СОЧИНЕНІЯ
ВИЛЬЯМА ШЕКСПИРА
ВЪ ПЕРЕВОДѢ И ОБЪЯСНЕНІИ
А. Л. СОКОЛОВСКАГО.
Съ портретомъ Шекспира, вступительной статьей "Шекспиръ и его значеніе въ литературѣ" и съ приложеніемъ историко-критическихъ этюдовъ о каждой пьесѣ и около 3.000 объяснительныхъ примѣчаній.
ИМПЕРАТОРСКОЮ АКАДЕМІЕЮ НАУКЪ
переводъ А. Л. Соколовскаго удостоенъ
ПОЛНОЙ ПУШКИНСКОЙ ПРЕМІИ.
ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ,
пересмотрѣнное и дополненное по новѣйшимъ источникамъ.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ
ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ.
Драма "Зимняя сказка" была напечатана въ первый разъ въ изданіи in folio 1623 года. Приблизительное время, когда пьеса написана, опредѣляется дневникомъ Фёрмэна, вышедшимъ въ 1611 году. Въ дневникѣ этомъ разборъ "Зимней сказки" помѣщенъ вмѣстѣ съ разборомъ Цимбелина. Очень вѣроятно, что обѣ пьесы сочинены около этого же времени и, можетъ-быть, даже въ одинъ годъ. За послѣднюю догадку говоритъ общій духъ пьесы, чрезвычайно напоминающій тотъ тихій, спокойный характеръ, какимъ проникнутъ Цимбелинъ. Выведенный въ "Зимней сказкѣ" конфликтъ событій, угрожавшихъ, какъ и въ Цимбелинѣ, трагическимъ исходомъ, приведенъ авторомъ къ такому же мирному, счастливому концу, какъ и въ этой послѣдней пьесѣ. Разница лишь въ томъ, иго въ Цимбелинѣ захвачено несравненно болѣе широкое и сложное содержаніе, тогда какъ въ "Зимней сказкѣ" исходнымъ пунктомъ для развитія драмы поставленъ единичный, совершенно частный случай, изъ котораго только позднѣе развиваются иныя событія, имѣющія совсѣмъ другой характеръ. Во всякомъ случаѣ духъ и характеръ обоихъ произведеній невольно наводитъ на мысль, что когда авторъ ихъ писалъ, то онъ находился подъ вліяніемъ одного и того же душевнаго настроенія. Это и заставляетъ предполагать, что "Зимняя сказка" написана одновременно съ Цимбелиномъ, т.-е. около 1611 или 1610 года. Болѣе точнаго хронологическаго указанія, когда пьеса была создана, мы не имѣемъ.
Въ изданіи in folio "Зимняя сказка* напечатана подъ краткимъ заглавіемъ: "The winter's tale" и помѣщена послѣдней пьесой въ отдѣлѣ комедій. Довольно странно, что пьеса, въ которой умираютъ два дѣйствующихъ лица, и вообще все содержаніе проникнуто серьезнѣйшимъ драматизмомъ, за исключеніемъ развязки, названа комедіей. Поэтому мнѣ казалось, что отнести ее слѣдовало гораздо скорѣе къ драмамъ. Текстъ изданія in folio довольно правиленъ сравнительно съ другими пьесами того же изданія и раздѣленъ на акты и сцены. Изъ дневника Фёрмэна мы знаемъ, что пьеса была представлена на театрѣ "Глобусъ" въ маѣ 1611 года, а затѣмъ, въ томъ же году, давалась при дворѣ въ Уайтголѣ.
Сюжетъ драмы заимствованъ изъ новеллы извѣстнаго современнаго Шекспиру писателя Грина, вышедшей въ 1588 году подъ заглавіемъ: "Pandosto, the triumph of time". Новелла эта -- очень милое поэтическое произведеніе, несмотря на многіе недостатки, свойственные вообще всѣмъ средневѣковымъ разсказамъ этого рода. Въ публикѣ она имѣла большой успѣхъ, выдержавъ въ короткое время четырнадцать изданій. Содержаніе новеллы слѣдующее. Богемскій король Пандостъ (въ пьесѣ Шекспира -- Леонтъ), принимая у себя своего друга, сицилійскаго короля Эгиста (у Шекспира -- Поликсенъ), приревновалъ его къ своей женѣ Белларіи (Герміона), которая, по мнѣнію Пандоста, оказывала Эгисту будто бы болѣе, чѣмъ дружеское расположеніе. Ревность эта, разгораясь все болѣе и болѣе, привела Пандоста къ тому, что онъ рѣшился отравить своего бывшаго друга и поручилъ исполнить это одному изъ своихъ приближенныхъ, по имени Франіону. Франіонъ, испробовавъ всѣ усилія разубѣдить короля, но видя его непреклонное упорство, притворно согласился исполнить порученіе, самъ же разсказалъ обо всемъ Эгисту. Оба затѣмъ тайно бѣжали изъ Богеміи. Узнавъ объ этомъ, раздраженный Пандостъ велѣлъ заключить свою жену въ темницу, гдѣ она родила дочь. Это еще болѣе увеличило его гнѣвъ и подозрѣнія, такъ какъ онъ остался убѣжденнымъ, что новорожденный ребенокъ былъ незаконнымъ. Истощивъ всѣ силы на придумываніе средствъ, какъ отомстить своимъ воображаемымъ оскорбителямъ, и не видя возможности исполнить это относительно спасшагося бѣгствомъ сицилійскаго короля, Пандостъ рѣшилъ обрушить свой гнѣвъ по крайней мѣрѣ на находившихся въ его рукахъ жену и малютку-дочь. Обѣ были приговорены имъ къ сожженію живыми, но когда приговоръ этотъ возбудилъ страшное волненіе во всѣхъ приближенныхъ, любившихъ и уважавшихъ добрую королеву, то Пандостъ измѣнилъ намѣреніе и приказалъ, чтобъ новорожденный ребенокъ былъ брошенъ въ лодку и пущенъ въ море на волю вѣтровъ, сама же королева вызвана къ публичному суду. Приговоръ относительно ребенка былъ исполненъ, на судѣ же королева потребовала, чтобы вопросъ о ея виновности былъ переданъ на рѣшеніе Дельфійскаго оракула. Справедливое это требованіе было поддержано одобреніемъ всѣхъ приближенныхъ, и потому Пандостъ поневолѣ долженъ былъ на него согласиться. Письменный отвѣтъ оракула оправдалъ какъ королеву, такъ и сицилійскаго короля. Пораженный ужасомъ, Пандостъ горько раскаялся въ своемъ поступкѣ и со слезами сталъ молить Белларію его простить; но въ эту минуту принесли ему ужасную вѣсть, что молодой его сынъ, наслѣдникъ престола, внезапно умеръ. Белларія не перенесла этого удара и умерла также. Пандостъ въ отчаяніи хотѣлъ лишить себя жизни, но былъ удержанъ отъ этого придворными. Похоронивъ съ великолѣпной пышностью жену и сына, онъ обрекъ себя на вѣчное покаяніе и сталъ проводить почти все время на ихъ гробницахъ.
Разсказанные факты составляютъ лишь первую часть повѣсти Грина или, вѣрнѣе, одинъ ея прологъ. Главными дѣйствующими лицами послѣдующихъ событій являются обреченная на смерть малютка, дочь Пандоста, и молодой сынъ сицилійскаго короля. Брошеннаго въ море ребенка волны прибили къ берегамъ Сициліи, гдѣ его нашли и спасли одинъ бѣдный пастухъ съ женой и приняли въ свой домъ, какъ дочь. Фаунія (такъ назвали дѣвочку пастухъ и его жена) выросла въ домѣ своихъ благодѣтелей и сдѣлалась замѣчательной красавицей. Гуляя разъ съ одной изъ своихъ подругъ, она встрѣтила сына сицилійскаго короля, Дораста, забавлявшагося соколиной охотой. Оба влюбились другъ въ друга. Затѣмъ въ новеллѣ слѣдуетъ длинное описаніе ихъ любви. Многія страницы, гдѣ приводятся ихъ наивные, полные страсти разговоры, замѣчательны истинной поэтической прелестью, и нѣкоторые изъ отдѣльныхъ выраженій этихъ разговоровъ перенесены даже Шекспиромъ цѣликомъ въ свою драму. Любви молодыхъ людей грозило препятствіе въ лицѣ Дорастова отца, короля Эгиста, которому молодой принцъ не смѣлъ сознаться въ любви къ простой пастушкѣ, вслѣдствіе чего и рѣшился бѣжать вмѣстѣ съ нею въ Италію. Замыселъ этотъ онъ сообщилъ одному преданному слугѣ, прося его нанять для бѣгства корабль. Между тѣмъ старый пастухъ-воспитатель молодой принцессы, встревоженный частыми свиданіями Дораста и Фауніи (при чемъ онъ успѣлъ узнать, что Дорастъ былъ сыномъ короля), рѣшился, по совѣту жены, отправиться къ королю и разсказать ему, для отвращенія отъ себя отвѣтственности, всю правду, т.-е., что Фаунія не была его дочерью. На пути ко дворцу онъ встрѣтилъ того самаго слугу, который снарядилъ для молодыхъ людей корабль, и сообщилъ ему о своемъ намѣреніи. Слуга, боясь, что умыселъ пастуха разстроитъ все дѣло, завлекъ его обманомъ на корабль и увезъ вмѣстѣ съ влюбленными. Плаванье ихъ было сначала счастливо, но затѣмъ поднявшаяся страшная буря прибила корабль къ берегамъ Богеміи (!). Здѣсь Дораста ждала новая опасность, такъ какъ ему было извѣстно, что король Богеміи -- Пандостъ пытался когда-то погубить его отца. Вслѣдствіе этого Дорастъ рѣшилъ скрыть свое имя и поселиться вмѣстѣ съ Фауніей въ убогой деревнѣ въ ожиданіи, чтобъ счастливый случай помогъ имъ продолжать путешествіе. Надежда эта однако не сбылась. Красота Фауніи была такъ поразительна, что вѣсть о ней распространилась по всей странѣ и дошла до Пандоста, который захотѣлъ непремѣнно узнать, кто были новоприбывшіе путешественники. Приведенные, по его приказанію, ко двору Дорастъ и Фаунія объявили, что оба они незнатнаго рода, но Пандостъ этому не повѣрилъ и, сочтя ихъ за шпіоновъ, велѣлъ задержать. Между тѣмъ красота Фауніи поразила до такой степени его самого, что онъ рѣшилъ во что бы то ни стало отбить ее у Дораста и сдѣлалъ ей предложеніе своей любви. Фаунія съ гордостью отвергла его искательства. Въ это время до сицилійскаго короля дошли чрезъ заѣзжихъ въ Богемію купцовъ слухи, что Дорастъ находился въ Богеміи вмѣстѣ съ какой-то пастушкой, вслѣдствіе чего Эгистъ отправилъ къ Пандосту посольство съ требованіемъ, чтобъ Дорастъ былъ немедленно выданъ, а его сообщники (въ томъ числѣ и Фаунія) -- казнены. Пандостъ, чья любовь къ Фауніи вслѣдствіе ея отказа обратилась въ ненависть, рѣшилъ въ точности исполнить требованіе сицилійскаго короля. Неминуемая смерть грозила Фауніи вмѣстѣ съ ея воспитателемъ-пастухомъ и служителемъ, устроившимъ ихъ бѣгство; но тутъ пастухъ, видя, что скрываться долѣе было невозможно, разсказалъ всю истину, объявивъ, что Фаунія была найдена имъ въ прибитой къ берегу лодкѣ, и при этомъ представилъ найденныя имъ вмѣстѣ съ ребенкомъ вещи, по которымъ Пандостъ и узналъ, что Фаунія была его дочерью. Новелла оканчивается бракомъ влюбленныхъ и смертью Пандоста, который, не выдержавъ укоровъ совѣсти, что былъ влюбленъ въ собственную дочь, лишилъ себя жизни. Новелла эта считалась и считается справедливо единственнымъ источникомъ, изъ котораго Шекспиръ заимствовалъ содержаніе своей пьесы. Но интересъ къ изученію Шекспира такъ великъ, что многіе комментаторы до сихъ поръ занимаются изысканіями, нѣтъ ли въ литературѣ другихъ странъ и временъ произведеній, аналогичныхъ по содержанію съ тѣмъ, что выводилъ въ своихъ пьесахъ Шекспиръ. Такъ и относительно настоящей пьесы найдена въ послѣднее время Карломъ Фрицомъ новелла, написанная на средне-нидерландскомъ нарѣчіи, подъ заглавіемъ "Abel spei van Esmoreit", содержаніе которой замѣчательно схоже съ содержаніемъ "Зимней сказки". Вотъ это содержаніе. Одинъ сицилійскій король потерялъ единственнаго сына, котораго укралъ и продалъ въ рабство въ Дамаскъ его злодѣй-родственникъ. Не довольствуясь этимъ, злодѣй этотъ еще оклеветалъ супругу короля въ невѣрности, за что несчастная королева и была заключена своимъ мужемъ въ тюрьму. Между тѣмъ проданный въ рабство сынъ короля, Есморейть по имени, привлекъ вниманіе и любовь дочери короля Дамаска, принцессы Даміэты. Узнавъ случайно о своемъ происхожденіи, Есморейть бѣжалъ въ Сицилію, гдѣ и убѣдилъ отца въ его ошибкѣ относительно предполагавшейся вины своей матери. Затѣмъ является туда и принцесса Даміэта. Новелла оканчивается общимъ счастьемъ дѣйствующихъ лицъ. Читатель можетъ видѣть, до чего въ общихъ чертахъ эта новелла похожа на новеллу Грина и на Шекспировъ сюжетъ. Разница лишь въ томъ, что въ ней измѣнены роли принца и принцессы. У Грина король теряетъ дочь, а въ нидерландской новеллѣ -- сына. Конечно, Шекспиръ не зналъ этой новеллы, но содержаніе ея показываетъ только, какъ одинаково по сюжету создавались въ различныхъ странахъ легенды объ общечеловѣческихъ отношеніяхъ, въ которыхъ играютъ роль также общечеловѣческія чувства, какъ любовь, клевета, ревность и т. п.
Сопоставляя содержаніе новеллы Грина съ пьесой Шекспира, можно безъ труда замѣтить, какія важныя измѣненія сдѣлалъ онъ въ пьесѣ сравнительно съ первоначальнымъ ея источникомъ. Въ новеллѣ исторія ревности Пандоста служитъ только вступительнымъ прологомъ къ дальнѣйшему разсказу о любви Дораста и Фауніи, которая собственно и составляетъ главное содержаніе новеллы; между тѣмъ Шекспиръ сдѣлалъ ревность Леонта главнымъ центромъ тяжести всей пьесы какъ по ея содержанію, такъ и по разработкѣ. Исторія любви молодыхъ людей введена лишь, какъ милый эпизодъ, служащій граціознымъ украшеніемъ того мирнаго исхода, къ какому приведена пьеса. У Грина оклеветанная королева и ея мужъ умираютъ дѣйствительно; у Шекспира же драма заключается спокойнымъ и свѣтлымъ возстановленіемъ ихъ счастья. Такой исходъ кладетъ до того важную разницу между замыслами обоихъ произведеній, что ихъ нельзя даже сравнивать. Почему Шекспиръ такъ радикально измѣнилъ планъ произведенія, взятаго имъ за основу своей пьесы, конечно, трудно сказать съ достовѣрностью; но въ виду вышеприведеннаго замѣчанія, что въ настоящей пьесѣ вѣетъ тотъ же духъ величаваго и мирнаго спокойствія, какой замѣчается въ Цимбелинѣ, этомъ спокойнѣйшемъ и широчайшемъ по взгляду на жизнь произведеніи Шекспира, нельзя не прійти къ высказанному предположенію, что при созданіи обѣихъ пьесъ (написанныхъ по достовѣрнымъ догадкамъ почти въ одно время) поэтъ находился въ иномъ душевномъ настроеніи сравнительно съ тѣмъ, когда писалъ свои прежнія, оканчивавшіяся трагическимъ исходомъ, произведенія. Достигнувъ зрѣлыхъ лѣтъ (въ 1611 году Шекспиру было 47 лѣтъ) и устроивъ хорошо свои дѣла въ родномъ Стрэтфордѣ, поэтъ сталъ спокойнѣе и мягче смотрѣть на жизнь, и потому немудрено, что этотъ взглядъ отразился и на написанныхъ имъ въ эту эпоху пьесахъ. Если присоединить къ названнымъ пьесамъ еще "Бурю", написанную, по всей вѣроятности, также около этого времени и проникнутую точно такимъ же мирнымъ, спокойнымъ духомъ, то мы получимъ циклъ Шекспировыхъ произведеній, позволяющій до нѣкоторой степени сдѣлать, можетъ-быть, заключеніе о характерѣ самого поэта,-- характерѣ, представляющемъ неразрѣшимую загадку по совершенному отсутствію какихъ-либо біографическихъ данныхъ для разрѣшенія этого интереснаго вопроса. Названныя три пьесы, не обнаруживая никакихъ страстныхъ увлеченій и порывовъ, кажется, такъ и говорятъ намъ, что поэтъ, такъ глубоко изображавшій жизнь не только въ самыхъ разнообразнѣйшихъ проявленіяхъ, но и въ общемъ, спокойномъ ея теченіи, по всей вѣроятности, обладалъ самъ спокойнымъ, уравновѣшеннымъ характеромъ, позволявшимъ ему съ одинаковой объективностью относиться ко всѣмъ событіямъ, какія онъ рисовалъ.
Если спокойный, умиротворяющій характеръ обнаруживается въ развязкѣ разсматриваемой пьесы, то нельзя сказать того же объ исходномъ ея эпизодѣ. Ревность короля Леонта представляетъ по своему трагическому характеру болѣе грозный эпизодъ, чѣмъ многіе другіе, выведенные въ прочихъ пьесахъ Шекспира, кончающихся кровавыми катастрофами. И однако, несмотря на всю роковую силу этого эпизода, заставлявшую ожидать самаго печальнаго исхода, мы видимъ, что поэтъ, можно сказать, почти насильно повернулъ дѣло, поставивъ развязку пьесы на спокойную, проникнутую миротворнымъ духомъ, почву. Этотъ неожиданный крутой поворотъ неоднократно подвергался разсмотрѣнію и даже нападкамъ критики, видѣвшей въ томъ ошибку и разногласіе съ первоначальнымъ замысломъ. Нападки эти были двоякаго рода. Во-первыхъ, говорилось противъ самаго факта, зачѣмъ этотъ поворотъ былъ сдѣланъ, и, во-вторыхъ, противъ того способа, какимъ Шекспиръ исполнилъ свою мысль. Долгое, длящееся цѣлыхъ шестнадцать лѣтъ покаяніе Леонта, во время котораго считавшаяся имъ умершей Герміона скрывалась близъ него, не показываясь никому, казалось уже слишкомъ сказочнымъ фактомъ. Нельзя отрицать, что взглядъ этотъ до нѣкоторой степени справедливъ. Были комментаторы, пытавшіеся оправдать Шекспира тѣмъ, что будто бы онъ видѣлъ самъ нелѣпость такой развязки и думалъ ее смягчить тѣмъ, что назвалъ свою драму "сказкой", а сверхъ того вывелъ, въ видѣ captatio bene volentiае публики, въ числѣ дѣйствующихъ лицъ пьесы, фантастическую личность Времени, которое объявляетъ, что ему ничего не значитъ перескакивать чрезъ годы и пространство. Оправданіе это мнѣ кажется совершенно излишнимъ. Что касается до перваго вопроса, почему Шекспиръ, задумавъ въ разсматриваемой пьесѣ сюжетъ, годный для трагедіи, разрѣшилъ его мягкимъ, свѣтлымъ исходомъ, объясняется тѣмъ спокойнымъ настроеніемъ духа, подъ какимъ поэтъ писалъ свою пьесу (какъ объ этомъ упомянуто на предыдущихъ страницахъ), и въ этомъ случаѣ Шекспиру не можетъ быть судьей никто. На предъявляемый вопросъ: почему онъ такъ поступилъ? Шекспиръ могъ бы отвѣтить вопросомъ же: а развѣ такая развязка пьесы не натуральна, и развѣ въ жизни не бываетъ множества случаевъ, когда эпизоды, трагическіе въ началѣ, разрѣшаются мирно и спокойно?-- такъ почему же не изобразить этого въ поэзіи?-- Что касается до факта слишкомъ долгаго перерыва между преступленіемъ Леонта и его примиреніемъ съ Герміоной, то такая постановка дѣла (положимъ, даже утрированная, какъ фактъ) была необходима для того, чтобъ дать возможность ввести въ драму прелестный эпизодъ любви Флоризеля и Пердиты. Эпизодъ этотъ такъ умѣстенъ и такъ вяжется съ общимъ свѣтлымъ духомъ, какимъ проникнута развязка пьесы, что отказаться отъ него было бы большой потерей для всего произведенія, и потому уже ради этого можно примириться съ ненатуральнымъ, введеннымъ въ пьесу по поводу этой любви, фактомъ. Поэзія въ своемъ творчествѣ, конечно, должна подчиняться общимъ законамъ жизни, но она имѣетъ и свои права, въ силу которыхъ ей часто можно бываетъ простить легкое отклоненіе отъ этихъ законовъ, если она вознаграждаетъ насъ прелестными образами, какіе иначе не могли бы быть выведены. Настоящій случай какъ нельзя болѣе подходитъ подъ это правило, и если справедливо приведенное выше мнѣніе нѣкоторыхъ комментаторовъ, будто Шекспиръ самъ пытался оправдать себя за такое своеволіе, выведя лицо "Времени", то къ этому можно прибавить, что было бы еще умѣстнѣе, если бъ вмѣсто "Времени" поэтъ вывелъ олицетвореніе поэзіи и заставилъ именно ее заявить зрителямъ о своихъ правахъ преступать второстепенные законы фактической правды во имя правды поэтической.
Изображеніе характера Леонта составляетъ центральный пунктъ пьесы, около котораго группируются всѣ прочія лица и эпизоды. Объясняя характеръ Отелло въ критическомъ этюдѣ къ этой трагедіи, я проводилъ мысль, что Отелло вовсе не былъ ревнивцемъ по натурѣ, и что если искать типъ ревнивца въ прочихъ произведеніяхъ Шекспира, то полнѣйшимъ его выразителемъ является именно Леонтъ. Эту мысль доказывалъ я тѣмъ, что главное свойство ревности заключается въ томъ, что ревнивцы всегда сами выдумываютъ исходный пунктъ для своихъ подозрѣній, а затѣмъ, разъ выдумавъ, раздуваютъ его до колоссальныхъ размѣровъ, не слушая не только ничьихъ разумныхъ опроверженій, но даже свидѣтельства собственныхъ глазъ. Этого-то свойства и не было въ ревности Отелло. Онъ въ нее впалъ единственно вслѣдствіе клеветъ Яго. Но Леонтъ дѣйствовалъ совершенно по этой программѣ. Предлогъ для ревности онъ выдумалъ самъ, безъ малѣйшихъ къ тому подстрекательствъ. Въ томъ видѣ, какъ характеръ этотъ разработанъ Шекспиромъ, въ немъ есть еще одна крайне интересная черта. Леонтъ въ своей несчастной страсти дошелъ до такихъ чудовищныхъ крайностей, что перешелъ тѣ границы, послѣ которыхъ страсть перестаетъ быть уже страстью и начинаетъ превращаться въ мономанію, близкую къ умопомѣшательству. Потому въ изображеніи характера Леонта Шекспиръ является не только психологомъ, но еще и великимъ психіатромъ, подмѣтившимъ такіе видовые симптомы душевныхъ болѣзней, какіе едва ли были извѣстны въ его время даже людямъ науки. Что Леонтъ дѣйствительно былъ не только простымъ ревнивцемъ, но и человѣкомъ, пораженнымъ началомъ душевнаго недуга, видно изъ всѣхъ его поступковъ. Простая ревность обыкновенно является вдругъ, по поводу какого-нибудь ничтожнаго предлога и, явившись, овладѣваетъ душою человѣка вполнѣ. Въ Леонтѣ же чувство это, напротивъ, закрадывалось медленно и постепенно и притомъ рѣшительно безъ всякихъ данныхъ. Онъ является пораженнымъ своимъ недугомъ уже въ самомъ началѣ пьесы, что доказывается его разговоромъ съ Камилломъ, въ которомъ онъ высказываетъ прямо, что давно уже замѣчалъ слишкомъ близкую короткость отношеній Герміоны съ Поликсеномъ: какъ они "вѣчно шепчутся, склоняются другъ къ другу лицами, едва скрываютъ трепетъ страсти прерывистымъ дыханьемъ, ловятъ губы для влажныхъ поцѣлуевъ".-- Личности Герміоны и Поликсена нарисованы въ драмѣ такъ опредѣленно, что подозрѣвать между ними что-либо похожее на такія отношенія не было никакой возможности, а потому ясно, что все это мерещилось только разстроенному воображенію Леонта, безъ всякихъ иныхъ причинъ, кромѣ его душевнаго недуга. Этотъ разговоръ съ Камилломъ лучше всего опровергаетъ мнѣніе нѣкоторыхъ толкователей, будто ревность Леонта возникаетъ только въ первой сценѣ вслѣдствіе согласія Поликсена остаться въ гостяхъ по просьбѣ Герміоны, на что его не могъ уговорить самъ Леонтъ. Будь это такъ, Леонтъ не сталъ бы говорить о томъ, что онъ замѣчалъ уже давно. Душевные недуги начинаются именно такъ, то-есть исподоволь и тихо. Далѣе мы видимъ, что, задумавъ внезапно, во время разговора съ Камилломъ, отравить Поликсена (чтобъ этотъ замыселъ былъ у Леонта раньше, въ драмѣ нѣтъ никакихъ указаній), Леонтъ тотчасъ же открываетъ свое намѣренье Камиллу и требуетъ, чтобы онъ его исполнилъ. Въ этомъ также виденъ человѣкъ, находящійся въ ненормальномъ состояніи духа. Здравомыслящіе люди не открываютъ такъ скоро своихъ дурныхъ намѣреній. И Камиллъ это прекрасно понялъ, давъ Леонту притворное согласіе исполнитъ его приказъ. Такъ именно говорятъ съ людьми, пораженными мономаніей, потому что споры съ ними безполезны и только еще сильнѣе укрѣпляютъ ихъ безумныя рѣшенія. Дальнѣйшія сцены, когда Леонгъ, не находя себѣ мѣста отъ грызущей его тоски, безпрестанно мѣняетъ свои намѣренія, грозя то отомстить Поликсену, то выдумывая для Герміоны всевозможныя казни, рисуютъ Леонта въ томъ же состояніи душевнаго аффекта. И наконецъ то же самое обнаруживаетъ и главная сцена пьесы-суда надъ королевой. Согласившись, по настоянію всѣхъ, предать дѣло суду оракула, Леонтъ, какъ истый мономанъ, уже впередъ рѣшилъ стоять на своемъ, вопреки даже тому, что скажетъ приговоръ. Кода прочитываютъ рѣшеніе, идущее въ разрѣзъ со всѣми его взглядами, онъ, не помня себя отъ ярости, кричитъ: "оракулъ лжетъ!" И Богъ знаетъ, чѣмъ бы кончилась его несчастная мономанія, если бъ ей не положилъ конца совершенно неожиданный, посторонній случай. Является придворный съ извѣстіемъ, что малолѣтній сынъ и любимецъ Леонта внезапно умеръ. Во всякой другой пьесѣ такая развязка драматическаго положенія показалась бы придуманной искусственно; но здѣсь она совершенно у мѣста, потому что ею еще болѣе подтверждается ненормальность состоянія духа Леонта. Возставъ даже на приговоръ оракула, потому что этотъ приговоръ шелъ въ разрѣзъ съ его idée fixe, Леонтъ разомъ вылѣчивается отъ своей болѣзни тѣмъ ударомъ, какой наноситъ его нравственному существу вѣсть о смерти сына, хотя въ вѣсти этой не было ничего, что могло бы подѣйствовать на манію Леонта непосредственно. Такіе примѣры мы видимъ и въ помѣшанныхъ. Извѣстно, что говорить съ ними и разубѣждать ихъ въ невѣрности ихъ взглядовъ прямо ведетъ къ тому, что они становятся въ этихъ взглядахъ еще упорнѣе. Но сильный нравственный ударъ, поражающій совершенно иныя, незатронутыя недугомъ стороны ихъ души, иногда прогоняетъ и самую болѣзнь. Это случилось и съ Леонтомъ. Едва услышавъ вѣсть о смерти сына, онъ мгновенно исцѣлился, созналъ свою ошибку, вернулся съ нѣжнѣйшей любовью къ женѣ, словомъ -- сталъ совсѣмъ другимъ, нормальнымъ человѣкомъ. Затѣмъ въ драмѣ слѣдуютъ его длинное покаяніе и возвратъ прежняго счастья. О слишкомъ долгомъ срокѣ этого покаянія и о томъ, для чего оно было нужно по ходу драмы, уже сказано выше. Поэтически лучезарная сцена примиренія Леонта съ Герміоной нарисована красками, какія умѣлъ подбирать на своей поэтической палитрѣ только одинъ Шекспиръ. Прелестная сама по себѣ, сцена эта выигрываетъ во много разъ больше еще тѣмъ, что поставлена на не менѣе свѣтломъ фонѣ идиллической любви Флоризеля и Пёрдиты. Яркіе поэтическіе лучи обѣихъ этихъ сценъ, играя и переливаясь чудными красками, производятъ впечатлѣніе пейзажа, озареннаго солнцемъ и радугой послѣ ужасной, мрачной грозы, гремѣвшей и поражавшей всѣхъ въ теченіе предшествовавшихъ картинъ, изображавшихъ только горе и ужасы.
Такой свѣтлый конецъ драмы не только не производитъ разногласія съ первой мрачной ея частью, какъ находятъ нѣкоторые критики, но, напротивъ, звучитъ съ нею совершенно въ тонъ, если понять характеръ Леонта въ томъ видѣ, какъ это объяснено выше. Разрѣшить печальной катастрофой эпизодъ, въ которомъ главнымъ виновникомъ былъ человѣкъ, находящійся въ ненормальномъ умственномъ состояніи, значило бы сдѣлать сумасшедшаго главнымъ дѣйствующимъ лицомъ поэтическаго произведенія, а это было бы черезчуръ грубо и противоэстетично. Исцѣленіемъ же этого несчастнаго все произведеніе получило самый изящный, естественный конецъ.
Въ изображеніи Герміоны Шекспиръ дѣйствовалъ по своей обычной программѣ: ставить возлѣ главныхъ лицъ такія, которыя представляютъ въ своихъ характерахъ черты, противоположныя тѣмъ, какія выведены въ первыхъ лицахъ. Этимъ именно достигалъ онъ необыкновенной эффектности и рельефности тѣхъ картинъ, какія изображалъ, безъ малѣйшаго ущерба для ихъ естественности. Такова и личность Герміоны. Если въ Леонтѣ изображена неистовая, тоскливая страсть, доведшая его до потери всякой возможности владѣть собой, то Герміона, напротивъ, олицетворяетъ благороднѣйшее, спокойное самообладаніе, котораго не могутъ поколебать никакія бушующія вокругъ нея бури. Всякая клевета, всякое злословіе скатываются съ Герміоны, какъ грязь съ чистаго мрамора, и Шекспиръ, выведя ее въ концѣ пьесы именно въ видѣ сходящей съ пьедестала мраморной статуи, прекрасно выказалъ то поэтическое чутье, помощью котораго онъ умѣлъ дополнять и украшать создаваемые имъ образы самыми незначительными чертами. Чистую, спокойную и чуждую всякихъ страстныхъ увлеченій натуру Герміона обнаруживаетъ во всѣхъ своихъ поступкахъ. Изъ первой сцены мы узнаемъ, что, любя Леонта всей душой, она однако дала согласіе на бракъ съ нимъ лишь послѣ нѣсколькихъ мѣсяцевъ домогательствъ съ его стороны. Значить, она слишкомъ хорошо сознавала важность шага, какой дѣлала; но зато, разъ рѣшившись на этотъ шагъ, рѣшилась безповоротно, отдавшись тому, кого полюбила навѣкъ. Пораженная клеветой на свою честь, она не столько жалѣетъ о себѣ, сколько о самомъ клеветникѣ, и съ горемъ пророчить, какъ будетъ онъ жалѣть, узнавъ свою ошибку. Въ сценѣ суда она не думаетъ клясться въ невиновности или молить о пощадѣ, но сокрушается лишь о потерѣ въ общемъ мнѣніи своей незапятнанной чести. И наконецъ въ послѣдней сценѣ она не только не обращается къ Леонту съ какимъ-либо укоромъ или съ эффектными словами прощенія, но просто и молча заключаетъ его въ свои объятія, какъ бы желая тѣмъ показать, что все прошлое забыто и зарыто навсегда въ ту безмолвную могилу, въ которой она столь долгое время была погребена сама и встала теперь затѣмъ, чтобъ воскресить вмѣстѣ съ собой прежнія радость и счастье. Словомъ, спокойствіе и уравновѣшенность чувствъ и поступковъ сквозятъ во всемъ, что она дѣлаетъ или говоритъ.
Личность Паулины точно также удачно поставлена возлѣ Герміоны, какъ она возлѣ Леонта. Если въ Леонтѣ изображены горячность и пылъ, доведшіе его до сумасбродства, то Паулина, одаренная не менѣе, чѣмъ онъ, горячностью и настойчивостью въ преслѣдованіи разъ задуманнаго, отличается онъ Леонта тѣмъ, что цѣль, которую она преслѣдуетъ, всегда вѣрна и реальна. Отсюда происходятъ ихъ сшибки, въ которыхъ она легко побиваетъ Леонта своими доводами (хотя и не можетъ убѣдить, какъ мономана), а онъ, напротивъ, не можетъ ничѣмъ разбить доказательствъ Паулины. Въ ходѣ пьесы Паулина является необходимымъ лицомъ для постройки развязки.
Флоризедь и Пердита два прелестныхъ цвѣтка. Роль Пердиты даже построена вся на любви ея къ цвѣтамъ. Главныя черты, какими обрисованы ихъ характеры, взяты Шекспиромъ изъ Грина. Многія изъ ихъ выраженій и даже разговоровъ перенесены въ драму почти цѣликомъ, хотя, конечно, при этомъ Шекспиръ дѣйствовалъ по правилу Лафонтена, т.-е. prenait son bien, où il le trouvait, и группировалъ заимствованное такъ, что изъ цѣлаго получалась картина, далеко превосходившая подлинникъ. Сцены четвертаго дѣйствія, гдѣ Флоризель и Пердита являются главными дѣйствующими лицами -- милая, граціозная пастораль, кажущаяся на первый взглядъ совершенно вводнымъ эпизодомъ; но затѣмъ эпизодъ этотъ самымъ естественнымъ образомъ связывается съ общимъ дѣйствіемъ чрезъ драматическое вмѣшательство Поликсена, являющагося разстроить свадьбу. Послѣдующее бѣгство любовниковъ и прибытіе ихъ ко двору Леонта окончательно связываютъ эпизодъ ихъ любви съ общей развязкой драмы, служа для этой развязки лучшимъ ея украшеніемъ.
Очень интересна въ пьесѣ личность Автолика. Шекспиръ часто выводилъ въ своихъ произведеніяхъ лицъ изъ низшаго сословія, при чемъ въ главнѣйшихъ основныхъ чертахъ этихъ лицъ онъ обыкновенно изображалъ или глупость, или пронырство и хитрость. Образцы перваго типа такихъ лицъ мы видимъ въ грубыхъ простолюдинахъ (солдаты, рекруты, народъ) или въ низшихъ представителяхъ власти (полицейскіе, мировые судьи и т. п.). Хитрость же и пронырство изображены преимущественно въ слугахъ главныхъ дѣйствующихъ лицъ, а также въ шутахъ и клоунахъ. Автоликъ принадлежитъ къ лицамъ этой второй категоріи; но онъ интересенъ еще тѣмъ, что въ немъ нарисована совершенно самостоятельная личность. Онъ не шутъ и не прихвостень какого-нибудь знатнаго лица, но живетъ и дѣйствуетъ самъ по себѣ. Проныра и хитрецъ, онъ съ тѣмъ вмѣстѣ мелочной мошенникъ. Сдѣлаться имъ принудила его та бродяжническая жизнь, какую онъ велъ. Изъ всѣхъ этихъ свойствъ создана Шекспиромъ личность до того живая и обыденно вѣрная, что подобныхъ Автолику людей можно встрѣтить во всѣхъ странахъ и во всѣ времена. Въ пьесѣ Автоликъ играетъ очень умѣстную роль, оживляя комическія сцены второй ея части.
Остальныя лица (придворные, пастухъ и пр.) не имѣютъ самостоятельнаго значенія и выведены лишь для полноты и округленія дѣйствія. Роль Поликсена совершенно ничтожна. Нѣсколько живыхъ словъ произносить онъ лишь въ четвертомъ дѣйствіи, когда, уговаривая Флоризеля открыться въ его замыслѣ отцу, разстраиваетъ свадьбу. Но, какъ ни глубока по замыслу эта небольшая вводная сцена, характеръ Поликсена въ ней не высказывается никакими оригинальными чертами. Клоунъ, сынъ пастуха, какъ показываетъ самое его имя, не болѣе, какъ необходимое въ пьесахъ того времени лицо, выводившееся для потѣхи публики.
Леонтъ, король Сициліи.
Мамилій, его малолѣтній сынъ.
Камиллъ, Антигонъ, Клеоменъ, Діонъ, сицилійскіе вельможи.
Поликсенъ, король Богеміи.
Флоризель, его сынъ.
Архидамъ, богемскій вельможа.
Судья.
Пастухъ, мнимый отецъ Пердиты.
Клоунъ, его сынъ.
Автоликъ, бродяга.
Тюремщикъ.
Матросъ.
Время, являющееся какъ хоръ.
Герміона, жена Леонта.
Пердита, ихъ дочь.
Паулина, жена Антигона.
Эмилія, придворная дама.
Мопса, Дорка, пастушки.
Сицилійскіе и богемскіе вельможи, придворныя дамы, судьи, пастухи, пастушки, стража и танцующіе сатиры.
Мѣсто дѣйствія -- Сицилія и Богемія.
Сицилія. Передняя во дворцѣ Леонта.
(Входятъ Камиллъ и Архидамъ).
Архидамъ. Да, Камиллъ! Если вамъ когда-нибудь удастся посѣтить Богемію, хоть по такому же случаю, какой привелъ меня сюда1), то вы увидите, какъ велика разница между ею и Сициліей.
Камиллъ. Кажется, нашъ король собирается будущимъ лѣтомъ отплатить Богеміи визитъ, которымъ онъ задолжалъ вашему повелителю.
Архидамъ. Мы будемъ надѣяться, что наше радушіе замѣнитъ вамъ тогда недостатокъ блеска въ пріемѣ, потому-что...
Камиллъ. О, пожалуйста!
Архидамъ. Нѣтъ, я говорю сущую правду. Мы далеко не можемъ принять васъ съ такимъ великолѣпіемъ, съ такимъ... Я не нахожу даже словъ для выраженья... Мы угостимъ васъ усыпляющими напитками, чтобъ вы не такъ сильно чувствовали недостатки пріема и по крайней мѣрѣ не бранили насъ, если не можете хвалить.
Камиллъ. Вы уже слишкомъ высоко цѣните то, что мы дѣлали единственно изъ чувства гостепріимства.
Архидамъ. Повѣрьте, я говорю по убѣжденію и одну чистую правду.
Камиллъ. Сочувствіе, которое нашъ король питаетъ къ вашему, никогда не можетъ выразиться съ излишкомъ. Они вмѣстѣ росли, и дружба уже тогда пустила въ ихъ сердца такіе глубокіе корни, что корнямъ этимъ невозможно было не разрастись позднѣе въ пышныя вѣтви. Потомъ, когда ихъ разлучили болѣе зрѣлыя обязанности и доля королей, они продолжали королевски поддерживать разлученную дружбу размѣномъ подарковъ, писемъ и посольствъ. Пространство, ихъ раздѣлявшее, но мѣшало ихъ дружескимъ рукопожатьямъ, и они простирали другъ къ другу объятія почти изъ двухъ крайнихъ концовъ, откуда дуютъ противные вѣтры. Да поддержатъ небеса и впредь подобную дружбу!
Архидамъ. Кажется, до сихъ поръ нѣтъ причинъ, чтобы она прервалась. Что за прелестное дитя вашъ молодой принцъ Мамилій! Сколько въ немъ самыхъ свѣтлыхъ надеждъ. Право я ни разу не видалъ ребенка, который бы обѣщалъ такъ много въ будущемъ.
Камиллъ. Въ этомъ я вполнѣ согласенъ съ вами. Онъ славный ребенокъ. Его взглядъ способенъ и состарѣвшееся сердце возвратить къ юности. Многіе, ходившіе на костыляхъ уже тогда, когда онъ родился, не хотятъ теперь умирать только для того, чтобъ увидѣть, какъ возмужаетъ этотъ мальчикъ.
Архидамъ. Ужъ будто бы иначе они согласились умереть?
Камиллъ. Ну, конечно, есть и другія кое-какія причины, привязывающія ихъ къ жизни.
Архидамъ. И я также думаю, что не будь у короля сына, имъ бы, навѣрно, хотѣлось прожить со своими костылями до того времени, когда онъ у него родится. (Уходятъ).
Комната во дворцѣ Леонта.
(Входятъ Леонтъ, Поликсенъ, Герміона, Мамилій и придворные)
Поликсенъ. Ужъ девять разъ пастухъ могъ видѣть въ полѣ,
Какъ измѣнить успѣла водъ царица,
Луна, свой ликъ 2) -- такъ много дней прошло,
Съ тѣхъ поръ, какъ я покинулъ беззаботно
Мой дальній тронъ. Когда бъ я столько жъ дней
Употребилъ еще на благодарность
За тотъ пріемъ, которымъ ты почтилъ насъ,
Любезный братъ,-- я все же бы остался
Должникъ твой навсегда; а потому
Умножь, прошу, во много разъ значенье,
Сокрытое въ одномъ "благодарю" 3),
Которое скажу я, разставаясь.
Леонтъ. Побереги его, прошу, до самой
Минуты разставанья.
Поликсенъ. Это будетъ
Не далѣе, какъ завтра. Я серьезно
Тревожусь о послѣдствіяхъ, какія
Могли случиться дома съ той минуты,
Какъ я оставилъ тронъ. Дай Богъ не сбыться
Такимъ предчувствіямъ! А сверхъ того,
Мнѣ кажется, что мы ужъ утомили
Тебя, гостивъ такъ долго.
Леонтъ. О, повѣрь мнѣ,
Что я способенъ больше выносить,
Чѣмъ ты предполагаешь 4)!
Поликсенъ. Тѣмъ не меньше
Пора мнѣ въ путь.
Леонтъ. Побудь семь дней.
Поликсенъ. Нѣтъ, завтра,
И очень рано завтра!
Леонтъ. Такъ раздѣлимъ
Недѣлю пополамъ, а тамъ я больше
Не стану и просить.
Поликсенъ. Нѣтъ, нѣтъ,-- прошу
Не принуждай меня:-- твой голосъ могъ бы
Скорѣе всѣхъ склонить меня остаться --
И я бъ остался даже, не взирая
На долгъ, меня зовущій, если бъ этимъ
Хоть въ чемъ нибудь полезенъ былъ тебѣ;
Но этого вѣдь нѣтъ. Ты, убѣждая
Меня остаться здѣсь, приносишь мнѣ
Лишь вредъ подъ видомъ дружбы; сверхъ того,
Пора вамъ дать покой: мы ужъ успѣли
Вамъ надоѣсть;-- позволь же мнѣ проститься,
Любезный братъ.
Леонтъ. Молчишь ты, королева!
Рѣчь за тобой: проси его остаться.
Герміона. Я только выжидала той минуты,
Чтобъ онъ успѣлъ дать клятву, что не можетъ
Остаться здѣсь, и думала тогда лишь
Начать просить. Ты, другъ мой, слишкомъ сухъ
Въ твоихъ мольбахъ; увѣрь его, что дома
Спокойно все; что эту вѣсть тебѣ
Вчера привезъ гонецъ. Сказавши это,
Ты одолѣешь главную причину
Его упорства.
Леонтъ. Сказано прекрасно.
Герміона. Когда бъ король представилъ для отъѣзда
Причину поважнѣй, какъ, напримѣръ,
Желанье видѣть сына -- о, тогда,
Будь сказано имъ такъ -- его мы сами
Веретенами выгнали бы прочь 5),
Хотя бы даже онъ хотѣлъ остаться.
Ну, а теперь рѣшаюсь я пойти
На сдѣлку съ королемъ,-- пусть онъ пробудетъ
Еще у насъ недѣлю.-- Если мужъ мой
Пріѣдетъ къ вамъ, я разрѣшу ему
Остаться цѣлый мѣсяцъ послѣ срока,
Назначеннаго въ выѣзду, хоть это
Не будетъ вовсе знакомъ, чтобъ его я
Любила меньше противъ женъ другихъ.
Такъ какъ же вы рѣшите? Остаетесь?
Поликсенъ. Нѣтъ, королева!
Герміона. Да, король!
Поликсенъ. Нѣтъ, право,
Я не могу!
Герміона. О! право? Ну, такой
Пустой, ничтожной клятвѣ я не вѣрю!
Когда бы вы задумали свести
Прочь звѣзды съ небосклона вашей клятвой,
Я и тогда сказала бъ вамъ: останьтесь;
Ну, а теперь скажу прямѣй, что, право,
Вы не поѣдете;-- а "право" женщинъ
Навѣрно стоитъ вашего. Такъ какъ же?
Хотите ль вы остаться нашимъ гостемъ,
Иль плѣнникомъ? Хотите ли уѣхать,
Поссорясь, безъ прощанья, заплативъ,
Какъ плѣнникъ, должный выкупъ, иль остаться,
Какъ были прежде, другомъ? Отвѣчайте жъ,
Мой плѣнникъ иль гость, затѣмъ что, право,
Вы будете однимъ изъ нихъ.
Поликсенъ. Пускай же
Тогда я буду гостемъ. Плѣнникъ долженъ
Быть чѣмъ-нибудь виновенъ -- мнѣ жъ прискорбнѣй
Васъ было бъ оскорбить, чѣмъ вамъ подвергнуть
Меня за то взысканью.
Герміона. Такъ и я
Вамъ буду не тюремщицей, а вашей
Любезною хозяйкой.-- Но довольно
Объ этомъ. Разскажите-ка теперь
Мнѣ что-нибудь о томъ, когда вы были
Дѣтьми съ моимъ Леонтомъ? Оба вы,
Навѣрно, были рѣзвые мальчишки?
Поликсенъ. О, да, прекрасная хозяйка! Оба
Мы были шалуны, которымъ только
И думалось о томъ, чтобъ провести
Сегодня, какъ вчера.
Герміона. И ужъ, навѣрно,
Мой мужъ былъ вдвое васъ рѣзвѣй.
Поликсенъ. О, мы
Похожи были оба другъ на друга,
Какъ два ягненка въ полѣ; намъ обоимъ
Легко жилось подъ солнцемъ. Все, что мы
Ни дѣлали -- носило отпечатокъ
Святой невинности. Ни я ни онъ
Не знали зла и даже не считали
Другихъ къ нему способными. Я твердо
Увѣренъ въ томъ, что если бъ мы всегда
Вели такую жизнь, не подчинившись
Позднѣе прихотямъ грѣха, то оба
Могли бы мы предстать предъ небесами
Безгрѣшными, когда не счесть грѣхомъ
Ужъ самый грѣхъ рожденья.
Герміона. А!-- такъ, значитъ,
Позднѣй вы не остались такъ невинны?
Поликсенъ. Вы правы, королева: искушенье
Постигло насъ позднѣй: моя жена
Была тогда еще ребенкомъ,-- вы же
Еще не помѣнялись пылкимъ взглядомъ
Съ моимъ товарищемъ.
Герміона. О, о!-- прошу васъ
Не продолжать! Иначе вы, пожалуй,
Захочете увѣрить насъ, что мы
Съ супругой вашей разыграли роли
Двухъ демоновъ, толкнувшихъ васъ къ паденью.
Но, впрочемъ, мы простимъ великодушно
Подобный грѣхъ, коль скоро вы дадите
Намъ слово въ томъ, что онъ не повторился
Ни съ кѣмъ другимъ потомъ.
Леонтъ (приближаясь). Ну, что жъ,-- согласенъ
Остаться онъ?
Герміона. Да, милый мой.
Леонтъ (въ сторону). Хм, хм!
А я просилъ напрасно! (Громко) Герміона,
Ты, кажется, давно не говорила
Такъ искренно и кстати.
Герміона. Въ самомъ дѣлѣ?
Леонтъ. Я помню только разъ.
Герміона. Такъ значитъ, я
Успѣла сдѣлать два хорошихъ дѣла,
Пока живу,-- какое жъ было первымъ?--
Скажи и похвали. Пусть похвала
Пойдетъ мнѣ въ прокъ, какъ кормъ домашней птицѣ.
Вѣдь если мы не будемъ награждать
Хорошихъ дѣлъ, то отобьемъ охоту
Ихъ дѣлать и впередъ. Мы падки всѣ
На похвалы,-- для женщинъ въ нихъ награда.
Насъ нѣжнымъ поцѣлуемъ легче сдвинуть
На сотню миль, чѣмъ вынудить ступить
Хоть шагъ крутою мѣрой.-- Но однако
Вернемся къ нашей цѣли. Ты назвалъ
Моимъ послѣднимъ добрымъ дѣломъ то,
Что Поликсенъ остался здѣсь;-- какое жъ
Считать должна я первымъ? Если только
Я поняла тебя, то мой поступокъ
Имѣетъ старшую сестру.-- Надѣюсь,
Сестра не хуже брата! Разскажи мнѣ,
Когда, случилось это?-- я хочу
Узнать о томъ скорѣе.
Леонтъ. Это было,
Когда, по истеченьи трехъ тяжелыхъ
И длинныхъ мѣсяцевъ, успѣлъ достичь я
Того, что ты рѣшилась дать мнѣ руку,
Сказавъ: твоя вполнѣ!
Герміона. Ты правъ! То было,
По правдѣ, добрымъ дѣломъ, и теперь
Свершила я другое. Первымъ данъ
Навѣки ты, мой милый, мнѣ; вторымъ же --
Намъ подаренъ на время добрый другъ нашъ.
(Подаетъ руку Поликсену).
Леонтъ (въ сторону). О, слишкомъ, слишкомъ горячи для дружбы
Такія изліянья! Тутъ скорѣе
Вмѣшалась кровь. Во мнѣ забилось сердце 6),
Но не отъ радости -- нѣтъ, нѣтъ! Конечно,
Возможно допустить иной разъ дружбѣ
Иль добротѣ оказывать другимъ
Сочувствіе... но жать другъ другу руки
Такъ горячо, съ улыбкой; строить глазки,
Какъ передъ зеркаломъ; вздыхать подобно
Протяжнымъ звукамъ рога 7) -- нѣтъ, о, нѣтъ!
Не нравятся подобные поступки
Ни сердцу моему ни головѣ!--
Поди сюда, Мамилій! Чей, скажи мнѣ,
Ты сынъ, мой милый мальчикъ?
Мамилій. Твой.
Леонтъ. Навѣрно?
Смотри-ка, шалунишка, какъ запачкалъ
Себѣ ты носъ! Твой носъ вѣдь, говорятъ,
Такъ схожъ съ моимъ! Не забывай, мой мальчикъ,
Что надо быть всегда опрятнымъ, или --
Скажу я лучше -- чистымъ. Чистота
Важнѣй всего 8)! Хоть этимъ словомъ люди