ТРАГЕДІЯ ВЪ ПЯТИ ДѢЙСТВІЯХЪ
Вилліама Шекспира
ПЕРЕВОДЪ СЪ АНГЛІЙСКАГО
Н. А. ПОЛЕВОГО
С дополненіями и варіантами по переводамъ Вронченко, Кронеберга, Кетчера и Соколовскаго и характеристиками Гамлета -- Гёте, Шлегеля, Джонсона, Кольриджа, Мезьера и др.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ
ИЗДАНІЕ А. С. СУВОРИНА
Дозволено цензурою. С.-Петербургъ, 9 іюня 1887 г.
"Гамлетъ" -- у насъ наиболѣе популярная и наиболѣе любимая пьеса Шекспира {Вилліамъ Шекспиръ, великій англійскій поэтъ, род. въ маленькомъ городкѣ Страдфордѣ-на-Авонѣ 23 апр. 1564 г., умеръ въ 1616 г. въ день своего рожденія.}. Русская публика познакомилась съ ней по переводу Н. А. Полевого, а удивительная игра Мочалова, разбору которой у Бѣлинскаго посвящены краснорѣчивыя страницы, содѣйствовала укрѣпленію этой трагедіи на сценѣ. Переводъ Полевого не точенъ и не полонъ, но онъ прекрасно примѣненъ къ сценѣ. Слѣдуетъ ли примѣнять къ сценѣ трагедіи Шекспира -- теперь совсѣмъ не вопросъ даже: никто уже не споритъ о томъ, что пьесы Шекспира будто бы необходимо давать въ томъ видѣ, въ какомъ онѣ написаны. Уже Гёте въ романѣ своемъ "Вильгельмъ Мейстеръ" рѣшалъ этотъ вопросъ въ смыслѣ необходимости примѣнять Шекспира къ условіямъ современной сцены и съ того времени взглядъ этотъ утвердился. Полевой, какъ мы сказали, необыкновенно сценично сдѣлалъ свой переводъ; многія слова и выраженія сдѣлались намъ такъ же близки, какъ цитаты изъ "Горя отъ ума" и "Ревизора", напр., "женщины -- ничтожество вамъ имя", "за человѣка страшно" и мнѣ проч., хотя въ подлинникѣ этихъ фразъ или нѣтъ или онѣ переиначены. "За человѣка страшно мнѣ" -- этой фразы нѣтъ у Шекспира, но она въ сокращенномъ видѣ прекрасно и сильно передаетъ тѣ несколько строкъ въ подлинникѣ, которыя выражаютъ собою состояніе души Гамлета.
Мы, однако, не ограничиваемся перепечаткою перевода Полевого: въ концѣ книги мы возстановляемъ всѣ пропуски, сдѣланные Полевымъ ради сценическихъ условій, до переводамъ Вронченко, Кетчера, Кронеберга и Соколовскаго, и, кромѣ того, нѣкоторые монологи ("Быть или не быть" и др.) и цѣлыя сцены воспроизводимъ, для сравненія, по нѣсколькимъ переводамъ.
Вслѣдъ за "Гамлетомъ" мы напечатаемъ точно такимъ же образомъ "Короля Лира", "Отелло" и нѣкоторыя другія пьесы Шекспира.
Какъ была создана Шекспиромъ трагедія "Гамлетъ" и въ какомъ году?
Легенда объ Амлетѣ или Гамлетѣ въ первый разъ встрѣчается въ "Исторіи Даніи", написанной по латыни Саксономъ Грамматикомъ, уроженцемъ Эльсинора, въ концѣ XII-го столѣтія, но напечатанной только въ 1515 г. Около пятидесяти лѣтъ послѣ изданія этой исторіи французъ Бельфоре въ собраніи повѣстей, вышедшихъ подъ заглавіемъ "Трагическія исторіи" (Histoires Tragiques), помѣстилъ и "Исторію о Гамлетѣ", заимствовавъ ее изъ Саксона Грамматика, причемъ онъ выпустилъ нѣсколько грубыхъ и нелѣпыхъ подробностей и прибавилъ кое-что свое. Полный англійскій переводъ этихъ "Исторій" вышелъ въ 1596 г., но отдѣльные разсказы были распространены въ публикѣ еще ранѣе и между ними "исторія о Гамлетѣ". Правда, дошедшій до насъ экземпляръ этой повѣсти относится къ 1608 г., но полагаютъ обыкновенно, что она появилась раньше. Если эта "Исторія" была единственнымъ источникомъ, изъ котораго Шекспиръ почерпнулъ матеріалъ для созданія "Гамлета", то всѣ достоинства этой удивительной трагедіи составляютъ его неотъемлемую собственность. Одинъ изъ комментаторовъ Шекспира замѣчаетъ, что "ни одно изъ выраженій повѣствованія "Исторіи" не вошло въ произведеніе Шекспира за исключеніемъ того, когда Гамлетъ, прокалывая занавѣсъ и убивая Полонія, восклицаетъ: "Мышь, мышь!" Но изъ нѣкоторыхъ намековъ старыхъ писателей, кажется, можно заключить, что, прежде чѣмъ Шекспиръ дожилъ до 24-хъ лѣтняго возраста, "исторія о Гамлетѣ" была передѣлана въ драму, въ которой являлся духъ отца Гамлета; поэтому Шекспиръ могъ скорѣе что нибудь заимствовать изъ этой драмы, чѣмъ изъ исторической датской легенды, въ которой нѣтъ и помину о духѣ. Колльеръ въ своемъ изданіи "Шекспира" говоритъ: "Мы не имѣемъ права рѣшительно утверждать, отличалась ли чѣмъ эта драма отъ датской легенды и насколько Шекспиръ могъ воспользоваться этой драмой". Есть критики, которые эту драму считаютъ первоначальной редакціей Шекспировскаго же "Гамлета".
По всѣмъ вѣроятіямъ "Гамлетъ" былъ написанъ Шекспиромъ не позже 1602 г. и не ранѣе 1589 г., когда поэту было только 25 лѣтъ. Во всякомъ случаѣ первое изданіе этой трагедіи было въ 1603 г.; существуетъ всего два экземпляра этого изданія: одинъ былъ найденъ въ 1825 г. и купленъ за 250 фунт. стерл. (2500 р.) герцогомъ. Девонширскимъ, другой находится въ Британскомъ музеѣ. Это изданіе называется "воровскимъ", ибо оно воспроизводило "Гамлета" въ той редакціи, которая во время появленія этого изданія была уже брошена Шекспиромъ и существовалъ уже тотъ "Гамлетъ" который извѣстенъ намъ теперь. Вслѣдствіе этого въ 1604 г. появилось новое изданіе "Гамлета", сообразно послѣдней и окончательной отдѣлкѣ пьесы Шекспиромъ. Отъ этого изданія сохранилось всего 3 экземпляра.
Литература о Шекспирѣ огромная. Перечень изданій его, книгъ и статей о немъ и о его пьесахъ занимаетъ въ изданіи "Shakspeariana" 1872 г. 118 страницъ большого формата и убористаго шрифта. Но ни одна пьеса Шекспира не создала такой литературы, какъ "Гамлетъ". Цѣлая масса книгъ, брошюръ и статей написана на всѣхъ языкахъ о "Гамлетѣ", болѣе всего, кажется, на нѣмецкомъ языкѣ, такъ какъ въ Германіи, какъ и у насъ, пьеса эта любимая. Чуть не каждый стихъ подвергся толкованіямъ. Мы, разумѣется, можемъ указать только на нѣкоторыя изслѣдованія, отрывки изъ которыхъ приводимъ ниже; ничего не беремъ изъ Гервинуса, такъ какъ его сочиненіе о Шекспирѣ достаточно извѣстно въ русскомъ переводѣ. Замѣтимъ, что во всѣхъ пьесахъ Шекспира сосчитано число стиховъ разныхъ стопъ, съ риѳмами и безъ риѳмъ, число строкъ и прозы и проч. Въ "Гамлетѣ" всѣхъ строкъ прозы и стиховъ -- 2068, въ томъ числѣ прозы 509 строкъ, бѣлыхъ стиховъ 1462, риѳмованныхъ пятистопныхъ 54, короткихъ риѳмованныхъ 43 и проч. Въ русской литературѣ мало работъ о Шекспирѣ вообще и о "Гамлетѣ" въ особенности. Есть небольшія изслѣдованія Тимофеева и Ярославцева, статья Тургенева "Гамлетъ и Донъ-Кихотъ", статья Гнѣдича о постановкѣ "Гамлета", въ "Русск. Вѣстн." 1882 г., апрѣль, и нѣк. друг.
Мнѣнія разныхъ авторовъ о "Гамлетѣ"
Во главѣ всѣхъ мнѣній о "Гамлетѣ" необходимо поставить мнѣніе Гёте, высказанное имъ въ "Вильгельмѣ Мейстерѣ". Труппа актеровъ собирается ставить "Гамлета" и члены ея, собираясь вмѣстѣ, толкуютъ о постановкѣ и характерахъ пьесы. Слѣдующее мнѣніе о характерахъ Гамлета и Офеліи вложено великимъ нѣмецкимъ поэтомъ въ уста своего героя, Вильгельма Мейстера:
"Представьте себѣ принца. Отецъ его умираетъ. Его не тревожитъ ни честолюбіе, ни властолюбіе: онъ довольствуется своимъ положеніемъ принца, королевича; и вдругъ онъ вынужденъ обратить вниманіе на то разстояніе, которое отдѣляетъ короля отъ подданнаго. Право на корону не было наслѣдственнымъ, но все же, если бы отецъ его прожилъ подолѣе то права и надежды его единственнаго сына на корону получили бы, конечно, болѣе возможности, упрочиться. А между тѣмъ онъ видитъ, что его дядя, не смотря на его кажущіяся обѣщанія, можетъ быть навсегда исключаетъ его отъ престолонаслѣдія; и онъ вдругъ почувствовалъ себя лишеннымъ и надежды, и имущества, и чуждымъ всему, что онъ отъ ранней юности привыкъ считать своею исконною собственностью. Тутъ характеръ его получилъ впервые грустное настроеніе. Онъ почувствовалъ, что онъ не болѣе, даже менѣе каждаго изъ дворянъ; онъ принужденъ заискивать во всѣхъ, онъ не просто ласковъ и снисходителенъ со всѣми, -- нѣтъ, онъ даже опустился и сталъ жалокъ. На прошедшее состояніе свое смотрѣлъ онъ не иначе, какъ на исчезнувшее сновидѣніе. Напрасно дядя старается его развеселить, выставляя ему положеніе его съ другой стороны; сознаніе ничтожества не покидаетъ его.
"Второй ударъ, поразившій его, оскорбилъ его еще болѣе и еще болѣе придавилъ его: то было замужество его матери. У него, какъ у преданнаго и нѣжнаго сына, по смерти отца, еще оставалась мать; онъ надѣялся, что будетъ вмѣстѣ съ нею почитать память почившаго героя; но и мать свою онъ тоже теряетъ, и эта потеря для него чувствительнѣе, нежели если бы смерть ее похитила у него. Пропадаетъ въ немъ то довѣріе, съ которымъ каждый благовоспитанный ребенокъ относится къ родителямъ своимъ; и отъ покойнаго отца не можетъ онъ ждать себѣ помощи, и у живой еще матери не можетъ искать себѣ опоры: она для него является тоже только женщиною, и подъ общимъ именемъ ничтожности, которое онъ даетъ всѣмъ женщинамъ, онъ разумѣетъ и ее.
"Только тутъ впервые онъ чувствуетъ себя униженнымъ и вполнѣ осиротѣлымъ, и ужъ никакое счастье въ свѣтѣ не можетъ замѣнить ему утраченнаго имъ. Непечальный и незадумчивый отъ природы, онъ несетъ на себѣ печаль и задумчивость, какъ тяжкую ношу.
"Вообразите себѣ этого принца, этого королевича какъ можно живѣе, представьте себѣ его положеніе и наблюдайте за нимъ послѣ того, когда онъ узнаетъ, что тѣнь его отца стала являться. Представьте себя около него въ ту ужасную ночь, когда почтенная тѣнь сама является передъ его очами. Неслыханный ужасъ овладѣваетъ имъ; онъ начинаетъ говорить съ дивнымъ видѣніемъ, видитъ, что оно его манитъ вслѣдъ за собою, слѣдуетъ за нимъ и слышитъ... ужаснѣйшее обвиненіе противъ дяди раздается въ ушахъ его, онъ слышитъ воззваніе къ отмщенью и настоятельно повторяемую просьбу: "помни обо мнѣ!"
"И когда духъ исчезъ, кого же мы передъ собою видимъ? Молодого ли героя, воспламененнаго враждою мщенія? прирожденнаго ли принца, который считаетъ за счастье для себя возможность выступить противъ похитителя его короны? -- Нѣтъ. Смущеніе и изумленіе овладѣваютъ одинокимъ принцемъ; онъ жолчно высказывается противъ улыбающихся злодѣевъ, клянется не забывать усопшаго и заканчиваетъ весьма многозначительнымъ сожалѣніемъ:
"-- Время вышло изъ колеи своей. Горе мнѣ, рожденному для того, чтобы снова заставить его идти прежнею колеёю!" Въ этихъ словахъ, какъ мнѣ кажется, находимъ мы объясненіе всего поведенія Гамлета, и мнѣ становится ясно то, что Шекспиръ хотѣлъ изобразить: великое дѣло, возложенное на человѣка, которому не дано отъ природы силъ къ совершенію его. И этотъ-то именно смыслъ и проникаетъ, какъ я вижу, всю пьесу. Дубъ посаженъ въ дорогую вазу, въ которой бы слѣдовало рости только милымъ цвѣточкамъ. Корни дуба распространяются во всѣ стороны -- и ваза разсыпется вдребезги.
"Прекрасное, чистое, благородное, въ высшей степени нравственное существо, не обладая нравственными силами героя, падаетъ подъ тяжестью, которой оно ни снести, ни сбросить съ себя не можетъ; всякая обязанность для него свята, но эта -- ужъ черезчуръ обременительна. Отъ него требуютъ невозможнаго, не по существу своему, а только для него невозможнаго. И вотъ онъ путается, изворачивается, пугается, то дѣлаетъ нѣсколько шаговъ впередъ, то нѣсколько шаговъ назадъ; а между тѣмъ все напоминаетъ ему о его обязанности, онъ самъ напоминаетъ себѣ о ней, и наконецъ, даже почти позабывъ о своемъ намѣреніи, все же не возвращается къ своему прежнему веселью!
"Объ Офеліи говорить много не приходится: весь ея характеръ заключается въ немногихъ, мастерски набросанныхъ чертахъ. Все существо ея служитъ выраженіемъ сладостнаго, вполнѣ созрѣвшаго чувственнаго стремленія. Ея склонность къ принцу, на руку котораго она можетъ до нѣкоторой степени разсчитывать, высказывается такъ сильно, доброе сердце ея до такой степени предается влеченію своему, что и отецъ, и братъ ея -- оба опасаются, оба одновременно и даже довольно круто предостерегаютъ ее. Приличія также настолько же не помогаютъ ей скрыть ея сердечнаго влеченія, насколько легкій флеръ не можетъ скрыть трепета ея дѣвственной груди -- необходимость соблюдать приличія даже еще болѣе выдаетъ Офелію. Ея воображеніе настроено, тихая нѣжность ея дышетъ пламеннымъ желаніемъ, и стоитъ только услужливой богинѣ "Случайности" тряхнуть деревцомъ, чтобы плодъ тотчасъ же свалился съ него. Когда она видитъ себя покинутою, отвергнутою и осмѣянною, когда въ душѣ ея безумнаго любовника все переворачивается вверхъ дномъ, и онъ ей, вмѣсто кубка любви, подноситъ горькій кубокъ страданій -- тогда сердце ея разрывается, всѣ основы ея существованія поколеблены; а тутъ еще на нее же обрушается смерть ея отца, и прекрасное зданіе это разрушается окончательно".
Нѣмецкій критикъ Эдьце, написавшій біографію Шексппра и много отдѣльныхъ статей объ его произведеніяхъ, такъ резюмируетъ взгляды нѣмецкой критики на Шекспира:
"Co временъ Гёте Шекспировскому Гамлету пришлось пройдти въ Германіи черезъ двѣ стадіи литературнаго развитія -- стадію романтической поэзіи и эстетики (Шлегель, Тикъ, Зольгеръ и т. д.) и стадію философской критики (Гегель, Гансъ, Ульрици и т. д.); впрочемъ, онъ раздѣлялъ эту участь со всѣми остальными трагедіями Шекспира, причемъ не занималъ такого выдающагося положенія, благодаря которому стоило отдѣлитъ его исторію отъ исторіи всѣхъ вообще твореній Шекспира. Романтикамъ (Шлегелю) мы обязаны, какъ извѣстно, нашимъ переводомъ Шекспира, далеко оставившимъ позади всѣ другіе переводы и сдѣлавшимъ Шекспира нѣмецкимъ классикомъ. Но и сочиненіями своими по эстетикѣ эти авторы чрезвычайно много способствовали болѣе полному и глубокому пониманію великаго англійскаго драматурга. Въ этомъ отношеніи важиая заслуга принадлежитъ лекціямъ Шлегеля о драматическомъ искусствѣ и литературѣ, Шлегель говоритъ о Шекспирѣ съ глубокимъ знаніемъ и величайшимъ восхищеніемъ. "Гамлета" онъ находитъ единственнымъ въ своемъ родѣ; онъ называетъ его трагедіей мыслей, внушенной непрерывнымъ и неудовлетвореннымъ размышленіемъ о человѣческихъ судьбахъ, о мрачной путаницѣ міровыхъ событій, и предназначенной вызвать именно такое же размышленіе въ зрителяхъ. Онъ сравниваетъ Гамлета съ тѣми ирраціональными уравненіями, гдѣ всегда остается дробь неизвѣстныхъ величинъ, которую никакимъ образомъ нельзя разрѣшить. Нерѣшительная осторожность, коварная измѣна, пылкая ярость -- все здѣсь одинаково идетъ на встрѣчу погибели, и виновные и невинные захватываются общей катастрофой.Судьба человѣчества является тамъ въ видѣ исполинскаго сфинкса, грозящаго увлечь въ бездну сомнѣнія всякаго, кто не въ состояніи разрѣшить ея страшной загадки". (Shakespeare's Hamlet. Herausg. von Karl Elze. Leipzig. 1867).
Strachey, англійскій критикъ, говоритъ:
"Гамлетъ -- единственный сынъ короля Даніи въ тотъ періодъ ея исторіи, когда она была могущественной державой въ военномъ отношеніи, боровшейся съ Англіей на морѣ, съ Польшей на сушѣ, а съ Норвегіей на морѣ и на сушѣ, когда короли, несмотря на право наслѣдственности, часто смѣнялись и избирались и когда наслѣдникъ престола долженъ былъ заботиться о томъ, чтобъ выказывать свои способности и талантъ въ глазахъ народа. Выказывать эти способности нужно было не въ одномъ военномъ дѣлѣ, потому что нація была уже на нѣкоторой степени цивилизаціи и должна была поддерживать свое достоинство настолько же политикой, насколько и оружіемъ. И въ самомъ дѣлѣ, войны, договоры, государственный совѣтъ, суды, церковные обряды, театры, извѣстное развитіе простого народа, воспитаніе знатныхъ молодыхъ людей, кончавшихъ курсъ въ германскихъ университетахъ или во французской столицѣ -- все это доказываетъ, что Данія была въ полномъ ходу національнаго развитія, подобномъ тому, въ которомъ находилась Англія при жизни Шекспира. -- Существовало ли когда нибудь въ дѣйствительности такое общественное положеніе Даніи? -- вопросъ неважный, ибо одно изъ неотъемлемыхъ правъ романтической драмы заключается въ томъ, что она свободна отъ законовъ времени и мѣста и, несмотря на то, что сюжетъ драмы взятъ изъ дѣйствительной жизни, фантазія поэта можетъ измѣнить его сообразно законамъ творчества.
"Наши критическія изслѣдованія о Гамлетѣ могутъ быть сведены къ двумъ первоначальнымъ источникамъ -- Гёте и Кольриджу. Гёте, по своему обыкновенію, высказываетъ свои мысли съ необыкновенной ясностью, каждое слово его исполнено смысла и безстрастнаго спокойнаго созерцанія, онъ какъ будто разсматриваетъ Гамлета извнѣ. Кольриджъ, напротивъ, разсматриваетъ его какъ бы изнутри и результатъ показываетъ преимущество его метода. Сущность анализа Кольриджа заключается въ слѣдующемъ:
"Я полагаю, говоритъ онъ, что характеръ Гамлета есть слѣдствіе глубокихъ и точныхъ свѣдѣній Шекспира въ философіи разума. Въ самомъ дѣлѣ, этотъ характеръ долженъ былъ имѣть связь съ основными законами нашей природы, чтобъ Гамлетъ сдѣлался любимцемъ каждой страны, куда только англійская литература проникала. Для того, чтобы постигнуть Гамлета -- необходимо разсмотрѣть состояніе нашего собственнаго ума. Человѣкъ отличается отъ животнаго въ той степени, въ какой его мысль преобладаетъ надъ чувствами; въ здоровомъ процессѣ ума равновѣсіе постоянно поддерживается между наплывомъ внѣшнихъ впечатлѣній и внутренними дѣйствіями ума; если перевѣсъ окажется на сторонѣ мыслительной способности, то вслѣдствіе этого въ человѣкѣ является преобладающимъ свойствомъ -- размышленіе и способность къ дѣйствію уменьшается. Замѣтимъ, что одинъ изъ пріемовъ Шекспира создавать характеры заключается въ томъ, что онъ воображалъ какую нибудь нравственную или интеллектуальную способность человѣка въ болѣзненно-напряженномъ состояніи и этого человѣка проводилъ сквозь строй данныхъ обстоятельствъ. Въ Гамлетѣ онъ, кажется, хотѣлъ пояснить примѣромъ нравственную необходимость должнаго равновѣсія между нашимъ воспріятіемъ впечатлѣній внѣшняго міра и созерцаніемъ дѣйствій нашего ума, -- должнаго равновѣсія между міромъ реальнымъ и воображаемымъ. Въ Гамлетѣ это равновѣсіе нарушено: его мысли и образы его фантазіи гораздо ярче дѣйствительныхъ ощущеній, его истинныя ощущенія, проходя черезъ строй его мышленія, пріобрѣтали форму и окраску, не свойственную имъ въ дѣйствительности. Отсюда мы замѣчаемъ въ Гамлетѣ большую, почти чудовищную умственную дѣятельность и, соразмѣрно этому, отвращеніе отъ активной дѣятельности со всѣми обычными симптомами и послѣдствіями. И такой-то характеръ Шекспиръ ставитъ въ положенія, гдѣ онъ принужденъ дѣйствовать рѣшительно и быстро. Гамлетъ не страшится смерти, но онъ дрожитъ отъ чувствительности, медлитъ въ безконечныхъ размышленіяхъ и теряетъ способность поступать энергично. Такимъ образомъ эта трагедія представляетъ полный контрастъ съ трагедіей "Макбетъ": въ одной драма развивается постепенно съ крайней медленностью, -- въ другой -- съ быстрой и, такъ сказать, съ задыхающейся скоростью.
"Картина этого перевѣса силы воображенія прекрасно изображается вѣчнымъ высиживаніемъ и чрезмѣрной дѣятельностью ума Гамлета, который, будучи выбитъ изъ колеи здороваго мышленія -- исключительно занятъ внутреннимъ міромъ и совершенно отвлеченъ отъ міра внѣшняго; призраки и фантазіи онъ облекаетъ въ плоть, а все дѣйствительно существующее покрыто для него непроницаемой мглой. -- Неопредѣленность лежитъ въ природѣ мышленія -- опредѣленность составляетъ принадлежность внѣшнихъ образовъ. Поэтому представленіе о возвышенности предметовъ является у насъ не вслѣдствіе чувственнаго воспріятія внѣшнихъ образовъ, а вслѣдствіе отвлеченнаго размышленія о нихъ. Рѣдко кто, видя въ первый разъ прославленный водопадъ, не испытываетъ нѣкотораго разочарованія; красоту явленія онъ постигаетъ только тогда, когда оно всецѣло проникнетъ въ его умъ и по ассоціаціи идей вызоветъ цѣлый рядъ величественныхъ представленій. -- Гамлетъ испытываетъ нѣчто подобное. Его чувства постоянно болѣзненно напряжены и на предметы внѣшняго міра онъ смотритъ, какъ на іероглифы. Его монологъ "О, еслибъ крѣпко созданное тѣло" проникнутъ страстнымъ стремленіемъ къ непостижимому, чего постигнуть нѣтъ возможности, но къ чему постоянно стремится умъ генія.
"Думая разбить цѣпи, онъ только опутываетъ себя ими, медлитъ дѣйствовать до тѣхъ поръ, пока дѣйствіе становится уже безполезнымъ, и умираетъ жертвой обстоятельствъ и случайности". (Coleridge, Literary Remains).
"Этотъ тонкій взглядъ на характеръ Гамлета не нуждается въ моихъ комментаріяхъ и считается по сію пору лучшей характеристикой Гамлета. Но хотя Кольриджа поддерживаютъ Шлегель, Гёте и всѣ извѣстные комментаторы въ его утвержденіи, что Гамлетъ "медлитъ дѣйствовать до тѣхъ поръ, пока дѣйствіе становится уже ненужнымъ и умираетъ жертвою обстоятельствъ и случайности" -- однакоже я не рѣшаюсь помириться съ такимъ заключеніемъ.
"Чувствуя, насколько самонадѣянно съ моей стороны возстать противъ такихъ авторитетовъ, я все же рѣшаюсь предположить, что Гамлетъ, будучи совершенно такимъ характеромъ, какимъ изобразилъ его Кольриджъ, -- въ концѣ концовъ беретъ верхъ надъ главнымъ недостаткомъ своего характера и умираетъ не жертвой -- а мученикомъ, побѣждая то зло, отъ котораго онъ умираетъ. Я полагаю также, что въ этомъ заключается основная мысль трагедіи и что Шекспиръ имѣлъ цѣлью не только -- пояснить примѣромъ нравственную необходимость должнаго равновѣсія между нашими воспріятіями извнѣ и дѣятельностью нашего ума и изобразить печальную судьбу жертвы "недостатка этого перевѣса", но и нѣчто болѣе возвышенное, болѣе нравственное, болѣе практическое, болѣе англійское -- хотѣлъ показать, какъ хорошій человѣкъ можетъ одержать побѣду, хотя бы и черезъ смерть, надъ однимъ изъ самыхъ злѣйшихъ враговъ своихъ -- надъ болѣзнью внутренней жизни, предательски сговорившейся съ обстоятельствами, чтобы погубить его". (Stracliey's Analysis of Наmlet).
Слова Д-ра Конолли:
"Монологъ "О, еслибъ крѣпко созданное тѣло", гдѣ Гамлетъ въ первый разъ высказывается вполнѣ, привлекаетъ особенное вниманіе тѣхъ, которые слѣдятъ съ живымъ интересомъ во время игры за состояніемъ духа Гамлета. Здѣсь ясно изображено состояніе его ума и уже существующее смятеніе его души, доходящее до болѣзненности. Его разсудокъ настойчиво занятъ одной мыслью; неприличная женитьба его дяди на его матери завладѣла всѣмъ его вниманіемъ. Болѣзненное состояніе его духа зашло уже слишкомъ далеко: онъ потерялъ всѣ свои радости и веселость; онъ утомленъ привычками и занятіями свѣта, онъ усталъ жить. Въ это время онъ ничего не слышалъ еще о появленіи духа своего отца и никакое подозрѣніе объ убійствѣ не могло придти ему въ голову; но онъ и теперь уже смущенъ и потрясенъ такъ сильно, что его разсудокъ близокъ къ разстройству. Объясненія этому, кажется, должно искать въ его исключительномъ положеніи. Онъ окончилъ образованіе и проводитъ время въ праздности, онъ много размышляетъ и ничего не дѣлаетъ, событія возмущаютъ его, но не побуждаютъ дѣйствовать. На дворъ и придворныхъ онъ не обращаетъ вниманія; государству угрожала неминуемая опасность, онъ даже не шевельнулся; оскорбляютъ его собственную особу, онъ разражается только страстными монологами и желаніе отдѣлаться отъ жизни не оставляетъ его. Гамлетъ много читалъ и размышлялъ, проводилъ пріятные часы съ Офеліей и жилъ по большей части въ очарованномъ кругу фантазіи и чувства. Его уму недоставало того качества здороваго мозга или разсудка, которое можно назвать эластичностью; обладай онъ этимъ качествомъ, всѣ превратности и случайности перемѣнчивой судьбы переносились бы имъ безъ особаго ущерба и съ должной стойкостью".(Dr.Conolly's Study of Hamlet).
Слова Рида:
"Гамлетъ мимоходомъ намекаетъ своимъ друзьямъ о "желаніи представлять изъ себя помѣшаннаго" и приводитъ это намѣреніе въ исполненіе; отсюда критики заключаютъ, что все его безуміе притворно. Другіе, напротивъ, подмѣчая черты его страннаго поведенія, говорятъ, что онѣ немогутъ быть объяснены иначе, какъ тѣмъ, что датскій принцъ дѣйствительно сошелъ съ ума. Но человѣческій умъ не такой простой механизмъ и Шекспиръ слишкомъ хорошо зналъ это, чтобы обходиться съ нимъ такимъ образомъ. Истина, насколько я могу судить о столь важномъ предметѣ, заключается, кажется, въ томъ, что вслѣдствіе различныхъ вліяній умъ Гамлета былъ въ состояніи крайней воспріимчивости и неестественнаго возбужденія и затѣмъ сильно потрясенъ сверхъестественнымъ явленіемъ духа отца. Это видимое и слышимое общеніе съ мертвецомъ такъ потрясло всѣ его нравственныя силы, всѣ силы души, что онъ вдругъ почувствовалъ самъ, что владычество его разума находится въ большой опасности, и это сознаніе -- боязнь лишиться разсудка, -- внушило его дѣятельному уму мысль притвориться сумасшедшимъ -- стать въ такія условія, которыя доставили бы ему большую свободу и въ то же время дали бы ему возможность слѣдить за собой и управлять своимъ разсудкомъ съ обычной ему интеллектуальной силой. Отсюда слѣдуетъ, что въ умѣ Гамлета разстройство существовало и умственное потрясеніе его разсудка представляло нѣчто большее, чѣмъ то, которое у него обнаруживалось; но если этотъ вопросъ о безуміи неизбѣжно влечетъ за собой вопросъ о томъ, потерялъ ли разсудокъ Гамлета власть надъ его волею, то, конечно, отвѣтъ можетъ быть только отрицательный". (Reed's lectures on tragic Poetry. Ридъ).
Слова Гензе:
"Королевскій сынъ, Гамлетъ является предъ на-ми не какъ государственный человѣкъ, призванный царствовать, который, убѣдившись и узнавъ отъ духа отца своего, что все пришло въ упадокъ въ государствѣ Даніи, -- принимается за дѣло, чтобы помочь злу; нѣтъ, онъ съ особенной любовью погружается въ область размышленія и мечтаній; это по преимуществу ученый, -- онъ получилъ образованіе въ Виттенбергѣ и охотнѣе всего вернулся бы туда; онъ усвоилъ много изреченій изъ книгъ и можетъ цитировать на память цѣлыя страницы изъ драмъ. Онъ ведетъ записныя книги съ ученой цѣлью, онъ знатокъ въ драматической поэзіи, онъ даетъ актерамъ указанія и совѣты, дѣлающіе честь его тонкому эстетическому вкусу. Не менѣе того любитъ онъ примѣнять свои идеи и размышленія къ обстоятельствамъ жизни и нравственности; онъ выражаетъ свои наблюденія въ замѣчаніяхъ, поражающихъ психологической глубиной и пытливостью ума. Гамлетъ восторженный любитель драматической поэзіи; онъ понимаетъ ее въ высшемъ смыслѣ и убѣжденъ, что она должна имѣть высокое нравственное вліяніе; онъ это и высказываетъ въ часто цитируемомъ мѣстѣ о задачахъ театральнаго искусства (3 актъ, 2 сцена). Онъ даже самъ не лишенъ актерскаго таланта и склонности къ сценѣ, этимъ объясняется роль мнимаго сумасшедшаго, которую онъ беретъ на себя и играетъ съ какимъ-то горькимъ удовольствіемъ. Силы фантазіи въ немъ могущественнѣе, нежели склонность къ практической жизни; жить своей внутренней жизнью для него бтльшая потребность, нежели дѣйствовать: душа его настроена лирически и его поэтически-фантастическое дарованіе во всей полнотѣ сказывается въ монологахъ. Нѣтъ ни одного дѣйствующаго лица въ драмахъ Шекспира, которое произносило бы такъ много монологовъ, какъ Гамлетъ; но его поэтическое дарованіе изливается не только въ богатствѣ монологовъ, но и вообще въ высокомъ паѳосѣ его краснорѣчія, напримѣръ, въ образцовой и грозной рѣчи, обращенной къ матери".
Тотъ же критикъ говоритъ слѣдующее о сумасшествіи Офеліи:
"To, что всѣ, даже противники, болѣе всего цѣнятъ въ произведеніяхъ Шекспира, и именно многостороннее знаніе человѣческой души, ея стремленій, побужденій и страстей -- обнаруживается и въ правдивости, съ которою поэтъ изобразилъ разстройства и болѣзни души. Различныя формы душевныхъ болѣзней знакомы ему, быть можетъ, вслѣдствіе личныхъ наблюденій, а еще болѣе, вѣроятно, вслѣдствіе его природной геніальной прозорливости; безуміе и меланхолія изображены имъ съ такой жизненной правдой, съ такой полнотой, какъ никѣмъ изъ другихъ поэтовъ.
"Изображеніе душевныхъ болѣзней имѣетъ у Шекспира не самостоятельное и господствующее значеніе, а второстепенное и вспомогательное. Оно служитъ высшимъ цѣлямъ нравственной правды, и безуміе является усиленнымъ выраженіемъ угрызеній совѣсти. Это главный пунктъ, которымъ отличаются изображенія сумасшествія у Шекспира отъ дѣйствительнаго безумія, встрѣчающагося въ жизни. Въ послѣднихъ случаяхъ виновность не есть необходимая причина безумія; напротивъ того у ІІІекспира безумные непремѣнно несутъ на себѣ бремя какой нибудь вины, сознаніе которой преслѣдуетъ ихъ неустанно. Эта вина бываетъ большей или меньшей. Такіе характеры, какъ Лиръ и Лэди Макбетъ, совершили великую вину, Офелія меньшую.
"Но въ чемъ же вина этой поэтической дѣвушки? Во всякомъ случаѣ не въ томъ она виновна, въ чемъ обвиняютъ ее Тикъ и нѣкоторые другіе критики. Они видятъ въ ней падшую дѣвушку, которая, въ чаду страсти и преданности любимому принцу, давно отдалась ему, такъ что предостереженія Лаерта явились уже слишкомъ поздно. Но самый текстъ трагедіи защищаетъ прелестную дѣвушку отъ такихъ несправедливыхъ обвиненій; Фишеръ, въ своихъ критическихъ очеркахъ, въ горячихъ выраженіяхъ говоритъ въ пользу Офеліи. Будь Офелія виновна, она не могла бы сказать своему отцу про Гамлета: "Онъ мнѣ въ любви своей признался почтительно и скромно и клятвой подкрѣпилъ свои слова". Еслибъ поэтъ предполагалъ, что она не сохранила чистоты, онъ не могъ бы сказать устами Лаерта на могилѣ Офеліи: "изъ дѣвственнаго праха фіалки выростутъ. Священникъ грубый, я говорю тебѣ: страдая въ адѣ, ты ангеломъ сестру мою увидишь" (V, 1). Лаертъ называетъ ее "майской розой" и говоритъ о ней: "Тоску и грусть, страданья, самый адъ -- все въ красоту она преобразила" (IV, 5). Королева осыпаетъ цвѣтами ея могилу со словами: "Цвѣты къ цвѣтку. Прощай. Ты будешь супругой Гамлета -- мечтала я! не ранній гробъ твой -- свадебное ложе твое, милое дитя, я думала убрать". Но виной мы называемъ то, что и она изъ дурно-понятаго послушанія отцу рѣшается на поступокъ, недостойный ея наивной, незлобивой души. Во всей драмѣ господствуетъ вообще какая-то нечистая атмосфера: таинственность, притворство, лицемѣріе, взаимное подслушиваніе, безхарактерная лесть. Этотъ пагубный недугъ, обусловливающій трагическую развязку, коснулся и Офеліи; она притворилась молящейся для того, чтобы помочь Королю и Полонію подслушивать Гамлета. За такое лицемѣріе Гамлетъ упрекаетъ Офелію; въ разговорѣ съ ней (III, 1) онъ какъ будто подставляетъ ей зеркало, чтобы она узнала въ немъ самое себя: "Слышалъ я и о вашей живописи, слышалъ довольно. Богъ даетъ вамъ лицо, вы дѣлаете другое. Вы таскаетесь, пляшете и поете; созданіямъ Божьимъ даете имена въ насмѣшку; притворяетесь, будто все это отъ незнанія, а оно, просто, легкомысліе". Можемъ ли мы считать эти слова неимѣющими значенія? могла-ли сама Офелія позабыть о нихъ, подобно Гамлету, который поглощенъ своей ведикой задачей, и готовъ позабыть все остальное? Къ этому воспоминанію и относится фраза, произнесенная ею въ сценѣ сумасшествія (IV, 5) "Вотъ рута и для меня". Очевидно она себѣ предназначаетъ тоже этотъ символъ раскаянія -- и это исповѣдь неспокойной совѣсти. Вотъ ключъ, открывающій намъ ея сердце и объясняющій происхожденіе ея безумія: при видѣ разстройства разсудка у Гамлета, которое она считаетъ дѣйствительнымъ, она называетъ себя самой несчастной, самой жалкой изъ женщинъ, -- въ этотъ моментъ уже пошатнулся хрупкій строй ея умственныхъ способностей, чувство несчастной, безнадежной любви поражено самымъ жестокимъ ударомъ судьбы, смертью ея отца, котораго она нѣжно любила и который падаетъ жертвою "безумія" Гамлета. Сознаніе одиночества и сиротства терзаетъ ея душу. Но такъ какъ другіе больше грѣшили противъ нея, нежели она сама; то въ своемъ безуміи она (какъ и Лиръ) осуждаетъ и караетъ окружающихъ при помощи символовъ. Безумная Офелія является "фантастически украшенной травами и цвѣтами". Лиръ точно также изукрашенъ полевыми цвѣтами. Медицинскіе авторитеты говорятъ, что такого рода больные часто украшаютъ себя цвѣтами, раздаютъ ихъ окружающимъ и поютъ. Такъ "Офелія, говоритъ профессоръ Нейманъ, держитъ въ рукахъ цвѣты, причемъ говоритъ каждому какое нибудь полу-понятное, льстивое, любезное слово". Но въ самомъ дѣлѣ слова ея не льстивы, напротивъ ея безуміе является карающимъ и осуждающимъ, съ помощью символовъ и цвѣтовъ: она подаетъ незабудки -- "это на память", говоритъ она, розмаринъ -- "въ знакъ вѣрности", и передаетъ цвѣтокъ брату; поднося королю и королевѣ тминъ, колокольчики, руту и маргаритки, она опредѣляетъ символически душевныя свойства обоихъ. Тминъ, по объясненію Л. Тика, "означаетъ лесть, но также и чувственность, похоть; колокольчики принимаются въ разныхъ значеніяхъ, но чаще всего, какъ аллегорія невѣрности и необузданной чувственности". Можно ли удачнѣе обрисовать характеръ Короля, нежели этимъ символическимъ опредѣленіемъ? Руту и маргаритки Офелія даетъ Королевѣ, -- руту, символъ раскаянія; прибавляя: "мы можемъ назвать ее праздничнымъ цвѣткомъ". Эти слова рисуютъ Королеву: съ помощью раскаянія она должна стараться получить помилованіе; мы помнимъ, какъ Гамлетъ въ разговорѣ съ матерью съ энергическимъ краснорѣчіемъ побуждалъ ея совѣсть къ раскаянію". (К. К. Hense. Shakespeare Untersuchungen und Studien. 1884).
Вотъ слова французскаго критика, Мезьера, о Гамлетѣ. Слова эти, какъ увидитъ читатель, частію резюмируютъ мнѣнія разныхъ критиковъ, приведенныхъ нами выше:
Изо всѣхъ драматическихъ произведеній древнихъ и новыхъ временъ нѣтъ ни одного, которое подвергалось бы такому всестороннему изученію и такимъ многочисленнымъ комментаріямъ, какъ трагедія "Гамлетъ", почти цѣликомъ созданная фантазіей поэта. Въ другихъ случаяхъ Шекспиръ слѣдуетъ тексту итальянской новеллы или легенды такъ близко, какъ будто это историческіе документы. Но въ "Гамлетѣ" онъ воспользовался безформенной канвой, гдѣ нѣтъ рѣчи ни о Лаертѣ, ни объ Офеліи. Извѣстно, что было уже два "Гамлета" раньше Шекспировскаго, одинъ между 1584 и 1589 годами, пересыпанный сентенціями во вкусѣ Сенеки, другой въ 1594 г., но не знаютъ, вдохновлялся ли ими Шекспиръ для своего творенія.
"Очевидно, въ этомъ сюжетѣ его болѣе всего соблазнилъ характеръ самого Гамлета {Въ "Гамлетѣ" находятъ также нѣкоторые намеки на событія, взятыя изъ исторіи Англіи. Общественное мнѣніе обвиняло графа Лейстера въ томъ, что онъ заключилъ въ тюрьму графа Эссекса, съ цѣлью жениться на его вдовѣ; дѣйствительно онъ и женился на ней нѣсколько дней спустя послѣ смерти ея мужа. Такимъ образомъ предполагаютъ, что графъ и графиня Эссексъ послужили оригиналами для Клавдія и Гертруды, а знаменитый Робертъ Эссексъ, сынъ графини, служилъ оригиналомъ для Гамлета.}. Онъ воспользовался случаемъ, чтобы излить въ одной роли всѣ философскія идеи и всю иронію, которыми переполнена была душа его; онъ съ любовью начерталъ портретъ этого молодого человѣка, такого нерѣшительнаго, такого мрачнаго, такого несчастнаго, но въ то же время такого великодушнаго и нѣжнаго; Шекспиръ трижды передѣлывалъ свое твореніе и всякій разъ прибавлялъ что-нибудь къ монологамъ Гамлета и къ его бесѣдамъ съ Гораціо.
"Вообще характеры у Шекспира не обрисовываются исключительно въ виду одного драматическаго дѣйствія: герои, которыхъ онъ выводитъ на сцену, не обнаруживаютъ всѣхъ своихъ силъ и не прилагаютъ къ дѣйствію всего своего вниманія. Во французской драмѣ дѣйствующія лица обыкновенно являются намъ лишь въ связи съ ходомъ драмы, на англійской же сценѣ они раскрываютъ передъ нами всю ширь и сложность своихъ чувствъ. У нихъ свое самостоятельное существованіе; они живутъ внѣ трагедіи. Ни въ одномъ характерѣ не проявляется съ такой отчетливостью эта тенденція Шекспировскихъ твореній, какъ въ характерѣ Гамлета. Принцу Датскому нѣтъ надобности въ гнетѣ событій для того, чтобы размышлять и страдать. Недугъ, терзающій его, не зависитъ отъ обстоятельствъ, среди которыхъ онъ поставленъ; какова бы ни была его судьба, онъ во всякомъ случаѣ чувствовалъ бы отвращеніе къ жизни и презрѣніе къ земнымъ наслажденіямъ. Еще прежде, чѣмъ онъ узналъ объ убійствѣ отца, вспомнимъ, чтò говоритъ онъ въ своемъ первомъ монологѣ. Какая горечь, какая грусть!
О, еслибъ крѣпко созданное тѣло
Мое могло рассыпаться росой!
Иль еслибы Творецъ не запретилъ
Самоубійства намъ! О, Боже, Боже,
Какъ пошло, пусто, тяжко и ничтожно,
Въ моихъ глазахъ, житье на этомъ свѣтѣ!
"Гамлетъ принадлежитъ къ тому разряду мрачныхъ умовъ, которые схватываютъ только дурную сторону вещей въ жизни; меланхолическій темпераментъ и слишкомъ тонкая проницательность дѣлаютъ ихъ болѣе чувствительными ко злу, которымъ надѣлена наша природа, нежели къ благамъ, выпадающимъ на долю людямъ. Эти романтическіе герои смолоду начинаютъ смотрѣть на жизнь съ ироническимъ презрѣніемъ или съ глубокимъ отчаяніемъ; разочарованные во всемъ, еще не успѣвъ даже извѣдать на себѣ несчастья, они приносятъ въ жизненную борьбу способность страдать, но не силу, чтобы укротить свою тоску.
"Еслибъ Гамлету и не явилось страшное видѣніе, открывшее ему преступленіе и взывающее ко мщенію, -- онъ все равно не былъ бы ни счастливымъ, ни спокойнымъ; и безъ этого онъ почувствовалъ бы; пылкое желаніе отрѣшиться отъ земли и унестись въ области высшія, гдѣ сіяетъ болѣе чистый свѣтъ; и безъ того онъ терзался бы неугомонными сомнѣніями, которыя смущаютъ его совѣсть и отравляютъ даже любовь его. Неустанная работа мысли, страстныя размышленія утомляютъ его больную душу. Удовольствія юности уже не приносятъ ему никакого наслажденія; внѣшній міръ внушаетъ ему одно презрѣніе, одно отвращеніе. Еслибъ и не суждено ему было исполнить тяжелый долгъ, и тогда его карьера была бы коротка и несчастлива. Тѣнь отца не рѣшаетъ его судьбы, она уже давно была рѣшена; страшный призракъ даетъ лишь новое направленіе его размышленіямъ.
"Просмотримъ первый актъ трагедіи; припомнимъ, какое впечатлѣніе произвело на молодого Гамлета то сверхъестественное видѣніе и до какой степени было поражено его воображеніе. Явленіе тѣни тѣмъ болѣе вѣроятно, что тотъ, кому она явилась, былъ уже подготовленъ вѣрить въ чудеса невидимаго міра, въ который безпрестанно погружаются его взоры. Гамлетъ, удаляющійся отъ общества, ищущій уединенія, бесѣдующій самъ съ собою на таинственномъ языкѣ, повидимому заранѣе готовъ разговаривать съ духами, и когда является ему тѣнь отца, -- это лишь воплощеніе его обычныхъ видѣній. Съ той минуты смутная тоска, мучившая его, безпричинное безпокойство, постоянно преслѣдовавшее его, находятъ, наконецъ, реальную пищу. Онъ страдаетъ, не вѣдая тайныхъ мотивовъ своей печали; теперь же онъ знаетъ источникъ своихъ страданій. Отнынѣ имъ овладѣваетъ одна гнетущая мысль, одно сильное впечатлѣніе. Образъ убитаго отца безпрестанно рисуется передъ нимъ. Въ подобномъ положеніи трагическій герой древности, напр. Орестъ, легко перешелъ бы отъ мысли къ дѣйствію; разъ преступленіе узнано и обнаружено, онъ тотчасъ же бы покаралъ виновниковъ,и не разсуждая нанесъ бы ударъ Клавдію, а можетъ быть и матери своей. Но Гамлетъ слишкомъ привыкъ размышлять, чтобы поступать такъ опрометчиво. Онъ не поддается сильному гнѣву, онъ размышляетъ о поведеніи, котораго долженъ держаться, а чтобы лучше наблюдать за виновными въ смерти своего отца и не подвергаться риску выдать свою тайну, -- онъ притворяется безумнымъ. Въ этомъ состояніи онъ удобнѣе можетъ все слышать и все говорить. Въ то время, какъ окружающіе стараются разгадать причину его безумія и исцѣлить его, -- онъ самъ, не переставшій владѣть своимъ разсудкомъ, зорко наблюдаетъ за всѣмъ, что дѣлается вокругъ и собираетъ улики противъ преступниковъ.
"Многіе удивляются, что Шекспиръ придалъ своему герою такую нерѣшительность и слабохарактерность. Я же, напротивъ, восхищаюсь разнообразіемъ характеровъ, которые онъ выводитъ. Изобразивъ множество личностей, увлекаемыхъ бурной страстью, онъ изучаетъ новую сторону человѣческой природы. Вмѣсто того, чтобы показать намъ, какъ это часто дѣлали драматурги, человѣка, поддающагося безъ размышленія первымъ порывамъ своей души, онъ описываетъ тревоги и сомнѣнія безпокойнаго духа, мало расположеннаго къ дѣйствію, болѣе способнаго разсуждать о событіяхъ, нежели управлять ими, побуждаемаго вдобавокъ долгомъ, который онъ не въ состояніи исполнить иначе, какъ совершивъ преступленіе.
"Гамлета слишкомъ много обсуждали съ точки зрѣнія древняго рока. Безъ сомнѣнія, еслибъ принцъ датскій повиновался непреодолимой силѣ, еслибъ онъ принадлежалъ къ проклятому роду, который начался съ преступленія и долженъ кончиться преступленіемъ, онъ болѣе походилъ бы на героевъ Эсхила; но это уже человѣкъ другой эпохи и иной религіи. Орестъ наноситъ ударъ безъ угрызенія; онъ смѣло караетъ убійцъ своего отца. Но въ глазахъ христіанина, месть не является въ такой же степени справедливой и необходимой.
"Гамлетъ, въ качествѣ христіанина, естественно долженъ колебаться, прежде чѣмъ убить своего дядю, мужа своей матери, по одному только внушенію исчезнувшаго призрака, который можетъ быть не что иное, какъ плодъ его разстроеннаго воображенія. Непонятно развѣ, почему онъ колеблется? Ему и хотѣлось бы дѣйствовать, да онъ боится. Что, если онъ былъ жертвой иллюзіи чувствъ? Что, если виновные, указанные ему тѣнью -- въ сущности невинны! Эти сомнѣнія волнуютъ насъ; какъ только сильная нравственная борьба завязывается въ душѣ дѣйствующаго лица драмы, она всегда вызываетъ въ насъ глубокій интересъ. Именно эта нерѣшительность, эта честность Гамлета истинно трагичны. Онъ затягиваетъ положеніе, онъ замедляетъ развязку въ силу своей добродѣтели. Замѣтьте, какъ во время безумія опъ внимательно слѣдитъ за тѣмъ, чтобы не выдать себя и чтобы распознать истину, затаившуюся въ сердцахъ виновныхъ. Онъ посвящаетъ этому трудному изслѣдованію всѣ силы своего ума, а такъ какъ его умъ очень проницателенъ, то онъ находитъ почти вѣрное средство, чтобы смутить Клавдія и Королеву.
"Но почему же Гамлетъ не дѣйствуетъ, когда во время представленія актеровъ Клавдій выдаетъ себя? Почему, когда преступленіе уже явно, онъ не наказываетъ виновныхъ тотчасъ же? Надо вспомнить какая отвѣтственность тяготѣетъ надъ его головой и какія угрызенія послѣдовали бы за такимъ поступкомъ, еслибъ онъ ошибся! Гамлетъ испытываетъ именно такое точно чувство, какъ присяжные, которые готовятся произнести смертный приговоръ, основываясь на простыхъ подозрѣніяхъ. Если въ этомъ случаѣ всѣ люди колеблются, если самые строгіе и самые твердые боятся нанести ударъ невинному, -- что же долженъ испытывать юный принцъ, берущій на себя выполнить. приговоръ, произнесенный имъ самимъ, -- и вдобавокъ не надъ чужимъ постороннимъ человѣкомъ, а надъ братомъ своего отца, надъ мужемъ своей матери?
"Въ третьемъ дѣйствіи, когда, еще полный гнѣва, который вызвало въ немъ странное смятеніе дяди передъ актерами, онъ застаетъ его одного, погруженнаго въ молитву, и когда онъ могъ бы убить его, онъ не говоритъ намъ въ своемъ монологѣ истинной причины, остановившей его руку. Если онъ еще колеблется -- то потому, что его великодушное сердце возмущается кровопролитіемъ, убійствомъ. Если надо было унизить преступника строгими словами, краснорѣчіемъ и горечью упрековъ, -- то эта роль была бы ему болѣе подъ-стать. Онъ, который не съумѣлъ наказать своего дядю, позже наказываетъ свою мать въ патетической сценѣ, гдѣ рисуетъ всѣ добродѣтели своего отца и преступность Клавдія; правда, онъ не возьметъ въ руки кинжала, какъ онъ самъ признается, но онъ растерзаетъ сердце Королевы. Онъ мститъ какъ можетъ, не доходя до рѣшительнаго дѣйствія.
"Слабость его поведенія зависитъ отъ упомянутыхъ выше причинъ; чѣмъ ближе подступаетъ моментъ, тѣмъ больше колеблется его рѣшимость. Онъ желалъ бы, чтобъ событія пришли къ развязкѣ сами собой, безъ его участія, и это такъ и случается. Въ то время, какъ онъ колеблется, противъ него ведутъ заговоръ; онъ далъ своимъ врагамъ время оправиться, и вмѣсто того, чтобы угрожать, онъ самъ очутился въ опасности. Онъ отдается на произволъ судьбы, предоставляетъ року разрѣшить вопросъ; и рокъ его разрѣшаетъ. Дѣйствительно, въ послѣдней сценѣ все возбуждаетъ наше удивленіе, все неожиданно отъ начала до конца. Королева выпиваетъ ядъ, не ей предназначенный; Лаертъ пораженъ шпагой, которую онъ отравилъ въ разсчетѣ убить ею своего противника; наконецъ Король, разставившій козни, самъ погибаетъ жертвой своего коварства. Гамлетъ также гибнетъ. Развѣ это не единственная развязка, подходящая къ его характеру? Смерть избавляетъ его отъ всѣхъ сомнѣній. Еслибъ онъ пережилъ свою мать и своего дядю, онъ непремѣнно лишилъ бы себя жизни. Лучше, что онъ умеръ и что смерть его усилила еще болѣе весь трагическій ужасъ положенія, запятнавъ однимъ лишнимъ преступленіемъ память Клавдія.
"Сложный характеръ Гамлета какъ будто принадлежитъ современной жизни. Это мечтатель нашего времени, заброшенный поэтомъ въ героическій вѣкъ, гдѣ только рѣшительное дѣйствіе имѣетъ цѣну и гдѣ онъ остается ниже своей роли, потому что не умѣетъ дѣйствовать. Онъ одаренъ всею чувствительностью романтиковъ. Найдется ли что нибудь меланхоличнѣе въ произведеніяхъ писателей XVIII и XIX вѣка, нежели сцена съ могильщиками и знаменитое восклицаніе: "Увы! бѣдный Іорикъ!" Здѣсь-то настоящій источникъ нѣмецкой и англійской мечтательности. Гамлетъ, по словамъ Гервинуса, открылъ плотину сантиментальному потоку, затопившему насъ въ концѣ истекшаго столѣтія".
"Нигдѣ романтизмъ, а слѣдовательно и трагедіи Шекспира, не произвелъ такого дѣйствія, какъ въ Германіи. Англичанъ предохранилъ отъ неудобствъ меланхоліи ихъ практическій духъ; но нѣмцы были въ какомъ-то чаду; они повторяли вмѣстѣ съ поэтомъ: "земля -- тюрьма", и предавались безпричинной тоскѣ уединеннаго размышленія, презрѣнію къ дѣятельности, безъ которой не могутъ жить ни отдѣльные люди, ни народы. Нѣтъ ничего опаснѣе для націи такой нравственной вялости. Вотъ почему романтическая школа плохо служила интересамъ германскаго отечества; подъ ея вліяніемъ нѣмцы предпочитали химеры поэзіи мужественной борьбѣ дѣятельной жизни. Давно уже за-рейнскіе политики начали бороться противъ этой тенденціи; до нихъ это уже дѣлалъ Гёте, насмѣхаясь надъ подражателями Вертера; выясняя пустоту сантиментальной литературы, эти политики превосходно успѣли излечить своихъ соотечественниковъ отъ недуга бездѣйствія". (Shakespeare. Ses oeuvres et ses critiques. Par A. Mozières. Ouvrage couronnê par l'Acadêmie franèaise. 3 êd. P. 1882).
О характерѣ Полонія приводимъ мнѣніе д-ра Джонсона:
"Полоній -- человѣкъ вскормленный при дворѣ, опытный въ дѣлахъ, съ большимъ запасомъ наблюденій, увѣренный въ своемъ искусствѣ, гордый своимъ краснорѣчіемъ, склонный къ слабоумію. Его манера ораторствовать очень талантливо изображена съ цѣлью осмѣять манеру того времени не говорить ничего просто и ясно, а начинать съ длиннѣйшихъ вступленій и выражаться какъ можно запутаннѣе. Эта сторона характера Полонія случайная, все остальное естественно. Это человѣкъ положительный и самоувѣренный, ибо онъ увѣренъ, что разсудокъ его твердъ и не подозрѣваетъ, что онъ уже начинаетъ слабѣть. Полоній отличается твердостью принциповъ и совершенно теряется, когда ему приходится примѣнять ихъ въ частности; онъ свѣдущъ во взглядахъ на прошлое и ничего не можетъ предусмотрѣть. Въ тѣхъ случаяхъ, когда онъ полагается на свою память и можетъ выжатъ что нибудь подходящее изъ своей сокровищницы свѣдѣній, онъ произноситъ вѣскія сентенціи и даетъ полезные совѣты; но какъ умъ въ разслабленномъ состояніи не можетъ быть долго занятымъ и озабоченнымъ, то Полоній подвергается часто неожиданностямъ: когда способности вдругъ оставляютъ его, онъ теряетъ порядокъ и нить своихъ собственныхъ мыслей, запутывается въ нихъ до тѣхъ поръ, пока память не подскажетъ ему основного принципа и пока онъ снова не попадетъ на прежнюю дорогу. Идея о слабоуміи, овладѣвшемъ его разсудкомъ, объясняетъ всѣ странности характера Полонія".
Клавдій, король датскій.
Гертруда, супруга его.
Гамлетъ, сынъ ея, отъ перваго брака съ братомъ Клавдія.
Полоній, знатный чиновникъ при Дворѣ.
Лаертъ, сынъ его.
Офелія, дочь его.
Гораціо, другъ и соученикъ Гамлета.
Волтимандъ |
Корнелій |
Розенкранцъ } придворные.
Гильденштернъ |
Осрикъ |
Марцелло |
Бернардо } офицеры гвардіи.
Франциско |
Рейнольдо, служитель Полонія.
Фортинбрасъ, принцъ Норвежскій.
Тѣнь отца Гамлетова.
Придворные и придворныя, офіщеры, солдаты, актеры.
Послы иорвежскіе, могплыдики, народъ.
Дѣйствіе въ Эльсинорѣ, столицѣ Датскаго королевства.
Представленъ въ первый разъ на Императорскомъ Московскомъ театрѣ 22 января 1837 г., въ бенефисъ актера П. С. Мочалова.
ФРАНЦИСКО (на стражѣ), БЕРНАРДО (входитъ).
Берн. Кто здѣсь?
Фран. Стой! Отвѣчай мнѣ: кто идетъ?
Берн. Да здравствуетъ король!
Фран. Бернардо?
Берн. Я.
Фран. Какъ ты пришелъ исправно къ смѣнѣ.
Берн. Полночь било. Ступай и спать, ложись.
Фран. За то спасибо. Холодъ рѣзкій.
Я нездоровъ.
Берн. Спокойно-ль все?
Фран. И мышь не пробѣжала!
Берн. Хорошо. Ночь добрая!
Когда увидишь Гораціо, Марцелло,
Моихъ товарищей, поторопи ихъ.
(Гораціо и Марцелло входятъ).
Фран. Вотъ, кажется, они. Стой! Кто идетъ?
Гор. Друзья отечества.
Марц. И подданные короля.
Фран. Ну, добра ночь!
Марц. Послушай-ка, товарищъ!
А кто смѣнилъ тебя?
Фран. Бернардо.
Добра ночь!
Марц. Эй, другъ Бернардо!
Берн. Отвѣчай:
Гораціо?
Гор. Я за него.
Берн. Добро пожаловать, Гораціо, Марцелло!
Гор.. Ну, что: являлся ли опять онъ въ эту ночь?
Берн. Я не видалъ здѣсь ничего.
Марц. Гораціо не вѣритъ; говоритъ, что все мечта,
Не вѣритъ ничему, что говорилъ я
Объ этомъ странномъ привидѣньи.
Вотъ для чего я пригласилъ его сюда;
Пусть онъ, когда опять мертвецъ придетъ,
Увидитъ самъ и говоритъ съ нимъ.
Гор. Вздоръ! онъ не придетъ!
Берн. Сядемъ, и опять я разскажу,
Чтобы ты понялъ хорошенько и повѣрилъ,
Что мы не бредимъ -- видѣли два раза!
Гор. Пожалуй, сядемъ -- разскажи, Бернардо.
Берн. Въ послѣднюю изъ этихъ ночь,
Когда вонъ та звѣзда, что тамъ восходитъ,
Стояла здѣсь, гдѣ и теперь, на этой части неба,
Я и Марцелло -- полночь било...
(Бьетъ двѣнадцать часовъ).
Марц. Тише, посмотри -- вотъ онъ...
Берн. Онъ самъ -- король покойный нашъ!
Марц. Ты ученый, Гораціо -- поговори съ нимъ!
Берн. Смотри -- ну, не похожъ ли онъ? Вглядись!
Гор. Да, я дрожу отъ удивленія и страха!
Берн. Поговори съ нимъ!
Марц. Говори, Гораціо!
Гор. Кто-бъ ни былъ ты, пришлецъ ночей,
Ты, въ гордой, величавой той осанкѣ,
Какою отличался нашъ король покойный,
Ты, приходящій къ намъ -- тебя я заклинаю -- говори!
Марц. Онъ оскорбился!
Берн. Онъ уходитъ -- посмотри!
Гор. Стой, говори, я заклинаю -- стой и говори!
Марц. Онъ ушелъ -- онъ не хотѣлъ намъ отвѣчать!
Берн. Что съ тобой, Гораціо. Дрожишь ты, блѣденъ?
Что выдумка ли привидѣнье, илъ мечта?
Что скажешь ты?
Гop. Я не повѣрилъ бы разсказу,
Когда бы въ собственныхъ моихъ глазахъ
Онъ не явился!
Марц. Но похожъ ли онъ на короля?
Гop. Какъ на себя походишь ты. Онъ такъ былъ грозенъ,
Когда въ доспѣхѣ бранномъ, въ битвѣ межъ врагами,
Водилъ къ побѣдѣ, царства покорялъ!
Непостижимо!
Марц. Вотъ уже вторично,
Съ такимъ же грознымъ видомъ онъ явился намъ.
Гор. Что это значитъ -- я не постигаю,
Но -- горе предвѣщаетъ намъ мертвецъ!
Марц. Да, не войну ли предвѣщаетъ онъ?
Скажи: къ чему вездѣ разставлены полки,
И пушки льютъ, готовятся запасы,
И корабли поспѣшно созидаютъ,
И день и ночь вездѣ работа?
Гop. Слышно,
Что нашъ король покойный -- тѣнь его
Мы видѣли теперь -- вы знать должны
Всѣ обстоятельства войны послѣдней,
Когда на гордый вызовъ Фортинбраса,
Норвежскаго властителя, отвѣтомъ
Былъ громъ оружія, и Фортинбрасъ
Палъ въ битвѣ. Предварительнымъ условьемъ было,
Что побѣдитель завладѣетъ царствомъ
Того, кто будетъ побѣжденъ, и нашъ король
Послѣ побѣды взялъ Норвегію себѣ.
Теперь, какъ будто смертью короля
На подвиги и битвы ободренный,
Сынъ Фортинбраса, юный принцъ норвежскій,
Толпу собралъ отважныхъ удальцовъ
И намъ грозитъ отмщеньемъ и войною.
Вотъ, говорятъ, причина, почему
Нашъ нынѣшній король готовитъ войско
И поспѣшаетъ заготовить корабли.
Берн. Вотъ это, вѣроятно, и причина,
Зачѣмъ изъ гроба грозный всталъ воитель:
Онъ предвѣщаетъ битвы и войну.
Гор. Но зачѣмъ тревожить насъ явленьемъ?
Когда во славѣ былъ великій Римъ
И Цезарю готовилась кончина,
Ужасныя видѣнья возмущали міръ:
По городамъ бродили мертвецы,
Кометы съ пламеннымъ хвостомъ являлись,
Кровавый капалъ дождь, и тмилось солнце,
И звѣзды падали съ небесъ. Ужели
И въ наши дни подобныя явленья
Насъ возмутятъ и, бѣдствія предвѣстья,
Кровавыми дѣлами отзовутся?
(Тѣнь входитъ и идетъ медленно).
Онъ снова! Онъ идетъ! Пусть уничтожитъ
Онъ меня -- я смѣло стану, я спрошу его!
Стой, привидѣнье! Если у тебя есть голосъ,
Когда ты можешь говорить, то говори --
Скажи:
Иль страждущей душѣ твоей поможетъ
Благое дѣло -- я готовъ исполнить.
Скаяжи:
Иль вѣдаешь отчизны гибель
И упредить ее стремишься -- говори,
О, говори!
И если ты сокровища зарылъ
И бродишь стражемъ ихъ, пока отважный
Не сыщется и не откроетъ ихъ --
Скажи, скажи мнѣ, отвѣчай!
Марцелло!
Загороди ему дорогу!
Марц. Стой!
Гор. Коли его, когда онъ отвѣчать не хочетъ!
Берн. Стой, стой!
Гор. Сюда, сюда!
Мауц. Ушелъ!
Мы оскорбили царственную тѣнь!
Его величественный прахъ смутился,
И что могли мы сдѣлать -- невредимъ
Отъ нашихъ копьевъ и мечей онъ былъ!1)
1) Эта и слѣдующія цифры указываютъ на соотвѣтствующія замѣчанія въ концѣ книги, гдѣ указаны пропуски или измѣненія оригинала, допущенныя Полевымъ. Мы ихъ возстановляемъ по другимъ переводамъ.
Гор. Да, оскорбили мы его безумствомъ.
Но вотъ ужъ вѣетъ утренней прохладой
И небо заалѣло на востокѣ.
Друзья! на смѣну къ намъ идутъ
Сюда, и посовѣтуемъ о томъ: не должно-ль
Намъ все сказать Гамлету? Можетъ быть,