СОЧИНЕНІЯ
ВИЛЬЯМА ШЕКСПИРА
ВЪ ПЕРЕВОДѢ И ОБЪЯСНЕНІИ
А. Л. СОКОЛОВСКАГО.
Съ портретомъ Шекспира, вступительной статьей "Шекспиръ и его значеніе въ литературѣ", съ приложеніемъ историко-критическихъ этюдовъ о каждой пьесѣ и около 3.000 объяснительныхъ примѣчаній
ИМПЕРАТОРСКОЮ АКАДЕМІЕЮ НАУКЪ
переводъ А. Л. Соколовскаго удостоенъ
ПОЛНОЙ ПУШКИНСКОЙ ПРЕМІИ.
ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ
пересмотрѣнное и дополненное по новѣйшимъ источникамъ.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ
ИЗДАНІЕ т-ва А. Ф. МАРКСЪ.
"Буря" была напечатана въ первый разъ въ полномъ собраніи сочиненій: Шекспира in folio 1623 года (слѣдовательно, уже послѣ смерти поэта) и помѣщена первой пьесой этого изданія на ряду съ тѣми комедіями, которыя, какъ доказала критика, принадлежали къ юношескимъ произведеніямъ Шекспира. Обстоятельство это повело къ предположенію, не была ли "Буря" самымъ первымъ произведеніемъ поэта; но позднѣйшія изслѣдованія привели къ совершенно противоположному, заключенію, отнеся время созданія "Бури", напротивъ, гораздо болѣе позднему времени. Мотивомъ такого мнѣнія послужили не столько догматическіе факты, сколько анализъ самой пьесы, обнаружившій такую стройность, выдержку, и серьезность концепціи сюжета и его выполненія, что не было никакой вѣроятности предположитъ, чтобы такое совершенное произведеніе могло выйти изъ-подъ пера начинающаго писателя, особенно если при этомъ сопоставить и сравнить съ пьесой другія его произведенія, несомнѣнно написанныя въ началѣ поэтической карьеры автора. Произведенія Шекспира по внутреннему ихъ духу и характеру можно вообще раздѣлить на три отдѣла соотвѣтствующіе времени, когда они были написаны. Первый, къ которому относится большинство комедій и драматическихъ хроникъ, охарактеризовывается или жизнерадостнымъ, веселымъ, взглядомъ на жизнь (какъ это, замѣчается, въ комедіяхъ), или вдумчивой, серьезной наблюдательностью ея явленій, безъ подчеркнутаго стремленія выразить именно ту или другую изъ ея спеціальныхъ сторонъ. Это послѣднее направленіе замѣчается въ хроникахъ. Исключеніе представляетъ только трагедія "Ромео и Джульетта", написанная, также въ этотъ періодъ; но и эта пьеса, если исключить ея трагическій конецъ, обнаруживаетъ въ остальномъ гораздо болѣе свѣтлый, чѣмъ мрачный характеръ. Періодъ этотъ обнимаетъ время отъ 1590 года, до 1600 года, второй, длившійся въ слѣдующее десятилѣтіе, приблизительно до 1610 года, характеризуемся преобладаніемъ мрачнаго, трагичнаго взгляда на жизнь и выраженіемъ въ каждомъ произведеніи какой-нибудь спеціальной идеи преобладающей надъ всѣмъ содержаніемъ и дающей ему тонъ. Въ этотъ періодъ написаны Шекспиромъ величайшія его произведенія, какъ "Гамлетъ", "Лиръ", "Макбетъ" и позднѣе трагедіи изъ древняго міра. Наконецъ; третій періодъ, длившійся отъ 1610 года до конца жизни поэта, можетъ быть названъ періодомъ успокоенія и примиренія съ жизнью. Къ этому времени относится созданіе "Цимбелина", "Зимней сказки" и "Бури" -- пьесъ, въ которыхъ явно обличается, что міровоззрѣніе автора стало въ это время далеко инымъ сравнительно съ прежними годами. Достигнувъ зрѣлыхъ лѣтъ и удалясь въ свое родное, созданное честнымъ трудомъ, Стратфордское гнѣздо, Шекспиръ, видимо, успокоился отъ тѣхъ тяжелыхъ впечатлѣній, какія долженъ былъ вынести изъ созерцанія жизни, которую извѣдалъ и изобразилъ въ своихъ предыдущихъ произведеніяхъ такъ широко и глубоко. Невольно приходитъ на мысль, какую здоровую и уравновѣшенную въ психологическомъ смыслѣ натуру долженъ былъ имѣть человѣкъ, если, воспріявъ въ свою утонченно-отзывчивую на все душу такую массу самыхъ разнообразныхъ житейскихъ явленій и затѣмъ воспроизведя ихъ въ тѣхъ твореніяхъ, какія намъ оставилъ, онъ не только не палъ духомъ подъ такимъ бременемъ, не сгорѣлъ душевно въ бурномъ пламени изображенныхъ имъ страстей, не сталъ меланхоликомъ или человѣконенавистникомъ, но, напротивъ, какъ-будто возродился вновь и вернулся къ тому же свѣтлому, примирительному взгляду на жизнь, какимъ отличается молодость. Общая идея, проходящая во всѣхъ Шекспировыхъ произведеніяхъ, состоитъ въ томъ, что земная жизнь современнаго человѣчества представляетъ все-таки въ концѣ концовъ перевѣсъ добра надъ зломъ, несмотря на торжество зла въ отдѣльныхъ случаяхъ. Идея эта сквозитъ даже въ тѣхъ изображенныхъ имъ случаяхъ, когда конфликтъ выведенныхъ событій разрѣшается самыми мрачными катастрофами. Въ тѣхъ пьесахъ, о которыхъ въ настоящемъ случаѣ идетъ рѣчь, эта струя проступаетъ съ особенной рельефностью. Что такимъ характеромъ отличаются драмы "Цимбелинъ" и "Зимняя сказка", было уже подробно сказано въ этюдахъ къ этимъ пьесамъ, и теперь остается только прибавить, что "Буря" обнаруживаетъ это направленіе еще въ гораздо большей степени. Струя жизнерадостнаго и вмѣстѣ примирительнаго тона пронизываетъ всю пьесу точно какимъ-то радужнымъ, лучезарнымъ сіяніемъ, исполненнымъ въ то же. время такого спокойствія и обличающимъ такой зрѣлый, благодушный взглядъ на жизнь, что мысль о болѣе позднемъ сравнительно созданіи пьесы приходитъ на умъ при ея чтеніи сама собой. Написать такое произведеніе могъ именно человѣкъ, чей мірообъемлющій умъ, извѣдавъ и перечувствовавъ въ жизни все, что только доступно человѣческому уму и сердцу, подвелъ съ годами итоги всего перечувствованнаго и изложилъ его подъ вліяніемъ того величаваго, спокойнаго темперамента, какимъ былъ одаренъ отъ природы. Этотъ взглядъ на пьесу, приведшій къ мнѣнію, что она была не только однимъ изъ послѣднихъ, но даже совершенно послѣднимъ произведеніемъ автора, былъ такъ заманчивъ и казался до того правдоподобнымъ, что въ подкрѣпленіе его приводились доводы, основанные даже на совершенно фантастической почвѣ. Такъ, напримѣръ, говорилось, будто въ личности Просперо должно видѣть самого Шекспира, и что заключающій пьесу фактъ, когда могучій повелитель волшебнаго острова переламываетъ свой магическій жезлъ и возвращается на покой въ Миланъ, выражаетъ иносказательно возвращеніе самого Шекспира въ Стрэтфордъ, куда онъ переселился, написавъ "Бурю", и затѣмъ переломилъ, подобно Просперо, навсегда тотъ поэтическій жезлъ, помощью котораго царствовалъ такъ долго на волшебномъ островѣ своей фантазіи. Нечего говорить, что взглядъ этотъ не болѣе, какъ изящная фантазія, и не подтверждается ничѣмъ; но уже одно появленіе такого толкованія доказываетъ, до какой степени мнѣніе о болѣе позднемъ времени созданія пьесы казалось правдоподобнымъ. Кромѣ этихъ догадокъ, существуютъ, впрочемъ, и другія, основанныя на болѣе реальныхъ фактахъ, почерпнутыхъ, впрочемъ, также изъ анализа самой пьесы. Такъ, напримѣръ, стиль и внѣшняя форма "Бури" гораздо болѣе похожи на стиль и форму позднѣйшихъ произведеній Шекспира. Риѳма встрѣчается очень рѣдко (за исключеніемъ интермедіи 4-го дѣйствія), тогда какъ въ раннихъ комедіяхъ преобладаютъ не только риѳмованные стихи, но часто цѣлыя сцены написаны стариннымъ размѣромъ (doggerelrhyme), совершенно оставленнымъ Шекспиромъ впослѣдствіи. Также нельзя не отмѣтить, что въ самой постройкѣ и обработкѣ сюжета видны замѣчательныя опытность, умѣлость и въ особенности стройность и выдержка, превосходящія не только то, что мы видимъ въ первыхъ произведеніяхъ автора, но даже и въ послѣдующихъ. Такъ, напримѣръ, небезынтересно замѣтить, что въ "Бурѣ" соблюдены Шекспиромъ даже тѣ, всегда пренебрегавшіяся имъ, строгія классическія правила, по которымъ при постройкѣ драматическихъ произведеній слѣдовало непремѣнно соблюдать единство времени и мѣста дѣйствія. Во всѣхъ пьесахъ Шекспира дѣйствіе переносится много разъ изъ одного мѣста въ другое и длится иногда цѣлые годы; между темъ въ "Бурѣ" дѣйствіе происходитъ на одномъ и томъ же островѣ и продолжается всего три часа, т. е. не болѣе времени, чѣмъ нужно для исполненія пьесы на сценѣ.
Что касается опредѣленія времени созданія пьесы со стороны догматической, т.-е. на основаніи какихъ-либо прямыхъ фактическихъ указаній, то здѣсь мы не имѣемъ никакихъ данныхъ, разрѣшающихъ этотъ вопросъ съ положительной точностью. Отсутствіе какихъ-либо изданій пьесы ранѣе выхода полнаго изданія in folio 1623 года затрудняетъ вопросъ еще болѣе. Извѣстно, впрочемъ, что въ 1611 году пьеса, озаглавленная именемъ "Буря", уже существовала, что подтверждается отчетомъ о придворныхъ празднествахъ, въ которомъ значится, что пьеса эта была представлена 1 ноября 1611 года въ Вайтголѣ, въ присутствіи короля, тѣмъ обществомъ актеровъ, къ которому принадлежалъ самъ Шекспиръ. Однако прямого указанія, что онъ былъ авторомъ пьесы, въ отчетѣ нѣтъ. Фактъ этотъ во всякомъ, впрочемъ, случаѣ опредѣляетъ только крайній поздній срокъ созданія пьесы, но не ранній. Для опредѣленія же этого послѣдняго можно принять только догадку, основанную на томъ, что въ пьесѣ упоминается о Бермудскихъ островахъ, прославленныхъ тѣми опасностями, которыя грозили въ этой мѣстности мореплавателямъ. Острова эти, правда, были открыты гораздо ранѣе, но возбудили особенно живое вниманіе публики именно въ 1610 году вслѣдствіе того, что во время англійской экспедиціи въ Виргинію, бывшей въ 1609 году, адмиральскій корабль былъ разлученъ съ своей эскадрой бурей и прибить къ Бермудскимъ островамъ, гдѣ подвергся большимъ опасностямъ. Описаніе этихъ острововъ, прозванныхъ "Чортовыми", появилось въ 1610 г., при чемъ при сличеніи съ нимъ пьесы Шекспира оказалось, что многія черты этого описанія чрезвычайно похожи на нѣкоторыя выраженія "Бури". Это обстоятельство повело къ заключенію, что "Буря" была написана не ранѣе 1610 г. и не позже 1611 года, когда пьеса была уже представлена на сценѣ. Хотя оба эти факта нельзя считать разрѣшающими вопросъ безусловно, но, присоединяя къ нимъ тѣ данныя и выводы, какіе вытекаютъ изъ анализа самой пьесы, предположеніе, что она была написана именно въ вышеупомянутый срокъ, становится очень вѣроятнымъ, и это тѣмъ болѣе, что "Цимбелинъ" и "Зимняя сказка" -- пьесы, съ которыми "Буря", какъ сказано выше, имѣетъ большое сходство по общему тону и характеру, написаны тоже около этого времени.
Фабула "Бури" была предметомъ многочисленныхъ изслѣдованій и изысканій съ цѣлью опредѣлить источникъ, изъ какого она заимствована. Изысканія эти не привели однако ни къ какому положительному результату. Ни въ англійской ни въ иноземной литературѣ не оказалось не только ни одной пьесы, ни одной новеллы, но вообще никакого произведенія, которое могло бы считаться послужившимъ основаніемъ для Шекспировои комедіи. Нѣкоторые рьяные Изслѣдователи, правда, пытались увѣрять, будто существуетъ большое сходство положеній, выведенныхъ въ "Бурѣ", съ сюжетомъ нѣкоторыхъ другихъ произведеній,-- но догадки такого]рода оказались уже слишкомъ натянутыми. Такъ, напримѣръ, увѣряли, будто Шекспиръ заимствовалъ содержаніе "Бури" изъ старинной нѣмецкой пьесы нюрнбергскаго драматурга Іакова Айрера, озаглавленной: "Комедія о прекрасной Сидеѣ". Въ пьесѣ этой изображена ссора двухъ противниковъ, князей Лудольфа и Лейдегаота. Побѣжденный Лудольфъ получилъ помилованье подъ условіемъ удалиться навсегда изъ страны вмѣстѣ съ своей дочерью Сидеей, что и исполнилъ, затаивъ однако надежду отмстить за свою обиду. Случай къ тому скоро представился. Вступивъ въ связь съ духами, Лудольфъ сдѣлался волшебникомъ и завлекъ, помощью подчиненныхъ ему демоновъ, сына своего врага, принца Энгельберта въ свое жилище, съ намѣреніемъ сдѣлать его рабомъ. Сидея сначала помогала во всемъ отцу и заставляла молодого принца исполнять разныя унизительныя работы (въ томъ числѣ складывать дрова), но затѣмъ влюбилась въ своего плѣнника и предложила ему искать вмѣстѣ съ нею ечастья въ бѣгствѣ. Остальное содержаніе комедіи наполнено разными приключеніями бѣглецовъи оканчивается ихъ бракомъ, вслѣдствіе чего примиряются и ихъ отцы. Нечего говорить, что хотя въ комедіи этой и есть нѣкоторыя положенія и даже факты (какъ, напримѣръ, переноска принцемъ дровъ), аналогичные съ тѣми, какіе мы встрѣчаемъ въ "Бурѣ", но аналогичность эта далека отъ того, чтобъ признать пьесу Айрера первообразомъ, изъ котораго Шекспиръ почерпнулъ сюжетъ своей комедіи. Много-много можно допустить, что онъ, зная эту пьесу, заимствовалъ изъ нея двѣ-три незначительныя детальныя черты, которыя вовсе не составляютъ фактическаго сюжета. Что же Касается сюжета внутренняго и его разработки, то здѣсь о какомъ-нибудь заимствованіи не можетъ быть и рѣчи. Вслѣдствіе этого въ настоящее время "Буря" причислена всѣми критиками къ тому незначительному числу Шекспировыхъ произведеній, сюжетъ которыхъ придуманъ имъ совершенно самостоятельно.
Если мы будемъ разсматривать произведенія Шекспира съ точки зрѣнія матеріала, изъ котораго они построены, то увидимъ, что произведенія эти всегда изображаютъ результатъ столкновенія какого-нибудь характера съ вліяніемъ на него постороннихъ причинъ въ видѣ силъ ли природы, условій ли общественной среды, въ которыхъ этотъ характеръ поставленъ, или наконецъ вліянія отдѣльныхъ личностей, съ которыми изображаемое лицо имѣло сношенія. Изъ этихъ житейскихъ и естественныхъ въ полномъ смыслѣ слова матеріаловъ составлялись тѣ изумительныя, картины, въ которыхъ поэтъ представлялъ намъ жизнь съ такой поразительной правдой и глубиной. Иного матеріала Шекспиръ не зналъ даже тогда, когда изображалъ факты и картины, не могшія существовать въ дѣйствительности. Эти факты и картины служили ді£я него въ подобныхъ случаяхъ1 только поэтической одеждой, сквозь которую всегда проступали и являлись нашимъ глазамъ образы настоящихъ живыхъ людей и настоящихъ реальныхъ событій. Такъ, при разборѣ комедій "Сонѣ въ лѣтнюю ночь" было указано, что подъ сказочной наружной оболочкой пьесы поэтъ представилъ рядѣ самыхъ заурядныхъ житейскихъ положеній, несмотря на то, что дѣйствующими лицами были совершенно фантастическія существа. Разсматривая другія произведенія Шекспира, гдѣ онъ также присоединялъ къ рисуемымъ картинамъ сверхъестественный элементъ, мы видимъ, что и тутъ элементъ этотъ служилъ у него только поэтической формой для выраженія совершенно реальныхъ фактовъ или психологическихъ настроеній, существующихъ въ людской природѣ дѣйствительно. Таковы вѣдьмы въ "Макбетѣ", выведенныя для того лишь, чтобъ рельефнѣе изобразить вліяніе на человѣческую душу суевѣрія. Таковы призраки, смущающіе сонъ Ричарда III и, въ сущности, изображающіе только тѣ галлюцинаціи, которымъ бываютъ подвержены люди, преслѣдуемые муками совѣсти. Но если мы обратимся къ разсматриваемой комедіи, то замѣтимъ, что выведенные въ ней факты не только совершенно фантастичны, но даже не связаны одинъ съ другимъ, какъ это бываетъ въ жизни по закону причины и слѣдствія, и какъ это всегда изображалъ Шекспиръ въ своихъ произведеніяхъ. Для примѣра стоитъ взять хотя бы основной фактъ, съ котораго начинается пьеса. Буря разбиваетъ корабль. Естественнымъ послѣдствіемъ можно было ждать или трагической гибели лицъ, подвергшихся этому несчастью, или ихъ спасенія какимъ-нибудь естественнымъ же житейскимъ способомъ. Но что же мы видимъ? Поэтъ разрѣшаетъ завязавшійся узелъ самымъ, повидимому, нелѣпымъ, сказочнымъ способомъ. Буря утихаетъ по мановенію магическаго волшебнаго жезла Просперо, при чемъ самый разбитый корабль дѣлается, помощью той же магической силы, вновь цѣлымъ и годнымъ къ плаванью! Далѣе въ пьесѣ изображенъ заговоръ злодѣевъ противъ короля. Такого рода положенія встрѣчаются въ пьесахъ Шекспира нерѣдко, но всѣ они разрѣшаются помощью совершенно естественныхъ причинъ. Здѣсь же опять оказывается, что зло пресѣкаетъ какой-то фантастическій духъ Аріэль, подслушавшій невидимо заговорщиковъ и сообщившій объ этомъ своему повелителю. Главный конфликтъ пьесы, состоящій въ томъ, что неправильно отнятое у Просперо возвращается къ нему снова, обставленъ и мотивированъ также совершенно невѣроятными событіями. Въ другихъ пьесахъ Шекспира, гдѣ выведены аналогичныя положенія, мы видимъ, что преступниковъ или постигаетъ достойная кара, вызванная ихъ же злодѣяніями, или они добровольно искупаютъ свою вину искреннимъ раскаяніемъ, вытекающимъ изъ тѣхъ душевныхъ свойствъ, какія присущи ихъ характерамъ. Здѣсь же хотя король Алонзо и его товарищи также приводятся въ концѣ пьесы къ раскаянью, но оно проявляется въ нихъ вслѣдствіе того, что Просперо поражаетъ ихъ помощью своего волшебнаго жезла временнымъ сумасшествіемъ. Словомъ, съ какой бы точки ни взглянули мы на фактическую постройку пьесы, вездѣ увидимъ, что Шекспиръ точно съ намѣреніемъ отклонился отъ своего неизмѣннаго правила изображать только такія событія и явленія жизни, которыя были естественны и вытекали изъ нея самой. Не представляется ли по этому поводу загадочный вопросъ: во имя чего великій изобразитель правды жизни, Шекспиръ, сдѣлался простымъ сказочникомъ?
Если, оставя сюжетъ, мы обратимся къ анализу характеровъ отдѣльныхъ дѣйствующихъ лицъ, то и здѣсь встрѣтимъ такіе же загадочные вопросы. Если въ Шекспировыхъ лицахъ всегда изображены, какъ замѣчено выше, результаты вліянія житейскихъ событій на ихъ душевныя черты, то и въ этомъ случаѣ настоящая комедія представляетъ явное отклоненіе отъ этого правила. Такъ, напримѣръ, нравственное существо героини пьесы, Миранды, соткано изъ самыхъ прелестныхъ чертъ. Она добра, сострадательна, способна нѣжно любить, глубоко чувствуетъ все, что хорошо и граціозно, и, напротивъ, инстинктивно отвращается отъ всего дурного и грубаго; но затѣвъ невольно возникаетъ вопросы гдѣ же и какимъ средствомъ могли развиться въ ней эти качества, когда она прожила всю свою жизнь на необитаемомъ островѣ, гдѣ не видала ни одной женщины, а изъ мужчинъ знала только своего отца да чудовище Калибана, которому нельзя было даже дать имени человѣка? Какъ же она могла вдругъ полюбить Фердинанда вопреки основному свойству любви, что чувство это является въ насъ непремѣнно какъ результатъ выбора и предпочтенія выбраннаго предмета сравнительно съ другими? А Мирандѣ не изъ кого было и выбирать! Несоотвѣтственность характера съ той средой, въ которой этотъ характеръ жилъ и образовался, бросается въ глаза еще болѣе въ личности Фердинанда. По основнымъ чертамъ онъ -- двойникъ Миранды. Въ немъ та же чистота души, та же способность беззавѣтно полюбить сразу и навсегда, та же готовность къ самоотверженію. Но Миранда, по крайней мѣрѣ, не видала и не испытала въ жизни дурныхъ постороннихъ вліяній, Фердинандъ же выросъ и воспитался среди испорченнаго двора своего отца, гдѣ не гнушались даже злодѣйствомъ. Какъ же, спрашивается, могъ онъ сохранить такой идеальный нетронутый взглядъ на жизнь? Явно, что и въ немъ замѣчается какая-то отчужденность его основныхъ духовныхъ началъ отъ окружавшей его обстановки. Эта черта въ личностяхъ Миранды и Фердинанда замѣтится еще лучше, если мы сравнимъ ихъ съ двумя другими парами также Шекспировыхъ любовниковъ, а именно съ Ромео и Джульеттой, а также съ Флоризелемъ и Пердитой изъ "Зимней сказки". Нравственное сходство всѣхъ трехъ паръ замѣчательно. Во всѣхъ трехъ случаяхъ изображены чистыя, идеальныя существа, въ которыхъ любовь заглушила всѣ другія чувства до того, что они, предавшись ей одной, не хотятъ знать никакихъ реальныхъ условій жизни. Но взгляните, какъ безпощадная жизнь и отмстила имъ за это пренебреженіе ея законовъ, -- законовъ, правда, суровыхъ, но -- увы!-- неизбѣжныхъ. Ромео и Джульетта погибли подъ ея безжалостными ударами, а Флоризель съ Пердитой хотя и проскользнули счастливо среди грозившихъ имъ опасностей, но все-таки подверглись ихъ преслѣдованьямъ. Въ обоихъ этихъ случаяхъ поэтъ изобразилъ намъ жизнь такой, какова она въ дѣйствительности. Для Миранды же и Фердинанда гнетъ жизни, тяжелый для всѣхъ, какъ-будто не существовалъ. Они избѣгли его, хранимые опять тою же волшебной властью, какая царила на очарованномъ островѣ Просперо и распоряжалась по-своему всѣми событіями. Анализируя дѣйствующія лица пьесы далѣе, мы встрѣчаемся уже съ совершенно фантастическимъ существомъ, Аріэлемъ. Подобные ему духи изображены Шекспиромъ также въ "Снѣ въ лѣтнюю ночь", но тамъ бросается прежде всего въ глаза именно то, что Шекспиръ, назвавъ эти существа фантастическими, бросилъ ихъ въ водоворотъ дѣйствительной, реальной жизни, заставивъ ихъ влюбляться, ревновать и даже попадать въ такія же комическія положенія, въ какія попадаютъ самые заурядные люди, -- иными словами, онъ сохранилъ за этими существами одинъ только внѣшній сверхъестественный обликъ, во всемъ же остальномъ превратилъ ихъ въ совершенно обыкновенныхъ, живущихъ среди самой заурядной физической обстановки, людей. Ничего подобнаго нѣтъ въ Аріэлѣ. Единственное существующее въ немъ человѣческое душевное свойство -- безграничная любовь къ свободѣ,-- любовь, ради которой онъ готовъ на все. Никакихъ другихъ качествъ и страстей онъ не знаетъ и не хочетъ знать. Но эта страсть (свойственная, конечно, всѣмъ людямъ) одерживается въ немъ не какими-нибудь житейскими причинами, препятствующими достичь желаемаго обыкновеннымъ смертнымъ, но опять-таки волшебнымъ могуществомъ Просперо, т.-е. той же фантастической властью, какая обусловливаетъ и всѣ прочіе, изображенные въ комедіи, факты. Далѣе является Калибанъ. Вотъ, повидимому, совершенно реальное, земное существо. Онъ грубъ, золъ, уродливъ, чуждъ всякаго чистаго и благороднаго чувства, словомъ -- полная противоположность того, что изображено въ Мирандѣ и Аріэлѣ. Его ли не назвать истиннымъ сыномъ земли и реальной жизни? Но при болѣе внимательномъ взглядѣ мы увидимъ и въ Калибанѣ точно такое же разнорѣчіе нравственнаго его существа съ окружавшей средой, какое замѣчается и въ прочихъ лицахъ. Если можно задать вопросъ, откуда могли развиться прекрасныя чистыя качества въ Мирандѣ, то Калибанъ представляетъ загадку, почему онъ, наоборотъ, сталъ такъ дуренъ и грубъ? Если волшебный островъ и магическая власть Просперо являются относительно его поступковъ фантастическими ихъ стимулами, то и выходящій изъ того результатъ не можетъ назваться взятымъ прямо изъ жизни. Обращаясь къ главному лицу пьесы, Просперо, мы тоже придемъ къ заключенію, что характеръ его представляетъ психологическія несоотвѣтствія между основными чертами его души и вліяніемъ на нихъ внѣшнихъ событій. Прошлое лицъ, разсмотрѣнныхъ нами до сихъ поръ, въ пьесѣ не объяснено, а потому авторъ имѣлъ больше права вывести ихъ въ томъ видѣ, въ какомъ хотѣлъ, повинуясь своей фантазіи; но прежняя жизнь Просперо разсказана имъ самимъ въ такихъ мельчайшихъ подробностяхъ, что всякій писатель (а тѣмъ болѣе Шекспиръ), казалось, долженъ былъ бы принять во вниманіе эти факты и построить нравственную личность Просперо непремѣнно соотвѣтственно этимъ фактамъ. Злодѣйскій проступокъ враговъ Просперо съ нимъ и съ его малолѣтней дочерью долженъ былъ бы вызвать въ немъ, повидимому, всего скорѣе жажду мести къ этимъ врагамъ. Но Шекспиръ не прибѣгъ къ такому разрѣшенію вопроса и заставилъ, напротивъ, Просперо благодушно примириться со своими оскорбителями. Такой исходъ дѣла, конечно, не противорѣчитъ тому, что мы видимъ въ жизни. Забвеніе и прощеніе обидъ совершенно въ человѣческой натурѣ; но во всякомъ случаѣ оно должно быть мотивировано реальными причинами; причины же эти бываютъ очень разнообразны. Иногда примиреніе вызывается искреннимъ раскаяніемъ обидчика, но бываетъ также, что и самъ обиженный прощаетъ по-христіански своимъ врагамъ изъ чувства смиренія; а наконецъ нерѣдки и такіе случаи, что обида остается неотомщенною, потому что обиженный сознаётъ свое безсиліе исполнить свою месть или, наоборотъ, гибнетъ въ попыткѣ ее исполнить. Положеніе, въ какое авторъ пьесы поставилъ Просперо, не подходитъ ни подъ одинъ изъ этихъ случаевъ. Злодѣи, доведшіе Просперо до его бѣдственнаго положенія, правда, какъ-будто бы приходятъ къ раскаянію; но ихъ приводитъ къ тому не собственная ихъ совѣсть, а тотъ же Просперо, и притомъ опять помощью своего волшебнаго жезла, дѣлая ихъ временно сумасшедшими. Житейской психологической правды, значитъ, въ разрѣшеніи вопроса нѣтъ и слѣда. Разрѣшить же его какимъ-нибудь инымъ изъ упомянутыхъ выше способовъ было невозможно. Просперо не былъ настолько смиреннымъ человѣкомъ, чтобъ простить своихъ враговъ по слабости характера, а равно ему не было причинъ безсильно имъ подчиниться. Онъ представленъ въ пьесѣ существомъ, обладавшимъ силою даже сверхъестественной, и потому могъ поступить съ своими врагами по произволу. Если бъ такое отсутствіе мотивировки поступковъ Просперо проходило чрезъ всю его роль, то онъ бы оказался не живымъ лицомъ, а шаблонной куклой, въ родѣ героевъ безчисленныхъ средневѣковыхъ новеллъ; но въ концѣ пьесы есть небольшой монологъ, который, сверкнувъ, какъ лучъ во тьмѣ, не только выясняетъ личность самого Просперо, но даетъ ключъ для вывода общей идеи и всей пьесы, при чемъ дѣлаются понятными характеры и всѣхъ прочихъ главныхъ лицъ. Когда Аріэль, разсказывая о жалкомъ положеніи, въ какомъ находятся потерпѣвшіе кораблекрушеніе, говорить, что даже онъ бы ихъ пожалѣлъ, если бъ имѣлъ сердце (Дѣйствіе У-е, сцена 1-я), Просперо отвѣчаетъ:
Ихъ жаль и мнѣ.
Ужъ если ты, стихійное созданье,
Таишь въ себѣ способность сострадать,
То какъ же мнѣ, такому жъ человѣку,
Какъ и они, подверженному тѣмъ же
Порывамъ чувствъ, не быть добрѣй тебя?
Хотя ихъ злость мнѣ взволновала душу
До глубины,-- но чувство благородства
Во мнѣ сильнѣй: я свой смиряю гнѣвъ.
Порывъ добра похвальнѣй жажды мести.
Слова эти открываютъ предъ нами всю душу Просперо. Мы видимъ, что онъ живетъ и дѣйствуетъ на основаніи не тѣхъ внѣшнихъ вліяній, какія на насъ оказываютъ жизнь и среда, въ которой мы живемъ, но повинуясь тѣмъ основнымъ чувствамъ, какія прирожденны человѣческой душѣ помимо всякихъ подобныхъ вліяній. Онъ, всесильный отмстить своимъ врагамъ, какъ захочетъ, отказывается отъ мести, потому что чувствуетъ себя прежде всего человѣкомъ, и что въ душѣ его живутъ чувства доброты и благородства, словомъ -- тѣ качества, которыя поселены въ человѣческую душу отъ природы, составляя наше самое лучшее нравственное богатство, отличающее людей отъ животныхъ. Окружающія насъ внѣшнія событія скорбной и, порой, грязной земной жизни, являются, какъ извѣстно, величайшими врагами этихъ качествъ, и мы, присматриваясь къ явленіямъ настоящей, реальной жизни, видимъ, къ сожалѣнію, что едва ли найдется человѣкъ, который не понесъ бы тяжкихъ послѣдствій этихъ вліяній, все равно въ видѣ ли собственной нравственной порчи, если у него не хватитъ силы противостоять злому соблазну, или въ видѣ тѣхъ лишеній (а иногда и гибели), какія на него упадутъ въ случаѣ, когда онъ стойко выдержитъ соблазнъ и вступитъ съ нимъ въ борьбу. Вся земная жизнь представляетъ картину такой борьбы, и, обращаясь къ созданіямъ Шекспира, мы видимъ, что эта борьба составляетъ главную основу всѣхъ его произведеній. Но въ настоящей пьесѣ поэтъ какъ-будто отступилъ отъ этого правила и ограничился изображеніемъ именно лишь этихъ основныхъ, врожденныхъ въ нашу душу, свойствъ въ томъ видѣ, какъ они существуютъ сами по себѣ, безъ вліянія на нихъ внѣшнихъ житейскихъ обстоятельствъ. Какъ же было однако справиться съ такой задачей въ поэтическомъ произведеніи, которое должно быть прежде всего рядомъ образовъ и реальныхъ фактовъ? Произведеніе, написанное съ такимъ взглядомъ, рисковало бы обратиться въ скучный психологическій трактатъ, которому не мѣсто было въ поэзіи. Шекспиръ разрѣшилъ этотъ вопросъ просто и легко. Если неудобно было развернуть и выразить предположенную идею на фонѣ явленій обыденной реальной жизни, которыя неизбѣжно бы исказили и затемнили эту идею, то оставалось замѣнить этотъ фонъ инымъ матеріаломъ, который, будучи выведенъ самъ по себѣ только какъ необходимый фонъ, не сливался бы съ тѣмъ рисункомъ, который предполагалось на немъ изобразить. Сказочный, доходящій, можно сказать, до совершенной невѣроятности; сюжетъ пьесы помогъ исполнить эту задачу. Просперо властвуетъ щ волшебномъ островѣ, вызываетъ своимъ жезломъ бури, кораблекрушенія, заставляетъ подвластныхъ ему духовъ творить тысячи самыхъ Невѣроятныхъ продѣлокъ, словомъ -- вращается съ внѣшней стороны среди самой, можно сказать, нелѣпой обстановки; но среди этой-то обстановки и выдѣляется особенно рельефно его величавая фигура, какъ Человѣка, съ тѣми прирожденными человѣческой душѣ качествами, которыя существуютъ въ насъ сами по себѣ, Независимо отъ внѣшнихъ вліяній. Фигура Просперо, оттѣненная этимъ сказочнымъ фономъ, вырисовывается на немъ, какъ мраморная статуя, поставленная на однообразной темной драпировкѣ. Будь вмѣсто этого фона живой, естественный пейзажъ, статуя навѣрно не произвела бы такого сильнаго впечатлѣнія. Обращая вниманіе на прочія главныя лица пьесы, мы увидимъ, что способъ, какимъ изображенъ Просперо, повторенъ и для нихъ. На всѣхъ нихъ точно такъ же выведены основныя врожденныя человѣческія качества и свойства, независимыя отъ вліянія окружающей среды. Таковы Миранда и Фердинандъ. Выше было уже замѣчено, что въ нихъ представлены самыя лучшія, самыя чистыя человѣческія качества: любовь, скромность, самоотверженіе; но при этомъ, они являются такими счастливцами, что злое вліяніе настоящей реальной жизни проходитъ мимо нихъ, замѣненное благотворной, мягкой, силой волшебнаго жезла Просперо, т.-е., силой призрачной и несуществующей въ дѣйствительности. Аріэль -- это олицетвореніе любви къ свободѣ -- поставленъ въ своихъ поступкахъ также въ зависимость отъ сверхъестественной власти Просперо; слѣдовательно, и ему не грозятъ тѣ кары и препятствія, какимъ подвержены за эту любовь люди въ обыденной жизни. Наконецъ точно такую же постановку, дѣла видимъ мы и въ Калибанѣ, съ тою только разницей, что въ поименованныхъ до сей поры лицахъ изображены свойства чистыя и свѣтлыя, а въ Калибанѣ, напротивъ, житейскія и грязныя. Онъ грубъ, золъ, плотоугодливъ, неспособенъ ни: на какое чувство благородства; но должно, къ сожалѣнію; сознаться что эти дурныя качества. точно такъ же прирожденны человѣческой натурѣ,какъ и хорошія. Калибанъ -- ихъ олицетвореніе; но и онъ относительно внѣшнихъ: проявленій этихъ качествъ замкнутъ въ тотъ же волшебный кругъ, среди котораго вращаются и прочія лица. Идея создать поэтическіе образы при такихъ- одностороннихъ условіяхъ, конечно, можетъ показаться очень смѣлой. Всякій иной писатель непремѣнно впалъ бы при подобной попыткѣ или въ холодное доктринерство, или въ скучную тенденціозность и создалъ бы нѣчто подобное твореніямъ современныхъ-символистовъ; но неистощимыя фантазія Шекспира побѣдоносно вывела его изъ такого труднаго испытанія. Просперо, Миранда и Калибанъ, будучи въ основѣ не людьми, а существами, отвлеченными отъ настоящей жизни и потому болѣе похожими на призраковъ,-- тѣмъ не менѣе поражаютъ насъ яркостью и законченностью, съ какою изобразила ихъ геніальная фантазія поэта, несмотря на ихъ неестественность съ точки зрѣнія обыденной житейской правды. Интересно замѣтить; что призрачность этихъ лицъ чувствовалъ, повидимому, самъ Шекспиръ и даже выразилъ эту мысль въ текстѣ самой пьесы! Вотъ что мы читаемъ въ одномъ изъ монологовъ Просперо въ концѣ пьесы послѣ представленія, которое даютъ подвластные Просперо духи въ честь Миранды и Фердинанда:
Тѣ актеры,
Какихъ сейчасъ вы видѣли, вѣдь были
Лишь призраки. Они распались въ воздухъ,
Въ тончайшій паръ. Придетъ пора, когда,
Подобно этимъ призрачнымъ видѣньямъ,
И все исчезнетъ также: башни замковъ,
Дворцы царей, громады стройныхъ храмовъ,
А наконецъ и самый шаръ земли --
Все, все сотрется въ прахъ, въ безслѣдный прахъ,
Какъ то, что здѣсь мы видѣли! Мы сами
Вѣдь сотканы изъ тѣхъ же сновъ, какими
Окружена земная наша жизнь.
Прискорбно думать такъ! Мой старый умъ
Смущается невольно подъ наплывомъ
Подобныхъ чувствъ. Но вы не безпокойтесь
Моей хандрой. Идите въ вашу келью;
Займитесь чѣмъ-нибудь; а я пройдусь
На воздухѣ, чтобъ сбросить прочь угрюмость.
Читая эти строки, какъ-то невольно приходитъ мысль, что мы слушаемъ не Проспера, а исповѣдь самого Шекспира. Извѣдавъ всю жизнь до самыхъ сокровенныхъ, сложныхъ ея явленій и изобразивъ ее съ такой полнотой въ своихъ созданіяхъ, поэтъ все-таки не могъ додуматься до разрѣшенія ея цѣли -- этой тайны, которую не дано разрѣшить никому. Что жъ удивительнаго, если, остановившись предъ такой неразрѣшимой задачей, онъ дошелъ до мысли, не счесть ли всю жизнь призракомъ, не имѣющимъ реальнаго существованія! До этого заключенія доходили великіе мыслители, жившіе слишкомъ два вѣка послѣ него. Достаточно упомянуть имена многихъ философовъ и поэтовъ, и въ томъ числѣ Гёте, окончившаго своего "Фауста" извѣстными словами:
Alles Vergängliche
Ist nur ein Grleichniss!
Но успокоиться на такой мысли значило бы обманывать себя, чего, конечно, не могъ допустить трезвый умъ такого человѣка, какимъ былъ Шекспиръ. Горькое разочарованіе бываетъ неизбѣжнымъ послѣдствіемъ подобныхъ мыслей, когда они осѣняютъ умъ такихъ людей. Просперо думаетъ освободиться отъ этого разочарованія, пройдясь по воздуху. Шекспиръ поступилъ точно такъ же, только роль воздуха исполнилъ для него въ этомъ случаѣ его поэтическій даръ. Утомленный изображеніемъ въ своихъ предшествовавшихъ произведеніяхъ тѣхъ трагическихъ коллизій, какія люди выдерживаютъ подъ ударами реальной жизни, онъ, благодаря своей здоровой, жизнерадостной натурѣ, сталъ съ годами склоняться къ мысли, что если въ реальной жизни дѣйствительно много дурного, то нравственное существо человѣка, взятое отдѣльно, представляетъ собою сокровищницу такихъ свойствъ, въ которыхъ все-таки можно найти достаточно утѣшительнаго для того, чтобы хоть на время забыть гнетъ окружающаго насъ житейскаго реализма. Такое направленіе замѣчательно ясно сквозитъ въ упомянутыхъ уже выше пьесахъ: "Цимбелинѣ" и "Зимней сказкѣ", гдѣ авторъ видимо съ любовью защитилъ отъ ударовъ жизни идеальныя, выведенныя имъ, лица. Но въ "Бурѣ" онъ пошелъ еще дальше. Идея представить прирожденныя человѣческія качества независимыми отъ этихъ ударовъ совершенно возникла подъ вліяніемъ этого направленія какъ бы сама собой, результатомъ чего и явилось разсматриваемое произведеніе. Допустивъ такой взглядъ на пьесу, мы не будемъ удивляться, почему въ общемъ мнѣніи возникла имѣющая на первый взглядъ легендарный характеръ мысль, что "Буря" была послѣднимъ произведеніемъ Шекспира. Дойдя до такого исключительнаго утонченнаго пріема творчества, дальше итти было уже некуда, а потому автору такой пьесы дѣйствительно оставалось только переломить, подобно Просперо, навсегда тотъ волшебный жезлъ, помощью котораго онъ владычествовалъ въ чудномъ царствѣ своихъ созданій.
Прочія лица пьесы не имѣютъ важнаго значенія и выведены только для округленія сюжета. (Король Алонзо и его свита совершенно безличны; пьяные матросы -- неизбѣжные при тогдашнихъ представленіяхъ клоуны; только въ старикѣ Гонзало просвѣчиваютъ живыя, достойныя шекспировскаго юмора, черты. Въ общей основѣ характеръ Гонзало нѣсколько напоминаетъ Полонія. Это такой же царедворецъ, выросшій въ мягкой придворной обстановкѣ, никогда не знавшій нужды и потому пріобрѣвшій на значеніе жизни крайне ограниченные, смѣшные взгляды. Отъ Полонія онъ, впрочемъ, отличается тѣмъ, что въ высшей степени добродушенъ и искрененъ, чего не было въ датскомъ сановникѣ. О томъ, съ какимъ утонченнымъ юморомъ воспользовался Шекспиръ личностью Гонзало для того, чтобъ высказать критическое мнѣніе о нѣкоторыхъ одностороннихъ взглядахъ Монтаня на общественное благоустройство, сказано въ примѣчаніи 35.
Алонзо, король Неаполя.
Себастіанъ, его братъ.
Просперо, законный герцогъ Милана.
Антоніо, его братъ, овладѣвшій герцогствомъ.
Фердинандъ, сынъ короля Неаполя.
Гонзало, старый придворный короля.
Адріянъ, Франциско, придворные.
Калибанъ, безобразный дикарь.
Тринкуло, шутъ.
Стефано, пьяница-ключникъ.
Капитанъ корабля.
Боцманъ.
Миранда, дочь Просперо.
Аріэль, духъ воздуха.
Ириса, Церера, Юнона, Нимфы, Жнецы, духи, подвластные Просперо.
Матросы, духи.
Мѣсто дѣйствія на кораблѣ и затѣмъ на островѣ.
Корабль въ открытомъ морѣ. Буря, громъ и молнія.
(Входятъ съ разныхъ сторонъ капитанъ и боцманъ).
Капитанъ. Эй, боцманъ!
Боцманъ. Здѣсь, -- что случилось?
Капитанъ. Пока ничего... Скажи ребятамъ, чтобъ дружнѣе работали. Насъ несетъ прямо на берегъ. Проворнѣй, проворнѣй! (Уходитъ капитанъ, входятъ матросы).
Боцманъ. Ну, дѣтки, поворачивайтесь живѣй! Приналягте; подберите брамселя, да слушать свистокъ. Пускай вѣтеръ реветъ, пока не лопнетъ: -- простору не занимать.
(Входятъ Алонзо, Антоніо, Фердинандъ, Гонзало и свита).
Алонзо. Ну, дружище боцманъ, смотри въ оба. Да гдѣ капитанъ?.. Главное -- не надо трусить.
Боцманъ. Зачѣмъ вы здѣсь?.. Уходите въ каюты.
Антоніо. Тебя спрашиваютъ, гдѣ капитанъ?
Боцманъ. Развѣ не видите сами? Вы насъ путаете. Ступайте въ каюты. Здѣсь вы только помогаете бурѣ.
Гонзало. Ну, ну, полно, успокойся.;
Боцманъ, Успокоюсь, когда успокоится море. Ступайте прочь. Ужь не хотите ли вы смирить этихъ ревуновъ королевскимъ именемъ? нечего вамъ болтать. Говорю -- уходите. Не мѣшайте намъ дѣлать дѣло.
Гонзало. Хорошо; но ты не долженъ забывать, кто на твоемъ кораблѣ.
Боцманъ. Нѣтъ никого, кто былъ бы мнѣ дороже, чѣмъ я самъ. Вы вотъ совѣтникъ, -- такъ попробуйте, если; Сможете, унять эту сумятицу. Мы не дотронемся ни до одного каната. А не можете, такъ поблагодарите Господа за долгую жизнь и ступайте готовиться къ напасти, которой не миновать.-- Дружнѣй, ребята, дружнѣй?.. Уходите, говорятъ вамъ.
Гонзало. Глянь на этого плута, я ободрился самъ. Если судить по рожѣ, то ему навѣрно суждено быть повѣшеннымъ; а вѣдь такіе люди не тонутъ. Авось его веревка послужитъ канатомъ спасенья для насъ. Нашъ собственный становится плохъ. Если жъ онъ рожденъ не для петли, то дѣло дѣйствительно дрянь.
(Уходятъ Гонзало, Алонзо, Себастіанъ, Фердинандъ и Антоніо. Возвращается Боцманъ).
Боцманъ. Спускайте брамъ-стеньгу! Живо, живо!.. Тяните большой парусъ! (Внутри, корабля крики). О, чортъ бы побралъ это вытье! Изъ-за него не слышно ни бури, ни команды! (Возвращаются Себастіанъ, Антоніо и Гонзало). Вы опять здѣсь? Чего вамъ надо? Бросить намъ, что ли, все и тонуть?
Себастіанъ. Чума твоей глоткѣ, горластый безсердечный песъ!
Боцманъ. Вотъ какъ!.. Такъ работайте сами.
Антоніо. А ты повѣсься, дерзкій горланъ. Ты, кажется, боишься смерти больше насъ всѣхъ.
Гонзало. Ну, онъ отъ воды застрахованъ, даже въ томъ случаѣ, еслибъ корабль былъ не крѣпче орѣха или дырявъ, какъ рѣшето 1).
Боцманъ. Приводи къ вѣтру! Подними два паруса еще. Держи въ открытое морѣ. (Вбѣгаютъ: вымокшіе матросы).
Матросы. Все пропало! Молитесь, молитесь! Пропало все!..
Боцманъ. Значитъ, полакать холодной воды придется поневолѣ 2).
Гонзало. Король въ каютѣ молится; а съ нимъ
И сынъ его;-- пойдемте имъ на помощь,--
У насъ теперь судьба одна вѣдь съ ними.
Себастіанъ. Что до меня -- готовъ я ко всему.
Антоніо. Сгубила даромъ насъ ватага пьяницъ.
(Боцману). А ты, пустой горланъ, пусть истрепалъ бы
Тебя въ клочки морской приливъ не разъ,
А десять разъ!
Гонзало. Ну, нѣтъ, -- онъ не утонетъ,
Какъ ни широко бъ разѣвали волны
Свой ротъ, чтобъ утопить, его,-- ему
Судьба попасться въ петлю.
Голоса внутри корабля. Господи, умилосердись! Мы тонемъ, тонемъ!.. Прощайте, жена и дѣти... Прощай, братъ... Мы тонемъ, тонемъ 3)!
Антоніо. Идемте умереть съ королемъ. (Уходить Антоніо).
Себастіанъ. Да, да, -- мы должны съ нимъ проститься.
Гонзало. Охотно бы отдалъ я теперь тысячу миль моря за акръ пустой земли съ бурьяномъ и терновникомъ... Конечно, будь все, какъ угодно небу, но гораздо пріятнѣй было бы умереть сухой смертью. (Уходитъ).
Островъ. Передъ пещерой Просперо.
(Входятъ Просперо и Миранда).
Миранда. Отецъ, отецъ! когда твоею властью
Ты вызвалъ эту бурю -- умоляю,
Смири ее! Вѣдь если бъ не взлетали
Валы до облаковъ и не тушили
Огней горящихъ молній -- то спалили бъ
Они весь міръ, какъ смолянымъ, огнемъ!
Когда бъ ты зналъ, какъ я страдаю, видя
Бѣду другихъ! Прекраснѣйшій корабль,
Гдѣ, безъ сомнѣнья, было столько честныхъ,
Живыхъ существъ, -- разбитъ въ куски! Мнѣ сердце
Пронзалъ ихъ вопль! Несчастныя созданья
Пошли ко дну! Когда бъ была могучимъ
Я божествомъ -- землѣ бы приказала
Я поглотить шумящій океанъ,
Чтобъ не погибли ни корабль ни души
Несчастныхъ жертвъ!
Просперо. Ну, полно, -- не тревожься;
Не мучь сердечко нѣжное свое:
Несчастья нѣтъ.
Миранда. Ужасный день!
Просперо. Сказалъ я,
Несчастья нѣтъ. Все сдѣлалъ я, заботясь
Лишь о тебѣ, -- тебѣ, моей любимой
И милой, нѣжной дочери! Вѣдь ты
До сей поры еще не знаешь точно
Ни то -- кто ты, ни то -- кто я. Считаешь
Меня ты лишь отцомъ твоимъ, Просперо,
Владѣльцемъ жалкой хижины; того же,
Что многимъ выше я, чѣмъ тотъ Просперо,
Какимъ кажусь, -- объ этомъ не слыхала
Ты никогда.
Миранда. Такія мысли точно
Не приходили никогда мнѣ въ умъ.
Просперо. Пришла пора узнать тебѣ объ этомъ.
Дай руку мнѣ и помоги мнѣ снять
Волшебный плащъ. (Снимаетъ магическое платье).
Вотъ такъ, -- пусть здѣсь лежитъ
Пока мое могущество; а ты
Отри глаза и не томись напрасно.
То зрѣлище, которымъ былъ взволнованъ
Твой нѣжный духъ, приведено къ концу
Моимъ искусствомъ такъ, что тѣ, кого
Считаешь ты погибшими въ лучинѣ
И чьи ты стоны слышала -- на дѣлѣ
Не потеряли съ головы своей
Ни волоска... Садись; должна сегодня
Ты все узнать.
Миранда. Нерѣдко, помню, ты
Мнѣ начиналъ разсказывать и прежде
О томъ, кто я; но прерывалъ внезапно
Всегда разсказъ, сказавъ: "еще не время",--
И возбуждалъ лишь этимъ любопытство
Въ моей душѣ.
Просперо. Знай, время то пришло,
И часъ насталъ, чтобъ предъ тобой открылась
Вся истина... Скажи мнѣ, помнишь ты
О тѣхъ годахъ, когда съ тобой мы жили
Еще не здѣсь? Едва ли помнишь: впрочемъ,
Тебѣ въ то время не было вѣдь даже
Трехъ полныхъ лѣтъ.
Миранда. Представь себѣ, что помню!
Просперо. Что жъ помнишь ты? Иной ли домъ, иль лица
Иныхъ людей? Скажи, что сохранила
Тебѣ объ этомъ память?
Миранда. Память мнѣ
Рисуетъ это все скорѣй похожимъ
На смутный сонъ, чѣмъ истину. Скажи,
Имѣла ль я когда-нибудь прислужницъ,
Лелѣявшихъ меня? Ихъ было, помню,
Четыре или пять.
Просперо. Ихъ было больше.
Но какъ могла такъ сохранить ты память
Объ этомъ всемъ? Скажи, мое дитя,
Что предъ тобой изъ глубины былого
Встаетъ еще? Ты помнишь, какъ мы жили
Съ тобой въ тѣ дни и какъ переселились
Затѣмъ сюда?
Миранда. Нѣтъ, этого не помню.
Просперо. Двѣнадцать лѣтъ тому назадъ, Миранда,
Ливанскій тронъ твой занималъ отецъ
И былъ могучій герцогъ.
Миранда. Какъ!.. Ты, значитъ,
Мнѣ не отецъ?
Просперо. Что ты мнѣ дочь -- клялась
Въ томъ мать твоя; она жъ была примѣромъ
Добраи чистоты. Отецъ твой былъ
Миланскимъ славнымъ герцогомъ, а ты,
Единое дитя мое -- принцессой
Высокой, чистой крови и моей
Наслѣдницей.
Миранда. О небо!.. Но какой же
Игрой судьбы мы потеряли все?
Зачѣмъ мы здѣсь? Какъ мнѣ смотрѣть на это?
Несчастьемъ звать иль радостью судьбу?
Просперо. Тѣмъ и другимъ: несчастье насъ изгнало,
А счастье привело сюда.
Миранда. Какъ больно
Подумать мнѣ, какія пережилъ
Изъ-за меня ты горькія минуты,
Тогда какъ я о нихъ не сохранила
Памяти!.. Но продолжай, прошу.
Просперо. Мой братъ и дядя твой -- его зовутъ
Антооніо (замѣть, какъ можетъ быть
Коваренъ брать!). Его любилъ я послѣ
Тебя сердечнѣй всѣхъ; ему довѣрилъ
Правленье государствомъ. Назывался
Тогда Миланъ славнѣйшей изъ державъ,
А я, Просперо, почитался первымъ
Изъ герцоговъ.. Въ достоинствахъ не знали
Мнѣ равнаго. Уснувъ на этихъ лаврахъ,
Я ревностно предался изученью
Таинственныхъ наукъ 4); дѣла жъ правленья
Взялъ въ руки братъ. Своимъ увлекся дѣломъ
Я до того, что чуждымъ сталъ всему,
Что дѣлалось вокругъ. И вотъ тогда-то
Твой вѣроломный и коварный дядя...
Ты слушаешь?
Миранда. О, да, о, да!..
Просперо. Усвоилъ
Искусно онъ умѣнье исполнять
Желанья близъ стоявшихъ иль, напротивъ,
Отказывать имъ въ просьбахъ; научился
Онъ поощрять въ нихъ, какъ въ деревьяхъ, ростъ
Иль подстригать излишніе побѣги
И тѣмъ достигъ того, что пересоздалъ
Сердца моихъ/приверженцевъ, привлекши
Ихъ всѣхъ къ себѣ. Держа въ рукахъ ключи
Всей музыки правленья, онъ заставилъ
Звучать въ согласный тонъ съ своею волей
Поступки всѣхъ служившихъ мнѣ. Былъ связанъ
Я имъ, какъ дубъ, обвитый гибкимъ плющемъ,
И потерялъ безслѣдно сокъ и жизнь.
Ты слушаешь?
Миранда. О, да, отецъ мой...
Просперо. Слушай.
Забывъ мірскія цѣли 5) и предавши
Себя всего на изученье тайнъ,
Которыя, не будь онѣ сокрыты
Отъ глазъ толпы, превысили бъ значеньемъ
Все то, чего желаетъ родъ людской,
Я пробудилъ въ душѣ коварной брата
Дурную мысль. Довѣрчивость моя
Родила зло, подобно, какъ родится
Порой злой сынъ у добраго отца.
Я въ добротѣ не зналъ, какъ должно, мѣры,