном табурете, Нинтоку, посредством условных знаков и движений своим военным железным веером, управ-лял ходом воинских эволюций. Он же первый укрепил Осаку, построив в ней замок, и довел свой любимый город до процветания и коммерческого богатства. В благодар-ность за все эти попечения, по смерти Нинтоку, последовавшей на 112 году его жизни, после 86-тилетняго царствования, жители Нанивы пожелали признать его в качестве ками, то есть веч-ным духом-покровителем их города, и построили над его прахом миа, которое долженствовало служить для ками Нинтоку храмом-обиталищем. Архитектура Коодзу выдержана в строгом синтоиском стиле, без малейшей окраски и лакировки, при самой скромной орнаментации, состоящей местами из резь-бы по дереву. Тесовые стены его от времени приняли серо--сизый цвет, с некоторым как бы серебристым отсветом. Уверяют, будто храм стоит нерушимо со времени его соору-жения; но в этом более чем позволительно сомневаться. Не-сомненно, что он очень древен, но все же ему не шестнадцать столетий. Вероятнее всего, что те реставрации, которым он подвергался на своем веку строго придерживались первоначаль-ного образца, сохраняя его да же в мельчайших деталях, и с этой стороны храм представляет величайший интерес как тип древнейшей японской архитектуры. С площадки Коодзу открывается широкий вид на весь нижний город.
   Храм Сумийёши, тоже один из древнейших, построен в память императрицы Цингу-Коого, завоевательницы Кореи. Исто-рическая летопись Японии повествует что Цингу была супру-гой четырнадцатого микадо Шинная, который процарствовал только восемь лет (со 192 по 200 год по P. X.) и скончался во время своей военной экспедиции на остров Кью-сю, предпри-нятой для усмирения вспыхнувшего там возстания. Так как у Шинная не было законных детей, а Цингу объявила себя беременною, то она и была провозглашена прямою наследницей своего супруга, что совершилось главнейшим образом при по-мощи очень ловкого и умного Текучино Суконе, первого мини-стра ее покойного мужа. Цингу докончила экспедицию на Кью-сю полным подавлением восстания и затем немедленно же предприняла новую экспедицию в Корею, имея в виду позаимствоваться от этой богатой в то время страны не только данью, но и разными культурными нововведениями. При этом не отвергалась и цель подчинить, если возможно, всю Ко-рею и навсегда власти Ниппона. Вот от каких времен седой древности идут стремления Японии к Корее, не прекратившиеся в смысле исторической задачи и по настоящее время. Императрица Цингу собрала громадный флот, перенесший через пролив ее двухсоттысячное войско, которое высади-лось одновременно в нескольких восточных гаванях Кореи. Она явилась сама в качестве главнокомандующего своих сил, а Текучино Суконе был ее неразлучным советником и глав-ным помощником. Благодаря ему, предприятие было поведено столь искусно что Корея покорилось очень скоро и даже без особенного кровопролития. Императрица взяла заложников и обложила страну ежегодною данью, которую Корея и выплачива-ла Японии с некоторыми перерывами и колебаниями почти до половины XVII столетия. В бытность в этой стране, Цин-гу действительно почувствовала себя, беременною, и опаса-ясь что это положение помешает ей довести до конца столь счаст-ливо начатое предприятие, надела на себя, как уверяет леген-да, волшебный талисман, в виде какого-то синего камня, обладавшего будто бы свойством задерживать срок разрешения от бремени. Об этом своевременно было объявлено войскам и народу, не имевшим, конечно, причин сомневаться в чудо-действенной силе талисмана. Усомнились в ней только два по-бочные сына покойного Шинная, прижитые от одной из наложниц. Поэтому, когда императрица, поспешившая по оконча-нии войны возвратиться домой, разрешилась в одном из по-путных замков мальчиком, который был назван Оджином и тотчас же объявлен наследником престола, оба его побоч-ные брата распространили воззвание к народу, где отрицали всякую законность прав новорожденного, как не могущего никоим образом быть действительным сыном Шинная. При-знавая лишь самих себя, если их законными, то во всяком случае естественными детьми своего отца, оба брата заявили что уж скорей они имеют права на престол, а никак не один, и подняли восстание против Цингу и ее сына. Императрица, еще не успевшая оправиться от болезни, поручила восстановление порядка своему министру Текучиго Суконе, ко-торый одним ударом порешил с этим восстанием, разбив и рассеяв скопище сторонников обоих претендентов. После этого эпизода уже никакие смуты не нарушали мудрого и твер-дого правления императрицы. Это была первая самодержавная государыня в Японии. Из Кореи были вывезены ею искусные мастера, ремесленники, купцы и ученые, водворенные на жительство преимущественно в Осаке, а также предметы искусства и религиознаго поклонения и, наконец, несколько видов полезных растений, плодов и домашних животных, каковы лошадь, осел и верблюд; но последние двое не акклиматизовались в Японии. Блеск корейской экспедиции покрыл собою все царствование Цингу, длившееся семьдесят лет. По смерти же ее, последо-вавшей на сотом году жизни, народ сопричислил ее к лику своих национальных коми и воздвиг в память о ней храм в Осаке, бывшей одною из ее любимейших резиденций. Мы заходили в этот храм, осененный раскидистыми, могучими ветвями очень древних деревьев. Внутри его царствует не-сколько таинственный лиловый полусвет от протянутой сна-ружи вдоль по всему фасаду широкой лиловой завесы, по кото-рой затканы пять серебристо-белых императорских астр.
   Третий храм, Сакура-но-миа, назван этим именем потому что к нему ведет прекрасная густая аллея вишневых де-ревьев (сакура значит вишня), составляющая главную, да, кажется, и единственную его достопримечательность.
   Четвертый храм, Тенджин, близь длинного моста того же имени, построен и назван в честь некоего Сугавара-но-Мичизане, признанного святым и покровителем школ, наук и учащихся. Историческое предание говорит что в IX веке, когда императорский престиж постоянно страдал от вмеша-тельства в дела правления членов фамилии Хадживара, стремившихся к ограничению монархической власти, микадо, в противовес этим домогательствам, выставил некоего Сугавара-но-Мичизане, назначив его товарищем перваго министра. Но вскоре Сугавара пал по интриге тех же Хадживара. Окле-ветанный ими, он был сослан на остров Кью-сю, где и скон-чался в полной опале. Это был "человек ума и нравствен-ности", а так как еще издревле, по понятию Японцев, место развития ума и нравственности есть школа, то Сугавара, причис-ленный по смерти к сонму святых пострадавших за правду и патриотизм, был признан патроном школ под именем Тенджина, то есть гения знаний.
   Наконец, храм Амида-ике, принадлежащий очень сильной и многочисленной буддийской секте монтоо. Амида-ике, собствен-но значит пруд Амиды. Имя же Амида, по буддийской рели-гиозной терминологии, равнозначаще имени Творца. Вообще, япо-но-буддийская идея верховного божества олицетворяется в фан-тастическом образе Амиды, которого изображают в девяти различных видах, выражающих его воплощения и совершен-ства. Амида совокупляет в себе свойства божества творящего, милующего и карающего; поэтому в служебном подчинении ему находятся как светлые (добрые), так и темные (злые) силы влияющие, согласно его воле, на все сущее во вселенной. Сакиямуни или Будда есть девятое (последнее) воплощение Амиды.
   С храмом Амида-ике соединено древнее мистическое преда-ние, которое повествует вот что:
   При тридцатом микадо Кин-Мей, в 552 году нашей эры, было прислано в Осаку посольство от Корейскаго царя Пе-тей, в составе коего находилось несколько ученых и знаю-щих японский язык бонз. В числе обычно даннических подарков Кин-Мею, посольство это привезло на сей раз по-золоченную статую Амиды с рубиновыми глазами и алмазом во лбу, книги "благого закона", навьюченные на белого коня-альбиноса, барабаны, гонги, колокола, сосуды, кропила и кадиль-ницы, хоругви, балдахин и прочие предметы буддийского риту-ала, необходимые при служении. В собственноручном пись-ме Петеи, сопровождавшем эти дары, было сказано: "Вот лучшее изо всех учений. Исходя из далекой Индии, оно откры-вает нам то, что было тайной для самого Конфуцзы и пере-носит пас в конечное состояние, с блаженством коего ни-что не может сравниться. Царь Петей передает ого империи микадо, дабы оно в ней распространилось и таким образом исполнилось бы реченное Буддой и написанное в его книгах: "Учение мое распространится на Востоке".
   Кин-Мей созвал своих министров и сановников и стал держать с ними совет о том, какой прием следует оказать статуе великого индийского ками. Мнения совещавшихся разде-лились. Немногие, во главе коих стоял министр Инаме, гово-рили: "Если все народы запада чтут всеблагого Будду, почему бы один Ниппон стал поворачиваться к нему спиною?" Большинство же, вслед за сановником Вукози, возражало: "Если мы станем воздавать почести чужеземному камги, то не разгневаем ли этим наших собственных народных гениев-покровителей? И не изольют ли они свой справедливый гнев на страну, в виде всяческих бед и напастей?" Тогда ми-кадо помирил обе стороны, постановив такое решение: "Спра-ведливость требует, чтобы каждому человеку было предоставле-но поклоняться тому во что верует и чего жаждет его сердце. Если Инаме уверовал в великого индийского ками, пусть Инаме поклоняется его образу." И тогда Кин-мей отдал Ина-ме статую Амиды со всеми ее богослужебными принадлежно-стями. Инаме велел унести все это к себе и построил для статуи часовню, на берегу пруда находившегося на принадле-жащей ему земле. Вместе с присланными бонзами, стал он вникать в смысл и дух учения Сакья-муни, и вскоре затем сознательно принял буддийскую религию вместе со всеми чле-нами своего семейства. Народ сначала относился к этому со-вершенно равнодушно; некоторые стали даже принимать новое учение, как вдруг над Ниппоном разразилась моровая язва, от которой гибло множество людей. Тогда Вукози и его сто-ронники стали громко и повсюду доказывать что они были пра-вы предостерегая микадо против допущения чуждого божества, что предреченный ими гнев национальных ками уже совер-шается, и надо ожидать еще новых, сильнейших кар, кото-рым и конца не будет доколе чуждое божество попирает сво-ею пятой землю Ниппона. Толпа осакской черни, возбужденная этими речами, разрушила и сожгла буддийскую часовню, а ста-тую Амиды бросила в пруд. Пропью несколько дней, в течение которых эпидемия стала ослабевать и, наконец, прекра-тилась.
   В это время один простолюдин, из сельских жителей, проходя однажды ночью мимо пруда Инаме, вдруг услышал голос исходивший из водной глубины: "Спаси меня, я воз-награжу тебя после!" Прохожий остановился в недоумении и стал прислушиваться. Среди ночной тишины тот же тихий го-лос внятно повторил ему те же слова. Сообразив что обык-новенный смертный не может жить и говорить под водой, прохожий сказал себе что это должно быть нечто сверхъесте-ственное и не знал на что ему решиться. Но так как в звуке и выражении взывавшего к нему голоса не было ничего злобного и грозного, ничего устрашающего или отталкивающего, а слышалась, напротив, тихая ласковая просьба, то прохожий подумал что, верно, это какой-нибудь добрый дух заклю-ченный в пруд кознями злых духов, и что поэтому надо исполнить его просьбу. Осторожно вошел он по колена в воду и стал прислушиваться из какого именно места исхо-дит голос. "Спаси меня, я вознагражу тебя после!" послы-шалась опять та же тихая мольба, и прохожий ясно различил теперь что исходит она как раз из того места на кото-ром стоит он сам. Тогда он опустился на одно колено и окунув в воду руки, стал искать. Пальцы его вскоре нащу-пали твердое тело, и через минуту статуя Амиды была выну-та им из воды и с благоговением вынесена на берег. Он унес ее к себе и до времени скрыл у себя в доме, не объ-являя никому о своей находке.
   Между тем, семейство Инаме продолжало втайне исповедывать Шакамуни {Индийское Сакья-муни произносится в Японии различно, смотря по местностям,-- говорят Сьяка-муни и Шака-муни; последнее употребительнее.}, и когда, по смерти Кин-Мея в 571 году, на престол вступил его сын Бидац, то на должность первого министра был назначен им сын престарелого Инаме, Согано. Этот последний представил однажды Бидацу некоего бла-гочестивого и ученого бонзу, прибывшего из Синра, что в Борее, и исходатайствовал для него разрешение остаться при дворе микадо, в качестве астролога. Втайне у обоих была одна цель, введение в Японию буддизма. Святой муж, предви-дя все трудности этой задачи и зная как тесно соединяет го-сударя с народом общность национальной религии, придумал каким образом расположить микадо в пользу своего учения. Узнав что при дворе воспитывается шестилетний внук Бидаца, Джоток, будущий император, рождение коего было ознаме-новано чудесным явлением на небе двух солнц, бонза, при первой встрече с этим ребенком, пал к его ногам и, как бы под наитием высшего откровения, воздал ему божеские почести. Когда микадо, узнав об этом, потребовал от бон-зы объяснения его поступка, тот заявил, что по составленному им гороскопу узнает в ребенке воплощение Анана, первого и любимейшего из учеников Будды, и поклоняется в его лице будущему распространителю религиозного света в Японии и вместе с тем одному из величайших ее государей. Два солнца в одном кольце, виденные в час рождения наследного принца, как нельзя более подтверждали верность гороско-пических предсказаний корейского бонзы, и министру Согано не трудно было после этого убедить, чтобы воспитание внука было поручено сему святому и ученейшему мужу. В последствии, всту-пив на престол, молодой император не только стал вводить в Японии буддизм, но даже принял сан первосвященника этой религии, за что и был по смерти причислен к лику свя-тых и чествуется до сих пор под именем Джоток-Дайдзина {Особенно сильное распространение во всей стране буддизм полу-чил около двухсот пятидесяти лет спустя, при императоре Сеиивоо, царствовавшем с 859 по 676 год.}. В этот-то счастливый для буддизма период, поселя-нин извлекший из пруда Инаме статую Амиды явился однаж-ды к министру Согано и объявил о сделанной им некогда находке и о том каким чудесным явлением была она вызва-на. Когда вслед за тем он представил Согано и самую ста-тую, этот последний сейчас признал ее подлинность по всем признакам какие запечатлелись в его памяти еще с детства. Немедленно же, по повелению Джотока, было приступлено к по-стройке великолепного храма на том самом месте где тридцать три года назад стояла скромная часовня Амиды, и когда храм был отстроен, сам микадо, в присутствии всех чинов двора, войск и жителей Осаки, с великим торжеством перенес в него чудесно обретенную статую и поставил ее собственными руками на великолепный алтарь нарочно для нее приготовленный. Там она находится и по настоящее время, и храм, получив-ший название Амида-ике, стал процветать, благодаря многочисленным поклонникам и щедрым жертвователям. Он и до сих пор считается одним из самых богатых в Японии, хотя по наружности нельзя сказать чтобы в нем сохранились какие-либо следы от древнего великолепия. Впрочем, говорят, что прежний храм давным-давно уже сгорел, и что во время пожара удалось сласти только статую Амиды.
  
   22-го мая.
   Сегодняшнее утро мы посвятили осмотру осакского замка Оси-ро. Начиная с микадо Нинтоку, Осака постоянно служила императорам резиденцией, и эта роль оставалась за нею до 1185 года, когда Минамото-но-Иоритомо. первый из министров, облеченный могущественной властью и саном сегуна, основавшись сам в Камакуре, убедил микадо Готоба переселиться на покой в небольшой, но прелестный городок Киото. Нинтоку был первым строителем Осиро, и эта крепость в продолжение своего шестнадцативекового существования выдержала немало осад и была свидетельницей большей части главнейших событий в истории Ниппона по части междоусобных войн до последнего сегуна включительно, покончившего свое политическое бытие в революции 1868 года. В последней четверти XVI века осакским замком владели бонзы секты Монтоо. В ту эпоху буддийские монахи сильно размножились по всей империи, а в особенности в центре и в южных провинциях Ниппона, где владели значительными землями и разными оброчными статьями. Соперничая между собою из-за привлечения к тому или другому монастырю наибольшего числа выгодных поклонников и вкладчиков, эти братства и секты дошли наконец до кровавых междуусобий, нападая друг на друга с оружием в руках и сожигая бонзерии своих соперников. Потерпевшие, разумеется, мстили им тем же, но от этих побоищ и особенно от пожаров сильно терпели светские, непричастные к монашеским распрям, обыватели. Бонзы стали вооружать свои монастыри, и окружая их стенами и рвами, превратили многие обители в формальные крепости, в которых и государственная власть порой ничего не могла с ними поделать. Наконец, сёогун Хидейёси {По другому произношению, Фидейёси. В разных провинциальных японских говорах звуки з, щ, х, к, ф часто мешаются, заменяясь один другим. Точно также мешаются и с м, п с х и г, с с ш и з, з с ф и дф, у, с ч. Так, например, произносится Ниппон-баси и Нихом-баши, Хирадо и Фирадо, Кадфивара и Хадфивара, Фидейёси, Гидейёши и Хидейёзи, Фузи, Фуфи и Фудфи. Ици и Ичи, Изанами и Иванами, Сёогун и Шогун.}, знаменитый тайико-сама, решился положить конец этому невозможному ходу дел. Он взял штурмом несколько из самых беспокойных монастырей, другие занял своими войсками, срыл их укрепления, сослал на отдаленные острова наиболее виновных монахов, все остальное духовенство подчинил строгому надзору полиции и, наконец, подверг секуляризации, в пользу правительства, все монастырские земли, предоставив бонзам только право пользования ими по благоизволению правительства. Все это было совершено в 1586 году. В числе взятых с бою монастырей находился и осакский замок в котором бонзы оборонялись особенно упорно и долго, так что пришлось вести против него целую осаду и несколько раз возобновлять попытки штурма, пока, наконец, последняя из них увенчалась успехом. Выгнав бонз из Осиро, Хидейёси возобновил его, расширив и углубив водяные рвы и воздвигнув вторые, внутренние стены с несколькими фланкирующими башнями. Затем, он избрал Осиро местом своей постоянной резиденции и для этого выстроил внутри его великолепный дворец. Хидейёси, сын лростаго крестьянина-земледельца, благодаря силе своего характера, государственному уму и военным талантам, возвысился до положения сёогуна, получив от микадо титул тайко-сама, то есть великого господина, который сохранился за ним как в истории так и в устах народа. Почувствовав в 1598 году начало смертельного недуга, он принял все зависевшие от него меры для утверждения сёогунской власти за своею династией и для этого, между прочим, женил своего, еще несовершеннолетняго, сына Хидейёри на дочери своего первого министра и друга Гиейяса, передав ему, в качестве регента, не только свою власть, но и соединенный с нею высокий титул сёогуна. Гиейяс дал ему торжественную письменную клятву отказаться от этой власти как только Хидейёри достигнет совершеннолетия, причем, не довольствуясь обыкновенною подписью, вскрыл даже себе на руке жилу чтобы расписаться собственною кровью. Тайко-сама умер в том же году на руках Гиейяса, который устроил ему самые пышные похороны, и после этого целые пять лет регентствовал в стране, всячески отстраняя Хидейёри от дел правления. Друзья молодого сёогуна, разгадав тайные намерения Гиейяса, решились противустать им и для этого собрали достаточные силы в осакском Осиро, где Хидейёри продолжал жить во дворце своего отца. Узнав об этом, Гиейяс послал им приказ немедленно же сдать замок его уполномоченным офицерам, но Хидейёри отказался исполнить это требование. Тогда Гиейяс обложил замок своими войсками. Осада продолжалась несколько месяцев, и гарнизон, после храброй защиты, вынуждаемый голодом, должен был наконец, при последнем штурме, сдаться на капитуляцию. Но не сдался Хидейёри со своими друзьями. Оли взял факел и собственной рукой зажег отцовский дворец, а когда здание было уже достаточно охвачено огнем, бросился в пламя в ту самую минуту когда крепость отворила неприятелю ворота. Друзья последовали его геройскому примеру. Это было в 1603 люду. Гиейяс провозгласил себя сёогуном, оправдывая свое клятвопреступление и трагическую смерть Хидейёри тем будто имелись доказательства что Хадейёри сочувствовал христианам и находился с ними в тайных отношениях. Войско присягнуло ему на верную службу, а микадо санкционировал за ним власть и титул сёогуна, после чего Гиейяс перенес сёогунальную столицу в Иеддо (Токио) и издал законодательное постановление обязывавшее будущих сёогунов не переменять этой резиденции.
   Осакскому замку пришлось сыграть некоторую роль и в событиях новейшей истории Ниппона. {Нижеследующий рассказ составлен на основании сведений доставленных драгоманом русскаго посольства в Токио, А. О. Маленда, как очевидцем событий, и гг. Нарсэ и Арсением Ивасава (студентом С.-Петербургской Духовной Академии), а также дополнен некоторыми данными заимствованными у Э. Эмбера и барона Гюбнера.} Со времени изгнания Португальцев (1638), Япония пребывала в полной замкнутости. Всякие сношения с европейскими народами были прерваны, и только Голландцы пользовались привилегией торговать в Дециме при весьма стеснительных условиях. В 1844 году; рассчитывая что результат первой англо-китайской "войны за опиум" должен произвести внушительное впечатление на японское правительство, король голландский Вильгельм II обратился к сёогуну с собственноручным письмом, где доказывал ему невозможность оставаться в наш век в отчуждении от других наций без опасения навлечь на себя общую вражду, и советовал смягчить строгость законов против иностранцев, дабы тем избавить страну от бедствий неизбежной в противном случае войны с Европейцами. Но японское правительство отвечало что обстоятельства, изменившие судьбу Китайской империи, еще сильнее укрепили его во всегдашней политике, потому что если бы Китайцы не сделали неосторожности дозволив Англичанам селиться в Кантоне, то теперь не находились бы во глубине пропасти. "Пока плотина в хорошем состоянии, поддерживать ее легко, но раз ее прорвало, -- трудно уже удержать ее от дальнейшего разрушения." После этой отповеди, европейские попытки притихли до 1852 года, когда правительство Северо-Американских Соединенных Штатов отправило в Японию экспедицию коммодора Биддля. "Передайте своему правительству", отвечали ему, "что народ наш избегает всякого общения с иностранцами. Они приезжали к нам со всех сторон света и получали точно такой же отказ. Отказывая вам, мы соблюдаем завещанные нам по преданию государственные правила. Мы знаем что обычаи наши в этом отношении разнятся от обычаев других народов; но мы требуем и для себя того же права, какое принадлежит в частности каждому народу, устраивать собственные дела по своему крайнему разумению. Торговля Голландцев в Нагасаки не дает еще остальным народам права претендовать на те же самые выгоды." Этот достойный ответ вызвал в Америке целую бурю. Печать, клубы, конгресс, подняли вопрос о внушительной морской манифестации против Японии. "Не следует де дозволять этой империи пренебрегать долее цивилизованным миром; независимость народа не может быть абсолютною: препятствие представляемое Японией мирному развитию американской торговли не имеет разумного основания и не может быть терпимо; достоинство Америки обязывает де ее к энергическому вмешательству" и т. п. Экспедиция на этот раз была поручена коммодору Перри, который в июле 1853 года в первый раз появился не в Нагасаки, а пред городом Урага, в Иеддойском заливе, и настоял на том чтоб японские уполномоченные приняли от него письмо президента Штатов "к его великому и доброму другу, государю Японии". При этом Перри заявил что за ответом он явится следующею весной со всею своею эскадрой. И действительно, 11 февраля 1854 года девять сильных военных пароходов стали на якорь против Канагавы, и под жерлами их грозных орудий японскому правительству волей-неволей пришлось подписать 31 марта договор, известный под именем Канагавскаго трактата. В декабре того же 1854 года заключила договор и Англия.
   Прибытие в Иеддо двух европейских посольств подало повод к волнениям партии враждебной иностранцам. Сёогун Ийе-Йёши был умерщвлен в своем собственном дворце. По случаю несовершеннолетия его сына и наследника Ийезада. принял правление, в качестве регента, умный и умеренный Ли-Камои-но-Ками, но заподозренный в свою очередь в сочувствии иностранцам, он был заколот кинжалом среди бела дня, на ступенях сёогунскаго дворца. Голова его была отправлена в Киото и выставлена там публично на площади. {Почин этого заговора исходил от князя Мито. Один из самураев регента отомстил за своего господина, убив отца этого князя"} Вскоре открылась англо-французская война против Китая. Союзники, пользуясь обаянием своей победы, решили что эта минута наиболее удобна чтобы принудить японское правительство к пересмотру трактатов заключенных в 1854 году сёогуном, в пользу расширения прав европейцев, и соединенный англо-французский флот, под командой адмиралов лорда Эльджина и барона Гро появился на Йокогамском рейде. Новые тождественные договоры, опять-таки под угрозою пушек, были подписаны сёогуном в августе и октябре 1858 года. {Английский договор подписан 16 августа, а французский 9 октября. Сущность обоих заключалась в том что для дипломатических агентов местом пребывания назначается Иеддо, а для консульских агентов открытые порты: Хакодате, Кавагава (Йокогама) и Нагасаки к коим в последствии должны присоединиться Хиого и Ниагата. Английские и французские подданные могут свободно селиться в них, приобретать дома, торговать, строить церкви и отправлять свою религию. Им предоставлялось также, в указанное время, пребывание в Иеддо, но единственно для торговых дел. Только дипломатический агент и генеральный консул имели право ездить внутрь страны. В параграфе статьи касающейся свободного исповедания христианской религии в открытых портах, уполномоченные выговорили условие, заключенное раньше Голлавдцами, о прекращении обычаев оскорбительных для христианства (попирание креста ногами). Вслед за этими актами, сходные договоры были, заключены с Пруссией, Испанией, Бельгией и в последствии с Австрией. Русский договор, заключенный графом Путятиным, состоялся еще в 1854 году и в последствии был дополнен сходными же статьями.} Заключая с ним эти трактаты, оба уполномоченные оставались еще при ложном убеждении что Япония находится под властию двух императоров, духовного и светского, и лишь в последствии узнали что "тайкун" хотя и владел с XII столетия значительною частью страны, {Сёогунальныя владения состояли из восьми провинций, известных под общим именем Кванто, и городов: Иеддо, Осаки, Нагасаки, Ниагаты и Хакодате с их округами.} но, в сущности, был только первым вассалом императора и не имел права вести переговоры с иностранцами; договоры же с ними заключил вопреки воле и приказаниям микадо. Будучи уже поколеблен в своем положении, он рассчитывал поднять свое значение именно при помощи сношений с могущественными иностранцами, как бы пригрозить ими Киотскому двору и наложить узду на некоторых наиболее влиятельных князей, советовавших императору полный и открытый разрыв с сёогуном. Деятели революции 1868 года уверяют, будто, желая оставить обоих уполномоченных западных держав в неизвестности касательно характера своей власти, сёогун, по примеру своего отца Ийе-Йёши, удержал приданный ему сими уполномоченными китайский титул тайкуна, означающий верховную власть, вместо истинного своего титула сеогунг, соответствующего слову главноначальствующий. Но именно это-то и имело последствия как раз противоположные его разметам, ускорив союз его врагов и упразднение сёогуната.
   С прибытием английского посольства, сёогун Ийезада умер в 1858 году, тоже довольно подозрительною смертью (есть слухи будто он был отравлен), не оставив по себе наследника. Тогда избран был в сёогуны Ийетотзи, из той же отрасли Ксиу рода Гозанкэ. Между тем, по заключении договоров, немедленно же было приступлено к их осуществлению. Иностранные посольства поселились в нескольких отведенных им буддийских бонзериях в Иеддо, а консулы и стая жадных торгашей и авантюристов овладели Йокогамой. Я уже рассказывал {См. главу XX, "Йокогама".} как гнусно воспользовались, на первых же порах, эти европейские и американские торгаши предоставленными им льготами, и какие позорные проделки употребляли они, даже не без участия своих дипломатических миссий, для бесшабашного обирания японского государственного казначейства. Понятно, что ничего кроме ненависти и презрения не могли они возбудить к себе в народе, который стал громко роптать на правительство что оно так малодушно допустило "варваров" в страну Восходящего Солнца. С открытием пяти портов для европейской торговли, сильно и притом сразу увеличился спрос на некоторые туземные продукты, как, например, шелк, чай, хлопок, рис, потреблявшийся прежде лишь внутри страны и потому ценившиеся очень низко. Теперь же, с быстрым возрастанием спроса, цены на них быстро поднимались выше и выше, а это повлекло за собой вздорожание на внутреннем рынке предметов первой необходимости и в особенности риса. Собственно народ не имел от торговли с иностранцами никакой выгоды, которая вся сосредоточивалась в руках сёогуна и его агентов, ибо сёогуну принадлежала монополия вывозной торговли. Наживались еще разные скупщики, портовые маклера, да мелкие промышленники пристроившиеся к европейским колониям. Ни крупные землевладельцы из числа даймио, ни простые землепашцы не имели права продавать свои сырые продукты прямо иностранцам, а обязаны были передавать их, по установленной правительством довольно низкой цене, в руки агентов сёогуна, занимавшихся скупкой на местах. Самураи, как военные, так и гражданские, существовавшие лишь государственною службой, или же службой при своих даймио, не пользуясь вовсе землей, остались при прежних своих окладах, которых теперь, с возвышением цен на все предметы первой необходимости, решительно не доставало уже на самое скромное существование; эти несчастные люди впадали в долги, разорялись и в большинстве кончали почти полною нищетой. Источники и причины всех этих зол были всем ясны и выражались двумя словами: сёогун и европейцы. Вот что подготовило переворот 1868 года и сделало его, сравнительно с прежними попытками, очень легким. Невольная ошибка лорда Эльджина и барона Гро, обратившихся не к микадо, а к его вассалу, да еще наименовав его при этом тайкуном, сплотила вокруг недовольных даймио все элементы враждебные иностранцам, между тем как нравственная и даже материальная поддержка, оказываемая иностранцами сёогуну, все более лишала его доверия нации и прямо давала его врагам оружие ускорившее падение сёогуната. Высшая придворная аристократия в Киото настаивала что если уже никоим образом нельзя избавиться от иностранцев, то надо по крайней мере, для придания значения заключенным с ними договорам, чтобы договоры эти были утверждены императором. Это был первый удар, нанесенный сёогуну придворною партией. С тех пор, сёогун для подкрепления своей власти, а микадо для восстановления своей, старались пользоваться Европейцами. Киото и Иеддо сделались гнездилищем всяческих интриг. Южные кланы и в особенности остров Кью-сю всегда играли важную роль в переворотах в Японии; из Киото послали туда тайных агентов, старавшихся возбудить общественное мнение против сёогуна, возводя на него обвинение в том что он предал государство варварам. Владетельные князья Сатцума, Хозио (или Ходжио) и Тоза, к которым присоединился в последствии и князь Гизен, совместно с киотскими придворными кунгайями, громко потребовали изгнания иностранцев и подали императору прошение чтоб он повелел сёогуну бросить варваров в море. Состоялся приказ в этом смысле, но сёогун отказался исполнить его, справедливо ссылаясь на свое бессилие, в виду превосходства наличных вооруженных сил Европы и Америки, эскадры коих стояли перед Иеддо. Тогда названные князья, подчиняясь влиянию своих самурайев, среди которых и находились истинные и самые энергические деятели будущего переворота, приступили к императору с просьбами наказать сёогуна и взять самому в руки почин движения против варваров. Обе стороны, сёогун и князья приверженцы микадо, сознавая что отношения между ними все более обостряются, поспешно готовились к междоусобной войне: пригласили нескольких европейских инструкторов, накупили пушек, скорострельных ружей и заказали в Европе военные пароходы, причем европейские гешефтмахеры сбывали им всякий арсенальный хлам за большие деньги. Микадо, однако, колебался действовать против сёогуна в открытую, потому что в то время он еще находился так сказать под присмотром князя Айдзу, одного из могущественных северных феодалов, родственника и друга сёогуна, состоявшего в должности военного губернатора Киото, Для успеха дела надо было овладеть непосредственно особой микадо, потому что микадо,--это в некотором роде, принцип или священное знамя, которое надо иметь в своих руках тому кто хочет могущественно действовать на народ. Поэтому-то в Японии всегда будет торжествовать та политическая партия которая владеет этим микадо и до тех пор пока она им владеет. Сознавая эту истину, князь Хозио, более известный тогда под именем князя Ногато, задался целью так или иначе овладеть особой микадо, украсть его или отбить силой. Отряд преданных ему самураев, напав на Киото, успел проникнуть ко дворцу, но тут ему пришлось встретить сильный отпор со стороны сёогунальных войск князя Айдзу. Предприятие не удалось. Ногатовы Самураиии были отброшены от столицы и удалились к Симоносеки, а князь Айдзу и поспешивший в Киото сёогун сразу очутились господами положения при дворе: микадо отдался им совершенно, и они заставили его дать сёогуну повеление наказать жителей княжества Ногато. В это же время, пользуясь обстоятельствами, европейские дипломаты поспешили со своими эскадрами в Хиого просить у микадо утверждения договоров, а представитель Франции предложил даже содействие французских войск для усмирения князя Ногато. Микадо понял что в сущности это будет военное вмешательство чужестранцев в пользу сёогуна и потому отклонил предложение, но трактаты с европейскими державами должен был утвердить, вынуждаемый к тому нравственным давлением сёогуна. Вот почему, при осуществлении переворота 1868 года, новые деятели уже ничего не могли предпринять против Европейцев и должны были по отношению к ним продолжать политику последних сёсигунов. Тут случились вскоре одно за другим два события переполнившия меру терпения южных даймио. Одно из них -- бомбардировка Англичанами Кагосимы, главного города княжества Сатцумы, другое -- бомбардировка последовательно эскадрами четырех держав города Симоносеки. Причины последнего события рассказаны мною выше, а первое было репрессивною мерой чтобы добиться удовлетворения за смерть Ленокса Ричардсона. {Обстоятельство подавшее повод к этому событию заключалось в том что английский приказчик Ленокс Ричардсон, в кавалькаде с какою-то дамой и несколькими своими товарищами, выехав однажды на прогулку по Токаидо (государственная большая дорога), встретил старого князя Сатцуму, ехавшего со многочисленною свитой в Канагаву, и несмотря на предупреждение скороходов, не пожелал свернуть с дороги чтобы дать проехать одному из знатнейших даймио Ниппона, но с чисто английским нахальством уставился на него глазами, не изъявляя никаких знаков внешнего почтения, в то время как все встречные Японцы спешили принимать самые почтительные позы и даже чебурахались в землю. По законам страны, если бы какой-нибудь туземец осмелился при подобной встрече не остановиться и не сойти с лошади, военная эскорта даймио имела право умертвить его как оскорбителя княжеского сана; купцам же туземным и вовсе было запрещено ездить верхом, так как, по своему общественному положению, они занимали последнюю ступень: ниже их стояли только парии, гети. При происшедшем по случаю остановки замешательстве, старый даймио, узнав что английские купцы не желают уступить ему дорогу, приказал проложить ее пулями, и со своей точки зрения был совершенно прав, так как встретившееся обстоятельство шло в разрез со всеми его традиционными понятиями о долге и приличии. Солдаты сделали несколько выстрелов, и Ричардсон упал с коня смертельно раненый, а прочие его товарищи удрали. Англия потребовала от сёогуна примерного и притом унизительного наказания князя Сатцумы. Сёогун. отклонил от себя всякую ответственность и прибег к посредничеству Франции. Тогда Англия несколько понизила свои требования и настаивала лишь на том чтобы князь выплатил родственникам убитого сто тысяч фунтов стерлингов и всенародно казнил бы стрелявших по британскому подданному. Сёогун и на этот раз умыл себе руки, предоставив Англичанам справляться с Сатцумой как знают. И вот, спустя десять месяцев после происшествия, английская эскадра появилась на рейде города Кагосимы и предъявила князю ультиматум ее британского величества. Когда настал срок ультиматума, Сатцума объявил что, по глубоком размышлении и соображении всех обстоятельств, он пришел к заключению что ничего не понимает ни во всем этом требовании, ни в причинах вызывающих оное, ибо если Ричардсон и пал, то он был наказан совершенно согласно законам страны за нанесенное им великому даймио оскорбление, которое вдобавок ничем со стороны последнего не было вызвано. Ответом на это была жестокая бомбардировка Кагосимы, пожар и разрушение города, дворца, доков, верфи, литейного двора, взрывы пороховых заводов и сожжение множества стоявших на рейде японских судов и трех взятых в плен пароходов князя Сатцумы.} Оба даймио, Ногато и Сатцума, должны были покориться, по за то вскоре составили, в союзе с другими южными феодалами, сильный средствами и нравственным духом заговор против сёогуна, считая сего последнего истинною причиной такого беспримерного озорничанья европейцев. Вместе с тем, убедясь из горького опыта в превосходстве европейского оружия и не желая видеть его в подготовляемых событиях на стороне своего противника, князья Сатцума и Ногато постарались интимно сойтись с англичанами,-- и англичане, руководствуясь инстинктами собственных коммерческих интересов, не задумались сделаться (сепаратно от французов) друзьями и поверенными против сёогуна у тех самых князей, города которых только что были ими уничтожены. Итак, восстание южных кланов было поднято. Сёогун предпринял против Ногато и Сатцумы две кампании, и чтобы быть ближе с месту действия, переехал в осакский замок, где и умер еще до окончания военных действий, в декабре 1866 года. Вскоре скончался и микадо (в феврале 1867), и на престол Японии вступил двенадцатилетний сын его, ныне царствующий император. Место сёогуна, за бездетностью покойного Ийетотзи, осталось вакантным. Кенки, младший сын князя Мито (из рода же Гозанкэ), еще при жизни Ийетотзи специально воспитанный и подготовленный им для должности сёогуна, вступил теперь в это звание вопреки советам отца и других членов своего семейства, наследственных врагов сёогуната. Поселившись во дворце, не в Иеддо, а в Киото, при особе юного императора, он провозгласил себя сёогуном, под именем Стоцбаши; но чтоб успокоить оппозицию, заявил намерение содействовать полному восстановлению власти микадо и отказаться от своего звания, как только совет великих даймио определит основания нового государственного положения. С этою целью он просил микадо созвать означенный совет "для утверждения государства на прочной основе и для пересмотра конституции, дабы тем открыть для страны пути прогресса, долженствующего повести ее к могуществу и благосостоянию". Микадо согласился на представление Стоцбаши, и великие даймио были собраны в Киото. Не явились только князья Сатцума, Хозио (Ногато) и Тоза. Возмущение их, не прекращавшееся за весь этот период времени, приняло наконец довольно грозные размеры; но Стоцбаши и не думал вступить с ними в борьбу, которой от него ожидали все, зная его энергию и способности и видя серьезные военные приготовления которые он делал при помощи Франции. Киотское собрание князей было бурно и далеко еще не пришло к каким-либо положительным результатам, когда войска Сатцумы, Хозио и Тозы сосредоточились в декабре 1867 года вокруг Киото. Стоцбаши все еще оставался в бездействии и не скрывал намерения сложить с себя власть, как только собрание утвердит новую конституцию. Но тут наступили вдруг самые решительные события. 3 января 1868 года войска князя Сатцумы внезапно проникли в Киото, захватили микадо, насильственно увлекли его со всем двором в свой лагерь, рассеяли друзей Стоцбаши и заняли город. В тот же день князь Сатцума велел передать подписанный императором приказ сёогуну и военному губернатору, князю Айдзу, немедленно же вывести сёогунальные войска и сдать цитадель князю Сатцума. Это было исполнено тотчас же, и затем, не считая себя более в безопасности в Киото, Стоцбаши и Айдзу в тот же вечер оставили со своими войсками столицу и поспешно направились в Осаку, куда прибыли на другой день и заняли замок Осиро. В то же самое время, к счастливым похитителям микадо спешили примкнуть войска князей Авы, Аки, Гизена и других. 4 января последовал императорский манифест, возвестивший главенство микадо восстановленным и распространенным безраздельно на всю империю. Другим высочайшим указом положены основания повой конституции.
   Но с удалением в Осаку, князь Айдзу не считал еще себя побежденным. Он убедил и увлек сёогуна на последнюю попытку, и только теперь Стоцбаши решился наконец открыть военные действия. Опираясь на Осаку, его армия, успевшая стянуть в свои ряды до 25.000 человек, заняла в конце января позицию при местечке Фусими, к северо-западу от Осаки и в пяти милях от Киото; войска же южных даймио, в числе только 6.000 человек, продолжали занимать эту столицу. 27 января произошло первое боевое столкновение. Битва длилась в течение трех дней, пока наконец сёогунальные войска, дурно предводимые князем Айдзу, не были вынуждены в беспорядке отступить к Осаке. Многие части их еще во время боя перешли на сторону микадо или положили оружие, считая святотатством сражаться против божественного Тенно, знамя коего усвоили себе южные конфедераты. Увидев из этого что дело его окончательно проиграно, сёогун покинул замок Осиро, и сев на один из своих фрегатов отправился морем в Иеддо. Осакский замок достался победителям почти без сопротивления, но они для чего-то сожгли в нем все что только можно было сжечь; уцелели только каменные стены. Впрочем, другие говорят, будто дворец и прочие строения замка были сожжены самим Стоцбаши чтобы собранные в них запасы не достались неприятелю. После бегства сёогуна, конфедеративные войска, пользуясь своим успехом, смело двинулись сухим путем на Иеддо в предводительстве дяди микадо, принца Арисугава, и заняли эту вторую столицу без малейшаго сопротивления со стороны сёогуна, удалившегося в храм парка Уенно. Тогда у победителей произошло соглашение с несколькими из умеренных князей сёогунальной партии, вследствие которого Стоцбаши получил предложение вступить в от правление своих обязанностей; но он отказался и просил только разрешения, уехать в свое поместье. Это было ему разрешено, и он мирно проживает там по настоящее время, не будучи тревожим нынешним правительством. После отречения Стоцбаши, был избран в звание сёогуна шестилетний ребенок, сын Тайясу из рода Токугава, но так как отец его не изъявил на это согласия, то микадо подписал, наконец, полное и окончательное уничтожение сёогуната на вечные времена. Так покончилось это учреждение после семивекового существования. {Вот перечень всех династий сёогунов сообщенный мне г. Арсением Ивасава, которому приношу за это мою благодарность:
   I. Династия Минамото. (1192--1219). Основатель Минамото Иорито- мо. Всего три сёогуна. Резиденция их Камакура.
   II. Династия Ходжио (1220--1333). Основатель Ходжио Токимаса, умерший хотя и раньше прекращения династии Минамото, но в сущности державший в своих руках всю власть по смерти своего зятя Иори-томо. Впрочем правители из дома Ходжио не принимали титула сёогун, а назывались сиккен, что буквально значит власть имеющий, и объясняется это тем что основателю династии, как вассалу Минамото, не удобно было пред князьями и товарищами титуловать себя сёогуном. Всех сиккенов из рода Ходжио было девять. Резиденцией их оставалась Камакура.
   III. Династия Асикага (1335--1573). Основатель Асикага Такауджи, бывший вассал Ходжио. С 1335 году он самопроизвольно присвоил себе титул сёогуна, но микадо только внуку его Иёсимицу дозволил с 1394 года титуловаться этим званием, распространив то же право и на его приемников. Всех сёогунов Асикага--четырнадцать. Резиденция их Киото.
   С началом XVI столетия совпало время междоусобных войн, когда феодальные князья отказались признавать над собою власть сёогунов. Из них в особенности выдался Ода-Нобунага, который низверг в 1573 году последнего сёогуна династии Асикага, Йёзи-Аки, и сам занял его место, не принимая, однако, титула. Не успев докончить принятого им на себя упорядочения страны, он умер от руки изменника в 1582 году,
   IV. Династия Тойётоми (1586--1603). Подвластный ему военачальник Хидейёси подчинил себе всех князей и в награду за свою плодотворную деятельность получил от микадо сан тайкоо (1586). Он предпринял экспедицию в Корею и имел намерение завоевать Китай, но осуществлению этого дела помешала смерть (1598). Хидейёси, происходивший из простолюдинов-земледельцев, три раза в жизни переменял свою фамилию: Киносита, Хасиба и Тойётоми. При его сыне Хидейёри, сёогувальная власть была уззтрлирована опекуном последняго, Гиейясом Токугава, который пошел против Хидейёри войной и победил его. Хидейёри погиб в пламени Осакскаго замка в 1615 году, и с ним покончнлась едва начавшаяся династия Тойётоми. Резиденцией их была Осака.
   V. Династия Токугава (1603--1868). Основатель -- Токугава Гиейяе, принявший титул сёогуна по смерти Хидейёси Тайко-сама, несмотря на то что тем же титулом, на законном основании, пользовался и Хидейёри, проживавший в Осаке и номинально считавшийся главноначальствующим надо всею Японией. Всех сёогунов из фамилии Токугава (ветвь Гозанкэ) было пятнадцать. Резиденция их -- Иеддо.
   Династии Асикага и Токугава вели свое происхождение из рода Минамото и потому, по примеру Иоритомо, получили титул сей-и-тай сёогун (или, в сокращении, просто сёогун). Династии же Ходжио и Ода (Нобувага) происходили из рода Таиира, враждебного роду Минамото, и довольствовались титулом сиккенов.} 25 ноября 1868 года микадо впервые совершил свое торжественное вступление в Иеддо, причем ключи от замка были сданы ему князем Овари, принадлежавшим к лагерю конфедератов, несмотря на свое происхождение от корня Гозанкэ. Правительство поняло необходимость возвести Иеддо на степень второй императорской столицы, так как отныне здесь учреждалась постоянная резиденция микадо, и потому переименовало его особым указом в То-о-кмо, что значит Восточная столица {Междоусобная война, однако же, продолжалась еще в течение всего 1868 года, и театром ее служили северные кланы. После поражения при Фусими и под Осокой, князь Айдзу со своими войсками возвратился морем в свои владения на север Ниппона и заключил с несколькими соседними феодалами союз под именем "Северной конфедерации". Но поражение понесенное им в последних числах декабря 1868 года положило конец этой конфедерации и междоусобице. Власть микадо была признана везде, за исключением одной только местности на острове Иессо или Матсмае, самом северном из четырех больших островов Японии. На южной оконечности этого острова, против Ниппона, лежит на берегу Савгарского пролива город Хакодате. Порт его, по требованию коммодора Перри, был открыт Американцам и потом вошел в число пяти договорных портов доступных для европейцев. В то время когда войска южных князей шли на столицу сёогуна, наш почтенный знакомец Эномото Идсуми-но-Ками, командовавший тогда одним из военных кораблей сёогуна, взял сёогунальный флот стоявший на якоре в виду Иеддо и отвел его в порт Хакодате. Там прибытие его послужило сигналом к мирной революции. Капитан Брюне, один из французских инструкторов, стал во главе движения, провозгласив республику и всеобщую подачу голосов, право которой, впрочем, предоставлялось одним только самураям. Все другие классы населения, не считавшиеся благонадежными для такого дела, были исключены. Наезжие иностранцы, по большей части разные гешефтмахеры и авантюристы, и в числе их один из консулов, стали за революцию. В продолжение нескольких месяцев дело шло как будто и не дурно, все были, по-видимому, довольны, но вдруг в одно утро на Хакодатском рейде появилась эскадра правительственных судов под флагом микадо и открыла морское сражение. Эномото, под флагом сёогуна, дрался на своем фрегате с отчаянным геройством, но счастие ему изменило и, в конце концов, "республиканцы о двух саблях" были разбиты, Брюне уехал во Францию, а остров Иессо возвратился под власть императора. Победители, зная отчаянную храбрость, энергию и блестящие способности Эномото, предложили ему почетные условия капитуляции, и он увидав что, за добровольным отречением сёогуна, не за кого больше ломать копья, принял их предложение. В настоящее время вице-адмирал Эномото один из видных деятелей нынешнего правительства; он был одно время посланником в Петербурге и управлял морским министерством в Токио.}.
   Осакский замок Осиро легких на северо-восточной окраине города, занимая своими стенами самый возвышенный пункт во всей окрестности. В стратегическом отношении он командует над Токаидо, большою императорскою дорогой, которая прорезывает с юга на север всю Японию: в этом-то и заключалась вся важность замка во всех междоусобных войнах. Наружные стены его имеют в окружности одну милю (1 1/2 версты) и поражают своим циклопическим характером: в них заложены и спаяны между собой прочным цементом такие громадные глыбы серого гранита что воображение отказывается представить себе каким образом, помощию каких машин и приспособлений, могли они в эпоху Нинтоку, за 1.600 лет до нашего времени, быть втащены на этот холм и подняты на высоту для правильной укладки? Даже и современная техника, при всем своем могуществе, могла бы задуматься над такою задачей, напоминающею задачу египетских пирамид и ниневийских сооружений. Изумляешься тем более что эти чудовищные монолиты, по всей вероятности, были привезены издалека, так как окрестная низменно-плоская страна не дает никаких указаний чтоб они могли быть произведением местной природы. Япония полна построек носящих более или менее циклопический характер, но ни одна из них, не исключая токийскаго Осиро и нагойского Оариджо, не может идти ни в какое сравнение с Осиро осакским. Это как будто действительно работа каких-то циклопов, тайна которой унесена ими с собою.
   Дворец, сожженный в 1868 году, более не восстановлялся, и теперь на месте его, внутри замка, находятся вытянутые в линию барачные казармы, где расквартирована часть осакского гарнизона и помещается штаб 4-го корпуса. Вместо прежних гонгов и барабанов, там беспрестанно раздаются теперь французские фанфары сигнальных труб, и на постах, где еще лет тридцать тому назад красовались сёогуновы воины в кольчугах, латах и рогоносных шлемах, с кольями или бердышами в руках, с лицом сокрытым под железною маской нарочито страшного вида, стоят теперь щупленькие молоденькие Японцы в синих куртках и делают "на караул" снайдеровскими ружьями. Для вседневных учений, за недостатком места внутри цитадели, люди выводятся на эспланаду. Некоторые из прежних башен еще уцелели, некоторые возобновлены после пожара, но это сооружения более поздних времен, то есть эпохи Тайко-сама; от древнейшей же башни, называемой Тенсидо и служившей редюитом, сохранился только циклопический фундамент, которого ни время не берет, ни люди не могли уничтожить. Верхние надстройки башни погибли когда-то еще в прежних пожарах, и теперь на площадке служившей для них основанием растет среди плит и булыжника мелкая сорная травка. Мощеная камнем тропка, в роде узкой аппарели, ведет на эту площадку, с которой открывается широкий вид на город изрезанный каналами и на всю окрестную равнину. Фундамент Тенсидо чуть ли не выше остальных башен осакского замка, и говорят что с этой самой площадки последний сёогув Стоцбаша скорбно смотрел на последнюю попытку остатков своего войска дать на раввине перед замком отпор войскам конфедерации, наступавшим под знаменами микадо и все больше и больше оттеснявшим знамена сёогуна к берегу моря. Здесь "Золотая Астра" окончательно победила "Проскурняковый Трилистник" {Золотая Астра -- фамильный герб микадо, а три листа проскурняка, обращенные острыми концами внутрь, к центру, и заключенные в орбиту кольца, составляют герб клана Токугавы, из коего происходила династия Гиейяса. Этим же гербом владеют князья Сунциу, Овари, Ксиу, Мито, Этзицен и Айдзу, как происходящие от того же корня Токугавы. Герб учрежден был Гиейасоы в память того что армия которою он командовал в Секихаарекой битве, порешившей судьбу Хидейёри, получила от него приказание прикрепить, в отличие от противника, к древкам своих знамен проскурняковые ветки.}, и удрученный Стоцбаши, подав знак к "отбою", навсегда покинул осакский замок.
   Внешние стены замка расположены большими кремальерами {В фортификации так называются выступы в виде исходящих углов, врезаемые в бруствер.}, что доставляет им перекрестную и, отчасти, фланговую оборону; фланги в четырех исходящих углах защищаются четырехсторонними двухэтажными башнями. Подобное же, только более стесненное, расположение имеют и внутренние стены, составляющие вторую линию обороны. Рвы со всех сторон выложены камнем, в том же характере как и самые стены. Все это показывает что планы крепостной обороны у древних строителей замка были соображены довольно искусно и правильно, принимая во внимание средства тогдашней атаки; но тем страннее встретить среди этих верков два широкие каменные моста чрезвычайно прочной постройки, сооруженные в роде плотин через наружный и внутренний рвы и составляющих единственный путь сообщения замка со внешним миром. Говорят что если осакская цитадель сдалась Гиейясу в 1603 году и не могла держаться в 1868, то это единственно благодаря ее двум мостам, облегчившим нападающей стороне приступ.
   На северной окраине города, почти против замка, вверх по реке, возвышается из-за каменной набережной массивное кирпичное здание, окруженное разными пристройками и побочными корпусами с высокими фабричными трубами, совершенно европейского характера. Это так называемый Минт-Осака, новый монетный двор, построенный на счет казны англичанами и управляемый ими же. Английский архитектор вкатил правительству стоимость этой затеи в несколько миллионов долларов (уверяют, будто в двадцать). Дорогонько, если принять во внимание, что отчеканенной в нем монеты вы почти не находите в обращении, как говорят, по той простой причине, что чеканится ее очень мало. Впрочем, в утешение себе, японские пристава показывают теперь "знатным путешественникам" приемный павильон в этом Минт-Осака, предназначенный для приездов министра финансов и прочих высоких сановников империи. Приподнимая коленкоровые чехлы с нескольких кресел, они с очень веским выражением в лице докладывают, что одна только эта меблировка павильона стоила десять тысяч долларов. Немудрено, что звонкая монета исчезла из Японии!..
   По осмотре всех этих "достопримечательностей", мы поспешили на станцию, куда уже заранее были перевезены из гостиницы наши вещи, и с полуденным поездом отправились в Киото.
  

Киото и озеро Бива

Путь от Осаки до Киото. -- Что значит Киото и Миако. -- Очерк политической и культурной истории Киото. -- Топография города. -- Климатические и почвенные условия. -- От чего зависит красота киотских женщин. -- Прогрессирующая убыль городского населения и причины. -- Количество местных храмов. -- Обилие всевозможных бонз. -- Прежний киотский университет. -- Школы. -- Улица Санджо. -- Центральный павильон. -- Роккакудо. -- Мост Санджа-оохаси. -- Бонзерия Ясака и "башня Долголетия". -- Гостиница "Мару-Яма". -- Холм душ и храм Кийомид-зу-тера (девятиярусный). -- Могила Тайко-самы. -- Бонзерия Дайбуддса и киотский Царь-колокол. -- Памятник Мими-дзука или ухорезка. -- Храм 33.333 кванонов. -- Тысячерукие гении. -- Амида-многоручец и его священные атрибуты. -- Подразделения и степени божеств и гениев буддийского пантеона. -- Образцы древнейшего ваятельного искусства. -- Освященная вода и обычай самоокропления. -- Образные лавки и их произведения. -- Замечательный образ Неганзао (кончина Будды). -- Дорога в местечко Фусими и ее достопримечательности. -- Храм Ниси-Хонганджи. -- Японо-буддийские секты. -- Рационалистская секта Монтоо или Синсиу. -- Откуда идет традиция в расположении и устройстве японо-буддийских храмов. -- Монастырский сад Ниси-Хонганджи. -- Киотский сегунальный замок Ниджо-но-сиро. -- Храм Омуро или бывший дворец "отставных микадо". -- Холмы Араси-Ямы и река Кацура, воспетые в стихах. -- Мацуноо, японский Вакх и празднества, ему посвященные. -- Сходство их с древне-эллинскими вакханалиями. -- Кин-какуджи и Гин-какуджи, или "Золотая" и "Серебряная" палаты. -- Гора, храм и дух Камо, как патрон Киото. -- Киотские театры. -- Изумительные фокусы. -- Дешевизна общественных зрелищ.

   22-го мая.
   От Осакио до Киото считается тридцать миль (52 1/2 версты). Первая станция на железнодорожном пути -- Сиута. Здесь, на обширной равнине, поселения группируются в особые, притом довольно большие деревни, тогда как в холмистых и горных местностях они разбросаны преимущественно хуторами. При каждой деревне непременно свой храм, а то и несколько. В этих местах разводится особый вид конопли, которая цветет метелкой и отличается более острым и крепким запахом, чем наша. Выводится она в грядках, и главная масса окрестных полей почти сплошь занята коноплянниками. Мы думали было уж не на опиум ли идет она, но оказалось, что исключительно на выжимку масла.
   Вторая станция -- Ибараки. Дорога все время идет тою же широкою равниной. Это долина реки Йоды. Далеко в левой стороне видны горы. Коноплянники сменились рисовыми полями, на которых ходят красивые белоснежные иби и тсури с белыми хохолками, не обращая ни малейшего внимания на проносящийся мимо их поезд.
   Третья станция -- Такацуки. Дорога близко подошла к горному кряжу, что тянется изнутри страны слева, он глинисто песчанен и покрыт сосенками и хвойными кустарниками -- можжевельником и туей. Между кряжем и дорогой, на узкой полосе земли, тянутся деревни. Поселяне там и сям пашут свои рисовые болота плугом, в который впрягается на постромках один буйвол; идут по колено в жидкой грязи. На каждом полевом участке красиво зеленеет в особом небольшом квадратике рисовая рассада нежного светло-зеленого цвета.
   Четвертая станция -- Ямасаки, пятая -- Мукомачи и, наконец, шестая -- Киото. На станции везде разбиты цветники и небольшие садики, где красуются великолепные розы и азалии, начинают румяниться персики и благоухают жасмины. Почти рядом с железною дорогой идет и шоссейная, по которой тянутся двухколесные повозки с продлинноватою платформой без боков, куда нагружены тюки каких-то товаров. Каждую такую повозку тащит один буйвол, которого в свой черед тащит за повод погонщик. На последнем переезде от Мукомачи до Киото долина опять значительно расширяется и виднеющиеся на ней селения опять приняли характер больших, густо населенных деревень. На межах встречается много сельских семейных кладбищ; в садиках почти у каждого хозяина стоит под деревом маленькая божничка с идолом святого Инари и парой его лисичек. Славный, бальзамический воздух, которым не надышишься!.. Но вот дорога пересекла три речки и врезалась в самый город. Мимо окон вагона мелькают белые дома и черные крыши, поперечные прямые улицы и каналы; поезд идет все тише и тише, и наконец мы у станции, называемой Шти-джо (Седьмая линия), по месту нахождения ее в улице, носящей то же название. Это двухэтажное кирпичное здание европейской постройки, с легкою часовою башенкой, окруженное со всех сторон крытою сквозною галереей. Здесь ожидали нас коляски, присланные по распоряжению правительства, и чиновник от местного губернатора; он и препроводил нас на Никенчайя, где находится лучшая из здешних гостиниц "Мару-Яма", принадлежащая все тому же Джютеи, который держит такие же гостиницы в Осаке и Нагасаки.

* * *

   Киото значит столица. Ныне ее называют иногда Сай-кио, то есть Западною столицей, в отличие от Тоо-кио -- Восточной столицы. Прежнее же название Миако, под которым все мы знавали ее в детстве из учебников географии, никогда не принадлежало ей как имя, а было лишь одним из эпитетов, столь же удобно применяемых ко всякому городу, местечку или деревне, если только в них находятся какие-либо особо чтимые предметы религиозного поклонения. Миако значит не более как священное место.
   Впервые город этот сделался императорскою резиденцией в 784 году нашей эры. В древние времена почти каждый микадо выбирал себе новую резиденцию по собственному желанию, и это было тем легче что тогдашние императоры вели совершенно простую, неприхотливую жизнь, не зная ни дворской пышности, ни многочисленного чиновничества, и довольствуясь, вместо роскошных и обширных дворцов, небольшим деревянным домом, в архитектуре коего соблюдался лишь известный традиционный характер, отчасти сходный с синтоскими миа. Но и эти миа, как я уже говорил, всегда являются более или менее воспроизведением древнейшого типа прародительской хижины, стало быть, простота есть необходимейшее их условие. При таком роде жизни, совершенно понятны неоднократно упоминаемые в японских летописях факты освобождения народа от взноса податей в неурожайные годы. Тою же простотой жизни и ограниченностью потребностей императорского обихода объясняется и легкость перенесения резиденций. В VII веке, с началом сношений с Китаем, начались и заимствования от него по части культуры и государственности. Так, были приняты системы военного и гражданского управления, судебные установления и правила придворного этикета. С этого же времени усложнилась и жизнь японских императоров; для правительственных учреждений потребовалась известная устойчивость, пребывание в известном, по возможности центральном пункте; равно и придворный этикет, необходимо соединенный с пышностию, потребовал известной обстановки, простора, блеска, величия, а для этого понадобились дворцы и многочисленный штат придворных лиц, стало быть, переносить резиденцию по своей прихоти стало для императоров уже не так легко и удобно. Поэтому 50-й микадо, Камму (в VIII столетии), отменив систему подвижных резиденций, выбрал в Ямасиро, одной из внутренних провинций, небольшое местечко Хейан, и основав в нем свою постоянную резиденцию, постановил чтоб она обязательно оставалась таковою и для его преемников. Хейан значит место мира или спокойствия, и действительно, для прелестей спокойной и приятной жизни, среди роскошной природы и здорового климата, трудно было бы выбрать что-либо более подходящее. Но Хейан (в последствии Киото) долго еще оставался только императорскою резиденцией; значение же столицы, с приданием оной титула миако, получил он не ранее последней четверти XII века, а именно в 1185 году, когда Иоритомо Миигамото, впервые получивший от микадо Готоба титул сей-и-тай сеогуна, основал свою сёогунальную резиденцию в Камакуре. До этого времени все центральные правительственные учреждения по-прежнему сосредоточивались в Осаке.
   С перенесением резиденции в Хейан, правительство и склад жизни императоров приняли особый характер. Хотя сношения с Кореей начались еще с III века, но влияние их не отражалось на жизни Японии так сильно как отразились начатые в УII веке сношения с более культурным Китаем. Около полутора столетия шли одни только заимствования, но с утверждением резиденции в Киото началась самостоятельная переработка усвоенной у Китайцев цивилизации. С этого времени начинается правильное ведение государственной летописи, равно как и летописей или журналов по разным отраслям правительственной, религиозной, муниципальной, культурной и промышленной жизни, составляется уголовный и гражданский кодекс, чеканится государственная монета, учреждаются определенные степени государственных чинов, званий и сословий,-- вообще все функции государственной и даже общественной жизни вводятся в строго определенные, урегулированные рамки. Еще раньше этого времени в Японии уже существовали восемь министерств и должности губернаторов (кок-си), назначавшихся не более как на четыре года; теперь же было положено чтобы губернаторы ближайших к Осаке провинций представляли свои отчеты ежегодно, более дальние -- через два года, а самые отдаленные через три года; для этого они были обязаны лично приезжать в столицу и вносить в казну собранные ими подати. В это же время организовалось и нечто в роде военного министерства хиобу-сио. В прежние времена обыкновенно третья часть молодых людей всей Японии составляла действующую армию, и каждый был обязан прослужить на действительной службе четыре года, после чего увольнялся домой. Теперь же постепенно стала вводиться иная практика военно-служебного дела, а именно: зажиточным землепашцам было приказано предоставлять своим молодым сыновьям возможность и время у себя дома, не удаляясь из своей округи и не отрываясь от обычных сельских занятий, научиться необходимым воинским упражнениям: фехтованию, стрельбе из лука, верховой езде и проч., с тем чтобы по первому требованию правительства они являлись на службу уже совершенно готовыми воинами. Благодаря своему островному положению, Япония смело могла считать себя обеспеченною от неприятельских нашествий извне; поэтому все ее войны, за исключением экспедиций в Корею и неудавшегося вторжения Монголов в XIII веке, носили внутренний, междуусобный характер и заключались главнейшим образом в подавлении вспыхивавших там и сям местных восстаний. В подобных случаях правительство объявляло общий или частный (по округам) призыв, и все молодые люди приписанные к призывному округу немедленно являлись под знамена, причем допускались в ряды и добровольцы из округов оставшихся почему-либо на мирном положении. Кто мог, являлся со своим оружием, а неимущих правительство снабжало таковым из арсенальных запасов. По усмирении восстания, правительство обыкновенно награждало своих военачальников раздачею им земель с правом потомственного майоратного наследования оных, и такие лица получали название рио-сю, то есть владетелей. А те из земледельцев которые, отслужив по призыву в войсках под их начальством, не желали возвратиться к прежним своим сельским занятиям, обыкновенно вступали по собственной охоте к этим рио-сю в вассальные отношения, и получая от них известное содержание натурой, составляли как бы их надворную гвардию. Рио-сю обыкновенно начинал с того что строил себе укрепленный замок, где и предавался со своими дружинниками почти исключительно военным упражнениям. С конца X столетия такие феодалы стали называться буке, то есть военными домами (в смысле рода), а их дружинники бу си, военными людьми или военным сословием. В то время в особенности часто бунтовали жители северо-восточных окраин, заслужившие себе репутацию "шумливых и буйных людей". В таких случаях правительство находило наиболее удобным поручать укрощение их кому-либо из буке, который и занимался этим делом с буси своего дома. Точно также, если восставала против правительства одна из фамилий буке, оно приказывало другой фамилии укрощать первую. Такая политика была для правительства особенно выгодна тем, что она ограничивала общую силу буке, не допуская их объединяться и сплачиваться между собою, что было бы для центральной власти крайне опасно, так как вся военная сила страны фактически очутилась в руках феодалов, и правительство уже не имело теперь достаточно могущества чтобы сразу и навсегда порешить с этою системой. Оставался, стало быть, путь компромиссов и интриг, целью которых было взаимное науськивание феодалов друг на друга. В XI веке из числа буке в особенности выдались два дома, Тайра и Минамото. В XII веке борьба их, о которой я уже говорил {Гл. XXX. "Кообе и Хиого".}, доставила сначала непродолжительное торжество первому {А именно, в течение первой четверти второй половины XII века.}, но затем уже окончательно восторжествовал последний, в лице Йоритомо, первого сёогуна.
   Заимствования у Китая в особенности сильно отразились на придворной жизни. Очевидцам пышности китайского двора не нравилась прежняя простота быта и обстановки микадо, и они всячески старались подвигнуть императорскую власть к необходимым, по их мнению, реформам. В этом отношении более всех угодил им Тэнджи, 39-й микадо (в половине VII века), который, вместе со своим первым министром Каматари, постарался все преобразовать по китайским образцам, не справляясь особенно с духом своего народа. Введенный им придворный этикет отличался чрезмерною тонкостью и церемониальностью. Придворные реформаторы полагали что "внуку Солнца" неприлично самому командовать войсками и флотом или считать доходы государственной казны, что достоинство его, напротив, повелевает предоставить все эти низменные заботы доверенным лицам, а сам он должен как можно более уклоняться от взоров толпы, недостойной созерцать его божественное величество. Мало того: самая жизнь микадо, по их понятию, долженствовала быть подчиненною строгим уставам церемониала, доводящего этикет до таких мельчайших подробностей что они распространялись даже на малейшее движение "внука Солнца" и замыкали его как бы в заколдованный круг, недоступный никому кроме придворных. Конечно, тут было не без своекорыстных олигархических побуждений; но как скоро императоры согласились на такое обожествление своей личности, они тем самым обрекли себя на полное отчуждение от народа, от живой государственной жизни, обезличили себя и обратились в какой-то отвлеченный принцип. Это и было началом упадка их власти. С перенесением резиденции в Киото, вся жизнь не только дворца, но и прикосновенной к нему аристократии приняла чуждый народному характеру оттенок китайщины, в особенности во всем, что касалось пышности и этикета, а вместе с этим люди высшего класса стали предаваться всем излишествам роскоши, изнежились, избаловались в своих утонченных прихотях и привычках и совершенно забросили военные занятия и упражнения, относясь к ним с полным презрением, как к "делам варварским". Прежде, до VII века, при каждой войне пост главнокомандующего занимал непременно сам микадо или же его наследник; бывало даже что командовали и микадесы, если они сидели на престоле; в должности же помощника и советника, соответствовавшего нынешнему начальнику штаба, всегда являлся первый министр, у которого подручными были его товарищи, правившие во дни мира министерствами. Такая организация считалась тогда наилучшею, так как постоянной специально военной службы в Японии еще не было и каждый способный гражданин, в случае надобности, являлся воином. С переселением двора в Киото, все это изменилось. Родственники министра Каматари, а затем и их потомки (род Хадживара), присвоили себе как бы монополию на занятие высших придворных и административных должностей, заполняя ряды второстепенных и прочих более или менее значительных мест своими родными и приверженцами. Словом, это было то же что повторилось позднее с родом Таиира. Было даже постановлено чтобы микадо избирал себе супругу не иначе как из рода Хадживара. Придворные сановники, пропитанные духом китайской пышности, стали считать всякий труд, а тем более военное дело, ниже своего достоинства; за то они усиленно принялись "наслаждаться луной и цветами". Киото обратилось в гнездо любовных интриг и похождений; любимейшими занятиями придворных сделались стихотворство и музыка, для дам на струнных инструментах, для кавалеров на флейте. Все сочиняли стихи, нежные мадригалы, замысловатые шарады и т. п., и если при этом упали военное дело и доблести, за то развились и процвели изящные искусства, в особенности стихотворство. Часто достаточно было составить одно какое-нибудь удачное стихотвореньице чтобы приобрести себе в придворном кругу литературное имя. Таким образом, явились поэты риса, поэты бабочки, клена, журавля, луны, раковин и т. п. Стихотворство в особенности процветало среди придворных дам и бонз.
   Пренебрегая военным делом и передав его исключительно в руки буке, императорское правительство не предвидело тех гибельных для него последствий которые, ко времени Йоритомо, подготовили переход действительной верховной власти, не только в военном, но и в гражданском отношении, в руки сёогунов. Итак, перенесение императорской резиденции в Киото было важнейшим по своим последствиям актом в истории Японского государства. До того времени императоры пользовались полною самодержавною властью; затем, до времени Йоритомо, власть микадо была в известной мере ограничена вмешательством олигархов из рода Хадживара; начиная же с первого сёогуна Йоритомо, микадо окончательно выпустил из рук верховную власть, продолжая считаться верховным владыкой только номинально. Преемники Готоба обратились в отвлеченный принцип, так что стало совершенно безразлично сидит ли на месте микадо младенец или старец, добрый или злой, умный или безумец, лишь бы только был микадо, лишь бы народ знал что он есть, что он существует где-то там в Киото, в золотом дворце, за тремя таинственными, недоступными стенами, и затем сёогун мог делать решительно все что ему угодно. Если народ всегда почитал микадо как "сына богов" и "внука солнца", то и сёогуна он стал со временем считать чуть не неземным существом, каким-то полубогом, который "может все что захочет".

* * *

   Киото лежит среди небольшой продолговатой долины, которая имеет пологий скат от севера к югу, где и сливается с долиной Ио-дагавы. Город окружен с трех сторон холмистыми кряжами гор, представляя собою как бы естественную крепость, валами которой служат эти самые горы. Поэтому и провинция, где находится Киото еще с древнейших времен получила название Яма-сиро, что значит "гора и крепость", или "крепость, состоящая из гор", С восточной стороны почти к самому городу примыкает Хигаси-яма, то есть "Восточная гора"; на северо-востоке -- Курама-яма, силуэт которой напоминает спину оседланного коня, отчего произошло и самое ее название, на севере -- Камо-яма, имеющая особо священное значение для города, и наконец, на западе -- Атаго-яма и Араси-яма. Высота восточного кряжа не превышает 1.000 футов, западные же горы, отходя от города несколько верст, достигают до 3.000 футов. Северную, восточную и юго-восточную части города орошает река Камо (Камо-гава), протекающая вдоль подошвы холмов Хигаси-яма, а западную часть -- Кацурагава, под западными холмами. Обе реки сливаются за юго-западным углом города и впадают одним устьем в Иодагаву; но кроме их, западная часть долины прорезывается в том же направлении (с севера на юг) еще двумя незначительными речками, впадающими в Камо-гаву, названия которых я не помню. Все эти водные артерии питают проточною водой пруды, каналы и оросительные канавки города и его окрестностей.
   Город, заключенный в пространстве между двух названных рек, представляется на плане громадным параллелограммом, разбитым на множество совершенно правильных участков, образующихся от пересечения под прямыми углами всех городских улиц, из коих продольные идут от севера к югу, а поперечные от востока к западу. Насколько спутана и затруднительная для нового человека топография Токио, настолько же ясна и легка она здесь: надо только не сбиться со счету, и вы, даже не зная города, всегда попадете в ту улицу, куда вам надо, это тем легче, что все улицы называются здесь по порядку нумеров, от левой руки к правой, то есть продольные -- от востока к западу, а поперечные -- от севера к югу. Но не зная счета, легче легкого потеряешься в этом математически правильном городе, потому что большинство его улиц как две капли воды похожи одна на другую. Центральная поперечная улица Санджио, или Третья, делит весь город на две половины, северную и южную, из них первая называется Верхним, а вторая Нижним (Ками-Кио и Симо-Кио). Все без исключения улицы отлично шоссированы, освещены, кроме обязательных у каждого дома японских, еще и европейскими фонарями и снабжены с обеих сторон узкими, но глубокими дренажными канавками, выложенными внутри и снаружи гранитными брусьями. Все это содержится в замечательной чистоте и порядке, -- словом, благоустройство полное, которому мог бы позавидовать не один из городов Европы. Но если однообразен и даже скучен своею геометрической правильностью киотский параллелограмм, зато его предместья, или различные части, прелестны. В особенности хороши восточные и юго-восточные части, лежащие на холмах Хигаси-ямы. Это царство садов, священных рощ и кладбищ, монастырей и храмов, загородных дворцов и киосков, уютных дач, красивых ресторанов, чайных домов и роскошных парков. Тут, сейчас же за Камр-гавой, расположены вечно украшенные флагами, цветными фонарями и гирляндами, вечно оглашаемые звуками самсинов и песнями геек, кварталы Гион и Шимабара, обладающие всеми прелестями и приманками для японцев эпикурейского направления. Тут же, за Гионом, еще выше в гору, находится и наша гостиница "Мару-Яма", лучшая в Киото.
   Долина Яма-сиро издревле славится своим мягким, здоровым климатом и, как уверяют японцы: она менее всех других мест подвержена землетрясениям и тайфунам. Здесь, в ближайших окрестностях сосредоточены, как бы образец, все виды японской агрикультуры: рис, кукуруза, пшеница и ячмень, шелковица, хлопчатник, чай, виноград, все виды фруктовых деревьев, огородных овощей и лекарственных растений. По холмам зеленеют разнообразные хвои, до кипариса включительно, клены, лавры, бамбук и каштаны. Вода в изобилии: по лощинам много студеных ключей, везде ручейки, каскадики, фонтаны, оживляющие собою тишину уютных, поэтических уголков. Кроме того, японцы уверяют, что Киото "производит много грациозных хорошеньких женщин", -- именно "производит", потому что нигде будто бы не родится столько красавиц. У них есть и объяснение на это: киотянки потому-де отличаются белизной и нежностью своей кожи, а равно и свежим румянцем, что им благоприятствует Камо, особый дух, обитающий на соседней горе того же имени и специально охраняющий Киотскую долину от проникновения в нее северных ветров и морских туманов. В других местах, особенно в приморской полосе, которая подвержена постоянным "соленым" ветрам с моря и "соленым" же морским туманам, женская кожа не может быть так бела, потому что-де эти ветры и туманы исподволь разъедают ее, делают грубою и темною. Последнее в особенности является следствием "соленых солнечных ветров", дующих в ясные холодные дни при ярком солнце: образуется на лице такой загар, свести который почти нет возможности, -- разве что только надолго переселиться в благодатное Киото.
   В настоящее время в этой древней столице считается 331.000 жителей (по переписи 1874 года), тогда как прежде, до удаления нынешнего микадо, их было свыше четырехсот тысяч. Замечательно, что в Киото, несмотря на все благоприятные условия его климата, число жителей, хотя и медленно, но постоянно упадает, тогда как в Токио и других открытых для торговли приморских пунктах оно все растет. Кого вы почти не увидите на улицах Киото, так это новых чиновников в европейских костюмах, -- в городе нет никаких административно-гражданских правительственных учреждений.
   В прежние времена здесь процветал университет, учрежденный по китайскому образцу еще в VII столетии. Сверх изучения китайской литературы, в нем в особенности занимались астрономией, для чего при университете имелась и особая обсерватория. Астрономические таблицы, изданные киотскою обсерваторией еще в отдаленной древности пользовались большою славой и распространением по всей Японии. Впоследствии они пополнялись ежегодно издаваемыми календарями (по китайской системе), куда заносились все новые открытия и предсказания киотских астрологов. В настоящее время университет уже не существует за переводом его в Токио, где он устроен теперь по европейской системе; но во всей целости сохранилась еще Дай-кио-коодо буддийская духовная академия при монастыре Ниси-Хонсанджи, в южной части города. По части народного просвещения, в Киото имеется ныне до семидесяти школ, в том числе специальная школа для изучения английского языка, две мужские и одна женская гимназия, ремесленное и техническое училища и школа шелководства, при которой устроен в широких размерах образцовый шелковичный питомник.

* * *

   От железнодорожной станции нас повезли вдоль по одной из главных продольных улиц, которая прорезывает весь город с юга на север, проходя в конце своем мимо западной стены императорского замка. В самом центре города она пересекается улицей Санджо; последняя хотя и носит название "Третьей", но считается первою, как лучшая и центральная. Как раз в месте их пересечения, на площадке возвышается шестигранный павильон в японо-китайском стиле с затейливыми портиками и двухъярусными крышами, с разными капризными выступами и уступами, лишенными, по-видимому, всякой симметрии, что не мешает, однако, этому зданию в общем своем рисунке отличаться своеобразною красотой. Это так называемый Роккакудо (шестиугольник), по которому определяется центр города. Буддизм не преминул, конечно, обратить его в священное место и устроил в нем часовню, в силу чего маковка павильона украсилась прорезным позолоченным нимбом в виде пикового туза, по ребрам которого ряд изогнутых зубцов должен изображать пламя.
   От этой часовни мы повернули по Санджо направо и пересекли по крайней мере десять улиц, прежде чем доехали до Санджо-оохаси, большого моста на Камогаве, от которого, по японскому обыкновению, идет счисление местных (городских и провинциальных) расстояний. Мост построен на каменных цилиндрических сваях, установленных по три в ряд и на близком ряд от ряда расстоянии через всю ширину реки, которая в это время года обыкновенно очень мелеет, так что под серединой моста успела не только образоваться, но уже и порасти травой большая гальковая отмель. Эти каменные сваи -- остаток XVI века, и нам говорили, что Санджо-оохаси представляет собой первый опыт постройки каменных мостов в Японии. На каждый ряд свай накладывался во всю ширину моста четырехгранный гранитный брус, а на ряд таких поперечных брусьев настилались продольные деревянные балки, и уже на них клалась поперечная досчатая настилка. Ряды выточенных из дерева и лакированных тумб, с головками в виде луковицы, служат соединительными звеньями для легких деревянных перил этого моста.
   От Санджо-оохаси вскоре свернули направо, в веселый квартал Гион, к которому с восточной стороны непосредственно прилегает громадная бонзерия Ясака, смешанного культа (риобу-синто), замечательная своими садами. Мимо ее взяли мы к востоку, на холмы, а через три-четыре минуты были уже на Мару-Яме. На пути сюда указали нам видневшуюся несколько в стороне, вправо, буддийскую пятиярусную пагоду Ясака-но-тоо или "Башню Долголетия", построенную в условном стиле сооружений этого рода, о котором подробнее я говорил уже прежде. Ясака-но-тоо была сооружена еще в VI веке принцем Сетоку-Тайси, горячим приверженцем буддизма, но после постигшего ее пожара перестроена по прежнему плану в начале XVII столетия. Говорят, что с веранды ее верхнего этажа открывается один из лучших видов на Киото.
   Гостиница "Мару-Яма" расположена в полугорье, на скате, и состоит из нескольких разбросанных по саду и приспособленных к европейским потребностям японских домиков. Одни из них в два и в три этажа, с верандами; другие же, маленькие, совершенно уединены и походят более на садовые беседки, чем на жилые домики. Эти последние приспособлены для жилья отдельного семейства или для одиноких постояльцев. Одна из таких беседок была занята мною, но она имела то преимущество, что соединялась с главным зданием воздушным мостиком, который избавлял меня от необходимости сходить вниз и подниматься по лестницам высоких бетонных фундаментов. Главное здание гостиницы состоит из трехъярусного павильона на возвышенной главной каменной кладке, соединенного воздушными мостиками с легкими боковыми пристройками. Этажи этого павильона идут в пропорционально суживающемся порядке, отделяясь один от другого пологими выступами черепичных кровель, которые как зонты простираются над легкими, огибающими каждый этаж, галерейками. Нижняя, более просторная, галерея служит прекрасною верандой, с покойными бамбуковыми креслами и качалками, где постояльцы могут предаваться послеобеденному кейфу. Окна столовой залы как раз выходят на эту веранду. Обстановка столовой и "нумеров" смешанная -- полуевропейская, полуяпонская. Смотря по желанию, можно спать и на татами с макурой (что даже предпочитается в душные летние ночи), и на пружинной кровати со всеми ее европейскими принадлежностями, кушать с низенького таберо из фарфоровых чашек, или за длинным европейским табльдотом, и сидеть на циновке, или же на гнутых буковых стульях. Стол также по желанию: на обеденной карте вам подают список блюд европейских и японских, -- выбирайте любое. Кормят весьма порядочно, десерт роскошный, персики, абрикосы, вишня, бананы и сингапурские ананасы. Английское влияние, конечно, проникло и сюда: в европейских блюдах преобладает английский характер, в сервировке и порядке стола тоже, прислуга говорит по-английски, и даже гравюры на стенах английские: одна из них изображает посещение королевой Викторией какого-то военного судна, другая -- сражение при Ватерлоо, а на третьей английский солдат-кавалерист побивает французского. В действительности, как известно, гораздо чаще случалось наоборот. Мы спросили у метрдотеля, откуда у них такие гравюры? Оказалось, что сами же англичане позаботились: кто-то из инженеров, строивших дорогу и проживавших в "Мару-Яме" нарочно подарил для украшения столовой.
   Осмотр киотских достопримечательностей начали мы с ближайших к "Мару-Яме", подвигаясь к югу с таким расчетом, чтоб, обогнув весь город по его внешней округе, вернуться домой с севера. Знакомство с дворцом микадо решили отложить до завтрашнего дня, чтобы не слишком уже обременять и не путать свои впечатления.
   Ближайшею к нам "достопримечательностью" оказался Рэезан или Холмя душа, где, среди большого хвойного парка, расположено одно из киотских кладбищ, принадлежащее соседнему с ним буддийскому храму Кийомидзу. Этот последний возвышается из лощины между двумя горами, где основание его прячется в роскошной кудрявой зелени. Чтобы поднять его на такую высоту, потребовался громадный и обширный фундамент циклопического характера, с высоты которого вы глядите вниз как в пропасть. К подножию этого фундамента ведет широкая гранитная лестница со множеством ступеней, вдоль которой с левой стороны зеленеет по склону бамбуковая роща, а с правой пестреет цветами фруктовый монастырский сад. Продолжение той же лестницы ведет с площадки еще дальше, на самый верх, где кончается циклопический фундамент, упирающийся всем своим тылом в почву горного склона. Тут, на вершине фундамента, находится большой храм тера {Буддийские тера, по их значению, можно бы сравнить с соборными храмами христианства.}, покрытый широкою кровлей. Описывать его внутренность я не буду, чтобы не повторяться. Главный фасад Кийомидзу смотрит на северо-восток, а с противоположной стороны, чрез раздвижные стены, вы проходите на обширную, обнесенную перилами, досчатую площадку, по обеим сторонам которой устроены сквозные бельведеры. Подставой для нее служит целое сооружение, снаружи похожее на громадную клетку, а внутри разбитое на девять ярусов сквозных галлерей, и примыкающее сзади к стене циклопического фундамента. Поэтому Кийомидзу - тера известен у Европейцев более под названием "девятиэтажного храма". Весь город и его окрестности простирающиеся на запад видны с этой площадки как на ладони. Вы охватываете глазом весь этот громадный параллелограмм темно-серых крыш, разбитый своими улицами, словно гигантская шахматная доска, на правильные квадраты, над уровнем которых возвышаются лишь белые башни замка Ниджо да высокие шляпообразные кровли храмов Ниси-Хонганджи и Хигаси-Хонганджи. В особенности прелестны мягкие силуэты зеленеющих вдали гор Атого и Араси, у подошвы которых разбросаны там и сям деревеньки и старые храмы.
   Кийомидзу-тера принадлежит к числу самых древних храмов не только в Киото, но и в Японии. Легенда его говорит что на этом самом месте еще в VI веке стоял храм того же имени, но что в конце VIII столетия военачальник Саканбуе-Тамура-Мара, отправляясь в трудный и опасный поход против "восточных варваров", пришел сюда за напутственными молитвами, причем дал обет построить на этом Же месте новый храм, если экспедиция его увенчается победой. После благополучного возвращения в Киото, он в точности исполнил свое обещание ги постарался воздвигнуть такой фундамент и стены, которых не могло бы сокрушить никакое время. Говорят что нынешний храм, периодически подвергавшийся, конечно, разным реставрациям, всецело сохраняет тот первоначальный план и рисунок какой был ему дан самим Саканоуе. Доходы храма обеспечиваются отдачею внаймы принадлежащих ему лавок, где исключительно продается фарфоровая посуда, известная под названием Кийо- мидзу-яки.
   Отсюда, мимо красивого кладбища Ниси-Отани, повезли нас по знаменитому Дайбуддсу и по пути указали на одинокую могилу Хидейёси Тайко-сама, которая находится на конической вершине лесистого холма, под кровом небольшой часовни. Говорят что величайший из сёогунов еще при жизни сам выбрал себе место вечного упокоения, прельстясь его меланхолической красотою, и завещав похоронить себя здесь, в виду "священного города", выразил свою волю чтобы могила его была обставлена как можно проще, безо всякой роскоши, которую он так любил при жизни и о которой еще до наших дней свидетельствуют сооруженные им дворцы и храмы. Он находил, что место избранное им для своей могилы само по себе так хорошо что никакая роскошь не могла бы сравниться с его поэтическою прелестью и потому была бы тут излишня. И действительно, великий человек был прав в своем капризе: в этом одиночестве гробницы, вознесенной на высокий, окутанный кипарисами и соснами холм, с которого развертывается вся широкая панорама "священного города", как бы распростершегося ниц пред его подножием, есть свое величие, спокойное, строгое и, вместе с тем, элегичное....
   Бонзерия Дайбуддса занимает довольно обширную площадь в виде длинного параллелограмма, обнесенного невысокою, но массивною стеной из грубоотесанных снаружи гранитных глыб, между которыми есть немало монолитов от двух до трех аршин в поперечнике. Камни спаяны между собою прочным цементом, а поверх стенки идет живая изгородь из прелестных пунцовых и розовых азалий. К западному фасу этой ограды симметрично приделаны две одинаковые каменные лестницы; над левою (от зрителя) высится массивная кровля буддийских священных врат, а над правою -- еще более высокое синтоское тори. Когда мы вошли внутрь ограды, первое, что остановило на себе наше внимание, это громадный буддийской колокол, установленный на гранитном цоколе. Он имеет форму древней ассирийской тиары и увенчан массивным ушком в виде двух драконовых голов, приподнятые шеи которых сливаются между собою. Орнаментация колокола состоит из четырех рубчатых поясов и рубчатых продольных борозд, образующих в пересечении с подобными же горизонтальными бороздами четыре крестообразные фигуры. В центре двух таких противолежащих фигур помещены выпуклые круглые медальоны, а в четырех параллелограммах между двумя верхними поясами насажено в четыре ряда по 36 бронзовых шариков. Высота колокола 14 шак (7 аршин), а вес его, как говорят, 20.000 пудов.
   До сих пор мы все думали, что только наша Москва обладает единственным в мире Царь-колоколом; оказывается, что и в Киото есть свой Царь-колокол; и даже не один, потому что подобными же монстрами, хотя и несколько меньших размеров, обладают здесь еще два храма: Тоози, в юго-западном углу города, и Чиони, неподалеку от "Мару-Ямы". и в последнем он называется "госпожей" или "царицей-колоколом", в отличие от дайбуддского, которому присвоено почетное название "сама", то есть "господина". Кроме того, киотский колокол лет на полтораста древнее московского, так как он был отлит еще при Хидейеси Тайко-сама, в конце XVI столетия. И выходит, что "не гордись перед Киото златоглавая Москва!"...
   Замечательно, что судьба обоих царь-колоколов, московского и киотского, имеет много общего. Надо сказать, что Тайко-сама воздвигнул здесь колоссальную деревянную, позолоченную статую Будды (Дайбуддс), в 60 шак (10 сажен) высоты, и построил для нее вместилище, грандиозный храм, высота которого в 250 шак (41 2/3 сажен) далеко превосходила все постройки в Японии. Тогда же был отлит для этого храма им царь-колокол, и поставлена для него особая колокольня. При поднятии колокола, он оборвался, но не разбился; тогда приладили к колокольне новые устои и скрепы и вторично подняли колокол, при необычайно торжественной обстановке, с участием в церемонии сановников, духовенства и народа. Некоторое время он гудел во славу Дайбуддса не только на весь город, но и на всю провинцию Яма-сиро {Ямасиро, по размерам своим, самая маленькая из провинций Японии. Она включает в себе только город с его окрестностями. Границы ее проходят по трем хребтам окружающих ее гор, а на юге достигают до местечка Фусими, в пяти милях от Киото.}, как вдруг случился в Киото большой пожар, от которого сгорели дотла и храм, и самая статуя Дайбуддса. Когда загорелась колокольня, царь-колокол упал с нее вторично и с тех пор для него уже не строили более отдельного здания, а ограничились тем, что подняли его на прежнем месте, внутри двора, на цоколе, и оставили в нынешнем виде, как вечный памятник величия и славы Тайко-сама. На месте сгоревшего Дайбуддса соорудили нового идола, на сей раз уже не из дерева, а из бронзы, и притом значительно меньших размеров. Он изображен в сидячем, самоуглубленном положении и помещен в особом двухъярусном храме, где перед ним всегда горит множество восковых свечей, поставляемых поклонниками.
   В другой стороне двора находится главный синтоский храм, которому присвоено название "императорского", но это сооружение столь недавнего времени, что даже его дерево не успело еще утратить вид свежести.
   По выходе из ограды Дайбуддса, проводники обратили наше внимание на находящийся насупротив ее курган, вершина коего украшена довольно приземистым каменным монументом, по которому вырезаны какие-то надписи. На трехступенчатом цоколе поставлен невысокий четырехгранный пьедестал, где лежит большое элипсоидальное яблоко, отчасти напоминающее несколько приплюснутую форму репы, накрытое четырехскатною каменною крышей с приподнятыми кверху краями полей и курносыми наугольниками; крыша эта увенчана низенькою цилиндрическою болванкой, на которой утверждена каменная луковица. Нам объяснили, что это знаменитая в своем роде Мими-дзука, сиречь ухорезка, воздвигнутая Тайко-сама после его корейской экспедиции (1586--87) в память того, что на этом месте резали пленным корейцам уши, зарытые потом в одну общую могилу, над которою и насыпан этот курган. Надпись на памятнике гласит о сем событии.
   От Мими-дзуки два шага до Сан-джсу-сан ген доо. В буквальном переводе это значит храм тридцати-трех ген, {Ген -- мера длины, равная пяти аршинам.} каковыми определяется мера его длины. Называют его также, по количеству находящихся в нем святых, "храмом 33.333-хх", "Сан-мам сан-сен сан-бяк сан-джу сан доо" {Доо, тоо, тай и дай равно выражают идею божества и вообще понятие о божественном, небесном... Это все различные произношения одного и того же слова.}. Но это очень длинно, и потому в народе, как и в обыкновенном разговорном языке, употребляется исключительно первое название. Не скажи нам проводники, мы бы и не подумали что это храм. По наружному виду он скорее похож на железнодорожный товарный пакгауз. Представьте себе одноэтажный, безобразно-длинный (в пятьдесят пять сажен) деревянный сарай на низеньком бетоновом фундаменте, с приподнятою на несколько футов досчатою платформой и с самою обыкновенною черепичною крышей, вот вам и Сан-джу-сан ген доо. А между тем это одна из самых знаменитых и наиболее чтимых святынь, это в некотором роде пантеон японо-буддийскаго культа. Постройка его относится к XII столетию, и с тех пор, в течение семи веков, ничто не изменилось ни в характере его внешности, ни во внутренней обстановке. По всей длине своей храм разделен деревянною решеткой на две части; передняя предназначена для молящихся, задняя для богов. В первой по всей верхней части стены развешено множество образов писанных на шелку и бумаге, а во втором стоят во всю длину деревянные полки устроенные амфитеатром, в десять ступеней, по которым размещены 1.027 деревянных истуканов. Многие из статуй в человеческий рост и почти все позолочены, а некоторые раскрашены. Осведомись о числе статуй, мы обратились к дежурному бонзе с просьбой разрешить наше недоумение -- почему же тут считается 33.333 кванона, тогда как их, очевидно, гораздо меньше?
   -- Счет совершенно верен, отвечал он с добродушно-хитрою усмешкой: -- обратите ваше внимание на их головы, руки и колени, и вы получите разгадку.
   Действительно, разгадка сказалась тотчас же. Дело в том что головы множества больших статуй были коронованы особого рода диадемами, составленными из двух, трех и более рядов человеческих головок, тесно посаженных одна подле другой. Кроме того, многие большие кваноны держат маленьких божков у себя на ладонях, а иные и на коленях. Каждый из этих последних, а равно и каждая из диадемных головок, олицетворяют собою отдельных духов, гениев, угодников и подвижников буддизма, и таким образом, в совокупности с большими кванонами, их набирается ровно 33.333. Надо заметить что сюда включены далеко еще не все собственно японские национальные камии, которых насчитывается 3.132, и из них 492 старших или великих. Из этих последних тут находятся только богиня Бентен, Хатчимав, бог войны, в некотором роде японский Марс, Цин-му-Тен-воо, основатель японской монархии, и еще несколько других. Головы всех больших кванонов окружены лучистыми нимбами и, кроме того, все статуи не иначе как многоручные, отчего и самый храм называется иногда в некоторых хартиях "храмом тысячеруких гениев". Каждая из их рук непременно снабжена каким-либо особым аттрибутом соответствующим данному божеству. Так, например, в центре стоит позлащенный истукан Амиды о сорока шести руках, в которых находятся: человеческий череп, кропило, латос, лилия, яйцо, яблоко, какой - то плод в виде луковицы, жезл, бич, меч, змея и т. д. Все эти предметы знаменуют собою свойства божества -- зиждительные, охранительные, благие и карательные. По объяснению бонзы, череп означает что единственно только Амида (бог творец) держит в руке своей жизнь и смерть человечества, кропило -- что он освящает мир водой своей благодати, отгоняя злые веяния, лотос -- божественное происхождение всего сущего, лилия -- красоту и чистоту творения, яйцо и яблоко -- символ возрождения и плодородия, жезл -- начало миродержавства, управления и охранения, остальные же атрибуты суть символы возмездия и божественной кары за грехи и нечестие. Далее, в девяти руках идут символы девяти воплощений Амиды, из них последнее в образе Сакия-муни. В остальных же руках расположены символы остальных свойств божества, как-то: истины, справедливости, прозорливости, всеведения, света, теплоты и проч. Кваноны, то есть "святейшия" или высшие, ближайшие к божеству духи, представлены, как и само божество, стоящими, или сидящими на венчике лотоса. Степенью ниже стоят бозаты, подобно кванонам сидящие (но не стоящие) на лотосе; атрибут их лотос или лилия в правой руке и головная повязка из ленты спадающей двумя концами на плечи. Назначение бозатов -- предстательствовать за людей и помогать им во всех добрых начинаниях и житейских трудах. Следующую степень представляют арссаны, святые окончившие уже много тысяч лет тому назад весь круг метампсихозы. Далее -- гонхены, правдивые духи еще продолжающие возрождаться в человеческом образе, и их подразделения: цизоо, футоо и пр. Тут же помещены восемнадцать роконов, главнейших или первопризванных учеников Сакья-муни, множество сенниново, проповедников "благого закона", и еще больше миаджиново, мучеников пострадавших за исповедание буддизма. Почти каждое из этих лиц имеет свой атрибут, между которыми встречаются тигр, черепаха, козленок, журавль, дракон, рак, бамбук, ирис, каскад, рыба, весы, меч и т. д. На правом фланге переднего ряда восседает с мечом в одной и свернутым арканом в другой руке суровый Фудоо, дух огня, окруженный пламенным ореолом, а на левом -- Чио-дзя, древний японский первосвященник, родом из Кореи, с типичнейшею физиономией, очень напоминающею лицо Вольтера. Одна нога его изображена в сандалии, другая же остается босою. "Так всегда ходил он при жизни", по объяснению нашего бонзы. Чио-дзя окружен своими учениками которые, благодаря ему, тоже сподобились попасть в число сеннинов.
   Храм этот не только пантеон буддизма, но и замечательный музей древнего ваятельного искусства Японии; здесь, впрочем, его предел, дальше которого оно не пошло в своем развитии, да и не могло пойти, потому что требования религиозной традиции воспрещают удаляться от известных условных и строго установленных форм в изображении богов и прочих священных предметов. Ничего лучше того что собрано в этом храме и до сих пор не производит японское искусство в религиозной сфере, оно только рабски, хотя и мастерски повторяет образцы древности. Статуи, как я уже сказал, исключительно деревянные, и большинство их решительно поражает силой и тонкостью резца. Несмотря на условную многорукость этих фигур, вы ясно видите в них стремление художника приблизиться как можно более к натуре. Это стремление сказывается как в строгой пропорциональности форм и частей, так и в естественности приданных им поз и движений, равно и в том, как прочувствовано напряжение мускулов в обнаженных частях тела, а главное в экспрессивности лиц, разнообразие которых, отмеченное в каждом отдельном случае какою-либо особою и вполне вам понятною мыслью или чувством, заставляет признать за древними японскими скульпторами большие достоинства, особенно сказавшиеся в их положительном стремлении к реальности, к натуре и экспрессивности. Эту последнюю они нередко стараются даже подчеркивать, так что произведения их грешат иногда усиленною аффектацией, но это не в ущерб общему впечатлению того что именно хотят они в том или другом случае выразить. Глядя на их богов вы сразу понимаете характер каждого.
   У средних, решетчатых дверей храма поставлен столик, покрытый пеленою, и на нем луженый медный сосуд, в роде купели, наполненный освященною водой, на поверхности которой плавает маленький бамбуковый ковшичек с длинною ручкой. Благочестивые люди, приходя во храм помолиться, непременно зачерпывают себе этой воды, испивают ее с молитвой, и отлив несколько капель на ладонь, обмывают глаза и лоб. Обычай знакомый тому, кто бывал в католических странах.
   Неподалеку от храма находятся образные лавки, принадлежащие бонзарии Дайбуддса, где выставлены на продажу различные священные изображения: идолы, киотцы, четки, восковые свечи и ладанки. Для продажи образов нам, неверным, со стороны приставленного к сему делу бонзы не встретилось никаких препятствий, благодаря чему я приобрел себе три изображения, показавшиеся мне наиболее характерными.
   От храма Сан-джу-ген выехали мы на дорогу, ведущую легким пологим скатом к местечку Фусими. На протяжении пяти миль, отделяющих это местечко от Киото, с обеих сторон дороги тянутся непрерывными рядами обывательские дома и лавки, так что весь путь является как бы продолжением одной из киотских улиц и составляет южное предместье столицы. Здесь находятся в непосредственном соседстве между собою два храма из числа древнейших. Это небольшой храм Инари-Яжиро, под горой того имени, и храм Тоо-Фукуджи. среди роскошной священной рощи. Первый принадлежит к синтоскому, второй буддийскому культу и замечателен тем, что строителем его был первый сегун Иоритомо Минамото, в 1200 году. В первом же обращают на себя внимание небольшие лисички и лисьи мордочки очень искусной рельефной резьбы, которыми украшены все столбы и панели этого храма.
   В нижней части города, в улице Рокуджо, находится храм Хигаси-Хонганджи, принадлежащий одной из буддийских сект, но мы туда не заезжали и, следуя далее к западу по той же Рокуджо, вскоре остановились перед массивными священными вратами одной из самых знаменитых киотских тера и бонзерий, Нисси-Хонганджи, принадлежащей секте Син-сиу или Монтоо.
   Надо заметить, что японский буддизм разделяется на восемь толков, из коих каждый имеет свой, так сказать, митропольный храм, построенный по большей части основателем того толка. В Киото имеют подобные храмы представители всех восьми буддийских сект, и Нисси-Хонганджи служит таковым для монтоитов. Секта являет собою род японского протестанства и рационализма в буддизме. Учение ее, отчасти склонное к эпикурейству, направлено главнейшим образом против исключительности аскетического духа, отрицая безбрачие и доказывая, что спасаться надобно в мире, в жизни и ради жизни, то есть ради ближних, причем религиозно-созерцательному самоуглублению отводится место гораздо меньшее, чем нравственно правильным поступкам и добрым делам на пользу и просвещение человечества. Таков принцип Син-сиу. Тем не менее, первосвященник этого толка, обличенного относительно всех вопросов и дел своего религиозного сообщества абсолютною властью и пользующийся чрезвычайным уважением среди сектантов, напоминает собою не то тибетского далай-ламу, не то римского папу. Суеверные монаиты видят и чтут в нем живого Будду, и замечательно, что его кафедра передается не по достоинству преемника в избирательном порядке, а по кровной линии мужеского первородства в потомстве Спирансозо -- основателя секты, так что первосвященник Син-сиу является в некотором роде наследственным монархом. Местопребывание этого своеобразного монарха всегда находится в монастыре Нисси-Хонганджи в Киото. Храм и монастырь принадлежат к числу богатейших в Японии, и хотя нынешнее правительство не церемонилось отобрать у него для своих надобностей несколько лучших зданий и часть земель, тем не менее секта моноитов все еще считается самою состоятельною и пользуется влиянием не только в обществе, но отчасти и в правительстве больше всех остальных. Братство Хигаси-Хонганджи является одним из подразделений той же секты и по своему направлению почти не отличается от Син-сиу, уступая последней разве в степени богатства и влияния.
   Монастырская стена переднего фасада стоит на каменном парапете, который облицовывает протекающую перед нею канаву. Вдоль последней насажен молодой бульвар. Два каменные мостика, с парой высоких бронзовых канделябров пред каждым, ведут непосредственно к двум священным вратам, увенчанным массивными высокими кровлями с очень изящною резьбой. В глубине большого продолговатого двора находятся рядом два храма одинаковой архитектуры, соединенные между собой наружною галереей. Пред ними стоит среди двора окруженная палисадником криптомерия, которой приписывают глубокую древность, о чем между прочим воочию свидетельствуют шесты и целые бревна с распорка ми и подушками, подставленные чтобы подпирать ее дряхлые ветви. Один храм посвящен Амиде, другой -- Синраисозо, основателю секты. Первый из них был сооружен самим этим основателем еще в XII веке и возобновлен в конце XVII века Тайко-самой, который кстати построил тут же другой храм, одинаковой по наружности с первым, посвятив его памяти первоучителя Син-сиу. Внутри длина обоих храмов равняется 124, а ширина 56 футам. Клетчатые потолки поддерживаются рядами деревянных колонн без капителей; по бокам главного алтаря находятся с каждой стороны по два меньших предела; алтарная часть отделена вызолоченною сквозною решеткой с пятью двустворчатыми решетчатыми вратами, по числу алтарей; все это украшено горельефною позолоченною резьбой в стиле японского барокко, которым вообще отличаются постройки времени Танко-самы. Вдоль по солее проходит еще одна решетка, образующая между алтарями и остальною частью храма род поперечного коридора. Внутренние стены и потолки в обоих храмах покрыты матовою позолотой и кое-где легкою живописью, среди которой, в орнаменте, очень часто встречается герб сёогунов -- проскурняковый трилистник в кольце. Барон Гюбнер, посетивший в свое время эти храмы, делает одно очень любопытное замечание: "можно бы сказать, говорит он, что архитектор изучал церкви во Флоренции и подражал им", во внутреннем расположении, конечно. Но так как ни быть во Флоренции, ни иметь хотя бы заочного понятия о ее храмах строитель эпохи Тайко-самы, разумеется, не мог, а между тем все буддийские храмы в Японии, не исключая и самых древних, придерживаются более или менее одного и того же условного образца, то остается лишь одно предположение, если не считать это тождество делом случайности, а именно, что внутреннее устройство тех и других храмов является произведением двух ветвей одной и той же традиции, но традиции столь древней, что в ее последователях, разлученных между собою не только пространством, но и целыми тысячелетиями, давно утратилась память о ее первоисточнике, место которого, вероятнее всего, следует искать в древнейшем культе Индии.
   Бонзы Ниси-Хонганджи в особенности хвалятся своим садом расположенным позади храмов, который замечателен тем что гуляя в нем решительно ниоткуда ни видишь его границ и потому он кажется очень большим, тогда как на самом деле вовсе не велик. Это происходит от искусного расположения деревьев, а главное кустарников и вьющихся растений, совершенно маскирующих стены его ограды. Растительность вообще богатейшая, густая и подобрана с большим вкусом. Сад, можно сказать, щеголяет множеством красивых редкостных растений, цветов и разнообразных деревьев, а изобилие банановых муз, аралий, различных пальм и орхидей придает ему чисто тропический характер. Здесь, среди извилистых дорожек, то и дело встречаются крутые горки, ноздреватые скалы, кристально-прозрачные родники и пруды покоящиеся в глубоких берегах и служащие натуральным акварием для разнообразных красивых рыб и земноводных. Бонза проводник уверяет нас, что вода в эти пруды проведена каналом непосредственно из озера Бивы. В саду все полно воспоминаниями о Тайко-саме: под этим деревом любил де он отдыхать во время полуденного зноя; с этого мостика любовался полною луной и ее отражением в воде; здесь обыкновенно прикармливал золотых рыбок и прожорливых крабов; эта криптометрия посажена им собственноручно, а вот на стене этого киоска эскизы двух журавлей -- произведение его собственной кисти.
   В центре западной части города, среди обширной четырехугольной площади, из-за рвов наполненных водой возвышаются каменные стены цитадели с наугольными башнями. Внутри этих стен находится замок построенный первоначально Ода-Набунагой в XVI веке, затем в следующем столетии перестроенный почти до основания Тайко-самой и, наконец, приспособленный в том же XVII столетии сёогуном Токугавой для помещения в нем своего наместника со всем штатом. В наше время пришлось его еще раз приспосабливать чтобы сосредоточить в нем городскую управу, губернские присутственные места и штаб киотского гарнизона. Замок носит название Ниджо-но-сиро по своему местоположению в конце улицы Ниджо (2-я линия), упирающейся в главный городской канал, переехав через который по мосту мы очутились на эспланаде и вскоре остановились пред единственными воротами цитадели, на ее восточном фронте. Постройка стен отличается весьма массивным характером и имеет в плане начертание несколько продлинноватого четырехугольника, к которому с западной стороны приделан род прямоугольного бастиона с двумя входящими и двумя исходящими углами. Со внутренней стороны, вдоль стен идет непрерывный бульвар из старорослых японских сосен. Замок в своем роде великолепен и всецело носит на себе печать вкуса Тайко-самы. В общем он очень напоминает дворец нагойского замка Оариджо: та же ширина и величественность размеров, та же изумительно искусная резьба карнизов и окон в стиле японского барокко, с которым впервые познакомились мы в токинской Сиба, та же легкая, но вполне художественная живопись на ширмах и панелях. В особенности хороша парадная приемная зала в 35 аршин длины, около 15 аршин ширины и 9 1/-2 аршин высоты. Ее стены, колонны и решетчато-паркетный потолок покрыты матовым золотом и украшены, в виде розеток, геральдическими трилистниками в кольце. Настенная и ширмовая живопись изображает разные деревья и цветы по матово-золотому фону. Полы под циновками покрыты драгоценным японским лаком, темно-красным и черным; рамы, перила, балясины и разные мелкие поделки тоже лаковые, с бронзовыми скобами и гайками чеканной работы, и на всем, везде и повсюду все тот же герб сёогунов.
   В западной же части, но уже за городом, среди уединенной, красивой местности, в отдалении ото всякого жилья, стоит окруженный каменною стеной и как бы запрятанный в роще храм Омуро, с пятиэтажною буддийскою пагодой и тяжелыми священными вратами, из ниш которых угрожающе смотрят два небесные стража, Ниоджины, с мечами. Омуро превращен в буддийскую бонзерию, сравнительно говоря, недавно, а в прежние времена это был дворец, куда обыкновенно удалялись доживать век на полном покое те из микадо которые, тяготясь бременем своего официального положения и крайне стеснительным этикетом, предпочитали добровольно отрекаться от фиктивной императорской власти в пользу своих законных наследников. Это, между прочим, было одною из главных причин, почему на престоле Японии нередко восседали малые дети и даже младенцы. Но с тех пор как дворец "отставных микадо" обратили в обыкновенный буддийский храм, в нем не осталось следов его прежней обстановки.
   У подошвы лесистых холмов Араси-ямы протекает в красивых берегах Кацура-гава, про которую один из старых местных поэтов говорит что "здесь всегда можно наслаждаться прелестью природы. Так, весной вся гора Араси покрывается вишневым цветом, а когда нежные лепестки вишни начинают опадать, покрывается ими вся река, превращаясь в одно цветочное течение. И летом славно прокатиться в лодке по реке, то и дело забираясь под сень плакучих ив, когда освежающий горный ветерок качает их длинные висячие ветви. Не дурно и в ночь ранней осени, плывя по реке, среди глубокой тишины всей природы, любоваться полною луной на безоблачном небе. И даже в зимнюю пору залюбуешься посеребрившеюся от снега Араси-ямой".
   На одном из ее склонов находится синтоский храм Мацуноо, в честь бога винокурения. Словно для того чтобы быть поближе к покровительству этого бога, по соседству с храмом, несколько выше в гору, расположился за бамбуковою рощей большой винокуренный завод, снабжающий своим саки все Киото. Мацуноо -- это японский Вакх, которому приписывается изобретение саки. Народная легенда помещает его вместе с супругой и восемью сыновьями где-то на берегу Тихого Океана и удостоверяет что как сам он, так и вся его семья не носят другой одежды кроме набедренных повязок, сплетенных из свежих дубовых листьев, и. что вся эта семья отличается длинными рыжими волосами. Это указание на цвет волос особенно замечательно, потому что во всей Японии, между коренными ее жителями решительно нет рыжеволосых; естественный цвет их волос исключительно черный,-- стало быть можно думать что рыжеволосость Мацуноо как бы указывает на его пришлое извне, не-японское происхождение. Откуда же он в таком случае? Далее, та же легенда говорит что в час когда последние лучи солнца окрашивают красноватым отблеском волны Океана, семейство Мацуноо выходит на базальтовые обломки у песчаного берега и, потрясая черпаками и ковшами, начинает свою божественную пляску вокруг огромного чана наполненного саки. Богу винокурения посвящается последний день года, когда винокуры устраивают в честь его особую вакхическую процессию. К сожалению, мне лично не довелось видеть ее в Токио, но в ней есть такие любопытные черты, невольно наводящие на знаменательные сопоставления и сближения, что я позволю себе познакомить читателя с этим обрядовым обычаем на основании слов Эме Эмбера, как очевидца. Винокуры, подмастерья и работники, получив расчет перед Новым Годом, отправляются всею гурьбой за город, на берег реки, запастись для взаимного угощения морскими раками, горячими пирогами и свежим саки. Празднество происходит под открытым небом и начинается с жертвоприношения: все участники доверху наполняют свои чашки саки и выливают их в реку; затем наливают большой братский кубок, который обходит по очереди всех пирующих, и принимаются за еду. После закуски начинаются у них различные игры, главная цель которых выказать силу и ловкость состязующихся. Присутствующие держат пари за обе стороны. Игры состоят из бега, борьбы и т. п. Играющие, например, схватываются за руки и начинают гнуть друг друга в противоположные стороны, или тянут веревку повернувшись один к другому спиной, или же поднимают с земли веер стоя на одной правой ноге, а левую загнув назад. Наконец, утомленные, они ложатся под деревьями, и победители с наслаждением упираются ногами в спины побежденных, а остальная компания пускается в бешеный пляс. Затем все, молодые и старые, толпою возвращаются в город, но прежде этого победитель на играх признанный первым провозглашается "князем". Впереди процессии идет герольд в головном уборе из ивовых ветвей и, потрясая черпальным ковшом, возглашает глухим голосом: "станиеро!" то есть "на колени!" -- крик, который всегда, бывало, раздавался при парадных выходах даймио. Знаменосец, вместо флага, несет на бамбучине огромный пук перьев, каким обыкновенно сметают пыль с потолков и, наконец, сам "князь" является в виде Силена, ведомый под руки двумя дюжинами парней. Вся его свита, а равно и сам он, полуобнажены, причем винокуры, желающие щегольнуть своею грацией или силой и красотой форм, играют веером под такт разных танцовальных "па", какими они разнообразят торжественное шествие кортежа; другие приплясывают под звуки пустых боченков, ловко вертя их на перекинутых через плечо бамбуковых палках. Не напоминает ли все это отчасти олимпийские игры и вакханалии древней Эллады?.. Эллада и Ниппон, казалось бы, что тут общего? И однакоже, это жертвоприношение, эти игры и процессии, этот рыжеволосый Вакх-Мацуноо с набедренною повязкой из дубовых листьев и пляска вокруг винного чана -- откуда и какими судьбами могло быть все это занесено на острова крайнего Востока, когда древняя Япония не имела ни малейшего понятия о древней Элладе? Такой вопрос мог бы поставить решительно в тупик, еслибы позднейшие исследования, которыми мы обязаны одной из наших соотечественниц {Гжа Блавацкая (Радда-бай), см. ее письма "Из дебрей Индостана", "Русск. Вестн." 1886 года.}, не удостоверяли положительнейшим образом что первоначальная родина эллинских богов и, между прочим, самого Вакха, есть Индия. Как видно, это все тот же путь что и путь распространения древнего меандра, одна ветвь которого пошла на крайний Восток, другая на крайний Запад.
   В северо-западном конце города находится большой синтоиский храм Кита-ио-Тенджин, построенный в честь Сугавара-но-Мичизане, патрона школ и учащихся, но мы туда не заезжали, а поспешили к Кин-какуджи, расположенной в том же конце, но уже за городом, среди густого и великолепного парка, к которому от самого города ведет шоссе окаймленное прекрасною аллеей и ручьями. Кин-какуджи значит Золотая Палата. Это была дача Иосимицу, третьего сёогуна династии Асикага (1368--1394). Здание представляет собою трехэтажный павильон, в том же роде как наша гостиница "Мару-Яма", опоясанный наружными галлерейками и увенчанный на макушке золочено-бронзовою птицей Фоо, с пышно-поднятым хвостом и распущенными крыльями. Павильон стоит на прелестном озерке, имеет под собою, вместо фундамента, торчащие из воды дикие камни и массивные гранитные брусья. Отражение его в тихой глади вод, как в зеркале, производит очень красивый эффект. В окружающем его парке фантазия японских садоводов достигает полного разгула. Мы видим здесь не только деревья-карлики рядом с великанами, деревья-шары, ромбы, конусы и тумбы, деревца в виде журавлей и пагод, но находим даже целую джонку с мачтой, реями и снастями, устроенную из живых, цветущих ветвей одной и той же сосны. Но не эта виртуозная сторона садовничьего искусства привлекает к себе главное внимание посетителя, а общая картинность и несколько элегическая поэтичность всего этого укромного местечка. Тут прелесть как хорошо, и лучшей дачи невозможно бы и придумать.
   Как бы в pendant к ней, на восточной окраине города, между холмами Хигаси-ямы, находится подобный же, но только двухэтажный павильон, тоже с птицей Фоо на макушке, известный под именем Гин-какуджи, то есть Серебряной Палаты. Он тоже выходит на красивое озерко, обставленное мшистыми глыбами дикого камня, и тоже окружен роскошным парком. Гин-какуджи был построен Йосимасом, восьмым сёогуном династии Асикага (1449--1472). Это был большой любитель изящных искусств, и когда, наконец, ему надоели и окружавшая его роскошь, и суета сует его блестящего двора, и самое управление государственными делами, он передал последние своим министрам и совету из нескольких высших даймио, а сам удалился в этот укромный уголок и стал вести полуотшельническую жизнь, наслаждаясь природой и чтением своих любимых поэтов. С этого времени династия Асикага стала клониться к падению. Пользуясь таким настроением Йосимаса, удельные князья один за другим стали провозглашать себя независимыми властителями, и один из честолюбцев покусился было даже на жизнь безобиднейшего из сёогунов.
   В северной стороне, за Камо-гавой, находится синтоская миа Ками-Камо, то есть Верхний Камо, названный так в отличие от Нижнего (Сима) Камо, расположенного среди рощ и фруктовых садов в северо-восточной части города, на стрелке образуемой слиянием двух рукавов Камо-гавы. Миа Ками-Камо стоит на вершине холма того же имени (Камо-яма), и в ней незримо обитает особый ками, божественный дух Камо, которому завещана от самой родоначальницы царствующей династии, пресветлейший и лучезарнейшей богини Тенсё (солнце), особая миссия -- непрестанно, из века в век, и днем и ночью бдеть над микадо, охраняя его драгоценную судьбу. Гора Камо, кроме того, знаменита еще и в летописях японской литературы. Возвышаясь над "Потоком Стрекоз" (северо-восточный приток Камо-гавы), она служила некогда дачей поэту Цжо-меи, который написал здесь свою "книгу хвалений" или од, между коими есть навеянные этим потоком и этою горой и им посвященные. Ижо-меи считается одним из лучших и возвышеннейших древних поэтов.

* * *

   Весь вечер мы посветили театрам, которые и здесь, по примеру Осаки, сосредоточены все в одной улице, называемой Театральною. Она освещается громадными фонарями разнообразных форм и цветов, подвешенными к перекинутым через улицу жердям. Театральные вывески, объявления и картины в том же роде как в Токио, а, пожалуй, как и у нас на масленичных балаганах. Обязанности театральной прислуги исполняют исключительно женщины, -- они тут и кассирши, и контролерши билетов, и капельдинерши, и буфетчицы, и разносчицы чая и угощений, -- это специальная особенность только киотских театров. Прежде всего мы посетили театр пантомим, где весь ход действия декламируется по книжке особым чтецом, помещающимся вверху, на хорах, а актеры только рот разевают да руками размахивают, изображая соответственные чтению движения и жесты. Затем перешли мы по соседству в театр фокусников и видели очень интересное представление с вертящимися волчками и летающими бабочками. Японские фокусники обладают искусством пускать волчки таким образом, что сила их необычайно быстрого вращательного движения не прекращается очень долго, и в течение этого времени с ними проделываются разные замысловатые штуки. Так, один фокусник вертикально устанавливает у себя на носу небольшую палочку и кладет на нее другую горизонтально, удерживая их в равновесии; затем он подводит под вертящиеся волчки две карточки, на которых и переносит их на концы горизонтальной палочки, где они продолжают вертеться как ни в чем не бывало. Но это еще не так мудрено, а вот заставить волчок восходить вверх по наклонно протянутому шнуру или по лезвию подставленной ему сабли и затем пустить его вертеться, не утопая на поверхности воды в налитом доверху стакане, -- это, признаюсь, такой фокус, объяснить который я не берусь, хотя все мы видели его своими глазами. При этом вода в пустой и самый обыкновенный стеклянный стакан наливалась при нас же, и никакого обмана тут не было. Мы видели, как вертящийся волчок с помощью все той же подводимой под него карты был переносим на ней на края стакана, как после этого карта осторожно вынималась из-под волчка, и он продолжал на воде свое безостановочное движение. Не менее любопытен опыт глотания сабель. Жонглер берет отточенную как бритва японскую саблю, предоставив предварительно всем желающим убедиться самолично как в ее остроте, так и в том, что в ней не заключается ничего особенного; затем он запрокидывает голову и вонзает в себя через рот клинок до половины, вводя его в область пищевода. Каким образом ухитряется он при этом не поранить себе внутренности, я уже не понимаю. Но самый изящный из фокусов, это игра с бабочками. Фокусник на глазах у публики вырезывает ножницами из вдвое сложенной бумажки двух бабочек-махаонов, сгибает несколько их крылышки и кладет обеих на свой распущенный веер, затем, подбросив их на воздух, он начинает слегка помахивать веером мелкими и частыми майками, и бабочки вдруг становятся как бы живыми. Это доходит до полной иллюзии... Они вьются и трепещутся в воздухе, игриво преследуют и перегоняют одна другую как два влюбленные мотылька, соединяются вместе и вновь разлетаются, то взовьются высоко вверх, то спустятся на веер, садятся на плечо, на подставленную ладонь жонглера и сползают, как бы отдыхая, по его указательному пальцу, то снова вспорхнут и перелетят на горшок с живыми розами, реют над ними, присаживаются на лепестки и, наконец, виясь и кружась, совсем улетают со сцены. Это необыкновенно грациозный и красивый фокус, который вполне вознаградил нас за неприятное впечатление, оставленное зрелищем глотания сабли. От фокусников провели нас в комический театр бытовых сцен и комедий, где мы нашли игру вполне реальную, естественную и веселую; музыка играла только в антрактах или в тех местах, где действо происходит без речей, но реплики актеров не сопровождались ею. За ложу мы заплатили 47 центов, а в других театрах брали с нас только за вход по одному центу с человека. Это уже просто баснословная дешевизна, и потому не мудрено, что здешние театры вечно битком набиты, и представления продолжаются в них чуть не целые сутки. Вообще театры, рестораны, все увеселительные места остаются здесь открытыми всю ночь, до рассвета.
  

Киото и озеро Бива

Кипри-госе, древнейший дворец японских императоров. -- Его местоположение и три ограды. -- Хино-гомон или "Врата Солнца" и прочие ворота. -- "Почетный двор". -- Сери-готен, тронная зала. -- Хранилище государственных реликвий. -- Когосхо, приемная аудиенц-зала для удельных князей. -- Ога-кумоншио, личный кабинет и библиотека микадо. -- Ее литературные сокровища. -- Цуне-готен, половина микадессы. -- "Академия Щеточных Игр". -- Обстановка апартаментов микадессы. -- Нори-готен, купальный павильон микадессы. -- О-нива, главный дворцовый сад. -- Общий характер дворца и его обстановки. -- Бронзовая статуя Тори-каме. -- Киотские магазины шелковых изделий. -- Устойчивость японских мод -- Киотские парчи, крепы, атласы и прочие шелковые материи. -- Их цены. -- Кванкуба, постоянная выставка и базар киотских изделий. -- Особенности киотского творчества и вкуса в утих изделиях. -- Металлургическое дело и его секреты. -- Стремление к промышленной независимости. -- Образцы японской лирики. -- Одна из легенд о поэтессе Онанс Комач. -- Образцы народных песен. -- Поездка к озеру Бива. -- Путь от Киото до Отсу. -- Гора розовых азалий. -- Нечто об элементах японского языка по поводу станции "Баба". -- Городок Исиба. -- Гора и храм Иси-яма. -- Нагахаши или "Длинный мост". -- Чайные плантации. -- Город Оцу или Огатц и его местоположение. -- Вулкан Ибуки-яма, японский "Ад". -- Прежний и нынешний каботаж на озере. -- Культура шелковичных червей и ее барыши. -- Гора Гией-сан и монастырь Миидера. -- Озеро Бива и его легенда. -- Отвоевание земли для культуры от озера. -- Межевые знаки. -- Шоссе, мосты и оросительные каналы. -- Довольство жителей. -- Историческая сосна Кара-аки и ее легенда. -- Японское стихотворение о достопримечательностях Бивы. -- Отъезд в Кообе.

  
   23-го мая.
   Сегодня поднялись мы рано, потому что нам предстояло еще осмотреть дворец микадо, постоянную выставку (она же и базар) предметов местной промышленности, некоторые из наиболее известных магазинов шелковых и парчовых материй и, наконец, совершить поездку по железной дороге в глубь страны, к знаменитому озеру Бива.
   Кинри-госе -- так называется дворец микадо -- находится в северо-восточной части города и занимает весьма значительное пространство. Кинри значит "недоступное место", в некотором роде святая святых, и таковым оно остается и до сих пор не только для европейцев (не запасшихся особым разрешением), но и для японцев, не принадлежащих к числу высшего чиновничества и дворянства. Кинри-госе со своей внешней, соприкасающейся с городом стороны, не представляет ничего особенного. Это просто огромный параллелограмм, простирающийся в длину на 440 и в ширину на 200 саженей, обнесенный оградой, состоящей из тесанного каменного цоколя, на котором возведен несколько покатый деревянный забор, покрытый на всем своем протяжении узенькой двускатной кровелькой из аспидно-серой трубчатой черепицы. За первой или внешней оградой открывается, отступя в глубь двора, вторая, а за второю третья, и все они совершенно одинакового устройства. В первой из них проделаны семь открытых проездов и семь ворот, из коих шесть покрыты навесами, а седьмые -- обыкновенное тори; итого четырнадцать входов. Вторая ограда носит название "ограда девяти ворот", а третья -- "ограда шести ворот". В первой находятся жилища низших придворных чинов и дворцовых служителей; во второй -- жилища кунгайев или высших чинов придворной аристократии, ютящиеся под сенью громадных плакучих ив и похожие на яски токийских даймио, только значительно меньших размеров. Около них разведены садики со всеми японскими затеями. Самый дворец Го-ce или Го-одсио находится внутри "ограды шести ворот" и там же собственный или семейный сад микадо. Ворота последней ограды следуют в таком порядке: на восток выходят Солнечные и Садовые, на север -- Ворота Кизаки или жен микадо, на запад -- Кухонные и Чиновничьи и на юг -- Полуденные. Все они напоминают собой храмовые портики с массивными, прихотливо-изогнутыми навесами, украшенными фигурной резьбой и остатками позолоты; но ни лаку, ни живописи в них не допускается. Исключение в этом отношении составляли одни лишь Полуденные ворота, которые еще в конце IX века были разрисованы знаменитым живописцем и поэтом того времени Козе Канаоко, украсившим их картинами исторического содержания. Восточные ворота, Хино-гомон (собственно, ворота Солнца) -- считаются парадными. Фронтон их украшен под дугообразной аркой навеса изображением солнца, окруженного знаками китайского зодиака, где среди разных завитков, арабесок и вырезанных из дерева струистых облаков мы видим Мышь (Нэ), Быка (Уси), Тигра (Тора), Зайца (У), Дракона (Тате), Змею (Хеби), Лошадь (Мума), Козла (Осуно-мен-йоо), Обезьяну (Сару), Петуха (Ниватори), Пса (Ину) и Кабана (Ио).
   Итак, вот то "недоступное место", где некогда жил микадо скромнее любого своего удельного князя... Прошел целый ряд веков и поколений, но здесь ничто не изменилось, -- по крайней мере, нас уверяют, что все остается решительно на том же самом месте и в том же самом виде, как было в IX и X веках, и даже раньше. Отдельные части зданий, конечно, подновлялись, подгнившее дерево заменялось новым, чинились полы и крыши, освежалась порой окраска и штукатурка, но ни в характере, ни в плане, ни в рисунке зданий ни на йоту не было допущено отступления от первоначального образца. Даже циновки, устилающие полы, сохраняют те самые размеры и тот же узор, какие они имели в XII столетии. Итак, вступая под сень Хиногомона, мы смело можем перенестись на тысячу лет назад и вообразить себя в X веке нашей эры. Какая седая старина, какая почтенная древность!.. За "воротами Солнца" лежит большой "Почетный двор", окруженный крытой галереей, окрашенной в белый цвет с темно-красными каймами. В глубине двора, как раз против ворот, возвышается одинокое продолговатое здание под массивной широкополой кровлей. Пол его приподнят от земли фута на три и держится на бревенчатых брусках, упирающихся в гранитные плиты низкого (не более пяти вершков) фундамента. Две симметричные лесенки в пять ступеней ведут на наружную галерею этого здания, окаймленную легкими перилами. Между лесенками, несколько ближе к левой из них, растет в решетчатой оградке молодое деревцо, -- кажется, вишня, и проводники наши уверяют, будто оно "само выросло" в этом месте не будучи никем посажено. Верхняя половина передней стены затянута бумажными ширмами в деревянных рамах, а нижняя совершенно открыта, и только несколько экранов с обоих боков отчасти заграждают внутренность залы. Это Сери-готен, или тронная зала, где императоры принимали визиты сегунов и давали иногда аудиенции послам чужестранных держав. В старые годы сюда вводили на поклон голландских резидентов Децимской фактории и здесь же был в лоследний раз принят в марте 1866 года английский посол, сэр Генри Парке. С тех пор Сери-готен не видит более в своих стенах подобных приемов. В 1852 году он был реставрирован, а ныне завелось в нем даже и некоторое новшество, -- именно, на внутренней стене, как раз против входа повешены в овальных золоченых рамах с коронами портреты нынешнего микадо и его супруги, писанные европейской кистью. Император изображен в общегенеральском японском мундире, а микадесса -- в национально-придворном костюме. Что себе думает Ка-мо, великий дух-охранитель, глядя со своей священной горы на такое нарушение тысячелетних установлений!..
   Древний этикет Даири не допускал никакой бросающейся в глаза пышности во внешней обстановке жилища микадо, который всегда обязан подражать первобытной простоте своих высоких прародителей. Тем не менее, эта простота стоит очень дорого и в ней есть великая роскошь, только роскошь совершенно своеобразная. Так, например, колонны, балки, полы и перила сделаны из цельного дерева драгоценнейших сортов; на них нет ни красок, ни лаку, -- все оставлено в своем естественном виде, но на этих огромных кипарисовых и кедровых балках нет ни малейшего сучка. Извольте-ка отыскать дерево, которое удовлетворяло бы такому почти невозможному условию, и тогда вы поймете, чего стоит каждая подобная балка! Кроме того, роскошь выражается в изящной чеканной работе и отделке бронзовых скоб, болтов, гаек и наконечников, коими скрепляются разные древянные части этого здания. Тут же, поблизости, находится особое помещение, где хранились государственные реликвии, ныне перевезенные в Токио. Эти древнейшие знаки верховной власти состоят из металлического зеркала Изанами, прародительницы японской династии, меча героя Ямато, кедрового опахала, заменяющего скипетр, и древних знамен Цинму, похожих на бунчуки, с той разницей, что вместо конских хвостов на них развеваются пышные пучки длинных бумажных лент. Все эти реликвии уже более двух с половиной тысяч лет переходят от одного микадо к другому.
   Затем нас привели к Когосхо, приемную даймио, которая выходит во внутренний сад. Здесь давались специально аудиенции кунгайям и удельным князьям, периодически являвшимся на поклонение микадо. Зала Когосхо по мере удаления своего в глубину делает три уступа, каждый на одну ступень выше предыдущего. На первом, ближайшем к наружной площадке, помещались при парадных аудиенциях младшие чины двора, на втором -- князья второстепенного ранга, на третьем -- высшие даймио и кунгайи. Выше третьего уступа находится еще одно возвышение фута в три вроде концертной эстрады. Над ним из-за высоких боковых ширм, напоминающих кулисы, опущена во всю высоту комнаты широкая зеленая штора, собранная из длинных и тоненьких бамбуковых спиц. За этою-то шторой и помещался микадо во время аудиенции, и когда он усаживался на свое место, окутанный пышными тканями широчайших одежд, штора медленно поднималась до высоты его груди, но так, что лицо "Внука Солнца" все-таки оставалось невидимым для простых смертных; сам же он мог созерцать их, как через вуаль, из-за сквозящей шторы.
   После Когосхо нам было показано Ога-Кумоншио -- библиотека и кабинет микадо. В этой библиотеке по словам наших путеводителей собраны были истинные сокровища древнейшей письменности Китая и Японии, частью перевезенные ныне в императорскую библиотеку в Токио. Книгохранилище Ога-Кумоншио начало создаваться еще в VII веке. В особенности ценные вклады были сделаны в него императором-поэтом Танцитен-воо (39-й микадо, во второй половине VII столетия). Будучи сам замечательным писателем и стилистом, он старался очистить и облагородить свой национальный язык и с этой целью учредил академию и много школ, введя в них обязательное преподавание японской литературы и стилистики. За услуги, оказанные им в этом отношении, японские языковеды и критики поставили его во главе ста поэтов древнего Ямато {Так называется наречие провинции Ямато, почитающееся классическим языком старой Японии.}. Тенци-тен-воо обогатил свою библиотеку, сверх собственных сочинений, еще капитальнейшими произведениями его времени, каковы "Всеобщая Энциклопедия" по части наук, поэзии и технических знаний, составленная по китайским образцам, "Ниппон-Ки" или "Государственная Летопись", "Фу-Ту-Ки" -- статистическое, географическое и этнографическое описание всех провинций тогдашней Японии, "Коци-Ки" -- сочинение по части археологии страны, "Даири-Ки" -- книга обычаев и установлений императорского двора и, наконец, сборник китайских стихотворений, присланный Сыном Неба Внуку Солнца в 815 году, с особым посольством, во внимание к успехам Японии по части литературы и утонченности нравов. Рукописные свитки хранятся, каждый особо, в продолговатых ящиках из соснового дерева, с плотно прилаженными крышками. Каждый такой ящик перевязан шелковым шнурком с кисточками и снабжен надписью, обозначающей название сочинения и его нумер по каталогу. Сочинения же, изданные обыкновенными книжками и брошюрами, сохраняются в папковых футлярах, заменяющих им обложку.
   Затем нас провели на половину кизаки, то есть микадессы, называемую Цуне-готен. Она отделена от половины микадо стеной и выходит в прелестный сад, клумбы которого наполнены разнообразными и красивейшими цветами. Именно здесь процветала некогда знаменитая в своем роде "Академия Цветочных Игр", коей председательницей была сама кизаки, а членами -- остальные двенадцать жен императора и весь высший придворный штат императрицы. В известные дни члены собирались по особому приглашению в этом саду, куда приглашались также известные поэты, писатели, ученые, а равно и сановники императора. Подавалось роскошное угощение и председательница объявляла какую-нибудь тему для словесного турнира. Сначала шли темы отвлеченные, несколько серьезные, а затем легкие, веселые. Кто, например, расскажет наиболее забавный анекдот, кто придумает наиболее замысловатую загадку, шараду, остроумную шутку или напишет экспромтом стихотворение на лирическую тему. Стихи и шарады обыкновенно писались на распущенном веере, который нарочно для этой цели делался из гладко отшлифованного кипарисового дерева, без лака. Затем художники украшали такие веера каким-нибудь легким акварельным рисунком, вроде сливовой ветви, плюща, бабочки и тому подобного, после чего они поступали в академический архив или музей. Вместе с литературными турнирами происходили тут и музыкальные состязания придворные дам и кавалеров. Кроме того, при дворе состояли струнная капелла, балетная и драматическая труппы, цирк бойцов, гимнастов и жонглеров и, наконец, особым родом потехи были еще петушьи бои, -- один из древнейших и любимейших спортов Японии.
   Обстановка на половине кизаки роскошна. Там повсюду царит мягкий полусвет: нога неслышно ступает по нежнейшим мягким циновкам; парчевые и шелковые драпировки с вышитыми на них цветами, драконами и райскими птицами, местами спускаются с потолка над дверным проходом или альковом; кое-где видны фарфоровые вазы, какая-нибудь лаковая этажерка, поставец или низенький столик, но все это в очень умеренном количестве как бы нарочно для того, чтобы взгляд посетителя, не рассеиваясь по сторонам, мог сосредоточиться исключительно на одной или двух, наиболее достойных внимания изящных вещицах. Говорят, что несколько лет назад вся прежняя обстановка Цунеготена была перевезена отсюда в Токио, после чего апартаменты микадессы некоторое время представляли собою лишь голые стены; но затем, когда со стороны микадо последовало разрешение допускать в исключительных случаях некоторых европейцев к обозрению Кин-ри-госе, убранство Цунеготено было восстановлено, по возможности, в прежнем виде.
   Тут же, поблизости, находится Нориготен -- павильон, куда микадо обыкновенно приходил отдыхать после ванны. Это небольшое помещение выходит в прелестный садик и отличается своими нежными, мягкими циновками, таинственным полусветом, проникающим сюда из-за экранов и спущенных штор, и легкою, приятною прохладой, то есть всеми условиями японского комфорта для сладкого забытья и мечтательных грез. В нескольких шагах от Нориготена белеет среди цветов и зелени садика четырехугольное каменное здание ванны, облицованное снаружи блестящим цементом. Ванна приспособлена как для горячих, так и для прохладных купаний и замечательна особою системой вентиляции, устроенной внизу над самым фундаментом таким образом, чтобы ток свободного воздуха освежал во время летнего зноя все помещение, не делая сквозного ветра. У стен ванны протекает кристально чистый ручеек, вода которого, в случае надобности, наполняет ее резервуар.
   Отсюда провели нас в О-нива, или главный дворцовый сад. Он невелик, в сравнении не только с сегунскими парками в Токио, но и с некоторыми из частных токийских садов при дворцах бывших феодалов. С западной стороны О-нива примыкает к "ограде шести ворот", с восточной -- к жилым покоям микадо и микадессы, а с северной и южной сторон его заполняют рощи красивых деревьев, между которыми немало фруктовых. Вся средняя и притом главная часть сада занята озерком с прихотливо извилистыми берегами, где, по обыкновению, сгруппированы все особенности и вся прелесть японской садовой культуры в виде мшистых и ноздреватых камней, крошечного островка с маленькими сосенками и нескольких причудливых мостиков, из коих один извилистый, другой иссечен из мрамора, а третий резной деревянный. Озерко местами красиво подернулось плавучею растительностью, среди которой виднеются чашечки лотоса, кувшинок и водяных лилий. В сравнении с роскошью сегунских дворцов, все это очень скромно и содержится в довольно запущенном виде; но последнее отнюдь не вредит общему впечатлению: -- напротив, эта запущенность придает саду японских властителей несколько грустную, но очень поэтическую прелесть, в особенности когда вспомнишь, сколько веков тут прожито...
   Вообще, во всей обстановке дворца нет ничего яркого, поражающего, кричащего о своем великолепии. Скромность и простота -- вот самые характерные стороны жилища прежних "Внуков Солнца". Весь дворец состоит из некоторых отдельных построек или зал, которые можно было скорее назвать балаганами. Единственная роскошь их, как уже сказано, заключается в драгоценных сортах кедрового дерева без сучка и задоринки. Все эти постройки соединены между собою закрытыми галереями или коридорами и по архитектурной своей внешности, носят характер синтоских Миа, только без рогуль и вертенообразных вальков на гребне высоких нахлобученных кровель с широко и полого выступающими нижними краями. Между этими постройками и их соединительными коридорами находятся несколько внутренних дворов и двориков разной величины и, по большей части, квадратной формы, обрамленных открытыми галерейками и усеянных крупнозернистым гальковым песком, камешки которого, по месту их пристутствия в сем священном обиталище, как уверяют, почитаются верующими людьми за талисманы от зубной боли и иных болезней. В одном из дворов находится так называемая Торикаме, бронзовая статуя (вероятно курильница) более двух аршин высоты, изображающая птицу Фоо смысле эмблемы вечного счастья. Хотя Торикаме не отличается тонкостью работы, но она замечательна как одно из древнейших произведений киотского искусства. На ней окончились все показанные нам достопримечательности Кинрогосе, и мы, распростясь с его интендантом, поехали в торговую часть города, взглянуть на магазины шелковых материй, которыми славится Киото.
   Магазины эти находятся в центральных кварталах их тут несколько, но все они не велики, особенно в сравнении с токийскими магазинами фирмы Мицсуйя. Нас подвезли к одному из них, на углу двух улиц. Раздвижные рамы и ставни обеих передних стен его были убраны и потому вся его внутренность, как на ладони, открылась перед нами еще с улицы. Это магазин совсем японский, так сказать, старосветский, без малейшей примеси какой бы то ни было европейщины в своей обстановке. Сам хозяин и все прикащики ходят в киримонах, а мальчишки-бойи {Английское bоу, в смысле нашего малый, молодец (относительно прислуги), вошедшее в употребление во всех языках крайнего Востока.} и совсем нагишом, по причине жаркого времени,-- одно только длинное полотенце (фундути), приличия ради, перетягивало их бедра. Вдоль обеих задних стен, от пола до потолка, тянулись клетки деревянных полок, наполненные свертками разных материй. Нас встретили очень любезно и пригласили садиться, то есть опуститься на пол, покрытый безукоризненно чистыми циновками. Тотчас же явились неизбежный табакобон с кизеру {Прибор для курения с крошечными металлическими трубочками.} и угощение чаем, причем сам хозяин, опустившись перед нами, для большего удобства, на колени, любезно заявил через переводчика, что он весь к нашим услугам и благодарит за честь, оказанную его магазину. Вслед затем, по мановению его бровей, двое расторопных бапто (прикащики) быстро наложили вокруг его целую груду матерчатых свертков с разных полок, чтобы дать нам понятие об обширном и разнообразном выборе своих товаров. Каждый сверток был тщательно обернут сперва тонким клякспапиром, а затем, снаружи, непромокаемою бумагой в роде пергамента. Столы и прилавки здесь еще не привились и потому торговцы раскладывают и развертывают товар перед покупателем прямо на полу. Делом этим занялись двое бапто, а сам акиндо (купец, хозяин) только нахваливал и объяснял достоинства своих товаров, но все это очень умеренно, с чувством такта и собственного достоинства. Когда он замечал, что нам понравилась та или другая вещь, это доставляло ему видимое удовольствие и на лице его отражалось чувство удовлетворения.
   Здесь продаются только японские материи и притом исключив тельно киотского производства. Киото издавна славится своими шелковыми изделиями, между которыми парчовые камки (сая), бархаты (биродо) и крепы (ро) занимают первое место. Говорят, будто прежнее время шелкоткацким и вышивальным делом не брезговали даже высшие придворные чины и представители самой родовитой киотской аристократии. Одни занимались им из любви к искусству, другие -- по нужде, так как скромное содержание из ограниченных средств микадо не восполняло их семейных потребностей, и вот их-то вкусу и аристократической деятельности многие материи обязаны своим рисункам и подбором красок. Мода в Японии несравненно более устойчива, чем в Европе, а потому та или другая особенность какой-либо материи, или ее изящный узор, пришедшийся по вкусу потребителям, надолго переживают своего изобретателя, передаваясь в семьях ткачей из поколения в поколение. Из этого, однако, вовсе еще не следует, чтобы Япония довольствовалась исключительно старыми образцами, -- нет, изобретательность и вкусы ее ткачей не ослабевают, но эта изобретательность не вытесняет с рынка и материй, сотканных по старинным рисункам, если эти последние действительно хороши и изящны. Благодаря устойчивости моды, здесь нередко богатые парадные киримоны последовательно переходят по наследству от бабушек ко внучкам и правнучкам, и эти правнучки щеголяют в них по большим праздникам совершенно так же, как некогда щеголяли их прабабушки, давно уже покоящиеся на семейном кладбище.
   Производство тут исключительно ручное; станок самого простейшего устройства; но тем-то и замечательны эти изделия, что вся чистота и тонкость их выделки достигаются при помощи самых простых, самых бедных средств и почти первобытных приспособлений. В каждом куске такой материи вы видите творческую руку, чувствуете, так сказать, душу ее производителя, то есть именно то, чего, при всей роскоши, материальном богатстве, технических средств, так часто не хватает европейскому машинному производству, -- потому что оно машинное.
   Японския парчи составляют совершенно самостоятельную отрасль ткацкого производства; они не похожи ни на индийские, ни на русские изделия этого рода. Узор их менее шаблонен, иногда менее симметричен и правилен, чем наш и индийский,-- мастер тут предоставляет более простора своей богатой, а иногда и очень сложной фантазии. Здесь мы нашли один сорт парчи, подобный которому видели до сего раза только в двух случаях: на столовой скатерти в полуевропейской приемной токийского императорского дворца и на парадной попоне верховой лошади микадо; но в точности описать ее роскошный и затейливый узор, с какими-то сложными кругами, травами и зигзагами, решительно нет возможности: это какое-то неуловимое, но очень приятное для глаза сочетание золота, серебра, пурпура, кобальта, фиолета и зелени в самых разнообразных оттенках и переливах. Второй сорт парчи представляет сочетание ткацкого искусства с вышивальным. Тут отчасти вытканы, а отчасти вышиты цветными шелками довольно крупные изображения священных драконов, летящих голубей, охорашивающихся петухов и фазанов, гривохвостых черепах, морских медуз или рыб, разных цветов, ветвей сосновых или сливовых и т. п. В рисунках этого рода шаблонная симметрия почти всегда отсутствует; мастер заботится тут лишь об общем художественном впечатлении своего рисунка и в особенности о тщательном выполнении отдельных предметных или животных изображений, которые могут и не повторяться в одном и том же куске материи, а ежели и повторяются, то почти всегда как-нибудь иначе, в другом положении, представляя собою те или другие варианты первоначального мотива, но никак не точное его воспроизведение. Такие материи, к числу которых относятся и некоторые сорта крепов, употребляются преимущественно на театральные костюмы для героических или фантастических пьес, и на парадные киримоны для самых шикарных куртизанок. Третьи сорта отчасти напоминают наш старинный одноцветный штофф, где узор выделяется лоснящимися контурами на матовом фюне, или наоборот. Такими узорами обыкновенно служат различные сочетания кружков, параллелотопов, ромбов, треугольников, квадратиков, или трав и цветов с разными фантастическими завитками, или же наконец подобия водяных струй и облаков. В этих сортах преобладают темные колера: черный, индиго, сепиа и т. и., и вот, по такому-то фону разбросаны кое-где, но при соблюдении известной правильности и соразмерности, особые небольшие узоры, затканные серебром или золотом. Такие сорта полупарчевых материй особенно облюбили проживающие в Японии европейцы, употребляя их для обивки мягкой мебели в своих парадных гостиных, и действительно, лучшего употребления для подобных тканей нельзя было и придумать. Иногда золотая или серебряная бить, в разреженную перемежку с шелковыми прядками, проходит сплошь через весь кусок материи, как ея фон, или же в составе мелкого узора, и это уже низший сорт золототканных материй, употребляемый преимущественно на обтяжку домашних ширм и экранов, на оклейку книжных переплетов, футляров, бордюров на образах и картинах в свитках и т. и.
   Перехожу ко креповым тканям (crêpe de Japon). На мой взгляд, японские крепы, по добротности и мастерству выделки, не уступают китайским, хотя иные знатоки и считают их -- не знаю почему -- ниже последних. По виду, те и другие одинаковы и выделываются одинаковым же способом. Здесь они бывают двух сортов: набойчатые и ординарные. На первых, прежде окраски фона, набиваются какие-либо рисунки или узоры, тем же способом как и на ситцах, и к этим рисункам, местами, прибавляется, иногда вышивка шелками или золотою битью, в особенности если это будут цветы, или птички, или яркие бабочки; вторые же не имеют рисунка и всегда получают однотонную окраску, в которой преобладают светлые цвета, от самых ярких, до самых бледных и притом необыкновенно нежного тона. Креп этого последнего сорта вывозится и в Европу, где, впрочем, он известен в продаже под именем китайского (crêpe de Chine).
   Наконец, нам были показаны японский атлас (шюу и нумэ) и несколько сортов материй в роде европейского файя, рипса и фуляра. Тут окраска уже самая разнообразная, начиная от самых темных и кончая самыми светлыми цветами. Впрочем, преобладающими являются средние тона. На некоторых из материй этих сортов есть и рисунки, как набивные, так и затканные; сюжетами их обыкновенно служат японские человечки, жучки, бабочки, летящие гуси и т. п. Цены вообще очень умеренны: от 8-ми до 20-ти иен за кусок около 15-ти аршин. Материи, затканные золотом ценятся дороже, а именно от 20-ти до 60-ти иен; парчи же, сравнительно, очень ценны: есть куски до 200 иен и более; но принимая во внимание роскошь и замечательную искусность выделки высших сортов этого рода, нельзя не сказать, что даже и такие цены не особенно высоки,-- они только соответственны затраченному труду и материалу.
   После шелковых магазинов, посетили мы Кванкуба -- постоянную выставку специально киотских изделий, которая в то же время служит и базаром, где все эти articles de Kyoto покупаются по цене самой сходной. Вход бесплатный. Кванкуба находится среди прекрасного городского сада, полного разных лавочек и яток, мелких ресторанчиков и чайных домов, беспритязательно ютящихся под сенью роскошно разросшихся японских кленов, гигантских криптомерий, камфарных, перечных и иных старорослых деревьев весьма значительной высоты и почтенного объема. С утра уже народу здесь пропасть; повсюду самое оживленное и веселое движение. Много красивых женщин, еще более прелестных детей. Все это снует по выставке и по аллеям сада, закусывает, пьет чай и с детски простодушным удовольствием любопытно рассматривает выставленные предметы, или толпится пред ходячими диорамами, фокусниками и рассказчиками народных сказок.
   Выставка сгруппирована по отделам и помещается в нескольких деревянных бараках, соединенных проходными коридорами и галереями с главным павильоном. Я уже описывал подобные учреждения, говоря о Кванкуба в Тоокио и Киосинкване в Кообе; поэтому нет надобности повторять знакомое. Скажу только, что киотская выставка отличается преимущественно изящными изделиями, имеющими для Японии то же значение, как знаменитые articles de Paris для Европы. Превосходные cloisonnées (особенно черной эмали) на меди и фарфоре, дивные сальвокаты и вообще лаковые вещицы, всевозможные веера и зонтики, мозаика и точеные из кости фигурки, фарфоровые блюда и вазы, оксидированная бронза с инкрустациями, искусственные цветы, куклы и тысячи иных подобного рода безделушек и солидных objets de luxe,-- все это заставляет посетителя жадно разбегаться глазами во все стороны и все это выразительно носит на себе печать киотского вкуса и киотской традиции, по которым сразу узнаёшь произведение древней столицы в числе однородных с ним изделий, вышедших из мастерских иных городов и провинций. Я не скажу, чтобы они были лучше или хуже других изделий, хотя бы тоокийских, но на них лежит яркая печать своеобразности. Так, например, в живописи здесь преобладает миниатюра, и это потому, что она была в большой моде при киотском дворе и всегда пользовалась особым поощрением со стороны императоров. На самом доступном по цене кипарисовом или пальмовом веере вы можете иногда любоваться здесь необыкновенно отчетливо исполненным рисунком, где, на пространстве каких-нибудь двух квадратных вершков, сгруппировано около сотни человеческих фигурок в полтора сантиметра величины, из коих каждая имеет свой характер и даже свое выражение лица. Киото издревне славится своими миниатюристами, работы которых, по замечанию Эме Эмбера, очень часто напоминают церковные служебники средних веков; в них такое же употребление пергамента или веленевой бумаги, то же изобилие позолоты по краям и та же роскошь красок. Изумительная миниатюрность и отчетливость работы проявляется и в мелких рельефно-чеканных изделиях из стали, бронзы, серебра и иных металлических сплавов и инкрустаций, какими украшаются запонки, черенки ножей, рукоятки и наконечники сабель и небольшие деревянные шкафчики, так называемые secrétaires. О киотской традиции в искусстве я довольно подробно говорил уже раньше {Гл. XXIX, "Нагойе".}; остается разве отметить стремление к символизму, которое составляет одну из особенностей киотского творчества вообще. Так, зеленые сосновые ветви служат условным выражением неувядаемой красоты, ветвь цветущей сливы -- соответствует радостям весенней любви, дракон Дежа -- эмблема могущества, гривохвостая черепаха Мооки -- долговечности, священный журавль О-тсури -- бессмертия, птица Фоо -- вечного счастия и так далее. Подобные изображения и встречаются чаще всего на всевозможных киотских изделиях. Кроме того, следует еще отметить, что в деревянных и лаковых изделиях киотские мастера, по традиции, избегают резких контуров и остроугольных форм, стараясь всегда их срезывать или округлять. Мне кажется, что во всех этих особенностях, за исключением последней, сказывается традиционное влияние Китая, от которого древний Ниппон воспринял первые плоды своей "заморской" цивилизации; что же до стремления к округленности углов и конечностей, то тут, вероятнее всего, является не менее древнее влияние Кореи. На эту мысль меня наводит то обстоятельство, что на домашней утвари корейцев, на их постройках, плетнях и вообще на всех изделиях -- насколько я успел познакомиться с ними в корейских поселениях нашего Южно-Уссурийского края -- замечается то же самое избегание не только остроугольных форм, но даже прямых углов и стремление всегда как можно более сгладить и округлить их.
   Следует еще сказать несколько слов о киотских инкрустированных бронзах. Эти металлические инкрустации отличаются совершенно оригинальными цветами, эффект которых необычайно усиливается на темном оксидированном фоне. Тут все дело в уменьи мастеров составлять различные сплавы, посредством прибавки к металлу большего или меньшого количества другого приплава. Так, например, сплав в известной пропорции меди и антимония получает превосходный фиолетовый цвет; затем специально японский металл шаку-до, весьма искусно приготовленный из меди, серебра, золота, свинца, железа и мышьяка имеет розово-пурпурный оттенок, а другой металл шибу-еши, при общем его серебристо-сером оттенке, отсвечивает всеми цветами радуги. Кажется, можно смело сказать, что японские бронзовые мастера -- единственные в свете знатоки оттенков металлов в металлических сплавах при различной толщине последних. Они этим пользуются для вкрапления в сосуды и вазы инкрустаций и для приготовления очень редких и красивых рисунков на металлических зеркалах, где каждый цветок и листик, или каждая часть костюма изображенного лица отливает тем или другим оттенком, смотря по тому, какой металл и какой толщины был употреблен на изображение.
   При осмотре киотской выставки, у меня утвердилось убеждение, первые проблески которого зародились во мне еще во время прогулок по токийской Кванкуба, -- это именно то, что японцы и в деле промышленного производства, как в деле военной, морской и медицинской техники, стремятся усвоить себе от европейских учителей только их основания и приемы, дабы затем сказать им "farewell" {Farewell (англ.) -- до свидания, прощайте.} и, давши полный "Abschиd" {Abschied (нем.) -- здесь: отставка.} с приличным вознаграждением за труды, идти в дальнейшей практике уже собственными силами, вполне самостоятельно и не только независимо от европейцев, но даже в некоторый подрыв их знаниям, производительности и сбыту. Япония стремится отпускать в Европу и Америку своих произведений как можно больше, а брать от этих стран как можно меньше, и это вполне похвально. Привыкнув находить в своей стране все предметы, необходимые для собственного потребления, японцы спрашивают у иностранных производителей только то, чего нельзя найти у себя дома; теперь же, не только в местах, открытых для иностранной торговли, но и внутри страны, как слышно, заведены и уже действуют бумаго- и шерсте-прядильные мануфактуры на европейский лад, с паровыми машинами, ситцевые и суконные фабрики, образцы произведений коих уже находятся в постоянных столичных и провинциальных выставках. Мы видели в киотской Кванкуба несгораемые шкафы, стенные и карманные часы, стеариновые свечи, мыло, духи, папиросы, сигары, стеклянные изделия и хрусталь, стальные и ножевые изделия, двустволки и револьверы, даже так называемые "шведские" безопасные спички, вышедшие непосредственно из местных мастерских и сработанные исключительно японскими руками. И японцы не только не скрывают, но напротив, с гордостью заявляют, что все это делается ими для того, чтобы освободить свое отечество от коммерческого гнета Англии и вообще сделаться независимыми в торговом, как и во всех других отношениях, от Европы. Дай Бог! Не могу не пожелать им от всей души полного успеха в этом направлении, как не могу не желать его и для России... Недаром японцы говорят, что "будущность народа заключается в нем самом, как орел в скорлупе своего-де яйца". Мысль верная и красиво выраженная.
   На выставке я приобрел несколько фарфоровых и костяных фигурок для своей коллекции ницков, да несколько деревянных вееров и женских зонтиков, разрисованных акварелью по шелковой материи, для подарка петербургским родным и знакомым, а также купил мимоходом маленький сборник стихотворений, из которых привожу некоторые на выдержку, в подлиннике, транскиптируя его русскими буквами и сопровождая подстрочным переводом, чтобы дать читателю некоторое понятие о японской поэзии. Чаще всего небольшие японские стихотворения носят характер или пословицы, или каламбура, заключающегося в игре слов и понятий, вследствие чего многие из них почти не поддаются переводу, или же утрачивают в нем весь свой букет, так как главное достоинство их состоит в строго определенном количестве слогов и в блеске щегольской отделки изящного языка. Тем не менее, сделаем маленькую попытку. Вот, например, стихотворение поэта Кино-Цураюки, принадлежащего блестящему периоду древней литературы:
  
   Хито ва изо
   Кокоромо ширазу
   Хонозо мукашино
   Кани нивой керу.
  
   Это значит: "Когда, после долгого отсутствия, ты посетишь место своей родины, ты ощутишь там тот же самый запах цветов, который был знаком тебе еще в детстве, -- лишь сердца земляков твоих не изменятся".
   Должен заметить, что перевод мой не совсем буквален; но это потому, что для надлежащей передачи и пояснения сжатых выражений подлинника, русский язык требует гораздо большего количества слов.
   Следующее стихотворение принадлежит знаменитой поэтессе Ононо-Комач, фрейлине киотского двора, о которой я уже упоминал однажды {Гл. XXVIII, "Среди высокопоставленных".}. Вот оно:
  
   Хана но иро ва
   Уцурии ни кери на
   Итазура ни
   Вагами йо ни хуру
   Нагаме сеси мани!
  
   "Если ужь и цветы изменяются в продолжении своего цветения, то что же удивляться на себя и мне, любующейся ими!"
   Следует заметить, что японские стихотворцы в своих произведениях чаще всего говорят о цветах, луне и снеге. Имя Ононо-Комач и до сих пор служит синонимом женской красоты и даровитости. Не смотря однако на свою необыкновенную красоту, она всю жизнь осталась девственницей. Существует легенда, будто один молодой повеса, даймио, влюбившийся в нее до безумия, долго добивался ее взаимности. Не веря его любви и считая ее в данном случае, не более как настойчивым побуждением фатовского тщеславия, Ононо-Комач сказала ему наконец, что согласна отдать свое сердце, если только он докажет постоянство и серьезность своего чувства на каком-нибудь испытании, которое представило бы значительные неудобства и затруднения для молодого человека, изнеженного воспитанием и образом жизни. В надежде, что не выдержав заданного искуса, даймио оставит свои домогательства, она назначила ему являться под ее окно в продолжение ста ночей сряду, оставаясь каждый раз на этом посту до рассвета. Даймио принял ее вызов, но так как время клонилось к зиме, то суровая красавица была уверена, что он не выдержит и одной ночи. Случилось однако же иначе. Девяносто восемь ночей отстоял молодой человек неотступно на указанном ему месте, и Ононо-Комач начала наконец убеждаться, что он действительно ее любит. На девяносто девятую ночь установился сильный мороз, сопровождавшийся жестокою вьюгой. Тем не менее, влюбленный даймио явился в урочное время на свой пост и в течение нескольких часов стоически переносил непогоду. Девушка наконец над ним сжалилась и чувствуя, что собственное ее сердце уже побеждено любовью, решилась прекратить в эту же ночь суровое испытание. Было за полночь, когда она отодвинула ставню своего окна и нежно позвала к себе будущего мужа. Тот не отвечал ни слова. Она повторила свой призыв, говоря, что довольно уже терпеть и ждать, что теперь она верит его любви и сама его любит и зовет согреться в своих объятиях. Опять никакого ответа,-- верный своему слову даймио сидит неподвижно, подперев голову руками. Думая, что он заснул, она поспешно зажгла фонарь и вышла к нему на двор, чтобы разбудить и обрадовать его счастливым концом испытания. Она зовет его, она дотрогивается до его плеча, толкает его,-- даймио падает навзничь. Девушка подносит фонарь к его лицу и с ужасом убеждается, что перед нею труп. Бедняга замерз от сильной стужи. Это так подействовало на Ононо-Комач, что она решилась никому не принадлежать более в своей жизни, а вскоре за тем целый ряд интриг и клевет заставил ее удалиться навсегда из придворной сферы.
   Вот три образчика народных песен:
  
   Иро ке наи тоте
   Куни сену моно йо,
   Мияре бара ни мо
   Ханара саку.
  
   "Не унывай, что не встречаешь пока сочувствия в любимом человеке; взгляни, на стебле, полном шипов, все же разцветают розы".
  
   Кои сезуба Тама но саказуки
   Сокото Наку
   Моно но аварева
   Йомо сираджи.
  
   "Не будь любви, не видели бы мы дна взаимной наши, полной сладкой отравы".
  
   Оки но тайсен
   Икари де томеро,
   Томете томарану
   Кои но мичи.
  
   "И среди буйных волн можно остановить корабль, бросив якорь;-- нет средств остановить течение страстной любви".

* * *

   После легкого завтрака в нашей гостинице "Мару-Яма", мы поспешили на железную дорогу, чтобы отправиться в город Оцу, расположенный внутри страны, в самом сердце Ниппона, на берегу классического японского озера Бивы, которое неоднократно было воспеваемо и лирическими, и эпическими поэтами, как за красоту своего местоположения, так и потому, что берега и окрестности его полны великих исторических воспоминаний.
   От Киото до Оцу около восьми английских миль, и на этом небольшом расстоянии железнодорожный поезд делает пять промежуточных остановок. Первая станция -- Инари, в киотском предместьи того же имени, где находится храм, посвященный гению-покровителю рисоводства, о котором упомянуто выше. Вторая станция -- Амасина, большое местечко, лежащее почти на перевале той горной цепи, что отделяет киотскую долину от котловины озера Бивы. На пути между Ямасиной и третьей станцией Отоми, влево от дороги, среди чрезвычайно живописной местности, приютилась под горою прелестная деревенька Обра. Весь склон горы над нею, сверху до низу, как бы покрыт всплошную одним ковром розового цвета.-- Это все кусты дикой азалии, которая в настоящее время цветет, и цветов на ней такое множество, что кроме их на всем скате положительно ничего не видно,-- ни сучьев, ни зелени. Подобной прелести я нигде еще не встречал в своей жизни. Отходя от Отоми, поезд сейчас же вступает в длинный туннель, по которому мчится ровно три минуты, и затем, мгновенно вылетая из полного мрака на яркий свет чудесного солнечного дня, вы сразу поражены внезапно раскрывшимся широким и красивым видом на озеро Бива, окаймленное со всех сторон холмами, из коих дальнейшие по ту сторону водного бассейна, почти сливаясь со светло-голубым горизонтом, являют собою силуэты отдельно стоящих конусов, точно бы маленькие Фузи-ямы. Тут следуют еще две промежуточные станции, -- Баба и Исиба. По созвучию первого имени с русским словом, я пожелал узнать, что значит по-японски баба?-- Оказалось то же что и по-русски: баба значит старуха. Когда я выразил некоторое удивление такому странному совпадению не только звуков, но и смысла этих слов, то наш переводчик заметил на это, что в японском языке, не смотря на всю его самобытность, встречаются слова, напоминающие то санскрито-европейские, то туранские корни. Меня это очень заинтересовало и я просил его припомнить хоть несколько таких слов, чтобы занести их в свою записную книжку. Он охотно согласился, и вот что мы с ним записали потом на обратном пути из Оду. Например, понятие "отец" по японски обозначается двояко: чини, в уменьшительном значении, как наше "тятя" или "папа" и отатс-сан, (сербское "отац") в смысле серьезном и особо-почтительном, как наше "родитель " причем приставка сан равнозначуща слову "господин". "Голова" (как член тела) по-японски -- итама, что по созвучию весьма близко к туранскому и нашему, заимствованному у татар, слову "атаман," в смысле "главный", "начальствующий". "Бог" по-японски дай (турано-китайское "тай," "тау" и ялтинское "dens"). "Чистый" -- ки-рина (германское "rein"). "Черный" -- курой (туранское "кара"). Союз "ибо" -- кара (французское "car"). "Милый", "любезный" -- корей (латинское "earns"). "Нет" -- пай и йе (германское "nein" и турецкое "йок"). "Бить" -- буцу, "бей!" -- бутс! (латинское batuere", румынское "а bate", русское "бац!" и "батог", туранский "батырь", в смысле "боец", "герой"). "Полночь" -- йо-нока (латинское "nox", греческое "nicta"). "Сердце" -- кокоро (латинское "cor", французское "coeur"). "Болезнь" -- ямаи (туранское "яман"). "Идти", "ходить" -- идеру. "Закон", "право" -- гатто (турецкое "гатти"). "Имя" -- намае (латинское "nomen", германское "Name"). "Мыло" -- сабон (туранское "сабын", турецкое "сапун", латинское "sapo", французское "savon") и т. д., и т. д. Подобных корнесходных слов можно бы, подумав, набрать гораздо больше, но я записал только те, которые тут же пришли нашему переводчику на память. Что же доказывает это корневое сходство?-- Мне кажется, что оно подтверждает догадку Эме Эмбера, который полагает, что по самому очертанию своих берегов, Япония, еще до появления ее первого исторического императора Санно (Цинму), который вторгнулся в нее с войском извне, с архипелага Лиу-Киу, должна была служить театром разных вторжений еще с древнейших времен; что Айны, составлявшие первоначальное ядро населения Ниппона, в эпоху завоеваний Санно были уже покорены или отчасти вытеснены предводителями предшествовавших нашествий, которые, в свой черед, должны были испытать закон последнего нашествия, имевшего перед ними все преимущества высшего образования, и что из этих различных элементов, вероятно, и образовался национальный характер Японцев. Эмбер склонен думать, что японская цивилизация является, таким образом, результатом не одних переселений, а скорее следствием слияния туземного элемента с иностранными, причем смешение рас произошло без поглощения природных особенностей, подобно тому как у островитян крайнего Запада, обитателей Британских островов, слияние дало новый тип, совершенно оригинальный. К этому мнению можно добавить, что, по свидетельству японских летописей, в эпоху вторжения Санно, население Японии состояло из крепостных рабов и господствующего класса самураев. Если разложить это последнее слово на его составные части -- саму или сама т, е. господин, повелитель, и райя или радоюа -- благорожденный, то его санскритское происхождение обнаруживается совершенно ясно, и мне кажется, что ближайшее знакомство европейских ученых исследователей с японским языком со временем вполне подтвердит остроумную догадку а priori Эме Эмбера.
   Городок Исиба находится совсем в стороне, вправо от пряного нашего пути, и, чтобы зайти туда, поезд передвигается на другой путь и следует до станции Исиба задним ходом. Городок этот расположен близ верховья вытекающей из озера реки Йоды, которая однако здесь называется еще Сета-гавой, а затем, вступая в пределы округа Уджи, принимает название Уджи-гавы, и лишь по выходе из сего округа получает свое главное имя Йода-гавы, что значит Ленивая река. Городок замечателен не сам по себе, а тем, что близь него, на горе Иси (Исияма -- Каменная или Гранитная гора) находится храм того же имени, посвященный богине Кваннон, построение которого относится к глубокой древности. У подножия горы пролетает Токаидо, знаменитая государственная дорога, которая пе2эеходнт через реку Сета по длинному мосту, или, вернее сказать, по двум его половинам, так как, в самой середине, мост разделяется на две части маленьким островком Иси-сима, лежащим почти в самом истоке Сета-гавы. Этот мост, называемый "Длиннымu (Нагахащи или Нага-баси), составляет одну из достопримечательностей озера Бивы.
   От Исиба до Оцу, щэедельной нашей станции, считается пять миль. Поезд все время идет в виду озера, мимо цепи домиков полусельскаго, полугородского характера, которые иногда то скучатся вместе, в тесную группу, то раздадутся в стороны, открывая между собою правильные квадраты и параллелограмы чайных плантаций. Уход за кустиками чайного деревца в здешних местах тщателен, можно сказать, до скрупулезности; грядки вытянуты в струнку, заботливо разделаны, уравнены, выполоты, в меру орошены, и каждый кустик непременно подстрижен в форме грибка, либо шарика. Местные чайные плантации считаются лучшими в Японии; городок Уджи в особенности славится ими, как первоклассными во всех отношениях. В государственной летописи Великого Ниппона говорится, что первый опыт разведения чайного деревца, вывезенного из Китая, был сделан именно здесь, на берегу озера Виво; опыт удался, и с тех пор слава местных плантаций упрочилась на столько, что пальма первенства остается за ними и до наших дней. А ведь с того времени протекло, по крайней мере, двенадцать столетий!...
   В настоящее время отпуск чая из Японии простирается ежегодно на сумму более 400,000 иен (слишком 22,000,000 франков) и главная масса его вывозится в Америку, где он особенно пришелся по вкусу потребителям.
   Наконец мы прибыли в Оду, иначе называемый Огоц, главный город провинции или губернии (кен) Сига (прежний кен Ооми). Собственно говоря, я неправильно называю его главным городом, потому что в данной провинции таковым считается оффициально Гобессио, где и помещается местный административный центр со всеми его учреждениями; но дело в том, что самое-то Гобессио есть не более как посад или предместье Огоца, прилегающее к нему с севера.
   Город Оцу не велик, но он широко и привольно раскинулся со своими предместьями, садами и чайными плантациями, частию по склону горы Гией-сан, частию по прибрежной низменности. По переписи 1873 года, в нем считается без малого 18,000 жителей. Панорамой ему с северной и западной стороны служат горы, отошедшие несколько вдаль и спускающиеся в котловину пологими скатами, которые мало-помалу переходят в низменную плоскость, образуя собою берега, далеко вдающиеся в озеро несколькими узкими и длинными мысами. С юга же и востока облегают город невысокие холмы, покрытые зарослями лавра, бамбука и клена, а за ними выглядывают вершины обнаженного хребта Сигаракидан, среди которого находится самая высокая из гор, окружающих Биву,-- вулкан Ибуки-яма (1,250 метров высоты), название которого значит "гора, извергающая желчь". Удивленный несколько таким необыкновенным названием, я попросил нашего переводчика объяснить, что оно собственно значит и почему именно желчь? Оказалось, что Ибуки-яма -- это, в некотором роде, японский Ад, гнездилище всякого зла, мерзости и нечести. В древности вся Япония была-де убеждена, что в кратере Ибуки-ямы находится спуск в подземное царство огня и мрака, населенное демонами и "ползающимиu презренными и злыми духами. Говорят, что далее, вдоль восточного берега Бивы, хребет Сигаракидан подходит к самому озеру и спускается в его воды отвесными скалистыми мысами, из коих одни венчаются суровыми пиками, другие же образуют своды естественных арок, но разглядеть все эти особенности сквозь серебристо-голубоватую воздушную дымку не представляется никакой возможности, даже и с помощью бинокля.
   В прежние времена по озеру плавало множество каботажных судов, которые украшали его гладь своими белыми как чайки парусами; но с проникновением так называемых "лучей европейской цивилизации", какие-то местные предприниматели составили компанию на акциях, обзавелись тремя пароходишками и прибрали в свои руки весь каботаж самого большего озера Японии; с тех пор все прежние суда исчезли с его поверхности, и теперь даже рыбачьих челноков на ней почти незаметно. Озеро, покоящееся, как зеркало, под лучами солнца в широко раздвинутых берегах, просто поражает своею пустынностью, столь непривычною для глаза в Японии.
   На северном берегу Бивы, начиная с окрестностей Гобессио и далее, жители занимаются преимущественно разведением шелковичных червей и выделкой лаковых вещиц, сбываемых за границу через Осаку и Хиого. Весь, вывоз шелка (в виде коконов, сырца и, частию, тканей) из Японии в Европу и Америку простирается в настоящее время без малого до миллиона килограммов и из этого количества четвертая часть, как говорят, приходится на долю окрестностей Бивы. Так, например, в 1878 г. была вывезено 925,000 килограммов на сумму 22,046,600 франков; стало быт, из этого количества окрестности Бивы дали, приблизительно, 231,250 килограммов, представивших собою стоимость в 5,501,625 франков, которые составляют почти чистый доход жителей, принимая во внимание, что уход за шелковичным червем не требует почти никаких материальных издержек. Самый город Оцу, кроме чайных и шелковичных плантаций, составил себе известность еще и специальною выделкой так называемых сарабанов (особые японские счеты, в роде наших), которые если и не имеют сбыта за границу, за то пользуются широким распространием по всей Японии.
   На взгорьях Гией-сана, подле нескольких синтоских миа, раскинулся среди роскошнейшего древнего сада обширный монастырь Миидера, принадлежащий монахам буддийского братства Тендэ. Но чтобы добраться туда, надо с немалым трудом преодолеть несколько крутых каменных лестниц. Еще недавно это был один из самых богатых монастырей Японии, получавший около 22,000 иен (более 120,000 франков) годового дохода; но говорят, что правительство наложило руку на львиную долю оброчных статей Миидера, посредством выкупа оных, а равно и на большую часть монастырских зданий, приспособив последние под разные нужды своей администрации и сократив ради этого до трех сот человек число монашествующей братии. Возникновение Миидера бонзы относят к IX столетию нашей эры, основывая это показание на свидетельствах не только своей монастырской хроники, но и государственной летописи. В прежнее время там жило до трёх тысяч монахов, главное назначение коих состояло в том, чтобы денно и нощно читать молитвы в главном монастырском храме Кимон, бить в большой барабан и звонить в большой колокол, и все это ради отогнания от Киото, расположенного за горою Гиейсан, дурных веяний злых духов с вулкана Ибуки-ямы. В числе монастырских достопримечательностей они первым же делом и показывают этот огромный колокол, висящий на особо построенной для него высокой колокольне. Надписи, отлитые на нем, свидетельствуют, что он существует уже около шестнадцати столетий, Затем, рассказывают бонзы о том, как их предшественники монахи в XYI веке вели в этом самом монастыре упорнейшую войну с известным покровителем св. Франциска Ксавье, диктатором империи Ода-Нобунагой.
   Распростившись с бонзами, мы отправились в дженерикшах вдоль берегов озера, к знаменитой исторической сосне Барасаки.
   Легенда повествует, что озеро Бива образовалось в 285 году нашей эры, в течение всего одной ночи и притом в один и тот же час, как выросла из земли гора Фузи (знаменитый вулкан Фузи-яма). Оно лежит в обширной котловине. Кряж невысоких гор, отделяющийся на севере от цепи Сиро-яма, облегает озеро двумя ветвями, в южном и юго-западном направлении, а с востока, как уже сказано, котловина обрамляется цепью Сигаракидана, и таким образом вокруг Бивы как бы смыкается кольцо гор и возвышенностей, из коих самые дальние, на северо-востоке, имеют очертания отдельно стоящих конусов.
   Озеро носит название Бива по сходству его очертаний на плане с четырехструнною японскою гитарой, имеющей форму разрезанной пополам груши. Протяжение его в ширину около сорока восьми, а в длину свыше ста миль. Берега, сравнительно с другими местностями южного Ниппона, населены не густо, хотя, по свидетельству японских источников, они и усеяны "восемнадцатью сотнями деревень"; но это количество населенных мест, вероятно, надо относить не к самым берегам, а разве ко всему кену Сига, где, по переписи 1873 года, считается 738,211 жителей, и частию к другим округам, прилегающим к Биве с севера и востока. Поверхность озера лежит на сто метров ниже уровня моря, а наибольшая глубина его доходит местами до 85 метров. Озеро, между прочим, замечательно и тем, что ныне это, кажется, единственное место в мире, где еще водятся саламандры -- большие и довольно безобразные тупорылые ящерицы со склизкою кожей.
   По дороге к Карасаки, идущей почти все время вдоль Бивы, внимание наше привлекли к себе кучи намытой с озера дресвы, равно как и кучи озерных раковин, в в роде мидий, только вчетверо больше. В каждую из куч того и другого рода непременно была воткнута палочка с билетиком, где обозначено имя владельца кучи. Оказалось, что оба материала идут частию, в переработанном виде, на удобрение полей, а частию на образование самой почвы во вновь создаваемых земельных участках. Последнее обстоятельство меня заинтересовало в особенности и мне объяснили, что местные поселяне с каждым годом отвоевывают себе у озера все новые и новые участки на мелководных прибрежных местах. Для этого они выдвигают в озеро плотно сложенную цепь больших булыжных каменьев, ограждая ею со всех сторон, за исключением сухого берега, участок, намеченный к завоеванию. Камни кладутся, смотря по глубине, грядою в два и три ряда, как в ширину, так и в высоту, и таким образом получается род стенки, к наружной стороне которой постоянно наносит с озера ил, дресву, карчи, раковины, песок и т. п. Все эти озерные отбросы, плотно прибиваясь волнами к стенке, заполняют собою мало по малу все промежутки и скважины между камнями, так что, по прошествии известного времени, огражденный участок озерного дна совершенно изолируется от остального озера: вокруг него образовалось нечто в роде весьма прочной плотины. Тогда начинается самый процесс превращения его в способную к обработке почву. Во-первых, если условия местности позволяют, то проводится к ближайшему оросительному каналу выводная канавка для скорейшего сгона с участка оставшейся на нем воды; если же этого нельзя, то остается ждать удаления ее более медленным процессом естественного выпаривания под солнечными лучами. Ускоряется удаление воды еще и тем, что на отмежеванный участок каждый день сваливают и затем разравнивают на нем кучи дресвы, водорослей и прочих органических и неорганических отбросов, ежесуточно прибиваемых с озера к берегам.-- Для этого надо только хозяевам не лениться собирать их,-- и вот те-то кучи с билетиками, что мы видели, и служат складами такого материала для осушения и, в то же время, удобрения почвы. Но кроме этого материала, безвозмездно доставляемого самим озером, сюда же валится все, что попадется под руку из домашних и огородных отбросов: стебли бурьяна и других сорных растений, навоз, осенние сухие листья и сучья, зола, угли и сор, рыбьи башки и внутренности, равно как и вся дохлая рыба и моллюски, выбрасываемые озером. Дохлая собака, птица или крыса попадется,-- и ту сюда же. Из всего этого, в течении трех-четырех лет, образуется перегной, из которого жгучее солнце, помогая скорейшему разложению, в то же время вытягивает лишнюю влагу. Тогда, чтобы перемешать искусственный слой с лежащею под ним почвенною землею, приступают ко вскапыванью участка мотыгами, что соответствует нашему вспахиванию. Процесс мотыженья должен захватывать как можно более в глубь не только нанос, но и самую почву, и повторяется он от двух до трех раз в лето, после чего почва считается уже достаточно подготовленною для обработки ее под рисовое поле. Нам и показывали на пути подобные поля, из коих ранее отвоеванные для культуры лежат несколько выше последующих широкими, но низенькими уступами, что в данном случае зависит от известной покатости озерного дна и что всегда необходимо в видах наиболее удобного и правильного орошения, когда вода, после достаточного напоения верхнего участка, перегоняется на нижележащий и т. д.
   Здесь же заметили мы на некоторых межах высокие бамбуковые шесты с небольшими флагами красного цвета, или красного с белым и т. п. Нам объяснили, что это межевые знаки для передела земли, или для разграничения владений одной сельской общины от другой.
   Дорога все время идет по шоссе, которое хотя и узко, так что на нем только-только в состоянии разъехаться две дженерикши, но за то содержится великолепно, и катишься по нем без малейших толчков и колебаний, словно бы по паркету. Время от времени приходится переезжать плоские каменные мостики, переброшенные через оросительные канавы, -- и эта часть оказывается тоже в величайшем порядке, какому могла бы позавидовать любая страна Европы. Все канавы заботливо вычищены и обложены камнем и дерном, так что незамученная вода струится по ним с прозрачною чистотою горного потока. Чистота, аккуратность и даже изящество отделки -- это, как видно, отличительные качества всякой японской работы, будет ли то драгоценная лаковая вещица, или огородная грядка. На дороге прохожих встречается не много, но на прилегающих полях, и вблизи, и вдали,-- повсюду видны группы работающих поселян обоего пола. Вглядываясь в лица всех этих встречных людей, я заметил в них одну наиболее характерную особенность,-- это именно, общее их выражение спокойного довольства и веселости. А "ясное спокойствие духа", -- это, по выражению народной японской мудрости,-- есть идеал земного счастия. Часто ли найдете вы что-либо подобное в Европе!..
   Наконец, мы прибыли к цели нашей поездки. На самом берегу озера стоит древняя корявая сосна, широко раскинув во все стороны могучие суковатые ветви. Она покрывает собою площадку шагов около семидесяти в поперечнике, а некоторые ветви ее даже выступают за пределы площадки, простираясь над водою. Чтобы дерево не рухнуло от старости и непогоды, его со всех сторон поддерживает целая система деревянных подпорок, косых, прямых и поперечных, высоких и низких, снабженных скрепами и деревянными подушками, так что одни эти подпорки образуют под деревом, около главного ствола и вдоль всех ветвей, внутри и снаружи, довольно густую чащу лесин и балок. Площадка со стороны озера ограждена высоким гранитным цоколем циклопической кладки, чтобы предохранить почву от подмыва; с сухого же пути она обнесена деревянной оградой, в центре которой поставлено священное тори с двумя фонарями по сторонам, ведущее к маленькой синтоской миа, где встретил нас почтенный кануси (синтоский жрец) с двумя своими коскеисами (прислужниками) и сам пошел показывать нам знаменитую Карасаки, обясняя великое значение этого исторического дерева для всего государства. Оно вверено правительством заботливости и попечениям этого почтенного человека, который обязан со своими помощниками ежедневно осматривать всю Карасаки с полным вниманием, принимая немедленные меры к исправлению малейшей неисправности и к удалению всего, что могло бы так или иначе повредить ее благополучию и долгоденствию. О состоянии дерева и всех переменах в оном, органических и искусственных, канусси периодически доносит местному губернатору.
   Надо заметить, что местность, прилегающая к Биве и ее ближайшей окрестности,-- это колыбель японской национальности. Здесь произошло первое зарождение Японии, как государства, и с тех пор вся эта местность полна великих и священных для каждого Японца исторических воспоминаний. Предание, относящееся к Карасаки, говорит, что посадил ее собственноручно сам великий Динму (Санно), первый исторический микадо, основатель Японского государства, в день провозглашения себя императором всей страны Восходящего Солнца, в 667 году до Рождества Христова. Стало быть, Карасаки -- ровесница самой Японии, как государства, и если считать предание достоверным, то в настоящее время этой современнице Навуходоносора и Тулла Гостилия должно быть 2,548 лет, и старше ее из исторических деревьев остается разве один Мамврийский дуб. Торжественно сажая в землю молоденький росток сосны, Цинму изрек пророчество, что пока стоит и цветет эта сосна, будет стоять и процветать Империя Восьми Великих Островов {Давая своему отечеству название Ого-я-сима (восьми великих островов) Японцы к четырем своим большим островам причисляют еще острова Садо, Цусиму, Нки или Оки и Авадзи, не считая Иесо (Матсмай), который еще недавно был для них чужою страной.}.-- Вот почему с тех пор и до сего дня так рачительно оберегают и поддерживают Японцы существование этого дерева.
   Почтенный канусси предложил нам на память сосновую шишку от этой самой Карасаки, а также ее портрет, отпечатанный на тонком листе японской бумаги, и листок с одним старинным стихотворением, где воспеваются, или, вернее сказать, перечисляются все восемь достопримечательностей озера и прилегающей к нему страны Ооми {Аво-уми значит пресноводное море, под которым в древнейшие времена подразумевалась Бива. Аво-уми сократилось в произношении в Аоми и, наконец, в Ооми и Оми. Таким образом, вся прилегающая к Биве страна, в переводе, может быть названа Пресноводьем или Пресноморьем.}. Привожу это стихотворение в подлиннике и в переводе:
  
   Наниши Ооми но
        Хаккей ва:
   Цуки каге кийёки
        Иси-яма я.
   Касу мизо комеши
        Миидера но
   Ири-ае цугуру
        Кане но кое.
   Ватару хуна бито
        Махо хиките
   Ябасе ни каеру
        Момо чи буне.
   Нами но Авазу но
        Еумо харете
   Хая иухи сасу
        Ура-ура но
   Кешики мицуцу
        Ватару ни ва
   Сета но Нагахаши
        Нага ка разу.
   Хира но такане ва
        Шира юки ни.
   Мада хада самуки
        Ура кадзе ни,
   Оцуру Кататано
        Кари га не я,
   Кае мо харукани
        Саийо хкете
   Саби шиса масару
        Карасаки но
   Мацу косо аме но
        Ото су наре.
  
   "Вот перечень восьми достопримечательностей в Ооми:
   "Чистый свет луны на горе Иси.
   "Среди вечернего тумана гудящий звон колокола во храме Миидера возвещает о наступлении сумерок.
   "Тогда, плывя по озеру, в глазах у тебя множество лодок, возвращающихся под всеми парусами к пристани Ябасе.
   "Уже созерцая ясное небо на стороне Авазу и любуясь отражением лучей заката на берегах озера, "Длинный мост" в Сета кажется не длинным.
   "На вершине горы Хира еще белеют остатки снегов,-- оттого и береговой ветер ощутительно прохладен.
   "Вот, длинная вереница диких гусей спешит на ночлег к колокольне Катата, откуда издаваемые ими крики сливаются в полночь с шумом дождя под исполинскою сосною Карасаки".
   В этих стихах не трудно заметить тонкое чувство изящного понимания природы и умения схватывать ее наиболее красивые стороны и характерные моменты. В общем они производят впечатление очень хорошо написанной местной картинки.
   В этот день, с первым отходящим поездом, мы возвратились в Кообе, не заезжая более ни в Киото, ни в Осаку. Надо было спешить к ожидавшей нас на Кообийском рейде "Европе".
  

ПРИМЕЧАНИЯ

   1) Струве Кирилл Васильевич, сын знаменитого астроном Струве В. Л., основателя Пулковской обсерватории.
   2) 1 вершок = 1/16 аршина = 4,45 см. Рост среднего мужчины = 1,5 м.
   3) Конкубинат -- брак "с меньшими юридическими последствиями", чем законный брак, как бы полубрак. Дети от него считались незаконными.
   4) Коце -- местный участковый старшина, исполняющий административные и некоторые судейские обязанности.
   5) Самюре, самураи -- рыцарское дворянское сословие, обязанное в прежнее дореформенное время нести военную и государственную службу.
   6) Косые паруса, из коих первый, в форме трапеции, натягивается по фок (передней) мачте и фоковому гафелю (деревянная рейка, упирающаяся одним концом в верхнюю часть фок-мачты и идущая назад вдоль судна). Фор-стеньги-стаксель -- треугольный парус, поднимаемый по снасти между фок-стеньгой (средняя составная часть мачты) и бугшпритом (короткая наклонная мачта на носу). На "Африке" же вследствие большой длины судна, бугшприта нет, но снасть, по которой ходит фог-стеньги-стаксель, закреплена у форштевня (основное переднее ребро носа). (Примечание автора).
   7) Бимсы -- брусья, положенные поперек судна и служащие основанием верхней палубы и креплением самого корпуса. (Примечание автора).
   8) Старцев Алексей Дмитриевич (1838--1900), сын декабриста Н. А. Бестужева от его гражданского брака. Воспитывался в семье купца Д. А. Старцева. Впоследствии -- крупнейший сибирский купец и промышленник.
   9) Уголь, добываемый в Южно-Уссурийском крае, в Славянской бухте. (Примечание автора).
   10) Мандарин -- данное некогда португальцами название чиновникам феодального Китая.
   11) Таэль -- китайская счетная денежная единица, по тем временам равна 222 русским серебряным рублям.
   12) На каждой мачте находятся три поперечные реи. Парус, привязанный к нижней рее, смотря по мачте, называется фок или грот; на средней рее, смотря опять-таки по мачте, -- фор-марсель или грот-марсель. Кливер -- косой трехугольный парус (как фор-стеньги-стаксель, только боль-шей величины) подымаемый на баке. (Примечание автора).
   13) Шпигаты -- отверстия в которые стекает вода, попавшая на верхнюю палубу.
   14) Гакка-борт -- кормовая часть наружного борта; раковина судна -- часть, где начинается закругление кормы.
   15) Пропилеи (греч. -- вход, отверстие). Наиболее выдающимся древнегреческим архитектурным памятником является вход на акрополь в Афинах (437 г. до н. э.).
   16) Брекватер -- волнорез.
   17) Гюбнер Н. А. (1811--1892) -- австрийский дипломат и путешественник.
   18) Котонады (от франц. котон -- хлопок) -- изделия из хлопка.
   19) Пенитенциарные системы -- в зарубежных странах порядок отбывания уголовного наказания в виде лишения свободы с разными условиями содержания.
   20) Сэгун, сегун -- дословно "великий полководец", покоряющий варваров. С XII в. сегунами стали называть управляющих страной от имени императора военно-феодальных правителей Японии. Последний правитель из сегунов был свергнут революцией в 1867--1868 гг.
   21) Волапюк -- всемирный язык.
   22) Магазинка -- неавтоматическая винтовка, создание которой в 80-х годах XIX в. повысило скорострельность с 7--8 до 10--12 выстрелов в минуту. Патроны к патроннику ствола подаются в ней из магазина.
   23) Кобанг -- чеканившаяся в Японии до введения в 1871 году новой монетной системы золотая монета.
   24) Ремонт -- здесь способ комплектования воинского состава армии покупкой лошадей.
   25) Миканы -- японские апельсины.
   26) Даймиосы -- крупные японские землевладельцы.
   27) Курма -- верхний короткополый халат.
   28) Покоем, т.е. в форме буквы "П".
   29) Флажолет -- маленькая флейта из кости или дерева с шестью дырочками.
   30) Плутонгами, т.е. взводами.
   31) Барановский Владимир Степанович (1846--1879), русский изобретатель и конструктор первых систем скорострельных артиллерийских орудий.
   32) Здесь имеется в виду характерный портрет Еромолова Алексея Петровича (1777--1861), генерала от инфантерии, наместника Кавказа.
   33) Здесь имеется в виду смерть 1 марта 1881 года императора Александра II после покушения на него.
   34) Нотабли -- здесь известные люди города.
   35) Амфитрионы (нариц.) -- люди, охотно принимающие гостей.
   36) Абураками -- особый род плотной промасленной бумаги, отличающейся своей непромокаемостью.
   37) Фальшфейеры -- тонкостенные гильзы, набитые медленно горящим составом.
  
   Дневники путешествия Всеволода Крестовского "В дальних водах и странах" печатаются по собранию сочинений, No, СПб, 1899--1900 гг. Дневники даны в некотором сокращении, которые в основном касались некоторых устаревших понятий и сведений.
  
  
Ко всем произведениям автора К списку авторов