Монтескьё говоритъ, что свѣтъ обыкновенно разрушаетъ все, чему мы учились въ дѣтствѣ. Другой еще мыслитель утверждаетъ, что воспитанiе производитъ только порчу, отъ которой должна избавить жизнь. Мнѣнiя эти -- крайность; но ясно, что противорѣчiе между школой и жизнью -- огромное. Жизнь и школа имѣютъ въ себѣ что-то несовместимое. Изъ -- школы человѣкъ выходитъ какъ изъ темницы, гдѣ множество педантическихъ требованiй замѣняли ему оковы, а сухое, безжизненное направленiе лишало настоящей пищи. И вотъ онъ, голодный, съ развязанными руками, вырывается на воздухъ. Жизнь ему кажется чѣмъ-то въ родѣ цирка или обширнаго гульбища, гдѣ ему предстоитъ, Богъ вѣсть, какiя блага... Послѣ, когда онъ увидитъ cовсѣмъ не то, жизнь ему противитъ и счастливъ онъ, если доберется до какого-нибудь одиночнаго занятiя, за которымъ прячется и отъ жизни и отъ страстей, то враждуя противъ нихъ, то дѣлаясь ихъ жертвой.
На сколько семья и школа потеряли свои жизненныя условiя мы говорили въ статьѣ о дѣтяхъ, теперь намъ хочется разсмотрѣть на сколько сама жизнь утратила свое воспитательное, развивающее значенiе. Мы по прежнему думаемъ отнестись критически не къ отдѣльнымъ литературнымъ явленiямъ, а къ цѣлому направленiю, которое, начавшись отрицанiемъ искусства, пришло теперь къ сенсуализму, называющему себя реализмомъ. Пусть другiе разбираютъ романы или учоныя сочиненiя, мы-же, въ качествѣ провинцiала, будемъ разбирать самые разборы, въ которыхъ яснѣе проявляется сознанiе общества. Анализируя складъ мыслей критика или публициста, мы собственно разбираемъ не его лично, а то движенiе, тотъ порывъ, котораго онъ сделался слѣпымъ орудiемъ. Все теперь движущееся движется не по своимъ путямъ, говорить не своимъ языкомъ, проповѣдуетъ не свои идеи, а потому и отвѣтственности полной взять на себя не можетъ.
Народная пословица говоритъ: вѣкъ живи, вѣкъ учись. Жизнь насъ все-таки чему-нибудь учитъ еще, что-же касается до ея воспитательной роли, то она при настоящемъ упадкѣ нравственно-эстетическихъ принциповъ отъ нея какъ-бы отказывается. Въ школѣ, въ семьѣ есть еще по крайней мѣрѣ цѣль -- дать направленiе, наставить... Школа все о чомъ-то хлопочетъ, хоть хлопоты ея и остаются часто безсильны: у жизни, у общества нѣтъ теперь этой заботы. Агломерацiя жизни производится случайно. Разъединенная и перегороженная по всѣмъ направленiямъ, связанная по рукамъ и по ногамъ, жизнь представляетъ столько трагическаго и мало подающаго надежды, что только безконечная даль будущаго живитъ ослабѣвающiй духъ человѣчества и стираетъ съ лица его никогда неустающiя идти слезы.
_____
Учительская роль въ жизни нашего общества принадлежитъ прежде всего печати. Печать даетъ не столько средства для дѣла, сколько средства для развитiя. Журналы и книги -- это какъ-бы каѳедры, отъ которыхъ образованные люди никогда не отходятъ. Одинъ говоритъ, другiе слушаютъ; одинъ сходитъ, другой становится на его мѣсто. Люди нечитающiе и непишущiе обыкновенно очень скоро дичаютъ и теряютъ способность развиваться. Писатели собственно не дѣлаютъ сами по себѣ, а готовятъ другихъ къ дѣлу. Дѣлать, работать значитъ -- приносить непосредственную пользу; творить-же и сочинять это то-же, что пролагать дорогу или составлять планъ для дѣла. Смѣшно поэтому требовать вмѣстѣ съ утилитаристами, чтобы Шекспиръ своими сочиненiями производилъ что-нибудь непосредственно -- полезное и практическое; есть нѣчто высшее чѣмъ польза -- это истина и красота, которыя въ обоюдномъ слiянiи составляютъ, такъ сказать, вѣчную пользу. Имъ-то и служитъ преимущественно творческая, развивающая сила. Писатели науки и искусства въ высшемъ ихъ значенiи дѣйствуютъ болѣе чѣмъ кто-либо, они дѣйствуютъ и для настоящаго и для будущаго, потому что науки и искусства всегда будутъ въ уваженiи у людей. Не прикладныя свѣденiя и легонькiя сатиры связываютъ поколѣнiя, а чистая наука и искусство. Въ нашей литературѣ -- мы видимъ теперь слишкомъ большой перевѣсъ дѣятельности временной, неустойчивой, одна другую разрушающей, передъ дѣятельностiю постоянной, неизменной и вѣчной. Всѣ писатели наши мрутъ какъ мухи не только въ физическомъ, но и въ умственномъ отношенiи.
Этою-то шаткостiю слова объясняется отчасти и сравнительно слабое его влiянiе на общество. Книги у насъ большею частью не возбуждаютъ мысли, или точнѣе -- не оставляютъ времени для нея, вслѣдствiе своей широты; чувства-же затрогивать печать считаетъ дѣломъ празднымъ: отъ этого процессъ чтенiя совершается механически -- стараются прочесть какъ можно больше, но не войти въ прочитанное какъ можно глубже. Отсюда недостатокъ въ мыслящихъ и глубоко сочувствующихъ жизни людяхъ. Петрушка Гоголя, наслаждающiйся процессомъ чтенiя, стоúтъ развѣ немного ниже этихъ глотающихъ страницы книжниковъ. Особенно это относится къ женщинамъ и женоподобнымъ юношамъ, для которыхъ достаточно нѣсколькихъ наркотическихъ раздражающихъ фразъ, чтобы рабски отдаться на ответственность чужой головы. Печать -- это могущественнѣйшее изъ орудiй прогресса -- скользитъ, такъ сказать, по нашимъ головамъ. Какъ камень падающiй съ небольшой высоты въ воду производитъ маленькую рябь, которая, разбѣгаясь по сторонамъ, сейчасъ-же замираетъ и опять все спокойно и прозрачная свѣжая вода, въ которой отражается природа, загниваетъ какъ болото, -- такъ и печать наша.
У нашей печати нѣтъ даже вѣры въ свое слово. Читатели намъ больше вѣрятъ, чѣмъ мы сами себе. Отсюда противорѣчiе въ статьяхъ и пустословiе. Когда человѣкъ много говоритъ, онъ значитъ ищетъ и не находитъ формы для мысли или не сознаетъ ясно свою мысль. Вольтеръ въ одномъ изъ своихъ писемъ говоритъ: "извини, любезный другъ, что я не могу писать тебѣ коротко". Значитъ для того, чтобы писать коротко, нужно болѣе времени, чѣмъ для того, чтобы писать длинно. Противъ этого многословiя и пустословiя мы гово-рили уже не разъ въ нашихъ статьяхъ; и вотъ, какъ-бы въ защиту осмѣяннаго нами фразерства, мы встрѣчаемъ слѣдующую похвалу ему. "Ходячiя фразы имѣютъ значительное влiянiе на это человѣческое стадо, и важнейшая задача здоровой и честной литературы заключается именно въ томъ, чтобы пускать всегда въ обращенiе такiя фразы, которыя въ данную минуту могутъ дѣйствовать благотворно на умъ и волю безцвѣтныхъ и несамостоятельныхъ людей, составляющихъ большинство. При этомъ надо умѣть менять во время эти фразы, чтобы онѣ не затаскивались и не покрывались плѣсенью. Это производство и передвиганiе общеполезныхъ фразъ составляетъ прямую обязанность беллетристики и чисто-литературной критики". Совѣстно становится за писателя и за журналъ, рѣшившiеся высказывать такое пониманiе беллетристики и критики. Но этимъ еще не ограничивается киданiе каменьевъ изъ-за угла, въ которомъ г. Писаревъ любить вообще упражняться. Прежде еще трудно было замѣтить эту руку, по временамъ мелькавшую во время бросанья; теперь-же рука эта не выдержала и показалась вмѣстѣ съ головою, высунувшею намъ языкъ и начавшею ругаться. "Одинъ изъ новѣйшихъ мудрецовъ "Эпохи", попавшiй въ эту журнальную богадѣльню изъ губернiи (говоритъ г. Писаревъ въ своемъ журнальномъ кафе-шантанѣ), догадывается, что Помяловскаго сгубило его циническое отвращенiе ко всему нѣжному, изящному. Онъ требуетъ отъ Помяловскаго, чтобы тотъ выводилъ на сцену облагороженныхъ бурсаковъ (такого требованiя никѣмъ не было высказано), а не такихъ, которые говорятъ отчехвостить, сталабонить, смазь вселенская и такъ далѣе. Kpомѣ того онъ въ ноябрской книжкѣ той-же богадѣльни выражаетъ уморительную надежду, что реалисты, преимущественно авторъ "нерѣшоннаго вопроса", откажутся отъ солидарности съ безнравственными повестями Помяловскаго. (Повѣсти эти не столько безнравственны, сколько безвкусны.) Именно можно сказать: велика и обильна наша матушка Pоcciя. Какiя въ ней, подумаешь, бываютъ губернiи (какое остроумiе! Почему-же не назвать по имени, а смѣшивать насъ съ цѣлою губернiею, которая ни въ чомъ невиновата?) и какiе въ этихъ непостижимыхъ губернiяхъ появляются иногда невиданныя свѣтила! И какъ въ самомъ дѣлѣ не употребить выразительное слово loucocheko (по просту лукошко) въ разговорѣ о томъ источникѣ, изъ котораго льются мысли, подобные вышеупомянутымъ хитросплетенiямъ. (Насъ называютъ лукошкомъ мысли, благодаримъ за комплиментъ; мы-же безъ комплимента скажемъ г. Писареву, что онъ лукошко фразъ.) Помяловскiй всегда говорилъ рѣзкими и грубыми словами о томъ, чтó рѣзко и грубо въ дѣйствительности; но подъ твердою оболочкою рѣзкихъ и грубыхъ выраженiй таится такая женственная нѣжность чувства, которая ощутительна для всякаго мало-мальски неглупаго и небездушнаго человѣка. О Помяловскомъ можно вполнѣ справедливо сказать то, чтò Бёрне говоритъ о Байронѣ: его сердце было окружено сплошною стѣною твердыхъ и острыхъ колючекъ, чтобы его не глодала скотина. И дѣйствительно, какъ только къ подобному сердцу (т. е. къ сердцу Помяловскаго) сунется какая-нибудь тупая скотина, такъ она сейчасъ-же отскочитъ назадъ съ окровавленной мордой и съ выраженiемъ комическаго негодованiя въ своихъ оловянныхъ глазахъ. (Сейчасъ видно спецiалиста ругни.) Dixi et animam laevavi! (то есть сказалъ и душу облегчилъ.) Порусски эти латинскiя слова можно перевести такъ: выругался во все свое удовольствiе (и на здоровье!)."
Никогда не думали мы, чтобы г. Писаревъ обнаружилъ въ такой степени свое безсилiе. Ужели у него не достало ни одной порядочной фразы изъ его огромнаго запаса фразъ, чтобы отвѣтить на наши замѣчанiя? Не явно-ли во всѣхъ этихъ ругательствахъ полное неумѣнье защитить свою мысль болѣе порядочнымъ и добросовѣстнымъ образомъ? Замѣчанiя наши, составленныя безъ всякой задней мысли, съ однимъ только желанiемъ сказать правду, очевидно столкнули съ рельсовъ г. Писарева, какъ онъ самъ и сознается въ своемъ "Мыслящемъ Пролетарiатѣ". "Читатель по всей вѣроятности уже замѣтилъ, что статья моя, такъ сказать, соскочила съ рельсовъ. Я хотѣлъ разобрать обѣ главныя повѣсти Помяловскаго, но увлекся романомъ кисейной дѣвушки. Вслѣдствiе этого произошло довольно странное разногласiе между названiемъ статьи и ея содержанiемъ. Статья называется "Мыслящiй Пролетарiатъ" и это заглавiе было-бы очень умѣстно, если-бы описывались здѣсь труды Молотова... Но случился такой грѣхъ, что на первый планъ выдвинулась Леночка, которая совсѣмъ не пролетарiатъ и нисколько не мыслящая. Легко можетъ быть, что читателя утомляютъ мои длинныя изслѣдованiя надъ такими мелкими явленiями, говоритъ далѣе г. Писаревъ, какъ-бы, каясь въ пустословiи, въ которомъ такъ повиненъ передъ публикой. "Однако я хотѣлъ оправдывать Молотова, но вмѣсто того сталъ опять преслѣдовать его. (Самъ даже не надивится, что съ нимъ сдѣлалось.) Ну нечего дѣлать. Статья рѣшительно соскочила съ рельсовъ (и повалилась) и потому надо скорѣй ее заканчивать. (Зачѣмъ-же было въ такомъ случаѣ и начинать?) Оправдыванiе Молотова и разсужденiе о "Мыслящемъ Пролетарiатѣ" откладываю до другого раза. Можетъ быть черезъ мѣсяцъ, а можетъ быть и на полгода (!), смотря потому будутъ-ли у меня другiя срочныя работы, нетерпящiя отлагательства. Впрочемъ когда-бы мнѣ не пришлось представить читателю продолженiе этой безалаберной статьи, это рѣшительно все ровно".
Да развѣ можно представлять читателю статьи, которыя самъ авторъ сознаетъ безалаберными? Развѣ публика помойная яма, куда можно все извергать, чтó ни наберется у насъ недоконченнаго и безалабернаго? Меня всегда удивляла эта смѣлость людей, которые показываютъ публикѣ свои черновыя тетради, это ребяческое желанiе удивить общество количествомъ написанныхъ листовъ. Нѣтъ, публика не помойная яма, голова истиннаго писателя не лукошко фразъ, а слово человѣческое не игрушка и легкая забава. И догадывается-ли, читатель, почему такъ разсердился г. Писаревъ за нашъ отзывъ о циническихъ выраженiяхъ, усвоенныхъ Помяловскимъ? Онъ самъ страшный охотникъ до такихъ выраженiй. Взявшись за сочиненiя Помяловскаго, онъ собственно не критику пишетъ, а ругается въ свое удовольствiе, и надъ кѣмъ-же? Надъ безотвѣтными героями. И какъ ужь онъ надъ ними надсѣдается, и подлецами, и негодяями, и дураками и анаѳемой. Особенно бѣдному Молотову досталось. "Любить и прощать -- прекрасное занятiе, восклицаетъ онъ съ увлеченiемъ, но иного осла не мѣшаетъ и по мордѣ треснуть". Теперь только понимаемъ мы о какой женственной нѣжности чувства въ сочиненiяхъ Помяловскаго говорит г. Писаревъ.
"Мальчикъ свободно относился къ отцу, такъ начинаетъ г. Писаревъ свои выписки изъ Молотова.
-- Ну, ложись! Ишь ты нарѣзался!
-- Молчи, Егорка!
-- Ладно, не разговаривай, лежи себѣ.
Вотъ въ подобныхъ случаяхъ выпадали тяжолыя минуты жизни Егорки. Иногда придетъ отецъ сильно пьяный, злой, непокладный и ни съ того ни съ другого поколотитъ сына.
-- Не озарничай, тятька! Чортъ эдакой, право чортъ! отвѣчаетъ ему сынъ.
-- Врешь, каналья, врешь.. Я тебѣ овчинку-то натреплю.
При этомъ ловитъ Егорку за вихоръ...
-- Полно, Егорка, ну тебя.
-- А!.. теперь и рожу въ сторону... Стыдно, небось, стало! А ты не дерись, говоритъ сынъ.
-- Да ну тебя!
-- Ишь нарѣзался, на стѣны лѣзетъ!
Отецъ замолчалъ. Прошло нѣсколько мучительныхъ минутъ. Отецъ тяжело вздохнулъ на всю комнату. Егорка взглянулъ сердито и сказалъ:
-- Въ лавочку что-ли надо? Давай! Чего молчишь? Тутъ нечего молчать! и т. д. въ этомъ родѣ".
Такiе побои, замѣчаетъ г. Писаревъ были не унизительны. Когда ребенокъ имѣетъ право дуться на своего отца и когда ему позволено выражать открыто свое неодобренiе и неудовольствiе, тогда онъ не озлобляется и не оподляется. "Тятька его за вихоръ, а онъ тятьку чортомъ выругаетъ. Вотъ они и квиты".
До такой степени все у насъ обгрязнилось, обезобразилось и разругалось, что даже эти нелѣпыя отношенiя отца къ сыну названы свѣтлыми явленiями, здоровымъ и полезнымъ воспитанiемъ. Конечно гнусное фарисейство и сохраняемый имъ авторитетъ -- явленiе безобразное. Но успокоиться на совсѣмъ противуположныхъ отношенiяхъ -- еще безобразнѣе. Вѣдь тутъ вы уже не почвѣ, надъ которой глумитесь, а навозу оказываете почтенiе. Болѣе характеристическаго примѣра безцеремонности въ обращенiи съ печатнымъ словомъ мы привести не можемъ. Все это слѣдъ невыработанности, незрѣлости, неуваженiя къ своему слову. Дайте мнѣ твердую точку опоры, сказалъ Архимедъ, и я переверну весь мiръ. Имѣйте больше вѣры въ свое слово и оно преобразуетъ весь свѣтъ. У насъ большею частью пишутъ безъ вѣры въ свою мысль, въ свое cлово.
_____
Слишкомъ веселое, слишкомъ сатирическое отношенiе къ обществу нашей печати тоже немало придаетъ ей видъ легко идущей дѣятельности. Болѣзненный смѣхъ, спугивающiй серьозныя мысли, хихиканье надъ жизнью вмѣсто серьознаго раздумья надъ ней, вотъ что мы видимъ со всѣхъ сторонъ. Наша обыденная литература большею частью -- длинная сатира на жизнь и въ немногихъ только случаяхъ вѣрное ея изображенiе. И это не сатира древнихъ, полная негодованiя, не сатира Гоголя, перемѣшанная со слезами, и не сатира Байрона, сливающаяся съ отчаянiемъ, -- это сатира, подбитая злостью и переходящая въ безконечное хохотанье.
Гласность -- дѣло великое, когда она не связана ничѣмъ кромѣ добросовѣстности лицъ ею завѣдывающихъ; но полуразвитая, ограничивающаяся по необходимости намеками, понятная только немногимъ, она дѣлается только орудiемъ забавы и шутки. На юмористическiе журналы у насъ дѣйствительно смотрятъ какъ на фокусъ. Ихъ не только не боятся, но надъ ними никто и не задумывается. Кругъ ихъ читателей тоже, думается намъ, все больше любители легкаго чтенiя, -- шутники. И замѣчательно, что эта легкая монета, на которую мѣняются крупныя деньги и крупныя мысли, эта смѣхотворная дѣятельность устремляетъ свое вниманiе преимущественно на литераторовъ. Литераторы, какъ люди неслужащiе, въ особенности дѣлаются жертвою ихъ легкаго остроумiя; между тѣмъ къ нимъ относиться съ шуткой -- идетъ менѣе всего: они бросаются часто на свое поприще очертя голову. Рискъ немалый. Можно также легко подняться, какъ и упасть; рядомъ съ славой стоитъ и безславiе. Чтò написано перомъ, того не вырубишь и топоромъ. Отвѣтственность страшная. Человѣкъ бьетъ на многое и ничего не добивается; да ему и ничего не нужно; имъ владѣетъ неодолимая физическая или органическая сила повиноваться своей природѣ. Никакое положенiе не можетъ защитить его сочиненiя отъ критики, потому что дѣйcтвie сочиненiй слишкомъ широко, они отданы такъ сказать жизни. Но никакiя въ то-же время ошибки въ сочиненiяхъ не даютъ права никому критиковать жизнь автора. Судъ надъ литераторомъ долженъ быть строгъ; но за-живо писать его бiографiи нельзя.
Въ званiи литератора нѣтъ ничего такого, чтó-бы накликало на него болѣе насмѣшекъ и болѣе грубостей, чѣмъ на другихъ смертныхъ. Есть конечно литераторы недобросовѣстные, но недобросовѣстность скорѣе себя обнаружитъ, если дать ей полную свободу высказаться или-же серьозно къ ней отнестись. Насмѣшка ее только озлобляетъ и придаетъ видъ жертвы, преслѣдуемой врагами.
Не должны также забывать наши сатирики, что, потѣшаясь надъ литературными, а не надъ жизненными явленiями, они нѣкоторымъ образомъ высказываютъ завистливое соревнованiе къ своимъ собратамъ. Сатирики вѣдь тоже литераторы и потому должны быть какъ можно осторожнѣе, чтобы ихъ не заподозрили въ желанiи загородить дорогу; вѣдь больше половины шутокъ и каррикатуръ посвящена насмѣшкамъ надъ дѣятельностiю нашихъ писателей. Не будь этого, нечѣмъ-бы было и питаться нашей сатирѣ.
И будь у насъ еще одна "Искра" -- это было бы дѣло понятное; безъ юмористическаго листка литература не обойдется, а то нѣтъ -- существуютъ вдругъ три, четыре "Искры" рядомъ; да еще мало того, стали пришивать "Искру" къ серьознымъ журналамъ, какъ это сдѣлали въ "Русскомъ Словѣ" и въ "Современникѣ". "Свистокъ" конечно былъ ни что другое, какъ "Искра", пришитая къ серьозному журналу. Теперь "Свистокъ" въ томъ приложенномъ видѣ уже не существуетъ; онъ, можно сказать, вошолъ внутрь журналовъ; отсюда понятно появленiе въ литературѣ словъ ракалiи, скотины и т. д. Эта газетно-фельетонная дѣятельность журнальныхъ весельчаковъ, не принося пользы, только обезличиваетъ наши журналы.
Веселье, какъ-бы то ни было, болѣе поверхностное движенiе души, чѣмъ скорбь; въ веселой насмѣшкѣ выражается только мелкое недовольство, насмѣшка въ самомъ обличенiи находитъ себѣ утѣху. Скорбь-же есть ропотъ души, немогущей примириться съ настоящимъ. Насмѣшка научаетъ только отрицательно относиться къ жизни, но не даетъ средствъ и возможности дѣйствовать положительно. Чѣмъ болѣе препятствiй къ положительной дѣятельности, тѣмъ серьознѣe должно быть наше слово.
Но этимъ еще не ограничивается вредъ, производимый слишкомъ поверхностнымъ юморомъ нашихъ веселыхъ людей. Показывая свои картинки и каррикатуры на всякомъ шагу, они нѣкоторымъ образомъ отбиваютъ охоту къ чтенiю; шутя-же и гаерствуя безъ разбору, они отучаютъ общество отъ мысли. Какъ скорбь, доходя до крайности, сдавливаетъ, съуживаетъ дѣятельность человѣка, такъ и веселье, обнаруживающееся чрезмѣрно, разсѣеваетъ и дѣлаетъ неустойчивою эту дѣятельность.
Но этимъ еще дѣло не оканчивается. Гласность есть орудiе cъ двумя концами; ею можно дѣйствовать противъ другихъ, но можно также направлять ее противъ себя. Гласность нашей литературы именно направлена болѣе противъ самой себя: никому не достается такъ больно отъ гласности, какъ самимъ глашатаямъ. Занявшись пикированiемъ и колючками, глашатаи эти мало по малу всѣ перессорились; сначала, говорятъ, они жили въ миру. Вмѣсто того, чтобы быть бойцами за правду, они возстали другъ на друга, оставляя иногда въ сторонѣ и самое общество, и тѣмъ болѣе уже правду. Зрѣлище вышло разумѣется любопытное, но неутѣшительное. Главный вредъ отсюда происшедшiй, это тотъ, что литературныя партiи разошлись другъ отъ друга дальше, чѣмъ слѣдуетъ. Если въ гостиной встрѣтятся три, четыре господина съ самостоятельными взглядами на вещи и заведутъ разговоръ, и при этомъ будутъ такъ неловки, что вмѣсто спора и обмѣна мыслей начнутъ угощать другъ друга шпильками, то они конечно еще болѣе разойдутся. Консерваторъ сдѣлается упорнѣе, либералъ -- нетерпѣливѣе, радикалъ -- дерзче, идеалистъ -- призрачнѣе, матерiалистъ -- грубѣе; и люди прежде съ пользою для слушателей разсуждавшiе и спорившiе теряютъ все въ отношенiи другъ къ другу, кромѣ способности браниться. Къ этому присоединяются еще увлеченiя личности, желанiе повредить и желанiе себя сохранить -- и пошло писать. Все это въ различныхъ видоизмѣненiяхъ существуетъ и въ нашей литературѣ. Литература наша распалась; въ ней не литературныя партiи, а литературные лагери.
Раздоръ и разногласiе есть одна изъ отличительныхъ чертъ нашего общества и литературы. И въ чомъ-же разногласiе? Не въ мелочахъ и второстепенныхъ вопросахъ; такое разногласiе дѣло естественное. Несходство, неодинаковость мнѣнiй -- только признакъ оригинальности; полное-же разномыслiе -- признакъ очень худой. Коренные вопросы литературы, давно порѣшонные и обратившiеся почти въ аксiому, въ азбуку литературнаго пониманiя, -- вотъ причина нашихъ раздоровъ. Одинъ говоритъ, что Шиллеръ -- не болѣе какъ добрякъ, другой -- нѣтъ, это самый смѣлый, самый порывистый генiй; одному Гегель кажется великимъ историческимъ явленiемъ, другой утверждаетъ, что Гегель говорилъ только безсмыслицу. Одинъ думаетъ, что Пушкинъ первый русскiй поэтъ, другой -- что сапоги даже лучше Пушкина. Что это такое? Какой дикiй нестройный хоръ голосовъ? Кто въ лѣсъ, кто по дрова. Ужели мы ни въ чомъ-таки не согласимся, ни въ чомъ не поймемъ другъ друга? Ужели у насъ невозможно общественное литературное мнѣнiе, которое-бы связывало всѣхъ мыслящихъ людей и давало-бы имъ средство въ самомъ своемъ согласiи, въ самой гармонiи разнообразныхъ идей находить силы?
Всѣ соблазняются у насъ непризнанiемъ авторитетовъ. Непризнанiе авторитетовъ -- дѣло великое, за которое могутъ только браться авторитеты, то-есть люди уполномоченные природой, а не тѣ, которые смѣшиваютъ непризнанiе съ непониманiемъ авторитетовъ. Если моська будетъ лаять на слона -- вѣдь это умора. Если лягушка станетъ надуваться, чтобы быть похожей на вола, -- она лопнетъ. Знаете-ли, господа, жужжащiе подобно мухамъ вокругъ великановъ, лающiе по примѣру мосекъ Крылова или подражающiе его лягушкѣ, что Шиллеръ, Гегель, Пушкинъ есть такiя явленiя, къ которымъ уже поздно относиться критически. Они могутъ быть предметомъ курсовъ литературы, источникомъ для цитатъ, но не мишенью, на которую можно устремлять легкое остроумiе. Значенiе этихъ и подобныхъ именъ увѣковѣчилось уже тѣмъ влiянiемъ, которое они производили на жизнь. Не вы должны ихъ измѣрять собою, а себя измѣрять по нимъ; о нихъ судить не столько по своему пониманiю, сколько свое пониманiе пробовать и испытывать на нихъ. Мы слышимъ Бетховена, но онъ вдругъ на насъ почему-то не производитъ впечатлѣнiя. Ужели изъ этого мы можемъ сейчасъ и выводить, что Бетховенъ ниже простого бандуриста? Нѣтъ, скорѣе предположить, что мы не развиты музыкально, что насъ природа обидѣла, лишивъ музыкальнаго слуха; можетъ быть и то, что мы слушали Бетховена при дурномъ настроенiи. Если вы не распознали Гёте, Шекспира и т. д., и т. д., и не знаете къ чему они служатъ, то это значитъ, что вы не доразвились, а не то чтобы Шиллеръ и Гете слетѣли съ своихъ пьедесталовъ. Эти Гёте, эти авторитеты, эти уполномоченныя силы поэтическiя и научныя есть то сокровище, тотъ фундаментъ, тотъ мiровой концертъ голосовъ и идей, который мы должны повторять на разные лады и продолжать у кого хватитъ силы.
Отчего-же это такое разномыслiе по самымъ кореннымъ основнымъ вопросамъ литературы? Отъ незрѣлости мысли, отъ неразвитости воображенiя и отъ недочиненности пера. Люди смотрятъ на писательство слишкомъ легко, принимаются за него черезъ-чуръ рано. То-есть не говоримъ мы о числѣ лѣтъ: лѣтами не всегда можно мѣрить умственное развитiе. Другой до шестидесяти лѣтъ остается ребенкомъ, а иной и двадцатипяти выглядываетъ старше, развитѣй. У этого напримѣръ мысль еще не созрѣла, убѣжденiя не установились, перо не очинено; есть конечно способности, но отъ нихъ идетъ только зудъ, а не сильное желанiе сказать свое доброе слово людямъ, -- и онъ вдругъ пишетъ; ну и немудрено, что онъ кладетъ только строки и подымаетъ напрасный шумъ. Большая часть нашихъ литераторовъ какъ-то необыкновенно молоды -- не физически, а умственно, нравственно и эстетически. Какое-то ребячество, шаловливость, задоръ видны во всемъ. Нѣтъ той энергiи, возмужалости, крѣпости, которую даетъ извѣстный возрастъ мысли и чувства. Можетъ-быть мы не имѣемъ ни малѣйшаго права къ нимъ относиться съ такою рѣчью; но мы говоримъ искренно, и эта искренность, надѣюсь, смягчитъ нашу кажущуюся нескромность.
Стремленiе все ронять, все сшибать съ мѣста произошло еще у насъ кажется отъ привычки слишкомъ долго засматриваться на себя. Мы себѣ показались такими большими людьми, что все вокругъ измельчало. И сколько силы, способности тратится на это любованiе собою, на это мѣренiе всего великаго на свой аршинъ, и на войну съ подобными себѣ маленькими людьми; раздоры, ссоры, перебранки -- вотъ на какое полезное дѣло расходуются наши умственныя средства. И мы, войдя въ этотъ дикiй, нестройный хоръ голосовъ, долго не знали что дѣлать и не для увеличенiя раздора рѣшились заговорить.
Пора намъ перестать заниматься враждою на вѣковѣчныя силы и неумирающiя явленiя! Пора намъ согласиться хоть въ чомъ-нибудь! Иначе мы разучимся понимать другъ друга и выйдетъ какое-то смѣшенiе языковъ и столпотворенiе вавилонское. Миръ, а не раздоръ хотѣли-бы мы внести въ литературу, если-бы только смѣли думать, что наши силы равняются нашимъ желанiямъ. Устала отъ вражды современная мысль. Покоя надо нашему слову. Не того покоя, отъ котораго вѣетъ сномъ и болотными испаренiями, а того сдержаннаго покоя, который бываетъ на рѣкѣ передъ тѣмъ, какъ она падаетъ роскошнымъ водопадомъ на мельничныя колеса и, окружонная бриллiантовыми брызгами, смалываетъ зерна.
И что всего хуже въ нашей литературѣ, это то, что она бываетъ часто похожа на старую бабу-сплетницу, которая сбираетъ со всѣхъ сторонъ отрывочные слухи, пронюхиваетъ исковерканные факты и изъ нихъ уже тчотъ свою непрочную ткань. Насъ, какъ новичка, поражаетъ эта страшная масса литературныхъ сплетенъ, которыя ходятъ по городу, это огромное количество вѣстовщиковъ, которые прислуживаютъ нѣкоторымъ редакцiямъ, и эти нескончаемыя страницы намековъ, никому непонятныхъ и нисколько неидущихъ къ дѣлу. Долой изъ литературнаго мiра весь этотъ соръ! Прочь съ дороги всѣ лающiя шафки! Не относимъ ни къ кому этого восклицанiя, а тѣмъ болѣе къ тѣмъ, съ кѣмъ говоримъ; бросаемъ его не противъ людей, а противъ мимолетныхъ явленiй, которыя должны скоро исчезнуть изъ нашей литературы.
Въ послѣднее время явилось убѣжденiе, что можно обойтись безъ направленiя. Да безъ него и обходятся большею частью. Дороги, по которой мы идемъ, не видно: вся она завалена обломками и развалинами; общество идетъ точно съ завязанными глазами и, махая руками, изступленно хохочетъ. "Чего смѣетесь? Надъ собою смѣетесь!"
_____
Въ обществѣ нашемъ слишкомъ развилась потребность къ легкой шуткѣ и веселью; всѣ точно забылись въ вихрѣ танца, о которомъ говоритъ Гёте. Современный человѣкъ слишкомъ, черезъ-чуръ развеселился. Нечему такъ радоваться и веселиться, когда вокругъ насъ такъ мало утѣшительнаго. А горе заразительно. Веселье значитъ тутъ искусственное, натянутое: всѣ болѣе притворяются веселыми, чѣмъ на самомъ дѣлѣ есть. Веселье это болѣе опьяняющаго свойства, оттого оно и не освѣжаетъ. Это смѣхъ истерическiй, а не задушевный.
Въ Петербургѣ особенно нечему веселиться; это городъ по преимуществу невеселый: мокрые тротуары, сѣрое небо, дождь, наводненiя -- вотъ самыя обыкновенные феномены петербургскаго климата; это городъ приморскiй, городъ тревоги и движенiя. Въ Петербургѣ и болѣзни и смертности больше; но смертность физическая еще не такое зло, какъ коснѣнiе нравственное... И кто знаетъ, какiе люди на свѣтѣ нужнѣе -- веселые или невеселые. Вѣрно только, что веселые люди дѣлаютъ многихъ несчастными.
Счастье, веселье не есть цѣль жизни, по крайней мѣрѣ не цѣль высшая. Цѣль жизни -- слѣдовать своему назначенiю, сообразоваться съ своей природой. Одному она какъ-будто назначаетъ исполненiе своего призванiя путемъ счастiя; отъ другого требуетъ, чтобы онъ, дѣйствуя, страдалъ и только на днѣ этого страданiя искалъ себѣ утѣшенiя. Намъ быть можетъ и хотѣлось-бы не дѣлать того, чего отъ насъ требуетъ природа, да мы обязаны, мы должны, мы не можемъ этого не дѣлать. Если мы пойдемъ наперекоръ, то начало пожалуй будетъ недурно, да конецъ плохъ. Смерть особенно тяжела для тѣхъ, кто, умирая, сознаетъ, что онъ не сдѣлалъ того, чтò волею или неволею долженъ былъ сдѣлать. Въ сознанiи безслѣдности, безцѣльности существованiя -- цѣлый адъ. Tѣ, которые не вѣрятъ, что они къ чему-нибудь призваны, кому-нибудь должны, для кого чувство долга кажется пустымъ словомъ, тѣ разумѣется и вольны дѣлать чтò имъ вздумается. Они пожалуй и будутъ говорить, что свободной воли нѣтъ, да сами будутъ дѣйствовать по чистѣйшему произволу. Это мы и видимъ: люди непризнающiе нравственной свободы пользуются или думаютъ пользоваться самой капризной свободой. Привязывая себя въ теорiи ремнемъ къ природѣ, они въ дѣйствительности отворачиваются отъ нея, предаваясь разнымъ сверхъ-естественнымъ глупостямъ: защищаютъ безвинность преступленiя и невмѣняемость и проклинаютъ въ то-же время великихъ людей за ихъ слабости.
Старая какъ мiръ идея о долгѣ, объ обязанностяхъ къ людямъ уже сама по себѣ можетъ служить вѣчно-новымъ воспитательнымъ средствомъ. Хорошая мысль какъ благодать дѣйствуетъ на людей, но не на всѣхъ разумѣется одинаково -- на однихъ болѣе, на другихъ менѣе. Tѣ, которые переступили за извѣстную черту, за которой можно сказать словами Данта: "оставь надежду навсегда", тѣ себя не перевоспитаютъ, не передѣлаютъ; они осуждены на нескончаемыя мученiя, гдѣ демонами и неугасимымъ огнемъ являются страсти и дурно сложившiяся обстоятельства въ борьбѣ съ благороднѣйшими стремленiями и съ самыми безкорыстными желанiями. Имъ остается только исповѣдываться передъ человѣчествомъ подобно Гоголю. Но тѣ, которые еще крѣпки духомъ, тѣ не въ правѣ забывать, что ничего нѣтъ хуже, унизительнѣе, какъ быть неисправимымъ должникомъ передъ обществомъ, передъ людьми.
Самая узкая дѣятельность въ мiрѣ, это дѣятельность эгоиста. Чѣмъ больше интересовъ затрогиваетъ дѣятельность, тѣмъ она шире. Бояться, чтобы человѣкъ совсѣмъ забылъ о себѣ, -- смѣшно. Голодъ, жажда, его собственныя немощи напомнятъ; главное, чтобы онъ не забылъ, что онъ человѣкъ, членъ общества. Я сильно только сознанiемъ, что оно составляеть часть мы. Человѣчество есть второе наше божество. Въ этомъ основа всѣхъ религiй, которыя всѣ въ одинъ голосъ говорятъ, что люди созданы по образу и по подобiю божiю. Новѣйшiй индивидуализмъ перемѣщаетъ это понятiе въ глубину нашего я; но это только разъединяетъ людей. Образуется какое-то соцiальное многобожiе. Въ немъ-то и сущность доктрины эгоизма.
Простительно до нѣкоторой степени быть эгоистомъ по увлеченiю, безсознательно, потому что мы все-таки люди, а не ангелы; но непростительно ни въ какомъ случаѣ быть эгоистомъ по принципу и вводить этотъ принципъ въ жизнь. Этого никакъ не хотятъ понять нигилисты, отвергающiе все кромѣ эгоизма. Они не догадываются, что эгоизмъ, эгоистическое желанiе быть ничѣмъ несвязаннымъ съ людьми и стремленiе освободиться отъ роковыхъ обязанностей въ отношенiи къ нимъ -- приводитъ человѣка къ деспотизму. Деспотизмъ есть самое крайнее выраженiе эгоизма. Личность является въ мiръ, ищетъ свободы и, не находя ея, стремится быть свободной на счотъ другихъ. Давя другихъ, личность какъ-бы не замѣчаетъ на себѣ давленiя законовъ природы.
Въ этомъ одна изъ причинъ развращенiя, производимаго деспотизмомъ, что онъ условливаетъ рабство. Рабство страшно развращаетъ. Но въ чомъ-же собственно состоитъ процессъ этого деморализированiя, который производитъ рабство? Всякiй человѣкъ, привыкши быть постоянно управляемымъ, руководимымъ, скоро отвыкаетъ отъ управленiя самимъ собою, отъ власти надъ собственными своими инстинктами и страстями. Вcѣ бывшiе подъ долгимъ гнетомъ отличаются отсутствiемъ самообладанiя и безхарактерностью. Свобода хороша не тѣмъ, что она даетъ право дѣлать что кому вздумается, а тѣмъ, что при ней открывается возможность борьбы съ страстями и побѣды надъ ними. Но рабство развращаетъ и самого деспота. Это мы видѣли на иныхъ изъ прежнихъ помѣщиковъ: они совершенно разучались отъ управленiя своими собственными инстинктами и стремленiями. Но наглядный примѣръ еще лучше объяснитъ дѣло. Если на шею одного человѣка посадить другого, то черезъ это сдѣлается несвободенъ не только тотъ, кто будетъ носить, но и тотъ, кто будетъ сидѣть верхомъ на своемъ собратѣ. Конечно сидящiй можетъ ему вцѣпиться въ волосы и надавать тумаковъ, чтобы заставить идти куда ему вздумается; но все-таки чужiя ноги не будутъ уже его ногами, онъ -- несвободенъ. Теперь если на шею второго посадить верхомъ еще человѣка и еще, тогда вся эта масса сидящихъ другъ на другѣ людей прiобрѣтетъ еще большую неподвижность, а при малѣйшемъ препятствiи споткнется и ухнетъ на земь. Азiатскiя общества похожи на эти человѣческiя лѣстницы и если не падаютъ до сихъ поръ, то это оттого, что прiобрѣтаютъ вслѣдствiе времени форму пирамидъ.
Кто хочетъ быть первымъ, тотъ пусть будетъ всѣмъ слуга, вотъ величайшiй принципъ, который долженъ быть основой понятiя о долгѣ, зависимости, подчиненности людей. Если-бы изъ ученiя Спасителя брали люди не то, что вздумается и что полегче, то оно имѣло-бы другое дѣйствiе на мiръ. Старшiе-бы тогда умывали ноги своимъ подчиненнымъ, а не мылили-бы имъ головы. Если предположить по этому великому принципу, что всякiй всѣмъ слуга, то всякiй выходитъ въ то-же время и господинъ, потому что служить въ настоящемъ смыслѣ можно не иначе какъ всѣмъ, а одному -- только прислуживать. Поэтому служить всѣмъ, значитъ быть господиномъ самому себѣ.
Второе что развращаетъ мiръ наравнѣ съ рабствомъ -- это бѣдность. Это какъ-бы второе рабство, основанное не на правѣ силы и давности, а на правѣ средствъ. Извѣстно, что ни что такъ не укрощаетъ животной силы, какъ лишенiе; при этомъ случается, правда, и озлобленiе, но за нимъ обыкновенно слѣдуетъ еще большiй упадокъ духа. Бѣдность дѣйствительно производитъ въ человѣкѣ страшный упадокъ духа. "Его, говорятъ, придавила нужда; нужда не даетъ ему вздохнуть." И этотъ упадокъ духа, это приниженiе человѣка производится собственно не недостатками, а отсутствiемъ уваженiя. Не сластолюбiе только заставляетъ людей роскошничать и жить не по средствамъ: уваженiя, которымъ пользуются имущiе и обезпеченные, болѣе всего подбиваетъ къ щеголянью средствами. Бѣдность оттого такъ рѣдко побѣждаетъ лишенiя, что ее презираютъ. Недостатокъ уваженiя къ человѣческому достоинству есть самое тяжолое лишенiе. Отъ всѣхъ предразсудковъ можетъ быть человѣкъ избавленъ, но рѣдко мы видимъ, чтобы онъ былъ избавленъ отъ предразсудка не уважать бѣдность. Простолюдину готовы кланяться на томъ основанiи, что онъ простолюдинъ, но бѣдному никогда. А между тѣмъ эбiонизмомъ, или поклоненiемъ бѣдности, началась наша эра. Худо если эра эта окончится поклоненiемъ богатству. Принципъ экономистовъ, капиталистовъ и разныхъ гарпагоновъ, этотъ скряжническiй нерусскiй принципъ ни къ чему не привелъ. Изъ него вышелъ развѣ только узко-практическiй взглядъ нигилистовъ и нѣмецкая забота о родственной солидарности. Поищемъ, нѣтъ-ли другого принципа, другого начала, другого прогресса и другого направленiя, чѣмъ то, которому теперь преимущественно слѣдуютъ.
_____
Еще болѣе деморализирующее влiянiе, чѣмъ эгоистическiй взглядъ на вещи, производитъ сенсуалистическое воззрѣнiе на мiръ. Его-то теперь мы и коснемся. Люди, привыкшiе смотрѣть на окружающее съ своего собственнаго я, невольно поддались и взгляду на мiръ со стороны предмета и никогда со стороны идеи. Это узенькое, одностороннее воззрѣнiе, проникши ихъ насквозь, убило въ нихъ мало по малу мысль: нашъ пишущiй людъ дѣйствительно отличается страшнымъ упадкомъ мыслительной способности. Все до такой степени облегчилось, обезмыслилось, что въ литературѣ теперь только и требуется эта, какъ выразился г. Страховъ, "соблазнительная ясность". Въ самомъ даже сгруженiи фактовъ и угощенiи читателей только одними фактами есть какая-то боязнь мысли. Свѣта такъ не боятся больные глаза, какъ боятся мысли многiя слабыя головы. Вездѣ много предположенiй, умствованiй, теорiи, но нигдѣ не видно пронзающаго и все освѣщающаго ума. Ложно перетолковавши Бокля, нѣкоторые напримѣръ забили себѣ въ голову, что развитiе естьпрiобрѣтенiезнанiй. (Зайцевъ.) Да вѣдь это долбежъ, семинаризмъ; подумайте, чтò вы говорите! Противъ этого и спорить даже нельзя. И какое-же знанiе имъ болѣе всего кажется нужно? -- положительное, т. е. то, котораго имъ именно не достаетъ. Поучившись кое-какъ въ университетахъ разнымъ гуманнымъ наукамъ, они, выйдя оттуда, набросились на естественныя науки и историческiя книжки. Ясность, простота и обилiе фактовъ послѣднихъ такъ поразили ихъ, что они сейчасъ-же все, чему они учились, признали глупостью. Со стороны знающихъ естественныя науки есть въ нѣкоторомъ родѣ обязанность растолковать, что все, чему они учились, не пустяки и не глупости. Всякiй спецiалистъ вѣруетъ, что его дѣло выше другихъ, точно такъ-же и естествоиспытатели. Энциклопедисты и публицисты этимъ не должны увлекаться, рядомъ съ естествовѣденiемъ будетъ всегда стоять жизнезнанiе; человѣкъ только съ научною цѣлью можетъ поставить себя наравнѣ съ животнымъ, въ жизни-же исторической и частной онъ всегда будетъ себя считать царемъ земли и своею думою и чувствомъ, мыслiю и опытомъ, идеями и знанiями озирать свое царство.
Въ нынѣшнее время, когда эпитетъ и прозванiе такъ много значатъ, слово идеализмъ есть одно изъ тѣхъ прозвищъ, которымъ обыкновенно стараются уронить дѣятельность человѣка. Ужь если онъ идеалистъ, то значить и мечтатель и фантазеръ, думаетъ себѣ всякiй. Какъ-будто идея и мечта одно и то-же, какъ-будто между идеалистами не было и великихъ людей. Какъ-будто идеализмъ не такъ-же необходимъ, какъ и позитивизмъ? Но нѣтъ съ другой стороны интереснѣй и новомоднѣй положенiя, какъ положенiе матерiалиста. На это мѣсто теперь становится всякiй, кто хоть немного старается угнаться за временемъ. Въ переходѣ отъ идеализма къ матерiализму нынѣшнее поколѣнiе думаетъ сдѣлать какъ-бы шагъ впередъ, тогда какъ оно только переступаетъ съ ноги на ногу. И то и другое ученiе старо какъ мiръ. Если Демокритъ объяснялъ все атомами, выводилъ изъ матерiи, то авторъ Зенда-Весты проповѣдывалъ дуализмъ и явленiе -- огонь ставилъ выше всего.
Ошибка настоящаго времени не въ томъ, что матерiализмъ существуетъ, а въ томъ, что онъ какъ-бы хочетъ уничтожить, проглотить идеализмъ. Люди всегда будутъ смотрѣть на мiръ съ двухъ концовъ: со стороны идеи и со стороны предметовъ, со стороны явленiя и со стороны матерiи. Первый взглядъ произвелъ науки гуманныя, второй -- естественныя; первый выше всего ставитъ жизнь, второй -- природу. Для идеалистовъ природа жива, для матерiалистовъ мертва. Жизнь и смерть -- два конца, на которые опираются всѣ науки, вся дѣятельность человѣка, все существованiе природы. Отъ естествоиспытателей (спецiалистовъ) трудно требовать, чтобы они смотрели на мiръ иначе какъ со стороны предмета, но странно также требовать и отъ историковъ, философовъ и экономистовъ, чтобы они смотрѣли на мiръ иначе какъ со стороны явленiя, чтобы у нихъ мысль, идея не была на первомъ планѣ.
Матерiя движется. Что важнѣе въ этомъ: существованiе-ли матерiи или движенiе ея? И существованiе и движенiе одинаково важны. Изслѣдователи всегда будутъ смотрѣть со стороны существованiя, мыслители со стороны движенiя, жизни. Движенiе не такое простое слово какъ обыкновенно думаютъ идеалисты и не такое разложимое какъ кажется матерiалистамъ. Движенiю нѣтъ предѣла. Законъ со стороны изслѣдователя-матерiалиста есть нѣчто постоянное, неизмѣнное и онѣмѣвшее какъ предметъ, со стороны-же мыслителя-идеалиста законъ есть орудiе и выраженiе творчества природы. Вотъ въ чомъ намъ кажется самое высшее и самое главное оправданiе идеализма. Между идеалистами и матерiалистами нѣтъ существенной разницы, а есть только одно безконечно великое недоразумѣнiе.
Отвергать идеализмъ, это то-же, что проповѣдывать сенсуализмъ: сенсуализмъ есть ни что другое, какъ матерiализмъ, оставшiйся наединѣ самъ съ собою. Когда духъ Вольтера и Руссо отлетѣлъ, явились Гольбахъ и Гельвецiй; французская революцiя оттого-то и не удалась, что ее погубилъ матерiализмъ жизни. Со стороны идеи поэтому непремѣнно должно смотрѣть на мiръ; иначе науки гуманныя, науки о жизни и самая гуманность покажутся ничѣмъ. Такъ и вышло теперь съ нашими реалистами. Между тѣмъ какъ нѣмецкiе матерiалисты клонятся теперь къ своего рода философiи, наши quasi-матерiалисты держатся грубѣйшей эмпирiи, и готовы пожалуй доказывать вмѣстѣ съ Трусо и Пиду, что камфора имѣетъ влiянiе на развитiе религiознаго чувства.
Съ двухъ сторонъ лучше смотрѣть на мiръ чѣмъ съ одной, какъ дѣлаютъ наши сенсуалисты. При взглядѣ со стороны предмета и матерiи является желанiе пользы, непосредственной выгоды, механическихъ изобрѣтенiй и практическихъ усовершенствованiй въ дѣлѣ труда и освобожденiя человѣка на сколько можно отъ ига природы. При взглядѣ-же на мiръ со стороны идеи является понятiе о связи и цѣлостности человѣчества, желанiе добра не только себѣ, но и всѣмъ, связь не только людей, но и поколѣнiй, мысль не только о настоящемъ, но и о будущемъ. Будущаго никто не въ состоянiи опредѣлить; его только можно предугадывать. Нѣтъ ничего неопредѣленнѣе, неизвѣстнѣе, неуловимѣе будущаго. Мы вѣрно знаемъ только одно, что оно есть впереди, но въ чомъ заключается будущее, этотъ призракъ времени, -- знаютъ одни только сенсуалисты и въ этомъ ихъ страшная слабость. Они какъ-бы чертятъ себѣ программу, заключаютъ свою дѣятельность въ рамки, и отъ того сенсуализмъ можно назвать ученiемъ остановившагося такъ сказатъ времени.
Крайнее выраженiе идеализма произвело мистицизмъ и поставило человѣка такъ сказать внѣ природы и въ противорѣчiе съ нею и съ самимъ собою; крайнее-же выраженiе матерiализма создало сенсуализмъ и поставило человека ниже природы и сдѣлало рабомъ своихъ страстей. Когда сенсуализмъ распространяется въ массахъ, то онъ по самому обыкновенному ходу вещей производитъ чувственность. Ею-то теперь и полна наша современная жизнь. Сенсуализмъ въ ней играетъ роль романтизма. Насмѣшки надъ романтизмомъ до такой степени вошли въ моду, что ни у кого даже изъ вѣрующихъ въ него не достаетъ духу его защитить. Чтобы все общество или болѣе пожившiе члены его жили однимъ романтизмомъ, это конечно смѣшно, но чтобы онъ не существовалъ въ жизни, чтобы онъ не отражался въ поэзiи, -- это нелѣпость. Романтизмъ есть элементъ молодости, новизны, свѣжести человѣческаго духа. Реализмъ понятенъ только при совмѣстномъ существованiи романтизма. Сдѣлать реализмъ новымъ направленiемъ -- странно: онъ уже давно существовалъ, только не одинъ, потому что мiръ вездѣ имѣетъ два конца. Народившiйся теперь реализмъ отличается отъ прежняго только дерзостiю, такъ какъ онъ отрицаетъ все, кромѣ себя, и въ увлеченiи доходитъ до грубѣйшаго эмпиризма. Это какой-то произвольный реализмъ. Въ немъ пробивается даже какъ-будто желанiе ручной расправы. Особенно это проявляется въ нашихъ критическихъ статьяхь, гдѣ кромѣ фразъ столько бранныхъ выраженiй. Остроумiя ѣдкаго, колкаго или искренняго, задушевнаго лучше и не ищите въ этихъ разглагольствованiяхъ, перецъ вмѣсто соли, запахъ навоза вмѣсто цвѣтовъ поэзiи -- вотъ чѣмъ у насъ угощаютъ публику. Такъ даже въ языкѣ отразилось это грубое пониманiе реализма. Безъ противодѣйствiя настоящаго романтизма этотъ грубый эмпиризмъ пожалуй доведетъ общество до такой трезвости, что всѣхъ поэтовъ-идеалистовъ придется жечь на кострѣ, какъ когда-то сжигали романтики-идеалисты своихъ враговъ.
Романтизмъ, выработанный средними вѣками и перешедшiй къ намъ, не остался безплоденъ. Онъ произвелъ форму романа. Форма эта, какъ-бы то ни было, средневѣковая и основу свою получила отъ взгляда на жизнь, какъ на что-то заманчивое, интересное, полное неразрѣшимыхъ загадокъ и неустановившагося движенiя. Гоголь, правда, написалъ романъ безъ интриги, движенiя; но онъ его и не докончилъ. Англiйскiе романы въ этомъ случаѣ тоже не могутъ быть совершеннымъ образцомъ; не смотря на свой поэтическiй юморъ, они слишкомъ полны тенденцiй, практичности и слишкомъ длинны. Жоржъ-Зандъ наоборотъ черезъ-чуръ непрактична, она не столько описываетъ, сколько мечтаетъ надъ жизнью. Жизнь ей представляется какимъ-то сладострастнымъ видѣнiемъ, въ своемъ родѣ пожалуй и хорошо, да невѣрно. Виктора Гюго мы назвали-бы самымъ генiальнымъ романистомъ, если-бы онъ не доводилъ до крайности своей привычки растягивать для усиленiя эфекта и досказывать когда уже все понятно и предугадано. О нашихъ романистахъ и поэтахъ мы уже говорили. Если чего имъ не достаетъ, то это силы генiальной. Этой власти слова, этой крѣпости вдохновенiя, которая-бы охватывала человѣка разомъ и заставляла его какъ-бы трепетать подъ перомъ автора, -- еще у насъ не народилось. Сила эта быть можетъ пашетъ невоздѣланную почву, обливается потомъ въ жаркiе рабочiе дни или надрывается подъ тяжестiю возложеннаго на нее бремени. Исторiя не пропустила еще этой силы. Мы признаемъ вдохновенiе, признаемъ эту силу, которая вырываетъ человѣка изъ обыкновеннаго уровня, гдѣ онъ является безъ всякихъ претензiй, дѣлаетъ его невольнымъ орудiемъ природы, заставляетъ даже самого себя казнить, но въ то-же время говорить обществу тѣмъ голосомъ, тою грозною вьюгой вдохновенiя, о которой поминаетъ Гоголь.
_____
Это одностороннее сенсуалистическое воззрѣнiе на мiръ, пользующееся такимъ сочувствiемъ книжниковъ, существуетъ впрочемъ и въ самой жизни общественной, -- оттого-то воззрѣнiе это и пришлось всѣмъ по вкусу. Не идеи надъ нами господствуютъ, а страсти. Рабство и бѣдность въ разныхъ видахъ лишили насъ самообладанiя, невѣжество всѣхъ возможныхъ формъ обезоружило и страсти жрутъ наши неустановившiяся общества. Общественныя удовольствiя лучше всего это показываютъ, они-то и есть та вторая школа, которая большею частью портитъ и извращаетъ немногiя добрыя начала, привитыя къ намъ воспитанiемъ. Человѣкъ, жуируя, болѣе всего тратится и развращается.
Если-бы насъ спросили: какая жизнь болѣе развита въ нашемъ европейскомъ обществѣ: семейная или общественная? Мы-бы сказали: ни семейная, ни общественная, а трактирная. Семейная жизнь, дѣлаясь публичной, можетъ образовать только гостиную, понимая это слово въ лучшемъ значенiи, трактирная-же жизнь есть не собранiе семействъ, а сборище безсемейныхъ или рвущихся отъ семьи членовъ. Всѣ гостинницы, отели, таверны, пивныя лавки и питейныя дома -- создала промышленность спекуляторовъ, пользуясь наклонностiю человѣка къ спиртнымъ напиткамъ. Наклонность эта непреодолима. Есть народы, которые пьютъ больше чай, другiе больше любятъ кофе, Риттеръ даже проводитъ между ними черту географическую. Есть страны, гдѣ курятъ табакъ, а есть и такiя, гдѣ больше употребляютъ опiй или другое наркотическое вещество. Но немного, кажется, мѣстъ на землѣ, гдѣ-бы люди не любили спиртныхъ напитковъ. Это отъ того зависитъ, что изъ всѣхъ веществъ, возбуждающихъ мозгъ и нервы, спиртъ болѣе всего имѣетъ способность выводить нашу душевную дѣятельность изъ ея уровня. Спиртъ экзальтируетъ способности, дѣлаетъ ихъ воспрiимчивѣй, подвижнѣе. Человѣкъ какъ-бы перемѣняется темпераментомъ, дѣлается сангвиничнѣе и нервнѣй. Взглядъ на мiръ становится свѣтлѣе и самыя впечатлѣнiя ложатся на его душу мягче. За возбужденiемъ по неизбѣжному закону слѣдуетъ ослабленiе, временный упадокъ силъ, но въ результатѣ все-таки выходитъ, что человѣкъ какъ-бы искусственно дѣлается счастливѣе, хотя счастiе это и страшно истощаетъ его организмъ. Мы говоримъ разумѣется здѣсь о неумѣренномъ о негигiеническомъ употребленiи вина. Этого-то искусственнаго счастiя, производимаго опьяненiемъ и ищутъ люди въ спиртныхъ напиткахъ. Это какъ-бы насильственный порывъ къ счастiю: пьяницы чаще всего пьютъ съ горя. Счастiе настоящее приходитъ само собой, пьяницы-же его ищутъ въ самозабвенiи. Простолюдину до извѣстной степени естественно искать счастiя въ винѣ, но въ человѣкѣ образованномъ эта страсть показываетъ только недостатокъ эстетическаго развитiя. Пьянство потому такъ губитъ образованныхъ и необразованныхъ людей безъ разбору, что въ нашемъ образованiи нѣтъ и слѣда эстетическаго развитiя. Пьянство самая модная, самая распространенная страсть, это есть одно изъ крупнѣйшихъ выраженiй современнаго сенсуализма и современнаго безобразiя.
Мущина, приблизивши къ себѣ женщину въ соцiальномъ отношенiи, опять теперь какъ-будто отъ нея прячется по трактирамъ и разнымъ домамъ; двѣ главныя страсти нашли такимъ образомъ для себя спецiальныя заведенiя. Дома любви въ сущности не ниже трактировъ, да и между ними теперь большая связь. Они другъ у друга заимствуютъ разные обычаи. Есть наконецъ такiя заведенiя, о которыхъ трудно сказать куда они относятся: петербургскiе трактиры почти всѣ такого рода. Любопытно-бы было написать исторiю трактира. Какъ въ трактирахъ, такъ и въ домахъ любви выразились коммунистическiя стремленiя въ самомъ голомъ видѣ: въ нихъ человѣкъ столько-же отвыкаетъ отъ жизни семейной, сколько и отъ общественной. И какое-же можетъ быть общество, когда люди связаны не идеей, а страстью? Занимаются, правда, въ трактирахъ газетами, политикой; но эта политика трактирная. Точно также какъ когда-то игралъ важную роль въ нашихъ дѣловыхъ или семейныхъ бесѣдахъ мирно шипящiй самоваръ, такъ такую-же роль играетъ теперь у насъ бутылка. Статистикой кажется не нужно подтверждать этого факта.
Третья страсть или третье развлеченiе нашихъ публичныхъ собранiй -- игра. Игра составляетъ замѣну собственно не эстетическихъ, а умственныхъ удовольствiй; играютъ люди оттого, что не умѣютъ во-время перестать быть дѣтьми. Въ сношенiяхъ съ дѣтьми держатъ себя взрослыми, когда-же остаются другъ съ другомь, то дѣлаются дѣтьми. Pоcciя быть можетъ болѣе чѣмъ какая другая страна играетъ, это еще Гоголь замѣтилъ. Взойдете-ли вы въ гостиную -- тишина, столы съ зеленымъ сукномъ, игроки, молча и глубокомысленно наклонившись надъ ними, перебрасываются картами или сидятъ группами за лото и слушаютъ однообразное выкликанiе лакея, которымъ олицетворяется случай. Если-бы привести зрителя изъ дальней страны, гдѣ-бы неизвѣстны были наши игры, онъ подумалъ-бы, что тутъ сидятъ философы, учоные, рѣшаютъ важные вопросы. И они дѣйствительно рѣшаютъ вопросы и работаютъ мыслiю до изнеможенiя, да только въ работѣ этой нѣтъ цѣли. А вотъ и другая картина. Вокругъ стола толпа людей; одинъ только сидитъ и блѣдный, неподвижный какъ машина, мечетъ карты направо и налѣво; за нимъ съ нервическою дрожью, съ чуть выступившемъ потомъ на лицѣ, измученномъ безсонницей, слѣдитъ другое существо. Всѣ окружающie взволнованы и какъ-бы вдыхаютъ въ себя ту-же самую страсть, отъ яда которой корчитъ играющихъ. Вдругъ рука, бросавшая карты, останавливается, въ душѣ у него какъ-будто порвалось: это имущество, состоянiе все его лопнуло. Тутъ ужь не дѣтскiя желанiя поиграть способностями, а старческая жадность къ деньгамъ; люди сами дѣлаются игрушками и даже жертвами случая. Игра страстями есть вообще одна изъ коренныхъ особенностей нашего времени. Всѣмъ этимъ мы не хотимъ сказать, что формы нашихъ общественныхъ удовольствiй неестественны, -- нѣтъ, всѣ народы играютъ; но думаемъ только, что онѣ слишкомъ первобытны, устарѣли и должны перейти мало-по-малу въ другiя болѣе совершенныя проявленiя человѣческой веселости. Счастiе создаваемое ими слишкомъ искусственно, слишкомъ празднично. Праздники черезъ это являются какъ-бы опредѣленными днями веселья. Имѣй или не имѣй охоту и средства къ веселью, а веселись, развлекайся, -- и жизнь уже на то поддразниваетъ, въ будни-же наоборотъ ни гу-гу, сиди смирно, если только не живешь въ столицѣ, гдѣ вѣчный праздникъ. Праздники такъ волнуютъ и возбуждаютъ жизнь, какъ это не дѣлаютъ ни промышленность, ни наука, ни искусство. Особенно это замѣтно въ нашихъ маленькихъ городахъ и деревняхъ, гдѣ въ праздничные дни жизнь только выступаетъ изъ своей нормы, а въ будни на всемъ лежитъ какая-то дремота и полусонъ.
Но кромѣ опредѣленныхъ праздниковъ есть еще праздники по уговору и желанiю общества. Къ числу ихъ можно отнести и маскерадъ. Это одна изъ самыхъ любимыхъ забавъ. Женщины надѣваютъ маски, мущины -- мундиры и фраки; гремитъ музыка, танцуютъ, интригуютъ другъ друга и время идетъ. Мущина, не видя съ кѣмъ говорить, играетъ точно въ жмурки съ женщиной; маска, надѣтая на лицо ея, какъ-бы завязываетъ ему глаза и даетъ право обращаться съ ней самымъ свободнымъ образомъ. Собственно въ этомъ и состоитъ весь шикъ маскерада, что женщина самыхъ строгихъ правилъ становится наравнѣ съ женщиной безъ всякихъ правилъ и что съ первыми можно такъ-же обращаться, какъ и съ послѣдними. Имѣются въ виду главнымъ образомъ не личности, какъ на балахъ, а мужественность и женственность. Замѣчательно, что мущины только немногiе надѣваютъ маски, и тѣ ужь обыкновенно дурачатся только. Вслѣдствiе всего этого маскерады принимаютъ видъ какихъ-то громадныхъ кафе-шантановъ, и тѣмъ болѣе, что въ нихъ есть и канканы и все прочее. Пусть осудятъ насъ за пуризмъ, но мы скажемъ все-таки, что маскерадъ со всѣмъ блескомъ освѣщенiя, со всѣмъ громомъ музыки есть ни что иное, какъ великолѣпнѣйшее дурачество; тамъ можно только или скучать или дѣлать глупости. Въ маскерадномъ кривлянiи, въ пискѣ и визгѣ разговаривающихъ, въ чудовищныхъ рожахъ и фигурахъ и въ вакхическихъ пляскахъ есть что-то невѣроятное, фантастическое при нынѣшнемъ строѣ жизни.
Балы хоть и не имѣютъ большого влiянiя на развитiе людей, все таки выше маскерадовъ, они упали не вслѣдствiе развитости общества, а скорѣй вслѣдствiе распущенности. Балы бываютъ преимущественно въ семейныхъ домахъ, чтó уже въ нѣкоторомъ родѣ невыгодно для нашего безсемейнаго прогресса. На балахъ всѣ въ своемъ настоящемъ видѣ и въ самыхъ лучшихъ одеждахъ; роскошь много мѣшаетъ развитiю и оживленiю баловъ но все-таки не въ такой степени какъ необходимость прилично себя держать. Это болѣе всего пугаетъ нашу молодежь. Приличiя доходятъ, правда, и до китайскихъ церемонiй; но въ настоящемъ своемъ видѣ они указываютъ на нѣкоторую развитость вкуса. Приличiя есть грань, которую кладетъ общественное мнѣнiе для человѣка являющагося въ общество. Приличiя въ публичныхъ собранiяхъ есть то-же, чтó законъ въ гражданскихъ: чѣмъ развитѣе общество, тѣмъ разумнѣе приличiя. Въ настоящее время стараются не измѣнить приличiя, а нарушать ихъ какъ можно рѣзче; самый распространенный родъ свѣтскихъ людей -- это люди неприличные. Другiе болѣе тонкie господа заимствовали на этотъ случай у древнихъ слово цинизмъ и думаютъ, что этотъ эпитетъ выставляетъ въ очень хорошемъ видѣ ихъ нравственную, умственную и физическую неряшливость. Если современный юноша не находитъ теперь удовольствiя быть на балахъ, то не оттого что онъ очень развитъ, а отъ того что ему кажутся слишкомъ невинны танцы и разговоры подъ музыку. Что онъ не можетъ обойтись безъ нихь, доказываютъ лучше всего кафе-шантаны. Балы и семейные вечера оттого сдѣлались теперь такъ скучны, что мущины и женщины какъ-бы разсходятся въ гостиной и сходятся только въ другихъ комнатахъ. Всякiй разговоръ безь задней цѣли, безъ реалистическихь или нигилистическихъ позывовъ называютъ романтизмомъ. Понятiя о реализмѣ простираютъ и на самыя деликатныя условiя жизни.
Что предпочтенiе маскерадовъ передъ балами зависитъ отъ ослабленiя семейнаго начала, лучше всего доказываютъ наши нигилисты и нигилистки. Народъ этотъ никогда не пойдетъ на балы, въ маскерадахъ они какъ-бы дома. Мы ихъ наблюдали очень много, когда ходили туда съ цѣлью естествоиспытателя.
Теперь кстати о нигилисткахъ. Ихъ ужь, можно сказать прямо, вышколила современная жизнь. Къ числу предметовъ безвинно пострадавшихъ отъ дѣятельности рубакъ-прогрессистовъ нужно отнести прежде всего женщину; ее болѣе всего задѣлъ топоръ нигилизма. Если нигилисты стали теперь выводиться, то нигилистки еще плодятся и множатся. Происхожденiе и размноженiе ихъ можно объяснить такъ: съ тѣхъ поръ, какъ признано во всеуслышанiе, что ревность есть явленiе гнусное, а стыдливости женской не должно существовать, женщины, корчившiя у насъ Жоржъ-Зандовъ, стали создавать свою собственную эмансипацiю. Съ отрицанiя женской стыдливости онѣ принялись отбрасывать по немногу и другiя особенности. Началось мелочное подражанiе разнымъ мужскимъ привычкамъ, вышедшимъ у женщинъ чрезвычайно неграцiозными: хватанiе за руки въ разговорѣ, лежанiе на диванѣ въ неприличныхъ позахъ, пожатiе рукъ ухарскимъ образомъ, сниманiе портретовъ въ штанахъ и курткахъ, обрѣзанiе косъ и отпущенiе ногтей, аплодисменты и вызовы въ театрѣ, посѣщенiе холостыхъ мущинъ и наконецъ совмѣстное сожительство коммунами въ видахъ разумѣется хозяйственныхъ. Всѣ эти внѣшности и мелочи были приняты съ величайшею радостiю за что-то важное. У болѣе нравственныхъ натуръ дѣло только и ограничилось этимъ комическимъ щеголяньемъ внѣшними признаками мужскаго воспитанiя; онѣ подвергли себя только нравственному самоистязанiю. Другихъ болѣе слабыхъ это щеголянье поставило уже въ шаткое положенiе. Онѣ стали глупо и нелѣпо падать.
Вотъ для примѣра одно изъ такого рода паденiй бѣдной женщины. Молодой человѣкъ встрѣчается на каникулахъ съ молодой дѣвушкой. Оба учатъ дѣтей и мало-по-малу принимаются за обученiе другъ-друга. Молодой человѣкъ говоритъ о реализмѣ, пронимаетъ ее Боклемъ, толкуетъ о зоологiи и эмбрiологiи; проклинаетъ Пушкина, Шекспира, Рафаэля. Черезъ двѣ недѣли нигилистка готова и въ добавокъ еще влюблена. Между тѣмъ каникулы оканчиваются; студентъ уѣзжаетъ въ Петербургъ; нигилистка въ тоскѣ по нигилистѣ не знаетъ что дѣлать; перечитываетъ исторiю о Базаровѣ, "нерѣшонный вопросъ", "послѣдняго идеалиста", романъ "Что дѣлать" и ничто ее не утѣшаетъ. Наконецъ надумавшись, она бросаетъ свое мѣсто, ѣдетъ въ столицу и является въ квартиру нигилиста. Тотъ сначала смущонъ, однако дѣло обошлось: они зажили вдвоемъ. Жили, жили и вдругъ эдакая неожиданность -- нигилистка сдѣлалась беременна. Нигилистка мать, да на что это похоже? Семейство нигилистовъ, -- да естественная-ли это вещь? И вотъ въ одно прекрасное утро нигилистъ сбѣжалъ. Нигилистка, увидя въ чомъ дѣло и зачѣмъ ей говорили о реализмѣ, опять обратилась въ обыкновенную женщину, и теперь, бѣдная, мыкается съ своимъ ребенкомъ по свѣту. Этотъ фактъ мы передаемъ въ точности; имъ вполнѣ объясняется вторая категорiя нигилистокъ.
Что касается до третьяго сорта ихъ, то это сортъ самый низшiй. Нѣкоторыя гулящiя госпожи замѣтили, что мущины въ отношенiи ихъ очень прихотливы: одни любятъ евреекъ, другiе полекъ; одни замужнихъ, другiе несовершеннолѣтнихъ; кто брюнетокъ, а кто блондинокъ. Наконецъ замѣтили онѣ еще, что имъ нравятся нигилистки. И вотъ, сдѣлавши необходимый запасъ свѣденiй, въ родѣ того какъ онѣ дѣлаютъ запасъ кружевами, лентами и шляпками, этими-то фразами о Боклѣ, Дарвинѣ и Люисѣ онѣ начинаютъ ловить неоперившихся въ любви и неопомнившихся отъ изумленiя юношей. Мы наблюдали тоже въ маскерадахъ эти образцы нигилистокъ-камелiй. "Ты читалъ Люиса"? спросила одна маска въ видѣ приступа къ разговору, перешедшему на Куно Фишера и окончившемуся просьбою денегъ на карету.
Женщинѣ говорятъ, что она должна бросить свою апатiю и приняться за производительный трудъ, и что-же она дѣлаетъ? -- обезьяничаетъ, подражаетъ мущинѣ. И въ чомъ-же болѣе всего? -- въ безстыдствѣ. Да уймитесь ради Бога! Мущины извѣстные безстыдники; съ нами вы никогда не сравняетесь въ этомъ. Мы къ вамъ должны подходить, а не вы къ намъ; мы васъ должны брать за руки, а не вы насъ. Наши роли и въ любви совсѣмъ другiя. Этого никакъ не хотятъ понять наши сенсуалисты и сенсуалистки.
Что такое нигилистка? Это не мущина и не женщина, это какое-то безполое существо, гермофродитъ въ юбкѣ. Вмѣсто того, чтобы обезьяничить и подражать мущинѣ во всемъ, женщина, не отказываясь отъ своей женственности, не оставляя своей нравственной красоты, должна создать свою роль въ мiрѣ. Эта роль конечно еще не вполнѣ сознана; но она ни въ какомъ случаѣ не заключается въ томъ гермофродитизмѣ, который напустили на себя нигилистки.
Въ январской книжкѣ "Современника" пишутъ: "Весьма естественно въ видахъ сокращенiя расходовъ, при дороговизнѣ петербургской жизни, нѣсколько женщинъ, жившихъ своимъ трудомъ, поселилось въ общей квартирѣ съ нѣсколькими мущинами, такими-же тружениками, и завели общее хозяйство. Что казалось естественнѣе и проще, но вотъ полюбуйтесь своими понятiями и нравами, почтеннѣйшая публика. Достаточно было прослышать объ одномъ такомъ фактѣ, что вотъ нѣсколько женщинъ, постороннихъ другъ другу, и нѣсколько мущинъ живутъ вмѣстѣ, -- чтобы создать въ праздномъ воображенiи цѣлый рядъ представленiй самаго двусмысленнаго свойства."
На эти хладнокровныя строки мы скажемъ столь-же хладнокровно, что первое условiе для успѣшности труда есть отсутствiе помѣхи. Сожительство молодежи безъ различiя половъ въ однѣхъ комнатахъ можетъ дать двоякое направленiе молодымъ силамъ: силы эти или потянутся другъ къ другу, или онѣ направятся къ высшимъ цѣлямъ. Если молодежь неполна самаго несокрушимаго самообладанiя, то перевѣсъ будетъ всегда на сторонѣ инстинктовъ, влекущихъ мущину и женщину другъ къ другу; и тогда высшiя цѣли, полезныя намѣренiя -- увы! Наша молодежь не отличается самообладанiемъ. Наши барышни пропитаны кокетствомъ: онѣ и науку-то надѣваютъ на себя какъ шляпку и свѣденiями украшаются какъ лентами. И вдругъ при всемъ этомъ молодые люди, чуть-ли не полулежа, помѣщаются подлѣ дамъ, да еще говорятъ: дѣлай, работай! Не тѣ лицемѣры, которые не довѣряютъ этому слишкомъ тесному сближенiю, а тѣ, которые стараются увѣрить, что такое сближенiе невинно и для науки полезно.
Когда мы говорили нѣсколько времени назадъ о необходимости удержи при сближенiи обоихъ половъ, мы отнюдь не думали сказать этимъ, что женщина не должна служить наукѣ. -- Нѣтъ, только это совмѣстное служенiе наукѣ и обществу и можетъ сдружить супруговъ, любовниковъ, братьевъ и сестеръ. Мы утверждали, что при настоящемъ настроенiи его и ея служенiе это совершаться вмѣстѣ не можетъ, но если-бы это настроенiе перемѣнилось, чтò можетъ произойдти разомъ, если только откажутся отъ нигилизма и сенсуализма, то женщина самый желанный гость университета. То-же, полагаю, думаетъ и та госпожа, на которую нападаетъ "Современникъ", да и всѣ образованныя женщины.
И на счотъ мнѣнiя о бракѣ, не думаю, чтобы я расходился съ женщинами, мнѣнiемъ которыхъ въ этомъ дѣлѣ не могу не дорожить и желалъ-бы услышать. Бракъ при настоящемъ настроенiи половъ, при неосторожности молодежи рѣдко приноситъ счастiе; и тѣмъ болѣе, что какъ брачное, такъ и всякое другое счастiе нарушается многими бѣдами и невзгодами. Другая пара и могла-бы быть счастлива, да ее теребитъ жизнь. Счастiе улыбнется и они, смотришь, улыбнутся другъ другу. Можно-ли поэтому обвинять во всемъ бракъ? Это такое жизненное явленiе, что и самая расторжимость не ослабила-бы его, а только укрѣпила-бы: супруги стали-бы дорожить болѣе другъ другомъ, какъ мы уже говорили; да и дѣтямъ-бы не сдѣлалось отъ того хуже: потому что лучше имѣть одного отца или одну мать, чѣмъ обоихъ вѣчно грызущихъ другъ друга.
Ошибка защищающихъ безбрачiе заключается не въ томъ, что они снисходительны къ неповѣнчанности, а въ томъ, что они санкцiонируютъ невѣрность. Гдѣ нѣтъ вѣрности, гдѣ ревность считается явленiемъ фальшивымъ, измѣна не великимъ несчастiемъ, тамъ нѣтъ и семьи, тамъ нѣтъ и дѣтей. Противъ этого-то семейнаго начала вы безсознательно и враждуете. "Современникъ" предлагаетъ поискать въ любомъ кypcѣ политической экономiи совѣтовъ безбрачiя, для того чтобы не плодились нищiе, и забываетъ въ то-же время, что эту-же самую Мальтусову теорiю безбрачiя, безплодiя и дѣтобоязни опровергло то самое лицо, которому послѣ показалось, что ревность есть явленiе гнусное и что самые лучшiе герои есть герои бездѣтные. До такихъ-то нескончаемыхъ противорѣчiй дошла эта оригинальная мысль, создавшая нашъ безсемейный, нашъ бездѣтный прогрессъ. Какую-же роль играетъ во всей этой неурядицѣ жизненной и литературной "Русское Слово"? -- Оно есть дитя вышедшее изъ повиновенiя своего родителя "Современника" и такъ-же либерально къ нему относящееся, какъ Егорка Помяловскаго къ отцу. Тятька его за вихоръ, а онъ тятьку чортомъ выругаетъ.
_____
И при такомъ-то положенiи женщины и группирующихся вокругъ нея общественныхъ удовольствiй, хотятъ унизить до-нельзя поэзiю и искусство. Не явно-л и, что сенсуализмъ современной жизни прохватилъ насквозь и литературу. Что вражда къ искусству нисколько не ослабѣваетъ, видно во всемъ: враждой этой даже опредѣляется извѣстное журнальное направленiе, потому что уваженiе къ положительной наукѣ, которымъ многiе какъ-бы щеголяютъ, не есть особенность. Вcѣ журналы болѣе или менѣе признаютъ положительную науку и сообщаютъ множество полезныхъ свѣденiй; но не всѣ пишутъ противъ искусства писать, не всѣ налагаютъ на себя руки.
"Въ числѣ ложныхъ убѣжденiй, коренящихся въ обществѣ, одно изъ самыхъ распространенныхъ: что будто театръ способствуетъ развитiю общества, говоритъ г. Зайцевъ въ своемъ библiографическомъ листкѣ... Но я полагаю, что даже при самыхъ желанныхъ условiяхъ театръ долженъ быть вреденъ если не прямо, то по безполезности. Лучшiя театральныя пьесы -- пьесы Мольера, Шекспира и пьесы другихъ -- все-таки не приносятъ никакой пользы. Если Мольеръ совершенно воспроизводилъ жизнь и только, то кто-же повѣритъ, что воспроизведенiе это научитъ чему-нибудь того, кого не научила сама воспроизводительная дѣятельность. И чему-бы напримѣръ научилъ Мольеръ? Какое положительное знанiе далъ онъ людямъ, которые слушаютъ его двѣсти лѣтъ? Когда-же было новостiю, что скупость и лицемѣрiе -- пороки. Кто не зналъ-бы безъ Мольера, что пороки эти существуютъ? Или кого исправилъ Скупой или Тартюфъ? Всякiй, кто бывалъ въ театрѣ, очень хорошо напротивъ знаетъ, что шолъ туда не за прiобрѣтенiемъ знанiя, не для изученiя дѣйствительной жизни, не для исправленiя нравственности, а просто для удовольствiя, какъ играть въ карты или танцовать. Точно также всякiй знаетъ, что, выходя изъ театра, не выносилъ оттуда никакого знанiя, не возвращался домой съ исправленною нравственностiю, словомъ -- не прiобрѣталъ ничего полезнаго. Театръ вовсе не проповѣдь и ни одинъ скряга, возвратясь домой, не роздалъ свои сокровища нищей братiи и не сдѣлался человѣколюбивъ. Всѣ защитники мнѣнiя, что театръ приноситъ обществу пользу, должны зарубить себѣ на носу и не повторять этой безсмыслицы."
Мольеръ никого не исправилъ. Почомъ вы знаете? Какъ можете вы произносить такое голословное сужденiе? Гдѣ у васъ были средства при вашемъ неуваженiи къ театру, чтобы судить о его влiянiи на жизнь? Развѣ вы были въ душѣ каждаго изъ толпы волнующихся и шумящихъ энтузiазмомъ зрителей во время игры какого-нибудь Мачалова, Мартынова или Садовскаго? Развѣ вы слѣдили за нравственностiю людей, на которыхъ впечатлѣнiе театра отражается сильнѣе всего? Можетъ быть на тѣхъ-то, кто рѣдко бываетъ въ театрѣ, и дѣйствуетъ больше всего сцена. Жизнь слишкомъ широкая и безграничная арена, чтобы можно было разчитывать на ея одно учительство -- мы ужь это показали выше. Хотите видѣть въ маломъ, доступномъ всякому объемѣ жизнь -- вглядитесь въ искусство. Въ искусствѣ жизнь отражается какъ въ фокусѣ или въ камеръ-обскурѣ.
Польза отъ поэтовъ, если вы только хотите выжать изъ нихъ одну пользу, заключается уже въ томъ, что мы черезъ нихъ какъ-бы видимъ самихъ себя, и не своими часто слѣпыми глазами, а глазами генiя. Самопознанiе и самосознанiе общества развиваются; страсти-же регулируются чувствомъ эстетическаго удовольствiя. -- Мольеръ и Шекспиръ не даютъ положительныхъ знанiй. Да какой-же человѣкъ, непотерявшiй смысла, можетъ требовать отъ нихъ цифръ, измѣренiй и физiологическихъ фактовъ? Только люди съ портняжническимъ, узкопрактическимъ взглядомъ на жизнь могутъ сѣтовать, что поэты не даютъ положительныхъ свѣденiй. Кромѣ научныхъ свѣденiй есть еще жизненные -- жизненный опытъ; ему-то, этому умѣнью жить, и научаютъ поэты и художники. Они составляютъ собою какъ-бы науку о жизни. Иной поэтъ есть въ своемъ родѣ наука, надъ которою, какъ надъ Шекспиромъ, трудятся общества.
И что-же вы принимаете за положительныя знанiя? Ужь не думаете-ли вы, что различныя отрывочныя свѣденiя, выхваченныя изъ иностранныхъ книгъ и приправленныя рѣзкими выходками противъ искусства, -- положительное знанiе? Нѣтъ, это только повторенiе задовъ. Ужь если вы говорите, что знанiе, только знанiе намъ нужно, то вы должны отказаться и отъ критическихъ воззрѣнiй и позывовъ, тогда-бы вы были дѣйствительно полезны. Если обществу нужны одни знанiя, то давайте ихъ, а не разсужденiя только о нихъ. Странно въ самомъ дѣлѣ: громче всѣхъ говорятъ о современныхъ позитивистахъ, а между тѣмъ кто прежде всего сдѣлалъ извѣстными этихъ позитивистовъ у насъ, -- совсѣмъ не они: съ Боклемъ познакомили русскую публику "Отечественныя Записки", съ Люисомъ -- "Русскiй Вѣстникъ", о Дарвинѣ прежде всѣхъ заговорила "Библiотека". Значитъ они за развитiемъ положительныхъ знанiй не очень-то слѣдятъ; и все дѣло ихъ не столько въ распространенiи знанiй, сколько въ разговорахъ о нихъ. "Это всѣми признано, всѣми доказано, никто не сомнѣвается", говорятъ обыкновенно наши храбрые критики. Другой пожалуй и повѣритъ, что всѣми признано, на дѣлѣ-же выходитъ, что это только они признаютъ.
Нетрудно понять послѣ этого, какой вредъ приносятъ сенсуалисты, называющiе себя реалистами, своею исключительною проповѣдью о пользѣ. Ученiе о пользѣ потому еще сохраняетъ нѣкоторую роль благовидности, что за него ухватилась молодость; попадись оно въ старыя головы, изъ него вышелъ-бы карьеризмъ. Но и на молодость оно производитъ свое дѣйствiе, она какъ-бы состарилась чувствами, потому что и любитъ-то даже по стариковски -- не женщину, а богатое тѣло.
Этотъ узкiй, сосредоточенный, неподвижный взглядъ не есть взглядъ живыхъ людей, такъ смотрятъ на мiръ китайцы; у нихъ все размѣрено, опредѣлено, все идетъ по степенямъ и къ извѣстной цѣли, во всемъ подражанiе и подражанiе. Индiйцы въ этомъ случаѣ составляютъ другую крайность: это самые отчаянные идеалисты. Китайцы назначили себя исключительно для земли, индiйцы дла неба; но ни тѣ, ни другiе не живутъ для жизни, для людей. Китайцы -- это народъ чиновниковъ, индiйцы -- народъ жрецовъ. Люди, полагающiе цѣль живописи -- рисованiе зоологическихъ изображенiй, для которыхъ страсть къ лошадямъ выше страсти къ искусству (подлиныя выраженiя), -- такiе люди, не видя ничего дальше своего носа, конечно ближе всего подходятъ къ узкоглазымъ китайцамъ. Китайцы вѣдь тоже плохiе знатоки поэзiи и искусства, и что больше всего поражаетъ въ ихъ дѣятельности -- это крайнее отсутствiе фантазiи. Завернувшись въ мантiю педантическихъ требованiй, китайцы толкутся на одномъ мѣстѣ, сдѣлаютъ шагъ впередъ и опять назадъ или, что тоже, переминаются съ ноги на ногу. Тѣ господа, которые рекомендуютъ людямъ одну положительную и практическую дѣятельность, тоже предлагаютъ въ нѣкоторомъ родѣ китайскую программу. Наполняя голову юноши порывами, они обертываютъ ихъ вокругъ его-же собственнаго эгоизма. Недостатокъ мыслительной способности идетъ у нихъ рука объ руку съ недостаткомъ фантазiи. Примѣры этого неисчислимы. Въ послѣдней книжкѣ "Русскаго Слова" восхищаются напримѣръ, что коранъ строго запретилъ своимъ поклонникамъ скульптуру и живопись. Читатель конечно ужь догадывается чье это мнѣнiе.
Черезъ это, говорится тамъ, арабская цивилизацiя была счастливѣе греческой (!), хотя у аравитянъ и не было такихъ титановъ какъ Аристотель и Архимедъ (это они замѣтили), но все-таки они болѣе сдѣлали полезнаго. Какiя узенькiя мысли и выводы. Изъ вражды Магомета къ искусству произошло не сбереженiе силъ на полезныя дѣла, а трата ихъ на роскошь. Азiатская роскошь потому-то такъ и процвѣтаетъ, что ей покровительствуетъ коранъ. Христiанскiе государи роскошничали, да изъ ихъ роскоши все-таки выходили и эстетическiя произведенiя. Прiобрѣтенныя или созданныя ими дрогоцѣнности искусства служатъ имъ теперь источникомъ наслажденiя. А что осталось отъ роскоши азiатскихъ деспотовъ? Очень замѣчательно, что нигдѣ въ Европѣ не было такой роскоши какъ въ Константинополѣ, до послѣдняго даже времени. Тутъ уже явная причина коранъ. Испанскiе правители тоже могутъ служить примѣромъ. Не невѣжество вообще, а невѣжество въ искусствѣ лишило жизненности ихъ цивилизацiю. Но послушаемъ лучше какъ публицистъ "Русскаго Слова" описываетъ ихъ безумную роскошь.
"Дворецъ халифа, составлявшiй цѣлую часть города, отличался сказочнымъ великолѣпiемъ, -- не тою грубою роскошью, которая безъ толку громоздитъ груды золота, серебра и драгоцѣнныхъ камней, а тѣмъ утонченнымъ и глубоко-обдуманнымъ изяществомъ комфорта, которое дѣйствительно ласкаетъ и нѣжитъ чувства и до безконечности разнообразитъ наслажденiя жизни. Балконы изъ полированнаго мрамора тонули въ тѣни апельсинныхъ деревьевъ; каскады и фонтаны освѣжали воздухъ въ садахъ и въ комнатахъ, въ которыя проходилъ прiятный и таинственный полусвѣтъ сквозь разноцвѣтныя стекла высокихъ остроконечныхъ оконъ; въ нѣкоторыхъ комнатахъ свѣтъ падалъ сверху, пробиваясь черезъ водяную струю, текущую подъ стекляннымъ потолкомъ; стѣны и полы были украшены тонкою мозаичною работою. Лѣтомъ искусно устроенные вентилаторы вливали въ комнаты, изъ обширныхъ цвѣтниковъ, волны свѣжаго воздуха, пропитаннаго ароматомъ рѣдкихъ и дорогихъ растенiй. А зимою цѣлая система трубъ, вложенныхъ въ стѣны, проводила въ комнаты нагрѣтый и ароматическiй воздухъ изъ подземныхъ сводовъ, въ которыхъ топились печи и сжигались разныя благовонныя вещества. Мебель дворца, отличавшаяся еще болѣе удобствомъ, чѣмъ красотою, была сдѣлана изъ сандальнаго и лимоннаго дерева, съ инкрустацiями изъ перламутра, слоновой кости, серебра и золота; диваны и кушетки были обиты шолковыми матерiями; вазы изъ горнаго хрусталя, этажерки, уставленныя китайскимъ фарфоромъ и столы изъ превосходной мозаики были разставлены по комнатамъ въ изящномъ безпорядкѣ, между многочисленными мраморными калонами, на которыя опирались своды потолка, расписаннаго блестящими и пестрыми арабесками. Въ зимнихъ покояхъ полы и стѣны были обиты мягкими персидскими коврами. Цвѣтущiя растенiя, привезенныя изъ далекихъ земель, дополняли своею свѣжею красотою убранство комнатъ. Горячая и холодная вода была проведена, посредствомъ металлических трубъ, изъ особыхъ резервуаровъ въ мраморныя купальни; кромѣ того купающiеся могли окачивать себя сверху искусственнымъ дождемъ различной температуры. Въ садахъ, расположенныхъ между различными строенiями дворца, цвѣты были посажены по всѣмъ правиламъ искусства, такъ чтобы ихъ краски и ароматы не мѣшали другъ другу, производили на гуляющихъ самое гармоническое впечатлѣнiе. Между клумбами деревъ, кустарниковъ и цвѣтовъ, между бесѣдками изъ розъ, между скамейками, вырубленными въ скалѣ, между свѣжими гротами, сложенными изъ дикаго камня, били по разнымъ направленiямъ крупные и мелкiе фонтаны или разстилались искусственныя озера, въ которыхъ кормилась рыба для халифскаго стола; были тутъ и звѣринцы для чужеземныхъ животныхъ и птичьи дворы для рѣдкихъ птицъ."
Шехерезада, настоящая Шехерезада.
И что всего замѣчательнѣй, что въ этомъ заимствованномъ, какъ кажется, отрывкѣ, что г. Писаревъ любуется красотою, изяществомъ, вкусомъ и такимъ образомъ самъ себѣ противорѣчитъ. Какъ жертва нигилизма, онъ вообще, можно сказать, тратитъ свои литературно-эстетическiя способности на защиту безобразiя, остроумiемъ конечно онъ науки не защититъ и не распространитъ. Если въ роскоши испанскихъ аравитянъ проглядывало изящество, какъ замѣтилъ г. Писаревъ, то у нихъ значитъ былъ и изящный вкусъ; они только не могли его обратить ни на что другое, кромѣ устройства и меблировки дворцовъ, такъ какъ живопись и скульптура были имъ запрещены. Искусство большею частью творитъ изъ ничего великiя произведенiя: изъ какихъ-нибудь красокъ и глины является произведенiе скульптуры и живописи. И о музыкѣ тоже можно сказать: въ ней немного значитъ цѣнность инструмента -- звуки льются изъ души. То-же и еще съ большимъ правомъ относится къ поэзiи. Тамъ творится все изъ ничего орудiемъ пера. Въ роскоши-же важнѣe всего матерiалъ, она непремѣнно условливаетъ растрату цѣнности. И замѣчательно, что это восхищенiе публициста азiатскою роскошью идетъ какъ разъ въ параллель съ его враждою къ европейскому искусству. Да такъ и должно было случиться съ нашими новѣйшими послѣдователями магометанскаго запрещенiя живописи и скульптуры. Въ этомъ отношенiи они являются чистѣйшими азiатами, тѣмъ болѣе, что они отчасти признаютъ и многожонство. Подобно Магомету, они зарываютъ таланты въ землю.
_____
У большинства нашихъ публицистовъ обыкновенно принято такъ: когда они замѣчаютъ, что какое-нибудь важное явленiе общественной жизни не приноситъ ожидаемаго результата, то они его сейчасъ-же отрицаютъ и доказываютъ его ненужность. Мы-же, нисколько не отказываясь отъ положительныхъ и жизненныхъ свѣденiй и ставя ихъ даже въ главу всего, постараемся вывести изъ созданнаго уже жизнью что можно. Улучшенiя мы хотѣли-бы, а не разрушенiя жизни.
Вмѣсто того напримѣръ, чтобы указать на усовершенствованiя театра, у насъ стараются унизить его до-нельзя. Почему-нибудь да существуетъ фактъ, что всѣ народы, на какой-бы низкой степени развитiя ни стояли, имѣютъ зачатки театральнаго искусства. Книги, чтенiе -- могучее средство для развитiя; но живого слова они вполнѣ не замѣнять. Университеты выполняютъ эту незамѣнимую роль въ отношенiи науки, театры-же въ отношенiи искусства. Одно исключительное чтенiе въ нѣкоторой степени даже вредно: человѣкъ читающiй какъ-бы прирастаетъ къ книгѣ, въѣдается въ нее -- отсюда книгоѣды, буквоѣды и книжники. Если театралы могутъ быть пусты, то книжники -- безжизненны. Смотря и слушая зритель становится на болѣе свободною точку чѣмъ читатель: зритель, слушая, въ то-же время и наблюдаетъ; читатель-же играетъ болѣе пассивную роль. Чужая мысль, переходя къ нему вмѣстѣ съ процессомъ чтенiя, не оставляетъ времени для наблюденiя за нею. Чтенiе требуетъ отъ насъ больше вниманiя, болѣе свободнаго отношенiя къ предмету: научныя сочиненiя лучше читаются, эстетическiя лучше слушаются. Силою театральнаго искусства нѣмыя строки автора какъ-бы воскресаютъ, воплощаясь въ живыхъ людей. Артисты подобно профессорамъ берутъ на себя роль посредников, между печатью и публикой. Въ театрѣ искусство олицетворяется, становится какъ-бы на одну доску съ жизнью; зритель нѣкоторымъ образомъ живетъ въ театрѣ, потому что видитъ передъ собой жизнь, сосредоточенную силою генiя и таланта. Театральная сцена поэтому есть самый широкiй путь, которымъ должно происходить воплощенiе слова въ жизнь.
Всякое дѣло падаетъ, если общество смотритъ на него слегка, безъ уваженiя; наше общество еще не смотрѣло, можно сказать, какъ слѣдуетъ на театръ, не отдавало ему на служенiе своихъ силъ. Если-бы оно это сдѣлало, если-бы на театральныя подмостки не стыдились выходить способные люди изъ всѣхъ слоевъ общества, то тогда-бы и результатъ былъ другой. Сцена-бы очистилась и потеряла-бы свой балаганный видъ, а можетъ быть и изобрѣла-бы новыя средства влiянiя на жизнь. Особенно можно упрекнуть въ этомъ отношенiи нашихъ женщинъ, которыя все ищутъ для себя дѣла и не видятъ его у себя подъ носомъ: онѣ готовы для поддержанiя своей современности идти хоть въ нигилистки, но никогда въ актрисы. Удача домашнихъ спектаклей лучше всего показываетъ, какъ люди склонны къ сценѣ и какъ-бы хорошо было, если-бы рядомъ съ обыкновенными театрами существовали и театры частные. Артистическихъ талантовъ кроется въ обществѣ много; въ этомъ, я думаю, никто не сомнѣвается. Въ провинцiи мы видѣли поразительные тому примѣры. Года три тому назадъ въ Кiевѣ образовался довольно значительный кружокъ любителей сценическаго искусства. На каждую почти роль было по нѣскольку конкурентовъ, изъ которыхъ выбирались уже лучшiе, и мало по малу образовалась такая труппа, что когда общество стало играть съ благотворительною цѣлью въ публичномъ театрѣ, то бывшая при немъ постоянная труппа почти пала. Спектакли любителей по желанiю публики повторялись иногда безъ малѣйшей перемѣны черезъ нѣсколько дней. Нашолся такой Расплюевъ, такой Подколесинъ, такая Дуня Островскаго и Ѳекла Гоголя, что мы, присматриваясь послѣ къ этимъ самымъ ролямъ въ петербургскихъ театрахъ, уже нисколько не удивлялись. Кiевъ замѣчателенъ не тѣмъ только, что тамъ основались воскресныя школы и что тамъ въ первый разъ появились въ университетѣ женщины; но еще и тѣмъ, что тамъ осуществился первый частный театръ въ настоящемъ видѣ. Провинцiя, губернiи видно не такъ глупы, какъ думаютъ о нихъ столичные франты и столичные публицисты.
Даже на балетъ, при всемъ нашемъ желанiи отнестись къ нему какъ можно строже, нельзя смотрѣть какъ на удовольствiе лишнее. Если нельзя отрицать значенiя пластики, то невозможно отвергать и балета. Онъ конечно болѣе чѣмъ какое другое искусство дѣйствуетъ на воображенiе и страсть; онъ есть по преимуществу искусство для взрослыхъ, но на нихъ, думается, не долженъ производить вреднаго впечатлѣнiя. Музыка, которая дѣйствуетъ, какъ мы уже говорили, на чувства, какъ-бы одухотворяетъ страстныя впечатлѣнiя, производимыя балетными танцами. Если-бы танцы были безъ музыки, то впечатлѣнiе было-бы очень цинично: это можетъ испытать на себѣ всякiй, заткнувши уши. Многiе впрочемъ это и дѣлаютъ, стараясь не слушать музыку, живя такъ сказать одними глазами, а иногда и музыка бываетъ такъ составлена, что не можетъ производить никакого впечатлѣнiя на чувства. Ландшафтная живопись, заставляя чувствовать зрителя присутствiе природы и красоту ея неодушевленныхъ, безстрастныхъ предметовъ, тоже придаетъ идеальность взгляду на красоту человѣческаго организма. Мысль показать людямъ красоту тѣла въ моменты его жизни, въ минуты движенiя -- до существованiя балета была конечно мыслiю невыполнимою. Балетъ, даже и въ томъ несовершенномъ видѣ, въ какомъ и теперь находится, отчасти разрѣшаетъ эту задачу. Балетъ -- это какъ-бы живая скульптура. Первыя балетныя танцовщицы подобны великимъ скульптурнымъ созданiямъ, ожившимъ и движущимся передъ зрителями.
Главное что портитъ впечатлѣнiе, производимое балетомъ, -- это длиннота. Неестественно занимать воображенiе зрителя слишкомъ долго. Самые скучные танцы -- это кордебалетные. Чѣмъ хуже танцуютъ, чѣмъ меньше грацiи и чувства въ движенiяхъ, тѣмъ сенсуальнѣе впечатлѣнiе: всѣ мелкiя танцовщицы передъ такими женщинами какъ Муравьева и Петипа выказываются какъ-будто неприличными, хотя неприличнаго на самомъ дѣлѣ ничего и нѣтъ. Грацiя, чувство и мысль въ движенiяхъ еще болѣе чѣмъ музыка и ландшафтная живопись одухотворяютъ страстныя впечатлѣнiя, производимыя танцами. Наслажденiе тутъ является въ самомъ реальномъ видѣ; и если-бы соблюдались всѣ требованiя эстетическаго вкуса, то балетъ дѣлалъ-бы человѣка только разборчивѣй и сдержаннѣй въ своихъ страстныхъ порывахъ. Мущина, какъ и должно быть, не играетъ почти никакой роли въ балетѣ; онъ есть неграцiознѣйшее существо, герой цирка, а не балета. И въ этомъ даже видна существенная разница между мущиной и женщиной.
Главный недостатокъ балета есть недостатокъ правды. Если бы балеты больше держались археологической и исторической правды, если-бы они были изображенiемъ дѣйствительно существовавшаго, то тогда-бы они имѣли несравненно большiй интересъ. По нимъ можно-бы составить наглядное понятiе не только о красотѣ отдаленныхъ странъ, но и объ эстетическихъ моментахъ протекшей жизни. Это были-бы олицетворенные сны человѣчества, сотканные изъ ожившихъ народныхъ грезъ, изъ отшедшихъ навсегда историческихъ явленiй и невиданныхъ многими изображенiй и сценъ дальней природы. И надъ всѣмъ этимъ царила-бы красота женщины. О значенiи оперы мы говорить не будемъ. Влiянiе и средства музыки мы анализировали въ статьѣ о дѣтяхъ. Лирическая, безстрастная сила ея слишкомъ очевидна. Выше и чище наслажденiя доставляемаго оперой -- нѣтъ.
_____
Но какъ-же, спрашивается, съ точки эстетически-гуманнаго воззрѣнiя помирить высокое удовольствiе доставляемое намъ искусствами съ тою мыслiю, что въ ту-же самую минуту, какъ мы наслаждаемся ими, другiе слушаютъ свистъ зимняго вѣтра, прохватывающаго не только ихъ щедушное тѣло, но и самую хижину, гдѣ они сидятъ, закутавшись во все свое достоянiе. Сидящимъ въ ложахъ и креслахъ театра или упивающимся блаженными звуками оперы вѣроятно приходитъ хоть изрѣдка въ голову, что въ то-же самое время другiе упиваются горемъ, нищетой и голодомъ. И эта мысль, какъ-бы вскользь она ни задѣвала человѣка, можетъ-таки обезпокоить его. Что-же сдѣлать, чтобы уничтожить это страшное противорѣчiе? Не разрушать-же театра, созданнаго такими усилiями, не раздавать-же доски и костюмы нищимъ. Это было-бы также безумно, какъ если-бы, -- въ эпоху возрожденiя наукъ, -- цивилизацiю, выросшую на рабствѣ, вздумали-бы разрушать и фолiанты древнихъ употребили-бы на обертки. Въ томъ-то и трагизмъ жизни, что счастiе и радости должны быть прежде всего, такъ сказать, изобретены, усвоены немногими, чтобы потомъ распространиться на всѣхъ. Всѣ мы, болѣе или менѣе паразиты, не столько усвоиваемъ, сколько производимъ. Утописты приходили когда-то въ ужасъ, что люди принуждены вести животныхъ на бойню, что мученiемъ ихъ какъ-бы поддерживается наша жизнь и удовольствiя. Нѣчто подобное принуждено человечѣство дѣлать и въ отношенiи самого себя. Оно ѣстъ свои ногти, грызетъ свои руки, рветъ на ceбѣ волосы и падаетъ иногда въ изнеможенiи. Уничтожить этотъ паразитизмъ жизни есть идеалъ, къ которому должны стремиться люди.
Человѣкъ менѣе эгоистъ, чѣмъ обыкновенно о немъ думаютъ. Вполнѣ эгоистично только животное: для него весь мiръ съуживается въ очень немногiе инстинктивные позывы. Въ человѣкѣ, можно сказать, соединены всѣ качества, порознь разбросанныя въ животныхъ -- и гордость льва, и хитрость лисицы и коварство кошки, и терпѣнiе верблюда и свирѣпость тигра, ко всѣмъ этимъ качествамъ присоединено еще одно, котораго нѣтъ ни въ одномъ животномъ и которое просмотрѣли наши реалисты, -- человѣчность, чувство присоединенности своей къ людямъ. Вслѣдствiе этого-то качества человѣкъ, какъ-бы онъ ни отупѣлъ чувствами, никогда не можетъ отъ души вполнѣ предаваться веселью. Горе имѣетъ свой голосъ; если отъ него заткнуть уши, или если оно будетъ скрыто въ глубинѣ трущобъ, то человѣкъ можетъ еще быть въ духѣ. Такъ и бываетъ въ дѣйствительности: это средство прятаться отъ горюющихъ, болѣющихъ и нуждающихся есть одно изъ самыхъ распространенныхъ въ европейскихъ обществахъ. Но природа и тутъ не оставляетъ насъ въ покоѣ. Скука есть бичъ, которымъ природа бичуетъ насъ за праздность; тоска-же -- это безпредметное страданiе -- есть своего рода пытка, которой мы подвергаемся за равнодушное отношенiе къ жизни.
Есть еще другое средство для того, чтобы чужiя страданiя не бередили нервовъ, не возбуждали сочувствiя; это -- средство отупленiя самихъ нервовъ путемъ уничтоженiя нравственно-эстетическаго начала -- равнодушiе, сдержанность, отношенiе къ обществу какъ къ мертвому трупу, который можно рѣзать скальпелемъ и препарововать какъ кому вздумается. Люди подобнаго закала относятся къ жизни или какъ анатомы, скальпирующiе тѣла, или какъ хирурги, отрѣзывающiе члены и опухоли. Но и хирургiя сдѣлалась теперь консервативнѣй: задача ея -- не лишать человѣка членовъ помощiю ножа, а спасать ихъ посредствомъ леченiя. Ампутацiи несравненно болѣе погубили людей, чѣмъ леченiе безъ ампутацiй; тѣмъ болѣе должны быть осмотрительнѣй и осторожнѣй наши мыслители и публицисты.
Чтобы привести наглядный примѣръ того, какъ люди теперешняго моднаго направленiя относятся къ жизни и ампутируютъ ее, мы коснемся до высказаннаго г. Зайцевымъ сужденiя о неграхъ: "Несомнѣнно и всѣми признано, говоритъ онъ, что невольничество есть самый лучшiй исходъ, котораго можетъ желать цвѣтной человѣкъ, придя въ соприкосновенiе съ бѣлой расой". И такъ какъ безъ соприкосновенiя негръ самъ собой развиться не можетъ, то ясно, что рабство для него неизбѣжно; иначе и понимать нельзя этихъ словъ, и тѣмъ болѣе, что самъ г. Зайцевъ думаетъ, что какъ скоро взглядъ этотъ будетъ окончательно принятъ, то должны быть приняты и вытекающiе изъ него логическiе выводы. Не приводя доказательствъ своему положенiю, г. Зайцевъ только съ робостiю и подобострастiемъ указываетъ на авторитеты Фохта и Гексли, у которыхъ негры по организацiи ниже бѣлаго человѣка, и опирается на Бишофа, который къ великому утѣшенiю г. Зайцева отрицаетъ даже человѣчность негровъ. Да развѣ это достаточное оправданiе рабства, что организацiи рабовъ оказались на взглядъ учоныхъ недоразвитыми, несовершенными, низшими чѣмъ организацiя бѣлой расы? Наше бѣлое племя тоже вѣроятно имѣетъ въ своей структурѣ разныя несовершенства, такъ изъ этого и выводитъ мѣрку для свободы и господства? Одинъ изъ нашихъ туземныхъ учоныхъ, помнится, нашолъ разность между черепами славянъ, и призналъ черепа русскихъ худо развитыми; жизнь и исторiя говорятъ не то. Высота организацiи въ yмѣ учонаго и въ умѣ природы видно не одно и то-же. Эту мысль еще съ большимъ правомъ можно примѣнить и къ неграмъ, которыхъ грубый эмпиризмъ хочетъ вычеркнуть изъ списка людей.
Наука можетъ судить только о настоящемъ положенiи организацiй, а не о будущемъ ихъ развитiи. Сулить рабство одному племени передъ другимъ при ихъ сближенiи -- это тоже, что сдавливать черепа, покушаться на природу и забывать, что она вѣчно творитъ. Въ силу творчества низшiя организацiи могутъ сдѣлаться высшими, а высшiя износиться, измельчать: послѣднiя могутъ быть первыми, а первыя -- послѣдними. Племена, какъ и индивидумы, выступаютъ, живутъ и сходятъ со сцены исторiи. Если между неграми встрѣчаются люди съ большими дарованiями, то чего-же сѣтовать на неразвитость ихъ организмовъ, чего сомнѣваться въ ихъ полной человѣчности, какъ смѣть считать ихъ за рабовъ, за полулюдей?
Здѣсь мы приведемъ опять одно изъ нашихъ провинцiальныхъ воспоминанiй. Знаменитый Эйра Ольриджь игралъ когда-то съ огромнымъ успѣхомъ въ Кiевѣ. Въ одно изъ болѣе удачныхъ представленiй студенты вынесли его на креслѣ; смыслъ этой овацiи имѣлъ тогда большое значенiе: почотъ оказывали не только великому истолкователю Шекспира, но и лучшему представителю темнокожихъ людей. Подымая кресло, молодежь какъ-бы подымала бывшаго невольника. Вѣчно эта молодежь не умѣетъ скрыть лучшихъ, благороднѣйшихъ движенiй человѣческой натуры!
Вотъ какое соприкосновенiе чорнаго племени съ бѣлымъ возможно даже теперь, а не то, изъ-за котораго теперь льется кровь въ Америкѣ и изъ-за котораго истратили столько чернилъ наши quasi-Фохты. Что если-бы вздумали до освобожденiя-крестьянъ спросить нѣмецкихъ антропологовъ объ организацiи нашего крѣпостного человѣка, не нашли-ли-бы они и въ немъ какихъ-нибудь слѣдовъ вѣкового рабства, какихъ-нибудь недостатковъ въ организмѣ, явившихся отъ нужды и невѣжества, и отсюда не стали-ли-бы тоже выводить ненужности эмансипацiи. Пришлось-бы многое, очень многое разрушить въ жизни, а можетъ быть и всю жизнь исковеркать, если-бы всѣ стали смотреть съ этой какъ-бы точки зрѣнiя животныхъ.
Рубка -- дѣло полезное, но только въ отношенiи дровъ и старыхъ прогнившихъ зданiй; но если топоръ нашъ будетъ направленъ на все, что ни попало, то немудрено, что онъ задѣнетъ и такiе предметы, которые еще надо достраивать. Разрушать необходимыя зданiя равняется почти сумасшествiю, или, что еще вѣрнѣе, пироманiи, въ которую иногда впадаетъ народъ нашъ. Мы не хотимъ сказать, чтобы нигилизмъ былъ причиной того разлада въ жизни и литературѣ, который мы старались здѣсь изобразить. Этому причина другая. Нигилизмъ сдѣлался только, самъ не сознавая, слѣпымъ орудiемъ и выраженiемъ этого разлада. Мысль, начавшая очень бойко, стала себя обезоруживать, и оттого вмѣсто нея вышла подъ конецъ безсмыслица.
Мы потому съ такою настойчивостiю нападаемъ на это направленiе, не смотримъ даже на притворное равнодушiе ихъ, что считаемъ это направленiе положительно неудовлетворимымъ. Оно задалбливаетъ голову, убиваетъ чувства и дѣлаетъ человѣка злымъ, бездушнымъ, безсердечнымъ. Наше предшествующее поколѣнiе было преимущественно поколѣнiе дворянъ. И большая честь и заслуга этого сословiя -- что оно произвело рядъ гуманныхъ личностей, которыя сгруппировались вокругъ Грановскаго. Теперешнее модное поколѣнiе есть большею частью поколѣнiе семинаристовъ: нигилизмъ есть своего рода семинаризмъ, оторвавшiйся отъ своего слоя. Но одинъ изъ людей прежняго времени (Тургеневъ) окрестилъ, сказалъ похвальное и вмѣстѣ надгробное слово этому направленiю. Будущее поколѣнiе, какъ кажется, есть поколѣнiе народа и людей, которые съумѣютъ къ нему какъ слѣдуетъ примкнуть. Дѣти и народъ наше будущее.
Мысли, чувства и фантазiи въ нашемъ обществѣ и въ нашемъ народѣ, нѣтъ сомнѣнiя, -- много; артистическихъ талантовъ -- бездна: этому мы уже привели примѣръ. И что-же нашему обществу говорятъ? Поэзiя глупость, театръ -- пустяки, а талантъ не дарованiе, а почти наказанiе Божiе. И вотъ всѣ эти способности и таланты, кроющiеся въ жизни, не видя себѣ исхода, идутъ на представленiе различныхъ жизненныхъ безобразiй. Удивляться нечего, что многie злодѣи были по природѣ художниками и что художественныя натуры часто творятъ художества: Iоаннъ Грозный былъ-бы великимъ человѣкомъ, а не великимъ тираномъ, если-бы родился въ другомъ вѣкѣ. Страшно оставить умственныя и творческiя силы безъ дѣйствiя, но еще страшнѣе загораживать дорогу, не давать исхода для этихъ силъ. Люди, отворачивающiеся отъ искусства и уговаривающiе всѣхъ его оставить, какъ-бы толкаютъ людей къ оргiямъ и безобразiю.
Наше грустное время особенно ясно истолковываетъ къ чему ведетъ увлеченiе безсознательными инстинктами природы и взглядъ на жизнь какъ на машину. Ко всѣмъ бѣдствiямъ, такъ нерѣдко посѣщающимъ Петербургъ, посѣтила его теперь и болѣзнь; въ городѣ развилась прежде невиданная возвратная горячка; больныхъ не знаютъ куда дѣвать: ими переполнены не только госпитали, но и казармы. Смертность такъ увеличилась, что разрѣшено даже въ теперешнiй постъ ѣсть скоромное. Откуда взялась, отчего произошла такая зараза? Всякая мiазма или контагiй развиваются обыкновенно не отъ одной, а отъ многихъ причинъ; но всѣ эти причины и условiя болѣзни остаются долго безъ послѣдствiй, пока они еще болѣе не усложнятся и къ нимъ не прибавится какая-нибудь новая причина. За этимъ уже въ крови или въ воздухѣ развивается органическое или морфологическое вещество, и зараза -- этотъ страшный продуктъ жизни -- губитъ тогда и правыхъ и виноватыхъ.
Къ горячкѣ, говорятъ учоные, располагаетъ усталость, истощенiе, -- тифъ самый обыкновенный спутникъ трудныхъ походовъ и войнъ. Наше общество утомилось, устало. Дурная квартира, плохая пища, гнилой воздухъ, нищета, -- все это было и прежде; не было только такого страшнаго разгула страстей, какой теперь господствуетъ во всѣхъ слояхъ общества. Прежде былъ пожалуй разгулъ, да не такой. Нынѣшняя сравнительно сносная зима въ Петербypгѣ показываетъ лучше всего, что причина болѣзни не климатическая. Что пьянство увеличилось не въ примѣръ прочимъ годамъ, извѣстно всякому. Въ Петербургѣ особенно поражаетъ мрачный и довольно распространенный фактъ, что здѣсь пьянствуютъ и женщины, и не изъ простого только народа: сплошь да рядомъ слышишь, что такая-то и такая-то топитъ свою молодость въ винѣ. Словомъ -- страсть эта въ полномъ разгарѣ. Комитетъ общественнаго здравiя не даромъ видно въ объявленiяхъ о возвратной горячкѣ, выставленныхъ на каждой улицѣ, напечаталъ самыми крупными буквами совѣтъ не пить водки. Не достаетъ только, какъ кажется намъ, къ числу выставленныхъ предостереженiй еще совѣта -- поудержать себя отъ разврата. Страсти эти обѣ всегда идутъ рука объ руку. Одно уже распространенiе кафе-шантановъ, и самыхъ высшихъ и самыхъ грязныхъ, и содержанiе женщинъ при всѣхъ трактирахъ и кабакахъ чего стоитъ. Извощики даже не даютъ прохода женщинамъ на улицахъ. Но вотъ фактъ, который лучше всего показываетъ, какъ совершенствуются наши нравы. Года три тому назадъ Штраусъ бросилъ смычокъ и не хотѣлъ играть когда въ Павловскомъ вокзалѣ начали канканировать; и тогда, говорятъ, вышли свистки и скандалъ. Теперь уже не такъ относятся къ этому танцу -- его не стѣсняются танцовать даже и въ семейныхъ домахъ. Цивилизацiя такая -- настоящiй Парижъ!
И этотъ-то разгулъ хотятъ оставить въ покоѣ, этимъ могучимъ страстямъ не даютъ исхода, загораживаютъ двери къ искусству, къ поэзiи, къ гуманнымъ наукамъ! Довольно намъ безумствовать! Довольно сбивать съ толку общество, и на развалинахъ искусства, гуманности и семейнаго начала совершать вакхическiя сатурналiи положительной наукѣ!