СОЧИНЕНІЯ
ВИЛЬЯМА ШЕКСПИРА
ВЪ ПЕРЕВОДѢ И ОБЪЯСНЕНІИ
А. Л. СОКОЛОВСКАГО.
Съ портретомъ Шекспира, вступительной статьей "Шекспиръ и его значеніе въ литературѣ", съ приложеніемъ историко-критическихъ этюдовъ о каждой пьесѣ и около 3.000 объяснительныхъ примѣчаній
ИМПЕРАТОРСКОЮ АКАДЕМІЕЮ НАУКЪ
переводъ А. Л. Соколовскаго удостоенъ
ПОЛНОЙ ПУШКИНСКОЙ ПРЕМІИ.
ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ
пересмотрѣнное и дополненное по новѣйшимъ источникамъ.
ИЗДАНІЕ т-ва А. Ф. МАРКСЪ.
Комедія: "Сонъ въ лѣтнюю ночь" принадлежитъ ко второму періоду Шекспировой дѣятельности, когда послѣ своихъ пробныхъ опытовъ, выразившихся въ сочиненіи поэмъ, передѣлкѣ трехъ частей "Генриха VI" и нѣкоторыхъ другихъ пьесъ, онъ, сознавъ свою силу, сталъ писать болѣе самостоятельныя произведенія. Періодъ этотъ обнимаетъ время отъ 1595 до 1600 года.
Разсматриваемая комедія появилась въ печати въ 1600 году подъ слѣдующимъ заглавіемъ: "А midsuminer night's dreame. As it hath beene sundry times publickely acted hy the right honourable the Lord Chamberlaine bis servants. Written by William Shakespeare", т.-е. "Сонъ въ лѣтнюю ночь. Въ томъ видѣ, какъ пьеса много разъ публично представлялась слугами достопочтеннаго лорда-камергера. Сочи неніе Вильяма Шекспира". Вслѣдъ за этимъ первымъ изданіемъ пьесы появилось въ томъ же году второе, а затѣмъ пьеса была перепечатана въ первомъ полномъ собраніи сочиненій Шекспира in folio 1623 года, гдѣ и помѣщена восьмой по счету пьесой подъ рубрикой комедій. Текстъ пьесы оказался довольно правильнымъ во всѣхъ изданіяхъ и потому не потребовалъ особенно трудныхъ объясненій.
Изданная въ 1600 году, комедія была написана значительно раньше. На это указываетъ, во-первыхъ, находящаяся въ первомъ изданіи помѣтка, что она уже много разъ публично представлялась прежде, а во-вторыхъ, мы имѣемъ указаніе, что уже въ 1598 году комедія была внесена въ списокъ Шекспировыхъ пьесъ. Что касается ранняго предѣльнаго срока, когда она могла быть написана, то едва ли можно предположить его прежде 1595 года. Къ этому заключенію приводитъ вложенное Шекспиромъ въ монологъ Титаніи (Д. II, сц. 2) описаніе особенно бурной, дождливой зимы, которая дѣйствительно была въ Англіи въ 1594 году. Сверхъ того, слогъ и художественная обработка комедіи заставляютъ отнести ее къ произведеніямъ Шекспира уже того болѣе зрѣлаго періода его дѣятельности, о которомъ упомянуто выше. Потому для срока созданія пьесы можно съ большой вѣроятностью принять время между 1595 и 1598 годами.
Если бъ какой-нибудь понимающій Шекспира читатель узналъ о существованіи комедіи "Сонъ въ лѣтнюю ночь" уже послѣ того, какъ изучилъ его прочщ произведенія, и притомъ услышалъ, что дѣйствующими лицами этой комедіи являются созданныя народной фантазіей эльфы и духи, то такой читатель былъ бы приведенъ въ невольное загадочное недоумѣніе. Какъ?-- спросилъ бы онъ самъ себя:-- Шекспиръ, этотъ поэтъ реальной жизни, поэтъ, изображавшій ея вѣчно бурное волненіе, поэтъ, для котораго объектомъ творчества служило исключительно человѣческое сердце съ его страстями, порывами, побужденіями, какъ хорошими, такъ и дурными, съ его ошибками, радостями, печалями и даже комическими заблужденіями,-- что могъ такой поэтъ найти для своего творчества въ пустыхъ бредняхъ, созданныхъ народной фантазіей исключительно для отдыха и мимолетной забавы въ тѣ минуты жизни, когда утомленная житейскимъ горемъ, трудами и дрязгами душа искала хоть на минуту забыться и отдохнуть? Конечно, картины этой фантазіи не лишены поэтической прелести и юмора. Молодая, задумчивая дѣвушка, воображающая, что она услышала въ тихую лунную ночь звуки Оберонова рога; робкій путникъ, заведенный въ болото блуждающимъ огонькомъ и воображающій, что его толкнулъ туда шаловливый эльфъ; хозяйка дома, сѣтующая, что ея запасы испорчены проказникомъ бѣсенкомъ Пукомъ,-- все это очень милые мотивы для забавной сказки или пѣсенки; но въ нихъ мы напрасно стали бы искать отраженія такихъ явленій жизни, которыя имѣютъ общій характеръ, которыя присущи всѣмъ людямъ и потому одни могутъ дать содержаніе серьезному поэтическому произведенію. Шекспиръ слишкомъ пріучилъ насъ, что въ каждомъ его произведеніи выдѣляется такого рода общая идея, а потому невольно возбуждается вопросъ: что могъ онъ сдѣлать изъ такого, повидимому, совершенно непригоднаго для его творчества, матеріала?
Шекспиръ умѣлъ однако воспользоваться для своей комедіи даже такимъ пустымъ, повидимому, содержаніемъ.
Въ числѣ народныхъ легендъ Шекспировой родины существовала фантастическая сказка, въ которой разсказывалось, будто былъ на свѣтѣ цвѣтокъ, имѣвшій такое волшебное свойство, что если цвѣткомъ этимъ проводили по глазамъ заснувшаго человѣка, то человѣкъ этотъ, пробудясь, страстно влюблялся въ первое существо, попадавшее ему на глаза. Затѣмъ въ сказкѣ прибавлялось, что существовалъ еще второй цвѣтокъ противоположнаго свойства, и что если имъ проводили по глазамъ того, кто былъ зачарованъ первымъ цвѣткомъ, то чары снимались такъ же легко, какъ были наведены.
Какъ ни пуста была эта сказка, но ясновидящій поэтъ нашелъ въ ней болѣе глубокое значеніе. Если никто не станетъ проводить уснувшимъ людямъ по глазамъ цвѣткомъ, чтобъ возбудить въ нихъ къ кому-нибудь внезапную блажную любовь, то всякій навѣрно согласится, что тѣ реальные факты, какіе въ сказкѣ приписывались вліянію волшебнаго цвѣтка, не только не представляютъ въ настоящей жизни чего-либо чудеснаго и нелѣпаго, но, напротивъ, встрѣчаются въ ней на каждомъ шагу. Любовь, конечно, глубокое, святое чувство, и Шекспиръ зналъ это лучше кого бы то ни было, изобразивъ ее во множествѣ тѣхъ глубокихъ и разнообразныхъ видовъ, какіе мы находимъ въ его произведеніи; но вмѣстѣ съ тѣмъ въ жизни много бываетъ и такихъ случаевъ, когда любовь, точно потерявъ свою серьезную основу, внезапно овладѣваетъ человѣкомъ, какъ нелѣпая, горячечная блажь, увлекающая его до такой степени, что онъ самъ не видитъ того ложнаго пути, по какому идетъ. Такого рода увлеченія могутъ приводить иной разъ даже къ трагическому исходу, но чаще случается, что они разрѣшаются гораздо проще и комичнѣй тѣмъ, что увлеченный самъ сознаетъ глупое положеніе, въ какое себя поставилъ своей необъяснимой блажью, и, возвратясь къ здравому смыслу, чурается своей глупости самъ. Случаи эти до того часты и распространены, что едва ли найдется хоть одинъ человѣкъ, не испытавшій чего-либо подобнаго въ своей жизни на себѣ. А если какое-нибудь чувство или житейское положеніе имѣетъ такой общій характеръ, то оно этой самой общностью несетъ въ себѣ всѣ данныя для того, чтобы сдѣлаться предметомъ серьезнаго изображенія въ поэзіи, и тѣмъ болѣе такого поэта, какимъ былъ Шекспиръ.
Основная идея для серьезной комедіи вытекала такимъ образомъ изъ сказки о цвѣткѣ сама собой, и затѣмъ предстояло лишь найти ту внѣшнюю форму, въ которую слѣдовало ее облечь. Изображая увлеченіе минутной любовью, надо было непремѣнно оставить въ неприкосновенности тотъ основной мотивъ, что любовь эта является всегда отъ какой-нибудь внѣшней и, главное, невѣдомой для насъ причины, при чемъ сами мы разыгрываемъ только роль горючаго матеріала, вспыхивающаго отъ ничтожной искры. Такая мотивировка составляла всю сущность дѣла. Объяснить увлеченіе подобной любовью сказочнымъ мотивомъ было бы, конечно, невозможно въ серьезномъ сочиненіи; но поэзія имѣетъ иныя права. Она можетъ допустить въ подобныхъ случаяхъ и фантастическое объясненіе, особенно при отсутствіи серьезнаго. Такъ и здѣсь: если увлеченіе минутной блажью любви было необъяснимо съ серьезной точки зрѣнія, то мы видимъ, что народная поэзія объяснила его по-своему, создавъ сказку о волшебномъ цвѣткѣ. Внѣшняя форма для основной идеи комедіи и для ея мотивировки опредѣлялась такимъ образомъ также сама собой, и затѣмъ предстояло лишь разработать детали, расцвѣтивъ ихъ яркими красками поэтической фантазіи. Для этого широко открывалась дверь благодаря именно тому, что въ мотивировкѣ основного сюжета допускался фантастическій элементъ. Если фактическимъ мотивомъ пьесы оставалась сказка, то и дѣйствующими лицами могли быть сказочныя существа. Создавать же ихъ самостоятельно Шекспиру не было надобности, потому что они были созданы уже прежде народной фантазіей его родины. Вѣра въ эльфовъ, духовъ, кобольдовъ и прочихъ тому подобныхъ существъ жила и живетъ въ нѣкоторой степени даже до сихъ поръ въ фантазіи всѣхъ народовъ. Вѣра эта -- остатокъ языческой миѳологіи, которая послѣ того, какъ основные ея устои были разрушены христіанствомъ, измельчала и приняла болѣе домашній, обыденный характеръ. Люди, низвергнувъ древнихъ боговъ съ ихъ серьезныхъ пьедесталовъ и потерявъ вѣру въ этихъ боговъ, какъ въ вершителей людской судьбы, не могли такъ легко отказаться отъ поэтическаго стремленія разрѣшать помощью фантазіи таинственные вопросы, поминутно возникавшіе въ болѣе простой, обыденной жизни. И вотъ, чтобы объяснить случай внезапной болѣзни, явилось мнѣніе, что ее наслалъ злобный духъ, томъ или злой человѣкъ, находившійся съ этимъ духомъ въ сношеніи; неожиданное счастье стало считаться подаркомъ свѣтлаго Эльфа; мелкія, обыденныя непріятности, имѣвшія часто даже комическій оттѣнокъ, стали приписываться проказамъ шаловливаго кобольда.
Основной фактъ комедіи, заключавшійся въ изображеніи именно одного изъ такихъ комическихъ положеній, могъ какъ нельзя лучше быть мотивированъ вмѣшательствомъ и проказами подобныхъ фантастическихъ существъ, и поэтъ дѣйствительно вызвалъ ихъ для олицетворенія своей мысли. Но Шекспиръ не ограничился раздачей этимъ существамъ пассивныхъ ролей. Вѣрный основному началу своего творчества -- вносить жизнь и сердечныя движенья во все, чего касался, онъ задался смѣлой мыслью одухотворить этимъ началомъ даже тѣ фантастическія существа, которыя по волѣ его волшебнаго жезла явились на призывъ поэта принять участіе въ создаваемой имъ картинѣ. Иными словами: онъ вздумалъ превратитъ въ живыхъ людей даже эти фантастическія существа, не имѣвшія, по народной фантазіи, ровно никакихъ глубокихъ человѣческихъ свойствъ. Для этого Шекспиръ употребилъ крайне забавный, граціозный пріемъ, а именно: онъ сдѣлалъ самихъ шаловливыхъ духовъ предметомъ тѣхъ проказъ, какія они творили надъ людьми, заставивъ ихъ испробовать на себѣ непріятныя послѣдствія такого рода шутокъ. И вотъ такимъ образомъ подъ перомъ Шекспира создался очаровательный образъ маленькой Титаніи, попадающей, несмотря на всю нѣжность и эѳирность своего фантастическаго существа, точно въ такой же забавный просакъ, какого не могли избѣжать обыкновенные люди. Чтобы еще болѣе подчеркнуть этотъ фактъ, Шекспиръ прибѣгъ къ своему обыкновенному пріему говорить контрастами, для чего преувеличилъ забавную блажь Титаніи, сдѣлавъ предметомъ ея смѣшной страсти существо, противоположное съ нею до безобразія. Фактъ, что она влюбляется въ ослиную голову, можетъ, конечно, показаться утрировкой, но утрировка эта смягчается, во-первыхъ, тѣмъ, что весь сюжетъ пьесы построенъ на фантастическомъ фонѣ, а во-вторыхъ, всякая утрировка въ поэтическомъ произведеніи бываетъ вредна лишь въ томъ случаѣ, если въ ней развиты и преувеличены не тѣ черты, какія мы находимъ въ основной идеѣ. Между тѣмъ въ настоящемъ случаѣ ослиная голова Днища (Bottom) служитъ эмблемой именно тѣхъ качествъ, какія было нужно изобразить, какъ противоположность личности Титаніи. Онъ долженъ былъ выражать смѣшную глупость, грубость и упрямство, т.-е. какъ разъ тѣ свойства, за которыя заслуживалъ имя осла. Забавная свита Днища, грубая и глупая, какъ онъ самъ, прекрасно дополняетъ его значеніе въ пьесѣ, а сверхъ того, свита эта интересна тѣмъ, что въ ней Шекспиръ точно такъ же, какъ и въ сказкѣ о цвѣткѣ и легендѣ объ эльфахъ, изобразилъ современные нравы своей родины.
Соединивъ въ реальномъ сюжетѣ комедіи эти двѣ крайности, а именно граціозный, фантастическій міръ эльфовъ съ одной стороны, а съ другой -- грубые подонки людского общества, Шекспиръ однако чувствовалъ, что такой сюжетъ былъ слишкомъ недостаточенъ для постройки на немъ серьезнаго сценическаго произведенія. Основная идея его пьесы, состоявшая въ изображеніи вѣтреной, блажной страсти, была гораздо глубже, и ея нельзя было исчерпать, сдѣлавъ дѣйствующими лицами пьесы только фантастическія существа или грубую толпу. Воплотить и изобразить эту идею во всей полнотѣ должны были люди, настолько развитые, что они могли бы откликаться на внѣшнія впечатлѣнія различными сторонами духа, и притомъ въ разнообразныхъ видахъ, согласно ихъ личнымъ темпераментамъ и характерамъ. Чтобы достичь этого, авторъ ввелъ между вышеупомянутыми двумя исторіями третью фабулу своей пьесы, гдѣ дѣйствующими лицами являлись уже именно обыкновенные люди, при изображеніи которыхъ представлялась полная возможность выслѣдить и нарисовать гораздо глубже и рельефнѣе тѣ чувства, какія привелось имъ пережить подъ вліяніемъ той общечеловѣческой черты, какая положена въ основу пьесы. Двѣ влюбленныя пары, подпавшія вліянію чувства, изображеннаго въ комедіи, въ сущности, и составляютъ главный персоналъ тѣхъ дѣйствующихъ лицъ, къ которымъ пріуроченъ серьезный смыслъ пьесы. Они заблуждаются, страдаютъ, ссорятся, радуются, словомъ -- проходятъ предъ глазами зрителей въ ряду крайне разнообразныхъ положеній и такъ же чередующихся по закону причины и слѣдствія, какъ это происходитъ и въ настоящей, реальной жизни. Эта третья фабула развита такъ серьезно, что двѣ первыя кажутся передъ нею даже не болѣе, какъ двумя дивертисментами, изъ которыхъ первый (исторія Титаніи и эльфовъ) поэтически милъ, а второй (ослиная голова Днища и комедія ремесленниковъ) комически забавенъ. Но, тѣмъ не менѣе, оба эти дивертисмента тѣсно связаны съ основнымъ сюжетомъ и нисколько не производятъ диссонирующаго съ нимъ впечатлѣнія. Связью при этомъ является между ними именно тотъ фантастическій элементъ, который, будучи наброшенъ на всѣ три фабулы, какъ лучезарный покровъ, освѣщаетъ ихъ прелестнымъ поэтическимъ сіяньемъ и объединяетъ производимое впечатлѣніе совершенно въ томъ родѣ, какъ дѣлаетъ то же самое проносящійся предъ глазами сонъ. Извѣстно, что во снѣ мы никогда не удивляемся даже такимъ видѣніямъ, которыя показались бы наяву совершенно безсвязными и невозможными. Этимъ объясняется и имя, какое авторъ далъ своему произведенію. Вся комедія дѣйствительно "сонъ въ лѣтнюю ночь", какъ охарактеризовалъ свое произведеніе самъ Шекспиръ: разъ -- въ словахъ Оберона, когда, пробудивъ заснувшихъ, онъ говоритъ: "пусть они сочтутъ всѣ впечатлѣнія этой ночи сномъ", а затѣмъ -- въ заключительныхъ словахъ къ публикѣ проказника Пука, обращающагося къ зрителямъ съ тою же просьбой. Соглашаясь вмѣстѣ съ поэтомъ признать его комедію мимолетнымъ сномъ, мы однако прибавимъ, что если это сонъ, то сонъ вѣщій, то-есть такой, въ которомъ подъ лучезарной, смутной грезой поэтъ затаилъ животрепещущую мысль, открывающую намъ рядъ житейскихъ явленій, настолько общихъ и близкихъ каждому изъ насъ, что, анализируя ихъ, мы можемъ извлечь изъ нихъ полезный урокъ, подобный тѣмъ, какіе находимъ и въ прочихъ Шекспировыхъ произведеніяхъ.
Какъ ни мила и правдива основная мысль пьесы, нельзя однако не сознаться, что по глубинѣ и серьезности она все-таки стоитъ ниже многихъ другихъ идей, выраженныхъ въ прочихъ Шекспировыхъ произведеніяхъ. Тѣмъ не менѣе Шекспиръ не только умѣлъ создать совершенно законченные живые характеры даже на этомъ незначительномъ фонѣ, но, сверхъ того, какъ сказано выше, превратилъ въ живыхъ людей даже тѣ фантастическія существа, какимъ роздалъ въ своей пьесѣ реальныя роли. Если внѣшній образъ маленькой Титаніи и всей ея свиты, занимающейся плясками въ лунныхъ лучахъ и освѣщающей свои игры факелами изъ лапокъ пчелъ, зажженныхъ огнемъ отъ свѣтящихся червяковъ, представляется на первый взглядъ не болѣе, какъ милой поэтической сказкой, то, съ другой стороны, присматриваясь къ тому, что это маленькое существо дѣлаетъ и говоритъ, мы увидимъ, что изъ-за фантастической внѣшности Титаніи проступаетъ образъ совершенно реальной, живой женщины, какихъ можно встрѣтить въ жизни такое множество, что общій ихъ образъ сдѣлался даже типичнымъ. Такіе характеры особенно часто встрѣчаются среди женщинъ избалованнаго, богатаго круга. Очень добрыя по природѣ, но, надо прибавить, не особенно развитыя, онѣ, будучи избалованы тѣми благами жизни, какими окружила ихъ судьба, привыкаютъ считать каждое свое малѣйшее желаніе закономъ, которому должны безпрекословно подчиняться всѣ. Если жъ кто-нибудь дерзнетъ имъ противорѣчить, то такому человѣку объявляется безпощадная война если не на вѣкъ, то по крайней мѣрѣ на все время, пока затѣянный капризъ не смѣнится другимъ, что, къ счастью, случается обыкновенно очень скоро. А разъ это случится, исчезаетъ и безпощадная вражда, смѣняясь чѣмъ-нибудь инымъ. Такіе характеры, конечно, могутъ показаться съ перваго взгляда пустыми и даже непріятными, но въ практической жизни дурное ихъ впечатлѣніе смягчается тѣмъ, во-первыхъ, что капризы и требованія такихъ созданій бываютъ обыкновенно такъ же мелочны и мимолетны, какъ мелочны онѣ сами, а сверхъ того (и это главное), природа нерѣдко одаряетъ ихъ какой-то милой, чарующей граціей, похожей на ту прелесть, какой мы плѣняемся въ дѣтяхъ. Серьезный, сдержанный человѣкъ никогда не позволитъ себѣ выйти изъ себя, когда имѣетъ дѣло даже съ капризнымъ ребенкомъ; но все-таки достигнетъ своего твердой и умѣлой настойчивостью, облекши ее иногда даже въ форму шутки или обмана. Титанія именно такой ребенокъ, и Шекспиръ прекрасно это подчеркнулъ, поставивъ возлѣ нея Оберона, который дѣйствуетъ съ нею именно по такой программѣ. Онъ съ насмѣшливой улыбкой выслушиваетъ бурный потокъ тѣхъ забавныхъ упрековъ, какими она его осыпаетъ, и затѣмъ, нимало не сердясь, легко достигаетъ, чего хочетъ, поймавъ ее на ея же собственную удочку, воспользовавшись именно свойствомъ ея характера, что такія личности очень быстро мѣняютъ свои прихоти и особенно падки увлекаться всякимъ внѣшнимъ впечатлѣніемъ. Въ этихъ отношеніяхъ Оберона къ Титаніи нарисована Шекспиромъ одна изъ очень часто встрѣчающихся въ обыденной жизни семейныхъ картинъ, когда болѣе благоразумный и хладнокровный мужъ поддерживаетъ домашній ладъ, проходя молчаньемъ мелочные капризы жены, и достигаетъ цѣли, пользуясь ея же недостатками.
Бѣсенокъ Пукъ является въ пьесѣ служебнымъ лицомъ, безъ какого-нибудь серьезно опредѣленнаго характера. Онъ только веселъ и шаловливъ. Но, рисуя его внѣшній видъ, Шекспиръ съ замѣчательнымъ умѣньемъ воспользовался легендами своей родины, въ которыхъ народная фантазія изобразила существа этого рода, принимавшія, по тогдашнему повѣрью, участіе въ домашнихъ дѣлахъ человѣка.
Ткачъ Днище (Bottom), какъ требовало и содержаніе пьесы, представляетъ прямую противоположность Титаніи. Но, кромѣ того, въ немъ и въ его глупой свитѣ явно изображена насмѣшка надъ тѣмъ (безъ сомнѣнія, близкимъ сердцу Шекспира) вопросомъ, какъ понимала необразованная толпа театральныя представленія. Райку тогдашняго времени (такъ же, какъ и нынѣшнему), безъ сомнѣнія, не по плечу было понять, какъ слѣдуетъ, страданія Лира или отчаяніе Джульетты; но толпа райка все-таки инстинктивно чувствовала, что есть въ жизни что-то болѣе высокое, чѣмъ ея ежедневныя дрязги и мелочи, хотя и понимала это не сильнѣе, чѣмъ поняли Днище съ компаніей классическій миѳъ о Пирамѣ и Тизбѣ. И вотъ, вздумавъ добродушно посмѣяться надъ этой недоразвитостью толпы, поэтъ ввелъ въ свою комедію забавное представленіе ремесленниковъ. Что это была не злая сатира, а именно добродушная насмѣшка, видно изъ того, какъ относится къ затѣѣ глуповатыхъ лицедѣевъ Тезей, представляющій здравый смыслъ комедіи. Когда окружающіе пытаются поднять представленіе на смѣхъ, онъ спокойно отвѣчаетъ, что хорошія стремленія людей слѣдуетъ цѣнить даже въ томъ случаѣ, если они не достигаютъ цѣли. Въ этихъ словахъ навѣрно отразился взглядъ на этотъ вопросъ самого Шекспира.
Какъ живое лицо, Днище нарисованъ очень мѣткими и забавными чертами. Это -- человѣкъ, довольно ограниченный и даже глуповатый, въ которомъ, ему самому на горе, живетъ непреодолимое желаніе совать носъ вездѣ, гдѣ его спрашиваютъ и но спрашиваютъ, и брать на себя всевозможныя задачи, какихъ онъ не можетъ. даже исполнить. При раздачѣ ролей въ комедіи онъ неугомонно вмѣшивается въ ихъ распредѣленіе и хочетъ играть ихъ всѣ. Околдованный Пукомъ, онъ съ гордостью поднимаетъ свою ослиную голову и, не замѣчая ея, зоветъ, напротивъ, ослами своихъ же товарищей. Людей такого рода очень часто можно встрѣтить именно среди низшаго класса общества. При этомъ надо замѣтить, что, дѣлая глупости и попадая впросакъ, когда дѣйствуютъ по собственной иниціативѣ, они иногда обнаруживаютъ какъ-будто задатки даже здраваго смысла, если какое-нибудь неожиданное событіе свалится на нихъ со стороны. Такъ, когда дѣло идетъ о комедіи, Днище говоритъ и дѣлаетъ только глупости, но, когда увлекшаяся Титанія называетъ его первымъ въ мірѣ красавцемъ, онъ очень разумно въ этомъ усомняется, возражая ей: "Ну, это, надо думать, барынька, ты врешь"... О такихъ людяхъ можно сказать, что они не лишены здраваго смысла совсѣмъ, но смыслъ этотъ у нихъ, къ несчастью, сидитъ въ головѣ слишкомъ крѣпко, такъ что искра его можетъ-быть вызвана только чѣмъ-нибудь особеннымъ и необыкновеннымъ.
Обѣ влюбленныя пары, подвергшіяся вліянію блажной дури любви, являются все. время одурманенными этимъ афектомъ; но тѣмъ не менѣе характеры ихъ очерчены въ комедіи просто и ясно. Маленькая Эрмія отчасти похожа на Титанію. Она такъ же жива и подвижна; но въ ней человѣческое сердце, котораго нѣтъ въ воздушной царицѣ фей. Титанія обнаруживаетъ только способность увлекаться, а Эрмія умѣетъ нѣжно любить и страдать. Въ Еленѣ изображена женщина, также способная на глубокую привязанность, но она добрѣй Эрміи и простоватѣй. Ея возлюбленный Димитрій похожъ темпераментомъ на нее. Онъ, какъ и она, простоватъ и добродушенъ. Лизандръ, напротивъ, представленъ личностью гораздо болѣе развитой. Его любовь къ Эрміи такъ же нѣжна и искренна, какъ и ея любовь къ нему. Эта разница характеровъ обоихъ любовниковъ не помѣшала однако тому, что оба одинаково попали въ сѣть осѣнившей ихъ прихоти. Такова сила душевныхъ свойствъ, общихъ всѣмъ людямъ.
Тезей и Ипполита не представляютъ какихъ-либо выдающихся характерныхъ чертъ и вообще имѣютъ въ пьесѣ значеніе лишь внѣшней связующей нити, направляющей ходъ дѣйствія и приводящей его къ окончательной развязкѣ. Въ данныхъ имъ классическихъ именахъ, а равно въ перенесеніи дѣйствія въ древнія Аѳины высказалось вліяніе эпохи Возрожденія, когда въ литературѣ того времени господствовало стремленіе перепутывать сюжеты изъ миѳовъ древности съ событіями современной жизни. Но причислять на этомъ основаніи пьесу къ произведеніямъ, въ которыхъ изображенъ древній міръ, нѣтъ никакого основанія.
Нѣкоторые критики при анализѣ "Сна въ лѣтнюю ночь" находили въ этой комедіи аллегорію и даже политическіе намеки на событія вѣка Елисаветы. Такъ, увѣряли, что въ разсказѣ Оберона о стрѣлѣ, пущенной амуромъ въ царственную весталку и попавшей вмѣсто того въ цвѣтокъ, заключается намекъ на неудавигееся желаніе фаворита Елисаветы -- Эссекса жениться на своей повелительницѣ. Что подъ именемъ царственной весталки дѣйствительно должно подразумѣвать Елисавету -- въ томъ нѣтъ никакого сомнѣнія; но дальнѣйшее разъясненіе разсказа Оберона уже не имѣетъ никакого основанія. Елисавета принадлежала къ тѣмъ счастливымъ личностямъ, которыми восхищались и которымъ льстили всѣ, и въ этомъ случаѣ заплатилъ дань вѣку и Шекспиръ. Его преувеличенное восхваленіе королевы мы находимъ даже въ такой серьезной драмѣ, какъ "Генрихъ VIII"; но потому-то именно и нельзя предположить, чтобы онъ рѣшился вывести въ своей комедіи намеки на интимныя отношенія Елисаветы къ кому бы то ни было. А между тѣмъ были критики, находившіе, будто даже въ любви Титаніи къ ослиной головѣ сатирически изображено Шекспиромъ пристрастіе Елисаветы къ Ралейгу. Такого рода предположеній и объясненій можно дѣлать сколько угодно, но всѣ они будутъ бездоказательны.
Что касается источниковъ, изъ которыхъ Шекспиръ заимствовалъ содержаніе своей комедіи, то хотя онъ нашелъ въ легендахъ и даже современныхъ литературныхъ произведеніяхъ своей родины очень обильный матеріалъ для изображенія Оберона, Титаніи, Пука и вообще фантастической части своей пьесы, но собственно сюжетъ долженъ считаться самостоятельнымъ созданіемъ Шекспира. По крайней мѣрѣ самая тщательная критика не отыскала до сихъ поръ ни одного драматическаго или иного литературнаго произведенія, которое могло бы казаться яснымъ первообразомъ, изъ котораго авторъ "Сна въ лѣтнюю ночь" могъ заимствовать его сюжетъ. Хотя нѣкоторые комментаторы находили связь средневѣковыхъ сказаній объ эльфахъ даже съ древнегреческими легендами о сверхъестественныхъ существахъ этого рода, но такого рода сопоставленія никакъ не могутъ относиться собственно до Шекспировыхъ пьесъ, такъ какъ искать такого сходства ему, вѣроятно, не приходило даже въ голову.
Тезей, князь аѳинскій.
Эгей, отецъ Герміи.
Лизандръ, Димитрій, молодые люди, влюбленные въ Гермію.
Филостратъ, начальникъ двора Тезея.
Днище, ткачъ 1).
Лубокъ, плотникъ.
Пила, столяръ.
Дудка, мастеръ раздувальныхъ мѣховъ.
Рыло, мѣдникъ.
Голодуха, портной.
Ипполита, царица амазонокъ, невѣста Тезея.
Гермія, дочь Эгея, влюбленная въ Лизандра.
Елена, дѣвушка, влюбленная въ Димитрія.
Оберонъ, повелитель эльфовъ.
Титанія, его жена.
Пукъ или Робинъ, веселый бѣсенокъ.
Горошекъ, Паутинка, Моль, Горчинка, эльфы.
Пирамъ, Тизба, Стѣна, Мѣсяцъ, Левъ, дѣйствующія лица въ пьесѣ, даваемой на свадьбѣ Тезея.
Мѣсто дѣйствія -- Аѳины и близлежащій лѣсъ.
Аѳины. Комната во дворцѣ Тезея.
(Входятъ Тезей, Ипполита, Филостратъ и придворные).
Тезей. Часы бѣгутъ; четыре краткихъ дня
Всего намъ ждать осталось, Ипполита,
Чтобъ озарился новою луной
Нашъ брачный день. Но какъ тяжелъ и скученъ
Мнѣ этотъ срокъ!.. Я жду его конца,
Какъ юноша ждетъ смерти старой тетки
Иль мачехи, владѣющей докучно
Наслѣдствомъ, ей оставленнымъ но смерть.
Ипполита. Не долго ждать: смѣнятся дни ночами,
А ночи въ снахъ неслышно пролетятъ.
Сверкнетъ луна серпомъ блестящимъ въ небѣ
И озаритъ серебрянымъ лучомъ
Нашъ брачный день.
Тезей. Отправься, Филостратъ,
Отдай приказъ аѳинской молодежи
Забыть печаль,-- пусть веселятся всѣ.
Долой тоску! Пускай ее оставятъ
Для похоронъ;-- на нашемъ брачномъ пирѣ
Быть не должно унылыхъ, блѣдныхъ лицъ.
Тебя мечомъ я добылъ, Ипполита;
Раздоръ царилъ при нашемъ сватовствѣ;
Такъ пусть зато день нашей свадьбы будетъ
Веселья днемъ, довольства и утѣхъ.
(Входятъ Эгей, Гермія, Лизандръ и Димитрій).
Эгей. Привѣтъ тебѣ, нашъ славный князь Тезей!
Тезей. Спасибо, другъ;-- съ какой пришелъ ты вѣстью?
Эгей. Съ дурной, мой князь:-- явлюсь предъ тебя
Я съ жалобой, и на кого жъ?..-- на дочь --
На Гермію... Поди сюда, Димитрій.
Вотъ, государь, тотъ человѣкъ, кому
Рѣшился я отдать ее въ супруги
Отъ всей души... Пусть подойдетъ сюда
Теперь Лизандръ... А вотъ, достойный князь,
Непрошенный искатель, совратившій
Мое дитя... Да, да, Лизандръ!-- ты уши
Ей прожужжалъ любовными стихами
И всякой недостойной чепухой!
Ты при лунѣ пѣлъ подъ ея окошкомъ,
Лгалъ въ чувствахъ ей, равно какъ и въ словахъ,
Дарилъ ей сласти, волосы, браслеты,
Бездѣлки, кольца, словомъ -- всякій вздоръ,
На чью приманку ловится искусно
Такъ молодость. Похитилъ силой ты
Ея любовь; околдовалъ ты сердце
Ей хитростью; былое послушанье
Къ словамъ отца въ ней превратить успѣлъ
Въ упрямство ты!.. И вотъ, достойный князь,
Что я рѣшилъ: когда она предъ вами
Не дастъ сейчасъ согласья быть женой
Димитрія -- я требую, чтобъ къ ней
Былъ примѣненъ извѣстный нашъ, старинный
Законъ Аѳинъ, гласящій, что дитя --
Добро отца, въ добрѣ жъ своемъ мы властны.
А потому я ей даю на выборъ:
Иль сдѣлаться Димитрія женой,
Иль умереть! Такъ поступить далъ право
Мнѣ самъ законъ, которымъ этотъ случай
Предвидѣнъ съ должной точностью вполнѣ.
Тезей. Ну, Гермія, что скажешь ты въ отвѣтъ?
Вопросъ не пустъ -- о немъ подумать стоитъ.
Отца должна ты уважать, какъ бога,
Онъ далъ тебѣ и жизнь и красоту;
По волѣ онъ, какъ статуя изъ воска,
Слѣпилъ тебя и потому по волѣ жъ
Разрушить въ правѣ созданное имъ.
Въ Димитріѣ ты видишь человѣка,
Исполненнаго самыхъ лучшихъ свойствъ.
Гермія. Я нахожу не меньше ихъ въ Лизандрѣ.
Тезей. Положимъ, такъ: хорошихъ, рѣдкихъ качествъ
Не меньше въ немъ; но такъ какъ въ ихъ числѣ,
Къ несчастью, нѣтъ отцовскаго согласья,
То лучшимъ счесть должна ты женихомъ
Димитрія.
Гермія. Пускай моимъ бы взглядомъ
Взглянулъ отецъ.
Тезей. Нѣтъ, лучше подчини
Ему твой взглядъ.
Гермія. Простите благодушно
Мнѣ, государь! Не знаю, чѣмъ и какъ
Я побороть свою успѣла скромность,
Чтобъ высказать со смѣлой прямотой
Предъ всѣми здѣсь завѣтнѣйшія мысли;
Но я спросить себѣ позволю васъ,
Что худшаго могу я ждать, отвѣтивъ
Отказомъ быть Димитрію женой?
Тезей. На выборъ: смерть иль строгое рѣшенье
Покинуть свѣтъ и общество людей.
А потому подумай хорошенько,
Что шепчутъ кровь и молодость твои.
Сообрази, достаточно ль ты силы
Найдешь въ себѣ, ослушавшись отца,
Изречь обѣтъ, которымъ ты навѣки
Себя запрешь въ глухомъ монастырѣ,
Гдѣ будешь жить суровой, строгой жизнью
Отшельницы, поющей томно гимны
Холодной и безчувственной лунѣ?
Должны считать, конечно, мы святыми
Тѣхъ дѣвушекъ, которыя, смиривъ
И плоть и кровь, такой свершаютъ подвигъ,--
Но на землѣ изъ двухъ прекрасныхъ розъ
Счастливѣй та, чей цвѣтъ и нѣжный запахъ 2)
Живятъ людей и радуютъ сердца,
Чѣмъ та, которой суждено увянуть
Средь тернія невѣдомой никѣмъ.
Гермія. Ужъ лучше пусть безъ пользы я завяну
И встрѣчу смерть въ глухомъ монастырѣ,
Чѣмъ соглашусь отдать свою невинность
Во власть того, чье иго ненавистно
Равно душѣ и сердцу моему.
Тезей. Тебѣ даю я срокъ на размышленье;
Но въ день, когда луны новорожденной
Заблещетъ лучъ, и вѣчныхъ узъ обѣтомъ
Соединюсь я съ милою моей,
Должна ты стать женой безпрекословно
Димитрію... Иначе ждетъ тебя
Одно изъ двухъ: иль умереть за дерзкій
Отказъ отцу, иль провести всю жизнь
Весталкою, связавъ себя обѣтомъ
Передъ святымъ Діаны алтаремъ.
Димитрій. Склонись, краса!.. Да и тебѣ бы далъ я,
Лизандръ, совѣтъ: оставь пустую дурь!
Вѣдь уступить ты рано ль, поздно ль долженъ
Моимъ правамъ.
Лизандръ. Ну, да! въ тебя влюбился
Ея отецъ -- вотъ всѣ твои права.
Женись на немъ, а Гермія пусть будетъ
Женою мнѣ.
Эгей. Ну, ты не зубоскаль!
Онъ мной любимъ -- я это не скрываю,--
И изъ любви хочу ему отдать
Мое добро. Дочь -- собственность моя,
И потому права мои надъ нею
Я всѣ сполна передаю ему.
Лизандръ. Князь дорогой! позвольте молвить слово!
Мой родъ ничѣмъ не хуже, чѣмъ его;
Не уступлю ему я ни въ богатствѣ,
Ни въ чемъ-либо; что жъ до моей любви,
То, вѣрьте мнѣ, она сильнѣе вдвое.
А сверхъ того (и въ этомъ весь вопросъ),
Вѣдь Герміеі любимъ не онъ, а я!
Такъ почему жъ не предъявить открыто
Своихъ мнѣ правъ? Димитрій же (пусть это
Падетъ грозой на голову его)
Любилъ давно Елену, дочь Недара.
Имъ бѣдная была увлечена,
И вы себѣ не можете представить,
Какъ искренно и нѣжно-горячо
До сей поры любимъ бѣдняжкой этотъ
Безчувственный, невѣрный человѣкъ.
Тезей. Признаться, я объ этомъ слышалъ самъ
И даже рѣчь хотѣлъ вести серьезно
Съ Димитріемъ; но жаль, мнѣ помѣшали
Тогда дѣла... Пусть онъ теперь съ Эгеемъ
Идетъ за мной: поговорить мнѣ надо
Съ обоими. (Герміи) Что жъ до тебя, красотка,--
Даю тебѣ разумный я совѣтъ --
Смирить себя передъ отцовской волей;
Иль иначе законъ аѳинскій нашъ,
Который я перемѣнить не въ силахъ,
Безжалостно сулитъ тебѣ иль смерть,
Иль жизнь въ цѣпяхъ тяжелаго безбрачья.
(Ипполитѣ) Идемъ со мной, моя краса и радость,
А также вы, Димитрій и Эгей.
Намѣренъ вамъ я нынче поручить
Двѣ-три бездѣлки приготовить къ свадьбѣ;
А сверхъ того, теперь намъ будетъ случай
Поговорить о собственныхъ дѣлахъ.
Эгей. Исполнить долгъ мы рады и готовы.
(Уходятъ Тезей, Ипполита, Эгей, Димитрій и свита),
Лизандръ. Мой голубокъ,-- какъ ты блѣдна! Ужель
Поблекли такъ скоропостижно розы
Пурпурныхъ щекъ?
Гермія. Сгубила ихъ засуха,
И пользы нѣтъ мнѣ оросить ихъ ливнемъ
Горячихъ слезъ!
Лизандръ. Увы, читать случалось
И въ книгахъ мнѣ и слышать отъ людей,
Что безъ шиповъ любви никто не видѣлъ...
Порой вредитъ ей разность состояній.
Гермія. Не дай намъ Богъ неровню полюбить.
Лизандръ. Порой года мѣшаютъ нѣжной страсти.
Гермія. Бѣда сойтись съ тѣмъ, кто моложе насъ.
Лизандръ. А то порой сердецъ рѣшаетъ выборъ
Чужой приказъ.
Гермія. Вотъ адъ -- любить глазами
Чужихъ людей!
Лизандръ. Когда жъ со стороны
Препятствій нѣтъ любви свободной волѣ --
На стражѣ ждутъ война, болѣзни, смерть!
Ударомъ ихъ любовь въ одну минуту
Разрушится быстрѣй, чѣмъ легкій звукъ,
Быстрѣй, чѣмъ тѣнь иль греза сновидѣнья!..
Исчезнетъ вмигъ, какъ молніи струя,
Что, вдругъ блеснувъ среди земли и неба.
Вновь скроется въ потемкахъ ночи прежде,
Чѣмъ разглядѣть успѣемъ мы ее.
Непрочно все, ты видишь, что даетъ
Намъ свѣтъ и блескъ!
Гермія. Когда влюбленнымъ точно
Такъ суждены препятствія вездѣ,
То видѣть мы должны неоспоримо
Въ томъ власть судьбы, а потому что жъ можемъ
Мы предпринять, какъ не склонить покорно
Себя предъ ней? Таковъ удѣлъ обычный
Всѣхъ любящихъ! Съ любовью неразлученъ
Онъ, какъ мечты, какъ вздохи, какъ печаль,--
Всѣ эти спутники того, что люди
Привыкли звать любовью на землѣ.
Лизандръ. Я радъ, что ты объ этомъ судишь здраво...
Узнай теперь намѣренья мои:
Есть тетка у меня -- вдова-старуха.
Она живетъ поблизости Аѳинъ,